1

Явившись будить Томми в школу, Сэмми обнаружил, что мальчик уже встал и перед зеркалом прилаживает повязку на глаз. Мебель в спальне, гарнитур из «Левитца»: кровать, комод, зеркало и секретер с ящиками, – была выполнена в корабельной тематике: внутренняя стенка секретера оклеена навигационной картой Внешних отмелей, латунные ручки ящиков – в форме штурвалов, зеркало окаймлено толстым перлинем. Повязка на глазу довольно-таки уместна. Томми строил сам себе разнообразные пиратские рожи.

– Встал? – спросил Сэмми.

Томми аж подпрыгнул; он всегда был пугливым ребенком. Сдернул повязку с темноволосой взлохмаченной головы и обернулся, густо краснея. Оба глаза на месте – ярко-голубые, нижние веки чуть припухли. Со зрением полный порядок. Мозг для Сэмми довольно загадочен, но вот с глазами никаких проблем.

– Не знаю, как так получилось, – сказал Томми. – Я почему-то взял и проснулся.

Он запихал повязку в карман пижамной куртки. Пижама была в красную полосочку и с крохотными синими геральдическими щитами. Сэмми был в пижаме с красными щитами и в синюю полосочку. Так Роза взращивала сплоченность между отцом и сыном. Как вам подтвердят любые два человека, которых одевали в одинаковые пижамы, сработало на редкость эффективно.

– Удивительное дело, – сказал Сэмми.

– Да уж.

– Обычно мне, чтоб тебя поднять, приходится взрывать динамитную шашку.

– Это да.

– Весь в мать.

Роза еще спала, зарывшись под лавину подушек. Роза страдала бессонницей, обычно засыпала не раньше трех-четырех, но, если отрубалась, ее практически не разбудить. По утрам в школу Томми из дому выпихивал Сэмми.

– Вообще-то, ты встаешь утром сам, – продолжал Сэмми, подпустив в голос прокурорской инсинуации, – разве что на свой день рождения. Или когда мы все уезжаем куда-нибудь.

– Или если мне будут делать укол, – услужливо подсказал Томми. – У врача.

– Или.

Сэмми опирался на дверную ручку, наполовину всунувшись в спальню, а другой половиной оставшись в коридоре, но теперь перешагнул порог и подошел к Томми. Хотел было положить ладонь ему на плечо – пусть лежит весомым отеческим увещеванием, – но лишь скрестил руки на груди и посмотрел на отражение серьезного лица Томми в зеркале. Больно сознавать, но Сэмми теперь неуютно рядом с мальчиком, которого он вот уже двенадцать лет был премного обязан и рад называть сыном. Томми всегда был покладистым, круглолицым, настороженным ребенком, но в последнее время его каштановые волосы превратились в черные проволочные загогулины, нос смело вылез вперед сам по себе, и в чертах заклубились некие дурные предзнаменования, обещавшие сложиться в натуральную красоту. Он уже был выше матери и почти дорос до Сэма. В доме он занимал больше массы и объема, двигался непривычно и испускал незнакомые запахи. Сэмми держался поодаль, уступал территорию, старался не путаться у Томми под ногами.

– Ты себе ничего не… планируешь на сегодня?

– Не, пап.

Сэмми пошутил:

– К «глазному врачу» не собираешься?

– Ха, – сказал Томми, наморщив веснушчатый нос поддельной гримасой веселья. – Ладно, пап.

– Что ладно?

– Ну, мне бы одеться. А то в школу опоздаю.

– Потому что если да.

– Я нет.

– А если бы да, мне пришлось бы приковать тебя к кровати. Сам понимаешь.

– Я просто играл с повязкой, ну?

– Вот и славно.

– Я не хотел ничего плохого. – Последнее слово он голосом заключил в кавычки.

– Рад слышать, – сказал Сэмми.

Томми он не поверил, но постарался не показать. Не хотелось ссориться. Сэмми работал в городе долгих пять дней в неделю, а на выходные брал работу домой. Нестерпимо тратить краткие часы, что он проводил с Томми, понапрасну, на споры. Жалко, что Роза спит, – Сэмми спросил бы ее, как поступить с повязкой. Он взял Томми за волосы и – с неосознанным поклоном любимой родительской повадке собственной матери – энергично потряс голову мальчика из стороны в сторону:

– Целая комната игрушек, а ты играешь с десятицентовой повязкой из «Шпигельмана».

Сэмми прошлепал по коридору, почесывая задницу, – кривоногий капитан своего личного странного фрегата; надо приготовить Томми обед. Дом в Блумтауне – довольно приятное корытце. Покупка этого дома последовала за серией неблагоразумных вложений сороковых годов, в том числе в рекламное агентство «Клей ассошиэйтс», «Журнальную школу Сэма Клея» и квартиру в Майами-Бич для матери Сэма, где та и умерла от аневризмы, проведя одиннадцать дней в пенсионном неудовольствии; квартиру продали спустя полгода после покупки, немало на этом потеряв. Последнего краеугольного камешка, что остался со счастливых времен «Империи комиксов», как раз хватило на первый платеж в Блумтауне. И очень долго Сэмми любил этот дом, как человеку и полагается любить свое плавсредство. Дом был единственным осязаемым сувениром краткого успеха и безусловно лучшим, что было куплено на заработанные деньги.

О создании Блумтауна возвестили в 1948-м рекламой в «Лайфе», «Сэтердей ивнинг пост» и всех крупных нью-йоркских газетах. На выставочном этаже бывшего представительства «Кадиллака», возле Коламбус-Сёркл, возвели полностью готовый к проживанию дом «кейп-код» с тремя спальнями, укомплектованный вплоть до звенящих молочных бутылок в холодильнике. Неимущие молодые семьи северо-востока – белые семьи – зазывались в павильон «Идея Блумтауна»: сходить на экскурсию по дому и посмотреть, как среди картофельных полей к западу от Айслипа разместят целый город в шестьдесят тысяч душ – город скромных доступных домов, каждый с отдельным двором и гаражом. Целое поколение молодых отцов и матерей, выросшее на узких лестницах и в людных комнатах ржаво-кирпичных боро Нью-Йорка, – и среди них Сэмми Клей – явилось щелкать образцами выключателей, прыгать на образцах матрасов и на секундочку прилечь в штампованном металлическом шезлонге на пластиковой лужайке, задирая подбородки к воображаемым лучам пригородного лонг-айлендского солнца. Они вздыхали и думали, что одно из глубиннейших томлений их сердец в один прекрасный день, уже скоро, будет утолено. Их семьи были хаотичны, оглушительны и раздрызганы, в них правили бал злость и тяготы умников и пижонов, а поскольку все это касалось Нью-Йорка в целом, сложно было не поверить, что пятно зеленой травы и разумный архитектурный план способны существенно успокоить дребезжащие комки истрепанных нервов, которыми обернулись их семьи. Многие – и вновь среди них Сэмми Клей – потянулись за чековыми книжками и забронировали один из пяти сотен участков, спланированных к застройке на первом этапе.

Сэмми потом месяцами таскал в бумажнике карточку, прилагавшуюся к пакету документов о продаже; на карточке значилось только:

КЛЕИ

ЛАВУАЗЬЕ-ДРАЙВ, 127

БЛУМТАУН, НЬЮ-ЙОРК, США

(Все улицы в районе собирались назвать в честь выдающихся ученых и изобретателей.)

Гордость давным-давно улетучилась. Сэмми уже почти не обращал внимания на свой «кейп-код», модель номер два, она же «пенобскот», с эркерами и вдовьей площадкой размером с поле для мини-гольфа. К дому он применял тот же подход, что к жене, к работе и к личной жизни. Всё – вопрос привычки. Ритмы пригородного поезда, учебный год, издательские планы, летние отпуска и размеренный календарь настроений супруги выработали в нем резистентность к очарованию и мучению его жизни. Только отношения с Томми, хотя недавно и подернулись легким инеем иронии и отстраненности, оставались непредсказуемыми – живыми. Они густо бурлили сожалением и удовольствием. Если удавалось урвать совместный час – планировать вселенную в отрывном блокноте или играть в «Бейсбол: Все звезды» Итана Аллена, – для Сэмми этот час неизменно оказывался самым счастливым за неделю.

В кухне он с удивлением узрел Розу – та сидела за столом с чашкой кипятка. По воде плавало каноэ лимонного ломтика.

– Что происходит? – спросил Сэмми, наливая воду в эмалированный кофейник. – Все вскочили.

– Ой, я всю ночь не спала, – бодро ответствовала Роза.

– Даже не задремала?

– Насколько я помню, нет. Мозг вскипал.

– Получилось что-нибудь?

Розе через два дня предстояло сдать центральный стрип для «Поцелуй-комикса». Она была на втором месте в списке иллюстраторов для женщин (надо отдать должное и Бобу Пауэллу), но всегда ужасно канителилась. Сэмми давно бросил читать ей нотации насчет трудовой этики. Он был ей боссом лишь формально – этот вопрос они уладили много лет назад, когда Роза только пришла на него работать, в ходе годичной серии стычек. Теперь они выступали плюс-минус комплектом. Тот, кто нанимал Сэмми редактировать свой ассортимент комиксов, понимал, что вдобавок получит и ценные услуги Розы Саксон (таков был ее псевдоним).

– Есть кое-какие идеи, – сдержанно ответила она.

Все Розины идеи поначалу казались плохими; она выуживала их из бессвязной мешанины своих снов, сенсационных газетных заметок и того-сего из женских журналов, а объяснять не умела совсем. Завораживало, как они появлялись на свет под щекоткой и садовой стрижкой ее карандаша и кисти.

– Что-то про атомную бомбу?

– А ты откуда знаешь?

– Так вышло, что ночью, пока ты разговаривала вслух, я был в спальне, – ответил он. – Пытался спать как дурак.

– Извини.

Сэмми разбил в миску полдюжины яиц, плеснул молока, вытряс перца и соли. Ополоснул одну яичную скорлупу и бросил в кофейник на плите. Затем вылил яйца в пенящееся масло на сковородке. Болтунья – единственное блюдо в его репертуаре, зато удавалось ему блестяще. Не надо ее трогать – вот, как выяснилось, в чем секрет. Обычно люди стоят и ее ворочают; на деле надо поставить ее на минуту-другую на малый огонь, а трогать раз шесть, не больше. Иногда для разнообразия Сэмми кидал туда резаную жареную салями: Томми так больше любил.

– Он опять надевал повязку, – сказал Сэмми, как будто в этом нет ничего такого. – Я видел, как он ее примерял.

– Ой мамочки.

– Поклялся мне, что ничего такого делать не собирается.

– И ты поверил?

– Пожалуй. Пожалуй, решил поверить. А где салями?

– Я вставила в список. Сегодня съезжу в магазин.

– Тебе стрип надо закончить.

– И я его закончу. – Роза громко хлюпнула лимонной водой. – Он явно что-то задумал.

– Ты считаешь.

Сэмми снял с полки арахисовое масло, а из холодильника достал виноградное желе.

– Не знаю, но он, по-моему, слегка дерганый.

– Он всегда дерганый.

– Я его, наверное, провожу до школы, раз уж не сплю.

Командовать сыном Розе было гораздо проще. Она, похоже, особо и не задумывалась. Считала, что важно доверять детям, время от времени отдавать им поводья – пусть сами за себя решают. Но когда – как часто случалось – Томми разбрасывался этим доверием, Роза не смущалась положить этому конец. И Томми как будто никогда не обижался на ее жестокую дисциплину – а в ответ на малейший упрек Сэмми дулся.

– Ну, чтоб он точно туда добрался.

– Не надо провожать меня до школы, – сказал Томми. Он вошел в кухню, сел над тарелкой и уставился в нее, дожидаясь, пока Сэмми навалит туда болтуньи. – Мам, ну нет, ты что? Я умру. Вот абсолютно умру.

– Он умрет, – пояснил Сэмми Розе.

– И поставит в очень неловкое положение меня, – сказала она. – Как же я буду с трупом перед школой Уильяма Флойда?

– Может, я его провожу? Мне крюк всего десять минут.

Обычно Сэмми и Томми расставались у передней калитки и расходились в разные стороны: один – на станцию, другой – в школу. Со второго по шестой класс они на прощание жали друг другу руки, но этот обычай, мелкая веха дня, которую Сэмми любил, теперь, видимо, навсегда заброшена. Сэмми не понял, почему так вышло и кто решил ее забросить.

– А ты тогда можешь остаться и, знаешь, нарисовать мой стрип.

– Это, наверное, здравая мысль.

Сэмми осторожно спихнул дымящийся пудинг из масла и яиц Томми на тарелку.

– Извини, – сказал он, – салями кончилась.

– Ну естественно, – откликнулся Томми.

– Я вставила в список, – сказала Роза.

Все ненадолго примолкли – Роза на стуле со своей кружкой, Сэмми у кухонного прилавка с куском хлеба в руке – и посмотрели, как Томми забрасывает еду в рот. Что-что, а поесть Томми любил. Мальчик-тростиночка исчез под плащом из мускулов и жира; честно говоря, выглядел он полноватым. Прошло тридцать семь секунд – болтунья исчезла. Томми оторвал взгляд от тарелки.

– Почему на меня все смотрят? – спросил он. – Я ничего не сделал.

Роза и Сэмми расхохотались. Потом Роза перестала смеяться и устремила взгляд на сына – она всегда чуточку косила, если высказывалась веско.

– Том, – произнесла она, – ты же не собираешься опять в город?

Томми потряс головой.

– И тем не менее, – сказал Сэмми, – я тебя провожу.

– Ты меня отвези, – предложил Томми. – Раз ты мне не веришь.

– Ну а чего бы нет? – ответил Сэмми.

Если отогнать машину на станцию, Роза не сможет поехать в магазин, или на пляж, или в библиотеку «за вдохновением». Тогда она, скорее, останется дома рисовать.

– Могу и до города доехать. У нас за углом от конторы открыли новую стоянку.

Роза в испуге вскинула глаза:

– До города?

Оставить их «студебекер-чемпион» 1951 года на станции – это еще не гарантия. Бывали случаи, когда Роза шла на станцию пешком и забирала машину, чтобы потом кататься по Лонг-Айленду, заниматься чем угодно, лишь бы не рисовать комиксы про любовь.

– Я только оденусь. – Сэмми вручил Розе кусок хлеба. – На, – сказал он, – обед ему готовишь ты.

 

2

Симпозиум за завтраком в кафетерии «Эксельсиор» на Второй авеню, излюбленном заведении комиксистов по утрам, примерно в апреле 1954 года:

– Да это розыгрыш.

– А я о чем?

– Кто-то Анаполу башку дурит.

– Может, это Анапол.

– Если он захочет спрыгнуть с Эмпайр-стейт-билдинг, я его не упрекну. Я слыхал, у него проблем выше крыши.

– У меня проблем выше крыши. У всех проблем выше крыши. Ты мне назови хоть одно издательство, у которого проблем не выше крыши. И дальше будет только хуже.

– Ты всегда так говоришь. Ну ты даешь. Вы его послушайте, а? Он меня убивает просто. Он прямо, я не знаю… как унылозаправка. Десять минут его послушаю – ухожу с полным баком уныния, на весь день хватает.

– Я тебе скажу, у кого уныние бьет ключом, – у доктора Фредрика Уэртема. Ты его книжку читал? Как называется, напомни? «Как соблазнить малолетнего»?

Это было встречено гоготом. Люди за соседними столиками заоборачивались. Смех вышел несколько чересчур громок – нельзя так ржать с утра пораньше, да еще в таком похмелье.

Доктор Фредрик Уэртем, детский психиатр с безупречной репутацией и честно заслуженным праведным негодованием, уже несколько лет внушал родителям и законотворцам Америки, что чтение комиксов глубоко травмирует умы американских детей. После недавней публикации достойной восхищения, энциклопедичной и попавшей в молоко работы «Соблазнение малолетних» усилия доктора Уэртема стали приносить плоды: зазвучали призывы к контролю или полному запрету, а в нескольких городах Юга и Среднего Запада местные власти провели публичные сожжения комиксов – улыбчивые толпы американских детей с травмированными умами празднично бросали в костер свои коллекции.

– Нет, я не читал. А ты читал?

– Пытался. У меня от нее живот сводит.

– А кто-нибудь читал?

– Эстес Кефовер читал. Кого-нибудь уже вызвали?

Теперь, по слухам, в дело вступал сенат США. Сенатор Кефовер от штата Теннесси и его подкомитет по подростковой преступности вознамерились провести официальное расследование шокирующих обвинений, выдвинутых Уэртемом в его книге: мол, чтение комиксов прямой дорогой ведет к асоциальному поведению, наркомании, сексуальным извращениям, даже изнасилованиям и убийствам.

– Я понял, – наверное, вызвали вот этого парня. Который на Эмпайр-стейт. Поэтому он и спрыгнет.

– До меня дошло – я просек, кто это может быть. Если не розыгрыш, конечно. Елки, да пусть даже и розыгрыш. Вообще-то, если это он – точно розыгрыш.

– У нас тут что, телевикторина? Говори уже.

– Джо Кавалер.

– Джо Кавалер, точно! Я ровно о нем и думал.

– Джо Кавалер! А что с ним сталось-то?

– Я слыхал, он в Канаде. Кто-то его там встречал.

– Морт Мескин видел его в Ниагара-Фоллз.

– Я слышал, он в Квебеке.

– Я слышал, это Морт Сигал его видел, не Мескин. Он на медовый месяц туда ездил.

– Мне он всегда нравился.

– Отличный был художник.

Полдюжины комиксистов, собравшихся в то утро за столиком в глубине «Эксельсиора» со своими бубликами, и яйцами всмятку, и дымящимся черным кофе в чашках с красным ободком, – Стэн Ли, Честер Панталеоне, Джил Кейн, Боб Пауэлл, Марти Голд и Джули Гловски – единодушно признали, что до войны Джо Кавалер был одним из лучших. Хором согласились, что владельцы «Империи» обошлись с ним и его партнером погано, хотя едва ли это уникальный случай. Большинство припомнили ту или иную байку, пример странного или эксцентрического поведения Кавалера, но, сложившись в цельную картину, байки эти, по общему мнению, не предсказывали столь опрометчивого и отчаянного поступка, как прыжок с крыши.

– А его прежний напарник? – спросил Ли. – Я тут с ним столкнулся пару дней назад. Он был довольно понурый.

– Сэмми Клей?

– Я его не очень хорошо знаю. Мы раскланиваемся. Он на нас ни разу не работал, но…

– Зато работал почти на всех остальных.

– Короче, парень выглядел так себе. И со мной толком и не поздоровался.

– Он несчастлив, – сказал Гловски. – Старина Сэм. Он просто не очень-то счастлив в этом своем «Фараоне».

Гловски нарисовал для «фараоновского» журнала «Кастет» кровавый стрип «Мэк-гранит».

– Да он, если честно, нигде не счастлив, – сказал Панталеоне, и остальные единогласно его поддержали.

Все они знали историю Сэмми – ну, более или менее. Он вернулся к комиксам в 1947-м, замаравшись неудачами во всех прочих своих начинаниях. Первое поражение он потерпел в рекламе, в «Бёрнс, Бэггот и Деуинтер». Умудрился уйти по собственному как раз перед тем, как его попросили на выход. Затем попробовал полетать в одиночку. Когда его рекламная контора предсказуемо сдохла – смерть вышла тихая и ничем не примечательная, – Сэмми пошел работать в журналы, по результатам обширной исследовательской работы продавал всякое вранье в «Тру» и «Янки» и один чудесный рассказ в «Колльерз» – о том, как мальчик-инвалид идет в баню на Кони-Айленде со своим отцом-силачом, еще в довоенные годы, – а потом застрял в глубокой и узкой колее издательских домов третьего ряда и ошметков некогда могущественной дешевой бульварщины.

Всю дорогу ему регулярно поступали предложения от прежних друзей по комиксам – кое-кто из них сейчас сидел за этим столом в глубине «Эксельсиора», – но Сэмми неизменно отвечал отказом. Он был эпическим романистом – после войны самое то, – и, хотя его литературная карьера продвигалась вперед не так быстро, как ему хотелось бы, он, по крайней мере, может не пятиться назад. Он уверял каждого встречного и поперечного – принес даже клятву на тогда еще свежезарытой могиле матери, – что к комиксам не вернется никогда. Всем, кто приезжал в гости к Клеям, он показывал тот или иной черновик своей аморфной и извилистой книги. Днем он писал статьи про пситтакоз и прустит для «Птицевода» и «Самоцвета и галтовочного барабана». Попробовал себя в техническом писательстве, составил каталог для продавца семян. Платили по большей части отвратительно, работать приходилось с утра до ночи, и Сэмми сдавался на милость редакторам до того желчным, что, по его словам, Джордж Дизи в сравнении с ними был прямо-таки Дианна Дурбин. А затем в один прекрасный день он услышал об открытой вакансии редактора в «Голд стар», ныне забытом издательстве комиксов на Лафайетт-стрит. Ассортимент нищенский и вторичный, тиражи низкие, а зарплата далеко не восхитительна, но должность – если Сэмми ее займет – хотя бы даст ему некую власть и свободу маневра. На его журналистские курсы по переписке поступили всего трое – один жил в Гвадалахаре, поанглийски почти ни бум-бум. А у Сэмми счета, и долги, и семья. Когда всплыла вакансия в «Голд стар», он наконец плюнул на свои стародавние гусеничные грезы.

– Ну да, тут ты прав, – сказал Кейн. – Он никогда нигде не был счастлив.

Боб Пауэлл подался вперед и понизил голос:

– Мне всегда казалось, он вроде какой-то немножко… ну, понимаете…

– Вынужден согласиться, – сказал Голд. – У него какая-то тема с сайдкиками. Прямо повернут на них. Замечали? Берет персонажа и первым же делом, при любом раскладе, сочиняет ему маленького друга. Он, когда только вернулся, в «Голд стар» делал Фантомного Жеребца. И вдруг Жеребец тусуется с этим пацаном – как его звали? Птица какая-то.

– Гол Как Сокол.

– Сокол, точно. Малолетний вольный стрелок. Потом он переходит в «Олимпик» – ба, там теперь Дровосек с Малышом Тимберсом. Ректификатор получает Мелкого Мэка, Мальчика-Бойца.

– Ректи-фикатор… уже, знаете, как-то не того…

– Потом приходит в «Фараон» – и там вдруг Аргонавт и Ясон. Одинокий Волк и Волчонок. Елки, он дал сайдкика даже Одинокому Волку!

– Да, но он же все эти годы всех вас нанимал, нет? – сказал Ли. Посмотрел на Марти Голда. – Тебя вот годами не бросает – уж не знаю, с какого перепугу.

– Эй, пасти-то закройте, – сказал Кейн. – Он в дверях стоит.

Сэм Клей ступил во влажную парную «Эксельсиора», и его приветствовали из-за стола. Он кивнул и помахал – неуверенно, будто нынче утром их общество ему не очень-то желанно. Впрочем, купив талон на кофе и пончик, он направился в глубину, нагнув голову слегка по-бульдожьи, как за ним водилось.

– Утро, Сэм, – сказал Гловски.

– Я приехал на машине, – промолвил тот. Глаза у него несколько остекленели. – Я ехал два часа.

– Видел «Геральд»?

Клей потряс головой.

– Кажись, твой старый друг вернулся в город.

– Да? Это который?

– Том Мэйфлауэр, – сказал Кейн, и все засмеялись, а Кейн поведал, как некто, подписавшийся «Эскапистом», в утреннем выпуске «Геральд трибюн» объявил, что намерен прямо сегодня в пять вечера спрыгнуть с Эмпайр-стейт-билдинг.

Панталеоне порылся в груде газет посреди большого стола и отыскал «Геральд трибюн».

– «Многочисленные грамматические и орфографические ошибки», – зачитал он вслух, скользя взглядом по заметке, которой отвели двухдюймовую колонку на второй полосе. – «Угрожал придать огласке „несправедливые ограбления и плохие отношения к лучшим художникам мистера Шелдона Анапола“». Ха. «Мистер Анапол отказался строить догадки относительно личности автора. „Это может быть кто угодно, – сказал мистер Анапол. – Психов вокруг пруд пруди“». Вообще-то, – прибавил Панталеоне, качая головой, – по-моему, Джо Кавалер никакой не псих. Разве что немножко чудак.

– Джо, – изумился Клей. – Люди, вы думаете, это Джо?

– Он в городе, Сэм? Ты с ним общался?

– От Джо Кавалера ни слова не слыхать с войны, – ответил Клей. – Не может быть он.

– Я и говорю – розыгрыш, – вставил Ли.

– Костюм. – Клей поднес было огонь к сигарете (за стол он так и не присел), но рука замерла на полпути. – Ему понадобится костюм.

– Кому?

– Этому человеку. Если правда есть такой человек. Ему нужен костюм.

– Сошьет, в чем проблема?

– Ну да, – сказал Клей. – Прошу меня извинить.

Он развернулся, так и держа незажженную сигарету, и зашагал обратно к стеклянным дверям «Эксельсиора».

– Он только что ушел с талоном.

– И по-моему, расстроился, – сказал Джули Гловски. – Зря вы ехидничали, народ.

Он уже встал. Залил в себя последний дюйм кофе из чашки и направился следом за Сэмми.

Быстро, насколько Сэмми позволяли ноги-камышинки, они вдвоем шагали в контору «Фараон-комиксов» в мансарде на Западном Бродвее, где Сэмми был главным редактором.

– Что будешь делать? – спросил Джули. Туман, висевший над городом все утро, так и не рассеялся. Дыхание вылетало изо рта и словно впитывалось в эту повсеместную серую утреннюю марлю.

– В смысле? А что мне делать? Какой-то чокнутый прикидывается Эскапистом – имеет право.

– Ты не думаешь, что это он?

– Да не.

Они прокатились в скрежещущей железной клетке лифта. В конторе Сэмми огляделся и не смог подавить содрогание: исцарапанные бетонные полы, голые белые стены, торчащие, засаленные до черноты потолочные балки.

То была не первая штаб-квартира издательства – первыми были семь просторных комнат в Макгро-Хилл-билдинг, сплошь зеленый лак и бакелит цвета слоновой кости, и там было все, от фурнитуры в уборных до подразделения грудастых секретарш в хромированном интерьере, и все это оплачивалось деньгами, которые Джек Ашкенази прикарманил в 1943 году, продав свою долю Шелдону Анаполу. Ашкенази тогда вложил миллионы в канадскую недвижимость, руководствуясь курьезной уверенностью в том, что после войны Канада и Соединенные Штаты объединятся в одно государство. Когда, к его изумлению, этого не случилось, он вернулся к источнику своего по-прежнему немалого достатка – герою в костюме. Снял блистающий офис на Западной Сорок второй, переманил кое-каких лучших писателей и художников «Империи» и поручил им превратить в звезду персонажа его собственного сочинения, того самого Фараона, переродившегося египетского, само собой, правителя, который носил прихотливый головной убор под Тутанхамона, металлические наручи, набедренную повязку (судя по всему, из затвердевшего цемента) и разгуливал в таком скромно полуголом виде, сражаясь со злом с помощью таинственных сил Скипетра Ра. Писатели и художники насочиняли уйму других, еще менее правдоподобных героев и героинь – Земляного Человека (обладателя сверхчеловеческой власти над камнями и грунтом), Снежного Филина (с его «сверхзвуковым уханьем») и Розу-Раскат (на блестящих красных коньках) – и забили ими страницы девяти дебютных изданий «Фараон-комиксов». К несчастью, Джек Ашкенази по тяжелой поставил на костюмированного супергероя, как раз когда интерес читателей к жанру стал проседать. Оказалось, что победа над реальными пожирателями миров, суперзлодеями Гитлером и Тодзё, а равно над их приспешниками ослабила позиции героев в кальсонах: энергией и сюжетами их обильно питала сама война, и уволенным в запас капитанам и суперсолдатам, что прежде завязывали артиллерию Круппа узлами внахлест и над Коралловым морем прихлопывали «Перехватчиков 0» как мошку, по возвращении нелегко было развить в себе прежний довоенный раж для борьбы с угонщиками, спасения сирот и разоблачения продажных спортивных антрепренеров. В то же время новый злодей, беззаконное ублюдочное дитя относительности и Сатаны, наводил огненный морок даже на самых могучих героев, и те уже сомневались, что мир, который можно спасти, останется у них навсегда. Вкусы вернувшихся из-за моря солдат, подсевших на регулярную доставку комиксов в комплекте с шоколадными батончиками и сигаретами, обратились к более мрачному, более «взрослому» материалу: случилась мода на комиксы по мотивам реальных преступлений, затем любовные комиксы, хорроры, вестерны, фантастика – короче говоря, что угодно, только не люди в масках. Миллионы непроданных экземпляров «Фараон-комиксов» № 1 и восьми прилагавшихся к ним изданий вернулись от распространителей; спустя год ни один из оставшихся шести комиксов не приносил прибыли. Ашкенази, почуяв катастрофу, переехал в центр, уволил дорогих и талантливых, урезал расходы, пересмотрел ассортимент, перешел на экономичные вторичные имитации и добился скромных успехов, превратив свою компанию в нечто очень похожее на «Пиканто-пресс» – бульварное издательство четвертого ряда, прибежище перелицовок, подражания и копирования, с какого и начал свою издательскую карьеру в тощие годы Депрессии, до того как два молодых дурака подарили ему Эскаписта. Но самолюбие его от подобного удара так и не оправилось, и общее мнение гласило, что провал «Фараона» вместе с канадским фиаско стали началом конца, наступившего два года назад со смертью Ашкенази.

Сквозь задрипанную студию Сэмми направился к себе в кабинет. Джули помялся в дверях и шагнул следом. Запрет входить в кабинет Сэма Клея – за исключением срочных поводов семейного свойства – был абсолютным и соблюдался тщательно. Работая, Сэм не пускал к себе никого, а работал он всегда. Его припадки лихорадочного сочинительства – он мог за одну ночь состряпать «Кастет» или «Дурацкое свидание» на год вперед – заслужили ему славу не только в конторе «Фараона», но и во всем замкнутом мирке нью-йоркских комиксов. Сэмми отключал интерком, снимал телефонную трубку с рычага, иногда затыкал уши ватой, парафином, кусками поролона.

Семь лет он печатал сценарии для комиксов: герои в костюмах, любовные истории, хорроры, приключения, реальные преступления, фантастика и фэнтези, вестерны, морские байки и библейские сюжеты, пара выпусков «Иллюстрированной классики», подражания Саксу Ромеру, подражания Уолтеру Гибсону, подражания Генри Райдеру Хаггарду, подражания Рексу Стауту, повести о двух мировых и о Наполеоновских войнах, о Гражданской войне, о Пелопоннесской войне – жанр мог быть любым, кроме забавных зверюшек. Забавные зверюшки – это уже за гранью. Успех этого импорта из мира мультипликации – трехпалого, с глазами-точками, опилочными шуточками и ребяческими выходками – одна из тысячи мелочей, что разбивали сердце Сэмми Клею. Машинистом он был яростным, даже романтичным, любил крещендо, диминуэндо, густые и колючие арпеджио, накануне срока сдачи – или если его радовал поворот сюжета – печатал по девяносто слов в минуту, а с годами его мозг так тонко настроился на производство крайне традиционных, сурово формалистских миниатюрных эпосов на восемь-двенадцать полос, что Сэмми научился, особо не напрягаясь, одновременно писать, говорить, курить, слушать футбольный репортаж и поглядывать на часы. С возвращения на комиксовое поприще он успел уже две пишмашинки превратить в груды пружин и литого железа со шлаками; когда вечерами он отправлялся в постель, голова продолжала механически работать во сне, грезы нередко раскладывались на панели и прерывались сюрреалистической рекламой, а по пробуждении выяснялось, что у Сэмми хватит материала на целый номер одного из его журналов.

Сейчас он сдвинул вбок очередной ремингтон. В центре квадратной заплаты бювара – ни пепла, ни пыли – Джули Гловски увидел латунный ключик. С этим ключиком Сэмми направился к большому деревянному шкафу, который притащили из упокоившейся фотолаборатории откуда-то с нижних этажей.

– У тебя есть костюм Эскаписта? – спросил Джули.

– Ага.

– Где взял?

– У Тома Мэйфлауэра, – ответил Сэмми.

Он рылся в шкафу, пока не отыскал прямоугольную синюю коробку с кривыми буквами на штемпеле «ПРАЧЕЧНАЯ КИНГ ФЭТ ХЭНД». На боку восковым карандашом некто зачем-то написал «Бекон» с лишней «й». Сэмми встряхнул коробку, и внутри сухо застучало; лицо у Сэмми озадаченно вытянулось. Он выволок коробку, перевернул – ввинтившись в воздух, на пол спорхнула желтая карточка, со спичечную картонку размером. Сэмми нагнулся за ней и прочел, что там напечатано яркой цветной тушью. Когда поднял голову, лицо его скривилось, подбородок выпятился, но в глазах Джули отчетливо разглядел искру веселья. Сэмми протянул ему карточку. На карточке были нарисованы два затейливых ключа-вездехода, с флангов обрамлявшие следующий краткий текст:

– Это он, – сказал Джули. – Это же он, да? Был здесь. Забрал костюм.

– Ну ты подумай, – сказал Сэмми. – Я уж сколько лет их не видел.

 

3

В обед явилась полиция. К письму в «Геральд» там отнеслись серьезно, и детектив пожелал задать Сэмми пару вопросов про Джо.

Сэмми рассказал детективу, человеку по имени Либер, что в последний раз видел Джо Кавалера вечером 14 декабря 1941 года на 11-м причале, откуда Джо уходил в учебку в Ньюпорте, штат Род-Айленд, на борту пакетбота «Комета», направлявшегося в Провиденс. Ни на одно письмо Джо не ответил. Затем ближе к концу войны Этель Клейман как ближайшей родственнице пришло послание из ведомства Джеймса Форрестола, министра Военно-морских сил. В послании сообщалось, что Джо был ранен или заболел при исполнении; о природе ранения и театре военных действий говорилось невнятно. Также сообщалось, что Джо уже некоторое время выздоравливает в заливе Гуантанамо на Кубе, но сейчас увольняется по состоянию здоровья и представлен к награде. Через два дня он прибудет в Ньюпорт-Ньюс на борту «Мискатоника». Сэмми на «грейхаунде» поехал в Виргинию – встретить Джо и привезти домой. Но Джо умудрился сбежать.

– Сбежать? – переспросил детектив Либер. Был он молод – прямо на удивление молодой человек, светловолосый еврей с пухлыми руками, в сером костюме, дорогом, но ничуть не броском.

– У него был такой талант, – сказал Сэмми.

