1

В ушах еще звенели разрывы артиллерийских снарядов, визг ракет и грохочущее тра-та-та Джина Крупы из приемника «Кросли» в углу студии; Джо Кавалер отложил кисть и закрыл глаза. Он рисовал, раскрашивал, курил сигареты и больше толком ничего не делал уже семь дней. Прижав ладонь к загривку, он несколько раз медленно прокрутил суставы, что поддерживали взболтанную войной голову. Позвонки защелкали и заскрипели. Рука пульсировала, в указательный палец впечаталась фантомная кисть. На каждом вдохе в легких с грохотом катался бильярдный шар из никотина и мокроты. Шесть утра, понедельник, октябрь 1940-го. Джо только что выиграл Вторую мировую войну и был весьма доволен.

Он сполз с табурета и пошел полюбоваться в окно Крамлер-билдинг на осеннее утро. Пар кружевом вился из уличных расщелин. Полдюжины рабочих в светло-бежевых холщовых комбинезонах и белых фуражках на макушках посредством шланга и длинных растрепанных метел смывали мусорный прилив в канавы и гнали в ливневые стоки на углу Бродвея. Джо с грохотом поднял раму и высунул голову. Похоже, денек будет славный. Небо на востоке было суперменски-синее. В воздухе витал влажный октябрьский запах дождя с легким едким привкусом, что доносился с уксусного заводика в семи кварталах дальше по набережной Ист-Ривер. Джо в эту минуту чуял запах победы. Нью-Йорк всего прекраснее в глазах юноши, который сотворил нечто и знает, что получилось убийственно.

Всю последнюю неделю в личине Эскаписта, Мастера Ухищрений, Джо летал над Европой (на автожире цвета полуночи), штурмовал высоченный Schloss подлеца Стальной Перчатки, освобождал Цветущую Сливу из глубоких подземелий, одерживал победу над Перчаткой в продолжительной рукопашной, был пойман приспешниками Перчатки и доставлен в Берлин, где его привязали к невероятной составной гильотине, которая порезала бы его, как вареное яйцо, под самодовольным взглядом лично фюрера. Естественно, терпеливо, упорно он выпутался из клепаных стальных уз и ринулся на диктатора, метя ему в горло. В этот момент – до рекламы Чарльза Атласа на обороте задней обложки оставалось еще двадцать полос – между пальцами Эскаписта и этим вожделенным горлом встала целая дивизия вермахта. Следующие восемнадцать полос, на панелях, что толпились, толкались, громоздились друг на друга и грозили выпрыгнуть за поля, вермахт, люфтваффе и Эскапист выясняли отношения. Поскольку Стальная Перчатка из картины выбыл, драка получилась честная. На самой последней полосе история желанных фикций достигла своего зенита: Эскапист схватил Адольфа Гитлера и отволок на всемирный трибунал. Наконец-то побежденно и пристыженно склонив голову, Гитлер выслушал свой смертный приговор за преступления против человечества. Война закончилась; была объявлена всеобщая эпоха мира, все заточенные и гонимые народы Европы – среди них и страстно подразумеваемое семейство Кавалер из Праги – обрели свободу.

Джо склонялся в окно, руками упираясь в подоконник, а спиной – в край оконной рамы, и вдыхал прохладное уксусное дуновение утра. Он был доволен, полон надежд и, хотя за последнюю неделю не спал больше четырех часов подряд, ни капельки не устал. Он оглядел улицу. Его внезапно пронзило ощущение взаимосвязанности с нею, понимание, куда она ведет. Карта острова – будто нарисованный Бронксоголовый человек, приветственно поднявший руку, – со всей живостью всплыла в голове, ободранная, как анатомическая модель, обнажившая кровеносную систему улиц и авеню, маршрутов поездов, трамваев и автобусов.

Когда Марти Голд доконтурует страницы, только что дорисованные Джо, их пристегнет к багажнику мотоцикла пацан из «Флага ирокезов» и повезет по Бродвею на Лафайетт-стрит, мимо Медисон-Сквер, и Юнион-Сквер, и универмага «Уанамейкерз». Там одна из четырех добродушных немолодых женщин – двух из них зовут Флоренс – с удивительной кровожадностью и апломбом угадает нужный оттенок расплющенных носов, горящих «дорнье», дизельных доспехов Стальной Перчатки и все прочее, что нарисовал Джо и отконтуровал Марти. Большие «гейдельберговские» камеры с ротационными трехцветными линзами сфотографируют раскрашенные страницы, и за негативы – циановый, пурпурный, желтый, – щурясь, возьмется старый гравер-итальянец мистер Петто, с его пошлым зеленым целлулоидным козырьком. Получившиеся полутоновые изображения снова по ветвящимся городским артериям доставят на север, в громадное заводское здание на углу Западной Сорок седьмой и Одиннадцатой, где люди в квадратных шапках из сложенных газет встанут за громадные паровые станки, опубликуют весть о страстной ненависти Джо к германскому рейху, дабы ее вновь доставили на улицы Нью-Йорка – на сей раз в виде сложенных и сколотых комиксов, тысячи маленьких пачек, перемотанных бечевкой, которые на фургонах «Сиборд ньюс» развезут по газетным киоскам и кондитерским лавкам, до самых дальних границ нью-йоркских боро и за границы, где они повиснут, точно стираное белье или приходские объявления о свадьбах, на проволочных газетных стойках.

Нельзя сказать, что Нью-Йорк стал для Джо домом. Подобных чувств Джо себе не дозволял. Но за свою штаб-квартиру в изгнании он был очень благодарен. В конце концов Нью-Йорк вывел его к призванию, к великому, безумному новому жанру американского искусства. Нью-Йорк сложил к его ногам типографские станки, и литографические машины, и фургоны доставки, которые подарили ему возможность сражаться – пусть и не на подлинной войне, но на сносном ее субституте. И Нью-Йорк щедро за это платил: в банке у Джо уже скопилось семь тысяч долларов на выкуп за родных.

Тут музыкальная передача закончилась, и диктор радиостанции WEAF сообщил, что утром правительство неоккупированной Франции обнародовало ряд указов по мотивам нюрнбергских законов в Германии, которые позволят ему, правительству, «контролировать», по странному выражению диктора, местное еврейское население. Ранее, напомнил диктор слушателям, некоторые французские евреи – в основном коммунисты – были переправлены в немецкие трудовые лагеря.

Джо ввалился назад в контору «Империи», грохнувшись макушкой об оконную раму. Подошел к приемнику, потирая уже набухавшую на голове шишку, и сделал погромче. Но похоже, диктору больше нечего было сообщить о французских евреях. Остальные военные сводки касались воздушных налетов на Тобрук и германский Киль, а также непрекращающихся атак немецких подлодок на корабли союзников и нейтральных стран, направляющиеся в Великобританию. Пошли ко дну еще три судна, в том числе американский танкер с грузом масла, выжатого из канзасских подсолнухов.

Джо пал духом. Едва завершалась очередная история, накатывал прилив торжества, но он всегда был мимолетен и с каждым выпуском сокращался. На сей раз продлился минуты полторы, а затем свернулся стыдом и досадой. Эскапист – невозможный воин, нелепый и, всего превыше, воображаемый, сражается в войне, которую нельзя выиграть. Щеки смущенно горели. Джо тратит время зря.

– Идиот, – сказал он, локтем отирая глаза.

До него донесся стон старого лифта «Крамлера», визг и дребезг решетчатой двери, которую откатывают вбок. Джо заметил, что рукав рубашки испятнан не только слезами, но также кофе и графитом. Манжета истрепана и заляпана тушью. Он кожей ощущал зернистый и волглый осадок недосыпа. Он не помнил, как давно в последний раз принимал душ.

– Ты смотри-ка. – Приехал Шелдон Анапол. В бледно-сером блестящем костюме, которого Джо не узнавал, гигантском и мерцающем, точно линза маяка. Лицо обожжено солнцем до красноты, кожа на ушах шелушится. Бледные фантомные темные очки окаймляли его скорбные глаза, которые этим осенним утром отчего-то были чуть менее скорбны. – Я бы сказал, что ты рано пришел, если б не знал, что ты и не уходил.

– Только что закончил «Радио», – угрюмо ответил Джо.

– Тогда что не так?

– Никуда не годится.

– Не говори мне, что никуда не годится. Я таких разговоров не люблю.

– Я знаю.

– Ты слишком к себе строг.

– Да не очень.

– Вообще никуда не годится?

– Это все чепуха.

– Чепуха – это ничего. Показывай.

И Анапол пересек пространство, некогда занятое столами и картотеками экспедиторов «Империи игрушек», а теперь, к регулярно высказываемому удивлению хозяина, заполненное чертежными досками и рабочими столами корпорации «Империя комиксов».

В прошлом январе «Потрясающие мини-радиокомиксы» дебютировали тиражом в триста тысяч – и он разошелся полностью. На обложке выпуска, которому сейчас предстояло предстать перед судом, – ему также суждено было стать первым изданием «Империи» (к настоящему времени вышли три), чей тираж преодолеет отметку в миллион экземпляров, – слова «потрясающие» и «мини», и так ежемесячно усыхавшие до остаточных муравьиных пятнышек в верхнем левом углу, исчезли вовсе, а вместе с ними и весь замысел через комиксы продвигать игрушки. В сентябре неумолимые аргументы здравого смысла принудили Анапола продать весь ассортимент и клиентов «Империи игрушек» компании «Джонсон – Смит», крупнейшему в стране торговцу дешевыми сувенирами. Доходы с этой эпохальной сделки и финансировали двухнедельную поездку в Майами-Бич, откуда только что вернулся Анапол, краснолицый и сияющий, как новенький пятак. В отпуск – о чем несколько раз перед его отъездом были оповещены все подряд – он не ездил четырнадцать лет.

– Как Флорида? – спросил Джо.

Анапол пожал плечами:

– Я тебе так скажу: у них там неплохо идут дела, в этой их Флориде. – Признавался он неохотно, словно годами вкладывал немалые усилия, дабы позиции Флориды подорвать. – Мне понравилось.

– Чем занимались?

– В основном ел. Сидел на веранде. Взял с собой скрипку. Как-то вечером сыграл в пинокль с Уолтером Уинчеллом.

– Хорошо играет?

– Казалось бы, но я его ободрал как липку.

– Ха.

– Да, я тоже удивился.

Джо по столу подтолкнул к Анаполу кипу страниц, и издатель принялся листать. Он теперь больше интересовался содержанием и глядел чуть пристальнее, нежели в первую свою встречу с комиксами. Анапол никогда не был поклонником дешевых развлекательных изданий, и ему понадобилось время, чтобы просто научиться читать комиксы. Каждый он прочитывал дважды – один раз на стадии производства, затем еще раз – когда они появлялись на прилавках: покупал выпуск по дороге на станцию и читал всю дорогу до дома в Ривердейле.

– Германия? – переспросил он, застыв на первой панели второй полосы. – Мы теперь их называем немцами? А Джордж одобрил?

– Много людей называет их немцами, сэр, – ответил Джо. – Крушитель Шпионов. Человек-Факел. Вы иначе выставитесь идиотом, который их так не зовет.

– Вот оно, значит, как, да? – сказал Анапол, выгнув уголок рта.

Джо кивнул. В первых трех выпусках Эскапист со своим эксцентрическим эскортом путешествовал по прозрачно замаскированной Европе, где поражал воображение рацистской элиты Зотении, Готсильвании, Драконии и прочих псевдонимных темных бастионов Железной Цепи, а между тем втайне вел подлинную свою работу – устраивал побеги из тюрем вождям сопротивления и пленным британским летчикам, спасал великих ученых и мыслителей из когтей злого диктатора Аттилы Гаксоффа, освобождал заключенных, миссионеров и военнопленных. Но вскоре Джо понял, что этого мало – и союзникам, и ему самому. На обложке четвертого выпуска читатель, вздрогнув, лицезрел, как Эскапист поднимает над головой целый перевернутый немецкий танк и высыпает из люка груду готсильванских солдат, точно ребенок, что вытряхивает монетки из свиньи-копилки.

Между обложками «Радиокомиксов» № 4 выяснялось, что Лига Золотого Ключа, впервые изображенная в своем «тайном горном убежище под крышей мира», в этот час великой угрозы созвала – редкий случай – совещание разбросанных по планете мастеров. Приехали китайский мастер, голландский, польский, мастер в меховом капюшоне – пожалуй, сойдет за саама. Собравшиеся мастера были по большей части престарелы и смахивали на гномов. Все согласились, что наш чувак Том Мэйфлауэр, хотя и молодой новичок, сражается яростнее всех и добивается большего, чем любой из них. Посему голосованием решено было объявить его «чрезвычайным ВОИНОМ СВОБОДЫ». Силу ключа Тома Мэйфлауэра увеличили в двадцать раз. Теперь он мог содрать обшивку с аэроплана, накинуть на подлодку лассо из стального кабеля, позаимствованного с близлежащего моста, и супергероическими бантиками завязать целую зенитную батарею. Он также усовершенствовал старый фокус Чуна Линсу с поимкой пуль – Эскапист ловил артиллерийские снаряды. Это было больно, его сбивало с ног, но он их ловил, а затем с трудом поднимался и говорил, к примеру: «Я бы посмотрел, как это удалось бы Габби Хартнетту!»

С тех пор началась тотальная война. Эскапист и его друзья сражались на земле, в море, в небесах над Европейской Крепостью, и кара, что постигала прихвостней Железной Цепи, достигла оперных высот. Вскоре, однако, Сэмми стало ясно, что, если ежемесячно выделяемое Джо количество полос не увеличить – если он не будет сражаться круглосуточно, – кузена захлестнет и заполонит тщета его гнева. По счастью, примерно тогда от распространителей поступили первые данные о продажах: полный тираж «Радиокомиксов» № 2 сильно превысил полмиллиона экземпляров. Сэмми, естественно, тут же предложил добавить к линейке второе издание; Анапол и Ашкенази, наикратчайшим манером посовещавшись, разрешили добавить два – «Триумф-комиксы» и «Монитор». Сэмми и Джо совершили серию продолжительных прогулок – петляли по улицам Манхэттена и Империум-Сити, беседовали, грезили, ходили кругами, как и надлежит всяким уважающим себя творцам големов. С последней из этих сокровенных вылазок они принесли Монитора, мистера Пулемета и доктора Э. Плюрибуса Хьюнэма, Научного Американца, и набили оба комикса персонажами, которых рисовал уже постоянный «имперский» состав – Голд, братья Гловски, Панталеоне. Оба издания, как некогда предсказывал Сэмми, получились убийственные; и вскоре Джо каждый месяц отвечал уже за двести с лишним страниц искусства и воображаемых массовых боен такого масштаба, что добрый доктор Фредрик Уэртем, приступив к изучению кровавых корней комиксов, ужасался даже много лет спустя.

– Батюшки-светы, – поморщился Анапол. Он добрался до того места ближе к концу, где Эскапист взялся за многочисленные танковые дивизии и штурмовиков вермахта. – Больно небось.

– Да.

Анапол ткнул толстым пальцем:

– Это что у него из руки торчит – кость?

– Предполагается намекнуть на это.

– А мы можем показывать, как из человеческой руки торчит кость?

Джо пожал плечами:

– Могу стереть.

– Не стирай, просто… Батюшки-светы.

Анапола, кажется, мутило – как всегда, когда он инспектировал работу Джо. Сэмми, однако, заверял кузена, что тошнит Анапола не от изображенного насилия, но от мысли – для него почему-то неизменно болезненной – о том, каким громадным тиражом раскупят очередную заваруху Эскаписта замечательно кровожадные американские дети.

Батальные сцены Джо – панели и ряды, которые профессионалы называют месиловом, – поначалу и привлекли к нему внимание коллег и потрясенного юношества Америки. Эти сцены описывают как безудержные, бурные, жестокие, чрезмерные, даже брейгелевские. Дым, и пламя, и молнии. Густые стаи бомбардировщиков, шипастые флотилии линкоров, целые сады расцветших взрывов. В одном углу резким силуэтом проступает разбомбленный замок на холме. Внизу, в другом углу, граната разрывается в курятнике, во все стороны летят куры и яйца. Пикируют «мессершмитты», прибой бороздят торпеды с плавниками. А где-то в сердце этой битвы – Эскапист, якорной цепью прикрученный к носу пророческой баллистической ракеты Оси.

– В один прекрасный день ты переступишь черту, – покачал головой Анапол. Он сложил в кипу листы бристольского картона и направился к себе. – И кто-нибудь пострадает.

– Кто-то уже страдает, – напомнил ему Джо.

– Да, но не здесь.

Анапол отпер дверь в кабинет. Джо без приглашения зашел следом. Он хотел, чтобы Анапол понял, как важно сражаться, как необходимо поддаться пропаганде, которую бессовестно изливали в мир Кавалер & Клей. Если не удастся разжечь гнев американцев на Гитлера, существование Джо, загадочная свобода, дарованная ему и обошедшая столь многих, лишена смысла.

Анапол оглядел убогую обстановку кабинета, просевшие полки, настольную лампу с треснувшим абажуром так, будто в жизни их не видал.

– Что за дыра, – сказал он, кивая, будто соглашаясь с неким неслышимым критиком – вероятно, подумал Джо, со своей женой. – Хорошо, что мы отсюда съезжаем.

– Вы знаете про Виши? – спросил Джо. – Какие законы приняли?

Анапол поставил бумажный пакет на стол, открыл. Вынул сетку апельсинов.

– Нет, не знаю, – ответил он. – Хочешь апельсин? Флоридский.

– Они собираются ограничить евреев.

– Ужасно, – сказал Анапол, протягивая ему апельсин. Джо сунул апельсин в карман штанов. – Мне все не верится, что мы будем в Эмпайр-стейт-билдинг. – Глаза у Анапола остекленели – он взирал в незримые дали. – «Империя комиксов», Эмпайр-стейт-билдинг – улавливаешь связь?

– И также у них подобные законы, как в Чехословакии.

– Я понимаю. Они звери. Ты прав. Насчет родных-то есть новости?

– Все то же, – ответил Джо.

Конверты приходили где-то дважды в месяц – чужой адрес на Длоугой, материн царапучий витиеватый почерк татуирован свастиками и орлами. Зачастую в этих письмах вовсе не было новостей – цензоры вычеркивали информацию. Джо приходилось печатать ответы на машинке: хотя на странице комиксов рука его была тверда, как мало у кого из коллег, едва он садился писать брату – письма он обычно адресовал Томашу, – рука так тряслась, что не держала перо. Послания его были немногословны, точно запруживали поток бессвязных чувств. В каждом письме он умолял Томаша не отчаиваться, уверял, что не забыл свое обещание и делает все, что в его силах, дабы переправить их всех в Нью-Йорк.

– Ничего не другое.

– Слушай, – сказал Анапол. – Я не мешаю рубить им головы, раз тебе охота, – если комиксы продаются, то и ладно. Сам ведь понимаешь.

– Понимаю.

– Просто… оторопь берет.

Как выяснилось, оторопь брала Анапола от комиксов как явления. Пятнадцать лет он гнул спину, мотался в отдаленную несмешливую глухомань Пенсильвании и Массачусетса. Мало спал, балансировал на грани банкротства, проезжал по шестьсот миль в день, питался какой-то гадостью, заработал язву, забросил дочерей и рвал жопу, пытаясь развеселить продавцов игрушек. А теперь вдруг, всего лишь поддавшись на уговоры человека, которого до той поры полагал юным маньяком, и выложив семь тысяч долларов, которые едва мог себе позволить, он разбогател. Все уравнения и таблицы, что описывали природу мироздания, оказались под вопросом. Анапол порвал с Морой Зелл, снова переехал к жене, впервые за сорок лет сходил в синагогу на Рош-Ашана и Йом-Кипур.

– Я за тебя тревожусь, Кавалер, – продолжал он. – Полезно, конечно, изливать инстинкт убийцы, или что там у тебя… – он неопределенно махнул рукой в сторону студии, – но я все думаю: в долгосрочной-то перспективе ты от этого станешь… ты станешь…

Тут Анапол, видимо, потерял нить. Он рылся в бумажном пакете, вынимал оттуда отпускные сувениры. Раковину с густо-розовой створкой. Ухмыляющуюся обезьянью голову из двух половинок кокоса. И фотографию в рамочке, вручную отретушированную и кричащую, а на фотографии – дом. Дом стоял на ослепительно-зеленой лужайке. Небо над ним синюшное. Модернистский дом, низкий, плоский, бледно-серый, обворожительный, как яичная картонка. Анапол поставил фотографию на стол, подле портретов жены и дочерей. Рамочка была строгая, покрытая черной эмалью, словно подчеркивала, что обнимает она документ крайней важности – диплом или правительственную лицензию.

– Это что? – спросил Джо.

Анапол поморгал на фотографию.

– Это мой дом во Флориде, – неуверенно ответил он.

– Я думал, вы ездили в отель.

Анапол кивнул. На лице его разом нарисовались тошнота, и счастье, и сомнение.

– Мы и ездили. В «Делано».

– Вы там купили дом?

– Похоже на то. Сейчас думаю – какой-то бред. – Он указал на фотографию. – И это даже не мой дом. Там нет дома. Только грязный песок, а вокруг веревочка на палочках. Посреди Палм-Ривер, штат Флорида. Только Палм-Ривер тоже нет.

– Вы поехали во Флориду и купили дом.

– Что ты заладил? Мне не нравится твой тон. Ты меня, по-моему, в чем-то обвиняешь, а? Ты что хочешь сказать, Кавалер, – я не имею права транжирить деньги, так их и растак, на что пожелаю?

– Нет, сэр, – сказал Джо. – И в мыслях не было.

Он зевнул – глубокий зевок, судорога челюстей, от которой сотряслось все тело. Джо устал до смерти, но эту дрожь породило не изнеможение, а злость. Войну, которую Джо вел на страницах «Империи комиксов» с января, выигрывали только Шелдон Анапол и Джек Ашкенази. Вдвоем они, по догадкам Сэмми, прикарманили что-то в районе шестисот тысяч долларов.

– Извините.

– Вот-вот, – сказал Анапол. – Иди-ка ты домой. Поспи. Выглядишь как смерть с косой.

– У меня назначена встреча, – сухо ответил Джо. Нахлобучил шляпу, закинул пиджак на плечо. – До свидания.

 

2

При нормальных обстоятельствах поездка в центр, в германское консульство, вгоняла Джо в уныние; сегодня он еле заставил себя зайти в подземку. Он смутно ярился на Шелдона Анапола. Вынул комикс из бокового кармана пиджака, попытался читать. Он стал постоянным и внимательным читателем комиксов. Бродя меж книжных лотков на Четвертой авеню, он умудрился раздобыть по экземпляру почти всех комиксов, что выходили в последние годы, а между делом покупал и кипы старых воскресных «Нью-Йорк миррор» – изучал пылкую, четкую, живописную работу Бёрна Хогарта над «Тарзаном». Мастурбационное сосредоточение, с каким Джо некогда изучал иллюзионизм и радио, он нацелил теперь на едва оперившееся, ублюдочное, настежь распахнутое искусство, в чьи эпатажные объятия ненароком угодил. Он заметил, как сильно влияет кино на Джо Шустера и Боба Кейна с «Бэтменом», и сам взялся экспериментировать с кинематографическими приемами: сверхкрупный план, допустим, лица́ перепуганного ребенка или солдата; четырехпанельный зум, что притягивает зрителя все ближе к зубцам и стенам мрачного зотенийского форта. У Хогарта Джо научился задумываться над эмоциональным, так сказать, содержанием панели, из бесконечного множества мгновений, что можно уловить и изобразить, тщательно отбирая те, в которых эмоции персонажей достигают крайних пределов. А читая комиксы, нарисованные Луисом Файном, – один из них был сейчас у Джо в руках – научился смотреть на героя в обтягивающем костюме не как на бульварный абсурд, но как на торжествующий лиризм обнаженного (хотя и крашеного) человеческого тела в движении. Ранние истории Кавалера & Клея – не сплошь насилие и возмездие; вдобавок работа Джо подчеркивала простую радость ничем не стесненного движения сильного тела, передавала томление не только увечного кузена, но и целого поколения слабаков, растяп и козлов отпущения с игровых площадок.

Сегодня, однако, сосредоточиться на «Уандеруорлд комикс» что-то не удавалось. Мысли метались между досадой на взбалмошность, непристойность внезапного богатства Анапола и трепетом перед свиданием с помощником по перемещению меньшинств в германском консульстве на Уайтхолл-стрит. Возмущало Джо не само процветание – оно было мерилом их с Сэмми успеха, – но непропорциональная доля богатств, которая отходила Анаполу и Ашкенази, хотя Эскаписта придумали не они, а Джо и Сэмми, и Джо и Сэмми вызывают его к жизни не покладая рук. Да нет, дело даже не в этом. Возмущала и бесила его неспособность и денег, и всех глубинных ратных фантазий, эти деньги заработавших, изменить хоть что-нибудь, кроме гардероба и объема финансового портфеля владельцев «Империи комиксов». И ничто не подчеркивало его фундаментальное бессилие отчетливее, нежели утро, проведенное в обществе помощника Мильде из германского консульства. Ничто так не удручает, как иммиграционные поиски ветра в поле.

Всякий раз, когда выпадало свободное утро или неделя между выпусками, Джо надевал приличный костюм, строгий галстук, аккуратно промятую шляпу и, прихватив распухающий саквояж с документами, отправлялся – вот как сегодня – на борьбу за дело пражских Кавалеров. Он бесконечно навещал конторы Общества помощи еврейским иммигрантам, Объединенного еврейского общества поддержки беженцев и зарубежья, бюро путешествий, нью-йоркскую контору комитета при президенте, замечательно вежливого помощника в германском консульстве, который нынче назначил Джо на десять утра. Определенным слоям клерков в этом городе штемпелей, копирок и штырей для бумаг он уже был прекрасно знаком – этот долговязый воспитанный юнец двадцати лет, в мятом костюме, приходил в послеполуденной духоте, лучась болезненной жизнерадостностью. Приветственно снимал шляпу. Клерк или секретарь – как правило, женщина, придавленная к деревянному стулу тысячей кубических футов дымного вонючего воздуха, который лопасти потолочных вентиляторов резали как масло, оглушенная грохотом картотек, измученная несварением, отчаянием и скукой, – поднимала голову, и видела, что густой шлем кудрей Джо под головным убором и сам превратился в блестящую черную шляпу, и расплывалась в улыбке.

– Я снова прихожу занудствовать, – говорил Джо на своем английском, который с каждым днем все больше прогибался под сленгом, а затем из нагрудного кармана пиджака доставал плоскую коробку с пятью тонкими пятнадцатицентовыми сигарами, или, если за столом сидела женщина, складной бумажный веер в розовых цветочках или просто жемчужно-холодную бутылку кока-колы.

И секретарша брала веер или газировку, и выслушивала мольбы, и ужасно хотела помочь. Но сделать толком ничего было нельзя. С каждым месяцем доходы Джо росли, с каждым месяцем он откладывал все больше, и всякий раз выяснялось, что тратить деньги не на что. Взятки и бюрократическая смазка первых лет протектората канули в прошлое. При этом получить американскую визу – что вообще задача не из легких – стало практически невозможно. С месяц назад Джо одобрили постоянное проживание; к тому времени он собрал и послал в Госдепартамент семь аффидевитов известных нью-йоркских эндокринологов и психиатров – все подтверждали, что три старших члена семьи Джо станут для его приемной страны уникальным и ценным приобретением. Но с каждым месяцем число беженцев, добиравшихся до Америки, сокращалось, а новости с родины становились все мрачнее и фрагментарнее. Ходили слухи о перемещениях, переселениях, всех евреев Праги собираются послать на Мадагаскар, в Терезин, в большую автономную резервацию в Польше. И Джо доставили три официально обескураживающих письма от заместителя госсекретаря по визам, сопроводив их вежливой рекомендацией более не обращаться с запросами по этой теме.

Он застрял в цепях бюрократии, в путах своего бессилия помочь, принести свободу родным, и это отражалось в комиксах. Ибо силы Эскаписта росли, и пленение его – врагами или (что теперь случалось реже) им самим на сцене – становилось все прихотливее, даже причудливее. Гигантские медвежьи капканы с бритвенно-острыми челюстями; аквариумы, населенные электрическими акулами. Эскаписта привязывали к огромным горелкам – чтобы сжечь его заживо, поимщикам достаточно было небрежно кинуть сигарный окурок; его прикручивали к четырем урчащим немецким танкам, нацелившимся в противоположные стороны; приковывали к чугунной вишенке на дне исполинского стального стакана, куда заливали сорок тонн пенящегося «молочного коктейля» из свежего бетона; вешали на пружинном бойке исполинской же пушки, метящей в столицу «Оккупированной Латвонии» (если Эскапист освободится, погибнут тысячи невинных граждан). Эскаписта связывали, заковывали в наручники и клали на пути молотилок, языческих джаггернаутов, цунами и роев гигантских доисторических пчел, воскрешенных злой наукой Железной Цепи. Его заточали в лед, обвивали лозами-душителями, сажали в огненные клетки.

В вагоне подземки, похоже, стало очень жарко. Вентилятор на потолке не шевелился. Капля пота плюхнулась на панель истории об огнедышащем Пламени, тощем балеруне в великолепном стиле Лу Файна, которую Джо якобы читал. Он закрыл комикс и сунул в карман. Дышать нечем. Он распустил галстук и ушел в конец вагона, где было открытое окно. Слабая черная рябь ветерка пронеслась по тоннелю, впрочем, она отдавала кислятиной и не освежала. На станции «Юнион-Сквер» освободилось место, и Джо сел. Откинулся на спинку, закрыл глаза. Никак не удавалось выбросить из головы фразу «контролировать местное еврейское население». В невинный конвертик первого слова как будто сложили все его величайшие страхи за родных. В последний год их счета в банке заморозили. Его семью изгнали из общественных парков Праги, из купейных вагонов и вагонов-ресторанов государственных железных дорог, из государственных школ и университетов. Они даже на трамваях больше не могли ездить. В последнее время правила усложнились. Пытаясь, вероятно, выставить напоказ предательское клеймо кипы, евреям запретили надевать кепки. Им не разрешалось носить рюкзаки. Им не дозволялось есть лук или чеснок; под запретом оказались также яблоки, сыр и карпы.