Эта утрата, исчезновение Джо, была в некотором роде подлиннее смерти. Джо был не просто мертв – и, следовательно, в определенном смысле всегда отыскиваем. Нет, их угораздило взаправду его потерять. На Кубе он взошел на борт – есть документальные свидетельства: серийные номера и подписи на бумагах санитарного транспорта. Но когда «Мискатоник» бросил якорь в Ньюпорт-Ньюс, Джо на борту уже не было. Он оставил короткое письмо; документ засекретили, но один следователь из ВМФ уверил Сэмми, что это была не предсмертная записка. Сэмми вернулся из Виргинии после бесконечной серой поездки назад по первому шоссе, а весь дом в Мидвуде трепыхался флагами. Роза к возвращению Джо испекла пирог и натянула транспарант с приветствием. Этель купила новое платье и сделала прическу, разрешив парикмахерше закрасить седину. Втроем они – Роза, Этель и Томми – сидели в гостиной под гирляндами из креповой бумаги и плакали. Потом они месяцами строили самые дикие и кровавые гипотезы о том, что случилось с Джо, и хватались за любую зацепку, любой слух. Поскольку Джо у них не отняли, они всё не могли его отпустить. С годами, однако, злость Сэмми и его шок от поступка Джо неотвратимо истощились. Мысль о потерянном кузене саднила по-прежнему, но прошло как-никак девять лет.

– Он учился в Европе на эскаполога, – объяснил Сэмми детективу Либеру. – Откуда и взялся Эскапист.

– Я его раньше читал, – сказал детектив Либер.

Он вежливо кашлянул и оглядел рисованные полосы и обрамленные обложки журналов «Фараона», что украшали кабинет. На стене у Сэмми за спиной висел увеличенный до невозможных размеров снимок одной панели из стрипа, который Роза делала для «Фронтирных комиксов», – единственного супергеройского стрипа, который она нарисовала. В кадре стояли в обнимку Одинокий Волк и Волчонок в тугих комбинезонах из оленьей кожи с бахромой и с волчьими мордами на головах. Позади них в небо тянулись ослепительные спицы аризонского рассвета. Одинокий Волк говорил: «НУ, ПАРЯ, ДЕНЕК, ПОХОЖЕ, ВЫДАСТСЯ НА СЛАВУ!» Роза сама увеличила панель и обрамила ее на прошлый день рождения Сэмми. Видны были точечки литографии – размером с пуговицы на сорочке, – и гигантизм изображения придавал ему некую сюрреалистическую значимость.

– Боюсь, с вашими нынешними работами я знаком не так хорошо, – сказал детектив Либер, слегка озадаченно взирая на громадного Одинокого Волка.

– С ними мало кто знаком, – ответил Сэмми.

– Я уверен, что тоже очень интересно.

– Поубавьте уверенности.

Либер пожал плечами:

– Ладно, но я одного не понимаю. Почему он захотел «бежать», как вы выражаетесь? Он только что уволился с флота. Вернулся из какой-то богом забытой дыры. Судя по всему, досталось ему там крепко. Почему он не захотел вернуться домой?

Сэмми ответил не сразу. Ответ пришел в голову мгновенно, но показался легкомысленным, и Сэмми придержал язык. Затем поразмыслил и понял, что это, пожалуй, и есть верный ответ.

– У него не было дома – некуда возвращаться, – сказал Сэмми. – Видимо, ему казалось так.

– А его родные в Европе?

– Все погибли. Все до единого – и мать, и отец, и дед. Судно с его младшим братом торпедировано. Мелкий пацан, беженец.

– Ужас.

– Все плохо, да.

– И вы с тех пор ни разу не получали от кузена вестей? Даже когда?..

– Ни единой открытки. А я, детектив, много куда слал запросы. Частных сыщиков нанимал. ВМФ провел тщательное расследование. Ничегошеньки.

– Как думаете… Вы же наверняка допускаете, что он мог и умереть?

– Он мог. Мы с женой годами об этом говорим. Но почему-то я думаю… мне кажется, он жив.

Либер кивнул и сунул блокнотик в боковой карман элегантного серого костюма.

– Спасибо вам, – сказал он. Встал и пожал Сэмми руку.

Тот проводил его до лифта.

– Вы ужасно молодой, а уже детектив, – сказал Сэмми. – Извините, что я так говорю.

– Молодой, но у меня сердце семидесятилетнего старика, – отозвался Либер.

– Вы еврей? Ничего, что спрашиваю?

– Ничего.

– Я не знал, что теперь из евреев делают детективов.

– Только начали, – сказал Либер. – Я как бы прототип.

Лифт с грохотом встал, и Сэмми откатил вбок дребезжащую решетку.

В лифте стоял его тесть в твидовом костюме. Пиджак был снабжен эполетами, а твида в нем хватило бы одеть минимум двух шотландских охотников на куропаток. Года четыре-пять назад Долгай Харку прочел в Новой школе серию лекций о тесных взаимоотношениях католицизма и сюрреализма под названием «Сверх-Я, Я и Святой Дух». Лекции были бессвязны, невнятны, на них почти никто не ходил, но с той поры Зигги забросил прежние кафтаны и мантии, сменив их на костюм, более подобающий профессору. Все эти гигантские наряды дурно пошил тот же оксфордский портной, что плохо одевал весь шерстяной цвет английской науки.

– Он боится, что ты рассердишься, – сказал Сакс. – Мы ему сказали, что ты не будешь.

– Вы его видели?

– О, не просто видел, – ухмыльнулся Сакс. – Он…

– Вы видели Джо и не сказали ни слова ни мне, ни Розе?

– Джо? Джо Кавалера? – опешил Сакс. Открыл рот, потом закрыл. – Хм, – сказал он. В голове у него явно что-то не складывалось.

– Это мой тесть мистер Харку, – пояснил Сэмми детективу Либеру. – Мистер Харку, это детектив Либер. Не знаю, читали ли вы сегодняшний «Геральд», но там…

– А за спиной у вас кто? – осведомился Либер, заглядывая в лифт, за мышастую тушу Зигги Сакса.

Громадина проворно и не без довольного предвкушения шагнул вбок – словно артист поднял занавес, показав зрителям результаты иллюзионистского номера. Этот фокус-покус явил взору одиннадцатилетнего мальчика по имени Томас Эдисон Клей.

– Я его нашел на пороге. Буквально.

– Черт тебя дери, Томми, – сказал Сэмми. – Я же завел тебя прямо в школу. Я видел, что ты вошел в класс. Как ты оттуда выбрался?

Томми ничего не ответил. Стоял и разглядывал наглазную повязку в руке.

– Тоже эскаполог, – заметил детектив Либер. – У вас это, я вижу, семейное.

 

4

Великое достижение инженерной мысли – объект неугасающего интереса людей, склонных к самоуничтожению. С завершения строительства Эмпайр-стейт-билдинг – великанского осколка Индианы, Штата Верзил, выдранного из мягкого известнякового лона Среднего Запада и поставленного на попа в гуще самого густого автомобильного движения в мире, на месте «Уолдорф-Астории», – как магнитом притягивал вывихнутые души, которые рассчитывали грохнуться так, чтобы точно подействовало, или посмеяться над дерзкими спектаклями человеческого тщеславия. Здание открыли почти двадцать три года назад, и с тех пор уже дюжина людей пыталась спрыгнуть с его карнизов или шпиля на улицу внизу; примерно половина успешно осилила этот трюк. Никто, однако, не предупреждал о своих намерениях так ясно и предусмотрительно. Частному полицейскому отряду и пожарным подразделениям, трудившимся вместе со своими муниципальными коллегами, с лихвой достало времени разместить посты на всех уличных дверях и прочих путях доступа, у входов на лестницы и в лифтовых холлах. Двадцать пятый этаж, где по-прежнему находилась контора «Империи комиксов», кишмя кишел охраной в широкоплечих латунно-шерстяных мундирах и этих старомодных фуражках, разработанных, по легенде, покойным Элом Смитом лично. Все пятнадцать тысяч арендаторов были оповещены: им предписывалось быть начеку и не пропустить худого безумца с ястребиным лицом – не исключено, что одетого в темно-синее трико или, может, в побитый молью синий фрак с непомерными фалдами. Пожарные в холщовых комбинезонах выстроились вокруг здания с трех сторон – от Тридцать третьей улицы через Пятую авеню и до Тридцать четвертой. Они смотрели в прекрасные немецкие бинокли, на бесконечных равнинах индианского камня выглядывали высунувшуюся руку или ногу. Они подготовились – насколько тут можно подготовиться. Если безумцу удастся через окно вылезти наружу, в темнеющую ткань вечера, действия полиции были отнюдь не ясны. Но сотрудники охраны правопорядка не теряли оптимизма.

– Перехватим его – он и рыпнуться не успеет, – предсказывал капитан Харли, который спустя столько лет все еще командовал охраной Эмпайр-стейт, ярче и раздражительнее прежнего блестя изуродованным глазом. – Сцапаем беднягу, тупицу этого шебутного.

Ежедневный тираж «Нью-Йорк геральд трибюн» в 1954 году составлял четыреста пятьдесят тысяч экземпляров. Около двух сотен душ напечатанное поутру письмо заманило торчать недоуменными стайками позади полицейского оцепления и задирать головы. В основном собрались мужчины за двадцать и за тридцать, в пиджаках и при галстуках, – экспедиторы, рекламные художники, оптовые торговцы одеждой и текстилем, карабкавшиеся по служебной лестнице в отцовских фирмах. Многие работали поблизости. Они поглядывали на часы и отпускали циничные замечания, характерные для ньюйоркцев в ожидании суицида («Хоть бы он поторопился, я на свидание опоздаю»), но глаз от стен не отводили. Они выросли на Эскаписте либо открыли Эскаписта и его приключения в бельгийском окопе или на борту транспорта, направлявшегося на Бугенвиль. Кое в ком имя Джо Кавалера будило давно уснувшие воспоминания о безудержном, жестоком, прекрасном освобождении.

А еще были прохожие, покупатели из магазинов и конторские сотрудники, что уже расходились по домам, но сползлись на мигалки и мундиры. Весть о предстоящем зрелище разлетелась среди них стремительно. Там, где поток информации иссякал или запруживался неразговорчивыми полицейскими, под рукой оказывался небольшой, но речистый контингент комиксистов, готовых ввести в курс дела и расцветить подробности несчастливой карьеры Джо Кавалера.

– Я слыхал, это все розыгрыш, – сказал Джо Саймон, который со своим напарником Джеком Кёрби создал Капитана Америку. Права на Капитана Америку уже принесли и еще принесут громадные доходы своему владельцу «Таймли пабликейшнз», который однажды станет известен как «Марвел комикс». – Мне Стэн говорил.

К пяти тридцати, когда в здании так и не были выявлены затаившиеся личности и на ветреный подоконник тоже никто опасливо не ступил, капитан Харли готов был сделать такой же вывод. Он с подчиненными стоял прямо перед дверьми на Тридцать третьей, жуя черенок вересковой трубки. Капитан в восьмой раз достал золотые карманные часы и воззрился на циферблат. Со щелчком захлопнул их и усмехнулся.

– Розыгрыш, – сказал он. – Я так и знал.

– Я все больше склонен согласиться, – ответил детектив Либер.

– Может, у него часы остановились, – вставил Сэмми Клей почти с надеждой.

Либер заподозрил, что Клей расстроится, если угроза и впрямь обернется розыгрышем.

– Вы мне вот что скажите, – обратился детектив к Клею.

Мелкого писателя (так Либер его про себя обозначил) допустили внутрь полицейского кордона на правах родни. В крайнем случае, если Джо Кавалер появится, его кузен будет под рукой – умолять и давать советы. И здесь же был пацан. Если блюсти протокол, детей на такие мероприятия брать нельзя, но Либер девять лет оттрубил патрульным в Браунсвилле, и опыт научил его, что порой детское лицо или даже детский голос в телефонной трубке отвращает человека от шага с карниза.

– Сколько народу до сего дня знало о том, как вас с кузеном ограбили, надули и развели?

– Я категорически возражаю, детектив, – сказал Шелдон Анапол.

Человек-громадина спустился из конторы «Империи» ровно в пять. Он кутался в длинное черное пальто, а на голове у него голубем примостилась крохотная серая тиролька, и ее перо ворошил ветер. День похолодал и уже кусался. Свет меркнул.

– Вы плохо осведомлены и судить не можете. У нас были договоры, авторские права. Я уж молчу о том, что и мистер Кавалер, и мистер Клей зарабатывали у нас чуть ли не больше всех на этом рынке.

– Ах, я извиняюсь, – сказал Либер, ничуть не раскаиваясь. И снова обернулся к Сэмми. – Но вы меня поняли.

Сэмми пожал плечами и кивнул, поджав губы. Детектива он понял.

– До сего дня особо никто не знал. Коллеги – ну, несколько десятков. В основном, должен сказать, те еще фрукты. Кое-какие юристы, наверное. Моя жена.

– А теперь? Вы посмотрите.

И Либер указал на растущую толпу, оттиснутую на дальний тротуар, на улицы, забитые гудящими такси, на репортеров и фотографов; все, запрокинув головы, смотрели на здание, где столько лет накапливались сказочные миллионы Эскаписта. Все уже слышали имена центральных игроков – Сэма Клея, Шелдона Анапола; люди жестикулировали, и перешептывались, и хмурились на издателя в пальто, как у гробовщика. Сумма, на которую «Империя комиксов» кинула Кавалера & Клея, хотя никто никогда не садился и не считал, широко обсуждалась в толпе и росла поминутно.

– Такой рекламы не купишь.

У Либера был довольно обширный опыт работы с самоубийцами. Очень мало кто предпочитал накладывать на себя руки публично, из них еще меньше людей заранее объявляли точное место и время. А из этих – он припоминал всего два таких случая с тех пор, как получил бляху полицейского в 1940-м, – никто никогда не опаздывал.

– Вот мистер Анапол, – Либер кивнул на издателя, – без вины виноватый, само собой, получился злодеем.

– Диффамация, – согласился Анапол. – По сути дела.

Капитан Харли из Эмпайр-стейт опять щелкнул часами – и на сей раз прозвучало окончательнее.

– Я отправляю ребят по домам, – сказал он. – По-моему, вам совершенно не о чем переживать.

Либер подмигнул мальчику – угрюмому глазастому пацану, который последние сорок пять минут прятался за дедом-великаном и сосал палец с такой миной, будто его вот-вот стошнит. Когда Либер подмигнул, пацан весь побелел. Детектив нахмурился. За многие годы в патрулях в районе Питкин-авеню он не раз пугал детей дружелюбным подмигиванием или приветом, но среди этих детей редко попадались настолько взрослые – разве что у них совесть была нечиста.

– Я не въезжаю, – сказал Сэмми. – В смысле, вы всё верно говорите. Я то же самое думал. Может, это и впрямь трюк – хотел привлечь внимание, а прыгать даже и не собирался. Но зачем тогда лямзить у меня костюм?

– А вы можете доказать, что костюм взял он? – спросил Либер. – Слушайте, я не знаю. Может, сдрейфил. Может, его сбило такси или тележка с хот-догами. Я на всякий пожарный проверю больницы.

Он кивнул капитану Харли и подтвердил, что шоу пора сворачивать. Затем вновь повернулся к мальчику. Либер и сам толком не знал, что скажет; цепочка причин и возможностей еще не сплелась и лежала в голове россыпью звеньев. Вопрос он задал из мимолетного полицейского импульса, чутья на неприятности. Либер был из тех, кого хлебом не корми – дай покуражиться над вертлявым пацаном.

– Я слыхал, вы прогуливаете школу, юноша, и приезжаете в наш прекрасный город лодырничать, – сказал Либер.

Мальчик вытаращился. Симпатичный пацан, слегка перекормленный, но с густыми черными кудрями и большими голубыми глазами, которые сейчас становились еще больше. Боится наказания? Или напрашивается? Детектив пока не понимал. Серьезные малолетние шкоды, как правило, напрашиваются.

– Чтоб я больше не видел, как вы у меня в городе шастаете, ясно? Сидите на своем Лонг-Айленде, где вам самое место.

И он подмигнул отцу. Сэм Клей рассмеялся:

– Спасибо, детектив. – Он схватил сына за волосы и подергал туда-сюда (больно же небось, подумал Либер). – Он у нас теперь записной мошенник. Материн автограф на записках в школу рисует лучше, чем она.

Звенья цепи потянулись друг к другу.

– Правда? – переспросил Либер. – Ну-ка, ну-ка. А на завтра уже заготовлен шедевр?

Тремя торопливыми безмолвными кивками пацан сознался, что шедевр заготовлен. Либер протянул руку. Мальчик полез в сумку и вынул манильскую папку. Открыл. Внутри лежал одинокий листок хорошей бумаги, аккуратно отпечатанный и подписанный. Мальчик отдал листок Либеру. Двигался ребенок четко и сверхъестественно аккуратно, практически бил на эффект, и Либер припомнил, что, по мнению отца, мальчик, убегая в город, околачивается у эстрадных иллюзионистов в «Магической лавке Луиса Тэннена». Детектив просмотрел записку.

Уважаемый мистер Саварезе!

миссис Роза Клей

Прошу извинить Томми за вчерашнее отсутствие в школе. Я снова полагаю, как я уже сообщала, что ему требуется лечение офтальмологического типа у его специалиста в городе.

Искренне Ваша,

– Боюсь, за все это в ответе ваш сын, – сказал Либер, протягивая письмо Сэму Клею. – Это он написал в «Геральд трибюн».

– Вот и я заподозрил, – вставил дед. – Какой-то, думаю, стиль знакомый.

– Что? – переспросил Сэм Клей. – Вы с чего так решили?

– У каждой пишмашинки свое лицо, – сказал мальчик очень тихо, глядя себе под ноги. – Как отпечатки пальцев.

– Зачастую, – подтвердил Либер.

Сэмми прочел записку, странным взглядом смерил сына:

– Томми, это правда?

– Да, сэр.

– То есть прыгать никто не будет?

Томми потряс головой.

– Все это выдумал ты?

Томми кивнул.

– Ну, – сказал Либер, – ты, сынок, серьезно оплошал. Боюсь, ты даже совершил преступление. – Он глянул на отца. – Мне жаль, что с вашим кузеном так вышло, – прибавил он. – Я понимаю, вы надеялись, что он вернулся.

– Я надеялся, – сказал Сэмми, удивившись то ли своему осознанию, то ли догадливости Либера. – Вы знаете, да, я, пожалуй, и впрямь надеялся.

– Так он и вернулся! – Эти слова мальчик выкрикнул, и даже Либер слегка вздрогнул. – Он здесь.

– В Нью-Йорке? – переспросил отец. Томми кивнул. – Джо Кавалер – здесь, в Нью-Йорке? – (Опять кивок.) – Где? Откуда ты знаешь? Томми, черт тебя дери, твой кузен Джо – где он?

Мальчик что-то буркнул – неразборчиво, почти неслышно. А затем, ко всеобщему удивлению, зашагал в Эмпайр-стейт-билдинг. Внутри он свернул к холлу экспресс-лифтов и вызвал те, что ехали на самый верх.

 

5

Все началось – ну, или началось вновь – с «Большой демонической шкатулки чудес».

Третьего июля, в одиннадцатый день рождения Томми, отец повел его на «Историю Робин Гуда» в «Критерион», на обед в кафе-автомат и в библиотеку на Сорок второй улице – смотреть макет квартиры Шерлока Холмса, где были, помимо прочего, невскрытые письма, адресованные сыщику, персидская туфля с табаком, отпечаток лапы собаки Баскервилей и чучело Гигантской Крысы с Суматры. Программу составили по просьбе Томми и взамен обычной деньрожденной вечеринки. Единственный друг Томми, Юджин Бегельман, в конце четвертого класса переехал во Флориду, и Томми не желал набивать гостиную Клеев ребятами, которые станут ерзать, дуться, закатывать глаза, потому что в гости их погнали родители из вежливости к его родителям. Томми был одиноким ребенком, и его не любили ни учителя, ни однокашники. Он по-прежнему брал с собой в постель игрушечного бобра по кличке Зубий. Но в то же время он гордо ценил – и даже воинственно защищал – свою отчужденность от мира нормальных, глупых, счастливых, достойных зависти детей Блумтауна. Тайна его настоящего отца, который – пришел к выводу Томми, расшифровав подслушанные намеки и поспешно оборванные замечания родителей и тогда еще живой бабушки, – воевал солдатом в Европе и был убит, служила одновременно источником amour propre и горькой тоски по роскошной возможности, которую он, Томми, упустил, но которая тем не менее выпасть могла ему одному. Он всегда сопереживал молодым героям романов, чьи родители умерли или бросили их (равно из желания подарить отпрыскам уникальную судьбу грядущих Императоров или Пиратских Королей и из общей изуверской жестокости к детям всего мира). У Томми не возникало сомнений, что подобная судьба уготована и ему, быть может в марсианских колониях или на плутониевых шахтах астероидного пояса. Томми был пухловат и маловат для своих лет. Одно время он был мишенью издевательств стандартного розлива, но его молчаливость и его восхитительно средние школьные успехи заслужили ему некую спасительную невидимость. Впоследствии он добился права напрочь уклоняться от традиционных театров подростковых мук и стратагем – бунтов на детской площадке, вечно блуждающих игр в фантики, вечеринок на Хеллоуин, и у бассейна, и по случаю дней рождения. Все это интересовало его, но он запрещал себе переживать. Раз нельзя, чтобы в обшитом дубом громадном зале замка, обоняя запеченного на огне кабана и оленину, с грохотом сдвигая кружки, за здоровье Томми пили верные лучники и авантюристы, денек в Нью-Йорке с отцом вполне сойдет.

Краеугольным камнем, кульминацией праздника было посещение «Магической лавки Луиса Тэннена» на Западной Сорок второй, где будет куплен запрошенный Томми подарок – «Большая демоническая шкатулка чудес». Стоила она $ 17,95 и посему олицетворяла немалую родительскую щедрость, но родители всю дорогу с замечательной снисходительностью относились к недавно зародившемуся у Томми интересу к фокусам, будто он, этот самый интерес, совпал с некой тайной программой, которую мать с отцом про себя уже составили для сына.

Иллюзионистские штучки начал Юджин Бегельман, когда его отец вернулся из командировки в Чикаго с прямоугольной коробкой расцветки игральных карт, содержавшей, судя по заявлениям на этикетке, «все необходимое, дабы УДИВИТЬ и ПОРАЗИТЬ твоих друзей, а ТЕБЯ сделать душой любой компании». Томми, естественно, сделал вид, будто презирает подобные планы, но, когда Юджин добился, чтоб у него ненадолго почти целиком исчезло вареное яйцо, и почти преуспел, извлекая довольно обмякшую игрушечную мышь из якобы обыкновенного женского чулка, Томми потерял терпение. Эта нетерпеливость – тесно в груди, ноги ходят ходуном, внутри такое чувство, будто надо отлить, – порой бывала невыносима и всегда накатывала, если он сталкивался с тем, чего не понимал. Томми одолжил у Юджина «Детский волшебный набор „Аль-а-Каззам!“» и забрал домой; все фокусы он освоил за одни выходные. Оставь набор себе, сказал Юджин.

Затем Томми отправился в библиотеку и нашел там до сей поры не обнаруженную полку с книгами про карточные фокусы, фокусы с монетами, фокусы с шелковыми платками, и шарфами, и сигаретами. Руки у него были крупны для его возраста, с длинными пальцами, а способность стоять перед зеркалом с четвертаком или спичечным коробком, снова и снова повторяя одни и те же крошечные жесты, застала врасплох даже его самого. Это успокаивало – упражняться в пальмировании и растворении карт.

А вскоре выяснилось, что на свете существует Луис Тэннен. Тэннен был крупнейшим поставщиком фокусов и реквизита на Восточном побережье и в 1953 году его лавка оставалась неофициальной столицей профессионального иллюзионизма Америки, неким неформальным клубом, где многие поколения людей в цилиндрах, оказываясь в городе проездом по пути на север, юг или запад, в водевили и бурлески, в ночные клубы и варьете страны, встречались, обменивались информацией, клянчили денег и ослепляли друг друга тонкостями до того высокохудожественными и изощренными, что незачем растрачивать их на толпу, пришедшую пялиться на слона и плотоядно пожирать глазами распиленных надвое дам. «Большая демоническая шкатулка чудес» была одним из коронных номеров мистера Луиса Тэннена, неувядающим бестселлером, от которого, согласно личной гарантии владельца, зрители – разумеется, не пятиклассники с их фантиками и стикболом, но, воображал Томми, люди в смокингах, курильщики длинных сигарет на океанских лайнерах и женщины с гардениями в волосах – растекутся по полу недоуменным желе. От одного названия Томми в нетерпении задыхался.

В глубине лавки, отметил он в предыдущие визиты, было две двери. Одна, выкрашенная зеленым, вела на склад, где хранились стальные кольца, птичьи клетки с секретом и чемоданы с двойным дном. Другая, выкрашенная черным, обыкновенно бывала закрыта, но порой какой-нибудь человек заходил с улицы, здоровался с Луисом Тэнненом или одним из продавцов и шагал за эту дверь, мигнув проблеском мира, что скрывался по ту сторону; или же человек выходил оттуда, махал тому, кого оставлял, совал пять долларов в карман или тряс головой, дивясь только что увиденному чуду. То была знаменитая задняя комната Тэннена. Томми отдал бы все на свете – отказался бы от «Большой демонической шкатулки чудес», «Истории Робин Гуда», жилища Шерлока Холмса на Бейкер-стрит и кафе-автомата, – только бы заглянуть одним глазком за дверь и увидеть, как в руках старых профи распускаются ошеломительные цветы их искусства. Пока мистер Тэннен лично демонстрировал отцу Томми «Шкатулку чудес» – показал, что там пусто, скормил ей семь шарфиков, затем открыл и показал, что там по-прежнему пусто, – в лавку забрел человек, сказал «Привет, Лу» и ушел в глубину. Пока дверь открывалась и закрывалась, Томми успел мельком разглядеть спины иллюзионистов в свитерах и костюмах. Все смотрели, как работает еще один иллюзионист, худой человек с большим носом. Большеносый поднял голову, улыбаясь трюку, который только что ему удался; глубоко посаженные голубые глаза с тяжелыми веками восхищения не разделили. Зрители одобрительно выматерились. Грустные голубые глаза поймали взгляд Томми. Распахнулись. Дверь затворилась.

– Потрясающе, – сказал Сэмми Клей, доставая бумажник. – Оно того стоит.

Мистер Тэннен вручил шкатулку Томми, а тот взял ее, не сводя глаз с двери. Сгустил мысленный приказ острым алмазным лучом и прицелился им в дверную ручку, веля ей открыться. Не помогло.

– Томми?

Томми поднял голову. На него сверху смотрел отец. Он, кажется, злился и говорил с фальшивым добродушием:

– В тебе хоть на йоту осталось желание иметь эту штуку?

И Томми кивнул, хотя отец его раскусил. Томми смотрел на синюю лакированную шкатулку, о которой еще ночью мечтал так жарко, что уснул только за полночь. Но даже если познать тайны «Большой демонической шкатулки чудес», все равно не проникнешь в заднюю комнату Тэннена, где закаленные странствиями мужчины для собственной меланхолической забавы сочиняют себе личные чудеса. Томми перевел взгляд со шкатулки на черную дверь. Та была закрыта. А вот Жук решил бы дело наскоком, подумал Томми.

– Просто отлично, пап, – сказал он. – Я ужас как рад. Спасибо.

Три дня спустя, в понедельник, Томми зашел в «Аптеку Шпигельмана» расставить комиксы. Эту услугу он оказывал бесплатно и, по его данным, неведомо для мистера Шпигельмана. Новые комиксы текущей недели поступали по понедельникам, а к четвергу, особенно под конец месяца, длинные ряды проволочных стоек вдоль стены в глубине обычно превращались в беспорядочное месиво залистанных журналов. Каждую неделю Томми сортировал их и расставлял по алфавиту – «Нэшнл» к «Нэшнл», EC к EC, «Таймли» к «Таймли», воссоединял разлученных членов Семьи Марвел, отправлял любовные комиксы – которые презирал, хоть и скрывал это от матери, – в изгнание в нижний угол. Центральные стойки он, разумеется, приберегал для девятнадцати изданий «Фараона». Их он тщательно подсчитывал, ликовал, когда Шпигельман распродал весь недельный запас «Кастета», непостижимо жалел и мучился стыдом за отца, когда все шесть экземпляров «Морских баек», любимцев Томми, томились у Шпигельмана на стойке целый месяц. Комиксы Томми переставлял украдкой, делая вид, будто просто смотрит и приценивается. Если заходили другие дети или рядом возникал мистер Шпигельман, Томми поспешно и куда попало совал заблудшую пачку, оказавшуюся в руках, и невинно насвистывал совершенно неубедительным манером. Свою тайную библиотечную службу – каковая рождалась главным образом из преданности отцу, но также из природного неприятия беспорядка – он дополнительно маскировал, тратя драгоценные еженедельные десять центов на комикс. Притом что отец регулярно таскал домой огромные кипы «конкурентов», в том числе многие издания, которыми Шпигельман даже не торговал.

По логике вещей, раз уж Томми сорил деньгами, покупать ему надлежало не самые популярные издания «Фараона» – какие-нибудь «Фермерские истории» или вышеупомянутую маринистику. Но каждый четверг Томми уносил от Шпигельмана комикс «Империи». Таков был его крохотный, сумеречный акт предательства: Томми обожал Эскаписта. Томми восхищала его золотая грива, его строгое, временами одержимое следование правилам честной игры и добродушная улыбка, которая не сходила с лица, даже когда Эскапист получал в зубы от Командора Икс (который с легкостью перековался из нациста в коммуняку) или от одного из рослых приспешников Ядовитой Розы. Загадочное рождение Эскаписта в умах отца и потерянного кузена Джо в фантазиях Томми невнятно звенело в унисон с его собственным рождением. Весь комикс он прочитывал по пути домой от Шпигельмана – не торопясь, смакуя, слыша, как шаркают кеды по свежему асфальту тротуара, ощущая, как подпрыгивает тело на ходу в темноте, что сгущалась за полями страниц, которые он переворачивал. Перед поворотом на Лавуазье-драйв Томми выбрасывал комикс в мусорный бак семейства Д’Абруццио.

На тех отрезках пути в школу и обратно, что не были заняты чтением – помимо комиксов он поглощал фантастику, маринистику, Г. Райдера Хаггарда, Эдгара Райса Берроуза, Джона Бьюкена и романы про американскую или британскую историю – или тщательными мысленными репетициями целого вечера иллюзионистских номеров, которыми он планировал однажды поразить мир, Томми вполне сходил за всклокоченного Томми Клея, всеамериканского школьника, которого никто не знал под именем Жук. Жуком звали его костюмированное антипреступное альтер эго, родившееся однажды утром, когда Томми был в первом классе; с тех пор он про себя вел летопись приключений Жука и его все более замысловатой мифологии. Томми нарисовал несколько толстенных томов с историями про Жука, но его художественные способности были несоизмеримы с живописностью фантазийных образов, а получающаяся грязь из графитных пятен и крошек от ластика неизменно обескураживала. Жук был жуком, настоящим насекомым – скарабеем в текущей версии, – который вместе с человеческим младенцем очутился в эпицентре атомного взрыва. Каким-то образом – здесь у Томми не все было стройно – их природы перепутались, и теперь жучиные разум и душа, подкрепленные жучиной же стойкостью и пропорциональной жучиной силой, обитали в теле четырехфутового мальчика, который сидел в третьем ряду под бюстом Франклина Д. Рузвельта в классе у мистера Ландауэра. Иногда он мог присваивать – тут тоже не все гладко – свойства (умение летать, жалить, прясть шелк) других видов жуков. Свою подпольную работу на стойках Шпигельмана Томми всегда проводил, надев, так сказать, мантию Жука – выставив усики и силясь различить малейшее сотрясение воздуха при приближении хозяина лавки, которого в этом контексте обычно брал на роль гнусной Стальной Клешни, одного из первых экспонатов в жучином Архиве Злодеев.

В тот день, когда он разглаживал поникший уголок «Дурацкого свидания», случилось нечто удивительное. Впервые на его памяти у Жука взаправду завибрировали чувствительные усики. Кто-то за ним наблюдал. Томми обернулся. В лавке стоял человек – он отчасти спрятался за крутящимся барабаном, усеянным блестящими линзами пятидесятицентовых очков для чтения. Человек резко отвернул лицо и сделал вид, будто разглядывает дрожь розово-голубого света на задней стене лавки. Томми мгновенно узнал грустноглазого фокусника из задней комнаты Тэннена. И вовсе не удивился, увидев его здесь, в «Аптеке Шпигельмана» в Блумтауне, Лонг-Айленд: это он запомнил навсегда. Он даже – и вот это, пожалуй, чуточку удивительно – обрадовался встрече. Явление этого иллюзиониста у Тэннена было Томми – как бы это сказать? – приятно. Он испытал несуразную нежность к этой непокорной гриве черных кудрей, к этой худой фигуре в несвежем белом костюме, к этим большим доброжелательным глазам. А теперь сообразил, что несуразная нежность была лишь первым симптомом узнавания.

Сообразив, что Томми пялится, человек бросил притворяться. Еще миг постоял, сутулясь и краснея. И как будто собрался слинять, – это Томми тоже запомнил. А потом человек улыбнулся.

– Привет, – сказал он. Говорил он тихо и с легким акцентом.

– Здрасте, – сказал Томми.

– Мне всегда было интересно, что хранят в этих банках.

Человек показал на витрину, где два стеклянных сосуда, вычурные мензурки с луковичными пробками, хранили свои вечные галлоны прозрачной жидкости: в одной – розовая, в другой – голубая. Предвечернее солнце пронзало их, отбрасывая на дальнюю стену рябящую пару пастельных теней.

– Я спрашивал мистера Шпигельмана, – ответил Томми. – Раза два.

– И что он сказал?

– Что это тайна его профессии.

Человек серьезно кивнул:

– Которую мы должны уважать.

Он достал из кармана пачку «Олд голд». Поджег сигарету щелчком зажигалки и медленно затянулся, не отводя от Томми взгляда, и лицо у него было тревожное, как Томми почему-то и предполагал.

– Я твой родственник, – сказал человек. – Йозеф Кавалер.

– Я знаю, – ответил Томми. – Я видел ваш портрет.

Человек кивнул и снова затянулся сигаретой.

– Вы идете к нам домой?

– Не сегодня.

– Вы живете в Канаде?

– Нет, – ответил он. – Я не живу в Канаде. Я могу сказать, где я живу, но, если я скажу, обещай никому не выдавать моего местонахождения или подлинной личности. Это совершенно секретно.

Шершаво зашуршала кожаная подошва по линолеуму. Кузен Джо поднял голову и, неловко метнувшись глазами вбок, сложил губы в ломкую взрослую улыбку.

– Томми? – Пришел мистер Шпигельман. На Кузена Джо он воззрился с любопытством – не то чтобы враждебно, однако, отметил Томми, с интересом подчеркнуто бескорыстным. – Мне кажется, я незнаком с твоим другом.

– Это… ну… Джо, – сказал Томми. – Я… я его знаю.

Вторжение мистера Шпигельмана в проход с комиксами смутил Томми. Сновидческая невозмутимость, с которой он в лонг-айлендской аптеке вновь повстречался с родственником, восемь лет назад исчезнувшим с военного транспорта у берегов Виргинии, бежала его. Джо Кавалер замечательно затыкал взрослым рты в доме Клеев; если Томми входил в комнату и все обрывали фразу на полуслове, ясно было, что речь шла про загадочного Кузена Джо. Естественно, Томми допрашивал их безжалостно. Отец, как правило, не желал рассказывать о давних днях товарищества и рождении Эскаписта («Меня это в тоску вгоняет, друг», – обычно пояснял он), но порой удавалось подначить его, чтоб он вслух гадал, где нынче обретается Джо, какими путями скитается, насколько вероятно, что возвратится. Впрочем, от таких бесед отец Томми нервничал. Хватался за сигареты, за газету, за переключатель радиоприемника – что угодно, только бы прекратить разговор.

Бо́льшую часть сведений о Джо Кавалере Томми почерпнул от матери. От нее он в подробностях узнал о том, как родился Эскапист, о громадном состоянии, которое сколотили владельцы «Империи комиксов» на работах его отца и кузена. Мать переживала из-за денег. Ее неотступно терзала потерянная золотая жила, которой стал бы Эскапист для семьи, если бы Шелдон Анапол и Джек Ашкенази не обвели авторов вокруг пальца. «Их ограбили», – твердила мать. Обыкновенно подобные заявления мать делала, оставшись с сыном наедине, но порой и отцу поминала его прискорбный комиксовый анамнез, в котором Кузен Джо некогда был ключевым элементом; так мать подкрепляла некий более абстрактный и менее вразумительный тезис касательно нынешней их жизни, который Томми, яростно цепляясь за детское понимание бытия, раз за разом умудрялся упускать. Мать, оказывается, знала про Джо всевозможнейшие любопытные факты. Знала, где он учился в Праге, когда и каким маршрутом прибыл в Америку, где жил на Манхэттене. Знала, какие комиксы он рисовал и что сказала ему Долорес дель Рио однажды весенней ночью в 1941 году («Вы танцуете, как мой отец»). Знала, что Джо был равнодушен к музыке и питал слабость к бананам.

Томми всегда считал, что эта детальность, эта немеркнущая яркость ее воспоминаний о Джо в порядке вещей, но прошлым летом на пляже как-то раз уловил разговор матери Юджина с другой соседкой. Томми делал вид, будто спит на полотенце, лежал и подслушивал их перешептывания. Разобраться было сложно, но слух задела одна фраза – она застряла в ушах на долгие недели.

– Она к нему неровно дышит все эти годы, – сказала та, другая женщина, соседка Хелен Бегельман.

Говорила она, Томми знал, про его мать. Отчего-то он сразу вспомнил фотографию в серебряной рамочке – Джо, во фраке и с флеш-стритом, – которая стояла у матери на туалетном столике, сооруженном в кладовке в спальне. Но выражение «неровно дышать» в этом контексте оставалось для Томми непроницаемым еще несколько месяцев, пока однажды, вместе с отцом слушая, как Фрэнк Синатра поет вступление к «Я тогда брошу слезы, пусть сохнут», не постиг смысла; и в тот же миг он сообразил, что знал это всю жизнь: его мать была влюблена в Кузена Джо. Отчего-то эти сведения были ему приятны. Они как будто согласовывались с некими идеями касательно подлинной взрослой жизни, которые сложились у Томми в результате чтения материных историй в «Сердечной боли», «Моей любимой» и «Любви до безумия».

Но все-таки Томми совершенно не знал Кузена Джо и не мог не признать, что, с позиции мистера Шпигельмана, Кузен Джо какой-то подозрительный: ошивается тут в своем мятом костюме, уже который день не брит. Завитки волос торчат на голове дыбом, как стружка. Весь какой-то бледный, моргает, словно нечасто выходит на свет. Нелегко будет объяснить его мистеру Шпигельману, не выдавая факта родства. А почему, собственно, не выдавать? Почему нельзя рассказать всем знакомым – и особенно родителям, – что Кузен Джо вернулся из своих странствий? Это же бомба. Если потом всплывет, что Томми знал, но скрыл от матери с отцом, по головке его не погладят.

– Это мой… э-э… – заблеял он, видя, как в кротких голубых глазах мистера Шпигельмана четче проступает недоверие. – Мой…

Он уже хотел было сказать «кузен» и даже взвешивал, не надо ли предварить это мелодраматической новизной «давно потерянного», но тут его осенило: тут же вполне вероятен более интересный повествовательный ход. Очевидно, что Кузен Джо пришел искать лично его, Томми. Был же этот миг, когда они встретились глазами через прилавок «Магической лавки Луиса Тэннена», и несколько дней Джо так или иначе выслеживал Томми, наблюдал за его привычками, даже ходил за ним по пятам, поджидая удобного случая. Каковы бы ни были его резоны скрывать свое возвращение от остальной родни, он решил открыться Томми. Неправильно и глупо, решил тот, не уважать такой выбор. Герои Джона Бьюкена в подобных ситуациях никогда не выбалтывали правду. Им хватало лишь слова, для них главное достоинство храбрости – благоразумие. То же самое чутье на мелодраматическое клише не позволило Томми предположить, что родители осведомлены о возвращении Кузена Джо и просто-напросто – как это за ними водится, когда речь идет об интересных новостях, – скрывают от сына.

– Мой учитель по иллюзионизму, – закончил Томми. – Я с ним уговорился встретиться здесь. А то все дома одинаковые, сами понимаете.

– Это, безусловно, правда, – сказал Джо.

– Учитель по иллюзионизму, – сказал мистер Шпигельман. – Это что-то новенькое.

– Тут нужен учитель, мистер Шпигельман, – сказал Томми. – У всех лучших есть учителя. – Тут он кое-что сделал и сам удивился. Он взял кузена за руку. – Ну, пошли, я вам покажу дорогу. Тут надо перекрестки считать. Вообще-то, дома не все одинаковые. У нас восемь разных моделей.

И они зашагали вдоль стоек с комиксами. Томми вспомнил, что собирался купить летний выпуск «Приключений Эскаписта» 1953 года, но побоялся обидеть, а то и разозлить кузена. Поэтому он шагал себе дальше и тянул Джо за руку. Но, проходя мимо, глянул на обложку «Приключений Эскаписта» № 54 – Эскапист, прикрученный к толстому столбу (руки за спиной), с завязанными глазами стоит перед угрюмым расстрельным взводом. Команду «пли» вот-вот отдаст не кто-нибудь, а Том Мэйфлауэр – он опирается на костыль, высоко воздевает одну руку, и лицо у него дьявольское и обезумевшее. «КАК ЭТО МОЖЕТ БЫТЬ? – выкрикивает Эскапист в мучительном, изодранном пузыре. – МЕНЯ ВОТ-ВОТ КАЗНИТ МОЕ СОБСТВЕННОЕ АЛЬТЕР ЭГО!!!»

Эта провокационная иллюстрация соблазняла Томми нестерпимо, хотя он прекрасно знал, что, когда дочитаешь историю до конца, ситуация на обложке обернется сном, недопониманием, преувеличением или даже откровенной ложью. Свободной рукой он щупал дайм в кармане штанов.

Кузен Джо сжал другую его руку.

– «Приключения Эскаписта», – произнес он беспечно и насмешливо.

– Я как раз на них смотрю, – сказал Томми.

– Бери, – сказал Джо. Он выдернул из стойки четыре последних выпуска Эскаписта. – Забирай все. Давай. – Он широко обмахнул рукой стену, сверкнул глазами. – Я тебе куплю все, которые захочешь.

Трудно сказать почему, но это щедрое предложение напугало Томми. Он уже начал жалеть о своем пиратском прыжке рыбкой в неведомые замыслы кузена, он же двоюродный дядя.

– Нет, спасибо, – сказал он. – Папа мне их просто так приносит. Все, кроме «имперских».

– Ну конечно, – сказал Джо. Он покашлял в кулак, и щеки у него покраснели. – Ну хорошо. Тогда один только.

– Десять центов, – сказал мистер Шпигельман и пробил комикс на кассе, по-прежнему внимательно разглядывая Джо. Взял у него десять центов, протянул руку. – Хэл Шпигельман. Мистер?..

– Корнблюм, – сказал Кузен Джо.

Они вышли из лавки и встали на тротуаре перед аптекой. Этот тротуар и эти лавки – самое старое, что построили в Блумтауне. Они тут появились еще в двадцатых годах, когда мистер Ирвин Блум работал в отцовском цементном концерне в Куинсе, а здесь не было ничего, кроме картофельных полей и крохотной деревушки Мэнтикок, которую Блумтаун с тех пор заполонил и вытеснил. В отличие от ослепительно-свежих панелей утопии мистера Ирвина Блума, этот тротуар потрескался, посерел, пошел многолетними леопардовыми пятнами выплюнутых жвачек, оброс мехом островных сорняков. Здесь не было прибрежной парковки, как на Блумтаун-плазе; мимо рокотало местное шоссе 24. Витрины узки, обшиты вагонкой, по карнизам змеилась драная путаница телефонных проводов и линий электропередачи, заросшая девичьим виноградом. Томми хотелось рассказать про все это Кузену Джо. Объяснить ему, как этот развороченный тротуар, задиристые вороны на голом девичьем винограде и сварливое жужжанье неоновой вывески мистера Шпигельмана кажутся ему предостереженьем о грусти взрослой жизни, словно Блумтаун с его бассейнами, и «паутинами» на детских площадках, и лужайками, и ослепительными тротуарами – разнообразное и неизменное море самого детства, в котором несговорчивым темным островом торчит этот дряхлеющий шмат деревни Мэнтикок. Томми хотелось рассказать Кузену Джо тысячу вещей – историю их жизни после его исчезновения, болезненную трагедию отъезда Юджина Бегельмана во Флориду, происхождение таинственного Жука. Томми никогда не удавалось успешно объясниться со взрослыми, потому что они катастрофически невнимательны, но глаза у Кузена Джо были терпеливые, и Томми чудилось, будто этому человеку можно рассказывать всякое.

– Лучше бы вы сегодня зашли, – сказал Томми. – У нас мексиканский чили.

– Вкусно. Твоя мать всегда прекрасно готовила.

– Пойдемте к нам. – Внезапно стало ясно, что от родителей возвращение Джо никак не утаить. Вопрос о местонахождении Джо мучил их, сколько Томми себя помнил. Нечестно скрывать от них эту новость. Неправильно. Более того, с первого взгляда на кузена было ясно, что он свой. – Вы должны.

– Но я не могу. – Всякий раз, когда мимо проезжала машина, Джо оборачивался и смотрел, вглядывался в ее нутро. – Прости. Я пришел увидеть тебя, а сейчас мне пора.

– Почему?

– Потому что я… потому что я отвык. Может, в следующий раз я зайду к вам в дом, но не сегодня. – Он посмотрел на часы. – У меня поезд через десять минут.

Он протянул руку Томми, и они обменялись рукопожатием, а затем Томми опять сам себя удивил и обхватил Кузена Джо руками. Сердце ему переполнил запах пепла на царапучей ткани пиджака.

– Куда вы едете? – спросил Томми.

– Я не могу сказать. Будет нечестно. Я не спрашиваю хранить мои секреты. Я уйду, и скажи родителям, что видел меня, хорошо? Я не против. Они не найдут меня. Но чтобы с тобой правдиво, я не могу сказать, куда иду.

– Я им не скажу, – ответил Томми. – Богом клянусь, честно-пречестно, не скажу.

Джо взял его за плечи и слегка оттолкнул, и они посмотрели друг на друга.

– Любишь фокусы, а?

Томми кивнул. Джо достал из кармана колоду игральных карт. Французская марка, называлась «Пти фу». У Томми дома была такая же – он ее купил у Луиса Тэннена. Континентальные карты меньше – ими легче манипулировать, если руки маленькие. Короли и королевы глядели мрачно и хитро, точно сошли со средневековых ксилографий и сговорились ограбить тебя, грозя копьями и изогнутыми мечами. Колода выскользнула из цветастой коробки, и Джо протянул ее Томми.

– Что умеешь? – спросил Джо. – Вольты умеешь?

Томми потряс головой; щекам стало горячо. Кузен умудрился с ходу нащупать самую суть слабости Томми в манипуляциях с картами.

– У меня с ними плохо, – сказал он, угрюмо тасуя колоду. – Если написано, что надо вольт, я пропускаю фокус.

– Вольты сложно, – сказал Джо. – Ну, делать просто. Но сложно делать хорошо.

Это отнюдь не стало новостью для Томми, который в июне посвятил две бесплодные недели раскрытию, вееру, вольту разворотом и Шарлье среди прочих, но так и не научился прорезать половины и четверти колоды достаточно быстро, чтобы главный обман любого вольта, незаметный перенос двух или более частей колоды, не был очевиден даже самым ненаблюдательным глазам – в случае Томми, глазам матери, которая при его последней попытке, после которой он в омерзении забросил вольты раз и навсегда, закатила глаза и сказала: «Нет, ну если менять половины так – тогда конечно».

Джо взял правую руку Томми, осмотрел костяшки, перевернул и вгляделся в ладонь, изучая ее, точно хиромант.

– Я знаю, что надо учиться, – сказал Томми, – но я…

– Зря тратишь время, – сказал Джо, отпустив его ладонь. – Даже не бери, пока не вырастут руки.

– Чего?

– Давай я тебе покажу.

Джо взял колоду, раскрыл ее складчатым веером и предложил Томми выбрать карту. Томми сразу приглядел тройку пик и решительно сунул ее обратно в колоду. Он не отрывал глаз от длинных пальцев Джо, намереваясь разглядеть вольт, когда вольт случится. Джо раскрыл руки ладонями вверх. Колода двумя аккуратными частями перелетела с левой ладони на правую, в правильном порядке, и, когда пальцы Джо зарябили иллюзионистским блеском, промелькнул странный намек на дальнейшее падение, до того мимолетный, что Томми и не понял, вообразилось ему или искусная анемона пальцев, трепеща, одурачила его, показала больше, чем было. Если вдуматься, с картами ничего и не произошло – они только лениво переместились из левой руки в правую. А потом у Томми в руке очутилась карта. Томми ее перевернул. Тройка пик.

– Ой, – сказал Томми. – Ух ты.

– Видел?

Томми потряс головой.

– Ты не видел вольт?

– Нет! – Томми не смог сдержать легкой досады.

– Ага, – с легким басовым намеком на театральность сказал Джо, – но вольта не было. Это фальшивый вольт.

– «Фальшивый вольт».

– Легко сделать, не так трудно сделать хорошо.

– Но я не…

– Ты смотрел на пальцы. Не смотри на пальцы. Мои пальцы врут. Я их научил врать красиво.

Томми это понравилось. Внутри словно дернуло за шнур, что держал на привязи его нетерпеливое сердце.

– А можете?.. – начал Томми, но прикусил язык.

– Смотри, – сказал Джо.

Он обошел Томми, навис за спиной, выставил руки впереди него – так однажды делал отец, когда учил Томми завязывать галстук. Джо устроил колоду в левой руке Томми, согнул ему пальцы и медленно показал четыре простых движения, серию переворотов и полуповоротов, которые только и требовались, чтобы низ колоды оказался сверху, а разделительной полосой между половинами, естественно, будет выбранная карта, незаметно придерживаемая самым кончиком кончика мизинца. Джо стоял позади Томми, смотрел, как Томми повторяет за ним, и пар дыхания Джо горчил табаком и равномерно раздувался облаком вокруг головы Томми, а тот все тренировался. С шестого раза получилось неуклюже, медленно, но Томми стало ясно, что в итоге он победит. В животе что-то размякло – счастье, продырявленное крохотным карманом пустоты – утраты – в самом центре. Томми прижался затылком к плоскому животу кузена и заглянул в перевернутое лицо. Глаза у Джо были растерянные, покаянные, встревоженные, но Томми как-то раз прочел в книжке про оптические иллюзии, что любое лицо грустное, если его перевернуть.

– Спасибо, – сказал Томми.

Кузен Джо шагнул назад, прочь; Томми потерял равновесие и чуть не упал. Выпрямился, обернулся.

– На самом деле надо уметь вольт, – сказал Кузен Джо. – Хотя бы и фальшивый.

 

6

В следующий понедельник Томми пошел плавать в бассейн общественного досугового центра Блумтауна, только что открывшийся после карантина из-за подозрения на полиомиелит. На велосипеде прикатив домой, он нашел адресованное ему письмо в длинном конторском конверте с напечатанным обратным адресом «Магической лавки Луиса Тэннена». Томми нечасто получал почту и, вскрывая конверт, чувствовал взгляд матери.

– Тебе предлагают работу, – предположила она.

Мать стояла за кухонным прилавком, занеся карандаш над незаконченным списком покупок. Иногда на составление относительно простого списка покупок у нее уходило по полтора часа. Томми склонялся к отцовскому стоическому «раньше сядешь – раньше выйдешь», но мать не из тех, кто спешит поскорее разделаться с ненавистной задачей.

– Луис Тэннен умер и завещал тебе лавку.

Томми потряс головой, не в силах улыбаться ее шуткам. Он так разволновался, что лист с отпечатанной разноголосицей напыщенных и экзотических названий затрясся в руках. Томми понимал, что письмо – элемент плана, но на миг позабыл, каков план. От восторга совсем смешался.

– Ну и что там?

Томми храбро – крутило живот – сунул ей листок. Мать поднесла к переносице очки для чтения – она их носила на шее, на серебряной цепочке. Это было новшество, и мать его ненавидела. Никогда не сажала очки на нос, лишь подносила к глазам, будто старалась по возможности не иметь с ними ничего общего.

– «Сад цветущих шелков»? «Империя пенни»? «Чернильное перо с привидениями»? – На последнем пункте она слегка прищурилась.

– Фокусы, – объяснил Томми, выдергивая у нее из рук письмо, чтоб особо не вглядывалась. – Это прайс-лист.

– Я поняла, – сказала мать, присмотревшись к нему. – В слове «перо» ошибка. Два «р».

– Хм, – сказал Томми.

– Сколько тебе надо фокусов, дитя? Мы же только что купили эту демоническую шкатулку.

– Я знаю, – сказал он. – Это просто чтобы мечтать.

– Мечтать отнюдь не вредно, – ответила она, опуская очки на грудь. – Только куртку не снимай. Мы едем в супермаркет.

– А можно я дома останусь? Я уже взрослый.

– Не сегодня.

– Ну пожалуйста.

Он видел, что она, наверное, согласится – они в последнее время экспериментировали, оставляли его одного, – и смущает ее только сама перспектива ехать за продуктами.

– И ты отправишь меня одну-одинешеньку в сердце тьмы?

Он кивнул.

– Ты ничего?

Он снова кивнул, боясь лишний раз открыть рот, – вдруг он все выдаст. Она еще помялась, пожала плечом, взяла сумочку и вышла.

Томми сидел с листком и конвертом, пока не услышал бормотание двигателя «студебекера» и шорох заднего бампера, – машина задом выезжала со двора. Затем поднялся. Достал ножницы из ящика в кухне, открыл шкафчик и вытащил коробку хлопьев «Пост-тостиз». Увидел, что мать, как всегда, уехала без списка покупок. Написала она его, заметил Томми, на обороте панели, выдранной из полосы – «Поцелуя», наверное, – на которую решила плюнуть. Красивая блондинка пряталась за старой лодкой, выброшенной на берег, подглядывала и от зрелища плакала. Видимо, ее парень-врач целуется с ее подружкой-медсестрой или что-нибудь такое.

Ножницы и хлопья Томми унес к себе в спальню. В пакете из вощанки оставалось с полдюйма – в основном крошек, – и Томми старательно их сжевал. Как и всякое утро в последнюю неделю, прочел текст на задней стороне коробки – наукообразное и очень помпезное живописание достоинств хлопьев, уже выученное наизусть. Дочитав, смял пакет и запульнул в корзину для бумаг. Взял ножницы и аккуратно вырезал заднюю стенку коробки. Положил на стол. С помощью карандаша и линейки обвел прямоугольничками все слова «Пост-тостиз». Затем вырезал прямоугольнички ножницами по контурам. Взял картонку с одиннадцатью дырами и наложил на якобы список фокусов от Тэннена.

Так он и узнал, что 3 декабря ему в 10:04 нужно сесть в поезд на станции Блумтаун, надев повязку на глаз, которую получит под видом реквизита для фиктивного фокуса «Пиастры! Пиастры!» во втором письме Джо. Томми надлежало расположиться в конце последнего вагона, пересесть в Джамейке, сойти на Пенсильванском вокзале, а затем пройти два длинных квартала – куда, как вы думаете? – не угадали: в Эмпайр-стейт-билдинг. Там надо на лифте подняться на семьдесят второй этаж, подойти к номеру 7203 и простучать свои инициалы по двери азбукой Морзе. Если Томми повстречается друг семьи или еще какой взрослый и спросит, куда это Томми собрался, надо показать на глазную повязку и просто ответить: «К офтальмологу».

Следующие семь месяцев Томми каждый четверг следовал алгоритму, заданному этим первым секретным письмом Джо. Выходил из дому в восемь сорок пять, как всегда, и шел к школе Уильяма Флойда, где учился в седьмом классе. На углу Дарвин-авеню, однако, сворачивал не вправо, а влево, перебегал задний двор Марчетти, потом через Резерфорд-драйв и не спеша (если не было дождя) брел через недостроенные восточные районы Блумтауна к новому безликому строению из стали и шлакоблоков, которым заменили прежнюю станцию Мэнтикок. Полдня Томми проводил с Кузеном Джо в его странном обиталище в девятистах футах над Пятой авеню, а в три часа уходил. Затем, тоже согласно первому предписанию Джо, забегал в канцелярский магазин «Релайант» на Тридцать третьей улице и печатал записку, которую завтра утром вручит директору мистеру Саварезе, на листке, где Джо уже изобразил идеальное подобие автографа Розы Клей.

Первые месяцы Томми эти поездки в Нью-Йорк обожал. Подпольные протоколы, риск поимки и высокогорный вид из-за окон Джо очень манили одиннадцатилетнего мальчика, который целыми днями притворялся тайной личиной насекомого гуманоида с суперспособностями. Начать с того, что Томми нравилась сама поездка. Как у многих замкнутых детей, беда его была не в одиночестве, а в том, что не дают спокойно им насладиться. Вокруг вечно толкутся взрослые доброхоты, которые тщатся развеселить, улучшить и наставить, подкупить, и упросить, и силком принудить завести друзей, заговорить громче, пойти подышать свежим воздухом; учителя, которые тычут в бок и изводят своими фактами и принципами, хотя нужно просто дать человеку груду учебников и оставить в покое; а что хуже всего – другие дети, которые никак не могут поиграть без него, если игры жестоки, а если игры невинны, подчеркнуто его не зовут. Одиночество Томми обретало странно блаженное звучание в тоне и грохоте железнодорожных поездов, в затхлом дыхании вагонных печек, в теплом овсяночном запахе сигарет, в сохлых безликих видах из окон, во времени, что принадлежало только ему, его книжке и его фантазиям. И город Томми тоже любил. Приезжая и уезжая, объедался хот-догами и пирогом из кафетерия, приценивался к зажигалкам и щегольским шляпам в витринах, увязывался следом за вешалками с шуршащими шеренгами шуб и штанов. В городе были моряки и боксеры; были бездомные, грустные и зловещие, и дамы в жакетах с кантом и собачках в сумках. Томми ногами чувствовал, как гудят и сотрясаются тротуары, когда под ними катит поезд. Слышал, как люди матерятся и поют оперные арии. В солнечный день боковое зрение заполоняли звездные вспышки света, что подмигивал в хромовых фарах такси, в пряжках женских туфель, на значках полицейских, на ручках тележек передвижных киосков, на бульдожьих капотных украшениях ополоумевших фургонов. Это город – Готэм, Империум-Сити, Метрополис. В небесах его и на крышах кишат люди в плащах и костюмах – подстерегают правонарушителей, диверсантов и коммунистов. Томми был Жуком, в одиночку патрулировал Нью-Йорк, цикадой воспаряя из подземки, на мощных задних ногах скакал по Пятой авеню в погоне за Доктором Рознью или Обманником, муравьем незаметно крался среди суетливых черно-серых орд человекообразных с портфелями, чье грубое млекопитающее бытие поклялся беречь и защищать, и, наконец, заходил в тайное воздушное логово одного из своих товарищей, такого же замаскированного борца с преступностью, – иногда он звался Орлом, но главным образом в фантазиях фигурировал под прозвищем Человек-Секрет.

Человек-Секрет жил в двухкомнатных конторских апартаментах с четырьмя окнами, смотревшими на Блумтаун и Гренландию. У него был письменный и чертежный стол, табурет, стул и кресло, торшер, сложный многоканальный радиоприемник с гирляндами путаных многоярдовых антенн и специальный комодик с кучей неглубоких ящиков, набитых перьями, карандашами, перекрученными тюбиками краски, ластиками. Телефона у него не было, также не было печки, ле́дника и нормальной кровати.

– Это незаконно, – сказал Кузен Джо, когда Томми пришел к нему впервые. – В конторском здании жить не разрешено. Поэтому нельзя никому говорить, что я здесь.

Даже тогда, еще не постигнув глубину и масштабы сверхчеловеческой способности Человека-Секрета скрываться, Томми этому объяснению поверил не вполне. Он с самого начала почуял, хотя и не смог бы выразить – в его годы и называние, и переживание горя было для него не столько чуждым, сколько латентным и пока еще не распознанным, – что с Джо не все хорошо или что-то случилось. Но Томми восторгали такой стиль жизни и дарованные ею возможности, поэтому вдумывался он не очень старательно. Джо подошел к двери в дальней стене, открыл. За дверью была кладовка. Там хранились кипы бумаги, флаконы туши и прочие канцелярские штуки. Также там были сложенная раскладушка, электрическая плитка, две коробки с одеждой, холщовый одежный чехол и маленькая фаянсовая раковина.

– А уборщика тут нет? – спросил Томми во второй свой приезд, успев поразмыслить над этим вопросом. – А охраны?

– Уборщик приходит без пяти полночь, и я проверяю, чтобы к его приходу был порядок. А с охранником мы теперь старые друзья.

Джо отвечал на все вопросы Томми про свою жизнь и показывал все, что делал с тех пор, как бросил комиксы. Однако он не желал говорить, давно ли окопался в Эмпайр-стейт-билдинг, и почему живет там, и по какой такой причине скрывает свое возвращение. Он не объяснял, почему никогда оттуда не выходит – разве что покупает то, чего нельзя заказать с доставкой (и тогда надевает фальшивую бороду и очки), или регулярно навещает заднюю комнату у Тэннена – или почему как-то раз в июле под вечер он сделал исключение и смотался аж на Лонг-Айленд. Таковы были загадки Человека-Секрета. Да и вопросы посещали Томми лишь фрагментарно и невнятно. После первых двух визитов и еще некоторое время потом он все это воспринимал как должное. Джо обучал его карточным фокусам, фокусам с монетами, кое-каким манипуляциям с платками и иголками с ниткой. Джо и Томми питались сэндвичами из кофейни внизу. Здороваясь и прощаясь, пожимали друг другу руки. И месяц за месяцем Томми хранил секреты Человека-Секрета, хотя они вечно пенились на губах и грозили выплеснуться.

До того дня, когда история выплыла наружу, Томми ловили всего дважды. В первый раз он привлек внимание кондуктора с нистагмом – кондуктор этот быстренько проломил хрупкий ледок легенды. Почти весь ноябрь 1953-го Томми провел у себя в спальне. Однако в школе – то, что его наказали, но по-прежнему посылали в школу, он считал элементом кары – он посоветовался с Шэрон Симхас, почти слепой на один глаз. Объяснился с Джо в письме, посланном на адрес Луиса Тэннена. В первый же четверг по истечении срока наказания Томми снова поехал на Манхэттен, на сей раз вооружившись именем и адресом врача Шэрон, его визиткой и правдоподобным диагнозом «косоглазие». Но человек с компостером и дрожащими глазными яблоками больше не появлялся.

Второй раз Томми поймали за месяц до прыжка Эскаписта. Томми устроился в конце последнего вагона и открыл «Гудини о магии» Уолтера Б. Гибсона. Книжку дал ему Кузен Джо неделю назад; в книжке был автограф автора, создателя Тени, с которым Джо по сей день иногда перекидывался в карты. Томми снял туфли, надел повязку на глаз и сунул в рот полпачки «Блэк Джеков». Он услышал стук каблуков, поднял голову и успел увидеть, как мать в котиковой шубе, задыхаясь, вваливается в вагон, одной рукой напяливая на голову парадную черную шляпу. Мать стояла в другом конце относительно забитого вагона, и обзор ей загораживал высокий мужчина. Она села, не заметив Томми. Свою нежданную удачу он осознал не сразу. Глянул на книжку. На левой странице в лужице слюны лежал темно-серый ком жвачки: выпал изо рта. Томми запихал его обратно и лег поперек двух сидений в своем ряду, спрятав лицо под капюшоном куртки и загородившись книгой. Угрызения совести усугублялись памятью о том, что Гарри Гудини боготворил свою мать и, несомненно, не стал бы врать ей и прятаться. В Элмонте кондуктор пришел проверить билет, и Томми неловко подскочил на локте. Кондуктор посмотрел недоверчиво, и Томми, хотя прежде никогда этого кондуктора не видел, постучал пальцем по повязке и постарался сымитировать беспечность Кузена Джо.

– К офтальмологу, – сказал он.

Кондуктор кивнул и пробил билет. Томми снова лег.

В Джамейке он подождал, пока вагон совсем опустеет, затем ринулся на платформу. К поезду до Пенсильванского вокзала он примчался, когда двери уже закрывались. Некогда было строить догадки, в каком вагоне мать. Подождать следующего поезда пришло ему в голову лишь несколько минут спустя, когда – отпустив его ухо – мать сама и высказала такое предложение.

Томми налетел на нее – вполне буквально, почуял духи за миг до того, как твердый угол ее псевдочерепаховой сумочки ткнул ему в глаз.

– Ой!

– Ай!

Томми попятился. Мать схватила его за капюшон, подтащила к себе, стиснула сильнее и на полдюйма даже приподняла над полом, как фокусник, что держит за уши кролика, который вот-вот исчезнет. Ноги Томми замолотили по педалям невидимого велосипеда. Щеки у матери были нарумянены, веки подведены черным, как у девушки с рисунков Каниффа.

– Ты что делаешь? Ты почему не в школе?

– Ничего, – сказал он. – Я просто это… Я это…

Он огляделся. Естественно, на них пялился весь вагон. Мать приподняла его чуть выше и лицом придвинула к себе. От нее веяло духами под названием «Засада». Духи стояли на зеркальном подносе на туалетном столике, кутаясь в мантию пыли. Томми не припоминал, когда в последний раз их чуял.

– Я не могу… – начала она, но не договорила, потому что засмеялась. – Ну-ка, снимай повязку, к чертям собачьим, – сказала она.

Она поставила Томми на пол и оттянула повязку. Томми заморгал. Мать со щелчком отправила повязку на место. Не отпуская капюшона его «Майти Мэка», она проволокла сына в конец вагона и толкнула на сиденье. Томми был уверен, что теперь-то мать на него наорет, но она опять его удивила: села рядом и обхватила руками. И покачала туда-сюда, крепко обнимая.

– Спасибо, – сказала она гортанно и хрипло, как по утрам после вечера за бриджем, когда выкуривала пачку сигарет. – Спасибо.

Она ткнулась носом ему в макушку, и он почувствовал, что щеки у нее мокрые. Томми отодвинулся:

– Мам, что случилось?

Она щелкнула замком сумочки и достала платок.

– Всё, – ответила она. – А с тобой-то что? Ты почему бегаешь? Опять к Тэннену?

– Нет.

– Томми, не ври, – сказала она. – Не делай хуже – все и так нехорошо.

– Ладно.

– Нельзя так. Нельзя прогуливать школу, едва приспичит, и ездить в «Лавку Тэннена». Тебе одиннадцать лет. Ты же не хулиган.

– Я понимаю.

Вагон содрогнулся, заскрежетали тормоза. Поезд въезжал на Пенсильванский вокзал. Томми встал и подождал – сейчас мать тоже встанет, и выведет его, и протащит по перрону, и отвезет в Джамейку, а потом домой. Но мать не шелохнулась. Сидела, разглядывала свои глаза в пудренице, скорбно качала головой, потому что измазалась черными слезами.

– Мам?

Она подняла голову.

– Не вижу причин выбрасывать на ветер платье и шляпку потому лишь, что тебе приятнее поглазеть на разрезанную даму, чем поучить дроби, – сказала она.

– Ты что, не будешь меня наказывать?

– Я подумала, можно погулять в городе. Вдвоем. Поедим в «Шраффтсе». Может, в кино сходим.

– И ты меня не накажешь?

Она тряхнула головой – один разок, пренебрежительно, будто вопрос ей скучен. И взяла Томми за руку:

– И не вижу причин рассказывать отцу. А ты?

– Я тоже, мэм.

– Отцу и без того есть о чем переживать.

– Да, мэм.

– А этот казус мы оставим при себе.

Томми кивнул, хотя глаза у нее пылали как-то пугающе. Томми вдруг безумно захотелось, чтоб его опять наказали. Он сел.

– Но если ты еще раз так сделаешь, – прибавила мать, – я заберу все карты, и волшебные палочки, и всю эту твою ерунду и брошу в мусоросжигатель.

Томми слегка отпустило. Как она и обещала, они пообедали в «Шраффтсе»: мать взяла фаршированные перцы, Томми – сэндвич «Монте-Кристо». Час они проторчали в «Мейсиз», заглянули на «Это должно случиться с вами» в «Транс-люкс» на Пятьдесят второй улице. Успели на 16:12 домой. Когда вернулся отец, Томми уже спал, а наутро, когда отец пришел будить его в школу, не сказал ни слова. Встреча в поезде рассыпалась и провалилась в щели их семьи. Как-то раз, уже сильно позже, Томми собрался с духом и спросил у матери, что она-то делала тогда в поезде до города, разодетая как на праздник, но она лишь прижала палец к губам и продолжила сражаться с очередным списком, который снова забудет на столе.