Джо сунул руку в карман и вынул апельсин Анапола. Апельсин был большой, и гладкий, и идеально круглый, и ничего оранжевее Джо в жизни своей не видал. В Праге этот апельсин, несомненно, сочли бы чудом – чудовищным и противозаконным. Джо поднес апельсин к носу и вдохнул, пытаясь в жизнерадостных летучих маслах кожуры почерпнуть хоть сколько-то бодрости духа или утешения. Но на него лишь накатила паника. Он задыхался, с трудом втягивал воздух. Все перебивала тоннельная кислятина из открытого окошка. Акула ужаса, что никогда не бросала патрулировать нутро, внезапно всплыла на поверхность. Ты не можешь их спасти, сказал голос в самое ухо. Джо обернулся. Рядом никого.

Он бездумно пялился на последнюю полосу «Таймс» у соседа в руках, и глаз зацепился за колонку с расписанием прибытия судов. «Роттердам», увидел Джо, придет в порт в восемь утра – через двадцать минут.

Джо часто фантазировал о том дне, когда встретит родных, о том, как они сойдут с борта «Роттердама» или «Nieuw Amsterdam». Он знал, что доки «Холланд Америка» – через реку, в Хобокене. Туда надо добираться паромом. Когда поезд остановился на Восьмой улице, Джо вышел.

Он прошел во Восьмой, до Кристофера, затем к реке, шныряя, точно карманник, в толпах, что сошли с паромов из Нью-Джерси, среди мужчин с напряженными подбородками, в жестких шляпах и костюмах, в обсидиановых туфлях, с газетами под мышками; среди бесцеремонных кирпичноротых жесткокаблучных женщин в цветастых платьях. Все эти люди стадом ринулись по аппарелям и на Кристофер, а затем брызнули дождевыми каплями на окне под ветром. Толкаясь в толпе, извиняясь и сожалея, натыкаясь на них, чуть не ослепнув и не оглохнув в едких миазмах сигарного дыма и яростного кашля, принесенных с того берега, Джо едва не сдался и не повернул назад.

Но тут он добрался наконец до громадного облупившегося вокзала, откуда с Манхэттена уходили паромы «Железных дорог Делавэра, Лакаванны и Запада». Величественный ветхий сарай – высокий центральный щипец невесть почему увенчан переливчатым фронтоном китайской пагоды. Пассажиры из Нью-Джерси сходили на берег, неся с собой слабый аромат ветра и приключений – шляпы набекрень, галстуки растрепаны. Здание наполнял запах Гудзона – он будил воспоминание о Влтаве. Паромы забавляли Джо. Широкие, с глубокой осадкой, они загибались на носу и корме, будто шляпы с вмятинами, волочили за собой пышные клубы черного дыма из темных труб. Большие колеса по бортам гнали фантазию по-над медвежьей глушью Миссисипи до самого Нового Орлеана.

Джо стоял на передней палубе, сжимая шляпу в руке, щурясь в дымке на речной вокзал и низкий красный абрис крыш приближающегося Хобокена. Он вдыхал угольный дым и дуновение соли; сна ни в одном глазу, переполнен оптимизмом странствия. Вода шла цветными полосами, от яри-медянки до холодного кофе. На реке было людно, как в городе: груженые мусорные контейнеры, кишащие чайками; танкеры, до отказа накачанные бензином, керосином или льняным маслом; безымянные черные грузовые суда, а вдалеке, волнующий и ужасный, – великолепный пароход круизной компании «Холланд Америка» под ручку с гордым буксирным эскортом, надменный, далекий. Позади лежала упорядоченная и произвольная сумятица Манхэттена, полотном моста подвешенная между высоко зависшими пирсами средних районов и Уолл-стрит.

Где-то на середине перехода его подразнило видение надежды. Безумные шпили Эллис-Айленда и изящная башня центрального вокзала Нью-Джерси совпали, слились в кривую красную корону. На миг почудилось, будто там в мерцании осенней дымки плавает Прага – прямо возле доков Джерси-Сити, в каких-то двух милях.

Он понимал: шансы, что его родные, целые и невредимые, вдруг, заранее не объявившись, возникнут на вершине сходней «Роттердама», равны нулю. Но, шагая по хобокенской Ривер-стрит мимо устричных баров и дешевых моряцких гостиниц к причалу «Восьмая улица» вместе со всеми, кто приехал встретить любимых, он почувствовал, как вопреки воле вспыхнул крохотный огонек в груди. На причале сотни мужчин, и женщин, и детей кричали, и обнимались, и сновали в толпе. Стояла яркая череда такси, припарковались черные лимузины. Носильщики гремели ручными тележками, выкрикивая: «Носильщик!» – со смаком, достойным оперы-буфф. Элегантное черно-белое судно, все 24 170 тонн, нависало над ними горою в смокинге.

Джо посмотрел, как воссоединилось несколько семей. Мало кого, похоже, разлучила простая охота к перемене мест. Пассажиры прибыли из военных краев. Слышались немецкий язык, французский, идиш, польский, русский, даже чешский. Двое мужчин – Джо не разобрал, в каких они отношениях, но в итоге решил, что, видимо, братья, – прошли мимо, обхватив друг друга за шеи, и один весело, заботливо говорил другому по-чешски: «Первым делом напоим тебя в хламину, бедный ты дурень!» Время от времени Джо отвлекался на какую-нибудь целующуюся пару или смутно смахивающих на чиновников людей, что жали друг другу руки, но в основном глядел на семьи. Зрелище ободряло необычайно; что ж он раньше-то не додумался приехать сюда встречать «Роттердам»? Он был здесь чужим, страшно завидовал, но в основном его пронизывало ноющее сияние счастья, что сопровождало воссоединения. Как будто нанюхался вина: выпить нельзя, но опьяняет все равно.

Наблюдая, как люди выходят из-под полосатого навеса над сходнями, Джо, к своему удивлению, узрел доктора Эмиля Кавалера. Отец возник между двумя старухами, близоруко сощурился сквозь слюдяные линзы очков и слегка откинул голову назад, оглядывая лица, ища одно-единственное лицо – лицо Джо; да, он шагает сюда, лицо расплылось в улыбке. Отца объяли крупная блондинка и ее волчья шуба. Это вовсе не отец. Улыбка не та, не говоря уж про женщину. Мужчина заметил, как Джо смотрит, и, проходя мимо со своей возлюбленной, коснулся шляпы и кивнул, опять сверхъестественно напомнив отцовскую манеру. Свисток старшего стюарда испустил жалобную трель, и у Джо по спине побежали мурашки.

Вернувшись в город, он, хотя и опаздывал, пошел пешком по Кристофер-стрит до Бэттери. Он хлюпал носом, уши горели от холода, но солнце грело. Он стряхнул панику, что настигла в поезде, унял отчаяние, накатившее от новостей из Виши и негодования на богатства Анапола. На фруктовом лотке Джо купил банан, а затем, спустя несколько кварталов, еще один. Он всегда страстно обожал бананы – таков был единственный каприз его внезапного достатка. В германское консульство на Уайтхолл-стрит он опоздал на десять минут, но решил, что это ничего. Вопрос только в бумагах, – несомненно, секретарша справится сама. Может, Джо и не нужно видеться с помощником.

Приятная мысль. Помощник герр Мильде был человек любезный, радушный и, похоже, нарочно – и даже с удовольствием – попусту тратил время Джо. Он ничего не обещал, ничего не прогнозировал, никогда не располагал информацией, имевшей хоть какое-то – разве что самое отдаленное – отношение к семейству Кавалер, однако непреклонно, даже педантично отказывался исключать возможность того, что семье Джо со дня на день выдадут выездные визы и разрешат уехать. «Такие вещи всегда возможны», – твердил он, хотя ни одного примера ни единожды не привел. Жестокость его не дозволяла Джо поступить так, как советовал разум и не желало сердце: отринуть надежду, что его семья выберется до падения Гитлера.

– Ничего страшного, – сказала фройляйн Тульпе, когда Джо вошел в контору Мильде. Контора располагалась в самом дальнем углу консульства, занимавшего срединный этаж в облупленном неоклассическом конторском здании возле Боулинг-Грин, на задах, между сельскохозяйственным отделом и мужской уборной.

Секретарша Мильде была молода и угрюма, в черепаховых очках и с соломенными волосами. Она тоже была неизменно вежлива с Джо – в ее случае это, видимо, означало благовоспитанную неприязнь.

– Он еще не вернулся с завтрака.

Джо кивнул и сел у питьевого фонтанчика. Вздрогнув содержимым, фонтанчик презрительно отрыгнул свои комментарии.

– Поздний завтрак, – сказал Джо несколько неуверенно. Секретарша сверлила его глазами пристальнее обычного. Джо опустил взгляд на помятые брюки, на почти застывший загиб галстука, на кляксы туши на манжетах. Волосы, кажется, обвисли и повлажнели. Наверняка от него воняет. На миг Джо остро пожалел, что по дороге не зашел в Задрот-студию, не принял душ, а взамен потратил час на дурацкий круиз в Хобокен. Затем подумал: да ну ее к черту. Пускай нюхает мою еврейскую вонь.

– Это прощальный завтрак, – сказала она, вновь повернувшись к пишмашинке.

– А кто уезжает?

Тут вернулся герр Мильде – широкоплечий, спортивный человек с героическим подбородком и залысинами. Суровые красивые черты портились, только когда верхняя губа обнажала крупные и пожелтевшие лошадиные зубы.

– Я, – сказал он. – Среди прочих. Извините, что заставил ждать, герр Кавалер.

– Вы возвращаетесь в Германию? – спросил Джо.

– Меня переводят в Голландию, – ответил Мильде. – Уплываю в четверг на «Роттердаме».

Они зашли в кабинет. Мильде указал Джо на один из двух стальноногих стульев и предложил сигарету, которую Джо отверг. Закурил свою. Пустячок, а приятно. Если Мильде и заметил, виду не подал. Сложил руки на бюваре и нахохлился, чуть склонился вперед, будто готов сделать для Джо все, что в его силах. Тоже элемент его жестокой политики.

– Надеюсь, вы здоровы? – осведомился он.

Джо кивнул.

– А ваши родные?

– Насколько возможно в текущих обстоятельствах.

– Приятно слышать.

Они еще посидели. Джо ждал очередного балагана и сценических трюков. Сегодня он снесет что угодно. На пирсе в Хобокене он видел, как люди, у которых много общего с его родными, повстречались вновь, обогнув земной шар. Этот фокус по-прежнему осуществим. Джо видел своими глазами.

– А теперь будьте любезны, – резковато произнес Мильде. – У меня напряженный день, и я запаздываю.

– Ну разумеется, – сказал Джо.

– О чем вы хотели поговорить?

Джо смешался.

– О чем я хотел? – переспросил он. – Это вы позвонили мне.

Настал черед герра Мильде смешаться:

– Я?

– Фройляйн Тульпе. Она сказала, вы обнаружили проблему в бумагах моего брата. Томаш Масарик Кавалер. – Второе имя Джо вставил во имя патриотизма.

– Ах да, – кивнул Мильде, хмурясь. Было ясно, что он знать не знает, о чем речь. Он потянулся к ранжированным досье в проволочном настольном лотке, достал папку Джо. Несколько минут, изображая великое усердие, ее листал, переворачивая туда-сюда морщинистые полупрозрачные страницы. Потряс головой, щелкнул языком. – Простите, – сказал он, уже возвращая папку в лоток. – Я что-то не нахожу ничего… Здрасте.

Выпала бледно-желтая бумажка – видимо, вырванная из телетайпа. Мильде ее подобрал. Очень медленно прочел, морща лоб, словно там содержались неудобопонятные логические аргументы.

– Так-так, – промолвил он. – Прискорбно. Я не… Судя по всему, ваш отец умер.

Джо рассмеялся. На кратчайший миг ему почудилось, что Мильде пошутил. Однако на памяти Джо Мильде еще ни разу не пошутил и явно не шутил сейчас. Горло сжалось. Глаза жгло. Будь Джо один, он бы сорвался, но он был не один, и он скорее умрет, чем заплачет при Мильде. Он уставился в колени, подавил эмоции, выпятил подбородок.

– Я только что получил письмо… – пролепетал он; язык между зубами как будто распух. – Мать ничего не сказала…

– Когда отправили письмо?

– Почти месяц назад.

– Ваш отец скончался всего три недели как. Здесь написано, что от пневмонии. Вот.

Мильде через стол протянул мягкий желтый клочок. Бумажку выдрали из длинного списка мертвых. Имя «КАВАЛЕР ЭМИЛЬ Д-Р» оказалось одним из девятнадцати – список начинался с Айзенберга и в алфавитном порядке завершался Коганом, и за каждым именем следовало краткое указание возраста, даты, причины смерти. Похоже, фрагмент списка евреев, умерших в Праге или окрестностях в августе и сентябре. Имя отца Джо обведено карандашом.

– Почему?.. – На пути мыслей клубились вопросы, и клубок никак не распутывался. – Почему мне не сообщили? – наконец выдавил он.

– Я не имею представления, как эта бумага, которую я впервые вижу, вообще попала в ваше досье, – сказал Мильде. – Это большая загадка. Бюрократия – загадочная стихия. – Он, видимо, сообразил, что юмористические замечания сейчас неуместны. Кашлянул. – Прискорбно, повторяю.

– Может, ошибка, – сказал Джо. Наверняка, подумал он, я же видел отца сегодня в Хобокене! – Приняли его за другого.

– Это никогда нельзя исключать, – ответил Мильде. Он встал и протянул соболезнующую руку. – Я напишу своему преемнику меморандум касательно дела вашего отца. И прослежу, чтобы провели расследование.

– Вы очень добры, – произнес Джо, медленно поднимаясь. Его захлестнула благодарность к герру Мильде. Проведут расследование. Хотя бы этого Джо добился для своих родных. Теперь кто-то ими заинтересуется – хотя бы в таких пределах. – До свидания, герр Мильде.

– До свидания, герр Кавалер.

После Джо совершенно не помнил, как вышел из кабинета Мильде, миновал лабиринт коридоров, спустился на лифте, шагнул в вестибюль. Он прошагал по Бродвею квартал, прежде чем сообразил задаться вопросом, куда идет. Свернул в салун, позвонил в контору. Наткнулся на Сэмми. Тот начал было в высокопарных выражениях распространяться о страницах Джо, но расслышал молчание в трубке, сдулся и спросил:

– Что?

– Я прихожу из консульства, – ответил Джо. Телефон был старомодный, с рупором и цилиндрическим динамиком. Такой стоял на кухне в квартире вблизи от Грабен. – У них были для меня плохие новости. – И поведал, как узнал ненароком, что его отец мертв.

– А ошибки быть не может?

– Нет, – сказал Джо. Мысли уже прояснились. Его потряхивало, но в голове вроде бы наступил порядок. Благодарность к Мильде снова обернулась гневом. – Я уверен, что это не ошибка.

– Ты где? – спросил Сэмми.

– Где я? – Джо огляделся и наконец сообразил, что он в салуне на Бродвее, в самом мыске города. – Где я. – На сей раз это был не вопрос. – Я на пути в Канаду.

– Нет, – услышал он голос Сэмми, уже вешая динамик на крючок. Пошел к бару.

– Может быть, вы способны мне помочь? – спросил он бармена.

За стойкой бара стоял старик с блестящей плешью и большими слезящимися голубыми глазами. Когда Джо его прервал, бармен как раз объяснял посетителю, как вести учет на счетах. Посетитель, кажется, обрадовался, что им помешали.

– Монреаль, Канада, – повторил бармен, когда Джо сообщил, куда хочет направиться. – По-моему, тебе надо уезжать с Гранд-Сентрал.

Посетитель согласился. Сказал, что Джо надо сесть на «Адирондак».

– А что ты там забыл? – спросил он. – Извини, коли не в свое дело лезу.

– Я завербуюсь в Королевские ВВС, – сказал Джо.

– Да ну?

– Да. Да, я устал ждать.

– Вот молодчина, – сказал посетитель.

– Они там по-французски болтают, – заметил бармен. – Ты уж поосторожнее.

 

3

Домой за вещами Джо не зашел. Не хотел рисковать – вдруг наткнется на кого-нибудь, и его станут отговаривать. Да и вообще, все необходимое можно купить в аптечной лавке или найти в автомате на автовокзале, а паспорт и виза у Джо всегда при себе. Королевские Военно-воздушные силы оденут его, обуют и накормят.

В поезде он поначалу отвлекал себя, тревожась из-за беседы с вербовщиками. А вдруг его статус иностранца-резидента помешает ему поступить на службу в Королевские ВВС? А вдруг в его теле обнаружится некий неведомый изъян? Джо слыхал, парням отказывали из-за плоскостопия и близорукости. Если его не возьмут в ВВС, он пойдет в Королевский Военно-морской флот. Если не сочтут годным для ВМФ, попытает счастья в пехоте.

Однако к Кротон-он-Хадсон он начал падать духом. Взбадривал себя фантазиями о бомбежках Киля и Тобрука, но решил, что эти картины слишком напоминают его же месилово на страницах «Радио», «Триумфа» и «Монитора». В конечном итоге ни опасения, ни бравада уже не вытесняли из головы мысль о том, что он теперь безотцовщина.

Джо с отцом любили друг друга эдаким комическим робким манером, но теперь, когда отец умер, Джо переполняли одни сожаления. Не только обычные сожаления о несказанных словах, невыраженных благодарностях и непроговоренных извинениях. Джо еще не жалел о потерянной возможности разглагольствовать на любимые общие темы – о кинорежиссерах (оба преклонялись перед Бастером Китоном) или породах собак. Это придет позднее, спустя несколько дней, когда его постигнет осознание: смерть взаправду означает, что ты никогда-никогда больше не увидишь умершего. Теперь же он больше всего жалел о том лишь, что не был рядом, когда это случилось; что свалил ужасную обязанность смотреть, как умирает отец, на мать, деда и брата.

Эмиль Кавалер, как и многие врачи, был никудышным пациентом. Не признавал, что может пасть жертвой болезни, в жизни своей не провел ни дня на больничном. Свалившись с гриппом, сосал ментоловые пастилки, обильно поглощал куриный бульон и продолжал работать. Джо не мог даже вообразить отца больным. Как он умер? В больнице? Дома? Джо представил отца в кровати-санях, посреди захламленной квартиры, как в том доме, где прятали Голема.

Что станет с матерью, дедом и братом? А вдруг их имена уже впечатаны в другой список смертей, просто никто не потрудился сообщить об этом Джо? А пневмония заразна? Нет, скорее всего, не заразна. Но ее могут спровоцировать слабость и невзгоды. Если отец был так уязвим, в каком же состоянии Томаш? Наверное, скудную пищу и лекарства первым делом получал Томаш, а уж потом остальные. Может, отец пожертвовал здоровьем ради младшего сына. И что, вся семья умерла? Как выяснить?

«Адирондак» прибыл в Олбани за полдень; к тому времени отважный прыжок в непостижимость войны стал чересчур непостижим. И мать, и Томаш, вероятнее всего, живы, внушил себе Джо. А если так, их по-прежнему надо спасать. Нельзя бросить их и сбежать, дабы, подобно Эскаписту, в одиночку прекратить эту войну. Джо обязан сосредоточиться на возможном. По крайней мере – мысль жестокая, но Джо не смог удержаться – теперь из хватки рейха предстоит вырывать на одну визу меньше.

Сойдя с поезда на Юнион в Олбани, он стоял на перроне, мешая пассажирам, садившимся в поезд. Мужчина в круглых очках без оправы толкнул Джо, и тот вспомнил человека на сходнях «Роттердама», которого принял за отца. Задним числом это виделось знамением.

Проводник посоветовал соображать побыстрее: Джо задерживает весь поезд. Джо колебался. На одной чаше весов сомнения, на другой – мощный порыв убивать немецких солдат.

Джо посмотрел, как поезд уходит без него; затем в него вгрызлись сожаление и самобичевание. Вот стоянка такси. Можно сесть и велеть шоферу ехать в Трой. Если Джо не успеет перехватить поезд в Трое, можно махнуть на такси до самого Монреаля. Денег в бумажнике полно.

Спустя пять часов Джо возвратился в Нью-Йорк. По пути вдоль Гудзона он передумывал семь раз. Всю поездку просидел у бара в салоне и знатно перебрал. Вывалился в вечерний город. Похоже, на Нью-Йорк надвинулся холодный фронт. Воздух обжигал ноздри, когтями расцарапывал глаза. Джо побрел по Пятой авеню, свернул в «Лоншан» и заказал виски с содовой. Затем снова пошел к телефону.

Сэмми добирался полчаса; Джо успел напиться пристойно, хотя и не вдрызг. Сэмми зашел в шумный бар «Лоншана», стащил Джо с табурета и поймал в объятья. Джо старался, но на сей раз сдержаться не смог. Самому ему казалось, что рыдания его смахивают на грустный хриплый смех. Никто вокруг не понимал, что с ним такое. Сэмми отвел Джо в кабинку в глубине зала и протянул носовой платок. Проглотив остаток рыданий, Джо поведал Сэмми то немногое, что знал.

– Может, ошиблись? – спросил Сэмми.

– Этого никогда нельзя исключать, – с горечью ответил Джо.

– Ой мамочки, – сказал Сэмми. Он заказал две бутылки «Руппертса» и пялился в горлышко своей. Обычно он не пил и сейчас не сделал ни глотка. – Тошно подумать, как я матери скажу.

– Бедная твоя мать, – сказал Джо. – И бедная моя мать.

Подумав про овдовевшую мать, он снова заплакал. Сэмми обошел стол и подсел к Джо. Так они и сидели. Джо вспоминал утро – как он высунулся навстречу дню и почувствовал, что могуч, как Эскапист, бурлит таинственной тибетской энергией своей ярости.

– Без толку, – сказал он.

– Что?

– Я.

– Джо, не надо так.

– Я никчемный, – сказал Джо.

Он понимал, что надо уйти из бара. Уже неохота сидеть тут, пить и плакать. Охота что-то делать. Он придумает, что можно сделать. Джо схватил Сэмми за рукав и за плечо бушлата и толкнул, чуть не выронив из кабинки.

– Давай, – сказал Джо. – Пошли.

– Куда мы? – спросил Сэмми, поднимаясь.

– Не знаю. Работать. Я буду работать.

– Но ты же… ладно, – сказал Сэмми, глядя ему в лицо. – Может, и неплохо.

Они вышли из «Лоншана» и спустились в прохладный вонючий сумрак подземки.

На южной платформе неподалеку стоял темноволосый сердитый господин; прочтя покрой его пальто или нечто неопределимое в подбородке, или в глазах, или в прическе, Джо со всей уверенностью решил, что господин этот – немец. Господин на него зыркал. Даже Сэмми впоследствии вынужден был признать, что господин на них зыркал. Немец был прямиком с панелей Джо Кавалера – крупный, прогнатически, волчьи красивый, в прекрасном костюме. Поезд все не прибывал, и Джо решил, что ему не нравится, как высокомерно зыркает этот теоретически немецкий господин. Джо прикинул ряд возможных способов по-немецки и по-английски выразить свои чувства касательно господина и его зырканья. В конце концов, предпочтя декларацию более универсального толка, он как бы неумышленно сплюнул на платформу между собой и господином. В те времена в этом городе курильщиков на улицах плевали все кому не лень, и плевок остался бы на безопасной территории двусмысленного, если бы снаряд не совершил перелет. Кончик ботинка у господина покрылся глазурью слюны.

Сэмми сказал:

– Ты что, в него плюнул?

– Чего? – спросил Джо. Он и сам слегка удивился. – Э-э… ну да.

– Он не нарочно, мистер, – сказал господину Сэмми. – Он сейчас немножко расстроен.

– Тогда пусть извинится, – вполне разумно предложил господин.

Акцент у него был сильный и бесспорно немецкий. Судя по гримасе, он привык выслушивать извинения по первому требованию. Он подождал, шагнул к Джо. Он был моложе, чем Джо показалось вначале, и еще грознее. И драться, похоже, умел – даже более того.

– Ой мамочки, – вполголоса произнес Сэмми. – Джо, по-моему, это Макс Шмелинг.

Другим пассажирам на платформе стало интересно. Они заспорили, правда ли господин, которому Джо плюнул на ботинок, – Шмелинг, Черный Уланский Бык, бывший чемпион мира в тяжелом весе.

– Извините, – пробубнил Джо даже как бы всерьез.

– Что-что? – переспросил господин, приложив ладонь к уху.

– Да иди ты, – сказал Джо; на сей раз искренность удалась ему лучше.

– Муд-дак, – произнес господин, очень тщательно произнося английское слово.

Стремительно мелькнув кулаками, он прижал Джо к железному столбу, обхватил рукой за шею и заехал ему в живот. Воздух вышел из легких одним резким порывом, и Джо рухнул ничком, грохнувшись подбородком о бетонную платформу. Глазные яблоки лязгнули в глазницах. В грудной клетке словно раскрыли зонтик. Плюхнувшись на живот, Джо подождал, не мигая, как рыба, – интересно, удастся ли еще хоть раз в жизни вздохнуть. Затем по чуть-чуть испустил долгий тихий стон, проверяя мускулы диафрагмы.

– Ух ты, – наконец сказал он.

Сэмми присел рядом и помог ему подняться на одно колено. Перекошенным ртом Джо заглатывал воздух крупными сгустками. Немецкий здоровяк развернулся к другим пассажирам, подняв руку – то ли с вызовом, то ли, почудилось Джо, с мольбой. Все же видели, что Джо плюнул ему на ботинок, да? Затем немец ушел на дальний конец платформы. Приехал поезд, все в него сели, и тем дело кончилось. В Задрот-студии Сэмми ни словом не обмолвился об отце Джо – тот попросил. Зато Сэмми поведал всем, как кузену надрал жопу Макс Шмелинг. Джо иронически поздравили. Повезло, сказали, что Шмелинг не в полную силу бил.

– Еще раз его увижу, – к своему удивлению, сказал Джо, – он тоже получит.

Джо больше не встречался с Максом Шмелингом – ну или его двойником. Так или иначе, имеются веские основания считать, что Шмелинг тогда был вовсе не в Нью-Йорке, а в Польше: его забрили в вермахт и послали на передовую в наказание за то, что в 1938-м он продул Джо Луису.

 

4

Едва ли в тот период в Нью-Йорке набралось бы больше пары тысяч немецких граждан, но две недели Джо, куда бы ни пошел, умудрялся столкнуться минимум с одним. Он, как отмечал Сэмми, развил в себе суперспособность: притягивал немцев как магнитом. Находил их в лифтах, в автобусах, в универмаге «Гимбелс» и в ресторанах «Лоншан». Поначалу Джо наблюдал, мгновенно и уверенно вычисляя, хорошие это немцы или плохие, даже если говорили они о дожде или о вкусе чая, но вскоре начал подходить и завязывать беседы, угрожающе банальные и двусмысленные. Зачастую эти его авансы встречали некое сопротивление.

– Woher kommen Sie? – спросил он человека, покупавшего фунт стейков у мясника на Восьмой авеню, за углом от Задрот-студии. – Schwabenland?

Человек опасливо кивнул:

– Штутгарт.

– И как там дела? – В тоне плескалась угроза, зловещий намек – Джо и сам почувствовал. – Все живы-здоровы?

Человек пожал плечами, покраснел и повернулся к мяснику, в безмолвной мольбе воздев бровь.

– Что-то не устраивает? – спросил мясник.

Джо ответил, что все устраивает. Но, выходя из мясницкой лавки с бараньими отбивными, был странно доволен, что смутил человека. Наверное, этого удовольствия стоило устыдиться. Джо, пожалуй, в некотором смысле стыдился. Но никак не мог выбросить из головы приятное воспоминание о том, как человек забегал глазами и покраснел, когда к нему обратились на родном языке.

Назавтра, в субботу, – с тех пор как Джо узнал о смерти отца, прошла где-то неделя – Сэмми повел его на футбол: играли «Бруклин доджерс». Задумывалось вывести Джо на воздух и слегка развеселить. К футболу Сэмми был неравнодушен и питал особую нежность к Асу Паркеру, звездному куотербэку «доджеров». Джо в Праге видел английское регби и, решив, что принципиальной разницы нет, перестал вникать в игру и сидел себе, покуривая и попивая пиво на резком злом ветру. «Эббетс-филд» некоторой ветхостью своей напоминал рисунок из комикс-стрипа – из «Попая» или «Тунервильского трамвая». Во тьме трибун кружили голуби. Пахло маслом для волос, и пивом, и – чуть послабее – виски. Мужчины на скамьях передавали друг другу фляги и вполголоса отпускали комически кровожадные замечания.

Затем до Джо дошли две вещи. Во-первых, он довольно пьян. А во-вторых, позади, чуть левее и двумя рядами выше, сидят двое немцев. Они пили пиво из больших бумажных стаканов и ухмылялись; светловолосые крепыши – братья, наверное. Они возбужденно комментировали игру и, похоже, наслаждались, хотя понимали, что творится на поле, не лучше Джо. Бодро орали, когда кто-нибудь после фамбла завладевал мячом – кто бы им ни завладевал.

– Не смотри на них, – предостерег Сэмми, зная агрессивную удачу кузена в обнаружении немцев.

– Они сами смотрят, – ответил Джо, более или менее убежденный, что так оно и есть.

– И вовсе нет.

– Они смотрят сюда.

– Джо.

Джо то и дело оглядывался, внедрялся в их сознание, в их переживание игры – прямо-таки на колени им садился. Вскоре немцы, невзирая на подпитие, заметили его знаки внимания. Последовал обмен хмурыми гримасами и недобрыми взглядами. У одного брата – наверняка они братья – был кривой нос и порванное ухо, – очевидно, ему в этой жизни приходилось орудовать кулаками. В итоге под конец третьей четверти Джо подслушал то, в чем с уверенностью распознал антисемитское замечание, которым человек, похожий на боксера, поделился со своим братом или приятелем. Джо почудилось, мужик сказал: «Жидовская сволочь». Джо встал. Перебрался через спинку скамьи. Следующий ряд был полон, и Джо, перелезая, ткнул ближайшего зрителя локтем в ухо. Чуть не упав, вывалился в тот ряд, где сидели немцы. Те засмеялись, подлокотник жестко пихнул Джо в бок, но Джо воздвигся на ноги и, ни слова не говоря, сбил шляпу у боксера с головы. Шляпа плюхнулась в комковатую лужицу пива и арахисовой шелухи у второго немца под ногами. Обладатель боксерского уха сильно удивился, а затем попросту изумился, потому что Джо схватил его за воротник. Джо дернул так сильно, что во все стороны, отчетливо вжикнув, полетели три оторванные пуговицы. Но у боксера были длинные руки, и он схватил Джо за шкирку. Подтащил его к себе и одновременно кулаком заехал ему в висок. Боксер держал Джо, расплющив ему нос о свое левое колено, а братец боксера молотил Джо без остановки, словно двумя молотками забивал гвозди в доску. Прежде чем Сэмми и другие зрители оттащили немцев, те успели закрыть Джо один глаз, выщербить зуб, покрыть синяками ребра и испортить новый костюм. Тут пришел билетер и выставил Джо и Сэмми с «Эббетс-филд». Оба ушли по-тихому; Джо прижимал бумажный стаканчик со льдом к пульсирующему глазному шару. Боль была остра. На наклонной аппарели, что вела к воротам стадиона, воняло мочой – маскулинный запах, горький и бодрящий.

– Ты что творишь? – спросил Сэмми. – Ты спятил?

– Прости, – сказал Джо. – Мне мерещилось, он что-то сказал.

– Ты чего лыбишься, черт тебя дери?

– Не знаю.

В тот вечер они пошли ужинать к Этель Клейман, Джо уронил салфетку, наклонился, а когда выпрямился, на щеке блестел кровавый восклицательный знак.

– Тебе надо наложить швы, – объявила тетя не терпящим возражений тоном.

Джо, однако, возражал. Друзьям он объявил, что боится иголок и врачей, но на самом деле ранение дарило ему моральное превосходство. Не то чтобы он считал, будто заслужил боль, – просто боль его устраивала. Как ни промывай рассаженную кожу, как туго ни прижимай, как плотно ни накладывай бинт, спустя час вновь проступали предательские кровавые веснушки. Память о доме, поклон отцовскому стоическому отрицанию болезней, ранений или боли.

– Все будет нормально, – сказал Джо.

Тетя пятипалыми железными клещами вцепилась ему в локоть и усадила на крышку унитаза в ванной. Велела Сэмми принести бутылку сливовицы, которую в 1935-м оставил друг покойного мужа, а больше никто не открывал. Потом зажала голову Джо левой рукой и зашила. Нитка была темно-синяя – точь-в-точь как костюм Эскаписта.

– Не ищи бед на свою голову, – молила Этель, вгоняя длинную тонкую иголку ему в кожу. – Скоро нахлебаешься и так.

После этого Джо отправился искать бед на свою голову. Неизвестно почему он стал каждый день ходить в Йорквилл, где были многочисленные немецкие пивные, немецкие рестораны, немецкие клубы и американские немцы. В основном он там просто шнырял и без приключений возвращался домой, но иногда одно тянуло за собой другое. Этнические районы Нью-Йорка всегда чутко откликались на вторжение невоздержанных чужаков. В ожидании автобуса Джо снова получил в живот на Восточной Девяностой от какого-то мужчины – тому пришлась не по душе усмешка, которой Джо вооружался всякий раз, отправляясь на север. Как-то за полдень, ошиваясь у кондитерской лавки, Джо привлек внимание соседских мальчишек – один, по причинам, не имевшим отношения к политике или расовым теориям, пульнул ему в затылок крупной влажной устрицей шарика из жеваной бумаги. Все эти мальчишки преданно читали «Эскаписта» и восторгались работой Джо Кавалера. Если б они знали, кто перед ними, они, вероятно, очень пожалели бы, что в него пуляли. Но Джо им не понравился, вот и все дела. С безжалостной мальчишеской проницательностью они отметили, что Джо Кавалер какой-то странный – и его мятый костюм, и его исподволь мерцающая, курящаяся раздражительность, и беглые кудри, что стояли дыбом над плохо зализанными назад волосами, точно взорванный часовой механизм. Типичная жертва шутников и приколистов. По лицу видно, что он ищет бед на свою голову.

Тут необходимо отметить, что очень многие нью-йоркские немцы были рьяными противниками Гитлера и нацистов. Они писали гневные письма редакторам крупных ежедневных газет, проклиная бездействие союзников и американцев после аншлюса и аннексии Судет. Они объединялись в антифашистские лиги и бились с коричневорубашечниками – Джо был отнюдь не единственным юношей, который той осенью выходил на улицы Нью-Йорка, напрашиваясь на драку, – и решительно поддерживали политику президента, когда тот выступил против Гитлера и его войны. Тем не менее немало немцев в Нью-Йорке открыто гордились гражданскими, культурными, спортивными и военными достижениями Третьего рейха. А среди них кое-кто объединялся во всевозможные патриотические, националистические, вообще расистские, а порой и военизированные организации, сочувствовавшие устремлениям родины. Из Йорквилла Джо нередко возвращался с антисемитскими газетами и трактатами – прочитывал их от корки до корки, чувствуя, как внутри от гнева все каменеет, и запихивал в ящик из-под персиков. (Три ящика служили ему картотекой. В двух других хранились письма из дома и комиксы.)

Как-то раз, шляясь по Йорквиллу, Джо заметил вывеску, намалеванную на окне второго этажа:

АРИЙСКО-АМЕРИКАНСКАЯ ЛИГА

Стоя под окном и глядя на эту вывеску, Джо пережил мрачную фантазию о том, как взбегает по лестнице в контору и врывается в это змеиное гнездо – ступни летят прямо на зрителя из панели, во все стороны брызжет щепа дверного косяка. Он увидел, как врезается в бурлящую массу коричневых рубашек, кулаков, и сапог, и локтей и в этом яростном человеческом цунами добивается триумфа, а если и не триумфа, то искупления, возмездия или освобождения. Он смотрел на окно с полчаса, пытаясь разглядеть взаправдашнего партийца. Никто так и не вошел в здание и за окном не промелькнул. Вскоре Джо сдался и ушел домой.

В Йорквилл он неминуемо вернулся. Через дорогу от штаб-квартиры ААЛ была Konditorei под названием «У Хауссмана»; из-за столика у окна Джо прекрасно видел и дверь в вестибюль, и окно конторы. Заказал кусок прекрасного торта «Захер» местной выпечки, чашку кофе – для Нью-Йорка на редкость удобоваримого – и стал ждать. Спустя еще кусок торта и две чашки американские арийцы так и не приступили к работе. Джо уплатил по счету и перешел дорогу. В списке съемщиков, как он уже отметил, значились оптометрист, бухгалтер, издатель и ААЛ, но ни у одного заведения, очевидно, не имелось ни пациентов, ни клиентов, ни сотрудников. Не здание – называлось оно Кухн-билдинг, – а какое-то кладбище. Джо поднялся на второй этаж – контора ААЛ заперта. Судя по серому дневному свету, что сочился сквозь матовое стекло двери, лампы внутри не горели. Джо подергал за ручку. Опустился на одно колено и пригляделся к замку. «Чабб», старый и прочный, но не представлял бы трудностей, будь у Джо инструменты. Увы, отмычки и натяг лежали в ящике у кровати в Задрот-студии. Джо пошарил в карманах и нашел механический карандаш – металлическая скрепка на черенке, для крепления на карман, с двузубым хомутом, сгодится за натяг, если согнуть как надо. А вот отмычки нет. Джо спустился на улицу, обошел квартал и отыскал детский велосипед, цепью прикованный к оконной решетке на Восточной Восемьдесят восьмой. Новенький велик, приторно-красный, хромированные детали сверкают как зеркала, шины блестящи и шипасты. Джо подождал, проверил, не идет ли кто. Схватился за блестящий руль и, свирепо пиная переднее колесо, выбил спицу. Покрутил, вытащил из обода и кинулся назад, на угол Восемьдесят седьмой и Йорк. Клещами для обжима ему послужили железные перила, рашпилем – тротуар; из тонкой прочной спицы он сварганил пристойную отмычку.

Вернувшись в контору Арийско-американской лиги, он постучал по исцарапанному дубовому косяку. Никто не ответил. Джо поддернул брюки, опустился на колени, лбом прижался к двери и взялся за дело. Примитивные инструменты, недостаток практики, пульсация возбуждения в крови и суставах усложняли задачу. Джо снял пиджак. Закатал рукава. Уронил шляпу в ладони и отложил на пол. Наконец расстегнул воротник и рывком сдвинул галстук. Он сыпал проклятиями, потел и так чутко прислушивался, не откроется ли дверь на первом этаже, что пальцы не слышали замок. Внутрь Джо попал спустя добрый час.

А когда попал, увидел не ожидаемую замысловатую лабораторию или фашистское производство, а деревянный стол, стул, лампу, пишущую машинку и высокий дубовый картотечный шкаф. Жалюзи пыльные, кривые, в них недостает ламелей. Голые половицы испещрены сигаретными ожогами. Телефон не работал, – это выяснилось, когда Джо поднял трубку. На стене в рамке висела цветная литография фюрера в романтическом настроении: подбородок поэтично задран, высокогорный ветер треплет темную челку. У другой стены стоял шкаф, набитый изданиями на английском и немецком – названия отсылали к целям и перспективам национал-социализма и пангерманской мечты.

Джо перешел к столу. Вытащил стул, сел. Бювар потерялся в пурге записок и меморандумов: одни отпечатаны на машинке, другие нацарапаны мелким угловатым почерком.

к ФТ применен гипноз можно доказать

ФТ и ассасин горный старик исследовать

ФТ мастер фехтования

Нашлись автобусные билеты, конфетные фантики, корешок билета «Поло-граундс». Нашлась книжка под названием «Тхуги». И многочисленные газетные вырезки, и статьи, вырванные из «Фотоплей» и «Модерн скрин». Вырезки, похоже, сплошь про кинозвезду Франшо Тоуна. И все эти слои белиберды и загадочных пометок были нашпигованы комиксами – «Супермен», «Марвел мистери», «Флэш», «Вжик», «Щит – Колдун», а также, чего Джо никак не мог не заметить, последние выпуски «Радио», «Триумфа» и «Монитора». Местами бумажные наносы высились натуральными сугробами. Повсюду, точно условные обозначения на карте, валялись скрепки, кнопки и перья. В пустой банке из-под кофе «Саварин» ощетинился зазубренный палисад карандашей. Двумя рывками Джо свалил все это на пол. Дождевыми каплями по полу застучали кнопки.

Джо обыскал ящики. В одном нашел оповещение от «Нью-Йоркской телефонной компании», которая обещала – и не обманула, как выяснилось, – отключить ААЛ телефон, если не поступит оплата по счетам; отпечатанную рукопись и необъяснимое меню с недавнего свадебного приема Брюса и Мэрилин Горовиц в отеле «Треви». Джо вырвал ящик из стола и перевернул. Рукопись распалась напополам и раскрылась упавшей карточной колодой. Джо подобрал страницу и прочел. Похоже, фантастика. Некто Рекс Манди целился из лучевого пистолета в гноящуюся шкуру отвратительного Жида. Некто Кристал Дехейвен болталась на цепи над разверзнутой пастью оголодавшего торка.

Джо смял страницу и продолжил обыск. В следующем ящике лежала обрамленная фотография Франшо Тоуна – в нижнем левом углу между стеклом и рамкой торчала комиксовая панель, которую Джо мигом узнал. Вырезанный из «Радио» № 1 крупный план молодого Макса Мэйфлауэра, богатого и беспечного. Лицо мечтательное, щеки в ямочках, реплика в пузыре: «Мне-то что? Главное – хорошо повеселиться». Поворот головы Макса, некая кривизна гримасы и точеный нос очень похожи – да что там, идентичны чертам Франшо Тоуна с рекламной фотографии. Сходства никто прежде не замечал и не комментировал. Не то чтобы работы и лицо Тоуна были хорошо знакомы Джо, но теперь, разглядывая худое, меланхоличное, длинное лицо на глянцевой фотографии – с подписью «Карлу с наилучшими пожеланиями от Франшо Тоуна», – он и сам задумался, не срисовал ли персонажа с Тоуна бессознательно.

В последнем, нижнем правом ящике в глубине лежал дневничок в кожаном переплете. На форзаце – надпись, датированная Рождеством 1939 года. «Карлу, упорядочивать блестящие мысли, с любовью, Рут». Первые страниц пятьдесят дневник развивал микроскопически и яростно нацарапанную теорию, суть которой, насколько понял Джо, сводилась к тому, что Франшо Тоун – член тайной организации ассасинов; ее финансирует компания его отца «Американ карборундум», и она замышляет убить Адольфа Гитлера. Разоблачение обрывалось на середине фразы, и остальные страницы были заполнены сотнями вариаций на тему «Карл Эблинг» – автографов, начертанных целой энциклопедией стилей, от цветистых до небрежных, снова и снова. Джо открыл дневник на середине, ухватился покрепче и разодрал напополам по корешку.

Покончив со столом, Джо перешел к шкафу. Методично, невозмутимо он швырял на пол груды книг и брошюр. Боялся, что, если позволить себе хоть какие чувства, накатит не ярость, не удовлетворение – одна жалость к безумной, пыльной ничтожности единоличной лиги Карла Эблинга. Поэтому Джо трудился, ничего не чувствуя, – руки онемели, эмоции зажаты, как нерв. Он сдернул портрет Гитлера с крюка и грохнул – раздался звон. Затем перешел к картотеке, вынул верхний ящик – «А – Г», перевернул и вытряхнул содержимое – так Эскапист вытряхивал солдат из танкового люка. Выдернул «Е – К» и уже собрался было высыпать его поверх груды «А – Г», но тут заметил легенду, напечатанную на ярлыке одной из папок: «Империя комиксов».

Внутри весьма пухлой папки обнаружились все десять опубликованных выпусков «Радиокомиксов»; к первому скрепкой были пришпилены листов двадцать пять папиросной бумаги с очень густой печатью. Оказалось, рапорт в форме меморандума, «Всем членам Лиги», от Карла Эблинга, президента Нью-Йоркского отделения ААЛ. Темой меморандума был не кто иной, как эскаполог, обладатель суперспособностей, известный под именем Эскапист. Джо сел на стул, закурил сигарету и принялся читать. В первом абзаце меморандума Карла Эблинга замаскированный герой, его издатель и его создатели, «еврейские карикатуристы» Джо Кавалер и Сэм Клей, объявлялись угрозой репутации, достоинству и амбициям немецкого национализма в Америке. Карл Эблинг читал статью в «Сэтердей ивнинг пост», где в подробностях описывались успехи и растущие тиражи комиксов «Империи», и кратко останавливался на негативном воздействии столь вопиющей антигерманской пропаганды на умы детей Америки, в чьих руках будущее саксонских народов. Затем он привлекал гипотетическое внимание читателей к замечательному сходству между персонажем Максом Мэйфлауэром, первым Мистериозо, и тайным агентом союзников Франшо Тоуном. Далее, впрочем, критическая целеустремленность, видимо, оставила автора. В следующих абзацах и до конца меморандума Эблинг удовлетворялся – иного слова не подобрать – синопсисом и живописанием приключений Эскаписта, от первого выпуска с историей происхождения до последнего, что едва появился в киосках. В целом пересказы Эблинга были точны и тщательны. Поражал, однако, тон: месяц за месяцем он добавлял новые записи в свое досье на «Империю комиксов», и постепенно пренебрежительная насмешка и негодование размывались, пока не исчезли вовсе. К четвертому выпуску он перестал уснащать свои отчеты эпитетами «возмутительный» и «оскорбительный»; записи между тем становились длиннее и подробнее, и порой событийный ряд пересказывался панель за панелью. Последняя запись, синопсис самого свежего выпуска, занимала четыре страницы и была лишена оценочных эпитетов до полной нейтральности. В финальной фразе Эблинг, видимо, сообразил, как далеко ушел от первоначальных своих задач, и, в спешке позабыв про пунктуацию, пристыженно вернувшись к цели, прибавлял: «Конечно, все это обычная еврейская милитаристская пропиганда [sic]!» Но Джо понимал, что у меморандума Эблинга не имелось иной задачи, кроме экзегезы, четко аннотированной хроники десяти месяцев наслаждения. Вопреки себе самому Карл Эблинг был поклонником Эскаписта.

За прошедшие месяцы Джо порой получал письма от читателей, мальчиков и девочек – в основном мальчиков – со всех Соединенных Штатов, от Лас-Крусеса до Ла-Кросса, но дети обычно ограничивались простой благодарностью и просьбами выслать портрет Эскаписта с автографом; писем приходило довольно, поэтому Джо придумал Эскаписту стандартную плакатную позу для пинапа, которую поначалу рисовал от руки, а теперь копировал на фотостате вместе с автографом, экономии времени ради. Читая меморандум Эблинга, Джо впервые догадался, что, возможно, у его работ есть и взрослые читатели; градус страсти Эблинга, его ученый энтузиазм, напичканный сносками, тематическим анализом и списками действующих лиц, пускай неохотный и стыдливый, странно тронули Джо. Он понимал – и не мог отрицать, – что хочет познакомиться с Эблингом. Оглядел кавардак, учиненный в бедной грустной конторе Арийско-американской лиги, и на миг раскаялся.

А затем вдруг настал черед стыдиться ему – не только потому, что уделил нацисту миг сочувствия, но и потому, что создал работу, которая понравилась такому человеку. Джо Кавалер – отнюдь не единственный среди комиксистов первой волны, кто различал в своих антифашистских сверхчеловеках зеркальное отражение фашизма, – Уилл Айснер, еще один еврейский комиксист, нарочно одевал своих Черных Ястребов в униформы, срисованные с элегантных одеяний эсэсовцев из отрядов «Мертвая голова». Но Джо, пожалуй, первым устыдился того, что во имя демократии и свободы воспевает мстительную жестокость силача. Месяцами он уверял себя – и слушал уверения Сэмми – в том, что фантазийными избиениями Гаксоффа, или Гинкеля, или Гасслера, или Гитлера они приближают вмешательство Соединенных Штатов в европейскую войну. А теперь впервые усомнился: быть может, они лишь потакают собственным низменным порывам, воспитывают очередное поколение мужчин, которые преклоняются только перед силой и могуществом.

После он так и не понял, отчего не услышал, как Карл Эблинг входит в здание, взбирается по лестнице и крутит взломанную ручку двери, – то ли слишком глубоко задумался, то ли Эблинг чересчур легко ступал, а может, хозяин конторы почуял вторжение и понадеялся застать пришельца врасплох. Так или иначе, скрипнули дверные петли, и лишь тогда Джо поднял голову и узрел постаревший, одутловатый портрет Франшо Тоуна – слабый подбородок еще слабее, залысины подползли ближе к макушке. В потертой застегнутой серой парке, Эблинг стоял в дверях Арийско-американской лиги. С толстой черной дубинкой в руках.

– Вы кто такой? – Акцент – не изысканная тягучая речь Тоуна, а что-то более или менее местное. – Вы как сюда попали?

– Моя фамилия Мэйфлауэр, – сказал Джо. – Том Мэйфлауэр.

– Как? Мэйфлауэр? Это же…

Его глаза нашарили толстую папку «Империи комиксов». Рот распахнулся, потом захлопнулся.

Джо закрыл папку и медленно поднялся. Не отводя взгляда от рук Эблинга, боком пошел вокруг стола.

– Я уже ухожу, – сказал Джо.

Эблинг кивнул и сощурился. Был он хрупкий, даже какой-то чахоточный, лет под сорок или за сорок, бледный и веснушчатый. Он моргал и все время сглатывал. Джо сделал ставку на то, что принял за природную нерешительность, и кинулся к двери. Эблинг заехал ему по затылку дубиной. Череп прозвенел медным колоколом, колени подогнулись, и Эблинг заехал ему снова. Джо уцепился за косяк, развернулся, и следующий удар пришелся ему в подбородок. Боль смыла остатки стыда и сожалений, что мутили разум; в сердце забил мощный родник гнева. Джо ринулся на Эблинга, перехватил руку с дубинкой и дернул так, что хрустнул сустав. Эблинг заорал, а Джо, не отпуская руки, с размаху швырнул его в стену. Эблинг грохнулся головой об угол шкафа, где прежде громоздилась нацистская литература, и пустой парой штанов осел на пол.

После первой своей победы Джо надеялся – и на всю жизнь запомнил эту дикую злую надежду, – что недруг мертв. Он стоял над Эблингом, тяжело дыша и сглатывая, слушая звон в ушах, и силой воли призывал изуродованную душу врага покинуть тело. Но нет – хрупкую тушку американского нациста шевелило дыхание. Джо посмотрел на эти непроизвольные кроличьи вздроги, и поток гнева иссяк. Джо вернулся к столу, взял свой пиджак, сигареты и спички. Уже собрался уходить, но тут взгляд упал на папку «Империи комиксов» – из-за верхнего края выглядывал уголок меморандума. Джо открыл папку, вынул меморандум из-под скрепки и перевернул. На обороте последнего листа он механическим карандашом набросал Эскаписта в стандартной плакатной позе: Мастер Побегов улыбался, раскинув руки, на запястьях болтались разъединенные браслеты наручников.

«Моему приятелю Карлу Эблингу, – написал Джо внизу крупной, бодрой американской скорописью. – Всяческих удач, Эскапист».

 

5

В три часа с минутами, днем в пятницу 25 октября 1940 года (что подтверждается его личным дневником и его же заявлением в полицию), Джеймс Хауорт Лав, мажоритарный акционер и председатель совета директоров фабрики «Онеонта», сидел с Альфредом Э. Смитом, пожизненным президентом корпорации «Эмпайр-стейт-билдинг», в захламленном сувенирами кабинете этого последнего на тридцать втором этаже высочайшего здания в мире, и тут управляющий здания вошел, «пепельно-бледный и вытаращенный – как выразился промышленник, для личного пользования излагая события дня, – будто ему вот-вот станет дурно». Опасливо покосившись на Лава, упомянутый управляющий, Чейпин Л. Браун, сообщил начальнику, что внизу, на двадцать пятом, случилась закавыка.

Альфред Эмануэл Смит – побитый Гербертом Гувером в гонке 1928 года за место в Белом доме – выступал политическим союзником и деловым партнером Лава еще со времен своего губернаторства в Нью-Йорке. Собственно говоря, в тот день Лав явился к Смиту с предложением номинально возглавить синдикат, который надеялся возродить старую мечту Густава Линденталя – построить мост через Гудзон, восьмисот футов в высоту и двухсот в ширину, у Пятьдесят седьмой улицы; подъезд к восточной оконечности планировалось расположить на крупном участке Уэст-Сайда, который как раз недавно достался Лаву. Смит и Лав вовсе не были друг другу конфидентами – насколько понимал Смит, Джеймс Лав обходился без конфидентов, – но сдержанность, даже скрытность текстильного магната практически вошла в легенды: он никогда не болтал лишнего и тем прославился. Доверительно кивнув на гостя – подразумевая тем самым, что в благоразумии и здравомыслии мистера Лава совершенно убежден, – Смит порекомендовал Брауну, пожалуй, не чиниться и выкладывать как есть. Браун в ответ кивнул мистеру Лаву, подбоченился, будто подпирая сам себя, и испустил краткий вздох, коему надлежало, видимо, выразить недоумение пополам с негодованием.

– У нас, может быть, в здании бомба, – объявил он.

В три часа, поведал он затем, человек, который, по его собственным словам, представляет организацию американских нацистов – Браун произносил «надцистов», – позвонил и фальшивым баритоном, глухо, сквозь носовой платок на микрофоне, сообщил, что где-то в помещениях обитателей двадцать пятого этажа им спрятано мощное взрывное устройство. Бомба, утверждал звонивший, детонирует в три тридцать, поубивает всех в округе и, вероятно, повредит самую ткань достославного здания.

Давая показания в полиции, мистер Лав сообщил, что его честь воспринял весть так же серьезно, как ее изложили, хотя, как отмечал промышленник в дневнике, оттенок этого румяного лица не осветлили бы бледностью никакие страхи.

– М’Нотону звонили? – спросил Смит.

Лицо бесстрастно, скрипучий голос тих, однако слегка придушен, будто Смит давил в себе гнев, а карие глаза, обычно отдававшие печалью, как это водится за весельчаками, выпучились на брыластой физиономии престарелого дитяти. Капитан М’Нотон был капитаном частной пожарной команды здания. Браун кивнул.

– Харли?

Так звали капитана частного полицейского подразделения Эмпайр-стейт. Браун снова кивнул.

– Они эвакуируют этаж, – прибавил он. – Там сейчас ребята М’Нотона, ищут эту хренотень.

– Свяжись с Харли и скажи, что я спускаюсь, – велел Смит.

Он уже вскочил и огибал стол по пути к двери. Смит родился в Нижнем Ист-Сайде – крутой пацан из бывшего Четвертого района, и к зданию, человеческим символом коего выступал в глазах Нью-Йорка и всей страны, питал весьма собственнические чувства. Выходя, он разок оглянулся на кабинет – будто на случай, подумал Лав, если больше никогда не увидит. Кабинет, точно древний чердак, был забит трофеями и сувенирами карьеры, что довела Смита почти до Вашингтона, но в итоге оставила править в этом (по большей части) весьма гармоничном поднебесном королевстве. Смит вздохнул. Сегодня начинались последние выходные великолепного двухлетнего приключения под названием Нью-Йоркская всемирная выставка, чья официальная штаб-квартира располагалась в Эмпайр-стейт-билдинг, и на вечер был запланирован роскошный банкет в обеденном зале клуба «Эмпайр-стейт» на двадцать первом этаже. Как бы то ни было, портить роскошный банкет Смиту совсем не улыбалось. Он с сожалением покачал головой. Затем, нахлобучив на голову свой достославный котелок, он взял гостя под локоть и вывел в лифтовый холл. Этаж обслуживали десять лифтов: все местные пассажирские, ездили между двадцать пятым и сорок первым.

– Двадцать пятый! – рявкнул Смит лифтеру, когда они вошли. Подтянулся Билл Рой, телохранитель Смита, – охранять старое ирландское тело босса. – Двадцать пятый, – повторил Смит. Сощурился на мистера Брауна. – Комиксисты?

– «Имперцы», – сказал мистер Браун. И кисло прибавил: – Весьма комично.

На двадцать девятом лифт замедлился, будто собрался затормозить, но лифтер вдавил кнопку, и пассажирский лифт, в боевых условиях получивший повышение до скорого, поехал дальше вниз.

– Какие имперцы? – заинтересовался Лав. – Что комично?

– Это так называется – комиксы, – объяснил мистер Браун. – А фирма зовется «Империя комиксов». Новые съемщики.

– Комиксы.

Лав овдовел, собственными детьми не обзавелся, но пару лет назад в каникулы видел в Мискеганкуите, как комиксы читали его племянники. Тогда он отметил лишь обаяние этой картины: двое мальчишек валяются без рубах и босиком в качающемся гамаке, что натянут между двумя здоровыми вязами, в крапчатом луче солнца, что падает косо, точно лента на гербе, опушенные ноги перепутались, неугомонное внимание совершенно поглощено грубо скрепленным пятном цвета вырвиглаз с заголовком «Супермен». Лав следил за дальнейшими победами мускулистого героя в трико на страницах газет, на коробках с хлопьями, в последнее время – по радио «Мьючуал»; был замечен, короче говоря, за чтением суперменских стрипов.

– А на них-то бундисты за что ополчились?

– Ты эти комиксы видел, Джим? – спросил Смит. – Будь я десятилетним мальчонкой, я б удивлялся, что в Германии еще остались нацисты, – наши имперские друзья колошматят их, себя не помня.

Двери лифта открылись, явив взору пугающую картину из снов: сотня людей в полной тишине разом двигалась к лестнице. Не считая время от времени звучавших и необязательно любезных напоминаний одного из десятков полицейских здания, сейчас кишевших в лифтовом холле, что, если толкаться и пихаться, кто-нибудь непременно переломает ноги, вот и все дела, слышались только барабанный рокот резиновых сапог и плащей, скрип и стук подошв и каблуков да нетерпеливое постукивание зонтиков об пол. Выходя вместе со спутниками, Джеймс Лав заметил, как здоровяк в полицейской форме, кивнув Чейпину Брауну, обогнул прибывших с тыла и загородил двери. Все лифты оцепили охранники в синем – стояли, покачиваясь на каблуках, сцепив руки за спиной, угрюмоликим неодолимым кордоном.

– Капитан Харли решил, лучше вывести всех вместе, чтоб не разбегались, – сказал Браун. – Я склонен согласиться.

Эл Смит разок кивнул.

– Незачем пугать все здание, – сказал он. Глянул на часы. – Ну, пока еще незачем.

Подбежал капитан Харли. Был он высоким широкоплечим ирландцем с исшрамленной левой глазницей, что кулаком стискивала бело-голубую побрякушку глаза.

– Вам тут делать нечего, губернатор, – сказал Харли. Сердито уставился на Лава. – У меня приказ очистить этаж. При всем уважении, это касается и вас, и вашего гостя.

– Вы нашли бомбу или не нашли? – спросил Смит.

Харли потряс головой:

– Ищут.

– А этих людей куда? – спросил Смит, глядя, как в лестничный колодец загоняют последних отстающих, в том числе сутулого и очкастого мрачного юнца, закутанного в четыре или пять слоев одежды.

– Спустим их вниз, в участок…

– Отошли этих добрых людей в «Недикс». Купи им апельсинового сока за мой счет. Нечего им толочься на тротуаре и языки распускать. – Смит понизил голос до заговорщицкого шепота, даже в текущих обстоятельствах не вовсе лишенного любезности. – Вообще-то, – сказал он, – нет. Вот что. Пусть кто-нибудь из твоих отведет их в «Кинз», ясно? И скажи Джонни, или кому там, пусть всем купят выпить и запишут на счет Эла Смита.

Харли сделал знак одному из подчиненных и отправил его вдогонку за эвакуированными.

– Если не найдете эту штуковину через… – Смит опять сверился с наручными часами, – десять минут, эвакуируйте двадцать третий, двадцать четвертый, двадцать шестой и двадцать седьмой. Пошлите их… Не знаю, в «Стауферз», пожалуй. Ясно?

– Да, губернатор. Сказать правду, я хотел эвакуировать другие этажи через пять минут.

– Я в М’Нотона верю, – сказал Смит. – Погодите десять.

– Хорошо, но есть еще одна проблема, ваша честь, – продолжал капитан Харли, мясистой рукой отерев губы, а затем всю нижнюю половину лица, отчего оно пошло красными пятнами. То был досадливый жест здоровяка, борющегося с естественной наклонностью переломить что-нибудь пополам. – Я как раз над нею работал, когда вы приехали.