В день, когда все изменилось, Томми и Кузен Джо сидели в передней комнате конторы «Невидимых кремов Корнблюма», где стоял бутафорский стол секретарши. Томми устроился в кресле – большом и с подголовником, обитом шершавой тканью, похожей на мешковину, зеленой, как бильярдное сукно, – болтал ногами, пил крем-соду из банки. Джо лежал на полу, сунув руки под голову. Оба молчали – Томми казалось, что уже несколько минут. Когда он приезжал, они часто подолгу не говорили толком ничего. Томми читал книжку, а Кузен Джо трудился над комиксом, который, по его словам, рисовал с тех пор, как поселился в Эмпайр-стейт-билдинг.

– Как твой отец? – внезапно спросил Джо.

– Нормально, – ответил Томми.

– Ты всегда так говоришь.

– Я знаю.

– Он, наверное, переживает из-за этой книги доктора Уэртема? «Соблазнение малолетних»?

– Ужас как переживает. Из Вашингтона какие-то сенаторы едут.

Джо кивнул:

– Он очень занят?

– Он всегда занят.

– Сколько он сейчас изданий выпускает?

– А чего бы тебе не спросить у него? – ответил Томми – по нечаянности вышло резко.

Ответ подзадержался. Джо надолго затянулся сигаретой.

– Может, спрошу, – сказал он. – Как-нибудь.

– По-моему, надо. Все по тебе ужасно скучают.

– Твой отец говорит, что по мне скучает?

– Ну нет, но он скучает, – сказал Томми.

В последнее время Томми беспокоился из-за Джо. За те месяцы, что миновали с вылазки Джо в дикие края Лонг-Айленда, он, по его собственному признанию, выходил наружу все реже, словно приезды Томми заменяли ему регулярные встречи с внешним миром.

– Может, вернешься со мной домой на поезде? У нас красиво. И у меня в комнате лишняя кровать.

– «Выдвижная».

– Ага.

– А ты мне дашь свое полотенце «Бруклин доджерс»?

– Ну еще бы! В смысле – если хочешь.

Джо кивнул.

– Может, поеду как-нибудь, – повторил он.

– Почему ты все время так говоришь?

– Почему ты все время спрашиваешь?

– А ты… тебя не парит, что ты с ними в одном здании? С «Империей комиксов»? Раз они так плохо с тобой поступили?

– Меня совсем не парит. Мне нравится рядом с ними. С Эскапистом. И кто его знает? Может, однажды они будут париться из-за меня.

С этими словами он сел, рывком перекатился на колени.

– В смысле?

Джо сигаретой отмахнулся от вопроса, затуманил его дымным облаком:

– Да так.

– Расскажи.

– Да забудь.

– Ненавижу, когда люди так делают, – сказал Томми.

– Да уж, – согласился Джо. – Я тоже. – Он уронил сигарету на голый цементный пол и растер носком резиновой сандалии. – Если честно, я до сих пор не понял, что буду делать. Хочется их оскандалить. Чтобы Шелли Анапол плохо выглядел. Может, оденусь Эскапистом и… спрыгну с этого здания! Надо только подумать, как сделать вид, будто я прыгнул и погиб. – Он скупо улыбнулся. – Но разумеется, не убить себя взаправду.

– А ты так можешь? А если не выйдет и из тебя получится блин на Тридцать четвертой?

– Это их точно оскандалит, – ответил Джо. Похлопал себя по груди. – А куда я дел… а.

В этот-то миг все и изменилось. Джо шагнул к чертежному столу за пачкой «Олд голд» и споткнулся о сумку Томми. Дернулся, цепляясь за воздух, но, не успев ни за что ухватиться, с громким, пугающе деревянным стуком грохнулся лбом об угол чертежного стола. Джо выплюнул обломок одного слога и рухнул на пол. Томми сел прямо и подождал, пока Джо выругается, или перекатится, или расплачется. Джо не шевелился. Лежал ничком, сплющив нос об пол, разбросав руки, бездвижный и безмолвный. Томми выкарабкался из кресла. Подбежал, схватил Джо за руку. Рука была теплая. Томми взял Джо за плечи и потянул, дважды раскачал и перевернул, как бревно. На лбу у Джо был маленький порез – рядом с бледным полумесяцем шрама старой раны. Кажется, сильно долбанулся, хотя крови совсем мало. Грудь поднималась и опускалась, неглубоко, но ровно, дыхание дребезжало в носу. Джо отрубился.

– Кузен Джо, – сказал Томми и его потряс. – Эй. Проснись. Пожалуйста.

Он сходил в другую комнату и открыл кран. Намочил драную тряпку холодной водой, отнес обратно к Джо. Осторожно промокнул ему лоб – там, где лоб был целый. Ничего не изменилось. Томми накрыл лицо Джо полотенцем и энергично повозил. Джо все лежал и дышал. Томми уже тревожило целое созвездие малопостижимых понятий – кома, трансы, эпилептические припадки. Он понятия не имел, как поступить, как оживить Джо, как ему помочь, а порез между тем закровоточил обильнее. Что делать? Подмывало бежать за помощью, но Томми поклялся, что никогда и никому не выдаст Джо. Однако Джо здесь арендатор, по закону или просто так. Наверняка его имя записано в договоре или еще какой бумаге. Управляющие знают, что Джо здесь. Они смогут ему помочь? А захотят?

Тут Томми вспомнил, как еще во втором классе ходил в Эмпайр-стейт-билдинг на экскурсию. Тут внизу большой лазарет – миниатюрная больница, сказал экскурсовод. Там еще была красивая молодая медсестра в белой шапочке и туфлях. Она-то наверняка сообразит, как поступить. Томми встал и шагнул к двери. Потом обернулся и посмотрел на Джо. Но что они сделают, когда оживят его и забинтуют порез? Посадят в тюрьму за то, что ночь за ночью проводит в конторе? Решат, что он какой-то псих? Или он и есть какой-то псих? И его запрут в «психушку»?

Томми держался за дверную ручку, но не мог себя заставить ее повернуть. Его парализовало; он понятия не имел, как поступить. В эту минуту он впервые постигал дилемму Джо. Не то чтобы Джо не желал общаться с миром в целом и с Клеями лично. Может, с этого все начиналось в те странные послевоенные дни, когда он вернулся с какой-то секретной миссии – так говорила мать Томми – и узнал, что его собственную мать убили в концлагере. Джо сбежал, исчез без следа, спрятался здесь. Теперь-то он готов вернуться домой. Но он не знает как, вот в чем беда. Томми никогда не понять, какого труда стоила Джо та поездка на Лонг-Айленд, как сильно он жаждал увидеть мальчика, поговорить с ним, услышать его тонкий пронзительный голос. Но Томми понимал, что Человек-Секрет застрял в своей Комнате с Секретами, а Жуку придется его спасать.

Тут Джо застонал, и веки его затрепетали. Он пощупал лоб и поглядел на окровавленный палец. Приподнялся на локте лицом к Томми. Лицо у того было, видимо, очень красноречивое.

– Я нормально, – пробубнил Джо. – Иди сюда.

Томми отпустил дверную ручку.

– Вот видишь, – сказал Джо, медленно поднимаясь, – не надо курить. Вредно для здоровья.

– Ладно, – ответил Томми, дивясь странной своей решимости.

В тот день, уйдя от Джо, он направился к пишущей машинке «Смит-Корона», цепью прикованной к подставке перед канцелярским магазином «Релайант». Вывернул оттуда лист писчей бумаги, нарочно вставленный, чтобы люди опробовали машинку. На листе был традиционный еженедельный призыв в одно предложение, про французские булки и чай, а также прогноз о свойствах цитруса на юге. Томми закатал в машинку лист почтовой бумаги, на котором Джо подделал подпись Розы. «Уважаемый мистер Саварезе», – напечатал Томми двумя пальцами. И остановился. Вынул лист и отложил. Посмотрел на гладкий черный камень магазинного фасада. Отражение взглянуло на него в ответ. Томми шагнул к двери с хромированной ручкой и на пороге был перехвачен худым седовласым человеком, перепоясавшим штаны в районе диафрагмы. Человек этот из дверей своей лавки часто наблюдал, как Томми печатает записки, и каждую неделю Томми ожидал, что ему вот-вот велят убираться подобру-поздорову. В дверях лавки, куда он прежде не заходил, Томми замялся. В закаменевших плечах и запрокинутой голове владельца он распознал собственную повадку перед лицом большой незнакомой собаки или еще какого зубастого зверя.

– Тебе чего, сынок? – спросил человек.

– Сколько стоит лист бумаги?

– Я не продаю бумагу листами.

– А.

– Давай не задерживайся.

– А за коробку сколько?

– За коробку чего?

– Бумаги.

– Какой бумаги? Зачем тебе?

– Для письма.

– Деловое письмо? Личное? Это тебе самому? Будешь письмо писать?

– Да, сэр.

– И что за письмо?

Томми серьезно поразмыслил. Не хотелось бы купить не ту бумагу.

– Смертельную угрозу, – наконец ответил он.

Тут лавочник почему-то страшно развеселился. Зашел за прилавок и нагнулся над ящиком.

– Держи, – сказал он, вручая Томми лист плотной кремовой бумаги, на ощупь гладкой и прохладной, как марципан. – Лучшая двадцатипятифунтовая хлопчатая бумага. – Он все смеялся. – Только ты уж их убей как следует, договорились?

– Да, сэр, – сказал Томми.

Он вернулся к пишмашинке, закатал в нее лист дорогой бумаги и за полчаса соорудил послание, которое затем соберет толпу на тротуарах вокруг Эмпайр-стейт-билдинг. Нельзя сказать, что Томми непременно рассчитывал на такой результат. Тюкая свое обращение к редактору «Нью-Йорк геральд трибюн», он и сам толком не понимал, на что надеется. Он лишь хотел помочь Кузену Джо отыскать путь домой. Он не знал, что из этого выйдет, хотя бы поверят ли письму (ему-то казалось, что оно ужасно официальное и реалистичное). Допечатав, он бережно вынул лист и опять вошел в лавку.

– Сколько стоит конверт? – спросил он.

 

7

На семьдесят втором этаже мальчик повел их влево, мимо компании-импортера, мимо производителя париков, к двери со словами «КОРПОРАЦИЯ „НЕВИДИМЫЕ КРЕМЫ КОРНБЛЮМА“» на матовом стекле. Оглянулся, задрал бровь – мол, уловили шутку? Либер, впрочем, не совсем понял, в чем соль. Мальчик постучал. Ответа не последовало. Он постучал снова.

– Где он?

– Капитан Харли.

Все обернулись. Их догнал еще один местный полицейский, Ренси. Он приставил палец к носу, будто делился щекотливой или конфузной информацией.

– Что такое? – опасливо спросил Харли.

– Наш парень наверху, – сказал Ренси. – Прыгун. На наблюдательной площадке.

– Что? – Либер вытаращился на пацана, сам понимая, что компетентному детективу не положено так теряться.

– Костюм? – спросил Харли.

Ренси кивнул:

– Красивый такой, синий. Шнобель. Тощий. Это он.

– Как он туда попал?

– Мы не знаем, капитан. Богом клянусь, мы следили везде. Пост на лестнице, пост у лифтов. Я не знаю, как он туда пробрался. Просто взял и возник.

– Пошли, – сказал Либер, уже шагая к лифтам. – И сына прихватите, – велел он Сэмми Клею; кнехт, к которым их причаливаешь, надо принести с собой.

Лицо у мальчика застыло и побелело – похоже, решил Либер, в ошеломлении. Его розыгрыш почему-то сбылся.

Все набились в лифт с прихотливыми шевронами и лучистой деревянной инкрустацией.

– Он на парапете? – спросил капитан Харли.

Ренси опять кивнул.

– Погодите, – сказал Сэмми. – Я запутался.

Либер признался, что чуточку запутался и сам. Он думал, загадка письма в «Геральд трибюн» разгадана: безвредная и непостижимая выходка одиннадцатилетнего мальчишки. «Несомненно, – рассудил Либер, – я в этом возрасте тоже был довольно-таки непостижим». Пацан добивался внимания, делал заявление, внятное лишь его родным. А тут вдруг выясняется, что давно потерянный кузен, про которого до сего момента Либер думал, что он мертв, сбит машиной на обочине какой-то богом забытой грунтовки в районе У-Кота-Под-Хвостом, штат Вайоминг, умудрился окопаться в конторе на семьдесят втором этаже Эмпайр-стейт. И теперь похоже на то, что автор письма – все-таки не пацан; Эскапист сдержал свое зловещее обещание городу Нью-Йорку.

Они поднялись на четырнадцать этажей – особый лифт-экспресс до упора, – и тут Ренси тихо выдавил:

– Там сироты.

– Там что?

– Сироты, – расшифровал Клей. Он держал пацана за шею – отеческое порицание под личиной заботы. «Ну погоди, дома поговорим» – вот что сообщало это объятие. – А почему там?..

– Да, сержант, – поддержал его Харли. – Почему там?..

– Ну, похоже было, что этот, э… джентльмен в… э… синем костюме не появится, – ответил Ренси. – А эта мелкота приперлась аж из Уотертауна. Десять часов на автобусе.

– Зрительный зал, значит. Маленькие дети, – сказал Харли. – Великолепно.

– А ты? – спросил Либер у пацана. – Ты тоже запутался?

Мальчик выкатил глаза, потом медленно кивнул.

– Ты уж голову не теряй, Том, – сказал Либер. – Мы тебя попросим поговорить с этим твоим дядей.

– Двоюродным, – сказал Клей. Прокашлялся. – Двоюродным дядей.

– Вот-вот, поговори с двоюродным дядей про канцелярские резинки, – сказал Ренси. – Это что-то новенькое.

– Канцелярские резинки, – повторил капитан Харли. – И сироты. – Он потер искалеченную половину лица. – Небось, там еще и монашка найдется?

– Падре.

– Ладно, – сказал капитан Харли. – Уже кое-что.

 

8

Двадцать две сиротские души из приюта Святого Викентия де Поля сбились в кучку на ветреной крыше города на высоте в тысячу футов. Серый свет размазался по небу, точно мазь по бинту. Толстые железные молнии на темно-синих вельветовых пальтишках – пожертвованных универмагом Уотертауна прошлой зимой вместе с двадцатью двумя парами гармонирующих галош – были плотно застегнуты на апрельском холоде. Двое стражей, отец Мартин и мисс Мэри Кэтрин Мэкоум, обходили детей кругами, точно пара кусачих овчарок, загоняли их голосами и руками. Глаза у отца Мартина слезились на резком ветру, толстые руки мисс Мэкоум покрылись гравировкой мурашек. Оба они были не очень-то нервными людьми, но ситуация вышла из-под контроля, и сейчас они кричали.

– Отойдите! – сказала детям мисс Мэкоум несколько сотен раз.

– Да что же это такое, мужик, – сказал отец Мартин прыгуну. – Слезай уже.

Лица у детей были огорошенные – дети неуверенно моргали. Медлительная, скучная, темная субмарина их жизни, в которой они были всего-навсего человеческим грузом, внезапно всплыла на поверхность. Кровь их закипала болезненным азотом изумления. Никто не улыбался и не смеялся, впрочем для детей развлечения нередко оборачивались серьезным делом.

На широком бетонном парапете восемьдесят шестого этажа яркой иззубренной дырой, пробитой в облаках, балансировал улыбающийся человек в маске и костюме цвета золота и индиго. Костюм обтекал его долговязое тело – темно-синий с радужным шелковым проблеском. На человеке были золотистые плавки, на груди – толстая золотая аппликация, как инициал на спортивной куртке, в форме ключа-вездехода. Еще на человеке были мягкие золотистые сапоги, довольно бесформенные, на тонкой резиновой подошве. Плавки пошиты из грубой ткани и с белой полосой на заду, будто в них однажды прислонились к свежепокрашенной дверной ручке. Трико поползло дорожками и растянулось на коленях, фуфайка ужасно обвисла на локтях, а резиновые подошвы хлипких сапог потрескались и заляпались сальными пятнами. Широкую грудь опоясывал тонкий шнур, усеянный тысячами крохотных узелков, пропущенный под мышки и футов на двадцать туго уходивший поперек открытого променада к стальному рогу луча – к декоративному солнцу, что торчало на крыше наблюдательного зала. Человек подергал шнур, и тот тихо блямкнул ре-бемолем.

Человек разыгрывал спектакль – для детей, для полицейских, что собрались у его ног, ругались, и упрашивали, и умоляли его слезть. Он сулил им человеческий полет, какие даже в эту эпоху закисшего супергероизма регулярно встречались на страницах комиксов.

– Вы увидите, – кричал он. – Человек умеет летать.

Он продемонстрировал крепость эластичного шнура – восьмижильного, каждая прядь из сорока супердлинных и супертолстых канцелярских резинок из магазина «Релайант». Полицейские смотрели подозрительно, но сами не знали, чему верить. Полуночно-синий костюм с эмблемой ключа и чудны́м голливудским душком искажал им восприятие. Плюс манера Джо – профессиональная, уверенная и деловитая, хотя и пылившаяся в шкафу столько лет. Похоже, он был неколебимо убежден, что трюк удастся, – он скакнет с крыши, пролетит максимум 162 фута вниз, к далекому тротуару, а затем опять воспарит к небесам на гигантской резинке и с улыбкой приземлится перед полицейскими.

– Дети не увидят, как я лечу, – сказал Джо, финтово блеснув глазами. – Пустите их к краю.

Дети согласились и поднажали. Мисс Мэкоум и отец Мартин в ужасе их притормозили.

– Джо!

Заговорил Сэмми. Он и всевозможные полицейские, в форме и в штатском, вывалились на ветреный променад, сумбурно маша руками. Предводительствовал ими настороженный Томми Клей.

Увидев мальчика, своего сына, в этой пестрой толпе, что собралась на наблюдательной площадке, дабы узреть, как сбудется опрометчивое и фантазийное обещание, Джо вспомнил вдруг реплику, которую однажды обронил его учитель Бернард Корнблюм.

«Только любовь, – сказал старый иллюзионист, – сумела взломать два вложенных стальных замка „Брама“».

Наблюдением этим он поделился под конец последнего урока Джо в доме на Майзеловой, втирая мазь календулы в воспаленные шелушащиеся щеки. Обыкновенно Корнблюм мало что говорил под конец урока – сидел на крышке незатейливого соснового ящика, купленного у местного гробовщика, курил и ненапряжно читал газету Di Cajt, а между тем Джо лежал, свернувшись в ящике, связанный и закованный, дозволяя себе носом по глоточку вбирать жизнь с привкусом опилок, и мучительно, минимально трудился. Корнблюм сидел, все свои комментарии ограничивая лишь презрительным выбросом газов время от времени, и ждал, когда из ящика три раза постучат, – это будет означать, что Джо выбрался из наручников и цепей, вынул три винта из левой петли крышки и готов восстать. Порой, однако, если Джо слишком медлил или соблазн толкнуть речь перед буквально плененной аудиторией был слишком велик, Корнблюм заговаривал на грубом, хоть и гибком немецком – но всегда ограничивался профессиональными темами. Он с нежностью живописал выступления, на которых по невезению или дурости чуть не погиб, или в апостольских и занудных подробностях вспоминал один из трех блистательных случаев, когда ему подфартило узреть выступление Гудини, пророка своего. Лишь в тот раз, прямо перед роковой попыткой Джо нырнуть во Влтаву, речи Корнблюма сбились с тропы профессиональной ретроспекции и свернули к тенистой заросшей поляне личного.

Он наблюдал своими глазами, поведал Корнблюм (голос его глухо доносился сквозь дюймовую сосновую доску и тонкий холщовый мешок, в который упаковался Джо), то, в чем никто, помимо ближайших доверенных лиц Короля Наручников и немногочисленных проницательных коллег-очевидцев, не распознал минуты, когда великий пал. Было это в Лондоне, сказал Корнблюм, в 1906-м, в «Палладии», когда Гудини принял публичный вызов и обещал освободиться из предположительно невзламываемых наручников. Вызов бросила лондонская «Миррор» – на севере Англии редакция отыскала замочника, который провозился всю жизнь и в конце концов изобрел наручники с таким прихотливым и тернистым замком, что взломать его не могла ни одна живая душа, включая колдуна-создателя. Корнблюм описал эти наручники – два толстых стальных браслета, жестко приваренные к цилиндрическому стержню. Внутри твердого стержня помещался грозный механизм манчестерского мастера – и тут в тоне Корнблюма пробился трепет, даже ужас. Механизм был разновидностью «Брамы», знаменитого непроницаемого замка, что открывался – да и то с трудом – лишь длинным и замысловатым трубчатым ключом с хитрыми бороздками на конце. Замок изобрел англичанин Джозеф Брама в 1760-х, и он оставался невзломанным, неоскверненным больше полувека. А замок, который выступил против Гудини на сцене «Палладия», состоял из двух стержней «Брамы» – один в другом – и открывался лишь нелепым двойным ключом, походившим на сдвинутые половины телескопа: один цилиндр торчит из другого.

Пять тысяч гикающих джентльменов и леди, среди них и молодой Корнблюм, посмотрели, как Мистериарха, в черном фраке и жилете, заковали в кошмарные наручники. А затем, обменявшись с женой одним-единственным бесстрастным и безмолвным кивком, Гудини удалился в кабинет и приступил к своей невозможной работе. Оркестр завел «Энни Лори». Спустя двадцать минут зал разразился бешеной овацией – из кабинета появились голова и плечи иллюзиониста; выяснилось, однако, что Гудини просто хочет разглядеть наручники, по-прежнему его сковывавшие, при более ярком свете. Он нырнул обратно. Оркестр сыграл увертюру к «Сказкам Гофмана». Через пятнадцать минут музыка стихла в общем гомоне – Гудини снова появился из кабинета. Вопреки всему, Корнблюм надеялся, что мастер преуспеет, хотя прекрасно знал, что, когда после шестидесяти лет стараний первый одностержневой «Брама» был все-таки взломан, американскому умельцу по имени Хоббс понадобилось работать двое суток без перерыва. А теперь выяснилось, что Гудини – вспотевший, с нервической улыбкой, воротничок лопнул и с одного боку провис – вышел, дабы просто объявить (странное дело), что, хотя у него в кабинете затекли колени, он пока не готов сдаться. Представитель газеты повел себя достойно, разрешил положить в кабинете подушку, и Гудини вновь удалился.

Он пробыл там почти час, и Корнблюм уже предчувствовал надвигающийся провал. Аудитория, даже решительно выступавшая на стороне своего героя, не сможет вечно торчать в зале, пока оркестр, уже явно отчаиваясь, наяривает современные стандарты и популярные песенки. Человек, десять тысяч раз выходивший на пятьсот разных сцен, несомненно, тоже это почувствовал: прилив надежды и доброжелательства с галерки начал спадать. Проявив артистическую отвагу, он вышел вновь и спросил представителя газеты, не согласится ли тот ненадолго разомкнуть наручники, чтобы фокусник снял фрак. Может, рассчитывал что-то разузнать, глядя, как наручники открываются и защелкиваются вновь, а может, рассчитал, что ему по зрелом размышлении откажут. Когда джентльмен из газеты с сожалением отверг его просьбу под громкое шипение и свист зрителей, Гудини совершил небольшой подвиг – в некотором роде, одно из блистательнейших артистических свершений своей карьеры. Извиваясь и выкручиваясь, он умудрился добыть из кармана жилета крохотный перочинный ножик, а затем очень медленно переместил его в рот и открыл зубами. Он дергал плечами и изворачивался, пока не сдвинул фрак через голову, а затем ножик, по-прежнему зажатый в зубах, тремя рывками распилил ткань напополам. Помощник содрал с Гудини половины фрака. Узрев эдакое мужество и щегольство, аудитория прикипела к артисту сердцем – ее все равно что стальными кольцами приковало. И, сказал Корнблюм, в поднявшейся буре никто не заметил, каким взглядом обменялись иллюзионист и его жена, эта миниатюрная тихая женщина, что стояла на сцене возле кулис, пока текли минуты, и играл оркестр, и зрители смотрели, как колышется занавес кабинета.

Когда иллюзионист, уже без фрака, опять водворился в свой темный ящик, миссис Гудини спросила, нельзя ли воспользоваться добротой и терпением хозяина зала и попросить для ее мужа стакан воды. В конце концов, миновал уже час, и, как все видели, теснота кабинета и тяжелый труд отчасти делали свое дело. Спортивный дух одержал верх: появился стакан воды, и миссис Гудини отнесла его мужу. Спустя пять минут Гудини в последний раз вышел из кабинета, воздев наручники над головой, точно двуручный кубок. Он освободился. Толпа пережила болезненный коллективный оргазм – «Krise», сказал Корнблюм – восторга и облегчения. Когда иллюзиониста посадили на плечи судьям и подвернувшимся сановникам и пронесли по театру, мало кто заметил, что лицо его искажали слезы ярости, не торжества, а голубые глаза ослепительно горели стыдом.

– Стакан с водой, – предположил Джо, наконец выбравшись из пут гораздо проще тех, что выпали Гудини, – холщового мешка и пары немецких полицейских наручников с дробью в замке. – Ключ был в стакане.

Корнблюм, своим особым бальзамом натирая окружности воспаленной кожи на запястьях у Джо, сначала кивнул. Затем поджал губы, поразмыслил и потряс головой. Перестал втирать бальзам. Поднял голову и встретился с Джо глазами – такое редко случалось.

– Бесс Гудини, – произнес Корнблюм. – Она знала лицо своего мужа. Могла прочесть у него по глазам письмена неудачи. Могла пойти к человеку из газеты. Могла, проливая слезы и румянясь декольте, взмолиться: сопоставьте гибель карьеры моего мужа и всего-то удачный заголовок в завтрашней утренней газете. Могла отнести мужу стакан воды, маленькими шажочками, с серьезным жениным лицом. Его освободил не ключ, – сказал он. – Его освободила жена. Другого спасения не было. Это было невозможно, даже для Гудини. – Корнблюм поднялся. – Только любовь сумела взломать два вложенных стальных замка «Брама». – Он тылом ладони отер покрасневшие щеки и как будто собрался уже поделиться аналогичным опытом освобождения из собственной биографии.

– А вы… вы когда-нибудь?..

– На сегодня урок окончен, – сказал Корнблюм, крышкой прихлопнув банку с бальзамом, но смог опять посмотреть Джо в глаза – на сей раз не без нежности. – Сейчас иди домой.

Впоследствии Джо обнаружил резоны усомниться в рассказе Корнблюма. На знаменитый вызов лондонской «Миррор» Гудини, как выяснилось, ответил на «Ипподроме», а не в «Палладии» и в 1904-м, а не в 1906-м. Многие комментаторы, в том числе приятель Джо Уолтер Б. Гибсон, придерживались мнения, что обо всем спектакле, включая просьбы сделать свет поярче, принести воды, дать побольше времени, предоставить подушку, Гудини и газета уговорились заранее; кое-кто даже уверял, будто наручники Гудини смастерил сам и, якобы усердствуя в кабинете, на деле невозмутимо тянул время, читал газету а-ля Корнблюм или удовлетворенно мурлыкал, подпевая музыке из оркестровой ямы.

Тем не менее, увидев, как Томми со скупой перепуганной улыбочкой шагнул на высочайшую крышу этого города, Джо различил в сентенции Корнблюма подлинность страсти, если и не фактов. Джо вернулся в Нью-Йорк много лет назад, намереваясь вновь отыскать путь к единственным родным, что остались у него в этом мире. Вместо этого он оказался замурован – страхом и его приказчиком, привычкой, – в своем таинственном кабинете на семьдесят втором этаже Эмпайр-стейт-билдинг, где ему пел серенады неутомимый оркестр импровизаторов – воздушные течения и скрипичные ветра, духовая секция туманных горнов и меланхоличных пароходов, заунывные генерал-басы пролетающих DC-3. Подобно Гарри Гудини, Джо не мог выбраться из капкана, куда сам забрался; а теперь любовь этого мальчика освободила его и наконец-то выманила стоять и моргать в огнях рампы.

– Это сумасбродство! – завопил старый блондинистый вояка, в котором Джо узнал Харли, начальника полиции Эмпайр-стейт-билдинг.

– Это трюк, – сказал коренастый человек помоложе, стоявший подле Сэмми. Детектив, судя по виду. – Трюк же, да?

– Это полный и безоговорочный геморрой, – ответил Харли.

Джо в потрясении разглядел, как осунулся Сэмми, – пастозный, в свои тридцать два наконец-то обзавелся глубоко посаженными глазами всех Кавалеров. Не слишком-то изменился и, однако, выглядел совсем иначе. Джо словно показали ловкого самозванца. Затем из наблюдательного зала на променад шагнул Розин отец. Волосы медные, как мелочь в кармане, щеки цветут вечной юностью, какая порой достается толстякам, – он, похоже, не изменился вовсе, только почему-то оделся под Джорджа Бернарда Шоу.

– Здрасте, мистер Сакс, – сказал Джо.

– Привет, Джо. – Сакс, отметил Джо, опирался на трость с серебряным набалдашником – судя по его позе, не для (или не только для) виду. Кое-что, значит, изменилось. – Как твои дела?

– Нормально, спасибо, – сказал Джо. – А у вас?

– У нас все хорошо, – ответил Сакс. Похоже, во всей толпе на променаде (включая детей) лишь он один был абсолютно счастлив лицезреть Джо Кавалера, в синих кальсонах стоявшего на широком плече Эмпайр-стейт-билдинг. – По-прежнему купаемся в скандалах и интригах.

– Отрадно, – сказал Джо. Улыбнулся Сэмми: – Потолстел?

– Немного. Джо, елки-палки. Ты зачем туда залез?

Джо обратил глаза на мальчика, бросившего ему этот вызов – встать здесь, на верхушке города, где Джо похоронили. Лицо у Томми было почти безучастно, но взгляд прикипел к Джо. По-видимому, Томми затруднялся поверить собственным глазам. Джо замысловато пожал плечами.

– Ты же прочел мое письмо? – спросил он Сэмми.

И выбросил руки назад. До сей поры к трюку он подходил с сухим бесстрастием инженера – изучил источники, переговорил с парнями у Тэннена, проштудировал секретную монографию Сидни Рэднера о неудачном, но волнующем прыжке Хардина с парижского моста в 1921 году. А теперь, к своему удивлению, томился жаждой полета.

– Там говорилось, что ты покончишь с собой, – ответил Сэмми. – Там ни слова не было о том, что ты сыграешь человеческое йо-йо.

Джо опустил руки, – вообще-то, резонное замечание. Проблема, конечно, в том, что письма Джо не писал. Если б написал, едва ли пообещал бы совершить публичное самоубийство в побитом молью костюме. Он, конечно, распознал собственную идею, отфильтрованную сквозь дикие джунгли фантазии, которая больше всего прочего – больше взрыва черной шевелюры, больше тонких рук или невинного взора, напоенного нежностью сердца и вечным разочарованием, – напоминала Джо о мертвом брате. Но, отвечая на вызов мальчика, он решил, что тут и там необходимо кое-что подправить.

– Шанс гибели невелик, – сказал Джо, – но, конечно, имеется.

– И это, можно сказать, ваш единственный шанс избежать задержания, мистер Кавалер, – вмешался детектив.

– Я учту, – ответил Джо. И снова закинул руки назад.

– Джо! – Сэмми отважился приблизиться к нему на пару нерешительных дюймов. – Черт тебя дери, ты же сам отлично знаешь: Эскапист не умеет летать!

– Вот и я говорю, – со знанием дела поддержал его один сирота.

Полицейские переглянулись. Приготовились кинуться к парапету.

Джо задом шагнул в воздух. Шнур зазвенел, воспарив к высокому ясному до. Воздух вокруг жарко замерцал. Раздался пронзительный блям, и все услышали приглушенный стук, точно кусок сырого мяса упал на мясницкую колоду, и слабый стон. Спуск продолжался, шнур тончал, узлы разносило все дальше друг от друга, звон растяжения перешел на собачьи частоты. А потом настала тишина.

– Ай-й! – Капитан Харли хлопнул себя по затылку, словно его ужалила пчела. Посмотрел вверх, посмотрел вниз, отпрыгнул вбок. Все глянули ему под ноги. Там дрожал растянутый эластичный шнур с оторванным кольцом, что обхватывало грудь Джо Кавалера.

Все предостережения и запреты были позабыты. Дети и взрослые бросились к парапету, и те, кому достало удачи или усердия на него взобраться, уставились вниз, на человека, что перекрученной буквой «К» разбросал руки-ноги на выступе крыши над восемьдесят четвертым этажом.

Человек поднял голову.

– Я цел, – сказал он. Затем снова опустил затылок на уловившую его серую каменистую плоскость и закрыл глаза.

 

9

Санитары оттранспортировали его вниз, в подземный гараж, где с четырех часов дня поджидала «скорая». Сэмми вместе с ними спустился на лифте, оставив Томми с дедом и капитаном полиции Эмпайр-стейт, – тот не отпустил ребенка с ними. Оставлять Томми не очень-то хотелось, но чтобы эти люди просто взяли и унесли Джо спустя каких-то десять минут после его возвращения – это какой-то бред. Пускай пацан побудет в руках полиции пару минут, – может, польза выйдет.

Всякий раз, когда Джо закрывал глаза, санитары весьма нелюбезно велели ему проснуться. Боялись, что у него сотрясение мозга.

– Джо, не спи, – сказал ему Сэмми.

– Я не сплю.

– Ты как?

– Нормально, – сказал Джо. Он прокусил губу – на щеку и воротник рубашки потекла кровь. Больше крови Сэмми не видел. – А ты как?

Сэмми кивнул.

– Я читал «Дурацкое свидание» каждый месяц, – сказал Джо. – Очень хорошие истории, Сэм.

– Спасибо, – сказал Сэмми. – Нет чести выше, чем похвала психованного.

– И «Морские байки» хороши.

– Ты считаешь?

– Я оттуда всегда узнаю новое про корабли.

– Я много исследую тему. – Сэмми вынул платок, промокнул кровь у Джо на губе и вспомнил времена, когда Джо развязал войну с нью-йоркскими немцами. – Только лицом, кстати, – прибавил он.

– Что лицом?

– Потолстел. Только лицом. Я по-прежнему каждое утро тягаю гантели. Ты пощупай.

Джо, слегка поморщившись, поднял руку и сжал бицепс Сэмми.

– Большой, – сказал Джо.

– Ты, вообще-то, и сам не красавец. В этом драном тряпье.

Джо улыбнулся:

– Я надеялся показаться в нем Анаполу. Как сбывшийся ночной кошмар.

– Я подозреваю, сейчас у него сбудется немало ночных кошмаров, – ответил Сэмми. – Ты когда его забрал-то?