– Что такое?

– Один не желает уходить.

– Не желает уходить?

– Мистер Джо Кавалер. Иностранный пацан. Лет двадцати разве что.

– И почему этот пацан не хочет уходить? – спросил Эл Смит. – Что это с ним?

– Говорит, у него слишком много работы.

Лав фыркнул и отвернулся, не желая оскорблять своим весельем ни полицейского, ни хозяина.

– Да что ж это… Ну, вынесите его, – сказал Смит. – И пусть себе возмущается сколько влезет.

– Я бы с радостью, ваша честь. Но увы… – Харли умолк и еще помял брылы ручищей. – Мистер Кавалер почел уместным приковать себя наручниками к чертежному столу. За щиколотку, если быть точным.

На сей раз мистер Лав замаскировал смех припадком кашля.

– Что? – Смит прикрыл глаза, опять открыл. – Это как ему удалось? Наручники-то он где взял?

Тут Харли густо покраснел и в ответ еле слышно буркнул.

– Что-что? – переспросил Смит.

– Наручники мои, ваша честь, – сказал Харли. – И, правду вам сказать, я не понял, как он их раздобыл.

Лав уже раскашлялся всерьез. Он выкуривал по три пачки в день – легкие в ужасной форме. Дабы не ставить себя на людях в неловкое положение, он старался смеяться как можно реже.

– Понятно, – сказал Смит. – Что ж, капитан, зовите пару самых крепких ребят и вынесите его, к чертовой матери, вместе со столом.

– Да он, э-э… понимаете, стол – он встроенный, ваша честь. К стене прикручен.

– Так открутите! Только уберите отсюда этого сукина идиота! У него небось точилка заминирована!

Харли поманил двух самых здоровых полицейских.

– Минутку, – сказал Смит. Сверился с часами. – Черт бы все побрал. – Он сдвинул котелок на затылок, отчего стал моложе и свирепее. – Дайте я переговорю с этим щенком. Как, вы сказали, его зовут?

– Кавалер, ваша честь, через два «а», только я не вижу пользы или смысла пускать вас…

– Я тут президент одиннадцать лет, капитан Харли, и за все это время ни разу не велел вам или вашим подчиненным и пальцем тронуть нашего съемщика. У нас не ночлежка в Бауэри. – И он зашагал к дверям «Империи комиксов». – Мне представляется, мы можем себе позволить потратить минуту, дабы урезонить мистера Кавалера через два «а», прежде чем выпрем его за дверь.

– Можно я с вами? – спросил Лав. Он оклемался после приступа веселья, хотя его носовой платок таил теперь следы некой бурой пагубы из его нутра.

– Я не могу, Джим, – сказал Смит. – Это безответственно.

– У вас жена и дети, Эл. А у меня только деньги.

Смит глянул на старого друга. Перед тем как в кабинет с вестью о бомбе ворвался Чейпин Браун, Смит и Лав обсуждали не мост через Гудзон – план, который, в связи с дальнейшим внезапным уходом Лава на покой и прочь с глаз общественности, снова обернулся пшиком, – но его решительные и часто высказываемые взгляды на войну, которую Британия проигрывала в Европе. Джеймс Лав, преданный сторонник Уилки, среди могущественных промышленников страны был одним из немногих, кто с самого начала активно выступал за вступление Америки в войну. Он был сыном и внуком миллионеров, но его – как, собственно, и президента Соединенных Штатов – всю жизнь беспокоили неуправляемые либеральные порывы, и, невзирая на их припадочность – ни на одной фабрике Лава вступать в профсоюз не требовалось, – он был антифашистом от природы. Вдобавок на его позицию, несомненно, повлияли и передаваемые от одного поколения миллионеров к другому воспоминания о колоссальном и долгоиграющем процветании, что в Гражданскую войну принесли компании «Фабрика шерстяных изделий „Онеонта“» правительственные контракты. Все это было известно или плюс-минус понятно Элу Смиту и наводило его на мысль, что риск погибнуть от руки американских наци не вовсе отвратителен человеку, который так или иначе рвется воевать уже два года. Кроме того, Лав потерял жену, знаменитую красавицу, скончавшуюся от рака в 1936-м или 37-м; с тех пор до ушей Смита долетали невнятные слухи о разврате, который, пожалуй, выдавал поведение человека, после трагедии лишившегося руля и ветрил или, во всяком случае, страха смерти. Смит, однако, не знал, что единственный ближайший и вернейший друг Джеймса Лава, Герхардт Фреге, был одним из первых, кто умер – от внутреннего кровотечения – в Дахау, вскоре после открытия лагеря в 1933-м. Смит не подозревал – ему бы и в голову никогда не пришло, – что ненависть Джеймса Лава к нацистам и их американским симпатизантам в основе своей личная. Но сейчас глаза Лава горели; это Смита тревожило и трогало.

– Пять минут, – сказал Смит. – А потом пускай Харли выволакивает ублюдка за подтяжки.

Приемная «Империи комиксов» открылась холодными просторами мраморного и кожаного модерна, черной тундрой в изморози стекла и хрома. Гигантское, устрашающее и холодное великолепие – сродни дизайнеру помещения, миссис Шелдон Анапол, – хотя ни Лав, ни Смит, разумеется, таких параллелей провести не могли. Напротив входа стоял длинный полукруглый стол секретарши, облицованный черным мрамором и исчерченный стеклянными кольцами Сатурна, а за столом трое пожарных в черном, спрятав лица за тяжелыми сварочными масками, ползали, осторожно тыча туда и сюда черенками метел. На стене над столом висело изображение гибкого великана в маске и темно-синем комбинезоне – раскинув руки в экстатическом объятии, он вырывался из кишащего гнезда толстых железных цепей, что охватывали его чресла, живот и грудь. На груди у него была эмблема в виде стилизованного ключа. Над головой футовые буквы дерзко провозглашали: «ЭСКАПИСТ!» – а под ногами на карачках ползали двое пожарных – в ящиках стола и проеме между тумбами искали бомбу. Блеснув прозрачными щитками, оба подняли головы и посмотрели, как следом за Харли мимо шагают губернатор Смит и мистер Лав.

– Нашли что-нибудь? – спросил Смит.

Один пожарный, пожилой дядька в шлеме, который был ему откровенно велик, покачал головой.

В комиксовой мастерской – или как уж она там называлась – не было ни следа лоска и блеска приемной. Пол бетонный, выкрашен бледно-голубым, усыпан бычками и мятыми гвозди́ками рисовальной бумаги. Столы – безыскусное стадо новехоньких и полуразвалившихся, однако три стены истекали дневным светом и открывали эффектный, хотя и не головокружительный вид на гостиничные и редакционные небоскребы центра, на зеленый ярлык Центрального парка, зубцы Нью-Джерси, тускло-металлический высверк Ист-Ривер и промельк железной мантильи моста Куинсборо. Окна были закрыты, и в студии пеленой висел табачный дым. В дальнем углу, у стены, на которой наклонно висел чертежный стол, сгорбился на табурете молодой человек – худой, взъерошенный, рубашка навыпуск; к пелене он добавлял ярды клубящегося дыма. Эл Смит зна́ком велел Харли удалиться.

– Пять минут, – сказал тот и временно капитулировал.

Молодой человек развернулся на голос. В легкой досаде близоруко сощурился на Смита и Лава. Симпатичный еврейский парнишка – большие голубые глаза, орлиный нос, мощный подбородок.

– Молодой человек, – промолвил Смит. – Мистер Кавалер, если не ошибаюсь? Я Эл Смит. Это мой друг мистер Лав.

– Джо, – сказал юноша.

Его рука в руке Лава была тверда и суха. Одежду свою он, похоже, давно не снимал, зато она была неплоха: рубашка тонкого сукна с вышитой монограммой на кармане, галстук из шелка-сырца, серые камвольные брюки с широкими обшлагами. Но смотрелся юноша недокормленным иммигрантом – глубоко посаженные глаза обведены тенями и настороженны, кончики пальцев желты. Аккуратный маникюр испорчен тушью. Он, похоже, недосыпал, устал как собака и – Лав сам удивился этой мысли, он был не очень-то чуток к чужим эмоциям – грустил. Менее утонченный житель Нью-Йорка мог бы, чего доброго, поинтересоваться у него, где похороны.

– Слушайте, молодой человек, – сказал Смит. – Я пришел с личной просьбой. Я, конечно, восхищаюсь вашей преданностью делу. Но я бы попросил вас оказать мне услугу – личную услугу, лично мне, понимаете? Вот какую. Пойдемте со мной, я куплю вам выпить. Договорились? Мы разрешим это небольшое затруднение, и затем я свожу вас в мой клуб. Идет, парень? Что скажешь?

Если Джо Кавалера и поразило это великодушное предложение одной из известнейших и любимейших фигур в современной американской истории, персонажа, который некогда мог стать президентом Соединенных Штатов, юноша этого не показал. Речь как будто позабавила его, заметил Лав, но в глубинах веселья затаились намеки на раздражение.

– Я буду рад следующий раз, наверное, спасибо, – ответил юноша с неопределенным габсбургским акцентом. Потянулся к пачке картона и сверху взял свежий лист. Наблюдательный Лав, который всегда живо интересовался секретами и методами изготовления и производства чего угодно, отметил, что на картоне отпечатаны девять крупных квадратов – рядами, три на три. – Но у меня столько работы.

– Вы, я вижу, весьма привязаны к своей работе, – вмешался Лав, переняв у юноши веселую беспечность.

Джо Кавалер опустил взгляд – пара металлических наручников приковала его левую ступню в сером носке с бело-бордовыми узорами-часиками к ножке стола.

– Я был неохотный, чтобы меня прервали, понимаете? – Он постучал кончиком карандаша по картону – тук-тук-тук. – Столько много квадратиков заполнить.

– Да, конечно, весьма восхитительно, сынок, – сказал Смит, – но подумай головой – много ты нарисуешь, когда твоя оторванная рука улетит на Тридцать третью улицу?

Молодой человек оглядел студию – пустую, не считая дыма его сигареты и пары кряхтящих пожарных, что бродили туда-сюда, грохоча пряжками на плащах.

– Бомбы никак нет, – сказал он.

– Ты считаешь, это розыгрыш? – спросил Лав.

Джо Кавалер кивнул и склонился к работе. Пригляделся к первому квадратику под одним углом, под другим. А затем стремительно, твердо и уверенно, не отрывая карандаша, принялся рисовать. Выбирая, что изобразить, с отпечатанным сценарием, лежавшим у локтя, Джо, похоже, не сверялся. Может, вызубрил наизусть. Лав изогнул шею – что там пацан рисует? Похоже, аэроплан со зверскими ножными латами «юнкерса». Да, точно – «юнкерс», а за ним тянется след пике. Во всех подробностях. Потрясающе. Тяжеловесный самолет, с заклепками. И однако, крылья как-то преувеличенно изгибались назад, намекая на громадную скорость и слегка даже на ястребиную злобу.

– Губернатор? – Вернулся Харли. Теперь он, похоже, досадовал и на Эла Смита. – У меня два человека стоят с гаечным ключом, ждут команды.

– Один момент, – сказал Лав и почувствовал, что краснеет. Решение, разумеется, за Элом Смитом – это же его здание, – но Лава поразили красота молодого человека, его уверенность насчет липовой бомбы и, как обычно, заворожило зрелище человека, умеющего что-то создать. Уходить Лав пока был не готов.

– У вас полмомента, – сказал Харли, снова удаляясь. – При всем уважении.

– Итак, Джо, – сказал Смит, опять глянув на часы; лицо и голос уже нервные. Заговорил он терпеливо и слегка снисходительно – играет в психолога, решил Лав. – Если ты не желаешь эвакуироваться, может быть, ты скажешь, почему Бунд… это же Бунд?

– Арийско-американская лига.

Смит посмотрел на Лава, тот потряс головой.

– Впервые слышу, по-моему, – сказал Смит.

Джо Кавалер поджал уголок рта в скупой красноречивой усмешке, – мол, едва ли стоит удивляться.

– И почему они так на вас разобиделись? Ладно, рисунки неоднозначные – но как эти арийцы их отыскали-то? Я не знал, что нацисты читают комиксы.

– Кто их не читает, – ответил Джо. – Мне ходят письма по всей стране. Калифорния. Иллинойс. И Канада тоже.

– Правда? – переспросил Лав. – А сколько комиксов у вас расходится в месяц?

– Джимми… – начал Смит, толстым пальцем постучав по хрусталю наручных часов.

– У нас три журнала, – сказал юноша. – Но теперь будет пять.

– И сколько продается в месяц?

– Мистер Кавалер, все это страшно увлекательно, но, если вы не согласитесь уйти, я буду вынужден…

– Около трех миллионов, – сказал Джо Кавалер. – Но их минимум раз дают почитать. Обмениваются на другие, между детьми. Поэтому читателей… Сэм – мой напарник Сэм Клей – говорит, что, наверное, два раза сколько мы продаем или больше.

– Das ist bemerkenswert, – сказал Лав.

Тут Джо Кавалер впервые удивился:

– Ja, и не говорите.

– А парень в вестибюле, с ключом на груди, – это ваша главная звезда?

– Эскапист. Он великий в мире эскаполог, не удержат никакие цепи, посылают освобождать заточенных народов Земли. Хорошая вещь. – И он впервые улыбнулся – насмехаясь над собой, но насмешка не вполне скрывала откровенную профессиональную гордость. – Придумали я и мой напарник.

– Я так понимаю, напарнику твоему хватило ума эвакуироваться, – вмешался Смит, возвращая их к насущной задаче этой беседы.

– Он со встречей. И никак нет бомбы.

На слове «бомба» прямо у них над головами что-то оглушительно задребезжало – бр-ренг! Джеймс Лав подпрыгнул и выронил сигарету.

– Отбой, – сказал Смит, промокнув лоб платком. – Благодарение Господу за это.

– Боже правый. – Весь пиджак засыпало пеплом, и Лав, краснея, отряхивался.

– Отбой! – прокричал сиплый голос. Спустя миг в дверь студии просунул голову пожилой пожарный. – Старый будильник просто, ваша честь, – сообщил он Смиту, в голосе смешав облегчение с разочарованием. – В столе мистера… Клея. Прикрутили клейкой лентой к паре шпонок, а шпонки красным покрасили.

– Я так и знал, – вполголоса отметил Джо, принимаясь за второй квадратик.

– Динамит-то даже не красный, – сказал пожилой пожарный, уходя. – На самом-то деле.

– Мужик читает слишком много комиксов, – сказал Джо.

– Губернатор Смит!

Они обернулись – в студию вошли трое. Один, лысеющий и обширный всем телом, включая конечности, смахивал на высокопоставленного чиновника из сомнительной славы профсоюза; у второго, высокого и просто пузатого, имелась ржавая редеющая шевелюра – он походил на изошедшую на семя звезду футбола. За спинами двух здоровяков стоял крошечный, на вид склочный юнец в сером полосатом костюме с подкладными плечами почти комической ширины. Этот мелкий тут же кинулся к столу Джо Кавалера. Кивнул Лаву, пригляделся к нему, положил ладонь Кавалеру на плечо.

– Мистер Анапол, не так ли? – спросил Смит, протягивая руку жирному. – У нас тут случились некоторые треволнения.

– Мы ходили обедать! – вскричал Анапол, бросившись пожимать руку Элу Смиту. – Примчались, как услышали! Губернатор, мне ужасно неловко за беспокойство. Я так понимаю… – тут он стрельнул взглядом в Кавалера & Клея, – эти две горячие головы в наших журнальчиках слегка выходят за рамки.

– Не исключено, – сказал Лав. – Но они смелые молодые люди, с чем я их и поздравляю.

Анапол смешался.

– Мистер Анапол, позвольте представить: мой старый друг мистер Джеймс Лав. Мистер Лав…

– Фабрика «Онеонта»! – перебил Анапол. – Мистер Джеймс Лав! Как я рад. Сожалею, что мы знакомимся при столь…

– Ерунда, – сказал Лав. – Мы прекрасно провели время. – От такого заявления физиономия Эла Смита нахмурилась, но Лав и бровью не повел. – Мистер Анапол, возможно, сейчас не время и не место. Однако моя компания только что объединила все свои проекты и наняла «Бёрнса, Бэггота и Деуинтера». Возможно, вы о них слышали.

– Конечно, – сказал Анапол. – Человек в трескучих брюках. Танцующие яйца.

– Они умные ребята, и одно из их умных предложений – свежим глазом глянуть на наши радийные активы. Я бы хотел, чтоб они сели вместе с вами, и мистером Кавалером, и мистером… Клеем, да? – побеседовали и придумали, как «Онеонте» спонсировать этого вашего Эскаполога.

– Спонсировать?

– На радио, босс, – пояснил мелкий. Сообразительный пацан. Он выставил подбородок, схватил воображаемый микрофон и заговорил басом: – «Фабрика „Онеонта“, создатели термальных носков и белья „У-Доб-Ног“, представляют „Потрясающие приключения Эскаписта“!» – Он глянул на Лава. – Такой замысел?

– В таком духе, – сказал Лав. – Да, в самый раз.

– Замысел, – сказал Анапол. – Радио. – Он прижал ладонь к животу, словно ему поплохело. – Что-то меня оторопь берет. При всем уважении, и я не говорю, что мне неинтересно, но…

– Вы обдумайте, мистер Анапол, – сказал Лав. – Надо полагать, у вас есть и другие персонажи, но этот мне, пожалуй, ближе. Давайте так: я позвоню Джеку Бёрнсу и договорюсь, чтобы мы посидели и все обсудили на этой неделе. Если, конечно, вы, господа, свободны.

– Я-то свободен, – ответил Анапол, взяв себя в руки. – Мой партнер Джек Ашкенази наверняка тоже найдет время. А это наш главный редактор мистер Джордж Дизи.

Лав пожал Дизи руку и шарахнулся от гвоздичного аромата, маскировавшего запах виски изо рта.

– Но ребятки, – продолжал Анапол, – ну, работать они умеют, сами видели, и они славные мальчишки, хотя и чуток возбудимые. Однако они, как бы это сказать, на этой ферме наемные работники.

Сэм Клей и Джо Кавалер переглянулись, и в их глазах Лав различил тлеющие угли застарелой обиды.

– М-му-у, – сказал Сэм Клей, пожимая гигантскими фальшивыми плечами.

– Мне нужно получить с вас объяснительную, мистер Анапол, – сказал капитан Харли. – И с вас, губернатор, и с вашего гостя. Надолго не задержу.

– А давайте перейдем в клуб, – сказал Эл Смит. – Мне бы не помешало выпить.

Тут вошел курьер в синей ливрее – принес письмо экспресс-доставкой.

– Шелдон Анапол? – спросил он.

– Я, – сказал тот и расписался. – Джордж, останься, проследи, чтоб тут все устаканилось.

Дизи кивнул. Анапол дал курьеру на чай и отбыл следом за Элом Смитом. Лав махнул Смиту – мол, я догоню – и повернулся к молодым людям. Сэм Клей стоял плечом к плечу со своим напарником и слегка покачивался, точно его огрели пыльным мешком по голове. Шагнул к низкой полке в углу. Торопливо набрал кипу журналов, принес Лаву, взглянул в упор.

– Может, вам стоит поближе познакомиться с персонажем, – сказал Сэм. – С нашим персонажем.

– «Нашим» – в смысле?..

– «Нашим» – моим и Джо. С Эскапистом. Еще тут Монитор, Четыре Свободы, Мистер Пулемет. Все ведущие бестселлеры «Империи». Держите. Джо, а у тебя есть?.. А, вот. – Он порылся в бардаке под столом Джо Кавалера и извлек лист почтовой бумаги – на замысловатой шапке красивые, мускулистые мужчины и мальчики сидели и возлежали поверх и вокруг букв «Кавалер» и «Клей»; один дыбоволосый крючконосый пацан устроился на амперсанде. – Я всегда считал, что Эскаписту на радио самое место.

– Ну, тут я недостаточно компетентен и судить не могу, мистер Клей, – сказал Лав весьма благожелательно и взял комиксы вместе с почтовым бланком. – Если совсем честно, меня интересует одно – повысит ли он мне продажи носков. Но я скажу так, – и тут лицо его исказила странная гримаса, которую Джо почти готов был счесть плотоядной, – мне нравится то, что я сегодня здесь увидел. Держитесь, мальчики.

Он вышел из студии, сочувствуя – не то чтобы остро – Кавалеру & Клею. Лав понимал, как обстоят дела. Парни сочинили этого Эскаписта, затем в обмен на символическую плату и возможность увидеть свои имена в печати отдали все права Анаполу и его компании. Теперь Анапол и компания процветают – хватает, чтобы снимать четверть этажа в Эмпайр-стейт-билдинге, хватает, чтобы через массовую культуру мощно воздействовать на обширный американский рынок детей и невежд. И хотя, судя по костюмам, господам Кавалеру & Клею от этого общего процветания тоже перепало, Шелдон Анапол сейчас дал понять им обоим, что денежная река, подле которой они разбили лагерь, дает крюка и отныне течет вдали от них. В своей предпринимательской жизни Лав видел множество юных гениев, что оставались на бобах средь поблекших костей и кактусов своих грез. Этих двоих, несомненно, посетят и другие блестящие идеи, и более того – никто никогда не рождается ушлым бизнесменом. Жалость Лава, пускай искренняя – и отчасти вдохновленная сумрачной красотой Джо и живостью обоих напарников, – протянула не дольше, чем лифт вез его в обшитый роскошным деревом вестибюль клуба «Эмпайр-стейт». Лав ни на миг не заподозрил, что в эту минуту запустил маховики не очередного мелкого городского краха, но практически собственного падения.

А в студии – которая вновь забурлила болтовней, защелкала жвачкой и задрожала каким-то Хэмптоном из приемника – в дверях кабинета застыл Джордж Дизи. Он свел рыжие брови, поджал губы и, похоже, чрезвычайно разволновался.

– Джентльмены, – обратился он к Джо и Сэмми, – на два слова.

Затем ушел в кабинет, где, по своему обыкновению, разлегся на ковре и принялся ковырять в зубах. Его затоптала обезумевшая от мух кавалерийская лошадь, когда он репортером в корпусе морской пехоты писал о многочисленных попытках поимки А. С. Сандино, и в холодные дни, вот как сегодня, у него не гнулась спина. Зубочистка у Дизи была из чистого золота – наследство отца, бывшего члена апелляционного суда штата Нью-Йорк.

– Закройте дверь, – велел он Сэму Клею, когда мальчики вошли. – Не хочу, чтобы подслушали.

– Почему? – спросил Сэмми и послушно затворил дверь.

– Потому что мне будет крайне болезненно, если у кого-то сложится ошибочное впечатление, будто я не желал плевать на вас с высокой башни, мистер Клей.

– Вот уж это вряд ли, – сказал Сэмми.

Он плюхнулся на один из двух жестких стульев, что стояли по флангам громадного стола. Если Сэмми и ожгла обида, виду он не подал. Под непрестанными ударами крохотной колотушки главреда Сэмми отрастил толстую шкуру. В первые месяцы работы под началом Дизи, когда тот особенно шпынял Сэмми, Джо, притворяясь, будто спит, в темноте нередко слушал, как Сэмми лежит рядом в постели, весь напружинившись, и гавкает в подушку. Дизи издевался над грамматикой Сэмми. В ресторанах насмехался над его дурными застольными манерами, непритязательным вкусом, изумлением перед простыми вещами – фигурно выложенным маслом на блюдечке и холодным картофельным супом. Дизи предложил Сэмми написать роман про Серого Гоблина для «Пикантных полицейских историй», шестьдесят тысяч слов по полцента за слово; Сэмми месяц спал по два часа в день, написал три книжки, которые Джо прочел с удовольствием, а потом Дизи расчленил их одну за другой лаконичной злой критикой, всякий раз безупречно точной. И все три романа в итоге купил.

– Первое, – сказал Дизи. – Мистер Клей, где «Странный фрегат»?

– Наполовину готов, – сказал Сэмми.

Так назывался четвертый роман про Гоблина, который издательство «Пиканто-пресс», ныне по большей части ушедшее в тень своего младшего братца, но по-прежнему приносившее Джеку Ашкенази доход, заказало Сэму Клею. Как и семьдесят два предшественника в серии, роман, конечно, выйдет под коллективным псевдонимом Харви Слейтон. Вообще-то, насколько знал Джо, Сэмми еще даже не приступал. Книга была одной из двухсот сорока пяти, которые Джордж Дизи напридумывал в ходе двухдневного запоя в Ки-Уэст в 1936 году и с тех пор методично выпускал. «Странный фрегат» – семьдесят третий номер в списке.

– К понедельнику сдам.

– Вы обязаны.

– И сдам.

– Мистер Кавалер… – У Дизи была пронырливая манера перекатывать голову к собеседнику, одной рукой полуприкрыв лицо, будто вот-вот задремлет, – впечатление тем более отчетливое, когда он, как сейчас, возлежал на полу. Затем его смыкающиеся веки вдруг распахивались, и ты оказывался под прицелом пронзительного инквизиторского взгляда. – Умоляю, заверьте меня, что мои подозрения касательно вашей причастности к сегодняшнему нонсенсу безосновательны.

Джо не без труда взглянул в лицо этому сонному Торквемаде. Разумеется, он знал, что про бомбу сообщил Карл Эблинг, – это прямое возмездие за разгром штаб-квартиры ААЛ две недели назад. Очевидно, Эблинг наблюдал за редакцией «Империи», проследил за переездом из Крамлер-билдинг, отмечал приходы и уходы сотрудников, готовил свою большую красную комиксовую бомбу. Подобная фиксация, невзирая на безвредность сегодняшней мести, сама по себе должна насторожить. Лучше бы немедля сообщить про Карла Эблинга полиции – пусть задержат его и посадят. И перспектива бросить его в тюрьму вроде должна принести Джо удовлетворение. Отчего же тогда она смахивает на капитуляцию? Эблинг, рассуждал Джо, с легкостью мог донести на него – за взлом с проникновением, за уничтожение собственности, даже за рукоприкладство, – но предпочел другой путь, одинокий и тайный, вызвал Джо (ладно, мужик ошибочно полагает, будто его антагонист – Сэм Клей, надо как-то его образумить) на поединок, на concours à deux. И едва секретарша Анапола сняла телефонную трубку, Джо как-то понял – сработало иллюзионистское чутье на ахинею, – что угроза пустая, что бомба вымышленная. Эблинг запугивал Джо, угрозами заставлял свернуть комиксовую войну, столь оскорбительную для достоинства Третьего рейха и лично Адольфа Гитлера, но в то же время не желал взаправду уничтожить источник наслаждения, какие в его одинокой verbitterte жизни встречались, надо думать, редко. Будь бомба настоящей, думал Джо, я бы его, конечно, сдал. Ему и в голову не приходило, что, будь бомба настоящей, он бы сейчас, вероятно, был мертв, что следующий ход в этой драке, если его сделает не безличная сила закона, а сам Джо, вполне может сгустить конфликт в расшатанном рассудке Эблинга, а меньше всего – что сам он, Джо, углубляется в лабиринт фантастического возмездия и до его усеянной костями сердцевины ему блуждать еще десять тысяч миль и три года.

– Полностью, – ответил Джо. – Я мужика даже не знаю.

– Это какого мужика?

– Я сказал. Я его не знаю.

– Я прямо носом чую, – с сомнением сообщил Дизи. – Но что-то у меня не складывается.

– Мистер Дизи, – сказал Сэмм, – вы зачем нас звали?

– Да. Я хотел… Помоги мне Господь, я хотел вас предостеречь.

Точно останки кораблекрушения, что на лебедке поднимаются со дна морского, Дизи с трудом воздвигся на ноги. Он начал пить еще до обеда и сейчас едва не рухнул опять. Подошел к окну. Стол, исцарапанное страшилище тигрового дуба, с пятьюдесятью двумя отделениями и двадцатью четырьмя ящиками, приехал следом за Дизи из прежнего кабинета в «Крамлере» и был под завязку набит новенькими лентами для пишмашинки, синими карандашами, пинтами водки, черными завитками виргинского табака, чистыми листами писчей бумаги, аспирином, освежителями для рта «Сен-Сен» и слабительными солями. И на столе, и вокруг – ни пятнышка, ни пылинки, ни единого лишнего предмета. Впервые за всю карьеру Дизи получил отдельный кабинет. Вот это – эти пятьдесят квадратных футов нового ковра, пустой бумаги и чернильных черных лент – символ и отчетливый итог всего, чего он достиг. Дизи вздохнул. Сунул два пальца между ламелями жалюзи и впустил в кабинет тусклый ломоть осеннего света.

– Когда на радио «Дюмонт» выпускали «Серого Гоблина», – сказал он. – Помните такое, мистер Клей?

– А то, – сказал Сэмми. – Я иногда слушал.

– А «Кнута Картера»? Помните?

– Это у которого хлыст?

– Сражался со злом среди перекати-поля. А «Шарпа на коне»?

– Конечно, еще бы. Они же все из бульварных романов, да?

– Общая родина их гораздо неповторимее и убоже, – сказал Дизи.

Сэмми и Джо растерянно переглянулись. Дизи кончиком зубочистки постучал себя по лбу.

– «Шарп на коне» – это вы? – спросил Сэмми.

Дизи кивнул:

– Он начинался в «Пикантных приключениях».

– А Виски – эта хаски, с которой у него почти сверхъестественная связь?

– Пять лет продержалась на «Эн-би-си блю», – сказал Дизи. – Я не заработал ни гроша. – Он отвернулся от окна. – А теперь, молодые люди, ваша очередь в бочке сидеть.

– Что-то же нам заплатить должны, – сказал Сэмми. – Все-таки. Пусть в договоре этого нет…

– В договоре этого нет.

– Но Анапол же не вор. Он честный человек.

Дизи плотно сжал губы и задрал краешки рта. Джо не вмиг сообразил, что Дизи так улыбается.

– По моему опыту, честные люди живут согласно подписанным договорам, – в конце концов произнес тот. – И ни буквой более.

Сэмми посмотрел на Джо.

– Он мне душу не согрел, – сказал Сэмми. – А тебе?