– Позавчера ночью. Прости. Надеюсь, ты не обиделся. Я понимаю, это… сентиментальная ценность.

– Он для меня ничего такого не значит.

Джо кивнул, не сводя взгляда с его лица, и Сэмми отвернулся.

– Мне бы сигарету, – сказал Джо.

Сэмми добыл сигарету из пиджака и сунул Джо в губы.

– Мне жаль, – сказал Джо.

– Правда?

– Что так вышло с Трейси. Я понимаю, это было давно, но я…

– Да уж, – сказал Сэмми. – Все было давно.

– По крайней мере, все, о чем я жалею, – сказал Джо.

 

10

Вид из окон – сплошная облачная гряда: на здание натянули серый шерстяной носок. По стенам диковинной квартиры Джо были прикноплены наброски головы раввина – человека с тонкими чертами и снежно-белой бородой. Эскизы изображали этого благородного господина во всевозможных душевных состояниях: восторг, властность, страх. На столах и стульях валялись толстенные книги – громоздкие справочники, и трактаты, и пыльные исследования: Джо тоже слегка исследовал тему. В углу Сэмми увидел аккуратный штабель деревянных ящиков, в каких Джо всегда хранил свои комиксы, – только их теперь стало вдесятеро больше прежнего. Комната пропахла давним обитанием одинокого мужчины: сгоревший кофе, сырокопченая колбаса, грязное постельное белье.

– Добро пожаловать в Бэт-пещеру, – сказал Либер, когда Сэмми переступил порог.

– На самом деле, – сказал Долгай Харку, – известную под названием «Комната с Секретами».

– Правда? – сказал Сэмми.

– Ну, э… это я ее так называю, – пояснил Томми, краснея. – На самом деле нет.

В Комнату с Секретами заходишь через небольшую прихожую, старательно оформленную под якобы приемную маленького, но растущего концерна. Здесь были стальной письменный стол и столик машинистки, кресло, картотека, телефон, шляпная вешалка. На письменном столе располагалась табличка, обещавшая ежедневное присутствие за оным некой мисс Смышленки, и ваза с сухими цветами, и фотография улыбчивого младенца мисс Смышленки, которого сыграл шестимесячный Томас Э. Клей. На стене висел плакат с основательной фабрикой, сияющей в розовом утре Нью-Джерси и пускающей красивый голубой дым из труб. «НЕВИДИМЫЕ КРЕМЫ КОРНБЛЮМА, – значилось на гравированной табличке внизу рамки, – ХО-ХО-КУС, НЬЮ-ДЖЕРСИ».

Никто, даже Томми, не сказал бы наверняка, долго ли Джо прожил в Эмпайр-стейт-билдинг, но было ясно, что все это время он работал как проклятый и читал много комиксов. На полу лежали десять кип бристольского картона – все листы до единого покрыты аккуратными панелями с карандашными рисунками. Поначалу Сэмми так ошеломило количество полос – четыре тысячи или даже пять, – что он толком не вглядывался, однако заметил, что они все не отконтурованы. Джо работал грифелями разных калибров, и карандаш его передавал игру света, и массы, и теней, которую обычно изображают тушью.

Помимо раввинов, нашлись эскизы с шарманщиками, солдатами в кирасах, красивой девушкой в платке, во всевозможных позах и за разнообразными занятиями. Эскизы с домами и повозками, уличные сценки. Вскоре Сэмми распознал затейливые шипастые башенки и ветшающие арки – очевидно, Праги; улочки с причудливыми домами ежились в снегу, мост со статуями бросал изломанную лунную тень на реку, переулки петляли. Персонажи – в основном евреи; стародавнего образца, облачены в черное, нарисованы с типическими для Джо изяществом и детальностью. Лица, отметил Сэмми, конкретнее, чуднее, уродливее, чем набор общепринятых комиксовых рож, который Джо выучил и использовал в прежних работах. Человечьи лица – искаженные, голодные, глаза предчувствуют ужас, но надеются на большее. Все, кроме одного. Один персонаж, в эскизах на стенах повторявшийся снова и снова, почти не обладал лицом – условные галки и дефисы комиксовой физиогномики упрощены до почти безликой абстракции.

– Голем, – сказал Сэмми.

– Похоже, он писал роман, – сказал Либер.

– Ну да, – ответил Томми. – Тут все про Голема. Рабби Иегуда бен Бецалель нацарапал ему на лбу слово «истина», и Голем ожил. А еще знаете что было в Праге? Джо видел настоящего Голема. Его отец держал его дома в чулане.

– Удивительная красота, – сказал Долгай. – Не терпится прочесть.

– Роман-комикс, – произнес Сэмми.

Он подумал о своем уже легендарном романе «Американское крушение иллюзий» – этом циклоне, что годами бестолково петлял по равнинам его фантазийной жизни, вечно на грани не то величия, не то распада, подхватывал персонажей и сюжетные линии, как дома и скот, отбрасывал и двигался дальше. Он успел побывать горькой комедией, стоической хемингуэевской трагедией, циническим уроком анатомии общества под Джона О’Хару, беспощадным городским «Гекльберри Финном». То была автобиография человека, не умеющего посмотреть себе в лицо, затейливая система уверток и лжи, не искупленная художественной отвагой саморазоблачения. С последнего подхода к снаряду миновало два года, и до сего мига Сэмми мог бы поклясться, что его стародавние мечты быть не просто писакой в комиксовом издательстве пятого сорта мертвы, как говорится, что твой водевиль.

– Елки-палки.

– Пойдемте, мистер Клей, – сказал Либер. – Я могу подбросить вас в больницу.

– Зачем вам в больницу? – спросил Сэмми, хотя и сам знал.

– Ну, я убежден, что должен его задержать. Надеюсь, вы меня поймете.

– Задержать? – переспросил Долгай. – За что?

– За нарушение общественного спокойствия, я так думаю. Или, может, за незаконное проживание примем. Наверняка администрация здания захочет подать иск. Не знаю. По дороге придумаю.

Сэмми заметил, как усмешка тестя съежилась в твердую пуговичку, а обыкновенно добродушные голубые глаза мертвенно остекленели. Такое лицо Сэмми видел у Долгая в галерее, когда к тому являлся художник, переоценивающий свои работы, или какая-нибудь титулованная дама с почти целой виверрой на плечах и денежными ресурсами, количеством сильно превышавшими ресурсы умственные. Роза, кивая на торговые корни отца, называла это «играть продавца ковров».

– Это мы еще посмотрим, – сказал Долгай с расчетливой опрометчивостью и покосился на Сэмми. – У сюрреализма имеются агенты на всех уровнях государственной машины. Я на той неделе продал картину матери мэра.

Ваш тесть – тот еще кичливый фрукт, сказали глаза детектива Либера. Да знаю я, глазами ответил Сэмми.

– Прошу извинить. – В контору «Невидимых кремов Корнблюма» ступил новый гость. Молодой, симпатичный – эдаким бесцветным чиновничьим манером, – в темно-синем костюме. И с продолговатым белым конвертом в руке. – Сэм Клей? – произнес он. – Мне нужен мистер Сэм Клей. Мне сказали, я найду его…

– Здесь. – Сэмми шагнул к нему и забрал конверт. – Это что?

– Повестка о вызове в конгресс. – Молодой человек кивнул Либеру, двумя пальцами коснувшись шляпы. – Простите, что обеспокоил, господа.

Сэмми постоял, постук-тук-тукивая конвертом по ладони.

– Звони-ка ты маме, – сказал Томми.

 

11

Роза Саксон, Королева Любовных Комиксов, сидела за чертежным столом у себя в гараже, в Блумтауне, штат Нью-Йорк, когда ее муж позвонил из города и сообщил, что, если она не против, сейчас он привезет домой любовь всей ее жизни, с чьей смертью она уже почти совсем смирилась.

Мисс Саксон трудилась над текстом новой истории, которую начнет раскладывать по панелям ночью, когда сын отправится в постель. Это будет центральная история в июньском номере «Поцелуй-комиксов». Роза назовет ее «Бомба разрушила мой брак». История основывалась на заметке из журнала «Редбук» про юмористические трудности брака с ядерным физиком, работающим на сверхсекретной правительственной базе посреди пустыни в Нью-Мексико. За пишущей машинкой Роза не столько писала, сколько одну за другой планировала панели. С годами сценарии Сэмми не лишились детальности, но прибавили в свободе: он никогда не морочился с разъяснениями для художников, что и как рисовать. Роза так не умела и работать по сценариям Сэмми ненавидела. Ей нужно было все придумать заранее – сделать раскадровку, как говорили в Голливуде, – кадр за кадром. Ее плотно пронумерованные сценарии были операторскими экспликациями, съемочными сценариями эпосов за десять центов – скупая элегантность дизайна, удлиненные перспективы, глубина резкости, отчасти напоминавшие, как отмечал Роберт К. Харви, фильмы Дугласа Сирка. Роза трудилась за громоздкой «Смит-Короной» и печатала с такой напряженной неспешностью, что, когда позвонил ее босс, он же муж, не сразу услышала трезвонящий телефон.

Комиксами Роза занялась после войны, вскоре после того, как к комиксам вернулся Сэмми. Сев за редакторский стол в «Голд стар», он первым делом вышиб неумех и алкоголиков, замусоривших издательский штатный список. Шаг был смелый и необходимый, но в итоге у Сэмми случился острый дефицит художников, особенно контуровщиков.

Томми пошел в детский сад; настал день, когда Роза начала постигать истинный ужас своей судьбы, отъявленную бесцельность жизни без сына под боком, а Сэмми явился домой в обед, встрепанный и обезумевший, с кипой бристольского картона, флаконом туши «Хиггинс» и букетом кистей № 3 и умолил Розу помочь – пусть сделает что может. Она провозилась всю ночь – какой-то чудовищный супергеройский комикс, «Человек-Граната» или «Фантомный Жеребец», – и наутро Сэмми отправился на работу с готовыми полосами. Королева взошла на трон.

Роза Саксон рождалась постепенно – вначале она, без подписи и признания, лишь время от времени одалживала кисть то комиксу, то обложке, которые раскладывала на кухонном столике. Рука у Розы всегда была твердая, штрих сильный, чутье на тени развитое. Работа случалась в бездумном режиме аврала – если Сэмми не хватало времени или рук, – но спустя некоторое время Роза поняла, что с острым нетерпением ждет дней, когда у Сэмми найдется для нее занятие.

Потом как-то ночью они лежали в постели, болтали в темноте, и Сэмми сказал, что Розино контурование уже на порядок выше, чем у лучших художников, которых он может нанять в жалкий «Голд стар». А рисовать Роза не думала? А раскладывать? А прямо взять и писать-рисовать комиксы? Он объяснил, что Саймон и Кёрби как раз добились немалого успеха, сварганив комиксы новой разновидности, вдохновляясь подростковыми историями, каким-нибудь «Арчи» или «Свиданием с Джуди», пополам со старой бульварщиной о настоящей любви (последний бульварный жанр, который эксгумировали и перевоплотили в комиксы). Называлось это «Юная любовь». Целевая аудитория – женщины, сюжеты строились вокруг женщин. До сего дня женскую аудиторию комиксов ни в грош не ставили; Сэмми подозревал, что женщинам, наверное, понравится комикс, написанный и нарисованный одной из них. В приливе благодарности Роза согласилась тотчас – и прилив этот не спадал до сих пор.

Роза понимала, каково Сэмми вернуться к комиксам и занять пост редактора «Голд стар». То был единственный момент в ходе их долгого и занятного брака, когда Сэмми готов был последовать по стопам кузена в мир беглецов. Он матерился, орал, говорил Розе чудовищные вещи. Винил ее в своей нищете, и в унижении, и в том, что не видать конца «Американскому крушению иллюзий». Если б не надо было содержать жену и ребенка, даже не своего ребенка… Дошло до того, что он собрал чемодан и вымелся из дома. А назавтра под вечер возвратился главным редактором «Голд стар пабликейшнз». Он дозволил миру замотать его, Сэмми, в последние цепи, раз и навсегда забрался в таинственный иллюзионистский кабинет жизни обыкновенного человека. Он остался. Годы спустя Роза в комоде нашла билет примерно того кошмарного периода – место в купе второго класса на «Бродвейский пассажирский» – еще один поезд до побережья, в который Сэмми так и не сел.

В ту ночь, предложив Розе шанс нарисовать «комикс для девчонок», Сэмми словно вручил золотой ключ ей – ключ-вездеход от ее души, выход из тоскливого бытия домохозяйки и матери, сначала в Мидвуде, а теперь в Блумтауне, самопровозглашенной Столице Американской Мечты. Розина негасимая благодарность к Сэмми питала их совместную жизнь – благодарность Роза призывала на помощь, сжимала ее, как Том Мэйфлауэр сжимал свой талисман, всякий раз, когда всё начинало скользить под откос. Говоря по правде, едва Роза стала работать на Сэмми, их браку полегчало. Уже не казалось, будто весь их брак (в неточном переводе) вхолостую. Отныне Роза и Сэмми коллеги, товарищи, партнеры на неравных, но четко прописанных условиях – и легче не разглядывать слишком пристально запертое хранилище в сердцевине всего.

Непосредственным же плодом стали «Рабочие лошадки» – «шокирующие, но правдивые истории из горячечной жизни деловых девушек». Они дебютировали на последних страницах «Кутеж-комиксов» – в то время самого малопродаваемого издания «Голд стар». После трех месяцев неуклонно растущих продаж Сэмми передвинул их в начало выпуска и разрешил Розе подписываться ее самым известным псевдонимом. Спустя еще несколько месяцев «Рабочие лошадки» получили отдельное издание, а вскоре «Голд стар» с тремя журналами «Романтики Розы Саксон» вышло в плюс впервые с пьянящих времен начала войны. Сэмми ушел из «Голд стар» редакторствовать в «Олимпик пабликейшнз», а теперь и в «Фараон», а Роза, ведя неустанную и (в основном) финансово успешную кампанию за правдивое изображение души этого мифического создания, Американской Девицы, которая у автора вызывала презрение и зависть в равных долях, заполняла страницы «Сердечной боли», «Любви до безумия», «Больна любовью», «Моей любимой», а теперь вот и «Поцелуя» со всей энергией и досадой дюжины лет безлюбия и томления.

Когда Сэмми дал отбой, Роза постояла, держа трубку, тщась постичь услышанное. Каким-то образом – тут она несколько блуждала – их сын-прогульщик умудрился отыскать своего отца. Живого Джо Кавалера везут назад из секретного убежища в Эмпайр-стейт-билдинг («Прямо как Док Сэвидж», по словам Сэмми). И он будет ночевать в Розином доме.

Из встроенной кладовки в коридоре она достала чистое постельное белье и отнесла на диван, где через несколько часов Джо Кавалер уложит свое ничуть не забытое невообразимое тело. Там, где коридор переходил в гостиную, Роза миновала звездчатую атомную завитушку с зеркалом вместо ядра и увидела свою прическу. Развернулась, направилась в спальню, которую делила с Сэмми, отложила благоуханную груду простыней и повыдергивала всякий мусор – канцелярские принадлежности и скобяные товары, – которым дома закрепляла волосы, чтоб не лезли в лицо. Села на постель, встала, подошла к кладовке и постояла там – зрелище гардероба наполняло ее сомнениями и смутным весельем, в котором она неким волшебным образом распознала веселье Джо. Роза давным-давно не различала разумного послания в своих платьях, и юбках, и блузках: они были фразами белого шума из вискозы и хлопка, которые она каждый день механически произносила. А теперь все они до последней юбки показались ей отвратительно благоразумными и тупыми. Она сняла фуфайку и закатанные штаны. Закурила сигарету, в трусах и лифчике пошла в кухню, и ежевичные заросли распущенных волос подпрыгивали на голове, точно птичий плюмаж.

В кухне она достала кастрюлю, расплавила полчашки масла и добавила муки, чтоб загустело. Туда же подлила молока – по чуть-чуть, – сыпанула соли, перца и лукового порошка. Сняла будущий соус с плиты и запалила огонь под кастрюлей для пасты. Потом сходила в гостиную и поставила пластинку на проигрыватель. Что за пластинка, Роза не имела понятия. Пока звучала музыка, Роза не слушала, а когда музыка закончилась, Роза не заметила. Удивилась, не найдя постельного белья на диване. Волосы лезли в лицо. Когда в соус порхнули хлопья пепла, дошло до Розы теперь, она их прямо туда и замешала, как сушеную петрушку. А вот настоящую петрушку забыла. И почему-то разгуливает в одном бюстгальтере.

– Так, ладно, – сказала она себе. – Подумаешь. И дальше что? – Собственный голос успокоил ее, мысли сфокусировались. – Он в субурбии ни в зуб ногой. – Она раздавила сигарету в пепельнице; пепельница была в форме удивленно поднятой брови. – Одевайся.

Она вернулась в спальню и надела голубое платье – до колен, белый пояс, воротничок с ткаными пимпочками. На этом этапе внутри загомонили противоречивые и коварные голоса, уверявшие, что Роза в этом платье толстая, широкозадая, солидная и вообще пускай наденет штаны. Все это она пропустила мимо ушей. Причесывалась, пока волосы не встали дыбом, торча на голове во все стороны, как у одуванчика, а потом зачесала их назад, подогнула на шее и застегнула серебряной заколкой. На вопросе о макияже Розой снова овладели ошалелые колебания, но она быстренько ограничилась одной помадой, двумя сливовыми мазками, необязательно аккуратными, и пошла в гостиную стелить постель. В кухне уже закипела кастрюля, и Роза вытряхнула в воду гремящую коробку макарон. Затем принялась над миской кромсать кусок сыра, желтого, как школьный автобус. Макароны с сыром. Это блюдо – как самое ядро ее стыда за собственную жизнь, но Томми его обожал, а Розе хотелось вознаградить сына за свершенный подвиг. И вряд ли Джо – он что, правда с сороковых годов безвылазно торчал в Эмпайр-стейт-билдинг? – прочтет социально-экономический подтекст в буро-золотом квадрате, что побулькивает в белой форме для выпечки «Корнинг» с тремя синими цветочками на боку.

Сунув запеканку в духовку, Роза вернулась в спальню надеть чулки и синие туфли с белыми пряжками, обтянутыми такой же блестящей тканью, как на пояске платья.

Они приедут через два часа. Роза вернулась к столу и села поработать. Другого разумного занятия в голову не пришло. Печаль, досада, сомнение, страх и прочие турбулентные эмоции, что мешали ей спать, есть, а в крайних случаях – связно говорить или вылезать из постели, почти совсем испарялись, едва она бралась рассказывать историю. За эти годы она рассказала меньше историй, чем Сэмми, – она-то работала только в романтическом жанре, – зато у нее выходило, пожалуй, ярче. У Розы (которая с самого начала – уникальный случай среди немногочисленных женщин, работавших тогда в комиксах, – не только рисовала, но, спасибо потворству мужа-редактора, и писала почти все свои тексты) история красавицы Нэнси Ламберт – обычной американской девушки с крохотного островка у побережья штата Мэн, которая по глупости безоглядно доверилась ненадежным рукам красавца и умницы Лоуэлла Бёрнза, светского льва и ядерного физика, – поглощала не только все внимание и мастерство, но и все чувства с воспоминаниями. В ее голове думались мысли Нэнси. У нее белели костяшки, когда Нэнси узнавала, что Лоуэлл снова ей солгал. И мало-помалу, населяя и развивая, выстраивая этот мир из рядов и колонок на листах бристольского картона одиннадцать на пятнадцать, Роза присваивала прошлое Нэнси. Бархатные языки ручных мэнских оленей когда-то лизали ее собственные детские ладошки. Дым горящих груд осенних листьев, светлячки, что выписывают алфавиты в летнем ночном небе, сладостные струи соленого пара, что вырываются из пекущихся моллюсков, треск зимнего льда на ветвях – все это почти невыносимой ностальгией терзало Розино сердце, когда она представляла себе, как жуткое красное цветенье Бомбы, ее Другой Женщины, может уничтожить все, что она знала, от доброй мисс Прэтт из старой школы на острове до зрелища старой отцовской плоскодонки среди омароловов, что возвращаются вечером с дневным уловом. В такие минуты Роза не изобретала сюжетов и не сочиняла персонажей – она их вспоминала. Работы ее, хотя и обойденные вниманием большинства коллекционеров, за исключением считаных единиц, несли на себе отпечаток веры творца в свое творение, прекрасного безумия, которое в любом жанре искусства встречается редко, а в комиксах, с их навязываемыми рабочими альянсами и неустанными поисками наименьшего общего знаменателя, практически неслыханно.

Все это говорится в рассуждении объяснить, отчего Роза, звонком Сэмми повергнутая в панику и смятение, так мало раздумывала о Йозефе Кавалере, едва села за работу. В одиночестве своей импровизированной гаражной студии она курила, по радио WQXR слушала Малера и Форе и растворялась в тяготах и стройных очертаниях бедняжки Нэнси Ламберт, как оно бывало в те дни, когда не поступало сообщений об оголтелых прогулах сына и не возникало посланцев из Розиной глубоко погребенной сердечной истории. От работы она оторвалась, лишь когда на дорожке зашуршал «студебекер».

Макароны с сыром оказались излишними: Томми уснул, не доехав до дома. Сэмми с трудом протиснулся в дверь с мальчиком на руках.

– Он ужинал?

– Он съел пончик.

– Это не ужин.

– Он выпил колу.

Томми спал без задних ног – краснел щеками, свистел дыханием сквозь зубы, потерявшись внутри необъяснимой спортивной фуфайки гигантского размера, с надписью «Полицейская спортивная лига».

– Ты сломал ребра, – сказала Роза Джо.

– Нет, – сказал Джо. – Просто сильный ушиб.

На щеке у него горел рубец, отчасти заклеенный квадратом марли. Ноздри как будто светились – наверное, недавно кровоточили.

– А ну с дороги, – процедил Сэмми. – Я же его уроню.

– Дай я, – сказал Джо.

– У тебя ребра.

– Дай я.

«Я хочу это видеть», – подумала Роза. Если вдуматься, это она хотела увидеть сильнее всего на свете.

– Ну, может, пускай он? – сказала она Сэмми.

И Сэмми, затаив дыхание, сопереживательно кривясь и хмуря лоб, перевалил спящего мальчика на руки Джо. Лицо у того затвердело от боли, но вес он взял и теперь стоял, с пугающей нежностью вглядываясь в лицо Томми. Роза и Сэмми пылко любовались тем, как Джо Кавалер любуется сыном. А затем одновременно засекли друг друга, и покраснели, и заулыбались, купаясь в приливах сомнения, и стыда, и удовольствия, что оживили все подводные и поверхностные течения их самопальной семьи.

Джо откашлялся – или, может, от боли закряхтел.

Оба на него посмотрели.

– Где его комната? – спросил Джо.

– Ой, извини, – сказала Роза. – Господи. Ты как?

– Я нормально.

– Сюда.

Она провела его по коридору в спальню Томми. Джо сложил мальчика на узорчатое покрывало – вывески колониальных трактиров, завитые пергаменты с прокламациями, отпечатанными ухабистым шрифтом времен Войны за независимость. Розе уже давно не выпадало наслаждения и долга раздевать сына. Несколько лет она старалась вмечтать, вогнать его в зрелость, самостоятельность, опытность не по годам, будто надеялась запустить его камешком через гладь коварного пруда детства, а теперь ее тронул этот слабый младенческий отзвук – эти надутые губы, этот лихорадочный отблеск на веках. Она наклонилась, развязала на Томми ботинки, стянула. Носки приклеились к бледным потным ступням. Джо забрал у нее и ботинки, и носки. Роза расстегнула на Томми вельветовые брюки и стащила с ног, затем потянула рубашку с фуфайкой, и голова и руки Томми одним комом не исчезли внутри. Роза медленно, привычно дернула, и верхняя половина ее мальчика выскочила наружу.

– Ловко, – сказал Джо.

Похоже, в полицейском участке мальчику развязывали язык, закармливая мороженым с газировкой. Надо его умыть. Роза пошла за полотенцем. Джо следом за ней направился в ванную – в одной руке ботинки, в другой носки аккуратным клубком.

– У меня ужин в духовке.

– Я очень голодный.

– Ты зубов-то хотя бы не ломал?

– К счастью, нет.

Рехнуться можно; они просто разговаривают. Голос – его голос: полновесный, но с легкой басовой гнусавостью; комический габсбургский акцент никуда не делся – звучит врачебно и слегка притворно. Сэмми в гостиной перевернул пластинку, которую поставила Роза пару часов назад, и теперь она узнала музыку: «Новые концепции ритмического мастерства» Стэна Кентона. Джо последовал за Розой в комнату, где Роза оттерла сладкую эпоксидку с младенческих губ и пальцев Томми. Развернутый леденец, который он, не дососав, сунул в карман штанов, нарисовал липкий континент в гладкой безволосой выемке на бедре. Роза его стерла. Томми бормотал и морщился, пока она его обихаживала; один раз глаза его распахнулись в испуганном понимании, и Роза с Джо обменялись гримасами: черт, разбудили ребенка. Но мальчик снова закрыл глаза, и они – Джо приподнимал, Роза тянула – нарядили его в пижаму. Джо поднял Томми, опять застонав; Роза отогнула покрывало. И они уложили Томми в постель. Джо смахнул волосы у него со лба:

– Такой большой.

– Почти двенадцать, – сказала Роза.

– Да, я знаю.

Она посмотрела на его повисшие руки. Он по-прежнему держал ботинки.

– Ты голодный? – спросила она вполголоса. – А то я – ужасно.

Уже уходя из комнаты, Роза обернулась; хотелось возвратиться, забраться к Томми в постель и полежать там в этой глубинной тоске, отчаянно по нему скучая, как всегда бывало, если он спал в ее объятиях. Роза и Джо вышли, и она затворила дверь.

– Пошли есть, – сказала Роза.

Лишь когда они втроем сели за столик в кухне, Роза наконец-то хорошенько вгляделась в Джо. Он стал как-то плотнее. Лицо состарилось меньше, чем у Сэмми или, видит бог, чем у нее, а гримаса – он недоуменно озирал и нюхал уютную кухню «пенобскота» – отсылала к растерянному Джо, которого Роза помнила. Она читала про эйнштейновского путешественника – человек двигается со скоростью света, возвращается из странствия, отнявшего у него несколько лет, и видит, что все его знакомые, все любимые теперь согбенны или гниют в земле. Вот и Джо словно возвратился из неких далеких, и прекрасных, и невообразимо безрадостных краев.

Пока ели, Сэмми пересказал Розе, что случилось за день – с той минуты, когда он столкнулся с ребятами в кафе «Эксельсиор», и до прыжка Джо в пустоту.

– Ты же мог погибнуть, – с отвращением сказала Роза, стукнув Джо в плечо. – Как нечего делать. Канцелярские резинки.

– Трюк был успешно проделан Тео Хардином в тысяча девятьсот двадцать первом году, с моста Александра Третьего, – ответил Джо. – В том случае канцелярские резинки специально готовили, но я поучился и пришел к выводу, что мои даже прочнее и эластичнее.

– Только они порвались, – сказал Сэмми.

Джо пожал плечами:

– Я ошибся.

Роза рассмеялась.

– Я не говорю, что не ошибся, я говорю – я считал, что очень маленький шанс погибнуть.

– А ты не подумал, что есть и другой шанс – что они тебя на Райкерс-Айленд запрут? – возразил Сэмми. – Его задержали.

– Тебя задержали? – переспросила Роза. – За что? «Нарушение общественного порядка»?

Джо скривился смущенно и раздраженно. И подкинул себе еще лопату запеканки.

– За незаконное проживание, – сказал Сэмми.

– Это не что-то. – Джо оторвал взгляд от тарелки. – Я уже бывал в тюрьме.

Сэмми повернулся к Розе:

– И вот он все время такие вещи говорит.

– Загадочный человек.

– Страшно бесит.

– Вышел под залог? – спросила Роза.

– Мне помог твой отец.

– Мой отец? Он помогал?

– Выяснилось, что престарелая миссис Уэгнер – владелица двух Магриттов, – пояснил Сэмми. – Матушка мэра. Обвинения сняли.

– Двух поздних Магриттов, – уточнил Джо.

Зазвонил телефон.

– Я подойду, – сказал Сэмми. И пошел к телефону. – Алло. Ага. Какая газета? Понял. Нет, с вами он говорить не будет. Потому что разговаривать с газетой Хёрста – это лучше сразу удавиться. Нет. Нет. Нет, это полнейшее вранье.

По-видимому, желание растолковать и прояснить пересилило ненависть к «Нью-Йорк джорнал-америкэн». Сэмми отнес трубку в столовую – они только что протянули очень длинный провод, чтобы доставал до столовой, где Сэмми трудился, если забирал работу домой.

Сэмми пошел в вербальную атаку на репортера «Джорнал-америкэн», а Джо отложил вилку.

– Очень вкусно, – сказал он. – Я ничего подобно не ел так давно, что не помню.

– Наелся?

– Нет.

Роза подложила ему на тарелку еще шмат запеканки.

– Он по тебе скучал больше всех, – сказала она. И кивнула на столовую, где Сэмми излагал репортеру «Джорнал-америкэн», как он и Джо холодной октябрьской ночью миллион лет назад придумали Эскаписта. В тот день в окно спальни Джерри Гловски к Розиным ногам упал пораженный мальчик. – Нанимал частных детективов, искал тебя.

– Один меня нашел, – сказал Джо. – Я откупился от него. – Он проглотил кусок, затем другой, затем третий. – Я по нему тоже скучал, – наконец произнес он. – Но я всегда воображал, что он счастлив. Когда я буду сидеть ночью как-нибудь и о нем думать. Я буду читать его комиксы – я всегда знаю, какие комиксы его, – и подумаю: что ж, у Сэма все неплохо. Он, наверное, счастлив. – Джо запил последний кусок второй добавки глотком сельтерской. – Это очень расстройство для меня – узнать, что он нет.

– Думаешь? – переспросила Роза – не столько из недоверия, сколько в неумолимой власти того, что следующее поколение назовет отрицанием. – Да. Да, ты прав, он несчастлив.

– А его книга? «Иллюзия американского крушения»? Я о ней тоже думал часто время от времени.

Английский у него, отметила Роза, испортился за годы в прериях, или где там его носило.

– Ну, – сказала она, – Сэм дописал пару лет назад. В пятый раз уже, если не ошибаюсь. И мы его отослали. Доброжелательные ответы были, но…

– Я понял.

– Джо, – сказала она, – а в чем был смысл?

– В чем был смысл чего? Прыгнуть?

– Ладно, давай начнем с этого.

– Не знаю. Когда я увидел в газете, ну, вот письмо, я понял, что его написал Томми. А кто еще? И я решил, что, ну, если это я подсказал… я хотел… я просто хотел, чтоб это было… для него правдой.

– Но чего ты добивался? Идея-то в чем? Пристыдить Шелдона Анапола, чтоб он вам двоим дал денег побольше? Или что?

– Нет, – сказал Джо. – Я не гадаю, что такая была идея.

Роза подождала. Он отодвинул тарелку и взял Розины сигареты. Зажег сразу две, одну протянул ей – как давным-давно, много-много лет назад.

– Он не знает, – сказал Джо после паузы, словно поясняя резоны своего прыжка с вершины Эмпайр-стейт-билдинга, и, хотя Роза поняла его не сразу, почему-то от этих слов сердце застучало в груди молотом. Неужто она хранит столько секретов от мужчин, столько всевозможных покаянных знаний?

– Кто не знает что? – переспросила она. Потянулась – эдак как бы непринужденно – за пепельницей на кухонном прилавке позади Джо.

– Томми. Он не знает… что знаю я. Про меня. И про него. Что я…

Пепельница – красно-золотая, со штампом «ЭЛЬ-МАРОККО» стильным золотым шрифтом – грохнулась на пол и разлетелась на дюжину осколков.

– Бл-лин!

– Это нестрашно, Роза.

– Еще как страшно! Я разбила свою пепельницу из «Эль-Марокко», черт бы ее побрал.

Они встретились на полу, на коленях, и разделяли их осколки битой керамики.

– Ладно, ясно, – сказала Роза, а Джо принялся сметать осколки ладонями. – Ты знаешь.

– Теперь знаю. Я всегда думал, но я…

– Ты всегда думал? Это с каких пор?

– С тех пор, как услышал. Ты мне писала, помнишь, на флот, в сорок втором, по-моему. Были фотографии. Я понял.

– Ты с сорок второго года знал, что ты… – она понизила голос до злого шепота, – что у тебя есть сын, и ты ни разу…

Внутри поднялся рискованно блаженный гнев, и Роза выплеснула бы его, и плевать, что будет с сыном, с мужем, с репутацией их семьи в округе, но в самый распоследний миг ее удержала яростная краска в щеках Джо. Он сидел, повесив голову, и складывал осколки пепельницы аккуратным курганчиком. Роза встала и пошла в чулан за совком и веником. Смела бывшую пепельницу и со звоном отправила в мусорное ведро.

– Ты ему не сказал, – в конце концов произнесла она.

Он потряс опущенной головой. Он по-прежнему стоял на коленях на полу.

– Мы всегда никогда много не разговаривали, – ответил он.

– Почему меня это не удивляет?

– И ты ему не сказала.

– Конечно нет, – ответила Роза. – Он считает, что вон, – она снова понизила голос и кивнула на столовую, – его отец.

– Это обстоит не так.

– Что?

– Он мне сказал, что Сэмми его усыновил. Он подслушал или что-нибудь. У него есть интересные теории о настоящем отце.

– Он… а он когда-нибудь… думаешь, он?..

– По временам мне казалось, он приближается меня спросить, – ответил Джо. – Но он не спросил.

Тут Роза протянула ему руку, и он ее принял. На миг его ладонь показалась ей гораздо суше и мозолистее, чем помнилось, а потом стала прежней. Они снова сели за стол к своим тарелкам.

– Ты так и не объяснил, – напомнила Роза. – Почему ты это сделал. В чем суть-то была?

В кухню вернулся Сэмми – повесил трубку, качая головой, негодуя на бездонный мрак в головах у журналистов, освещению коего он только что напрасно уделил десять минут жизни.

– Вот и этот парень тоже спрашивал, – сказал он. – В чем суть-то была?

Роза и Сэмми повернулись к Джо, а тот поглядел на дюйм пепла на кончике сигареты и стряхнул его в ладонь.

– Наверное, в этом была суть, – сказал он. – Чтобы я вернулся. Оказался тут сидеть с вами, на Лонг-Айленде, в этом доме, есть макароны, которые приготовила Роза.

Сэмми задрал брови и резко выдохнул. Роза покачала головой. Похоже, ей на роду написано жить среди мужчин, чьи решения неизменно сложнее и чрезвычайнее подлежащих решению проблем.

– А нельзя было просто позвонить? – спросила она. – Я бы наверняка позвала тебя в гости.

Джо помотал головой и опять покраснел:

– Я не мог. Я столько хотел. Я позвоню и повешу трубку. Напишу письма, но не отправлю. И чем дольше я жду, тем сложнее вообразить. Я не знал, как это сделать, понимаете? Что вы обо мне подумаете. Что вы обо мне почувствуете.

– Елки-палки, Джо, звезданутый ты идиот, – сказал Сэмми. – Мы же тебя любим.

Джо положил руку ему на спину, и пожал плечами, и кивнул: мол, да, я поступил как идиот. И все, подумала Роза, – этого им хватит. Двенадцать лет ничегошеньки, отрывистое признание, покаянное пожатие плеч – и эти двое будут как новенькие. Она фыркнула, пустив струю дыма из ноздрей, и тряхнула головой. Оба посмотрели на нее. Будто ждали, что она сейчас придумает, как им дальше жить, – напишет туго закрученный и логичный сценарий Розы Саксон, и втроем они его разыграют, и каждый получит только те реплики, которые захочет.

– Ну? – сказала Роза. – И что мы теперь будем делать?

Повисло продолжительное молчание – в этот горестный мир, вероятно, успели явиться трое или четверо пресловутых идиотов Этель Клейман. Роза видела, как у мужа в уме складывается и оттачивается тысяча возможных ответов, и гадала, который из них Сэмми выскажет вслух, но в конце концов заговорил Джо.

– А десерт будет? – спросил он.

 

12

Сунув за ухо отточенный карандаш «Тикондерога» и прижав к груди чистый желтый блокнот, Сэмми лег с нею в постель. Надел жесткую хлопковую пижаму – эта белая в тонкую лаймовую полоску и с диагональным узором из золотых оленьих голов, – до сих пор дышавшую сладким паром Розиного утюга. Обычно в конверт их общей постели Сэмми складывал обонятельный протокол городского дня – богатый букет из «Виталиса», «Пэлл-Мэлл», немецкой горчицы, кислого отпечатка кожаного подголовника кресла в кабинете, подгоревшей четвертьдюймовой мембраны кофейной гущи на дне конторского кофейника, – но сегодня он принял душ, щеки и горло пахли обжигающим ментолом «Лайфбоя». Перемещение своего относительно некрупного тела с пола спальни на поверхность матраса Сэмми, как обычно, сопроводил речитативом из кряхтения и вздохов. Некогда Роза осведомлялась, имеются ли этим потрясающим концертам абстрактные либо конкретные причины, но причин никогда не имелось – его стоны были то ли машинальным музыкальным откликом на силу гравитации, вроде «пения» неких влажных камней под действием первых лучей утреннего солнца (Роза читала про это в «Риплиз»), то ли неизбежным еженощным выбросом – после пятнадцати часов игнорирования и подавления – всех дневных огорчений. Роза переждала сложный процесс, посредством коего Сэмми передвигал слизь в легких и горле. Почувствовала, как он вытянул ноги и поверх них разгладил одеяло. А затем наконец перекатилась на бок и села, опираясь на руку.

– Ну? – сказала она.

С учетом всех событий дня на этот вопрос можно было ответить многообразно. Сэмми мог сказать: «Оказывается, наш сын – все-таки не мелкий прогульщик и не развращенный комиксами малолетний правонарушитель, прямиком со страниц самых чернушных глав „Соблазнения малолетних“». Или в тысячный раз, с традиционной интонацией удивления пополам с враждебностью: «Ну твой отец дает». Или – то, чего Роза страшилась, по чему томилась: «Ну что, ты таки заполучила его назад».

Однако Сэмми лишь напоследок хлюпнул носом и сказал:

– Мне нравится.

Роза еще чуточку приподнялась:

– Правда?

Он кивнул и заложил руки за голову.

– Пугает знатно, – продолжал он, и Роза поняла, что такого ответа и ждала, точнее, знала, что такой репликой он, пожалуй, и предпочтет ответить на недоговоренное предложение внушить ей томление и страх. Как всегда, ей не терпелось услышать, что он думает про ее работу, и вдобавок она была благодарна за то, что он решил еще чуть-чуть пожить по старому календарю, пусть и изобилующему лакунами и просчетами. – Как будто Бомба – и впрямь Другая Женщина.

– Бомба сексуальна.

– Это и пугает, – ответил Сэмми. – Собственно говоря, пугает, что ты могла такое выдумать.

– На себя посмотри.

– Ты наделила Бомбу фигурой. Женским силуэтом.

– Это из «Всемирной энциклопедии», которая у Томми. Не я сочинила.

Сэмми закурил сигарету и разглядывал пламя, пока не догорело почти до пальцев. Потряс рукой, гася спичку.

– Он что, спятил? – спросил Сэмми.

– Томми или Джо?

– Он десять лет вел тайную жизнь. В смысле – ну правда. Маски. Фальшивые имена. Он сказал, дюжина человек знали, кто он. Никто не знал, где он живет.

– А кто знал?

– Да фокусники эти. Томми его впервые там и увидел. В задней комнате у Тэннена.

– «Магическая лавка Луиса Тэннена», – сказала Роза.

Это объясняло, отчего Томми так сильно привязался к этой ветхой шкатулке банальных фокусов и ерунды, – Розу бесило, она там бывала, и все это нагоняло на нее тоску. Он на этой лавке совсем помешался, как-то раз заметил ее отец. Сейчас Роза постепенно перебирала всю ложь, которую Томми растянул на последние десять месяцев. Аккуратно отпечатанные прайс-листы – подделки. Может, и сам интерес к иллюзионизму поддельный. И идеальная копия Розиной подписи на этих кошмарных записках – ну конечно, подделывал Джо. У Томми подпись колючая и неуклюжая; почерк все еще решительно вихлял. Как же она раньше не догадалась, что мальчик ни за что не сфальсифицировал бы подпись сам?

– Они перед нами разыграли грандиозный фокус. Наглазная повязка… как там Джо ее назвал?

– Финт.

– Ложь, скрывающая ложь.

– Я спросил его про Орсона Уэллса, – сказал Сэмми. – Он знал.

Роза указала на сигаретную пачку, и Сэмми протянул ей сигарету. Роза села – лицом к нему, скрестив ноги. Болел живот; это всё нервы. Нервы – и грохот многолетних фантазий, что обрушивались разом, сыпались дождем расписных игральных карт. Роза воображала, как Джо не просто давят проезжающие грузовики на пустынной дороге; она видела, как он тонул в глухих аляскинских бухтах, падал под пулей куклуксклановцев, получал бирку на палец в нише морга на Среднем Западе, гибнул в тюремном мятеже и оказывался в многочисленных и многообразных затруднениях суицидального толка, от повешения до дефенестрации. Ничего не могла с собой поделать. Апокалиптическое сознание: предчувствие надвигающейся беды ложилось тенью даже на самые солнечные Розины работы. В истории исчезновения Джо присутствовало насилие – тут она угадала (хотя ошибочно считала, будто насилием эта повесть завершалась, а не начиналась). Все больше всплывало новостей о самоубийствах – из-за «вины выжившего», как это теперь называли, – более везучих родственников тех, кто погиб в концлагерях. Читая или слыша подобные истории, Роза поневоле воображала, что Джо поступает так же и таким же способом: обычно прибегали к таблеткам или кошмарной иронии газового отравления. И любую газетную заметку о чьей-нибудь далекой печальной судьбе – вот только вчера она читала про человека, упавшего в море с обрыва на окраине Сан-Франциско, – Роза пересказывала себе заново, на главную роль взяв Джо. Задран медведем, покусан пчелиным роем, упал в пропасть со школьным автобусом (сидя за рулем) – память о Джо пережила все катастрофы до единой. Сколь ни затейлива, сколь ни алогична трагедия, Джо прекрасно вписывался в любую. Изо дня в день уже который год Роза жила с болью знания – знания – о том, что, невзирая ни на какие фантазии, Джо взаправду никогда не вернется. И теперь никак не удавалось постичь вроде бы простой концепт: Джо Кавалер со своей секретной жизнью спит у Розы на диване, у Розы в гостиной, под старым вязаным пледом Этель Клейман.

– Нет, – сказала Роза, – по-моему, он не спятил. Понимаешь? Я не уверена, что бывает здравый отклик на то, что он… что случилось с его родными. Вот твой отклик и мой… ты встаешь, идешь на работу, в воскресенье после обеда играешь в мячик с сыном на дворе. Это что, здраво? Высаживать луковицы и рисовать комиксы, заниматься стародавней чепухой, будто ничего и не было?

– Разумно, – ответил Сэмми, ничуть, судя по тону, не заинтересовавшись вопросом.

Он подтянул ноги к груди и прислонил к ним блокнот. Зашуршал карандаш. Очевидно, для Сэмми разговор окончен. Как правило, оба старались уклоняться от вопросов «насколько мы безумны?» и «есть ли в нашей жизни смысл?». Необходимость их избегать была остра и ясна обоим.

– Что там у тебя? – спросила Роза.

– «Диковинная планета». – Карандаша от бумаги он не оторвал. – Мужик приземляется на планету. Исследует галактику. Картографирует далекие окраины. – Он говорил, но на Розу не смотрел и не прерывал упрямого продвижения по линейкам крохотных жирных печатных буковок, которые рисовал размеренно и аккуратно, будто у него пишмашинка вместо руки. Он любил пересказывать Розе сюжеты, причесывал в опрятные косички то, что росло в голове дикими колтунами. – Он находит громадный золотой город. Ничего подобного в жизни не видал. А в жизни он повидал всё. Города-ульи на Денебе. Кувшиночные города Лиры. Люди в городе – прекрасные золотые гуманоиды десяти футов ростом. Допустим, у них еще большие крылья. Они гостеприимно встречают Астронавта Джонса. Показывают ему город. Но что-то их мучает. Тревожит. Пугает. В одно здание, огромный дворец, нашего героя не пускают. Однажды ночью он просыпается в большой уютной постели, а весь город ходит ходуном. Слышен жуткий рев – точно взбесился какой-то монстр. Крики. Странные электрические вспышки. И все это доносится из дворца. – Сэмми поднял дописанную страницу, перевернул, разгладил. Продолжил: – Назавтра все ведут себя так, будто ничего не случилось. Говорят нашему герою, что ему, наверное, приснилось. Естественно, он должен выяснить. Он же исследователь. Это его работа. Поэтому он тайком пробирается в гигантский пустынный дворец и все там осматривает. В самой высокой башне, в миле над поверхностью планеты, он находит великана. Двадцать футов ростом, исполинские крылья, тоже золотой, но волосы спутаны, длиннющая борода. И закован в цепи. Великанские атомные цепи.

Роза подождала, а он подождал, пока она спросит.

– И? – наконец спросила она.

– Мы в раю. Эта планета – рай, – ответил Сэм.

– Я не совсем…

– Это Бог.

– Так.

– Бог – безумец. Миллиард лет назад лишился разума. Прямо перед тем, как Он… ну, понятно. Создал Вселенную.

Настал черед Розе сказать:

– Мне нравится. И потом Он что? Съедает астронавта, надо думать?

– Именно.

– Сдирает с него шкуру, как с банана.

– Хочешь нарисовать?

Она положила ладонь на щеку Сэмми. Щека была теплая и еще росистая после душа, и щетина приятно щекотала кончики пальцев. Роза и не помнила, когда последний раз касалась его лица.

– Сэм, прекрати. Остановись на минуту.

– Мне нужно записать.

Она ухватилась за карандаш, оборвав его механическое движение. Сэмми воспротивился; тихонько скрипнула щепа, карандаш стал сгибаться. А затем разломился напополам, треснув вдоль. Роза протянула Сэмми свою половину – тощая серая палочка графита мерцала, точно ртуть, ползущая вверх по термометру.

– Сэмми, как ты его вытащил?

– Я же объяснил.

– Мой отец позвонил матери мэра, – сказала Роза. – И та смогла надавить на систему уголовного правосудия города Нью-Йорка. Из великой любви к Рене Магритту.

– На то похоже.

– Ну что за херня?

Сэмми пожал плечами, но Роза понимала, что он врет. Он врал ей годами, систематически и с ее одобрения. Одна сплошная бесконечная ложь, глубиннейшая ложь, какая возможна в браке, – ложь, которую не нужно проговаривать, потому что в ней никогда не усомнятся. Но время от времени, вот как сейчас, эта ложь телилась маленькими айсбергами, и они уплывали дрейфовать собственным курсом – сувениры непроторенного континента лжи, слепые пятна на их картах.

– Как ты его вытащил? – спросила Роза.

Она еще никогда так настойчиво не добивалась от Сэмми правды. Порой чувствовала себя как Ингрид Бергман в «Касабланке» – замужем за человеком со связями в подполье. Ложь была необходима – защищала и ее, и его.

– Поговорил с полицейским, который его задержал, – ответил Сэмми, глядя на нее в упор. – С детективом Либером.

– Ты с ним поговорил.

– Он, похоже, ничего себе парень.

– Повезло.

– Мы с ним пойдем обедать.

За последний десяток лет Сэмми то и дело ходил обедать с десятком разных мужчин. В его рассказах они редко обладали фамилиями – просто Боб, или Джим, или Пит, или Дик. Каждый возникал на окраине сознания Розы, маячил полгода или год смутной мешаниной биржевых рекомендаций, мнений и модных анекдотов, облаченной в серый костюм, и так же быстро исчезал. Роза предполагала, будто дружбы эти – со дня вербовки Джо у Сэмми не было других отношений, достойных такого названия, – не заходят дальше обеденного стола в «Ле Мармитоне» и «Лоране». На этом допущении все и зиждилось.

– Тогда, – сказала Роза, – может, папа тебе и с сенатским комитетом поможет. Наверняка Эстес Кефовер – большой поклонник Макса Эрнста.

– Может, нам лучше связаться с Максом Эрнстом, – ответил Сэмми. – Мне любая помощь сгодится.

– И они вызывают всех?

Сэмми покачал головой. Старался не выдать тревоги, но Роза видела, что он тревожится.

– Я кое-кого обзвонил, – сказал он. – Из тех комиксистов, что на слуху, зовут, похоже, только меня и Гейнза.

Билл Гейнз был издателем и главным понтификом EC, «Энтертейнинг комикс». Неряшливый гениальный мужик, взрывной и говорливый, как Сэмми – когда речь шла о работе, – и, как Сэмми, амбициозный. Комиксы у него были с высоколитературными претензиями, и работал он на аудиторию, способную оценить их иронию, их юмор, абсурд и праведность их либеральной морали. И были эти комиксы кровавые донельзя. В них изобиловали трупы, и расчлененка, и живописные ножевые ранения. Ужасные люди чудовищно поступали со своими кошмарными любимыми и друзьями. Розе никогда особо не нравились ни Гейнз, ни его комиксы, хотя она обожала Бернарда Кригстина, одного из постоянных художников «Энтертейнинг комикс», утонченного и элегантного и в печати, и лично и умевшего смело манипулировать панелями.

– У тебя есть довольно кровавые стрипы, Сэм, – сказала она. – Почти на грани.

– Тут, похоже, дело не в поножовщине и вивисекции, – сказал Сэмми. И прибавил, облизнув губы: – Во всяком случае, не только в них.

Роза подождала продолжения.

– Про меня, ну, короче, про меня как бы целая глава в «Соблазнении малолетних».

– Да?

– Часть главы. Несколько страниц.

– И ты мне не сказал?

– Ты говорила, что не собираешься читать эту туфту. Я так понял, тебе неинтересно.

– Я спрашивала, упоминал ли доктор Уэртем тебя. А ты сказал… – Она поразмыслила, припоминая, что именно он сказал. – Ты сказал, что смотрел и в указателе имен тебя нет.

– Ну, не по имени, – сказал Сэмми. – Я вот о чем.

– Так, – сказала Роза. – А теперь выясняется, что про тебя там целая глава.

– Не про меня лично. По имени меня там не называют. Но там про мои комиксы. Дровосек. Ректификатор. И не только мои. Про Бэтмена много. И Робина. И про Чудо-Женщину есть. Что она несколько… несколько мужеподобна.

– Ага. Ясно.

Все всё знали. Вот отчего именно их тайна, их ложь так парадоксальны: ее не проговаривали, ее не оспаривали, но она никого не обманывала. В округе ходили слухи; сама Роза никогда не слышала, но порой чуяла осадок этих слухов в гостиных, вместе с Сэмом переступая порог.

– А сенат знает, что эти комиксы написал ты?

– Очень в этом сомневаюсь, – ответил Сэмми. – Там сплошь под псевдонимом.

– Ну и всё.

– Ничего со мной не будет.

Он опять взял блокнот, перекатился на бок и порылся в тумбочке в поисках другого карандаша. Но когда опять залез под одеяло, остался просто сидеть, карандашным ластиком барабаня по бумаге.

– Как думаешь, он тут задержится? – спросил Сэмми.

– Нет. Не-а. Может быть. Не знаю. А мы хотим, чтоб он задержался? – спросила она.

– Ты его по-прежнему любишь?

Он пытался ее подловить, застать врасплох – адвокатские приемчики. Но Роза пока не готова была зайти так далеко – сейчас не время энергично ворошить угли своей любви к Джо.

– А ты? – парировала она и затем, пока он не успел серьезно рассмотреть вопрос, продолжила: – А меня ты по-прежнему любишь?

– Сама ведь знаешь, что да, – мигом ответил он. И вообще-то, она знала, что да. – Тебе не нужно спрашивать.

– А тебе не нужно говорить, – ответила Роза.

И поцеловала его. Получился формальный сестринский поцелуй. Затем она выключила свет со своей стороны кровати и отвернулась к стене. Снова зашуршал карандаш. Роза прикрыла глаза, но расслабиться не удавалось. И довольно быстро она сообразила, что умудрилась забыть то единственное, о чем хотела поговорить с Сэмми, – Томми.

– Он знает, что ты его усыновил, – сказала она. – Джо так говорит. – Карандаш замер. Роза смотрела в стену. – Он знает, что его отец – кто-то другой. Но не знает кто.

– То есть Джо ему так и не сказал.

– Ты считаешь, он мог?

– Да нет, – ответил Сэмми. – Пожалуй, не мог.

– Надо сказать ему правду, Сэм, – продолжала Роза. – Момент настал. Пора.

– Я работаю, – ответил Сэмми. – Я сейчас больше не буду об этом разговаривать.

И по своему богатому опыту она знала, что стоит поверить. Разговор официально окончен. А она не сказала ему всего того, что хотела сказать! Она положила руку на его теплое плечо. Его кожа и здесь сохраняла нежданную память о прохладе.

– А ты? – секундой раньше долгожданного погружения в сон спросила Роза. – Ты здесь задержишься?

Но если ответ и прозвучал, Роза его не уловила.

 

13

В свои тридцать пять, с морщинками, что прокрались в уголки глаз, с голосом, что осип от сигарет, Роза Клей была, прямо скажем, еще прекраснее той девушки, которую помнил Джо. В тщетной и бестолковой битве с пышной конституцией Роза сложила оружие. Розовая плоть разрослась, смягчив резкий гребень носа, лошадиную длину подбородка, выпуклость скул. Бедра стали величественны, бока обширны, и в эти первые дни оживающую любовь Джо отчаянно дразнил промельк бледных веснушчатых грудей, что в чашечках бюстгальтера наливались дразнящей, но ложной угрозой перелива, – зрелище, которое являли Джо один из ее домашних халатов или случайные полуночные столкновения под дверью ванной в коридоре. За годы побега Джо думал о Розе снова и снова, но отчего-то, ухаживая за ней, обнимая ее в воспоминаниях, забывал добавить веснушки, которыми она была гравирована так щедро, и теперь их обилие шокировало его. Они сгущались и бледнели на коже, подчиняясь непостижимому ритму звезд в ночном небе. Их мучительно хотелось коснуться – как шерстки бархата или мерцания муара.

Сидя за столом поутру, лежа на диване, Джо наблюдал, как Роза хлопочет по дому, несет метелку для пыли или холщовый мешочек с прищепками, как юбка туго обнимает решительную качку ее бедер и ягодиц, и внутри у него будто натягивали до верной тональности скрипичную струну. Ибо, как выяснилось, Джо по-прежнему был влюблен в Розу. Его любовь пережила ледниковый период, как звери древней исчезнувшей эпохи, которые на страницах комиксов всегда оттаивали и отправлялись крушить улицы Метрополиса, и Готэма, и Империум-Сити. Оттаивая, любовь источала густой мастодонтовый аромат прошлого. Новое столкновение с этими чувствами удивляло Джо – удивляло не столько их выживание, сколько неоспоримая живость и сила. Влюбленный мужчина в двадцать лет чувствует себя живым как никогда – вновь обретя это погребенное сокровище, Джо, как никогда ясно, постиг, что последние лет двенадцать провел более или менее мертвецом. Его ежедневные яичницы и отбивные, его коллекция фальшивых бород и усов, торопливое мытье губкой над раковиной в кладовке – все эти бесспорные черты его недавнего бытия казались теперь повадками призрака, впечатлениями от странного романа, прочитанного в сильном жару.

Возвращение чувств к Розе – возвращение собственной молодости – после стольких лет, когда от них не было ни ответа ни привета, должно было наполнять его восторгом, но Джо страшно угрызался. Он не хотел обернуться этим стандартным персонажем Розиных комиксов – разлучником, с искоркой в глазах, в аскотском галстуке и за рулем «фиата». Это правда, за последние дни он избавился от всех иллюзий касательно брака Сэмми и Розы (который он, как мы нередко поступаем с упущенными возможностями, с годами начал идеализировать). Прочные пригородные узы, которые он издалека в печали пополам с удовлетворением воображал себе ночами, при ближайшем рассмотрении оказались еще сложнее и проблематичнее среднестатистического брака. Но как бы ни обстояли дела, Сэмми и Роза женаты, и уже отнюдь не первый год. Они безусловно пара. Они одинаково говорили, пользовались домашним арго – «арахис и же», «зомбоящик», – перебивали друг друга, друг за друга договаривали, любезно затыкали друг другу рты. Порой они атаковали Джо вдвоем, рассказывали ему параллельные, взаимодополняющие версии одной и той же истории, и он совершенно терялся в довольно занудном семейном лабиринте их речей. Сэмми заваривал чай и носил Розе в студию. Роза каждый вечер перед сном с угрюмым усердием гладила Сэмми рубашку. И у них на двоих сложилась замечательная система производства комиксов (хотя они редко выступали прямо как Клей & Клей). Сэмми извлекал что-нибудь из неистощимого источника дешевых, надежных и действенных идей, которым Господь снабдил его при рождении, а затем Роза вместе с ним проговаривала сюжет, бесконечным потоком вставляла уточнения, хотя оба они, похоже, не замечали, что уточнения эти придумала она. А Сэмми вместе с ней просматривал ее комиксы, панель за панелью, критиковал ее рисунки, когда она слишком усложняла, склонял к ее сильным сторонам – яркому штриху, стилизации, раздражительному пренебрежению деталями. Роза и Сэм бывали вместе редко – разве что в спальне (колыбели великих тайн и предмете большого интереса Джо), – но в такие минуты казалось, что они очень друг другом увлечены.

И посему вмешаться и заявить требование, к коему подталкивала Джо вновь пробудившаяся любовь, было немыслимо; однако ни о чем больше он думать не мог и из-за этого бродил по дому, неотвязно сгорая от смущения. В госпитале на Кубе у него развилась благодарная страсть к одной красивой медсестре, бывшей светской львице из Техаса, известной под именем Дина из Медины, и он провел невыносимый месяц в сухой жаре Гуантанамо, стараясь удерживаться от эрекции всякий раз, когда она приходила обтирать его губкой. С Розой у него сейчас происходило то же самое. С утра до ночи он только и делал, что давил в себе мысли, утрамбовывал чувства. У него уже ныли челюсти.

Более того, он улавливал, что она его избегает, заранее уклоняется от авансов, на которые он никак не мог себя сподвигнуть, и от этого чувствовал себя совсем мерзавцем. После первого разговора в кухне ему и Розе никак не удавалось завести следующий. Некоторое время Джо так занимали собственные неуклюжие попытки начать светскую беседу, что он не замечал, как Роза сдержанна, когда они остаются вдвоем. Наконец заметив, он списал ее немногословие на враждебность. Целыми днями он стоял под холодным душем воображаемого Розиного гнева, полагая, что целиком его заслужил. Не только тем, что бросил ее беременной, одну и в беде, а сам отправился в безрезультатную погоню за невозможным возмездием, но тем, что за все эти годы вдали от нее так и не вернулся, не позвонил и не черкнул ни строки, ни единого разу о ней не вспомнил, – так, воображалось ему, воображается ей. Молчание между ними ширилось, как газ, и лишь сильнее распаляло стыд и желание. В отсутствие вербального контакта Джо стал очень чуток к другим Розиным проявлениям – бардаку ее макияжа и кремов и лосьонов в ванной, испанскому лишайнику ее белья, что болталось на штанге душевой занавески, раздраженному звяканью ее ложки о чайную чашку в гараже, кухонным посланиям, написанным майораном, беконом, луковыми кольцами во фритюре.

В конце концов все это стало нестерпимо; настала пора, решил Джо, сказать хоть что-то, но в голову приходило только «пожалуйста, прости меня». Он принесет формальные извинения, будет просить прощения долго и униженно, сколько потребуется, отдастся на ее милость. Он обдумывал, и планировал, и репетировал эти слова, а столкнувшись с Розой в узком коридоре, просто взял их и выпалил.

– Слушай, – сказал он. – Прости.

– Что ты сделал?

– В смысле, за все прости.

– А. Это, – сказала она. – Ладно.

– Я понимаю, что ты, наверное, злишься.

Она скрестила руки на груди и уставилась на него – лоб широк и гладок, губы стиснуты в надутую гримаску сомнения. Джо никак не мог прочесть выражения ее глаз – оно все менялось и менялось. Наконец она опустила взгляд на веснушчатые руки, залившиеся розовым:

– У меня нет права злиться.

– Я тебе сделал больно. Я бросил. Свалил работу на Сэмми.

– За это я на тебя не в обиде, – сказала она. – Абсолютно. Да и он, я думаю, на самом деле тоже. Мы оба понимаем, почему ты уехал. Мы и тогда понимали.

– Спасибо, – сказал Джо. – Может, вы мне как-нибудь объясните.

– Но вот когда ты не вернулся, Джо… Когда ты прыгнул за борт или что ты там сделал…

– Тоже прости.

– Вот это мне было очень трудно понять.

Он потянулся к ее руке, сам поражаясь своей смелости. Роза дала ему подержать ее руку девять секунд, а потом отняла. Глаза ее от укоризны чуточку косили.

– Я не знал, как к тебе вернуться, – сказал Джо. – Я годами пытался, уверяю тебя.

И вдруг, к его изумлению, ее губы прижались к его рту. Джо вдавил ладонь в ее тяжелую грудь. Они боком врезались в деревянную стенную панель, сбив с гвоздика фотографию Этель Клейман. Джо зарылся рукой под молнию на Розиных джинсах. В запястье ему впились металлические зубы. Он ни на миг не усомнился, что сейчас она стянет джинсы, а он взберется на нее прямо здесь, в коридоре, пока Томми не вернулся из школы. Джо все понял неверно: она отгораживалась от него не злостью, а стеклом такого же неодолимого томления. Не успел он и глазом моргнуть, они опять стояли в коридоре, и верещание всевозможных сирен и сигналов воздушной тревоги внезапно смолкло. Роза поправила все, что он растрепал, застегнула джинсы, пригладила волосы. По щекам у нее размазалась краска помады.

– Хм, – сказала Роза. А потом: – Пожалуй, не сейчас.

– Я понимаю, – сказал он. – Пожалуйста, скажи когда.

Он имел в виду изобразить терпение и готовность к сотрудничеству, но вышло как-то пришибленно. Роза рассмеялась. Обхватила его руками, и он втирал размазанную помаду ей в щеки, пока совсем не исчезла.

– И как же тебе удалось? – спросила Роза. Кончики ее зубов от чая потемнели. – Спрыгнуть с парохода посреди океана?

– Я и не был на пароходе, – сказал Джо. – Я вечером перед этим улетел на самолете.

– Был же приказ. Медицинские заключения, я не знаю. Сэмми показывал мне копии.

Джо надел загадочную улыбку Кавальери.

– Верен кодексу, как всегда, – сказала Роза.

– Я все очень умно сделал.

– Не сомневаюсь, миленький. Ты всегда был умным мальчиком.

Он губами прижался к ее пробору. Темя заманчиво пахло ее любимым лапсангом – как спичечные головки.

– Что будем делать? – спросил он.

Она ответила не сразу. Отпустила его, попятилась, склонив голову набок, изогнув бровь, – дразнящая поза, которую он отлично помнил по прежним временам.

– У меня идея, – сказала Роза. – Давай ты подумаешь, куда будешь складывать эту свою чертову прорву комиксов?

 

14

Девяносто пять, девяносто шесть, девяносто семь. Девяносто семь.

– Сто два.

– Я насчитал девяносто семь.

– Ты ошибся.

– Нам понадобится грузовик.

– А я о чем?

– Грузовик и потом еще целый, бляха-муха, пакгауз.

– Я всегда хотел пакгауз, – сказал Джо. – У меня всегда была такая мечта.

Джо предпочитал не уточнять, сколько именно комиксов в сосновых ящиках его собственного изготовления – полные коллекции «Экшн» и «Детектив», «Черного Ястреба» и «Капитана Америка», «Преступление не окупается» и «Справедливость найдет виновного», «Иллюстрированной классики», и «Библии в картинках», и «Вжика», и «Вау», и «Зипа», и «Зута», и «Смэша», и «Крэша», и «Пепа», и «Панча», и «Потрясающих», и «Захватывающих», и «Великолепных», и «Популярных» – он собрал, однако в письме, которое прислали юристы корпорации «Риалти ассошиэйтс секьюритиз», владельцев Эмпайр-стейт-билдинг, все было очень четко. «Невидимые кремы Корнблюма» выселяются вследствие нарушения условий аренды, и это означает, что девяносто семь или же сто два деревянных ящика, набитые комиксами из коллекции Джо, – а также все остальные его пожитки – нужно либо вывозить, либо выбрасывать.

– Ну и выкинь их, – сказал Сэмми. – Делов-то?

Джо вздохнул. Весь мир, даже Сэмми Клей, который почти всю свою взрослую жизнь создавал и продавал комиксы, считал их хламом, а вот Джо их любил: за низкокачественное цветоделение, за плохо обрезанную бумагу, за рекламу пневматических винтовок, и танцевальных курсов, и кремов от прыщей, за подвальный запах тех изданий, что постарше, тех, что Джо отдавал на хранение, пока странствовал. А больше всего он любил комиксы за картинки и сюжеты, за вдохновение и усердие пятисот стареющих мальчишек, что пятнадцать лет грезили изо всех сил, преображая свои страхи и самообманы, свои мечты и сомнения, свои школьные образования и сексуальные извращения в то, чему лишь самое бестолковое общество способно отказать в статусе искусства. Комиксы не дали Джо рехнуться в психиатрической больнице Гуантанамо. Всю осень и зиму по возвращении на материк он дрожал в съемной хижине на берегу залива Шинкотиг в Виргинии, слушал свист ветра в щелях стенной обшивки, травился запахом горелых волос из старого электронагревателя, и лишь десять тысяч сигарет «Олд голд» и кипа «Приключений Капитана Марвела» (невероятная двухлетняя сага о борьбе Капитана с Мистером Майндом, червем-телепатом, претендующим на мировое господство) помогли ему навсегда одолеть тягу к морфию, которую он привез со Льда.

Он потерял мать, отца, брата и деда, друзей и врагов юности, любимого учителя Бернарда Корнблюма, свой город, свою историю – свой дом – и традиционный упрек комиксам – мол, это же просто легкий побег от реальности – полагал мощным аргументом в их защиту. В своей жизни он бежал не раз – из веревок, цепей, коробок, мешков и ящиков, из наручников и кандалов, из стран и от режимов, из объятий любящей женщины, из упавших аэропланов, и от опийной наркомании, и с целого замороженного континента, который старался погубить его любой ценой. Побег от реальности, считал Джо (особенно вскоре после войны), – это достойный вызов. До конца жизни он не забудет мирные полчаса чтения «Бетти и Вероники», найденных в уборной автозаправки: как он лежал с комиксом под пихтой, в скошенных солнечных лучах леса под Медфордом, штат Орегон, с головой погрузившись в этот разноцветный мир глупых шуток, толстых штрихов, шекспировского фарса и глубокой, почти восточной тайны двух юных богинь с большими зубами и осиными талиями, навеки запутавшихся в сетях неприязненной дружбы. Боль утраты – хотя Джо никогда не рассуждал в таких терминах – в те дни не оставляла его ни на миг, холодным гладким шаром застряла внутри, прямо за грудиной. За полчаса в рябой тени Дугласовых пихт, за чтением «Бетти и Вероники», ледяной шар растаял, а Джо и не заметил. Вот вам волшебство – не самоочевидная магия карточного манипулятора в цилиндре, не отважное и огрубелое мошенничество эскаполога, а подлинная магия искусства. Этот мир, эта их реальность, пожравшая и дом Джо, и его семью, изуродована и вывихнута чудовищно, если героический, ни в коей мере не легкий побег все по-прежнему презирают.

– Я знаю, ты думаешь, все это хлам, – сказал Джо. – Но вот именно тебе так думать нельзя.

– Ага-ага, – ответил Сэмми. – Ладно.

– Что ты там смотришь?

Сэмми бочком пробрался в приемную мисс Смышленки и уже развязывал одно портфолио из кипы. В девять утра, по дороге в «Фараон», он забросил Джо сюда, чтобы тот приступил к трудоемкому процессу переезда. А сейчас почти восемь вечера – Джо таскал, паковал и перепаковывал весь день без передышки. Плечи ныли, пальцы стерлись, Джо было нехорошо. Сбивает с толку – возвращаешься, а тут ничего не изменилось, и теперь надо все это разъять на части. И задевало, как Сэмми на него посмотрел, минуту назад войдя и увидев, что Джо трудится, заканчивает работу. Похоже, для Сэмми это был приятный сюрприз – не потому, что работа закончена, а потому, что Джо не исчез. Они – все трое – думали, что он опять их бросит.

– Хочу еще раз глянуть твои панели, – сказал Сэмми. – Должен тебе сказать, это прекрасная вещь. Не терпится прочесть целиком.

– По-моему, тебе не понравится. По-моему, никому не понравится. Слишком мрачно.

– Похоже, мрачно, да.

– Слишком мрачно для комикса, по-моему.

– А это начало? Елки, вот это полоса.