Вопрос радиопередачи – собственно, весь разговор с худым среброволосым человеком, который так загорелся, – от Джо практически ускользнул. Он по-прежнему понимал английский хуже, нежели притворялся, особенно когда речь заходила о спорте, политике или бизнесе. Он решительно не постигал, при чем тут носки и бочки.

– Этот человек хочет сделать передачу на радио про Эскаписта, – медленно произнес Джо; он чувствовал, что замедляется, что плавятся мозги, что его как-то непонятно и дурно использовали непостижимые люди.

– Во всяком случае, он желает, чтобы его агенты изучили такую возможность, – сказал Дизи.

– И если они так сделают, вы говорите, они не должны платить нам.

– Ровно это я и говорю.

– Но они, конечно, обязаны.

– Ни цента.

– Я хочу посмотреть на договор, – сказал Сэмми.

– Смотрите сколько влезет, – ответил Дизи. – Прочтите с начала и до конца. Наймите адвоката, пусть покопается. Все права – радио, кино, книги, жестяные свистки, призы из «Крекер Джека» – всё принадлежит Анаполу и Ашкенази. Сто процентов.

– Вы же вроде сказали, что хотите нас предостеречь, – возмутился Сэмми. – По-моему, предостерегать надо было с год назад, когда мы подписали это говно, простите за выражение, а не договор.

Дизи кивнул:

– И то правда. – Он подошел к застекленному книжному шкафу, до отказа набитому номерами всех бульварных журналов, где печатались его романы, – все переплетены в тонкий сафьян со строгими золотыми оттисками «ПИКАНТНЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ» или «ПИКАНТНЫЙ АС», с номерами выпусков, датами публикаций, с общим заглавием понизу: «ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ ДЖОРДЖА ДИЗИ». Отступил и воззрился на книги – Джо показалось, что с сожалением, хотя неясно, о чем Дизи жалел. – Уж не знаю, пригодится ли, но вот мое предостережение. Или, если угодно, совет. В прошлом году, подписывая этот договор, вы, молодые люди, были беспомощны. Теперь вы набрались сил. У вас неплохо выходит. Вы выдаете удачные идеи, и они прекрасно продаются. У вас складывается репутация. Мы можем спорить о том, стоит ли создавать себе репутацию в третьесортной индустрии, клепая чушь для тупиц, однако несомненно, что в этой игре сейчас крутятся деньги, а вы двое доказали, что умеете отыскивать родники и строить колодцы. Анапол это понимает. Он понимает, что вы, если б захотели, могли бы, пожалуй, отправиться к Доненфельду, или к Арнольду, или к Гудмену, составить договор повыгоднее и сочинять свою чушь там. Поэтому вот мое предостережение: перестаньте дарить Анаполу свой вздор так, будто вы перед ним в долгу.

– Пускай он нам отныне платит. Пускай отдаст нам долю, – сказал Сэмми.

– Я вам ничего подобного не говорил.

– Но тем временем…

– Вы в жопе, джентльмены. – Дизи сверился с карманными часами. – А теперь катитесь. Мне и свои поддельные бомбы надо тут попрятать, пока я…

Он осекся и посмотрел на Джо, затем уставился на часы, будто взвешивал решение. Когда снова поднял голову, лицо его перекосил фальшивый, почти тошнотворно жизнерадостный оскал.

– Да ну его к чертовой матери, – промолвил Дизи. – Мне надо выпить. Мистер Клей…

– Помню, – сказал Сэмми. – Мне надо закончить «Странный фрегат».

– Нет, мистер Клей, – возразил Дизи, неловко закинув руки им на плечи и волоча обоих к двери. – Сегодня вы на нем выйдете в моря.

 

6

Наутро заглянув в «Ньюс», Карл Эблинг в расстройстве обнаружил, что там нет ничего о фальшивой бомбе в Эмпайр-стейт-билдинг, об Арийско-американской лиге или о дьявольском (хотя пока и липовом) бомбисте, который называет себя – позаимствовав прозвище у окутанного тайной злодея, изредка появлявшегося на страницах «Радиокомиксов» в предвоенные годы, – Диверсантом. Последнее было бы маловероятно, поскольку Эблинг, в нервической спешке подсунув устройство в стол своей воображаемой немезиды Сэма Клея, позабыл оставить записку, которую нарочно заранее приготовил и подписал боевым псевдонимом. Просмотрев все остальные субботние газеты, он и в них не обнаружил ни единого слова, что связало бы его со вчерашними событиями в городе. Всю историю замалчивали.

А вот приему, который накануне, в последнюю пятницу Нью-Йоркской всемирной выставки, закатили Сальвадору Дали, уделили гораздо больше внимания. Прием удостоился двадцати строк в колонке Леонарда Лайонза, упоминания у Эда Салливана и заметки И. Ж. Кана – без подписи – в «Город говорит» на следующей неделе. Он также описывался в одном из писем Одена Ишервуду в Лос-Анджелес и фигурировал в опубликованных мемуарах минимум двух столпов арт-кругов Гринич-Виллидж.

Почетный гость, сатрап сюрреализма, и его русская жена Гала прибыли в Нью-Йорк на закрытие «Сна Венеры» – аттракциона, задуманного и сконструированного Дали, одного из чудес Зоны Развлечений. Прием устраивал богатый ньюйоркец по имени Долгай Харку, владелец Les Organes du Facteur, сюрреалистической художественной галереи и книжного магазина на Бликер-стрит, вдохновленных грезами почтальона из Отерива. Харку, который продал больше работ Дали, чем любой дилер в мире, и спонсировал «Сон Венеры», познакомился с Джорджем Дизи во время учебы в «Коллегиате», где будущий Младший Министр Агитпропа Бессознательного опережал будущего Бальзака Бульварщины на два года; они возобновили знакомство в конце двадцатых, когда Хёрст отправил Дизи в Мехико.

– Эти головы ольмеков, – сказал Дизи в такси по дороге в центр. Он потребовал, чтобы ехали они на такси. – Он только о них и говорил. Пытался купить голову. Я даже слыхал, что он и впрямь ее купил и спрятал дома в подвале.

– Вы их использовали в «Пирамиде черепов», – сказал Сэмми. – Большие такие бошки. В левом ухе тайник.

– Мало того что вы это читаете, – сказал Дизи. Готовясь к сочинению первой книги Харви Слейтона, Сэмми глубоко погрузился в наследие Дизи. – Мне видится до крайности печальным, Клей, что вы вдобавок помните названия.

На самом деле, решил Джо, Дизи это льстило. На текущем этапе карьеры, которую Дизи во всеуслышание объявлял провалом, он, наверное, не ожидал повстречать искреннего поклонника. В душе своей он обнаружил нежность – нежданную, в особенности для него самого, – к обоим кузенам, но особенно к Сэмми, до сих пор полагавшему трамплином к литературной славе труды, которые Дизи давным-давно списал со счетов как «долгий, спиральный, смазанный чеками скат в Тартар анонимного ремесленничества». Он показывал Сэмми кое-какие старые свои стихи и пожелтевшую рукопись серьезного романа, так и не законченного. Джо подозревал, что этими откровениями Дизи имел в виду предостеречь, но Сэмми предпочел трактовать их как доказательство того, что макулатурные джунгли совместимы с талантом и не следует отказываться от собственных романных амбиций.

– На чем я остановился?

– Мехико, – подсказал Джо. – Головы.

– Благодарю.

Дизи глотнул из фляги. Пил он крайне дешевую водку под названием «Латунная лампа». Сэмми утверждал, что это не водка никакая, а самое что ни на есть осветительное масло, поскольку Дизи ужасно близорук.

– Да, загадочные ольмеки. – Дизи сунул свою волшебную лампу в нагрудный карман. – И мистер Долгай Харку.

Харку, поведал Дизи, – многоопытный оригинал из Виллиджа и связан с основателями одного из богатых универмагов на Пятой авеню. Был он вдовцом (дважды) и жил в причудливом доме с дочерью от первого брака. Помимо повседневной галерейной рутины, организации диспутов с другими членами Американской коммунистической партии и устройства легендарных приемов, в часы досуга он сочинял роман – уже больше тысячи страниц, почти без пунктуации, – в клеточных подробностях живописавший процесс рождения автора. Свое несуразное имя он взял себе летом 1924-го, живя в одном доме с Андре Бретоном в Ла-Боль, когда ему пять ночей кряду являлась во снах бледная, щедро одаренная фигура, называвшая себя Долгий из Харку.

– Вот здесь, – окликнул Дизи шофера, и такси остановилось перед шеренгой безликих модерновых многоквартирников. – Уплати, Клей, ладно? У меня слегка не хватает.

Сэмми скривил кузену хмурую мину; Джо, впрочем, считал, что такой поворот надо было предвидеть. Дизи был классическим иждивенцем определенного сорта, бесцеремонным и притом высокомерным. Джо, однако, обнаружил, что и Сэмми – по-своему классический сквалыга. Сама концепция такси представлялась Сэмми изысканной и декадентской – все равно что певчих птиц на ужин подавать. Джо вынул доллар из бумажника и протянул таксисту:

– Сдачу оставьте себе.

Дом Харку прятался от авеню, «символом (и вдобавок неуклюжим) подавленных гнусных позывов», как выразился Оден в письме Ишервуду, в центре квартала, который впоследствии целиком отошел Нью-Йоркскому университету, был сровнен с землей и ныне дает пристанище громадному факультету прикладной метеорологии Левина. Сплошной крепостной вал домов ленточной застройки и многоквартирников, что окружали обиталище и участок Харку со всех четырех сторон, преодолевался лишь по узенькой ruelle, что незаметно проскальзывала между двумя домами и сквозь тоннель айлантов выводила к сумрачной зелени внутреннего двора.

Втиснутый в крохотный участок дом оказался ориентальной грезой из жилетного кармана, миниатюрным Топкапы, едва ли больше пожарной станции. Спящей кошкой он оборачивался вокруг центральной башни, которую венчал купол, напоминавший, помимо прочего, головку чеснока. Посредством умелых манипуляций измененной перспективой и масштабами, дом умудрялся делать вид, будто он гораздо больше, нежели в действительности. Роскошная шуба девичьего винограда, сумрак двора и безыскусная толчея щипцов и шпилей придавали ему антикварности, хотя строительство было завершено в сентябре 1930 года, примерно когда Эл Смит закладывал краеугольный камень Эмпайр-стейт-билдинг. Как и это последнее, дом был идеалом жилища – подобно Долгому из Харку, он первоначально явился Долгаю Харку во сне, тем самым дав сновидцу долгожданный повод снести скучное старое здание в стиле греческого возрождения, что с самого основания Гринич-Виллидж служило летней дачей семейству его матери. Оно в свою очередь пришло на смену старинному строению первых лет британского доминиона – там (во всяком случае, так утверждал Харку) его голландско-еврейский предок принимал дьявола во время его поездки по колониям в 1682 году.

Джо заметил, что Сэмми держится чуть позади – взирает на миниатюрную башенку, рассеянно растирает левое бедро, и лицо у него в свете фонарей по сторонам от двери угрюмое и нервное. В этом блестящем полосатом костюме Сэмми напоминал Джо их персонажа Монитора, экипированного для битвы с коварными врагами. Джо вдруг тоже занервничал. До сей минуты, посреди этих разговоров про бомбы, и носки, и радиопередачи, до него как-то доходило, что они с Дизи приехали в центр на вечеринку.

К вечеринкам кузены были непривычны. Сэмми до безумия обожал свинг, но на своих ногах-ершиках танцевать, конечно, не мог; от нервических переживаний у него пропадал аппетит, да и вообще он так стеснялся своих манер, что ему было не до еды; крепкое спиртное и пиво не нравились ему на вкус. Очутившись в заклятом круге словоблудства и свинга, он беспомощно ретировался за крупное растение в кадке. Прекрасно подвешенный нахальный язык, что помог ему состряпать «Потрясающие мини-радиокомиксы», а с ними и всю концепцию «Империи», совершенно ему отказывал. Поставьте Сэмми перед целой студией трудящихся людей – и его не заткнуть: труд не составлял для него труда. А вот вечеринки – это труд. Женщины – это труд. В Задрот-студии, когда в одной комнате ненароком оказывались и девушки, и бутылки, Сэмми попросту исчезал, как состояние Майка Кэмпбелла, – сначала по чуть-чуть, а потом целиком.

Джо, напротив, в Праге вечеринки обожал. Он показывал карточные фокусы и умел пить; танцевал он прекрасно. В Нью-Йорке, однако, все переменилось. Он слишком много работал; вечеринки казались ему пустой тратой времени. Беседа лилась стремительным потоком сленга – Джо с трудом уяснял шуточки и болтовню мужчин и двусмысленное лукавство дам. Когда от его слов, сказанных со всей серьезностью, собрание лопалось со смеху, Джо хватало тщеславия обижаться. Но худшая препона была в другом: он считал, что светской жизни ему не полагается. Даже в кино Джо ходил с сугубо профессиональными целями – изучал подходы к освещению, и образность, и темпоритм, чтобы позаимствовать или адаптировать их для комиксов. Теперь он попятился вместе с кузеном, разглядывая нахмуренный фасад в фонарном свете, готовый бежать без оглядки по первому же сигналу Сэмми.

– Мистер Дизи, – сказал тот, – слушайте. Я, наверное, должен сознаться… я еще даже не начинал «Странный фрегат». Как думаете, может, лучше мне…

– Да, – сказал Джо. – А мне еще обложку «Монитора»…

– Вам, ребятки, надо просто-напросто выпить. – Их внезапные муки совести и храбрости развеселили Дизи до крайности. – Так будет гораздо легче, когда вас обоих сбросят в жерло вулкана. Вы же, я так понимаю, девственны?

Они взобрались по шершавым парадным ступеням клинкерного кирпича. Дизи обернулся, и лицо его вдруг сложилось в суровую наставительную гримасу.

– Только следите, чтоб он вас не обнимал, – сказал он.

 

7

Вечеринку планировалось закатить в кукольной бальной зале особняка, но, когда помещение стало непригодно для обитания из-за шума дыхательного аппарата Сальвадора Дали, гости столпились в библиотеке. Как и все комнаты в доме, библиотека была карликовая, в масштабе три четверти, отчего у посетителей возникало неприятное ощущение собственного гигантизма. Сэмми и Джо вслед за Дизи протиснулись в дверь и увидели, что в библиотеку до состояния полной неподвижности набились трансцендентальные символисты, пуристы и виталисты, рекламные текстовики в костюмах цвета новых «студебекеров», социалистические банджисты, авторы журнала «Мадемуазель», специалисты по каннибальским культам берегов Йокогейни и культам поклонения птиц с индокитайских высокогорий, сочинители додекафонических реквиемов и рекламных лозунгов Оригинального Новоанглийского Слабительного «Легк-О-Кран». Граммофон и (разумеется) бар тоже перенесли в библиотеку, и над головами стиснутых в толпе гостей витало Армстронгово соло на трубе. Под этой яркой джазовой глазурью и пенным слоем беседы низко, тяжеловесно урчал вдали воздушный компрессор. С ароматами духов и сигарет мешался слабый портовый запах машинного масла.

– Привет, Джордж. – К ним пробился Харку – круглый, обширный, никакой не долгай, с короткострижеными и уже редеющими медными волосами. – Вот я надеялся, что ты заглянешь.

– Привет, Зигги. – Дизи закаменел и протянул руку (как будто обороняется или даже отбивается, подумал Джо), а спустя миг человек, названный Зигги, зажал Дизи борцовским захватом, то ли из нежности, то ли желая переломать ему все кости. – Мистер Клей, мистер Кавалер, – выдавил Дизи, выпутываясь из объятий, дергаясь и мечась, как Гудини в мокрой смирительной рубашке. – Разрешите… представить… Долгая Харку, а для тех, кто не склонен ему мирволить, – мистера Зигфрида Сакса.

У Джо внутри екнуло, словно имя должно было что-то значить, но что – никак не уловить. Он порылся в памяти в поисках Зигфрида Сакса – перетасовал карты, ища туза, который совершенно точно где-то там затаился.

– Добро пожаловать!

Бывший мистер Сакс отпустил старого друга и с улыбкой повернулся к кузенам; оба попятились, но он лишь протянул им руку, озорно поблескивая кроткими голубыми глазами, – судя по всему, демоническим объятьям он подвергал лишь тех, кто меньше всего любит, когда к ним прикасаются. В исторический период, когда биологический род «Толстяк» по-прежнему занимал почетное место в таксономии мужской элегантности, Харку был классическим примером биологического же вида «Таинственный Властелин» и в своем обширном пурпурно-коричневом кафтане, густо расшитом и спускавшемся почти до мексиканских сандалий, умудрялся изображать человека властного, стильного и притом бесконечно приземленного. Мизинец его ороговевшей правой ступни, заметил Джо, украшало кольцо с гранатом. На шее висел почтенный «Кодак-брауни» на индейском бисерном ремешке.

– Извините за грохот внизу, – сказал Харку слегка утомленно.

– Там правда он? – спросил Сэмми. – Внутри этой штуковины?

– Правда он. Я его выманивал. Объяснял, что идея восхитительна, как бы это лучше выразиться, в теории, а вот на практике… Но он ужасно упрям. Мне еще не встречались покладистые гении.

Швейцар показал им Дали, когда они вошли, – тот стоял в бальной зале, прямо за передней. Дали надел глубоководный скафандр – все как полагается, прорезиненный холщовый комбинезон, шаровидный латунный шлем. Ослепительная женщина, в которой Дизи опознал Галу Дали, преданно стояла посреди пустой залы подле мужа, и с ними еще человека два-три – слишком неуступчивые, слишком угодливые или, может, попросту слишком глухие и потому не страдавшие от нестерпимого кашля и гула большого бензинового насоса, к которому Мастер был подсоединен резиновым шлангом. Все истошно вопили. «Никому на вечеринке», как написал Кан в «Нью-йоркере»,

воспитание не дозволило спросить Дали, что он подразумевал под таким костюмом. Большинство прочли аллюзию на сумрачный бентос человеческого бессознательного либо на «Сон Венеры», где, как всем известно, в аквариуме плавал косяк полуголых девушек, переодетых русалками. Так или иначе, Дали, скорее всего, не расслышал бы вопроса сквозь водолазный шлем.

– Ну, не важно, – бодро продолжал Харку, – нам и тут весьма уютно. Проходите, проходите. Комиксы, а? Замечательная вещь. Обожаю. Преданный читатель. Подлинный поклонник.

Сэмми просиял. Харку снял с шеи камеру и вручил Джо:

– Окажите мне честь, снимите меня.

– Прошу вас? Простите?

– Снимите меня. Камерой. – Харку глянул на Дизи. – Он по-английски-то говорит?

– У него английский собственного розлива. Мистер Кавалер приехал из Праги.

– Очень хорошо! Да, непременно! У меня явная недостача чешских изображений.

Дизи кивнул Джо, а тот поднес видоискатель к левому глазу и поймал в кадр крупную, смешливо-младенческую физиономию Долгая Харку. Тот сложил вислые щеки и брови в серьезную, почти пустую гримасу, но глаза его блаженно мерцали. Никогда в жизни Джо никого так не радовал с такой легкостью.

– Как мне сфокусировать? – спросил Джо, опустив фотоаппарат.

– Ой, да не морочьтесь. Посмотрите на меня и нажмите рычажок. Остальное предоставьте сознанию.

– Сознанию. – Джо щелкнул хозяина дома и вернул ему камеру. – Фотоаппарат… – Он поразмыслил, подбирая английское слово. – Телепатический.

– Как все фотоаппараты, – кротко отвечал Харку. – Меня сфотографировали уже семь тысяч сто… восемнадцать человек, все – вот этой камерой, и, уверяю вас, среди портретов не найдется двух похожих. – Он протянул камеру Сэмми, и черты его, будто машинным способом отштампованные, опять сложились в ту же корпулентную счастливую маску; Сэмми щелкнул рычажком. – Как еще объяснить эти бесконечные вариации, если не интерференцией волн, испускаемых сознанием фотографа?

Джо не знал, что на это ответить, но видел, что ответа ждут; накал ожидания рос, и Джо несколько запоздало сообразил, что́ нужно сказать.

– Никак, – произнес он.

Долгай Харку страшно обрадовался. Одной рукой обхватил за плечи Сэмми, другой Джо и, деятельно толкаясь и извиняясь, повел их на экскурсию к ближайшим соседям, представил художникам, и писателям, и всевозможным держателям коктейлей и каждого снабжал – ни на миг не замявшись, дабы привести мысли в порядок, – миниатюрным резюме, в котором касался ярчайших обстоятельств творчества, половой жизни или семейных связей экспонатов:

– …Ее сестра замужем за одним из Рузвельтов, не спрашивайте за которым… вы бы видели его «Созидание и сражение»… она стоит прямо под полотном бывшего мужа… ему при всем честном народе заехал по роже Сикейрос…

Большинство имен были Джо незнакомы, однако он узнал Реймонда Скотта, который только что прославился серией причудливых, какофонических, головокружительных псевдоджазовых популярных композиций. Как раз на днях Джо заходил в «Ипподром-радио» – там на весь магазин играла новая пластинка Скотта «Страннее / Запоздалые мысли». Скотт скармливал портативному «Ар-си-эй» сбалансированный рацион из пластинок Луиса Армстронга и объяснял, что имеет в виду, называя Сатчмо блюзовым Эйнштейном. Ноты выпархивали из ткани динамика, и он тыкал в них пальцем, иллюстрируя свои слова, а одну даже попытался поймать руками. Соперничая с менее важными беседами вокруг, он все выкручивал и выкручивал громкость. Чуть подальше, под цереусом, стояла молодая художница Лорен Макивер, чьими светящимися полотнами Джо любовался в галерее Пьера Матисса. Высокая, чересчур тощая, на вкус Джо, однако красавица, нью-йоркского типа – резкая, напряженная, стильная, – она болтала с высокой и эффектной арийской красоткой, прижимавшей к груди крошечного младенца.

– Миссис Юта Хаген, – пояснил Харку. – Замужем за Хосе Феррером, он тоже где-то здесь. Ставят сейчас «Тетушку Чарли».

Женщины протянули руки. Веки у Макивер были начернены, губы выкрашены неожиданным оттенком какао.

– Эти господа выпускают комиксы, – сообщил им Харку. – Приключения парня по имени Эскаполог. В комбинезоне такой. Мощные мускулы. Физиономия пресная.

– Эскапист, – сказала Лорен Макивер. Лицо ее просветлело. – Ой, он мне нравится.

– Правда? – хором переспросили Сэмми и Джо.

– Носит маску, любит, когда его вяжут веревками?

– Пикантно! – рассмеялась миссис Хаген.

– Весьма сюрреалистично, – сказал Харку.

– Это же хорошо, да? – шепотом спросил Сэмми у Джо; тот кивнул. – Я на всякий случай спросил.

Они протолкались мимо еще нескольких резюме с коктейлями и нескольких настоящих сюрреалистов, что торчали в толпе, как изюмины в пудинге. Эти были в основном замечательно серьезны и даже трезвы. Носили темные костюмы с жилетами и одноцветными галстуками. В основном американцы – Питер Блум, Эдвин Дикинсон, застенчивый учтивый человек по имени Джозеф Корнелл, чья очкастая природная честность янки пригородами огораживала внутреннюю преисподнюю. Джо старался запоминать имена, но не совсем понял, кто такой Чарли и что Юта Хаген делает с его тетушкой.

В дальнем углу мужчины плотным толкучим кольцом сгрудились вокруг очень красивой, очень молодой девушки, вещавшей во всю глотку. Джо не разбирал слов, но, кажется, девушка излагала историю о том, как лажанулась, – она краснела и улыбалась, – и история эта безусловно заканчивалась словом «бля». Девушка длила его, растягивала в разы больше нормальных размеров. Оборачивала его вокруг себя двумя-тремя большими петлями, блаженно грелась в нем, точно в пышной шали:

– Бля-а-а-а-а-а-а.

Мужчины расхохотались, а девушка покраснела еще гуще. На ней было свободное платье без рукавов – видно, как краска растекается по плечам до самых рук. Затем девушка подняла голову и глазами встретилась с Джо.

– Сакс, – произнес он, наконец откопав своего туза. – Роза Люксембург Сакс.

– Да не, – сказал Сэмми. – Да ну?

 

8

Какой восторг – спустя целую вечность вновь увидеть ее лицо. Джо не забыл девушку, которую застал в то утро в квартире Джерри Гловски, но теперь понимал, что, в ночи воссоздавая этот момент, ужасно исказил свои воспоминания. Он бы сам не вспомнил, что у нее такой обширный и высокий лоб, такой нежный острый подбородок. Собственно говоря, лицо ее могло бы показаться слишком длинным, если б его не уравновешивала непомерная летающая крепость носа. Довольно маленькие губы сложены ярко-красным дефисом, уголок слегка изогнулся вниз – в самый раз, чтобы в нем проступала веселая насмешка над окружающей картиной человеческого тщеславия (и над собой тоже). Но в глазах ее что-то пряталось, не желало читаться – непреклонная пустота, которая у хищников скрывает враждебную расчетливость, а у жертв складывается во всепоглощающее стремление как бы исчезнуть.

Харку, заслоняя Джо и Сэмми, как куотербэк любимых последним «Доджеров», обувным рожком впихнул обоих в круг; мужчины неохотно расступились.

– Мы знакомы, – сказала Роза.

Получился почти вопрос. Голос у нее был сильный, низкий, сардонический, мужской, докрученный до уровня громкости, от которого вот-вот задребезжит динамик, точно она бросала вызов всем вокруг: мол, валяйте, слушайте и судите меня. А может, подумал Джо, она просто очень пьяна. В руке она держала стакан с чем-то янтарным. Так или иначе, голос ее шел к эффектным чертам и буйной темной шевелюре шерстяных кудрей, тут и там безнадежно прихваченных заколкой, что и составляло ее подход к парикмахерскому вопросу. Рукопожатие у нее было отважное, как и голос, – деловое, сухое, отрывистое и сильное. И однако, Джо заметил, что она краснеет пуще прежнего. Нежная кожа над ключицами пошла пятнами.

– Мне представляется, что нет, – ответил Джо.

Он кашлянул, скрывая смятение, камуфлируя учтивый ответ, который ему только что подсказал суфлер, притаившийся под огнями рампы его желания; к тому же в горле напрочь пересохло. Накатил чудной порыв наклониться – она была маленькая, головой едва доставала ему до ключиц, – и поцеловать ее в губы на глазах у всех, как во сне, чтобы оптимизм нисхождения длился минуты, часы, века. Это вам что, не сюрреализм? Вместо этого Джо сунул руку в карман и вытащил сигареты.

– Я бы вас непременно запомнил, – произнес он.

– Уй-й, – с отвращением сказал какой-то мужчина подле нее.

Выслушав эту ложь, девушка улыбнулась – то ли ей польстило, то ли она ужаснулась, Джо не понял. Улыбка ее оказалась на редкость широким и зубастым достижением для рта, что в созерцательном режиме сжимался в такой крохотный узелок.

– Ха, – сказал Сэмми. Хотя бы на него обходительность Джо произвела впечатление.

Долгай Харку сказал:

– Мы всё поняли. – И снова обхватил Сэмми за плечи. – Пойдемте, нальем вам выпить.

– Ой, мне не… я не…

На ходу Сэмми потянулся к Джо, словно боялся, что хозяин утащит его в обещанное жерло вулкана. Джо посмотрел ему вслед, и сердце его не дрогнуло. Затем протянул Розе пачку «Пэлл-Мэлла». Роза выудила сигарету и поднесла к губам. Глубоко затянулась. Джо прикусил язык и не сообщил ей, что сигарета не зажжена.

– Ой, – сказала Роза. И фыркнула. – Вот я идиотка.

– Роза, – укорил ее один из мужчин, – ты же не куришь!

– Я как раз начала, – ответила она.

Раздался глухой стон, и туча мужчин рассеялась. Роза и бровью не повела. Склонилась к Джо и заглянула снизу вверх, ладонью обернув его руку и огонек спички. Глаза ее сияли – неопределимым цветом, что-то между шампанским и зеленью доллара. Джо лихорадило, слегка кружилась голова, и ее прохладный тальковый запах «Шалимара» был словно поручень, на который можно опереться. Они подались друг к другу очень близко, а теперь, когда он попытался и не смог отогнать воспоминание о том, как она ничком лежит голая на постели Джерри Гловски – пушок на широкой попе с темной бороздой, аллювиальная впадина позвоночника, – Роза шагнула назад и вгляделась пристальнее:

– Вы уверены, что мы прежде не встречались?

– Более или менее.

– Откуда вы?

– Прага.

– Вы чех.

Он кивнул.

– Еврей?

Он снова кивнул.

– Давно вы здесь?

– Год, – сказал он, и понимание наполнило его изумлением и досадой. – Ровно год сегодня.

– Приехали с родными?

– Один, – ответил он. – Я оставил их там. – В мозгу непрошено всплыл образ отца или же призрак отца, что шагает вниз по сходням «Роттердама» и тянет руки. В глазах вскипели слезы, призрачные пальцы сдавили горло. Джо кашлянул и помахал рукой, отгоняя сигаретный дым, будто это дым виноват. – Мой отец недавно умер.

Она покачала головой – печальная, гневная и, решил Джо, совершенно прелестная. Его оставила бойкость, и Розина серьезность почуяла, что вольна выказать себя.

– Я так вам соболезную, – сказала она. – Я всей душой с ними.

– Все не так плохо, – сказал Джо. – Будет хорошо.

– Мы вступаем в войну, вы же знаете, – объявила Роза. Она больше не краснела. Светская девчонка с луженым горлом, что травит байки о себе и завершает их ругательством, испарилась. – Мы должны, и мы вступим. Рузвельт добьется. Он уже старается. Мы им не позволим победить.

– Да, – сказал Джо, хотя позиция Розы была едва ли популярна среди ее соотечественников: большинство считали, что события в Европе – свара, от которой нужно уклониться любой ценой. – Мне кажется…

К легкому своему изумлению, договорить он не смог. Роза взяла его под локоть.

– Я просто хочу сказать… ну, не знаю. Видимо, «не отчаивайтесь», – пояснила она. – Я очень, очень серьезно это говорю, Джо.

От ее слов, от касания ее руки, оттого, что она произнесла его короткое и безликое американское имя, лишенное груза, семейных связей, Джо мощной волной захлестнула благодарность, и он перепугался, ибо величие и сила этого цунами будто доказывали, сколь мало у него надежды. Он высвободил локоть.

– Благодарю, – сухо сказал он.

Она уронила руку, в смятении оттого, что его обидела.

– Я соболезную, – повторила она.

Задрала бровь – вопросительно, смело и, почудилось ему, на грани узнавания. Джо отвел глаза – сердце забилось в горле; если она вспомнит его и обстоятельства их первой встречи, все его шансы пойдут прахом. Роза распахнула глаза; ее горло, щеки, уши ярко затопила сердечная кровь унижения. Джо видел, что ей стоит труда не отводить взгляд.

И в этот миг что-то резко, металлически застучало, точно в гигантский вентилятор сунули гаечный ключ. В библиотеке воцарилась тишина; все послушали, как пронзительная очередь смолкла и начался тряский механический вой. На первом этаже закричала женщина – ее музыкальный ужас прилетел из самой бальной залы. Все обернулись к двери.

– Помогите! – раздался внизу хриплый мужской голос. – Он тонет!

 

9

Сальвадор Дали лежал навзничь посреди бальной залы, руками в перчатках бестолково молотя по шлему. Его жена стояла рядом на коленях, яростно крутя гайку-барашек, которой шлем привинчивался к латунной манишке скафандра. На лбу у нее вздулась вена. Ее кулон, тяжелый черный оникс на толстой золотой цепи, снова и снова звонил в колокол водолазного шлема.

– Il devient bleu, – в бесстрастной панике отметила сеньора Дали.

К Дали бросились двое. Один – композитор Скотт – оттолкнул руки сеньоры и взялся за гайку. По зале проскакал Долгай Харку – удивительная резвость для человека его габаритов. Подошвой правой сандалии он принялся пинать воющий воздушный насос.

– Заклинило! Перегрузка! Да что ж такое!

– Ему не хватает кислорода! – высказался кто-то.

– Снимите с него шлем! – посоветовал кто-то еще.

– А чем я тут, вашу мать, занимаюсь?! – заорал композитор.

– Не орать! – вскричал Харку.

Теперь он оттолкнул Скотта, мясистыми пальцами ухватился за гайку и налег всей тушей. Гайка повернулась. Харку ухмыльнулся. Гайка повернулась снова, и ухмылка погасла. Гайка все вертелась, и вертелась, и вертелась, но не отворачивалась: она приварилась к болту.

Джо вместе с Розой смотрел из дверей; когда гайка беспомощно завертелась в отцовских пальцах, Роза обеими руками взялась за локоть Джо, сама, кажется, не заметив, и сжала пальцы. Эта безмолвная мольба о помощи взволновала и напугала его. Он сунул руку в карман и достал нож «Викторинокс» – подарок Томаша на семнадцатый день рождения.

– Вы что делаете? – спросила Роза, разжав руки.

Джо не ответил. Торопливо прошагал через залу и опустился на колени рядом с Галой Дали; подмышки у нее, как ни странно, пахли фенхелем. Убедившись, что Сальвадор Дали и вправду синеет, Джо отщелкнул лезвие-отвертку. Вогнал ее в шлицу болта. Другой рукой взялся за гайку. Через проволочную сетку иллюминатора поймал взгляд Дали – глаза выпучены от ужаса и асфиксии. В дюймовое стекло изнутри глухо стучали испанские слова. Насколько понял Джо – в испанском он был не силен, – Дали малодушно призывал на помощь Богоматерь. Гайка противилась. Сильно прикусив губу, Джо налегал – кончики пальцев едва не трескались. Раздался щелчок, гайка напряглась и разогрелась. А затем медленно сдвинулась. Спустя четырнадцать секунд с громким хлопком, точно пробку из бутылки «Дом Периньона», Джо сорвал с Дали шлем.

Пока Дали выпутывали из водолазного костюма, он громкими всхлипами втягивал воздух. Нью-Йорк – город доходный, но для Дали опасный: весной 1938-го он угодил во все газеты, выпав в витрину «Бонуит Теллер». Принесли стакан воды; Дали сел и выпил до дна. Левое плечо его прославленных усов увяло. Он попросил закурить. Джо дал ему сигарету и поднес спичку. Дали глубоко затянулся, закашлялся, снял крошку табака с губы. И кивнул Джо:

– Jeune homme, vous avez sauvé une vie de très grand valeur.

– Je le sais bien, maitre, – ответил тот.

На плечо Джо легла тяжелая рука. Подошел Долгай Харку.

Хозяин дома сиял, прямо чуть из сандалий не выпрыгивал. Ты подумай, как все обернулось! Всемирно известный художник чуть не погиб, чуть не утонул в гостиной посреди Гринич-Виллидж! Прием Харку заблистал безукоризненным сюрреализмом.

– Высший класс, – сказал он.

И затем все собрание будто сомкнуло пальцы вокруг Джо, бережно обняло его ладонью. Он был героем. Люди толклись вокруг, швыряя ему в голову гиперболические эпитеты и хриплые увещания, надвигались бледными жестяными лицами, точно хотели уловить лотерейный грохот минуты его славы. Сквозь толпу, что хватала Джо и хлопала по плечам, проплыл или протолкался Сэмми, обнял. Джордж Дизи принес стакан – содержимое ясным холодом металла обожгло рот. Джо медленно кивал, ни слова не говоря, принимая эту дань, эти приветствия с рассеянной угрюмостью победоносного спортсмена, глубоко дыша. Все это ерунда – шум, дым, толкотня, сумятица парфюмов и масел для волос, болезненная пульсация в правой руке. Джо озирал залу, вставая на цыпочки, заглядывал поверх восковых мужских макушек, сквозь густую листву плюмажей на дамских шляпках, выискивая Розу. Все его самоотречение, вся его Эскапистская чистота намерений были позабыты в накатившем триумфе и покое – такое же состояние накатывало, когда его избивали. Казалось, все счастье, вся жизнь, весь механизм его самости сосредоточены лишь в одном вопросе: что теперь думает о нем Роза Сакс?

«Она прямо-таки ринулась к нему через залу», как впоследствии описывал события И. Ж. Кан (в своей заметке называя Розу, с которой был знаком шапочно, лишь «очаровательной девой из творческих кругов Виллиджа»), а наконец до него добравшись, вдруг застеснялась.

– Что он тебе сказал? – поинтересовалась она. – Дали.

– «Спасибо», – ответил Джо.

– И все?

– Назвал меня «jeune homme».

– Мне показалось, ты говорил по-французски, – заметила она, сама себя обнимая, дабы унять дрожь бесспорной, почти материнской гордости.

Узрев столь щедрую награду за свой подвиг – краску в ее щеках, ее безраздельное внимание, – Джо стоял и большим пальцем чесал нос: легкость успеха смутила его, точно борца, что уложил противника на маты спустя девятнадцать секунд после начала первого раунда.

– Я тебя знаю, – сказала Роза, снова краснея. – В смысле, я… тебя вспомнила.

– Я тебя тоже помню, – ответил он, понадеявшись, что в голос не прокралась похоть.

– А ты бы… я бы хотела показать тебе мою живопись, – сказала она. – Если хочешь. У меня тут… студия наверху.

Джо замялся. С прибытия в Нью-Йорк он не дозволял себе общаться с женщинами удовольствия ради. По-английски это нелегко, и вообще он сюда не с девчонками флиртовать приехал. У него нет времени, и более того, он считал, что не имеет права на такие радости, а равно на обязательства, что неизбежно воспоследуют. Ему казалось – он этого не формулировал, но ощущение было сильное и по-своему утешительное, – что свобода его оправдана лишь в той мере, в которой он зарабатывает ею свободу для брошенных родных. Его жизнь в Америке условна, временна, не обременена личными связями, помимо дружбы и партнерства с Сэмми Клеем.

– Я…

И в этот миг его отвлекли – где-то в гостиной кто-то говорил по-немецки. Джо развернулся, поискал и нашел в гвалте лиц те губы, что двигались в такт элегантным тевтонским слогам. Мясистые губы, сурово чувственные, уголки опущены эдак просвещенно, в гримасе проницательного суждения и горького здравомыслия. Гримасничающий был подтянут и спортивен, в черной водолазке и вельветовых брюках, почти без подбородка, зато с высоким лбом и крупным горделивым германским носом. Волосы тонкие и светлые, блестящие черные глаза поблескивали озорством, изобличавшим фальшь сумрачной мины. В этих глазах горело воодушевление, наслаждение предметом беседы. Речь шла, насколько разобрал Джо, о танцевальной труппе чернокожих братьев Николас.

Джо захлестнул знакомый восторг, адреналиновое пламя, что выжигало сомнения и смятение, оставляя по себе лишь чистый, прозрачный, бесцветный дымок ярости. Джо глубоко вздохнул и повернулся к немцу спиной.

– Я очень хочу посмотреть твои работы, – сказал он.

 

10

Лестница была крута, а ступени узки. Над первым этажом наросли еще три, и Роза вела Джо на самый верх. Они карабкались; мрак и жуть сгущались. Слева и справа висели сотни обрамленных портретов Розиного отца, тщательно подогнанных, точно кафель, и покрывавших стены до последнего дюйма. На всех, насколько Джо разглядел в ходе этой стремительной экскурсии, модель складывала лицо в одну и ту же дурацкую гримасу человека, сдерживающего пердеж; если разница между снимками и была – не считая того, что одни люди лучше других умеют наводить фокус телепатическим способом, – Джо не заметил. Они взбирались в сгущающейся тьме, и Джо ориентировался только по свету Розиной ладони у себя на запястье, по легкому и ровному потоку электрических разрядов, что тек сквозь проводящую среду их пота. Джо спотыкался, как пьяный, и смеялся, когда Роза его подгоняла. Рука вроде болела, но он не обращал внимания. На повороте площадки верхнего этажа прядь Розиных волос хлестнула его по лицу, и на миг он до хруста стиснул ее зубами.

Роза привела его в комнатушку в самом сердце дома, которая чудно́ обвивала центральную башенку. Сюда, к белой девичьей железной койке, комодику и тумбочке, Роза впихнула мольберт, фотоувеличитель, два книжных шкафа, чертежный стол и еще тысячу и один предмет – взгромоздила, разбросала и втиснула с замечательным усердием и оголтелостью.

– Это твоя студия? – спросил Джо.

На сей раз румянец не так густ; окрасились кончики ушей.

– А также спальня, – сказала она. – Но туда я тебя не звала.

Розин кавардак ликовал. Спальня-студия служила ей и холстом, и дневником, и музеем, и свалкой. Роза не «обставляла» ее – Роза ее одушевляла. Сегодня часа в четыре утра, к примеру, толком не выпутавшись из тюля сна, она нащупала искусанный огрызок «Тикондероги», который ровно на такой случай держала у постели. А вскоре после рассвета проснулась, в левой руке держа бумажку из отрывного блокнота с загадочной подписью «лампедуза». Сбегала к полному изданию на одиноком пюпитре в библиотеке и там узнала, что так называется остров в Средиземном море, между Мальтой и Тунисом. Затем вернулась к себе, из коробки «Эль Продукто» на исключительно «захламленном» столе взяла большую кнопку с эмалированной красной головкой и прикнопила бумажный островок к восточной стене, где он отчасти заслонил выдранную из «Лайфа» фотографию взлохмаченного красавца в кардигане Чоута – старшего сына посла Джозефа Кеннеди. Бумажка составила общество репродукции портрета семнадцатилетнего Артюра Рембо, который грезил, опершись подбородком на ладонь; полному тексту единственной Розиной пьесы, одноактного «Дяди Гомункула», написанного под влиянием Альфреда Жарри; вклейкам, вырезанным из книг по искусству, – фрагменту Босха, где женщину преследует оживший сельдерей, «Мадонне» Эдварда Мунка, нескольким репродукциям Пикассо «голубого» периода и «Космической флоре» Клее; кальке с карты Атлантиды Игнатиуса Доннелли; гротескно живописной полноцветной фотографии – тоже спасибо «Лайфу» – четырех жизнерадостных полосок бекона; охромевшей мертвой саранче, навеки умоляюще сложившей передние лапки; а также сотням трем других бумажек с мистическим словарем ее снов, загадочным лексиконом, в котором встречались «косатка», «утечка», «строп» и совершенно выдуманные слова – к примеру, «любен» и «салактор». Носки, блузки, юбки, колготки и перекрученные трусы валялись поверх шатких груд книг и граммофонных пластинок, пол толстым слоем покрывали пропитанные краской тряпки и цветохаотичные картонные палитры, холсты подпирали стену в четыре ряда. Роза открыла сюрреалистический потенциал пищи, к которой питала первопроходчески непростые чувства, и повсюду лежали портреты стеблей брокколи, капустных кочанов, мандаринов, турнепсовой ботвы, грибов, свеклы – большие, цветастые, пьяные картины, Джо напоминавшие Робера Делоне.

Войдя, Роза включила граммофон. Иголка нащупала бороздку, и царапины на пластинке защелкали и затрещали, как горящее полено. Затем воздух наполнился задорным сипом скрипок.

– Шуберт, – сказал Джо, раскачиваясь на каблуках. – «Форель».

– «Форель» – моя любимая, – сказала Роза.

– Моя тоже.

– Осторожно.

Что-то стукнулось ему в лицо, что-то мягкое и живое. Джо рукой обмахнул губы и обнаружил в ладони маленькую черную моль. Живот у моли был исчерчен ослепительно-голубыми поперечными полосами. Джо содрогнулся.

Роза сказала:

– Мотыльки.

– Мотыльков больше, чем один?

Роза кивнула и показала на кровать.

Теперь Джо заметил, что мотыльков в комнате немало – в основном мелких, бурых и непримечательных молей: они усеивали покрывало узкой постели, пятнали стены, спали в складках занавесок.

– Бесит, – сказала она. – На верхних этажах они повсюду. Никто не знает почему. Садись.

Он нашел безмольное место на постели и сел.

– В прошлом доме тоже были сплошь бабочки, – сказала Роза. Опустилась перед Джо на колени. – И в том, который до него. Это где случилось убийство. Что у тебя с пальцем?

– Болит. Когда я поворачивал гайку.

– По-моему, у тебя вывих.

Правый указательный палец странным крючком-скобкой слегка загибался вбок.

– Дай-ка руку. Да ладно тебе, не бойся. Я однажды чуть не стала медсестрой.

Он дал ей руку, под броней виллиджской псевдохудожественности различив тонкий прочный стержень упрямой компетентности. Роза повертела его кисть, кончиками пальцев деликатно пощупала суставы и кожу:

– Тебе что, не больно?

– Вообще-то, – сказал он. Боль, едва он обратил на нее внимание, была довольно остра.

– Я могу вправить.

– Ты честно медсестра? Ты же работала в журнале «Лайф»?

Она покачала головой.

– Нет, я нечестно медсестра, – отрубила она, словно пыталась побыстрее проскочить некое событие или эмоцию, которые предпочла бы оставить при себе. – Я просто этим… занималась. – Это она пояснила вздохом, точно собственная история ей надоела. – Я хотела быть медсестрой в Испании. Ну, знаешь. На войне. Добровольцем. Получила место в мадридском госпитале Медколледжа, но… эй. – Она уронила его руку. – А ты откуда знаешь?..

– Видел твою визитку.

– Мою… А. – Наградой ему был прилив свежей краски. – Да, весьма дурная привычка, – продолжала она, снова заговорив как со сцены, хотя толпа зрителей ее не подслушивала, – забывать вещи в мужских спальнях.

Джо, как выразился бы Сэмми, не купился. Он готов был спорить, что, позабыв сумку у Джерри Гловски, Роза Люксембург Сакс сгорала со стыда, и более того, среди ее привычек даже не числятся регулярные визиты в мужские спальни.

– Будет больно, – пообещала она.

– Сильно?

– Ужасно, но всего секунду.

– Так и быть.

Она посмотрела в упор и облизнула губы, и Джо как раз успел заметить, что ее бледно-карие радужки мерцают крапинами зелени и золота, и тут Роза рывком вывернула его предплечье в одну сторону, а палец в другую и, прошив руку до локтя жилами огня и молний, вправила сустав.

– Ух.

– Больно?

Он потряс головой, но по щекам его катились слезы.

– Короче, – сказала она. – Я купила билет из Нью-Йорка до Картахены на «Бернардо». На двадцать пятое марта тысяча девятьсот тридцать девятого года. Двадцать третьего скоропостижно скончалась моя мачеха. Отец был убит. Я отложила отъезд на неделю. А тридцать первого фалангисты взяли Мадрид.

Джо помнил Падение Мадрида. Оно случилось две недели спустя после падения – незамеченного и не удостоенного заглавной буквы – Праги.

– Ты была расстроена?

– Уничтожена. – Она склонила голову набок, словно прислушиваясь к эху этого слова. Решительно тряхнула головой. Локон вырвался из-под заколки и упал на щеку. Роза раздраженно его смахнула. – Хочешь правду? По-честному, я вздохнула с облегчением. Трусиха, да?

– Я не думаю так.

– Да-да, еще какая. Трусиха трусихой. И поэтому беру себя на слабо́ – делаю то, чего боюсь.

У него забрезжило подозрение.

– Какие вещи, допустим?

– Допустим, привела тебя к себе.

Бесспорно, в этот миг следовало ее поцеловать. Теперь струсил Джо. Наклонился и здоровой рукой принялся перелистывать рисунки на постели.

– Очень хорошо, – сказал он после паузы.

Кистью она работала торопливо и нетерпеливо, но ее портреты – термин «натюрморты» здесь не подходил – урожая, консервов, а иногда жареных ножек или бараньих отбивных выходили загадочными, благоговейными и ужасающими, умудрялись идеально изображать модели, особо не вникая в детали. Штрих очень сильный; рисовала Роза не хуже Джо, а то и лучше. Но над работой не корпела. Краска текла, шла пятнами, топорщилась мусором и щетиной кистей; края листа зачастую пустовали иззубренными полями; если что-то не удавалось, Роза просто замазывала неудачу яростными разобиженными мазками.

– Я почти чувствую их запах. Какое убийство?

– Что?

– Ты сказала, что убийство.

– А, ну да. Кэдди Хорслип. Светская львица, что ли, или дебютантка, или… моего двоюродного прадеда за это повесили. Мозеса Эспинозу. Вышел большой скандал – в тысяча восемьсот шестидесятых, кажется. – Она заметила, что до сих пор держит его руку. Отпустила. – Ну вот. Как новенький. У тебя есть сигареты?

Он поджег ей сигарету. Она все стояла перед ним на коленях, и это возбуждало. Он себя чувствовал раненым солдатом, что в полевом госпитале флиртует с красивой американской сестричкой.

– Он был лепидоптерист, Мозес, – сказала Роза.

– А?

– Изучал бабочек.

– А.

– Свалил ее эфиром и убил булавкой. Ну, так отец говорит. Врет, наверное. Я про это сонник составила.

– Булавкой, – сказал он. – Больно. – Подрыгал пальцем. – Здоровый, я думаю. Ты починила.

– Ты смотри-ка.

– Спасибо тебе, Роза.

– Пожалуйста, Джо. Джо. Какой-то ты не очень убедительный Джо.

– Это пока, – сказал он. Пошевелил рукой, повертел, посмотрел. – А я смогу рисовать?

– Не знаю – а сейчас можешь?

– Я неплохо. Что такое сонник?

Она отложила горящую сигарету на граммофонную пластинку, валявшуюся на полу, и ушла к столу:

– Показать?

Джо наклонился, подобрал сигарету, подержал вертикально, самыми кончиками пальцев, как горящий динамит. Сигарета выплавила лунку во второй части «Октета» Мендельсона.

– Вот, например. Про Кэдди Хорслип я что-то не могу найти.

– Неужели? – сухо переспросил он. – Удивительно.

– Не умничай, мужчинам не идет.

Он отдал ей сигарету и взял большую книжку в тканевом переплете, черную с красным корешком. От всего, что в него вклеивали, гроссбух этот распух вдвое, точно полежал под дождем. На первой странице Джо увидел слова «Сон про аэроплан № 13» – почерк странный, аккуратный, точно рассыпанные прутики.

– Нумерованный, – сказал Джо. – Как комикс.

– Ну, их же много. Я иначе запутаюсь.

«Сон про аэроплан № 13» оказался историей – более или менее – о приснившемся Розе конце света. Не осталось больше никаких людей, а Роза на розовом гидроплане летела на остров, населенный разумными лемурами. Там было еще много чего – некое графическое «звуковое сопровождение», выстроенное вокруг образов Петра Чайковского и его произведений, и, конечно, изображения пищи в изобилии, – но суть, насколько понял Джо, была такова. Сюжет излагался коллажно, вырезками из журналов и книг. Картинками из учебников по анатомии – взорванная мускулатура человеческой ноги, графическое объяснение перистальтики. Роза отыскала старую «Историю Индии», и у многих лемуров из ее сновидческого апокалипсиса были головы и бесстрастные горизонтальные взгляды индийских принцев и богинь. Глубинным раскопкам подверглась поваренная книга про морепродукты – куча цветных фотографий ракообразных в кипятке и вареных цельных рыбин с остекленевшим взглядом. Местами Роза надписывала картинки, хотя надписи эти мало что проясняли; несколько страниц почти сплошь заполняли ежевичные заросли ее почерка, более или менее иллюстрированные коллажем. Встречались карандашные рисунки и схемы, сложная система карикатурных маргиналий, точно твари, что болтаются на полях средневековых книг. Джо начал читать, сидя на стуле за столом, но вскоре, сам не заметив, поднялся и заходил туда-сюда. Наступил на мотылька, не обратил внимания.

– Это же много часов работы, – сказал он.

– Много часов.

– Сколько ты сделала?

Она указала на раскрашенный сундук в ногах постели:

– Немало.

– Это красота. Увлекательно.

Он сел на постель и дочитал, а потом Роза спросила, чем он занимается. Под напором ее интереса к нему и его занятиям Джо впервые за год разрешил себе назваться художником. Описал, как часами сидит над обложками, расточает подробности на генератор волн смерти, на его фланцы и стабилизаторы, с математической точностью искажает и растягивает перспективу, переодевает Сэмми, и Джули, и остальных, фотографирует, чтобы точнее изображать позы, пишет роскошные языки пламени, которые в печати словно прожигают глянцевую тушь и бумагу обложки. Он поведал ей о своих экспериментах с киноязыком, о чутье на эмоциональный импульс панели, о бесконечно растяжимом и сократимом мгновении, что таится в канавках между панелями комикса. Сидя на усыпанной бабочками постели Розы, он вновь чувствовал прилив ноющей боли и вдохновения тех времен, когда жизнь его вращалась вокруг одного лишь Искусства, когда снег падал вступительными фортепианными нотами бетховенского «Императора», а похоть отсылала к пассажу из Ницше, а густая, исчерченная красным клякса кармазина с Веласкеса, в остальном безынтересного, пробуждала голод по куску мяса с кровью.

Потом он заметил, что Роза смотрит странно – в надежде или в страхе, – и осекся:

– Что такое?

– Лампедуза, – сказала она.

– Это что? Лампедуза?

Глаза ее расширились – она все ждала, в надежде или в страхе. Кивнула.

– То есть остров?

– Ой! – И она бросилась ему на шею, и он навзничь рухнул на кровать.

Бабочки прыснули кто куда. Сатиновое покрывало бабочкиным крылом погладило его по щеке.

– Эй! – сказал Джо.

А она открытыми губами прижалась к его рту, и так замерла, и зашептала сонную невнятицу.

– Ау? Эй! Джо, ты где?

Джо сел:

– Ч-черт.

– Твой брат?

– Кузен Сэм. Мой напарник. Я здесь, Сэм, – окликнул он.

Сэм просунул голову в дверь.

– Ой, привет, – сказал он. – Елки, извините. Я просто…

– Она медсестра, – сказал Джо, необъяснимо чувствуя себя преступником, будто предал Сэмми и должен оправдать свой приход сюда. Предъявил исцеленную руку. – Она починила.

– Это прекрасно, э-э… привет. Сэм Клей.

– Роза Сакс.

– Слушай, Джо, я, э-э… я хотел спросить: ты еще не готов свалить из этого… прошу прощения, мисс, я понимаю, вы здесь живете и все такое, – жуткого дома?

Джо разглядел, что Сэмми расстроен:

– Что случилось?

– Кухня…

– Кухня?

– Она черная.

Роза рассмеялась:

– Чистая правда.

– Не знаю. Я просто… ну, я хочу домой. Мне бы поработать. Над этим, э-э… извини. Ладно, ну его. Я пошел.

И он двинулся к двери. Когда Джо ушел, с Сэмми приключилась странная вещь. Через бальную залу и небольшую оранжерею он забрел в кухню, где стены и пол облицовывал блестящий черный кафель, а столы покрывала черная эмаль. В кухне тоже толпился народ; надеясь где-нибудь побыть минутку одному и, может, заодно найти туалет, Сэмми заглянул в большую буфетную. И там узрел невероятное: двое мужчин – зеркальные, как и положено во сне, оба усатые и при галстуках, – обнимались, слившись усами, и отчего-то Сэмми вспомнил, как в детстве мать совала его гребень в щетку для волос на комоде.

Сэмми поспешно ретировался с кухни и отправился на поиски Джо: надо уходить отсюда сию же секунду. Про гомосексуальность Сэмми, конечно, знал – в теории, – но никогда не связывал ее с человеческими чувствами – уж явно не со своими. Ему и в голову не приходило, что двое мужчин, даже гомосексуалов, могут так целоваться. Если он вообще позволял себе об этом думать, в воображении все сводилось к минетам в темных переулках или гнусностям изголодавшихся по любви британских моряков. Но эти усатые люди в галстуках – они целовались, как в кино, нежно, и рьяно, и самую чуточку напоказ. Один мужик гладил другого по щеке.

Сэмми рылся в горах шуб и пальто на крюках в прихожей, пока не отыскал свое. Водрузил шляпу на голову и вышел. Потоптался на верхней ступеньке. В голове беспорядочно роились какие-то чужие мысли. Он чудовищно ревновал; ревность тяжелым круглым камнем застряла в груди, но Сэмми сам не знал, ревнует он Джо или Розу Люксембург Сакс. И при этом он радовался за кузена. Прекрасно, что в этом городе Джо умудрился год спустя вновь отыскать девушку с фантастическим задом. Может, ей, в отличие от Сэмми, удастся хоть немного отвлечь Джо от его самоочевидного замысла начистить себе рыло кулаками всех немцев города Нью-Йорка. Сэмми повернулся и посмотрел на швейцара: презрев условности, этот дядька в засаленной серой куртке прислонялся к парадной двери и курил сигарету. Почему от сцены в буфетной Сэмми так взбудоражился? Чего он боится? Почему бежит?

– Что-то забыли? – спросил швейцар.

Сэмми пожал плечами. Вернулся в дом. Не совсем понимая, что делает, заставил себя вновь пересечь бальную залу – теперь, когда Дали выпростался из водолазного костюма, ее наполняли счастливые уверенные люди, которые знали, чего хотят и кого любят, – и войти в черно-кафельную кухню. Собрание у очага дискутировало о том, как правильно варить кофе по-турецки, но двое из буфетной исчезли без следа. Может, Сэмми все нафантазировал? Возможен ли такой поцелуй?

– Он что, голубой? – как раз в этот миг спрашивала Роза Джо. Они по-прежнему сидели на кровати, держась за руки.

Джо это сначала потрясло – а затем уже не потрясало.

– Почему ты это говоришь? – спросил он.

Она пожала плечами:

– По ощущению.

– Хм-м, – сказал Джо. – Не знаю. Он… – И пожал плечами. – Хороший мальчик.

– А ты хороший мальчик?

– Нет.

Джо наклонился снова ее поцеловать. Они стукнулись зубами, и от этого он очень ясно ощутил все кости черепа. Розин язык у него во рту был как молоко, и соль, и устрица. Она положила руки ему на плечи, и он предчувствовал, как она вот-вот его оттолкнет, и вскоре она его оттолкнула.

– Я за него беспокоюсь, – сказала она. – Он был какой-то потерянный. Догони его.

– Ничего с ним не будет.

– Джо, – сказала она.

– А. – Она, сообразил Джо, хочет, чтоб он ушел. Двигаться дальше она пока не готова. Он не этого ожидал от богемного цветочка и матерщинницы, но подозревал, что Роза и не такая – она больше, но и меньше. – Ладно, – сказал он. – Да. Мне… мне тоже надо поработать.

– Хорошо, – ответила она. – Иди работай. Позвонишь мне?

– А можно?

– УНиверситет четыре тридцать два двенадцать, – сказала она. – Сейчас. – Вскочила, подошла к чертежному столу, нацарапала номер на листе, оторвала и протянула Джо. – Кто бы ни подошел, пускай поклянутся, что передадут, а то у нас тут в этом смысле ни на кого положиться нельзя. Погоди. – И она записала другой номер. – Это мой рабочий. Я работаю в «Лайфе», в художественном отделе. А это мой номер в ТСА. Я там три раза в неделю, вторая половина дня, и по субботам. Завтра я там.

– «Телеса»?

– Трансатлантическое спасательное агентство. Я там волонтерствую секретаршей. Маленькая контора. Денег ни цента. Только я и мистер Хоффман, если честно. Ой, Джо, он чудесный. У него судно, он сам купил и будет вывозить из Европы еврейских детей – сколько поместится на борту.

– Детей, – повторил Джо.

– Да. А что… у тебя… у вас есть дети… в вашей семье? У тебя на…

– Где это? – спросил Джо. – Этот ТАС?

Роза написала адрес: Юнион-Сквер.

– Я бы хотел завтра увидеться с тобой там, – сказал Джо. – Возможно, что это возможно?

 

11

– У нас одно судно, – сказал Герман Хоффман.

Был он пухлый, весь в ямочках, с аккуратной бородкой клинышком, с мешками под глазами – судя по всему, обосновавшимися там давно и насовсем – и блестящим черным шиньоном, в своей патентованной фальши почти грозным. Кабинет Хоффмана в Трансатлантическом спасательном агентстве смотрел на чугунные деревья и ржавую листву Юнион-Сквер. На серый камвольный костюм Хоффман потратил в двадцать раз больше, чем Джо, чья экономность по мере роста доходов становилась все более драконовской. Четким жестом, точно снимая карточную колоду, Хоффман извлек три коричневые сигареты из пачки с позолоченным фараоном и сдал одну Джо, одну Розе и одну себе. Ногти у него были подстрижены и перламутровы, сигареты – марки «Тот-Амон», импортированные из Египта, – отличные. Джо не постигал, для чего подобный человек напялил шиньон, который как будто заказали, начитавшись рекламы на четвертой сторонке обложки «Радиокомиксов».