Перекинув пальто через локоть, Сэмми опустился на пол подле обширной горы черных картонных папок – их купили поутру в «Пёрл пейнтс», чтобы Джо упаковал пять лет трудов. Голос Сэмми помрачнел и зарос паутиной:

– «Голем!»

Он потряс головой, разглядывая первый полосной кадр – всего их было сорок семь – в начале первой главы комикса на 2256 полос, который Джо сочинил в «Невидимых кремах Корнблюма»; Джо как раз приступил к сорок восьмой, и последней, главе, но тут Томми выдал его властям.

Осенью 1949-го Джо приехал в Нью-Йорк с двойным намерением: взяться за длинную историю про Голема, которая панель за панелью и глава за главой являлась ему во сне, в закусочных, на длинных автобусных перегонах по всему югу и северо-западу с тех самых пор, как он три года назад уехал с Шинкотига, и – постепенно, осторожно, поначалу, может, даже тайно – снова увидеть Розу. В городе он восстановил кое-какие хрупкие связи – снял помещение в Эмпайр-стейт-билдинг, возобновил визиты в заднюю комнату Луиса Тэннена, открыл счет в «Пёрл пейнтс» – и приступил. Работа, каковой, надеялся Джо в то время, надлежало изменить восприятие и понимание жанра искусства, который в 1949 году только Джо и считал средством самовыражения, силой не уступавшим композиции Коула Портера в руках, скажем, Лестера Янга или дешевой мелодраме о несчастном богаче в руках, допустим, Орсона Уэллса, закипела просто великолепно, но возвращаться на орбиту Розы Сакс Клей, даже по чуть-чуть, оказалось гораздо сложнее. «Голем» продвигался так хорошо; он поглощал все время Джо и все его внимание. Джо все сильнее захватывали мощные мотивы этой истории – Прага и пражские евреи, колдовство и кровь, преследование и освобождение, неискупимая вина и обреченная невинность, – из ночи в ночь за чертежным столом он мечтал свою долгую галлюцинаторную повесть о своенравном чудовищном дитяти, Йозефе Големе, что жертвует собой, дабы спасти и защитить крошечный ламповый мир, чья безопасность ему доверена, и чувствовал, что эта работа – рассказывание этой истории – исцеляет его. Все горе и черное изумление, что он никак не мог выразить, ни до, ни после, ни психиатру в ВМФ, ни такому же бродяге в дешевой гостинице под Орландо во Флориде, ни сыну, ни тем немногим, кто еще любил его, когда он наконец вернулся в мир, – все это излилось в головокружительные ракурсы и строгие композиции, в перекрестную штриховку и огромные проломы теней, в раздутые, и разбитые, и мелко порубленные панели его монструозного комикса.

В какой-то момент он начал уверять себя, что план его не просто двойной, но двухступенчатый: он закончит «Голема» и тогда будет готов вновь встретиться с Розой. Он бросил ее – сбежал от нее – в горе, в ярости, в приступе иррациональных попреков. Будет лучше, говорил он себе, – ведь будет лучше, да? – вернуться, совершенно очистившись. Но хотя в этой рационализации поначалу и было здравое зерно, к 1953-му, когда Томми Клей засек Джо в иллюзионистской лавке, потенциал самоисцеления давным-давно исчерпался. Дабы закончить работу, которую начали его карандаши, Джо нужна была Роза – ее любовь, ее тело, но превыше всего ее прощение. Одна беда – к тому времени, как он Розе и сказал, поезд ушел. Джо прождал слишком долго. Шестьдесят миль Лонг-Айленда, отделявшие его от Розы, были непроходимы, как зазубренная тысячемильная пасть, отделявшая Кельвинатор от Ётунхейма, как три лондонских квартала, отделявшие Уэйкфилда от любящей жены.

– А сценарий-то у тебя есть? – спросил Сэмми, переворачивая очередную страницу. – Это что вообще – немое кино?

На панелях не было пузырей – ни слова, кроме тех, что вписаны в рисунки, – табличек на домах и дорогах, ярлыков на бутылках, адресов на любовных письмах, вправленных в сюжет, – и слова «ГОЛЕМ!», которое снова и снова повторялось на полосном кадре в начале каждой главы, всякий раз под новой личиной: пять букв и восклицательный знак прикидывались то вереницей домов, то лестницей, то шестью марионетками, шестью пауками кровавых луж, долгими тенями шести истерзанных и сокрушительных женщин. Джо собирался когда-нибудь потом вклеить пузыри и заполнить их текстом, но так и не смог заставить себя замарать панели.

– Есть сценарий. По-немецкому.

– Это будет бомба.

– Это ничего не будет. Его не продать.

За пять лет работы над «Големом» случилось нечто парадоксальное: чем больше себя, своей души и своих печалей Джо изливал в комикс – чем убедительнее демонстрировал могущество жанра как инструмента личного самовыражения, – тем меньше хотелось показывать его другим людям, выставлять на всеобщее обозрение то, что в итоге обернулось тайной летописью его траура, его вины и воздаяния. Он психовал уже оттого, что эти страницы листал Сэмми.

– Сэм, эй, ну давай. Нам, может быть, пора.

Но Сэмми не слушал. Он медленно листал первую главу, расшифровывал сюжет в потоке бессловесных образов. Джо наблюдал, как Сэмми читает его секретную книгу, и под диафрагмой у него разливалось странное тепло.

– Я… я, может быть, попробую объяснить… – начал он.

– Не, нормально, я понимаю. – Сэмми не глядя сунул руку в карман пальто и вытащил бумажник. Выудил купюры, по доллару и по пятерке. – Вот что, – сказал он. – Я тут, наверное, задержусь. – Он поднял голову. – Сходи перекуси сам?

– Ты будешь читать прямо сейчас?

– Конечно.

– Целиком?

– А чего бы нет? Я просрал пятнадцать лет жизни, карабкаясь на груду хлама в две мили высотой, – уж я могу потратить пару часов на три гениальных фута.

Джо потер нос – тепло лести растеклось по ногам и поднялось в горло.

– Так и быть, – в конце концов сказал он. – Читай. Но может, подождешь, когда приедем домой?

– Не хочу ждать.

– Меня выселяют.

– Да и пошли нахер.

Джо кивнул и взял деньги. Много времени – очень много времени – миновало с тех пор, как он позволял кузену так собой командовать. И Джо это, пожалуй, по-прежнему нравилось.

– И, Джо… – сказал Сэмми, не отрываясь от чтения. Джо подождал. – Мы с Розой тут говорили. И она, ну, мы считаем, можно, если хочешь… в смысле, мы считаем, Томми должен знать, что ты его отец.

– Я понял. Да, наверное, ты… я с ним поговорю.

– Можем поговорить вместе. Сядем с ним и поговорим. Ты. Его мать. Я.

– Сэмми, – сказал Джо, – я не знаю, верно ли так сказать или как верно так сказать. Но… спасибо тебе.

– За что?

– Я знаю, что ты сделал. Я знаю, чем тебе это обошлось. Я не заслужил такого друга.

– Ну, я бы рад ответить, что это все ради тебя, поскольку я такой сказочный друг. Но если по правде, я тогда перепугался не меньше Розы. Я женился на ней, потому что не хотел… ну, быть голубым. Хотя, вообще-то, я, видимо, голубой. Может, ты не знал.

– Как бы так чуть-чуть, может быть, я знал.

– Вот и все дела.

Джо покачал головой:

– Это могло быть или есть, почему ты на ней женился. Но не объясняет, почему остался. Ты отец Томми, Сэмми. Не меньше, а, наверное, гораздо больше меня.

– Я поступил как проще, – ответил Сэмми. – Сам попробуй – увидишь. – И он опять воззрился на лист бристольского картона – полосу из первой главы, фрагмент пространной, хотя и краткой истории големов в веках. – Итак, – произнес он, – они создают козла.

– Э… ну да, – ответил Джо. – Рабби Ханина и рабби Ошайя.

– Козлиного голема.

– Из земли.

– А потом… – Сэмми пальцем проследил ход событий вниз и поперек страницы. – После таких мук. Это же вроде опасно – голема создавать.

– Опасно.

– И после всего этого они его… что, берут и съедают?

Джо пожал плечами:

– Они хотели есть.

Сэмми заметил, что прекрасно их понимает, и, хотя он имел в виду выразиться буквально, Джо вдруг привиделось, как Сэмми и Роза на коленях стоят над мерцающим семечком, из всего, что попадается под руку, лепят то, что будет их питать.

Джо спустился в вестибюль и сел на табурет за прилавком аптеки «Эмпайр-стейт», на свое обычное место, хотя в кои веки без традиционных темных очков и фальшивых усов или тугой вязаной шапки, натянутой ниже бровей, до самых глазниц. Заказал традиционную тарелку яичницы с отбивной. Сел поудобнее, хрустнул костяшками. Увидел, что продавец за прилавком пялится. Джо встал и в мелком припадке театральности пересел на два табурета дальше, устроился прямо под окном на Тридцать третью улицу, у всех на виду.

– Лучше чизбургер, – сказал он.

Слушая, как бледно-розовый листик мяса шипит на гриле, Джо глядел в окно и обдумывал то, что выдал сейчас Сэмми. Джо никогда особо не вникал, какие чувства на несколько месяцев, осенью и зимой 1941-го, свели его кузена и Трейси Бейкона. В те редкие минуты, когда Джо об этом задумывался, ему казалось, что юношеское заигрывание Сэмми с гомосексуальностью тем и ограничилось – чудаческой забавой, плодом некоего сочетания чрезмерного жизнелюбия и одиночества, – и умерло вместе с Бейконом где-то над Соломоновыми островами. Внезапность, с которой Сэмми налетел и женился на Розе – будто все это время поджидал, терзаясь сексуальным нетерпением, еле сдерживаемым и притом абсолютно традиционным, когда Джо наконец уберется с дороги, – представлялась этому последнему решительным финалом кратких экспериментов Сэмми с богемным бунтом. Сэмми и Роза родили ребенка, переехали в пригороды, взялись за ум. Годами они в живописных фантазиях Джо вели жизнь любящих супругов. Рука Сэмми у нее на плечах, ее рука обвивает его талию, и все это обрамлено арочной шпалерой, увитой большими и красными американскими розами. Лишь теперь, созерцая автомобильную пробку на Тридцать третьей, поглощая свой чизбургер и стакан имбирного эля под курево, Джо постиг всю правду. Сэмми не просто никогда не любил Розу; он был не способен к такой любви – разве что к полунасмешливой товарищеской нежности, которую всегда к Розе и питал, а это же скромный домик, не предназначенный для длительного обитания, и он давно погребен под густыми зарослями долговых обязательств, придушен плющом досады и вины. Лишь теперь Джо понял, какую жертву принес Сэмми – не только ради Джо, или Розы, или Томми, но ради себя самого: то был не просто благородный жест, но расчетливое и осознанное самозахоронение. Джо ужаснулся.

Он подумал о прямоугольных ящиках комиксов, что насобирал наверху, в двух комнатушках, где пять лет ютился под фальшивым дном своей жизни, откуда его вызволил Томми, а затем, в свой черед, – о тысячах тысяч прямоугольничков, аккуратно расставленных по листам бристольского картона или нагроможденных рядами по истрепанным страницам комиксов, которые он и Сэмми заполняли последнюю дюжину лет: о прямоугольниках, до отказа набитых сырьем, ошметками мусора, из которого оба они, каждый по-своему, творили всевозможных големов. В литературе и фольклоре значение и обаяние големов – от создания рабби Лёва до существа работы Виктора фон Франкенштейна – крылось в их бездушности, в их неутомимой нечеловеческой силе, в их метафорической связи с самонадеянным человеческим честолюбием и в пугающей легкости, с которой они ускользали из-под власти перепуганных и восхищенных создателей. Однако Джо представлялось, что все это – и менее всего Фаустова спесь – не есть подлинные резоны, что снова и снова побуждали людей рисковать и творить големов. Для Джо лепка голема была жестом надежды вопреки безнадежности, надежды во времена отчаяния. В големе воплощалась жаркая мечта о том, что несколько волшебных слов и искусная рука способны создать нечто – одно-единственное несчастное, немое, могущественное что-то, – которого не коснутся ни губительный суд, ни болезни, ни жестокости, ни неизбежные неудачи большого Творения. Голем, если уж докапываться до сути, озвучивал тщетное стремление бежать. Ускользнуть, как Эскапист, освободиться от оков реальности и смирительной рубашки законов физики. Гарри Гудини странствовал по «Палладиям» и «Ипподромам» этого мира, таща целый грузовой трюм ящиков и коробок, набитых цепями, железяками, ярко раскрашенными картами и прочим ерундовым реквизитом, и двигало им это самое так и не осуществленное желание: поистине сбежать, хотя бы на миг; высунуть голову за грань этого мира, где физика столь жестока, заглянуть за его пределы в таинственный мир духов. В газетных заметках о предстоящем сенатском расследовании по поводу комиксов, в литании травмирующих последствий подобного чтения для юных умов неизменно фигурировал «эскапизм», живописалась пагуба удовлетворения порыва к побегу. Можно подумать, в жизни бывает служба благороднее и необходимее.

– Еще что-нибудь хотите? – спросил продавец, когда Джо отер губы и бросил салфетку на тарелку.

– Да, сэндвич с яичницей, – сказал Джо. – И побольше майонеза.

Спустя час после ухода, с коричневым бумажным пакетом, где лежали сэндвич с яичницей и пачка «Пэлл-Мэлл» – наверняка Сэмми уже докурил все, что было, – Джо в последний раз вернулся в контору 7203. Сэмми снял пиджак и туфли. Галстук кольцами свернулся вокруг него на полу.

– Надо делать, – сказал он.

– Что делать?

– Я через минуту скажу. Я, по-моему, почти всё. Я почти всё?

Джо наклонился посмотреть, далеко ли Сэмми продвинулся. Голем подошел к извилистой лестнице-недоделке – расщепленное дерево, торчащие гвозди (нарочно почти как у Сегара или Фонтейна Фокса), – которая приведет его к обветшалым Вратам Небесным.

– Ты почти всё.

– Когда нет слов, идет быстрее.

Сэмми забрал у Джо пакет, развернул и заглянул внутрь. Достал сэндвич в фольге, пачку сигарет.

– Я падаю к твоим ногам. – Он пальцем постучал по пачке. Разодрал ее и вытащил сигарету губами.

Джо отошел к груде ящиков и сел. Сэмми поджег сигарету и пролистал – слегка небрежно, по мнению Джо, – последний десяток страниц. Положил сигарету на завернутый сэндвич и сунул листы обратно в последнюю папку. Ткнул сигаретой в рот, развернул сэндвич и откусил четверть, жуя и куря одновременно.

– Ну?

– Ну, – сказал Сэмми. – У тебя там еврейства выше крыши.

– Я знаю.

– У тебя что, рецидив?

– Я каждый день ем свиную отбивную.

Джо залез в ближайший ящик и достал книжку без супера – истрепанные страницы, треснувший корешок.

– «Мифы и легенды древнего Израиля», – прочел Сэмми. – Энджело С. Раппопорт. – Он полистал, поглядывая на Джо с неким почтительным скепсисом, будто решил, что отыскал тайну спасения кузена и теперь просто обязан усомниться. – Ты теперь увлекся этим?

Джо пожал плечами.

– Это все вранье, – кротко ответил он. – Наверное.

– Помнится, когда ты только приехал. В первый день. Мы пошли к Анаполу. Помнишь?

Джо сказал, что этот день, естественно, помнит.

– Я тебе дал комикс про Супермена и сказал придумать нам супергероя, а ты нарисовал Голема. И я решил, что ты идиот.

– И я был идиот.

– И ты был идиот. Но то было в тридцать девятом. В пятьдесят четвертом я считаю, что Голем – не такой уж идиотизм. Вот давай я тебя спрошу. – Сэмми взглядом поискал салфетку, подобрал галстук и отер сальные губы. – Ты видел, что делает Билл Гейнз в «Энтертейнинг»?

– Конечно.

– Они там не детскими игрушками балуются. У них первоклассные художники. У них Крэнделл. Тебе же он всегда нравился, я знаю.

– Крэнделл – первый класс, несомненно.

– И то, что они выпускают, – это читают взрослые. Зрелые люди. Оно мрачное. И жестокое, пожалуй, но ты вокруг посмотри – мы в жестокие времена живем. Видел Груду?

– Обожаю Груду.

– Груда – в смысле, ну ты сам подумай, это что, комиксовый персонаж? Он же кто? Разумная куча грязи, травы и, я не знаю, осадочных пород. Еще с таким клювиком. Все ломает. Но задуман как герой.

– Я понимаю, что ты говоришь.

– Я вот что говорю. На дворе тысяча девятьсот пятьдесят четвертый год. По городу разгуливает куча глины, и детки в восторге. Ты вообрази, что они подумают про Голема.

– Ты хочешь опубликовать.

– Может, не прямо в таком виде.

– А.

– Тут все ужасно еврейское.

– Это правда.

– Ты прямо дока – я и не знал. Каббала… так называется? Ангелы эти и… они кто вообще – ангелы?

– В основном.

– Я вот что думаю. Тут есть здравое зерно. И не только Голем. Ангелы твои – у них имена-то есть?

– Есть Метатрон. Уриил. Михаил. Рафаил. Самаил. Этот плохой.

– Который с бивнями?

Джо кивнул.

– Вот он мне нравится. У тебя ангелы, знаешь, смахивают на супергероев.

– Ну, это же комикс.

– Я вот что думаю.

– Евреи-супергерои?

– Чего? Супергерои – они все евреи. Супермен, ты считаешь, не еврей? Приехал из старой страны, переименовался. Кларк Кент – только еврей выберет себе такое имя.

Джо указал на разделявшую их кучу распухших папок:

– Но, Сэмми, там половина персонажей – раввины.

– Да и пускай, мы слегка пригладим.

– Ты хочешь опять вместе работать?

– Ну… честно говоря… я не знаю, я просто болтаю языком, навскидку. Но это очень хорошо. Прямо охота… опять что-то сделать. Чтобы я хоть чуть-чуть гордиться мог.

– Ты и так можешь гордиться, Сэмми. Ты наделал прекрасное. Я тебе всегда это говорю всю дорогу.

– В каком смысле – всю дорогу? Тебя тут не было с Пёрл-Харбора.

– У себя в голове.

– Неудивительно, что до меня не дошло.

И тут, испугав их обоих, раздался сухой нерешительный стук. Постучали по косяку открытой двери в коридор.

– Есть кто? – произнес гобойный голос, тоже нерешительный и странно знакомый Джо. – Ау?

– Святое Потрясающее Мини-Радио! – сказал Сэмми. – Ты глянь, кто пришел.

– Мне сказали, что вы здесь, – пояснил Шелдон Анапол.

Он переступил порог, пожал руку Сэмми и подковылял к Джо. Анапол лишился почти всех волос, но не потерял ни унции веса, стал брыластее прежнего и сейчас хмуро и вызывающе выпячивал подбородок. Но глаза его, почудилось Джо, блестели, полнились нежностью и сожалением, будто Анапол видел не Джо, а двенадцать лет, миновавшие с их последней встречи.

– Мистер Кавалер.

– Мистер Анапол.

Они обменялись рукопожатием, а потом здоровяк заключил Джо в свирепые и кислые объятия.

– Чокнутый ты сукин сын, – объявил Анапол, разжав руки.

– Да, – согласился Джо.

– Хорошо выглядишь, как ты?

– Я неплохо.

– Это что тут был за наришкайт, а? Выставил меня бог знает кем. Мне бы надо на тебя злиться. – Он обернулся к Сэмми. – Мне бы надо на него злиться, как считаешь?

Сэмми прокашлялся.

– Без комментариев, – ответил он.

– Как вы? – спросил Джо. – Как издательство?

– Сарказм так и прет. Чего еще ждать от вас обоих. Ну что вам сказать. С издательством нехорошо. И даже очень, очень плохо. Можно подумать, нам телевидения было мало. Теперь еще орды психованных баптистов в какой-то дыре – в Алабаме, что ли, – сваливают комиксы в кучи и жгут, потому как комиксы оскорбляют Иисуса и американский флаг. Огню предают! Это, вообще, что? Мы зачем воевали-то, если, едва война закончилась, на улицах Алабамы жгут книжки? И этот доктор Фредрик, кол бы ему в жопу, Уэртем со своей книженцией. И еще сенатский комитет заявился… слыхали?

– Я слыхал.

– Мне прислали повестку, – сказал Сэмми.

– Тебя вызвали? – Анапол выпятил губу. – Меня вот не вызывали.

– Упущение, – предположил Джо.

– А тебя-то зачем вызывать? Ты же просто редактор в издательстве пятого ряда, прошу пардону за такие слова?

– Без понятия, – честно ответил Сэмми.

– Кто его знает, – может, нарыли на тебя что-нибудь. – Анапол извлек из кармана платок и промокнул лоб. – Господи, что за бредятина. И зачем я вам поддался? Зачем бросил игрушками торговать? Я вам вот что скажу: никто и никогда не сваливал подушки «Пукк» в кучку и не предавал их огню. – Он шагнул к одинокому стулу. – Я присяду, ничего? – Он сел и испустил долгий вздох. Начинался этот вздох довольно формально, для виду, но под конец повеял чудовищным несчастьем. – Я вам еще кое-что скажу, – прибавил Анапол. – Боюсь, я пришел не только с Кавалером поздороваться. Я подумал, надо вам… я подумал, вы захотите знать.

– Что знать? – спросил Сэмми.

– Помните, против нас тогда иск подавали? – спросил Анапол.

Назавтра, 21 апреля 1954 года, апелляционный суд штата Нью-Йорк наконец-то вынесет решение по делу «„Нэшнл периодикал пабликейшнз“ против „Империи комиксов“». Все это время иск мотылялся по судам, предлагались и отвергались условия внесудебного урегулирования, плелась пряжа кассаций и юридических маневров, до того запутанная и занудная, что на этих страницах мы ее чесать не будем. В среде комиксистов считалось, что претензии у «Нэшнл» неубедительные. Это правда, и Супермен, и Эскапист носили обтягивающие костюмы, обладали невероятной силой и непонятной склонностью скрывать свою истинную природу под личиной слабых существ, склонных чаще ошибаться, но ровно теми же качествами и чертами обладали орды других персонажей, успевших появиться в комиксах с 1938 года, – во всяком случае, пока все эти персонажи, по одному или сразу оптом, не скончались в ходе великого супергеройского вымирания после Второй мировой войны. И это правда, «Нэшнл» преследовала в суде Капитана Марвела «Фосетт» и Чудо-Человека Виктора Фокса, однако толпу других силачей, предпочитавших вершить свои подвиги, в том числе летать, облачившись в какое-нибудь белье, – Потрясающего Человека, Мастермена, Синего Жука, Черного Кондора, Подводника – вообще не трогали, предоставив им спокойно заниматься своими делами, которые, очевидно, убытков «Нэшнл» не приносили. Многие, собственно говоря, утверждали, что самые серьезные набеги на гегемонию Супермена на этом рынке совершали его последователи и подражатели в самой «Нэшнл» – Часовщик, Чудо-Женщина, Доктор Фатум, Стармен, Зеленый Фонарь, – во многом всего-навсего искажения или бледные отражения оригинала. Более того, как всегда твердил Сэмми, сам персонаж Супермена был сплавом «букета идей, который эти парни сперли у кого-то другого», а точнее, у Филипа Уайли, чей Хьюго Дэнн в романе «Гладиатор» был пуленепробиваемым героическим сверхчеловеком; у Эдгара Райса Берроуза, чей осиротевший персонаж, лорд Грейсток, вырос Тарзаном, благородным защитником низших существ; и у Ли Фолка с его газетным комикс-стрипом «Фантом», чей одноименный герой первым ввел среди непримиримых борцов с преступностью моду на яркие комбинезоны. Многочисленными деталями Мастер Ухищрений – артист, уязвимый человек, полагавшийся на команду помощников, – крайне мало напоминал Сына Криптона. На протяжении многих лет не один судья (и среди них великий Лёрнед Хэнд) пытался, необязательно даже с иронией, разобраться в этих тонких и критических различиях. В итоге пришли даже к юридическому определению термина «супергерой». В конце концов полный состав судей апелляционного суда, в мудрости своей отменив решение Верховного суда штата, не поддержит общего мнения в комиксовой индустрии и роковым для Эскаписта образом решит дело в пользу истцов.

Но, как и весть о Гентском соглашении к генералу Ламберту в Билокси, в конце концов просочившуюся весть о судебном вердикте опередят позднейшие события.

– Сегодня, – сказал Анапол, – я убил Эскаписта.

– Что?

– Я его убил. Ну, или, скажем так, отправил в отставку. Позвонил Луису Низеру, сказал ему: Низер, ты победил. С сегодняшнего дня Эскапист официально на пенсии. Я сдаюсь. Я договариваюсь. Я подписываю ему смертный приговор.

– Почему? – спросил Джо.

– Я теряю на нем деньги уже не первый год. Кое-какие доходы приносило остальное – ну, знаете, всякие лицензии, – и приходилось его выпускать, чтоб не сдох товарный знак. Но тиражи давно ушли в пике. Супергерои умерли, ребятки. Забудьте о них. Все крупные бестселлеры – «Законоотступник», «Челюсти ужаса», «Сердечки и цветочки», «Гольфики» – это все не супергеройские книжки.

Со слов Сэмми Джо успел сделать такой же вывод. Эпоха супергероя в костюме давно миновала. Ангел, Стрела, Комета и Плавник, Снеговик, и Песочный Человек, и Гидромен, Капитан Отвага, Капитан Флаг, Капитан Свобода, Капитан Полночь, Капитан Авантюра и Майор Виктори, Пламя, и Флэш, и Луч, Монитор, Стражник, Щит и Защитник, Зеленый Фонарь, Красная Пчела, Алый Мститель, Черная Шляпа и Белый След, Кот и Кошечка, Буллетмен и Буллетгёрл, Хокмен и Хокгёрл, Звездный Мальчик и Полоса, Доктор Полночь, Мистер Террифик, Мистер Пулемет, Мистер Алый и Мисс Виктория, Доллмен, Атом и Мини-Карлик – всех измололо в мясорубке переменчивых вкусов, стареющей аудитории, прихода телевидения, перенасыщенного рынка и непобедимого врага, что стер с лица земли Хиросиму и Нагасаки. Из великих героев сороковых только крепкие ветераны «Нэшнл» – Супермен, Бэтмен, Чудо-Женщина и их немногочисленные сотоварищи – по-прежнему не сдавались, выходя с относительной регулярностью и некоторой коммерческой отдачей, но даже они страдали, униженно глядя, как их продажи военного времени падают вдвое, а то и больше, получали место вторых помощников в журналах, где некогда были шкиперами, или вынуждены были терпеть всевозможные прибамбасы и приколы, которые в нарастающем отчаянии навязывали им писатели, от пятнадцати разных оттенков и вкусов криптонита до Бэт-борзых, Бэт-мартышек и мелкого зануды с эльфийскими ушами и на волшебном ходу, известного под именем Бэт-Майт.

– Он умер, – подивился Сэмми. – Я не верю.

– Ты уж поверь, – сказал Анапол. – После этих слушаний всей индустрии кранты. Вы, ребятки, узнали первыми. – Он поднялся. – И поэтому я сворачиваюсь.

– Сворачиваетесь? Вы что, продаете «Империю комиксов»?

Анапол кивнул:

– Я сначала позвонил Луису Низеру, а потом – своему адвокату, велел ему готовить бумаги. Хочу заловить какого-нибудь простофилю, пока крыша не обрушилась. – Он обвел глазами горы ящиков. – Ну ты посмотри, – сказал он. – Ты всегда был неряха, Кавалер.

– Это правда, – согласился Джо.

Анапол шагнул было к двери, обернулся:

– Помните тот день? Вы пришли с картинкой Голема и сказали, что я на вас заработаю миллион баксов.

– И вы на нас заработали, – сказал Сэмми. – Гораздо больше миллиона.

Анапол кивнул:

– Доброй ночи, ребятки. И удачи.

Когда он ушел, Сэмми сказал:

– Вот бы у меня и впрямь был миллион долларов. – Он произнес это нежно, глядя в пустоту перед собой, где расцветало что-то восхитительное и незримое.

– Зачем? – спросил Джо.

– Я бы купил «Империю».

– Да? Я думал, ты ненавидишь комиксы. Ты их стесняешься. С миллионом долларов ты бы мог делать другое, что хочешь.

– Ага, – сказал Сэмми. – Правда твоя. Что я несу? Но ты меня разбередил своим Големом. Ты всегда умел сбить мне приоритеты.

– Правда? Я умел? И умею?

– Ты всегда так себя вел, будто это нормально – верить в эту чушь.

– Я думаю, это и было нормально, – сказал Джо. – Я думаю, нам обоим не надо было перестать.

– Ты бесился, – сказал Сэмми. – Хотел добраться до настоящих немцев.

Джо не отвечал так долго, что сам почувствовал, как с Сэмми заговорило само это молчание.

– Ха, – наконец сказал он.

– Ты убивал немцев?

– Одного, – сказал Джо. – Я нечаянно.

– И ты… тебе от этого стало…

– Мне от этого стало, как будто хуже меня никого на свете нет.

– Хм-м, – сказал Сэмми.

Он снова открыл последнюю главу «Голема» и постоял, глядя на панель, где обнаруживалось, что язычок в придверном колоколе на столбе Небесных Врат – ухмыляющийся человеческий череп.

– С Эскапистом забавно, – сказал Джо; ему хотелось, чтобы Сэмми его обнял, но сдерживала мысль, что он так раньше никогда не делал. – Не забавно, но…

– Скажи, да?

– Тебе грустно?

– Немножко. – Сэмми оторвался от последней страницы «Голема» и поджал губы. Словно шарил лучом света по некоему темному углу своих чувств – проверял, есть ли там что. – Но не так, как предполагалось. Это все было… ну, знаешь. Давно. – Он пожал плечами. – А тебе?

– Как тебе. – Он шагнул к Сэмми. – Это было давно.

Он неловко обхватил Сэмми рукой за плечи, и Сэмми опустил голову, и так они постояли, слегка раскачиваясь туда-сюда, вслух вспоминая то утро 1939 года, когда принесли Эскаписта и его труппу авантюристов в кабинет Шелдона Анапола в Крамлер-билдинг, – Сэмми насвистывал «Frenesí», Джо бурлил восторгом и яростью воображаемого удара, которым только что заехал в челюсть Адольфу Гитлеру.

– Хороший был день, – сказал Джо.

– Один из лучших, – сказал Сэмми.

– А сколько у тебя денег?

– Не миллион, это уж точно. – Сэмми выступил из-под руки Джо. Сощурился, вдруг стал ушлым и анапольным. – А что? А у тебя сколько?

– Не совсем миллион, – сказал Джо.

– Не совсем… в смысле, ты… ой. Те деньги.

На протяжении двух лет, с 1939 года, Джо каждую неделю откладывал деньги на содержание родных, когда те доберутся до Америки. Он предполагал, что здоровье их пострадало и что найти работу им будет нелегко. Больше всего он хотел купить им дом – отдельный дом на отдельном травянистом участке, где-нибудь в Бронксе или Нью-Джерси. Он хотел, чтобы им никогда больше не приходилось ни с кем делить крышу над головой. К концу 1941-го он откладывал больше тысячи долларов зараз. С тех пор – не считая десяти тысяч, которые он потратил, дабы обречь пятнадцать детей на вечное упокоение в придонных отложениях Срединно-Атлантического хребта, – он к этим деньгам почти не прикасался; собственно говоря, счет его распухал даже в его отсутствие, наливался отчислениями с радиопередачи про Эскаписта, которая захватила даже немалый кусок 1944 года, и прирастил еще две немаленькие суммы – долю Джо от киношной сделки с «Парнассусом».

– Да, – сказал Джо. – Они остались.

– И просто…

– Лежат, – сказал Джо. – В «Ист-Сайдском актерском кредитном союзе». С тех пор как… ну, с тех пор как затонул «Ковчег Мирьям». Шестого декабря сорок первого года.

– Двенадцать лет и четыре месяца.

– Лежат.

– А это долго, – заметил Сэмми.

С этим Джо согласился.

– Наверное, нет смысла их там оставлять, – сказал он.

Перспектива вновь поработать с Сэмми была очень заманчива. Джо рисовал своего «Голема» последние пять лет – с утра до ночи, каждый день, изредка прерываясь, чтобы прочесть комикс-другой. Ныне он полагал себя величайшим художником-комиксистом в истории мира. Он умел растягивать ключевой эпизод на десять полос, шинковать панели все тоньше и тоньше – они останавливали время и все равно летели мимо с необратимым ускорением самой жизни. Или он умел распахивать один-единственный миг на разворот одной-единственной гигантской панелью, забитой танцорами, лабораторным оборудованием, лошадьми, деревьями и тенями, солдатами, пьяными пирующими гостями на свадьбе. Если того требовало настроение, он умел рисовать панели, затененные больше чем наполовину, чисто-черные; и однако, все было зримо и ясно, действие отчетливо, гримасы персонажей внятны. Своим неанглийским ухом он, подобно всем великим комиксистам, изучил и постиг могущество звуковых эффектов – придуманных слов, вроде ц-цык, и плиш, и длюм, – написанных подходящим шрифтом, добавляющих выпуклости выкидному ножу, дождевой луже, полукроне, что падает на дно пустой жестянки слепца. Но рисовать ему стало нечего. «Голем» закончен (ну почти), и впервые за многие годы Джо – на всех уровнях жизни и эмоций – гадал, что ему делать дальше.

– Казалось бы, я… – начал он. – Казалось бы, я могу.

Больше всего на свете ему хотелось что-нибудь сделать вместе с Сэмми. Его потрясало, до чего тот побит жизнью, до чего несчастен. Вот это будет подвиг – из темного рукава прошлого достать что-нибудь и преобразить положение Сэмми; извлечь то, что спасет Сэмми, освободит, вернет к жизни. Одним росчерком пера он, в согласии с древними мистериями Лиги, может вручить Сэмми золотой ключ, передать дар освобождения, который получил сам и не оплатил до сего дня.

– Я знаю, что должен, – продолжал Джо. Голос его пресекся, щеки горели. Он плакал; он понятия не имел почему. – Ой, надо просто от них избавиться.

– Нет, Джо. – Настал черед Сэмми обхватить его рукой. – Я понимаю, ты не хочешь трогать эти деньги. Ну, мне кажется, я понимаю. Я знаю, они… ну, это символ того, что ты не хочешь забывать.

– Я забываю каждый день, – сказал Джо. Попытался улыбнуться. – Понимаешь? Дни идут, и я не помню, что надо не забыть.

– Ты прибереги эти деньги, – мягко сказал Сэмми. – Мне не нужно владеть «Империей комиксов». Только этого мне не хватало.