– Одно судно, двадцать две тысячи долларов и полмиллиона детей. – Хоффман улыбнулся. Гримаса вышла пораженческая.

Джо покосился на Розу, а та задрала бровь. Роза предупредила, что Хоффман и его агентство, добиваясь невозможного, вечно работают на грани провала. Чтобы не умереть от горя, пояснила она, босс изображает закоснелого пессимиста. Сейчас она разок кивнула Джо – мол, говори.

– Я понимаю, – сказал Джо. – Я знал, разумеется…

– Очень славное судно, – продолжал Хоффман. – Прежде называлось «Львица», но мы его переименовали в «Ковчег Мирьям». Небольшое, но в прекрасном состоянии. Купили у «Кьюнарда» – оно ходило из Хайфона в Шанхай. Вон фотография. – И он указал на крашеную фотографию на стене позади Джо. Опрятный лайнер с ватерлинией смелого красного цвета шел по бутылочно-зеленому морю под гелиотропным небом. Громадная фотография в серой рамке. Герман Хоффман взирал на нее с любовью. – Построено в тысяча восемьсот девяносто третьем для «Пенинсулар энд Ориентал». Бо́льшая часть нашего первоначального вклада пошла на покупку и переоборудование, а поскольку нам крайне важны гигиена и гуманные условия, обошлось это дорого. – Опять виноватая улыбка. – Почти весь остаток осел на банковских счетах и под матрасами у немецких офицеров и чиновников. Когда уплатим команде и за документацию, честно сказать, даже не знаю, чего мы сможем добиться с такими крохами. Половину детей, которых мы хотим вывезти, может, вывезти и не удастся. Обойдется в тысячу с лишним долларов на ребенка.

– Я понимаю, – сказал Джо. – Если разрешите сказать, я…

Он снова глянул на Розу. За ночь она совершенно преобразилась. С ума сойти. Она будто нарочно истребляла все следы девушки-мотылька. Сине-зеленая клетчатая юбка, темные колготки, незатейливая белая блузка с пуговицами на манжетах и воротнике. Губы не накрашены, летучие волосы выглажены в две пушистые волны, разделенные пробором посередине. Роза даже очки надела. Джо эта перемена застала врасплох, но присутствие девушки-гусеницы ободряло. Зайди он в приемную ТСА и встреть дыбоволосую портретистку овощей, он усомнился бы в надежности агентства. Он не знал, какая поза менее искренна, имаго или гусеница, но так или иначе сейчас был Розе благодарен.

– У мистера Кавалера есть деньги, мистер Хоффман, – сказала она. – Он может сам оплатить проезд брата.

– Счастлив за вас, мистер Кавалер, но скажите-ка. У нас на «Мирьям» поместятся триста двадцать четыре человека. Наши агенты в Европе уже организовали нам переезд трехсот двадцати четырех немецких, французских, чешских и австрийских детей, а очередь значительно больше. Должны ли мы оставить одного из них, чтобы освободить место для вашего брата?

– Нет, сэр.

– Вы это нам предлагаете?

– Нет, сэр.

Джо горестно поерзал на стуле. А больше ему нечего сказать? Только и может твердить этому человеку «нет, сэр», как ребенок, которому пеняют за проступок? Вполне вероятно, в этой комнате решается судьба его брата. И все зависит от Джо. Если Хоффман сочтет его недостаточно… то или это, «Ковчег Мирьям» отчалит из Портсмута без Томаша Кавалера. Джо опять украдкой покосился на Розу. Все нормально, сказало ее лицо. Объясни ему. Говори.

– Сколько я понял, допустим, есть место в лазарете.

Тут на Розу глянул Хоффман.

– Ну да-а. Если обстоятельства сложатся удачно – возможно. А вдруг корь? Или несчастный случай?

– Он маленький мальчик, – сказал Джо. – Для своего возраста. Не займет много места.

– Они все маленькие, мистер Кавалер, – ответил Хоффман. – Если б я мог впихнуть на борт еще три сотни, я бы так и сделал.

– Да, но кто за них заплатит? – выпалила Роза. Она уже теряла терпение. Наставила палец на Хоффмана. На ладони у нее Джо разглядел мазок темно-лиловой краски. – Вы говорите, выпускают триста двадцать четыре человека, но сами же знаете, что мы сейчас можем заплатить за двести пятьдесят, не больше.

Хоффман откинулся на спинку кресла и воззрился на Розу в ужасе – Джо понадеялся, что притворном.

Роза прикрыла рот рукой.

– Извините, – сказала она. – Я помолчу.

Хоффман повернулся к Джо:

– Если она начинает тыкать пальцем, мистер Кавалер, – берегитесь.

– Понял, сэр.

– Она права. Нам тут не хватает средств. Точнее всего положение описывается наречием «хронически».

– Я об этом и думал, – сказал Джо. – А если я плачу за одного ребенка помимо к моему брату?

Хоффман подался к нему через стол, оперся подбородком на руку:

– Я слушаю.

– Возможно, что я, вероятно, найду деньги на еще два или, может, три.

– В самом деле? – спросил Хоффман. – И чем же это вы занимаетесь, мистер Кавалер? Вы какой-то художник, нет?

– Да, сэр, – сказал Джо. – Я рисую в комиксах.

– Он очень талантливый, – сказала Роза, хотя накануне вечером призналась Джо, что комикса никогда и не открывала. – И ему очень хорошо платят.

Хоффман улыбнулся. Он уже некоторое время переживал, что в жизни его молодой секретарши нет подходящего друга мужеского пола.

– Комиксы, – произнес он. – Только о них и слышу – Супермен, Бэтмен. Мой сын Морис ими зачитывается. – Хоффман развернул фотографию на столе, предъявив молодую версию самого себя, с такими же мешками под глазами. – У него бар-мицва через месяц.

– Поздравляю, – сказал Джо.

– Что вы рисуете? «Супермена»?

– Нет, но я знаю пацана, молодого человека, который его рисует. Я в «Империи комиксов», сэр. Мы делаем «Эскаписта». И – может, ваш сын знает – «Монитора», «Мистера Пулемета». Я много рисую. Зарабатываю примерно двести долларов в неделю. – Может, подумал Джо, стоило прихватить с собой корешки чеков или еще какие финансовые документы. – Откладываю обычно почти все, кроме, допустим, двадцати пяти.

– Батюшки-светы, – сказал Хоффман. И глянул на Розу, чье лицо тоже выдавало немалое удивление. – Мы с тобой избрали не ту стезю.

– На то похоже, босс, – сказала она.

– «Эскапист», – продолжал Хоффман. – Я, кажется, видел, но не уверен…

– Он эскаполог. Артист-фокусник.

– Артист-фокусник?

– Именно так.

– Разбираетесь в иллюзионизме?

Вопрос получился заряженный. Не просто дружелюбная болтовня, хотя отчего так, Джо не понял.

– Я изучал, – ответил Джо. – В Праге. Я изучал у Бернарда Корнблюма.

– У Бернарда Корнблюма! – сказал Хоффман. – Корнблюм! – Его лицо смягчилось. – Я один раз его видел.

– Вы видели Корнблюма? – Джо повернулся к Розе. – Это ошеломительно.

– И я совершенно ошеломлена, – ответила Роза. – В Кёнигсберге, сэр?

– В Кёнигсберге.

– В детстве.

– В детстве, – кивнул он. – Я и сам некогда был любителем. До сих пор временами балуюсь. Ну-ка, поглядим… – Он пошевелил пальцами и вытер руки невидимой салфеткой. Его сигарета исчезла. – Voilà. – Он закатил глаза под тяжелыми веками к потолку и вынул сигарету из воздуха. – Et voilà. – Сигарета выскользнула, упала на пиджак и, оставив пепельный след на лацкане, скатилась на пол. Хоффман выругался. Оттолкнул кресло от стола, прихлопнул макушку ладонью и, кряхтя, наклонился. Когда выпрямился, основа его парика, похоже, сбилась с утка. Жесткие черные волосы стояли дыбом по всей голове, колеблясь, точно груда железных опилок, что почуяла призыв далекого, но мощного магнита. – Боюсь, я ужасно отвык. – Он пригладил шиньон. – А вы как – умеете что-нибудь?

Болтовню Корнблюм презирал, почитая ее недостойной подлинного мастера; Джо молча встал и снял пиджак. Поддернул манжеты и непринужденно предъявил Герману Хоффману пустые руки. Джо понимал, что рискует. Работа вблизи давалась ему не особо. Он понадеялся, что указательный палец работает.

– Как твой палец? – шепнула Роза.

– Нормально, – сказал Джо. – Нельзя ли попросить у вас зажигалку? – спросил он Хоффмана. – Мне на минуту.

– Ну разумеется, – ответил тот. И протянул золотую зажигалку.

– И боюсь, еще одну сигарету.

Хоффман выполнил просьбу, пристально наблюдая. Джо попятился от стола, сунул сигарету в рот, поджег и глубоко затянулся. Двумя пальцами правой руки взял зажигалку и выдул долгую голубую струю дыма. Зажигалка исчезла. Джо снова глубоко затянулся, и сдержал выдох, и зажал нос, и комически выпучил глаза. Коричневая «Тот-Амон» исчезла. Он открыл рот и медленно выдохнул. Дым тоже исчез.

– Извините, – сказал Джо. – Как неловко.

– Очень хорошо. А зажигалка где?

– Вот дым.

Джо поднял левый кулак, провел им по лицу и раскрыл ладонь, как цветок. Оттуда выплыл взъерошенный узел дыма. Джо улыбнулся. Взял пиджак со спинки стула и достал свой портсигар. Открыл и предъявил египетскую сигарету, что умостилась там, словно бурое яйцо в картонке белых. И еще горела. Джо наклонился и покатал уголек в пепельнице на столе, пока сигарета не погасла. Выпрямившись, снова сунул ее в зубы и щелкнул пальцами перед потухшим угольком. Зажигалка появилась вновь. Джо чиркнул, добыл огонек и снова закурил.

– Ах-х, – на выдохе сказал он, словно погружаясь в теплую ванну.

Роза зааплодировала.

– Как ты это сделал? – спросила она.

– Может, когда-нибудь расскажу, – ответил Джо.

– Не вздумайте, – возразил Хоффман. – Давайте так, мистер Кавалер. Если вы согласитесь оплатить, скажем, двоих детей плюс к вашему брату, мы возьмемся за его дело и постараемся найти для него место на «Мирьям».

– Спасибо, сэр. – Джо обернулся к Розе. Та опять напустила на себя деловой вид. И кивнула. Он молодец. – Это очень…

– Но сначала я хочу попросить вас об одолжении.

– Каком? Что угодно.

Хоффман кивнул на фотографию Мориса:

– Будь я богачом, мистер Кавалер, я бы все это предприятие финансировал из своего кармана. Я и так трачу на агентство почти любое завалявшееся пенни. Не знаю, сознаете ли вы и каково это было в Праге, но в Нью-Йорке бар-мицвы не дешевы. В тех кругах, где вращаемся мы с женой, они весьма роскошны. Прискорбно, но факт. Фотограф, поставщики питания, бальная зала в отеле «Треви». Можно разориться.

Джо медленно кивнул и глянул на Розу. Хоффман что, взаправду просит скинуться на праздник для сына?

– Вы вообще представляете, – сказал Хоффман, – во сколько мне обойдется фокусник? – В правой руке у него появилась сигарета. Сигарета, отметил Джо, дымилась – та самая, которую несколько минут назад Хоффман уронил. Джо был уверен, что видел, как Хоффман подобрал ее и потушил в пепельнице. Затем Джо поразмыслил, и уверенности поубавилось. – И я подумал – может, вы что-нибудь сварганите?

– Я… я с радостью.

– Вот и прекрасно, – сказал Хоффман.

Джо и Роза вышли из кабинета. Роза прикрыла дверь и, распахнув глаза, улыбнулась:

– Ты смотри-ка.

– Спасибо, – сказал Джо. – Спасибо огромное тебе, Роза.

– Я открою на него досье прямо сразу. – Она села за свой стол и из лотка вынула отпечатанный бланк. – Диктуй, как писать его имя. Кавалер.

– Через два «а».

– Кавалер через два «а». Томаш. Через «ш», да?

– Через «ш». Я хочу с тобой встретиться, – сказал он. – Я хочу отвести тебя поужинать.

– Я с удовольствием, – ответила она, не подняв головы. – Второе имя?

 

12

Когда он вышел на улицу, небо сияло, как новенький пятак, и пахло засахаренными орехами. Он купил кулек, и тот обжигал бедро сквозь карман двенадцатидолларового костюма. Джо через дорогу перешел к скверу. Томаш едет в Америку! Вечером свидание!

Шагая по скверу, он гадал, как Хоффман проделал свой фокус. Где прятал горящую сигарету? Где она горела бы так долго? Лишь на полпути через сквер он отыскал ответ: в шиньоне.

Минуя статую Джорджа Вашингтона, он заметил впереди стайку людей, столпившихся справа по ходу вокруг длинной зеленой скамьи. Наверное, на скамье этой некто выдает свежие мрачные конфетки с полей сражений и из столиц Европы; Джо добыл из кулька кешью, подбросил в воздух, закинул голову, поймал орех и не замедлил шага. Но, проходя мимо перешептывающихся людей, он увидел, что все смотрят не на скамью, а на высокий тонкий клен в кружевной чугунной клетке позади скамьи. Кое-кто в толпе улыбался. Пожилая женщина в клетчатом шерстяном пальто оттанцевала задом, прижимая руку к груди, смущенно смеясь над собственным испугом. Наверное, на дереве какой-то зверь – мышь, или мартышка, или варан, сбежавший из зоосада в Центральном парке. Джо подошел и, поскольку никто не подвинулся, встал на цыпочки.

Удивительный факт биографии иллюзиониста Бернарда Корнблюма, припомнил Джо, гласил, что Корнблюм верил в магию. Не в псевдомагию со свечками, пентаграммами и крыльями летучих мышей. Не в кухонные заклинания славянских бабулек с их гербариями и увязанными в бурдюк отрезанными ногтями с мизинца на ноге слепой девственницы. Не в астрологию, теософию, хиромантию, лозоходство, медиумические сеансы, плачущие статуи, вервольфов, чудеса и дива. Все это Корнблюм почитал за липу, бесконечно далекую от его иллюзий – и гораздо деструктивнее, – в конце концов, его успех рос прямо пропорционально неизменному и ясному осознанию зрителей: сколь зорко ни смотри, тебя облапошат. Напротив, Бернарда Корнблюма зачаровывала безличная магия жизни – когда он читал в журнале о рыбе, умеющей мимикрировать под семь разных ландшафтов морского дна, или смотрел в кинохронике, что ученые открыли умирающую звезду, которая испускает излучение на частоте, в мегагерцах приблизительно равной числу «пи». В делах человеческих подобные чары зачастую, хотя и не всегда, печальны – порой прекрасны, порой жестоки. Инструментами им служат совпадения, парадоксы и единственные подлинные знамения – те, что безошибочно и бесспорно обнаруживаются задним числом.

На западной стороне Юнион-Сквер, на тонком стволе юного клена в клетке сидела гигантская бабочка. Она отдыхала, трепыхая крыльями с некоторой томностью, словно дама, что обмахивается веером, – переливчато-зеленая с желтоватым проблеском, огромная, как шелковый ридикюль этой самой томной дамы. Бабочка плоско расправила крылья, а когда они содрогались, женщина в клетчатом пальто, ко всеобщему веселью, взвизгивала и отпрыгивала.

– Какая бабочка? – спросил Джо соседа.

– Вон там мужик говорит, ночная павлиноглазка, сатурния луна. – Сосед кивнул на дородного дядьку банковского вида, в тирольской шляпе с бабочково-зеленым пером; тот стоял ближе всех к дереву и бабочке.

– Она и есть, – сказал тучный человек, и в голосе его пробивалась тоска. – Сатурния луна. Когда мальцом был, мы их иногда встречали. В Маунт-Моррис-парке. – И его пухлая рука в желтой перчатке свиной кожи потянулась к биению грустного сердца детских воспоминаний.

– Роза, – пробормотал Джо.

А сатурния луна двусмысленным тропом надежды вспорхнула, отчетливо зашелестев, кувырнулась в распахнутое небо и шатко удалилась в общем направлении небоскреба «Утюг».

 

13

Столько написано, столько спето о ярких огнях и бальных залах Империум-Сити – о, этот ослепительный град! – о его ночных притонах и джазовых клубах, о его неоново-хромовых авеню и шикарных отелях с ресторанами на крышах, что летом увешаны бумажными фонариками. Однако этим свинцовым осенним предвечерьем путь наш лежит прочь от фанфар и фанфаронства. Нынче мы погружаемся вглубь, под землю, в самые недра, гораздо ниже высоких каблуков и отбойных молотков, ниже крыс и мифических крокодилов, ниже даже костей алгонкинов и первобытных ужасных волков – в кабинет 99, тесный опрятный загончик, душный и белый, в конце коридора на третьем подземном этаже Публичной библиотеки Империум-Сити. Здесь, за столом, что утоп в чрево земное еще глубже путей подземки, сидит юная мисс Джуди Дарк, младшая помощница каталогизатора списанных томов. Так ее именует табличка на столе. Мисс Джуди Дарк – девушка худенькая, бледненькая, в безыскусном сером костюмчике, и с первого взгляда ясно, что жизнь обходит ее стороной. Дважды в неделю к ней в кабинетик заходит человек с кожей как вареная газета и увозит книги, которые Джуди Дарк официально объявила мертвыми. Раз минут в десять стены содрогаются от грохота окраинной электрички, что проносится в вышине.

В этот осенний вечер пред Джуди открывается лишь перспектива очередной одинокой ночи. Джуди пожарит себе отбивную, усыпит себя чтением – несомненно, сказаниями о волшебстве и романтической любви. Затем во снах, которые даже ей самой видятся банальными, мисс Дарк, нарядившись в кольчугу и шелк, отправится искать приключений. Утром она проснется одна, и все повторится.

Бедная Джуди Дарк. Бедные маленькие библиотекарши планеты – эти втайне прелестные девчонки, неизменно изуродованные изуверством очков в большой черной оправе!

Джуди складывает вещи в сумку и выключает свет, не забыв снять зонтик с крючка. Она и сама – человек-зонтик, вечно закрытый, с туго затянутым ремешком. Она идет по длинному коридору и нечаянно ступает в громадную лужу – в дождь третий подземный этаж подтекает. Промочила ноги по щиколотку. Скрипя туфлями, она заходит в лифт. Водолазом медленно всплывает на поверхность города. Подняв воротник, направляется к парадным дверям библиотеки. Сегодня, да и каждый вечер, она уходит последней.

У входа стоит полицейский. Он стережет книгу.

– Доброй ночи, мисс, – говорит он, отпирая перед Джуди тяжелую бронзовую дверь. Он широкоплеч, с костистым подбородком, а в глазах смешинка, потому что у Джуди скрипят туфли.

– Доброй ночи. – Мисс Дарк сгорает со стыда от того, как шумят ее ноги.

– О’Хара моя фамилия. – У него густые блестящие волосы, глянцевитые, как брызги черной краски.

– Джуди Дарк.

– Что ж, мисс Дарк, у меня к вам всего один вопрос.

– Слушаю вас, офицер О’Хара.

– Как же от вас улыбки-то добиться?

На язык ей вспрыгивает десяток остроумных ответов, но она помалкивает. Изо всех сил хмуро поджимает губы, но, к своему ужасу, не может сдержать улыбки. О’Хара пользуется ее замешательством, чтобы еще минутку поговорить:

– Вам в сегодняшнем бедламе удалось на книгу-то посмотреть, мисс Дарк? Показать вам?

– Я видела, – отвечает она.

– И что скажете?

– Прелестная.

– Прелестная, – примеривается к слову он. – Вы считаете?

Она кивает, избегая его взгляда, и выходит в вечерний город. Разумеется, хлещет дождь. Зонтик проделывает то, что не удается его владелице, и мисс Дарк отправляется домой. Жарит телячью отбивную, включает радио. Ужинает и недоумевает, отчего солгала полицейскому. На самом деле она не ходила смотреть на Книгу Ло – а до смерти охота. Собиралась в обеденный перерыв, но вокруг книги столпилась куча народу. Какова же, интересно, книга, если не прелестна?

Книга Ло – священная книга загадочных древних киммерийцев. В прошлом году – тогда об этом кричали все газеты – легендарный текст, который давно считался утраченным, обнаружился в задней комнате старого винного погреба в центре. Это старейшая книга в мире – триста древних страниц в кожаном футляре, инкрустированном рубинами, бриллиантами и изумрудами, – и описываются в ней диковинные особенности поклонения великой киммерийской мотыльковой богине Ло. Сегодня книгу экспонировали в большом выставочном зале Публичной библиотеки за пуленепробиваемым стеклом. Поглазеть сбежалось полгорода. Нашу мисс Дарк отпугнула толчея; Джуди вернулась в кабинет 99, так и не посмотрев на книгу, и пообедала у себя за столом. Сейчас она переводит взгляд с пустой тарелки на стены пустой квартиры, и в нутро внезапно вгрызаются сожаления. Надо было согласиться на предложение полицейского. Может, думает Джуди, еще не поздно. Она надевает шляпку, и пальто, и сухие туфли и опять выходит в ночь. Придет и скажет офицеру О’Харе, будто забыла кое-что сделать по работе.

Но она приходит, а офицер О’Хара, похоже, оставил свой пост и, более того, не запер дверь. В любопытстве и легкой досаде – а вдруг кто-нибудь и впрямь захочет украсть Книгу Ло? – Джуди забредает в выставочный зал. Там на просторах черного мрамора вокруг павшего офицера О’Хары стоят люди в черном. Мисс Дарк ныряет за удачно подвернувшийся гобелен. Она трепещет в ужасе; на ее глазах трое людей – гориллы в куртках с капюшонами, как у грузчиков, и кепках, как у газетчиков, – алмазной открывашкой взрезают крышку стеклянной витрины и избавляют Империум-Сити от книги. Торопливо засовывают книгу в мешок. Так, а что делать с О’Харой? Меня, говорит один вор, коп узнал – к гадалке не ходи; они с О’Харой в стародавние времена росли в одном квартале. Может, лучше кокнуть беднягу – и пишите письма.

Для младшей помощницы каталогизатора списанных томов это чересчур. Она выбегает в гулкий зал, в смятении чувств надеясь напугать или хотя бы отвлечь людей в черном от злого замысла. А может, удастся увести их отсюда, отвлечь внимание на себя. Воспользовавшись тем, что от ее появления и вопля «НЕ-Е-Е-Е-Е-ЕТ!» они сильно растерялись, Джуди хватает мешок со священной Книгой Ло и выбегает из галереи. Воры, опамятовавшись, бросаются в погоню, размахивая пистолетами и извергая потоки проклятий – безумные реки печатных знаков и шальной пунктуации.

Мисс Дарк в ужасе (который, впрочем, не мешает ей иронически отметить, что впервые в жизни она понимает, каково это – когда за тобой бегают мужчины) направляется в самое безопасное место, что ей известно: в свою опрятную квадратную норку под землей. Ждать лифта некогда. Сломя голову она слетает по пожарной лестнице, и Книга Ло, странное дело, пульсирует жизнью в руках; да нет, это лишь реверберирует бешеный пульс Джуди.

Воры нагоняют ее в длинном коридоре третьего подземного этажа. Она оборачивается, пистолет мерцает, затем распускается ярко-белым цветком. Но в темном тесном коридоре пуля летит мимо. Рикошетит, прядет дикую паутину скоростных траекторий и вонзается в самую плоть потолочной изоляционной трубы. Труба трескается напополам, и оттуда выпадает провод под напряжением – будто змея из древесного дупла атакует поросенка. Провод падает в ту самую лужу, что погубила туфли мисс Дарк. Многочисленные ватты прошивают худенькую фигурку и электрическую схему из драгоценных камней и золотых проводов на кожаном футляре Книги Ло. Во вспышке белеет все, кроме черного рентгеновского скелета мисс Джуди Дарк, и та испускает не очень-то женственный вопль «Ё-О-О-О!».

– Метко, – отмечает один вор.

Они вынимают книгу из обмякшей руки и удаляются на поверхность, бросив мисс Джуди Дарк – все равно ведь мертвая.

Вполне вероятно, она и впрямь мертва. В спиральном столбе дыма и света она взлетает, и волосы ее текут рекой. И вот что удивительно: первым делом мы замечаем, пожалуй, не то, что она обнажена (зоны скромности искусно закамуфлированы витками астральной спирали). Нет, первым делом мы замечаем, что она отрастила гигантскую пару раздвоенных мотыльковых крыльев. Крылья бледные, зеленовато-белесые и просвечивают, – возможно, они, как аэроплан Чудо-Женщины, зримо незримы, призрачны, но плотны. Вокруг, за пределами торнадо, что бесконечным винтом завивается ввысь, реальность распадается на ландшафты из грез и геометрический абсурд. Растворяются шахматные доски, параболы складываются в звездочки, в завитки и огненные вертушки. Мимо искрами римских свечей текут таинственные иероглифы. Мисс Дарк на редкость невозмутимо хлопает гигантскими фантомными крыльями – ибо, жива она или мертва, не приходится сомневаться: Джуди Дарк, человек-зонтик, наконец-то распахнулась небесам.

Наконец в бесконечной и безвременной дали она различает нечто плотное – дрожащее пятно каменной серости. Приближаясь, она различает вспышку серебра, призрачный кипарис, цоколь и колонны храма – грубо отесанного, пирамидального, то ли друидского, то ли вавилонского, и вдобавок смутно похожего на великое учреждение, в нутре коего Джуди днями напролет грезила наяву. Храм разрастается, а затем спираль распадается, подается, опускает Джуди, покрытую лишь зажимом крыльев, на порог храма. Громадные двери, выкованные из цельного серебра и украшенные полумесяцами, со скрипом медленно отворяются перед ней внутрь. В последний раз глянув на разбитую куколку своей прежней жизни, она шагает через портал в высокие покои. В потустороннем свечении хвостов тысячи извивающихся светлячковых личинок на варварском троне восседает великанша с волосами как вороново крыло, с гигантскими зелеными крыльями, чувственно пушистыми усиками и суровой миной. Совершенно очевидно, что перед нами киммерийская мотыльковая богиня Ло. Мы это понимаем еще прежде, чем она открывает рябиновый рот.

– Ты? – осведомляется богиня, в явном смятении поникнув усиками. – Книга избрала тебя? Ты – следующая Госпожа Ночи?

Мисс Дарк – теперь ее скромности ради клочьями окутывают кудрявые испарения сухого льда – соглашается, что это и в самом деле маловероятно. Однако мы замечаем – возможно, впервые, – что наша Джуди, оказывается, без очков. Распущенные волосы безудержно вьются вкруг лица, как у Линды Дарнелл. Если Джуди станет Госпожой Ночи – что бы это ни значило, – мы уже, в общем, не против.

– Знай же, – вещает богиня, – что до прихода вечной тьмы родиной моей, великой Киммерией, правили женщины.

Ах, вспоминает она – лицо ее печально, глаза набухли слезами, – то был подлинный рай! В Королевстве Киммерия жили счастливые люди – мирные, довольные, особенно мужчины. Затем один мятежник, жестокосердый Нанок, выучился кровопролитию и черной магии и взошел на обсидиановый трон. Он послал свои армии демонов на битву с миролюбивыми киммерийцами; исход был предрешен. Мир захватили мужчины, Ло изгнали в подземные царства, а Королевство Киммерия погрузилось в легендарную вечную ночь.

– И с тех пор как Киммерию охватила вечная тьма, – говорит Ло, – мужчины все раскурочили. Война, голод, рабство. Дела были так плохи, что со временем я вынуждена была прислать помощь. Воина из сумрачных краев, что порхает во тьме, но всегда летит на свет. Воительницу, чье могущество исправит повсеместное зло.

Увы, продолжает богиня, силы ее уже не те. Она может обеспечить, так сказать, лишь одну Госпожу Ночи. Предыдущее воплощение спустя тысячу лет состарилось, и мотыльковая королева послала свою священную книгу на поиски девушки, что достойна надеть ведьмовские зеленые крылья великой сатурнии луны.

– Надо признаться, я рассчитывала на девушку… как бы это… покрепче, – говорит Ло. – Но видимо, обойдемся и так. А теперь иди. – Она взмахивает дряхлой худой рукой и в воздухе перед Джуди рисует очертания луны. – Возвращайся в подлунный мир, таись под покровом ночи, когда выходит на охоту зло. Отныне ты обладаешь всей волшебной силой древней Киммерии.

– Как скажете, – отвечает Джуди. – Только, ну…

– Да? Что такое?

– Мне бы очень не помешала одежда.

Богиня, девчонка пожилая и серьезная, не может сдержать скупой и бледный полумесяц улыбки.

– Ты увидишь, Джуди Дарк, что тебе достаточно вообразить – и все сбудется.

– Ой мамочки!

– Будь осторожна – нет силы могущественнее, чем неукротимая фантазия.

– Поняла. В смысле, поняла, госпожа.

– Обычно девушки придумывают что-нибудь с сапогами. Уж не знаю почему. – Королева пожимает плечами и распахивает гигантские крылья. – Иди же и помни: если я тебе понадоблюсь, приходи ко мне в своих снах.

На расстоянии многих миров и эонов от храма, в ветхом старом многоквартирнике у реки двое воров берутся за работу: вооружившись долотом и клещами, они выдирают драгоценные камни из старинного книжного футляра. На стуле в углу, связанный и с кляпом во рту, обвис офицер О’Хара. Дождь не унимается, холодно, и третий вор разжигает огонь в старой и почерневшей пузатой печке.

– На, – говорит первый вор и уже собирается драть страницу из Книги Ло. – Эта рухлядь небось отлично горит.

Слышится шелковистый шелест – точно волнуется бальное платье или шуршат огромные мягкие крылья. Воры задирают головы – в окно впархивает гигантская тень.

– Летучая мышь! – говорит первый вор.

– Птица! – говорит второй.

– Дама! – говорит третий, не вовсе безмозглый, и бросается к двери.

Дама разворачивается, блистая глазами. Одеяние, которое она себе сочинила, переливается зеленым – то ли Веселая Вдова, то ли Норман Бел Геддес, – снабжено такими и сякими стабилизаторами и ужас как сложно зашнуровано спереди. Ниже – узкие зеленые трусики, едва прикрытые прозрачным намеком на юбку, все девять миль ног обтянуты черными чулками-сеточками, каблуки полусапожек жгуче высоки. Пурпурный капюшон венчает пара очень пушистых усиков; капюшон прикрывает глаза и нос, однако черные кудри свободно падают на голые плечи. А на спине расцветают уже не призрачные, но зеленые, как листва, громадные раздвоенные крылья павлиноглазки – оба отделаны пристальным незрячим глазом.

– Давай-давай, мышонок! – кричит она человеку, бегущему к двери. – Улепетывай!

И вытягивает руку. Ярко-зеленый свет рябью течет из растопыренных пальцев и окутывает вора, не успевает тот добраться до выхода. Раздается неприятный треск, будто ломаются прутики и сосновые шишки, – человеческий скелет ужимается в крошечную шкурку; затем тишина, а затем тоненький писк.

– Мама родная! – комментирует женщина-мотылек.

– Она превратила Луи в мыша! – кричит первый вор. И тоже дает деру.

– Застынь!

Снова полыхает зеленый свет, и с треском еще тошнотворнее атомы и ткани тела перестраиваются и упрощаются до холодной голубизны ледяных кристаллов. Вор стоит, блестя, точно алмазный человек. Мерцают краешки его федоры.

– Ой, – бормочет женщина-мотылек. – Вот так клюква.

– Что ты за девчонка такая? – осведомляется последний вор. – Чего ты от нас хочешь?

– Хочу, чтоб вам стало погорячей, здоровяк, – отвечает она.

Вор вспыхивает ярким пламенем, и жар обращает его былого соратника в мелкую лужицу на полу. Мышонок спасается под ближайшей половицей, дымя опаленным хвостом.

– Мне, пожалуй, еще есть чему поучиться, – вслух размышляет новоиспеченная Госпожа Ночи.

Она развязывает полицейского – посреди этих треволнений тот уже приходит в себя. Он успевает открыть глаза и увидеть, как скудно одетая женщина с гигантскими зелеными крыльями прыгает в небо. Еще некоторое время он будет внушать себе и отчасти поверит, что видение было последним приветом из рассеивающихся грез. Лишь вернувшись домой и подойдя к зеркалу, дабы исследовать свою побитую симпатичную физиономию, он обнаружит на щеке красную бабочку отпечатка ее губ.

 

14

Дизи против очередного дегенератства Кавалера & Клея предсказуемо возражал.

– Я не могу обречь свою родину на такое, – сказал он. – Дела и без того хуже некуда.

Сэмми и Джо это врасплох не застало. «Все, что она показывает, любой ребенок видит на Джонс-Бич» – на таком ответе они сошлись. И Сэмми его озвучил.

Джо сказал:

– Точно как на Джонс-Бич. – На Джонс-Бич он никогда не бывал.

Утро выдалось хмурое, и, как обычно в холодную погоду, Дизи старой медвежьей шкурой растянулся на полу. А теперь осторожно сел – крупное тело слышимо сдвинулось на артритных суставах.

– Дайте-ка еще посмотреть, – сказал он.

Сэмми протянул ему лист бристольского картона с персонажем Сатурнии Луны – «первого секс-объекта – согласно памятной характеристике Джулза Файффера, – созданного сугубо для потребления маленькими мальчиками». Типичный пинап. Ноги – как у Долорес дель Рио, черные ведьмовские волосы, каждая грудь – размером с голову. Лицо длинное, подбородок острый, рот – ярко-красный дефис, один уголок опущен дерзкой усмешечкой. Пара мохнатых усиков свисали игриво, точно пробуя на вкус желание зрителя.

Золотая зубочистка дернулась вверх-вниз.

– Как обычно, усилия потрачены на черт знает что, мистер Кавалер, мои соболезнования.

– Благодарю.

– То есть вы считаете, что может получиться бомба, – сказал Сэмми.

– С порнографией пролететь очень трудно, – ответил Дизи.

Он воззрился за реку, на иссушенные бурые утесы Нью-Джерси, и дозволил себе припомнить зимний день двенадцать лет назад, на прохладной солнечной террасе над заливом Непорочного Зачатия и морем Кортеса, когда он сел за клавиатуру портативного «ройяла» и приступил к работе над великим и трагическим романом о любви двух братьев и женщины, которая умерла. Роман он давно забросил, но пишмашинка стояла на столе по сей день – на валике страница 232 «Смерть облачилась в черный саронг». Наверняка, подумал Дизи, эта fonda, эта терраса, это душераздирающее небо, этот роман – все они по-прежнему на месте, поджидают. Надо лишь найти к ним дорогу.

– Мистер Дизи? – сказал Джо.

Дизи бросил озирать просторы песчаникового неба и ржавый палисад. Сел за стол, взял телефонную трубку.

– Да ну его, – произнес он. – Пускай Анапол решает. Что-то мне подсказывает, они и так ищут персонажа нового типа.

– Это почему? – спросил Сэмми.

Дизи поглядел на него, затем на Джо. Его подмывало что-то им сообщить.

– Что почему?

– Почему Шелли и Джек ищут персонажа нового типа?

– Я этого не говорил. Мы ему звякнем. Соедини с мистером Анаполом, – велел он в трубку.

– А Ашкенази? – спросил Джо. – Что он скажет?

Дизи ответил:

– У тебя имеются сомнения? Серьезно?

 

15

Крыса-та-а, – вздохнул Ашкенази. – Ты глянь на эти… на эти…

– Называются «сиськи», – подсказал Анапол.

– Ты на них глянь! Кто из вас это придумал? – спросил Ашкенази.

Одним глазом он смотрел на Джо, другой не отрывал от Сатурнии Луны. Процветание принесло Джеку целый гардероб новых костюмов – в полоску, и в клетку, и в смелую елочку, безумные шахматные тройки, и все разнообразных тыквенных оттенков, от желто-коричневых до итальянской зелени. Шикарная шерсть и кашемир, джазовые свободные фасоны – Джек больше не смахивал на ипподромного спекулянта, что жует сигару, засунув большие пальцы в карманы жилета. Теперь он смахивал на крупного гангстера, у которого выкуплен третий забег в «Белмонте».

– Небось ты, Кавалер.

Джо глянул на Сэмми.

– Мы вместе придумали, – сказал он. – Я и Сэмми. В основном Сэмми. Я только говорил про мотылька.

– Да ладно, Джо, не скромничай. – Сэмми шагнул ближе и похлопал Джо по плечу. – Он почти все тут сварганил сам.

Зачатию Сатурнии Луны поспособствовали и иллюзионистские упражнения перед зеркалом в спальне Джерри Гловски, которые Джо возобновил сразу после встречи с Германом Хоффманом. Впрочем, Сэмми и впрямь уже некоторое время выискивал суперсущество женского пола. Дополнить героя в костюме сексуальной составляющей – естественный шаг, и его, за вычетом немногочисленных мелких попыток других издательств – Колдуньи из Зума, Женщины в Красном, – еще никто не сделал. Сэмми присматривался к концепциям женщины-кошки, женщины-птицы, мифологической амазонки (все это скоро опробуют другие) и боксерши по имени Малышка Лисица, и тут Джо предложил этот свой тайный поклон девушке из Гринич-Виллидж. Идея женщины-мотылька тоже по-своему естественна. У «Нэшнл» был мощный хит – Бэтмен в «Детектив комикс»; привлекательность ночного персонажа, который черпает могущество из лунного света, была очевидна.

– Не знаю, – сказал Шелли Анапол. – Что-то меня оторопь берет. – Он двумя пальцами взял у партнера изображение Сатурнии Луны, в которое Джо вложил все надежды и все вожделение, что будила в нем Роза – будем честны, в реальности не столь грудастая; пока Джо работал, стояк у него почти не опадал. Анапол спихнул письмо с бювара и на его место уронил рисунок, словно тот сильно жег пальцы или был пропитан карболкой. – Груди-то, парни, у нее громадные.

– Мы заметили, мистер Анапол, – сказал Сэмми.

– Но мотылек… я не знаю, не самое популярное насекомое. Почему нельзя бабочку? Наверняка найдутся удачные имена. Красный… ну, не знаю – Красный Глаз… Синее Крыло… Жемчужная… ну, кто-нибудь.

– Какая бабочка? – ответил Сэмми. – Она же Госпожа Ночи.

– И это тоже: нельзя так и писать, «госпожа». Мне приходит по полсотни писем в неделю от священников и пасторов. От раввина из Скенектади. Сатурния Луна. Сатурния Луна. – Судя по глазам и отвисшей челюсти, Анапол готовился сблевать. Они сделают на этом уйму денег. – Джордж, ты что скажешь – хорошая идея?

– О, это бредятина, мистер Анапол, – бодро откликнулся Дизи. – Редкой чистоты.

Анапол кивнул:

– Ты еще ни разу не ошибся. – Он взял письмо, которое убрал с бювара, мельком проглядел и снова отложил. – Джек?

– Ни у кого ничего похожего нет, – сказал Ашкенази.

Анапол повернулся к Сэмми:

– Ну, тогда договорились. Звони Панталеоне, братьям Гловски – кто там тебе нужен, чтоб добить до полного выпуска. Да черт с вами – пускай будут одни девчонки. Может, так и назовем. А? А? «Одни девчонки». Это ново. Это же ново?

– Я ни о чем подобном не слышал.

– Вот пускай теперь они у нас прут для разнообразия. Да, хорошо, Джордж, собери ребят, и приступайте. К понедельнику что-нибудь покажете.

– И снова-здорово, – сказал Сэмми. – Только один вопрос, мистер Анапол.

Ашкенази и Анапол уставились на него. Явно поняли, что грядет. Сэмми покосился на Дизи, припомнил речь, которую редактор толкнул в пятницу вечером, понадеялся на поддержку. Дизи напряженно наблюдал – лицо бесстрастное, но бледное, лоб усеян бисеринами пота.

– Вот так так, – произнес Анапол. – Начинается.

– Мы хотим долю в радиопередаче про Эскаписта – это первое.

– Это первое?

– Второе: вы соглашаетесь, что этот персонаж, Сатурния Луна, наполовину наш. Пятьдесят процентов «Империи комиксов», пятьдесят процентов Кавалеру & Клею. Мы получаем половину с сувенирки, половину с радиопередачи, если будет передача. Половину со всего. Иначе мы забираем ее и отправляемся оказывать наши услуги еще кому-нибудь.

Анапол полуобернулся к партнеру:

– Ты был прав.

– И мы хотим прибавки, – сказал Сэмми, снова глянув на Дизи и решив, что, раз дискуссия открыта, надо выжимать из нее все до капли.

– Еще двести долларов в неделю, – сказал Джо. «Ковчег Мирьям» должен отчалить в начале весны будущего года. Такими темпами, если откладывать еще по две сотни в неделю, он сможет оплатить переход четырех-пяти, а то и полудюжины детей сверх того, что обещал.

– Двести долларов в неделю! – возопил Анапол.

Дизи усмехнулся и покачал головой. Он, похоже, забавлялся от души.

– И, э-э… ну да, мистеру Дизи все то же самое, – сказал Сэмми. – У него сильно прибавится работы.

– Вы не можете от моего лица вести переговоры, мистер Клей, – сухо вмешался Дизи. – Я руководящий состав.

– Ой.

– Тем не менее я вам признателен.

Анапол как будто в мгновение ока устал. С этими липовыми бомбами, и миллионерами, и письмами с угрозами от знаменитых адвокатов, доставленными лично в руки, он плохо спал с самой пятницы. Этой ночью часами вертелся и ворочался, а миссис Анапол на него рычала: мол, лежи смирно.

– Акула! – вот как она его звала. – Акула, лежи смирно. – Она звала его акулой, потому что прочла в колонке Фрэнка Бака, что это животное никогда не застывает на месте – буквально иначе умрет. – Да что с тобой такое, господи боже, – все равно что с бетономешалкой в одной постели спать.

Меня чуть не взорвали! – в сотый раз захотел ей сказать Анапол. Он решил ни словечка не говорить про дешевую розыгрышную бомбу в конторе «Империи», как ни словечка не говорил о письмах с угрозами, что неутихающим ручейком текли с того самого дня, когда Кавалер & Клей в одностороннем порядке объявили войну Оси.

– С меня последнюю рубаху снимают, – вместо этого сказал он.

– Ну, останешься без рубахи, – ответствовала его жена.

– Я останусь без отличной рубахи. Ты вообще знаешь, сколько денег приносит радио? Плюс значки, и карандаши, и коробки с хлопьями. Нам, знаешь ли, светят не просто дешевые игрушки. Пижамы с Эскапистом. Банные полотенца. Настольные игры. Газировка.

– Они у тебя всего этого не отнимут.

– Попытаются.

– Пусть пытаются. Ты тем временем получишь радио, а я – шанс познакомиться с важным и культурным человеком, с Джеймсом Лавом. Я как-то видела его в кинохронике. Вылитый Джон Бэрримор.

– Он и впрямь вылитый Джон Бэрримор.

– Ну и чего ты переживаешь? Почему ты никогда ничему не радуешься?

Анапол слегка поерзал в постели и предъявил жене последнюю статью в энциклопедическом словаре стонов. И сегодня, и всякую ночь с тех пор, как «Империя» переехала в Эмпайр-стейт-билдинг, колени у Анапола ныли, спину ломило, а шея сбоку затекла, и в ней не унималась резь. Его великолепный черно-мраморный кабинет был неуютно обширен и высок. Анапол все никак не мог привыкнуть к таким просторам. И поэтому он весь день сидел нахохлившись, свернувшись калачиком в кресле, точно симулировал парадоксальную утешительность неудобного тесного обиталища. От этого все болело.

– Сэмми Клейман, – наконец произнесла жена.

– Сэмми, – согласился Анапол.

– Ну так возьми его в долю.

– Мне нельзя брать его в долю.

– Это еще почему?

– Потому что, если взять его в долю, получится, как говорит твой братец, «опасный президент».

– Потому что?..

– «Потому что». Потому что эти двое подписали договор. Совершенно законный договор, стандартный. Отдали нам все права на персонажа, отныне и навсегда. Они попросту не имеют прав.

– То есть ты хочешь сказать, – уточнила его жена с легкой, как обычно, иронией, – что дать им долю на радио противозаконно.

В комнату влетела муха. Анапол, в зеленой шелковой пижаме с черным кантом, выбрался из постели. Включил свет у кровати, натянул домашнюю куртку. Взял номер «Модерн скрин» с Долорес дель Рио на обложке, скатал в трубку и размазал муху по оконному стеклу. Убрал останки, снял куртку, снова забрался в постель и выключил свет.

– Нет, – сказал он, – это не противозаконно, черт бы его побрал.

– Хорошо, – сказала миссис Анапол. – Я тебя не призываю нарушать законы. Присяжные, как услышат, что ты комиксы издаешь, запрут тебя в Синг-Синг мигом.

Затем она перевернулась на другой бок и изготовилась засыпать. Анапол стонал, трепыхался, выпил три стакана бромо-зельцера от изжоги и наконец в общих чертах составил план, который утишал его скромные, но искренние угрызения совести и успокаивал его тревоги из-за нарастающей волны ярости, которую война Кавалера & Клея навлекала на «Империю комиксов». Анапол не успел обсудить свой план со свояком, но и так знал, что Джек подыграет.

– Итак, – сказал теперь Анапол. – Долю в радиопередаче вы получите. Если, конечно, будет передача. Мы вас укажем авторами, ладно, что-нибудь вроде, не знаю, «Фабрика „Онеонта“ и тэ дэ представляет „Приключения Эскаписта“. Создатели персонажа – Джо Кавалер и Сэм Клей, персонаж появляется каждый месяц на страницах и тэ пэ». Плюс за каждый вышедший в эфир эпизод вы оба, допустим, получаете плату. Авторские отчисления. Скажем, пятьдесят долларов за эпизод.

– Двести, – парировал Сэмми.

– Сотню.

– Сто пятьдесят.

– Сотню. Ну кончайте, это же триста в неделю. Вам на двоих – где-то пятнадцать кусков в год.

Сэмми глянул на Джо, и тот кивнул.

– Ладно.

– Умница. Далее – касательно этой вашей мотыльковой мисс. Пятьдесят процентов – и речи быть не может. Вы вообще не имеете на нее прав. Вы, ребятки, придумали ее, работая на «Империю комиксов», на жалованье. Она наша. И закон тут за нас – я знаю, потому что уже обсуждал ровно этот вопрос с моим адвокатом Сидом Фёном из «Харматтэна, Фёна и Бьюрена». Он мне объяснил, что в «Лабораториях Белла» поступают так же. Любое изобретение сотрудника – кто бы ни изобрел, сколько бы над ним ни работал, даже если изобрел совершенно самостоятельно, – не важно: если ты сотрудник, изобретение принадлежит лаборатории.

– Не обжуливайте нас, мистер Анапол, – отрубил Джо.

Все вытаращились на него в шоке. Джо недооценил силу слова «обжуливать». Он думал, это просто значит обойтись с человеком несправедливо – можно и без злого умысла.

– Я бы никогда вас не обжулил, ребятки, – страшно обиделся Анапол. Вытащил носовой платок и высморкался. – Извините. Простуда. Давайте я закончу, ладно? Пятьдесят процентов, повторяю, – мы не идиоты и не психи соглашаться на такое, и не надо угрожать, что вы отнесете эту девчонку еще кому-нибудь, потому что, как я уже сказал, вы ее придумали у меня на жалованье, и она моя. Сами поговорите с адвокатом, если хотите. Но, слушайте, давайте не будем ссориться, хорошо? Мы признаём ваши прекрасные достижения, вы сочиняете отличные вещи, и, дабы показать вам, ребятки, что мы – ну, ценим вашу работу, мы готовы дать вам от Мотылька где-нибудь…

Он глянул на Ашкенази, и тот затейливо пожал плечами.

– Четыре? – каркнул он.

– Допустим, пять, – сказал Анапол. – Пять процентов.

– Пять процентов! – повторил Сэмми и скривился, будто мясистая рука Анапола закатила ему пощечину.

– Пять процентов! – сказал Джо.

– На двоих.

– Что?! – И Сэмми вскочил со стула.

– Сэмми. – Джо еще не видел, чтобы кузен так краснел. А если вдуматься, когда Джо вообще видел, чтобы Сэмми выходил из себя? – Сэмми, пять процентов, даже так, вдруг это сотни тысяч долларов. – Сколько кораблей можно снарядить на такие деньги для потерянных детей со всего мира? Если денег хватит, может, и плевать, что все мировые государства затворили двери, – очень богатый человек способен купить пустой остров где-нибудь в умеренной климатической зоне и выстроить обреченным детям их собственное государство. – Однажды вдруг и миллионы.

– Но пять процентов, Джо. Пять процентов того, что мы создали на сто процентов!

– Того, что вы на сто процентов должны нам с Джеком, – сказал Анапол. – Я, между прочим, помню, как совсем недавно вам, ребятки, казалось, что и сотня долларов – это куча денег.

– Конечно-конечно, – сказал Джо. – Так и быть, слушайте, мистер Анапол, я сказал про обжуливать, извините. По-моему, вы с нами порядочный.

– Спасибо, – ответил Анапол.

– Сэмми?

Сэмми вздохнул:

– Ладно. Согласен.

– Минутку, – продолжил Анапол. – Я не закончил. Вы получаете отчисления с радио. И указание авторства. И прибавки. Черт, да мы и Джорджу повысим жалованье, с радостью. – (Дизи приподнял воображаемую шляпу.) – И вы на двоих получаете пять процентов Мотылька. Но с одним условием.

– Каким? – насторожился Сэмми.

– Чтобы такой ерунды, как в пятницу, больше не было. Я всегда считал, что с нацистами вы перегибаете палку, но мы зашибали деньгу, и я думал, что жаловаться не с руки. Отныне завязываем. Верно я говорю, Джек?

– Оставьте пока нацистов в покое, ребятки, – поддержал его Ашкенази. – Пускай письма с угрозами взрывов шлют Марти Гудмену. – (Так звали издателя «Таймли», родины Человека-Факела и Подводника – оба всерьез соперничали с героями «Империи» на антифашистской ниве.) – Договорились?

– Что это – «оставьте в покое»? – спросил Джо. – Не бороться с нацистами?

– Ни единого нациста и пальцем не трогать.

Настал черед Джо вскочить со стула:

– Мистер Анапол…

– Нет, вы меня послушайте. Вы оба знаете, я к Гитлеру нежных чувств не питаю, рано или поздно нам наверняка придется с ним разобраться, и все такое. Но угрозы взрывов? Чокнутые маньяки, которые живут прямо здесь, в Нью-Йорке, и пишут мне письма – дескать, насадим на кол твою тупую еврейскую башку? Вот такого мне не надо.

– Мистер Анапол… – Земля уходила у Джо из-под ног.

– В стране проблем и без того навалом – и я не про шпионов с диверсантами. Гангстеры, продажные полицейские. Ну, я не знаю. Джек?

– Крысы, – подсказал Ашкенази. – Тараканы.

– Пускай Эскапист и прочие займутся чем-нибудь таким.

– Босс… – сказал Сэмми, заметив, как от лица Джо отлила кровь.

– И более того, мне все равно, что думает лично Джеймс Лав, – я знаю фабрику «Онеонта». Совет директоров у них – консервативные упрямцы, культурные янки, и они ни за что не захотят спонсировать передачу, за которую их потом взорвут, не говоря уж про «Мьючуал» или Эн-би-си, или кому там мы в итоге это все потащим.

– Не будут никого взрывать! – сказал Джо.

– Один раз ты угадал, юноша, – сказал Анапол. – Не исключено, что это твоя единственная удачная попытка.

Сэмми скрестил мощные руки на широкой груди, растопырил локти:

– И что будет, если мы не согласимся?

– Тогда вы не получите пяти процентов от Сатурнии Луны. И прибавки. И доли на радио.

– Зато сможем и дальше делать что хотим? Мы с Джо сможем и дальше сражаться с нацистами.

– Конечно, – сказал Анапол. – Наверняка Марти Гудмен с восторгом наймет вас обоих швырять гранаты в Германа Геринга. Но нашей с вами дружбе конец.

– Босс, – сказал Сэмми, – не надо так.

Анапол пожал плечами.

– Решение не мое. Решение ваше. У вас есть час, – прибавил он. – Я хочу все уладить до встречи с радийщиками, а с ними мы встречаемся за обедом.

– Мне не нужен час, – сказал Джо. – Мой ответ – нет. Забудьте. Вы трусы, и вы слабаки, и нет.

– Джо? – сказал Сэмми, стараясь успокоиться, вникнуть. – Ты уверен?

Джо кивнул.

– Тогда все, – сказал Сэмми. Он подтолкнул Джо в поясницу, и оба направились прочь из кабинета.

– Мистер Кавалер, – сказал Джордж Дизи, выпрастываясь из кресла. – Мистер Клей. На два слова. Прошу нас извинить, джентльмены.

– Конечно, Джордж, – сказал Анапол, отдавая редактору портрет Сатурнии Луны. – Образумь их.

Сэмми и Джо следом за Дизи вышли из кабинета в студию.

– Джентльмены, – сказал Дизи, – я прошу прощения, но, боюсь, назревает еще одна речуга.

– Без толку, – сказал Сэмми.

– Эта, пожалуй, целит главным образом в мистера К.

Джо закурил сигарету, выдул долгую струю дыма, отвел взгляд. Неохота слушать. Он и сам понимал, что поступает неразумно. Но вот уже год только неразумие – непреклонные всепоглощающие бои на театре нелепой выдуманной войны против врагов, которых никак не одолеть, средствами, которые ничем не помогают, – и спасало его рассудок. Пускай разумничают те, чьих родных не держат в плену.

– В жизни, – сказал Дизи, – есть лишь один способ сделать так, чтобы разочарование, тщета и безнадежность не измололи вас в труху. А именно выполнять свою работу по возможности сугубо ради денег.

Джо смолчал. Сэмми нервно рассмеялся. Он, разумеется, готов был поддержать Джо, но хотел удостовериться – по возможности, – что это верный поступок. Хотелось прислушаться к совету Дизи – как к любому отеческому наставлению, что Сэмми выпадало, – но тошнило от перспективы решительно перенять цинический взгляд главного редактора на мироустройство.

– Потому что, мистер К., наблюдая, как всевозможные ваши костюмированные друзья месяц за месяцем лупят в табло герра Гитлера и его приспешников, завязывают их артиллерию бантиками и так далее, я начинаю подозревать, что… в общем, работой вашей движут, так сказать, другие устремления.

– Конечно, – ответил Джо. – Сами понимаете.

– Это весьма печально, – сказал Дизи. – Работа подобного толка – кладбище любых устремлений, Кавалер. Уж поверьте мне на слово. Чего бы вы ни добивались – с позиций искусства или… из иных соображений, – вас ждет неудача. В силу искусства я верю очень мало, но помню эту веру на вкус, если угодно; помню ее привкус с тех времен, когда был не старше вас. Из уважения к вам и к благословенному идиоту, которым некогда был сам, я готов ее признавать. Но это… – Он кивнул на портрет Сатурнии Луны, а затем усталым спиральным взмахом обозначил всю контору «Империи комиксов». – Бессильно, – договорил он. – Бесполезно.

– Я… я так не считаю, – сказал Джо, слабея: худшие его страхи обрели голос.

– Джо, – сказал Сэмми, – подумай, что ты сможешь сделать с этими деньгами. Подумай, сколько детей ты сюда перевезешь. Это по-настоящему, Джо. Не просто комиксовая война. Не просто немец в подземке тебе губу расквасил.

И в этом беда, подумал Джо. Уступить Анаполу и Ашкенази – значит признать, что все его, Джо, занятия до сего дня были, по выражению Дизи, бессильны и бесполезны. Пустая трата драгоценного времени. Или отказ его – простое тщеславие? Но затем в голове всплыла Роза – сидит на разворошенной постели, склонив голову набок, распахнув глаза, кивает, слушает, как он рассказывает о своей работе. Нет, подумал Джо. Что бы ни говорил Дизи, я верю в могущество своей фантазии. Я верю – и отчего-то, когда он про себя сказал это Розе, вышло не банально и не напыщенно – в могущество своего искусства.

– Да, черт его дери, я хочу денег, – ответил Джо. – Но сейчас я не могу перестать бороться.

– Ладно, – сказал Сэмми.

Он вздохнул и, ссутулившись, прощально оглядел студию. Вот и конец грезе, что вспыхнула год назад, во тьме спальни в Бруклине, едва чиркнула спичка и была выкурена одна на двоих самокрутка.

– Тогда так им и скажем. – И Сэмми шагнул было к двери Анапола.

Дизи удержал его за плечо:

– Минутку, Клей.

Сэмми обернулся. Дизи явно терзали сомнения – Сэмми никогда его таким не видел.

– Ох господи, – сказал редактор. – Что же это я делаю?

– А что же это вы делаете? – спросил Джо.

Из нагрудного кармана твидового пиджака Дизи вынул сложенный лист:

– Это доставили мне сегодня утром.

– Что это? – спросил Сэмми. – Это от кого?

– Вы прочтите, прочтите, – только и сказал Дизи.

То было скопированное на фотостате письмо из компании «Филлипс, Низер, Бенджамин и Крим».

Уважаемые господа Ашкенази и Анапол!

Это письмо направлено вам от имени «Нэшнл периодикал пабликейшнз» (далее «Нэшнл»). «Нэшнл» располагает исключительными правами на авторские и смежные права и товарные знаки журналов комиксов «Экшн комикс» и «Супермен», а также на персонажа Супермен, фигурирующего в указанных изданиях. «Нэшнл» недавно стало известно о существовании вашего журнала «Радиокомиксы», где фигурирует вымышленный персонаж Эскапист. Этот персонаж представляет собой вопиющую попытку скопировать защищенную авторским правом работу нашего клиента, а именно ряд серийных публикаций, описывающих приключения вымышленного персонажа Супермен и выпускаемых нашим клиентом с июня 1938 г. Таким образом, согласно общему праву, ваш персонаж является вопиющим нарушением авторских и смежных прав и товарных знаков. Настоящим письмом мы требуем немедленно прекратить и впредь воздерживаться от публикаций вашего журнала «Радио», уничтожить все существующие экземпляры упомянутых комиксов и оповестить нас письмом за подписью сотрудника вашей корпорации.

Если вы не воздержитесь от дальнейших публикаций и не предоставите оповещения в течение пяти дней после получения данного письма, «Нэшнл», согласно праву справедливости, незамедлительно примет любые юридические меры, в том числе станет добиваться судебного запрета дальнейшей публикации «Радиокомиксов». Настоящее письмо не является отказом нашего клиента от любых законных прав и возможных мер, каковые он безоговорочно сохраняет за собой.

– Но он же совсем не похож на Супермена, – сказал Сэмми, дочитав.

Дизи одарил его недобрым взглядом, и Сэмми сообразил, что упускает суть. Задумался, докапываясь до этой загадочной сути. Очевидно, по мнению Дизи, нечто в письме пригодится Сэмми и Джо, однако дальнейших разъяснений редактор предоставить не желал.

– Но дело не в этом, да?

– Они уже побили Виктора Фокса и «Кентавр», – сказал Дизи. – И нацелились на «Фосетт».

– Я слышал, – вставил Джо. – Сэмми, они заставили Уилла Айснера пойти и сказать, что Виктор Фокс ему велел: «Придумай мне Супермена».

– Ну да, мне Шелли то же самое сказал, помнишь? Он сказал… А. О.

– Весьма вероятно, – медленно и раздельно, точно беседуя с идиотом, произнес Дизи, – что вас призовут в свидетели. Мне представляется, ваши показания могут нанести ущерб.

Сэмми письмом хлопнул его по плечу.

– Ага, – сказал он. – Ага, эй, спасибо, мистер Дизи.

– Что ты будешь говорить? – спросил Джо, когда кузен вперил взгляд в дверь Анапола.

Сэмми расправил плечи и ладонью огладил темя.

– Ну, зайду к ним, пожалуй, и пообещаю лжесвидетельствовать, – ответил он.

ЧАСТЬ IV. Золотой век