– Я… я не могу. Сэмми, я бы рад, но я не могу.

– Я понимаю, Джо, – сказал Сэмми. – Оставь эти деньги при себе.

 

15

Назавтра после того, как Эскапист, Мастер Ухищрений, коего никаким цепям не удержать и не пленить никаким стенам, был вычеркнут из бытия решением апелляционного суда штата Нью-Йорк, к дому 127 по Лавуазье-драйв подкатил грузовой фургон скромных габаритов. На дверцах синим шрифтом, как на пивной бутылке, дугой значилось: «ПЕРЕЕЗДЫ НА ХОЛОСТОМ ХОДУ, НЬЮ-ЙОРК». Пасмурный апрельский вечер, дело ближе к пяти, и, хотя было еще очень даже светло, фургон включил фары, как на похоронной процессии. Весь день припадками лил дождь, и в предвкушении сумерек отяжелевшее небо одеялом навалилось на Блумтаун, разлеглось среди домов серыми бороздами и складками. Тонкие стволы молодых кленов, платанов и дубов в соседских дворах белели, почти фосфоресцировали на темной ткани дня.

Грузчик вырубил двигатель, выключил фары и выбрался из кабины. Отомкнул тяжелый замок на заду фургона, откатил засов и со стальным скрежетом петель распахнул дверцы. Был этот грузчик невероятно миниатюрен для своих занятий, коренаст и кривоног, в ярко-синем рабочем комбинезоне. Роза, наблюдая из окна, увидела, как грузчик, недоуменно кривясь, уставился на свою кладь. Видимо – судя по словам Сэмми, – эти сто два ящика комиксов и прочего мусора, накопленного Джо, производили сильное впечатление даже на ветерана переездов. Но может, дядька просто прикидывал, как, черт бы его побрал, он один затащит все эти ящики в дом.

– Что он там делает? – спросил Томми, тоже глядя в окно гостиной. Он только что смолотил три миски рисового пудинга и пахнул молоком, как младенчик.

– Наверное, раздумывает, как мы запихнем все это дерьмо в нашу обувную коробку, – ответила Роза. – А Джо исхитрился не приехать. Нет слов.

– Ты сказала «дерьмо».

– Извини.

– А мне можно говорить «дерьмо»?

– Нет. – Роза была в заляпанном соусом фартуке и с деревянной ложкой, окровавленной тем же соусом. – Я не понимаю, как все это влезает в один маленький фургончик.

– Ма, а когда Джо вернется?

– Наверняка с минуты на минуту. – С тех пор как Томми пришел из школы, Роза это повторяла уже, кажется, четвертый раз. – Я готовлю чили кон карне и рисовый пудинг. Он не захочет такое пропустить.

– Он ужасно любит, как ты готовишь.

– Всегда любил.

– Он говорит, если в жизни больше не увидит ни одной свиной отбивной, скучать не станет.

– Я никогда не буду готовить свиные отбивные.

– Бекон – тоже свинина, а бекон мы едим.

– Бекон – не совсем свинина. В Талмуде почти прямо так и написано.

Они вышли на крыльцо.

– Кавалье? – окликнул грузчик, рифмуя фамилию с похожим французом.

– Почти как Морис, – подтвердила Роза.

– Вам посылочка.

– Что-то вы недооценили масштаб.

Грузчик не ответил. Опять забрался в фургон и на некоторое время исчез. Сначала сзади высунулся язык деревянной аппарели – потянулся к соседскому «бьюику», потом вывалился на землю. Последовал грохот и гром, словно грузчик катал пивной бочонок по кузову. А затем грузчик появился вновь – скатил ручную тележку, которая брыкалась под весом большого прямоугольного деревянного ящика.

– Это что? – спросила Роза.

– Я этого у Джо никогда не видел, – сказал Томми. – Ух ты, это, наверное, реквизит! Похоже на… ух, елки-палки… это же для побега из ящика! Елки-палки. Как думаешь, он меня научит?

«Я даже не знаю, вернется ли он».

– Я не знаю, что он будет делать, миленький, – сказала Роза.

Накануне вечером, вернувшись из города с вестью о смерти Эскаписта, и Джо, и Сэмми были задумчивы и до отбоя толком не произнесли ни слова. Сэмми с Джо был робок, даже покаянен, стряпал ему болтунью, спрашивал, не слишком ли жидко, не слишком ли сухо, предлагал пожарить картошку. Джо отвечал односложно, почти резко, сочла Роза, лег на диван, с Розой и Сэмом обменявшись разве что дюжиной слов. Между ними двоими что-то произошло, это Роза понимала, но, поскольку оба ничего не объяснили, решила, что дело в кончине их общей идеи, – может, они корили друг друга за утрату возможностей.

Новость Розу, конечно, потрясла. За Эскапистом она не следила регулярно со времен Кавалера & Клея – Сэмми запрещал комиксы «Империи» в доме, – но временами заглядывала и в «Радио», и в «Приключения Эскаписта», убивая полчаса у газетного киоска на Гранд-Сентрал или в ожидании лекарства по рецепту у Шпигельмана. Персонаж давным-давно погрузился в болото культурной ничтожности, но его издания, по всему судя, все еще продавались. Более или менее бессознательно Роза считала, что героическая физиономия Эскаписта останется навсегда – на обеденных контейнерах, пляжных полотенцах, коробках с хлопьями, и ременных пряжках, и циферблатах будильников, даже на телеканале «Мьючуал», – будет дразнить ее богатством и невообразимым довольством, которое, упрямо представлялось Розе (хотя она-то все прекрасно понимала), осенило бы Сэмми, пожинай он плоды одного-единственного неоспоримого момента вдохновения, посетившего его за всю эклектичную карьеру. Роза вечером засиделась допоздна, пыталась работать, переживала за них обоих, а потом проспала еще дольше обычного. Когда проснулась, исчезли и Джо, и «студебекер». Вся одежда Джо лежала в его чемодане, записки не было. Сэмми счел, что это добрые знаки.

– Он оставил бы записку, – сказал он, когда она позвонила ему в контору. – Если бы он да. Ну, уехал.

– В прошлый раз никакой записки не было, – заметила Роза.

– Я, честное слово, очень сомневаюсь, что он бы спер нашу машину.

А теперь все вещи Джо здесь, а его самого нет. Он как будто показал им трюк подмены, старую добрую шанжировку.

– Придется, видимо, запихивать все это в гараж, – сказала Роза.

Крепкий маленький грузчик покатил ящик по дорожке к парадной двери – отдувался, кривился и едва не подавил фиалки. Перед крыльцом наклонил тележку вперед. Ящик задрожал, поразмыслил, не перекувырнуться ли, но затем, содрогнувшись, встал на попа.

– Весит тонну, – сообщил грузчик, сгибая и разгибая пальцы, будто они затекли. – Что там – кирпичи?

– Скорее всего, железные цепи, – авторитетно объявил Томми. – И всякие навесные замки.

Грузчик кивнул:

– Ящик железных цепей. Логично. Приятно познакомиться. – Он вытер руку о перед комбинезона и протянул Розе. – Эл Ходд.

– И вы правда холостой? – спросила Роза.

– Название фирмы, – ответил Эл Ходд с искренним сожалением, – немножко устарело. – Он полез в задний карман и извлек ворох накладных и копирок, затем из нагрудного кармана добыл ручку и снял колпачок. – Мне тут понадобится ваш автограф.

– А разве не надо все проверять, когда вы будете вносить? – спросила Роза. – Мы так делали, когда переезжали сюда из Бруклина.

– Валяйте, проверяйте, если охота, – сказал он, кивнув на ящик, и вручил бумаги Розе. – Сегодня у меня для вас больше ничего нет.

Роза поглядела в накладную и обнаружила, что там и впрямь список из одного предмета, очень точно описанного как «деревянный ящик». Она полистала другие бумаги – оказалось, просто копии первого листа.

– А остальное где?

– Ничего не знаю, – сказал Ходд. – Может, вы осведомлены лучше меня.

– Мы ждали из города сто с лишним ящиков. Из Эмпайр-стейт-билдинг. Джо – мистер Кавалер – вчера днем договаривался о доставке.

– Это не из Эмпайр-стейт-билдинг, мэм. Это я утром забрал на Пенсильванском вокзале.

– На Пенсильванском вокзале? Так, минутку. – Она опять принялась перебирать бумаги и копирки. – Это от кого?

Имя грузоотправителя было не очень-то разборчиво, но вроде бы начиналось с «К». Обратный адрес, однако, – почтамт Галифакса, Новая Шотландия. Может, странствуя, Джо забрался в такую даль и оставил там ящик бог знает с чем.

– Новая Шотландия, – сказала Роза. – С кем он знаком в Новой Шотландии?

– И откуда они знают, что он здесь? – спросил Томми.

Очень хороший вопрос. Только полиция и немногочисленные сотрудники «Фараона» знали, что Джо живет у Клеев.

Роза расписалась за ящик, Эл Ходд принялся заталкивать и заманивать его в гостиную, а там Роза и Томми помогли ему спихнуть ящик с тележки на ковролин.

– Ящик с цепями, – повторил Ходд; его ладонь в Розиной руке была шершава и суха. – Святые угодники.

Когда он уехал – захлопнул фургон и запетлял своим похоронным маршрутом назад в город, – Роза и Томми в гостиной воззрились на деревянный ящик. На добрых два фута выше Розы и почти вдвое шире. Из цельной сосновой древесины, узловатой и нелакированной, разве что истертой в странствиях, темно-желтой и пятнистой, как звериный клык. Было как-то понятно, что ящик одолел долгий путь, что с ним дурно обращались, его трепали стихии, на него проливалось нечто постыдное. Он, наверное, служил столом, кроватью, баррикадой. На нем были черные отметины, углы и края опушились занозами. А если и это не убеждало наблюдателя в том, что ящик много путешествовал, имелось еще невероятное изобилие ярлыков: таможенных штемпелей и наклеек морских грузовых перевозок, отметок о карантине, квитанций о получении, весовых сертификатов. Местами они покрывали ящик в несколько слоев, перемешивая топонимы, и цвета, и почерки. Розе это все напоминало кубистский коллаж, Курта Швиттерса. Очевидно, что Галифакс – не первое место отправления. Роза и Томми принялись распутывать историю ящика, отдирали слои печатей и наклеек, поначалу робко, затем смелее, и, пятясь, попали из Галифакса в Хельсинки, оттуда в Мурманск, затем в Клайпеду, в Ленинград, опять в Клайпеду, в Вильнюс; когда кончиком кухонного ножа был отколупан особо упрямый карбункул клейкой бумаги примерно в центре вроде бы крышки, местом отправления оказалась…

– Прага, – сказала Роза. – Ну ты подумай.

– Он дома, – сказал Томми, и Роза поняла, о чем речь, только услышав, как на дорожке урчит «студебекер».

 

16

В то утро Джо ушел из дому очень рано.

Накануне, пожелав Розе и Сэмми доброй ночи, спустя много часов после того, как они оба удалились спать, он долго-долго лежал на диване в гостиной, где его терзали раздумья, а временами – хихиканье туалетного бачка дальше по коридору. Джо уговорился о ежемесячном списании средств на оплату аренды конторы «Невидимых кремов Корнблюма» и давным-давно не дозволял себе вникать, сколько всего денег у него на счете. Разнообразие грандиозных и безыскусных замыслов, которые он некогда намеревался финансировать, зашкаливало – был период, когда в фантазиях он швырялся деньгами направо и налево, – а после войны деньги виделись ему долгом, который он взял и не в силах вернуть. Он строил разорительные планы: дом для родных в Ривердейле или Уэстчестере, квартира старому учителю Бернарду Корнблюму в красивом доме в Верхнем Уэст-Сайде. В воображении Джо нанял матери кухарку, купил шубу, предоставил досуг, чтоб можно было писать, а клиентов, если неохота, принимать поменьше. Кабинет у матери был в большом тюдоровском доме с эркером и толстенными балками, и она выкрасила этот кабинет белым, потому что не выносила сумрачных комнат. Там было светло и пусто, и лежали коврики навахо, и стояли кактусы в горшках. Деду причитался целый гардероб костюмов, собака, проигрыватель «Панамуза», как у Сэмми. Дед сидел в оранжерее с тремя пожилыми друзьями и пел песни Вебера под аккомпанемент их флейт. Томашу Джо организовал уроки верховой езды, фехтования, экскурсии в Большой каньон, купил велосипед, набор энциклопедий и – ах, голубая мечта, что рекламировалась на страницах комиксов, – пневматическую винтовку: пусть Томаш стреляет по воронам, или по суркам, или (что вероятнее, если учесть его нежную натуру) по жестяным банкам, когда в выходные они станут ездить в купленный Джо загородный дом в о́круге Патнам.

От этих планов он смущался едва ли не меньше, чем печалился. Но если по правде, лежа вот так и куря в одних трусах, даже больше, чем от руин дурацких грез, он мучился оттого, что и сейчас, в недрах таинственной мануфактуры по производству глупостей, отчасти синонимичной его сердцу, грезы эти экипирвались, готовясь выкатить новейшую линейку химер. Он не мог перестать сочинять идеи – дизайны костюмов и задников, имена персонажей, сюжетные линии – для серии комиксов по мотивам еврейской Агады и фольклора; как будто они таились в голове всю дорогу, только и ждали, когда Сэмми их подтолкнет, и теперь в восхитительном беспорядке сыпались наружу. Идея на $ 974 000, что неуклонно копились в «Ист-Сайдском актерском кредитном союзе», – вновь пустить в плавание вернувшихся в строй Кавалера & Клея – разволновала Джо так, что крутило живот. Нет, «волнение» – не честное слово. Возбуждение – так будет честнее.

Насчет героев в кальсонах Сэмми не ошибся в 1939 году и, подозревал Джо, не ошибается и в 1954-м. Уильям Гейнз и его «Энтертейнинг комикс» захватили все стандартные комиксовые жанры, кроме одного; темными чувствами, менее ребяческими сюжетами, стильной штриховкой и сумеречной тушью они напитали любовные романы, вестерны, военные истории, детективы, сверхъестественное и тэ дэ. Единственный жанр, который они упускали или избегали (разве что высмеивали на страницах «Мэд»), – супергерой в костюме. А что, если – Джо не был уверен, что Сэмми имел в виду это, но деньги-то все-таки принадлежат Джо – точно так же трансформировать супергероя? Рассказывать истории о героях, которые устроены сложнее, не так ребячатся, способны пасть, как ангелы.

В конце концов сигареты кончились, и Джо признал, что уснуть ему сегодня не светит. Снова оделся, взял банан из вазы на кухонном прилавке и вышел из дому.

Еще не миновало пять утра, и улицы Блумтауна были пустынны, дома темны, вороваты, почти незримы. С моря в восьми милях от дома ровно задувал соленый ветер. Позже он принесет припадочный дождь и сумрак, который мистер Эл Ходд попытается рассеять, включив у фургона фары ближнего света, но пока что облака не сгустились, и небо, которое днем в этом одноэтажном городе низкорослых древесных побегов и голых лужаек казалось нестерпимо высоким и громадным, точно небеса над какой-нибудь окаянной прерией в Небраске, дарило Блумтаун своим благословенным присутствием, наполняя пустоту темно-синим плюшем и звездами. В двух кварталах от дома гавкнула собака, и от этого звука у Джо по руке побежали мурашки. Со времен утопления «Ковчега Мирьям» он сто раз бывал вблизи или на воде Атлантического океана; цепочка ассоциаций, что связывала Томаша с этим водоемом, давным-давно истрепалась и распалась. Но иногда, особенно если брат, вот как сейчас, и без того всплывал в мыслях, запах моря разворачивал воспоминания о Томаше, будто флаг на ветру. Как Томаш храпел, как с соседней кровати доносилось его полузвериное сопение. Как он ненавидел пауков, омаров и вообще все, что ползало, словно рука без тела. Захватанный ментальный портрет Томаша лет семи или восьми, в клетчатом банном халате и шлепанцах, – как он сидит подле большого «Филипса» Кавалеров, подтянув коленки к груди, крепко зажмурившись, раскачиваясь взад-вперед, и изо всех сил слушает какую-нибудь итальянскую оперу.

Этот халат с отворотами, обшитыми толстенной черной ниткой через край; это радио – готические очертания, а шкала, точно эфирный атлас, размечена названиями мировых столиц; эти кожаные мокасины с плетеными вигвамами на носках – все это Джо больше никогда не увидит. Мысль банальна и все же, как иногда случалось, застала его врасплох и страшно огорчила. Абсурд, но в глубинах его познанного мира, в глубоком докембрийском пласте обитала надежда: однажды (но когда?) он вернется к первым главам своей жизни. Все это сохранилось (где-то) и ждет его. Он возвратится к сценам детства, к завтраку за столом в квартире вблизи от Грабен, к восточному роскошеству раздевалки в Militār- und Zivilschwimmschule – не туристом на руины, а взаправду, и случится это не посредством тех или иных чар, а само собой. Эта вера не была рациональной, всерьез Джо и не верил, и все-таки она жила, как некая ранняя фундаментальная ошибка в понимании географии – скажем, что Квебек находится к западу от Онтарио, – и сколько потом эту ошибку ни исправляй, как ни учись на опыте, так и не удается совсем ее стереть. Теперь он понял, что в этой безнадежной, но неискоренимой вере и коренится его неспособность расстаться с деньгами, много лет назад положенными в «Ист-Сайдский актерский кредитный союз». Где-то в сердце своем, или где уж подобные ошибки лелеются и подкармливаются, Джо верил, что кто-то – мать, дед, Бернард Корнблюм – еще может появиться несмотря ни на что. Такие вещи происходили сплошь и рядом; люди, якобы расстрелянные в гетто Лодзи или унесенные тифом в лагере для перемещенных в Целендорфе, всплывали вновь владельцами продуктовых лавок в Сан-Паулу или стучались в дверь к зятю в Детройте, прося подаяние, – старше, хрупче, изменившиеся до неузнаваемости или обезоруживающе прежние, однако живые.

Джо вернулся в дом, завязал галстук, надел пиджак и снял ключи от машины с крючка в кухне. Он сам не знал, куда собрался, во всяком случае поначалу, но в ноздрях застрял запах моря, и Джо невнятно подумывал взять машину, на часик съездить до Файр-Айленда и вернуться, пока никто и не заметил, что его нет.

Перспектива рулить автомобилем тоже возбуждала. Машиной Сэмми и Розы он заинтересовался с первой минуты, едва увидев. На флоте Джо учили водить, и к делу он, по своему обыкновению, подходил с апломбом. Счастливейшие минуты его военного периода – три краткие поездки за рулем джипа в заливе Гуантанамо. Было это дюжину лет назад; Джо надеялся, что не забыл.

Он без проблем выехал на шоссе 24, но умудрился пропустить поворот на Ист-Айслип и, еще не успев вполне распознать окрестности, уже катил в город. В машине пахло Розиной помадой, и Сэмовым кремом для волос, и солено-шерстяным осадком зимы. На дороге очень долго почти никто не попадался, а когда встречались другие путешественники, что исчезали во тьме к западу, ведомые светом своих фар, Джо ощущал простое и приятное с ними сродство. По радио Роузмэри Клуни пела «Эй, ты», а когда он крутанул ручку настройки, та же Роузмэри Клуни запела «Этот старый дом». Он опустил окно; порой он слышал шелест трав и ночных жуков, порой – мычание поезда. Джо ослабил хватку на руле и погрузился в звучание струнных последних музыкальных хитов и рокот восьмицилиндрового двигателя «чемпиона». Через некоторое время заметил, что уже довольно долго его не посещала ни единая мысль ни о чем вообще – и в особенности о том, что он будет делать, добравшись до Нью-Йорка.

На подъезде к Вильямсбургскому мосту – не вполне понимая, как его угораздило там очутиться, – он пережил мгновение необычайной легкости, грациозности. Движение на дороге уже сильно загустело, но Джо ловко петлял, и крепкая машинка проворно лавировала. Он полетел через Ист-Ривер. Он улавливал гудение моста под колесами, чувствовал вокруг всю конструкцию целиком – силы, и напряжения, и все заклепки, что сговорились между собой, дабы он, Джо, воспарил в воздух. К югу он мельком разглядел Манхэттенский мост, отдающий Парижем, – утонченный, элегантный, с задранными юбками, обнажившими конические стальные ноги, а за ним Бруклинский мост – точно канатные жилы великанской мышцы. По другую сторону лежал мост Куинсборо – точно две царицы-великанши танцуют, взявшись за руки. А перед этим мостом проступал город, что укрывал Джо, и пожирал Джо, и принес ему небольшое состояние, – серо-бурый город, увешанный гирляндами и боа какой-то дымчатой серости, смеси портового тумана, и весенней росы, и городского парного дыхания. Надежда давно была Джо врагом, слабостью, которую надлежало победить любой ценой, и сейчас он не сразу оказался готов признать, что вновь впустил ее в сердце.

На Западной Юнион-Сквер он подъехал к Уоркингменз-Кредит-билдинг, обиталищу «Ист-Сайдского актерского кредитного союза». Конечно, припарковаться было негде. Пока Джо искал место, машины громоздились на хвосте у «студебекера» и всякий раз, когда он притормаживал, разражались сердитыми фанфарами клаксонов. Сзади с ревом выскочил автобус, и из окон на Джо уставились лица – пассажиры прожигали его взглядом или равнодушными гримасами насмехались над его неумелостью. На третьем круге по кварталу Джо опять притормозил перед зданием. Бордюр был выкрашен ярко-красным. Джо сидел, раздумывая, как поступить. В великолепной чумазой горе Уоркингменз-кредит-билдинг, в сумрачном свете, что течет из фрамуг, в кабинетах банка, под грузом многолетних процентов и пыли спит его банковский счет. Джо надо только зайти и сказать, что он хочет снять деньги.

Раздался стук в боковое стекло. Подскочив, Джо наступил на педаль газа. Машина дернулась на несколько дюймов, он нащупал тормоз и осадил ее с неприличным фырчком покрышек.

– Эй! – заорал патрульный, который подошел осведомиться, с какой такой целью Джо задерживает движение на Пятой авеню в самый утренний час пик. Патрульный шарахнулся и запрыгал на одной ноге, обеими руками сжимая блестящую левую туфлю.

Джо опустил стекло.

– Вы мне ногу отдавили! – сказал патрульный.

– Пожалуйста, прошу прощения, – ответил Джо.

Патрульный осторожно опустил ногу на тротуар, по чуть-чуть перенес на нее свой внушительный вес.

– Вроде порядок. Отдавили пустой носок. Повезло вам.

– Я одолжил машину у кузена, – сказал Джо. – Я, наверное, не так хорошо ее знаю, как надо.

– Ну, короче, нельзя тут торчать, дружище. Уже десять минут стоите. Пора двигаться.

– Это невозможно, – сказал Джо. Прошла минута-другая максимум. – Десять минут.

Патрульный постучал по запястью:

– Я засек время, как вы подъехали.

– Простите, офицер, – сказал Джо. – Я просто никак не помочь сообразить, что мне делать. – Он большим пальцем ткнул в Уоркингменз-кредит-билдинг. – У меня там деньги, – пояснил он.

– Да хоть левая ягодица, – отвечал патрульный. – Валите-ка отсюда, мистер.

Джо заспорил было, но, уже открыв рот, понял, что вздохнул с невероятным облегчением, едва полицейский постучал в стекло. Все решено за Джо. Ему нельзя тут припарковаться; сегодня ему не снять деньги. Может, зря он это затеял. Он включил сцепление.

– Ладно, – сказал он. – Я валю.

В поисках обратной дороги на Лонг-Айленд он очень успешно заблудился в Куинсе. Добрался чуть ли не до бывшей Всемирной выставки, прежде чем опомнился и развернулся. Через некоторое время он уже катил вдоль длинной зеленой полосы кладбищ, в которой распознал Сайпресс-Хиллз. Надгробия и памятники усеивали склоны холмов, точно овцы у Клода Лоррена. Джо бывал тут один раз, много лет назад, вскоре по возвращении в город. Тогда был вечер накануне Хеллоуина, и ребята из задней комнаты Тэннена уговорили его сходить с ними на ежегодное паломничество к могиле Гарри Гудини, которого похоронили здесь на еврейском кладбище под названием «Махпела». Они взяли сэндвичи, и фляжки, и термос кофе, и всю ночь сплетничали об удивительно насыщенной личной жизни миссис Гудини после смерти мужа, и поджидали, когда явится дух Мистериарха, – Гудини обещал, что если такое возможно, он это устроит. На заре Дня Всех Святых они шутили, и присвистывали, и притворялись, будто огорчены, что Гудини не явился, но у Джо – и он подозревал, что не только у него, – притворным огорчением лишь маскировалось огорчение подлинное. Джо ни капли не верил в загробную жизнь, но искренне желал поверить. Один старый чудик-христианин в публичной библиотеке Галифакса как-то раз попытался утешить Джо, с превеликой самоуверенностью заявив, что свободу евреям даровали не союзники, а Гитлер. Со дня отцовской смерти – со дня, когда он услыхал по радио репортаж о чудо-гетто в Терезине, – Джо не был так близок к утешению. Дабы обрести надежду в словах христианина, нужно было только поверить.

Он без особого труда вновь отыскал «Махпела» – по крупному похоронному дому, угрюмо роскошному, приблизительно левантийскому, напоминавшему дом Розиного отца, – въехал в ворота и припарковался. Могила Гудини была самой большой и шикарной на кладбище, совершенно вразрез со скромностью, даже аскетизмом прочих камней и плит. Любопытная конструкция – точно просторный балкон, отрезанный от дворца: изогнутая буквой «С» мраморная балюстрада с засечками колонн на концах обнимала длинную низкую скамью. На колоннах надписи на английском и иврите. В центре, над лаконичным «ГУДИНИ», пылал глазами бюст покойного иллюзиониста – гримаса такая, будто он только что лизнул батарейку. Занятная статуя рыдающей женщины в мантии привалилась к скамье, навеки застыв в горестном обмороке; Джо все это показалось весьма нескладным и тревожным. Вокруг валялись букеты и венки на разных стадиях разложения, а многие плоскости были усеяны камешками – видимо, оставили родственники или еврейские поклонники. Здесь же были похоронены родители, братья и сестра Гудини – все, кроме его покойной жены Бесс, которую не пустили, поскольку она так и умерла католичкой. Джо прочел многословные хвалы матери и отцу-раввину, которые Гудини, совершенно очевидно, сочинил сам. Поразмыслил, что написал бы на родительских надгробиях, выпади ему такой шанс. Имена и даты – уже чрезмерно.

Он принялся подбирать и аккуратно раскладывать камешки на парапете, так сказать, балкона – прямыми линиями, и кругами, и звездами Давида. Заметил, что кто-то сунул записочку в трещину между двумя камнями, потом тут и там, во всех щелях и трещинах, разглядел другие записочки. Вынимал их, и раскатывал крошечные полоски, и читал, что написали люди. Послания оставляли, похоже, одни спиритуалисты, исследователи следующей жизни – они посмертно прощали великого разоблачителя за то, что развенчивал Истину, которую теперь, несомненно, и сам открыл. Спустя некоторое время Джо сел на скамью, на безопасном расстоянии от статуи женщины, что выплакивала себе все глаза. Глубоко вздохнул, и потряс головой, и осторожно протянул некие внутренние пальцы – проверял, не коснутся ли они каких-то рудиментов Гарри Гудини, или Томаша Кавалера, или хоть кого-нибудь. Нет; пусть он снова погибнет – и его снова убьет надежда, – но верить он не научится никогда.

Вскоре он свернул пальто в подушку и лег на холодную мраморную скамью. До него доносился рокочущий автомобильный прилив на Межрайонной автостраде, прерывистые вздохи пневматических тормозов автобуса на Джамейка-авеню. Все это звучало как бы в унисон бледно-серому небу, кое-где испятнанному синяками голубизны. Джо на миг закрыл глаза – хотел еще чуточку послушать небо. Потом расслышал поблизости шаги в траве. Сел и посмотрел на ослепительно-зеленое поле (теперь почему-то воссияло солнце), на склоны холмов, усеянные стадами белых овец, и увидел, что к нему приближается старый учитель Бернард Корнблюм во фраке. Щеки у Корнблюма были красны, глаза блистали критически. Бороду он подвязал сеточкой для волос.

– Lieber Meister, – сказал Йозеф, потянувшись к нему обеими руками. Они держались друг за друга через пропасть, что пролегла между ними, как между отплясывающими цыганочку шпилями моста Куинсборо. – Что мне делать?

Корнблюм фыркнул, надув шелушащиеся щеки, и потряс головой, слегка закатив глаза, точно вопрос этот – в ряду глупейших вопросов, что ему доводилось слышать.

– Да что ж это такое, а? – сказал он. – Иди домой.

Едва Джо вошел в парадную дверь дома 127 по Лавуазье-драйв, его чуть не сбили с ног. Роза повисла у него на шее, одной рукой цепляясь, а другой жестко колотя его кулаком в плечо. Она выпячивала подбородок, и Джо видел, что она не позволяет себе расплакаться. Томми ткнулся в него пару раз, как собака, неловко отступил, спиной вошел в проигрыватель и уронил оловянную вазу с сушеными бархатцами. После этого все заговорили одновременно. Ты где был? Ты почему не позвонил? А что в ящике? Хочешь рисовый пудинг?

– Я катался, – сказал Джо. – Боже правый. – Ну ясно: они думали, он их бросил – украл их машину! Он устыдился, что достоин таких подозрений в их глазах. – Ездил в город. В каком ящике? Что?..

Джо узнал его мигом – с легкостью и без удивления, как во сне. В грезах своих Джо странствовал в нем с осени 1939 года. Его спутник, другой его брат пережил войну.

– Что там? – спросил Томми. – Фокус, да?

Джо подошел к гробу. Протянул руку и слегка толкнул. Гроб покосился на дюйм и опять встал на попа.

– Ужас какое тяжелое, – сказала Роза. – Уж не знаю что.

И вот тогда до него дошло: что-то не так. Он прекрасно помнил, до чего легок был ящик с Големом, когда они с Корнблюмом выносили его из дома 26 по Николасгассе, – точно гроб, набитый птицами, точно груда костей. В голове промелькнула страшная мысль: может, там, внутри, с Големом опять прикорнуло чье-то тело. Джо наклонился чуть ближе. Инспекционную панель на петлях, которую они с Корнблюмом смастерили, чтобы обмануть гестапо и пограничников, кто-то запер навесным замком.

– Ты почему его нюхаешь? – спросила Роза.

– Там что, еда? – спросил Томми.

Лучше бы не говорить им, что там. Увидев, как Джо откликнулся на появление ящика, они, конечно, от любопытства уже почти обезумели и, естественно, рассчитывают, что он не только расскажет, но сию же минуту покажет. А вот это лишнее. Ящик тот же, сомнений нет, но загадочно отяжелевшее содержимое… там может быть что угодно. В том числе очень-очень плохое.

– Томми сказал грузчику, что в ящике твои цепи, – сообщила Роза.

Джо подыскивал наискучнейшее вещество или предмет, который можно правдоподобно запихать в ящик. Может, старые школьные контрольные работы? Потом до него дошло, что цепи – это не так уж интересно.

– Именно, – сказал он. – Ты, наверное, ясновидишь.

– Там, по правде, твои цепи?

– Просто груда железа.

– Ух ты! А можно открыть? – сказал Томми. – Я ужасно хочу посмотреть.

Джо и Роза отправились в гараж искать инструменты Сэмми. Томми увязался было следом, но Роза сказала:

– Побудь здесь.

Инструменты они нашли сразу, но Роза загородила Джо дорогу в дом:

– Что в ящике?

– Ты не веришь, что цепи? – Он и сам знал, что врать умеет так себе.

– Зачем тебе нюхать цепи?

– Я не знаю, что там, – сказал Джо. – Но не то, что было раньше.

– А что там было раньше?

– Раньше там был пражский Голем.

Чтобы Роза не нашлась с ответом – это редкий случай, надо постараться. Сейчас она молча шагнула вбок, глядя на Джо снизу вверх, пропуская его. Но он не пошел в дом – не сразу.

– Дай я тебя спрошу, – сказал он. – У тебя есть миллион долларов – ты бы отдала его Сэмми, чтобы он купил «Империю комиксов»?

– Без Эскаписта?

– Видимо, так должно быть.

Роза поразмыслила с минуту, и Джо видел, как за это время она успела потратить деньги дюжиной разных способов. Наконец она покачала головой.

– Не знаю, – ответила она таким тоном, будто ей больно это признавать. – Эскапист был, в общем, ярчайшим самоцветом в короне.

– Вот и я об этом думаю.

– Почему ты об этом думаешь?

Он не ответил. Отнес инструменты в гостиную и с помощью Розы и Томми уложил гроб на пол. Поднял навесной замок, взвесил, дважды стукнул по нему пальцем. Отмычки, подарок Корнблюма, – до сего дня единственный оставшийся реликт тех времен – лежали в чемодане. Довольно дешевый замок – Джо, несомненно, откроет без особого труда. Он уронил замок на петле и достал ломик. Тут его впервые посетил вопрос, как же Голем его отыскал. Появление Голема в гостиной дома на Лонг-Айленде поначалу казалось таинственно неизбежным, будто Голем всю дорогу знал, что пятнадцать лет следует за Джо по пятам, и наконец-то его нагнал. Джо почитал наклейки на ящике – выяснилось, что Голем пересек океан всего несколько недель назад. Откуда он знал, где искать? Чего он ждал? Кто следил за перемещениями Джо?

Он обошел гроб и вогнал зубья ломика в щель под крышкой, прямо под головкой гвоздя. Гвоздь заныл, раздался щелчок, будто сустав вылетел, и крышка распахнулась целиком, словно ее толкнули изнутри. Воздух пропитался пьянящим зеленым ароматом глины и речного ила, летним запахом, что полнился давней нежностью и сожалением.

– Земля, – сказал Томми, в испуге глянув на мать.

– Джо, – сказала Роза, – это… это же не прах.

Дюймов семь от края пусты, а остальное – мелкий порошок, сизый и переливчатый, в котором Джо, вспомнив детские вылазки, мигом узнал илистое дно Влтавы. Он тысячу раз соскребал эту грязь с туфель и смахивал с брюк. Гипотеза тех, кто боялся, что Голем распадется вдали от берегов реки, которая его породила, оказалась верна.

Роза подошла и встала на колени рядом с Джо. Рукой обняла его за плечи.

– Джо? – сказала она.

Притянула его ближе, и он разрешил себе привалиться к ней. Просто разрешил себе, и она его подхватила.

– Джо, – после паузы сказала она, – ты думаешь купить «Империю комиксов»? У тебя есть миллион долларов?

Джо кивнул:

– И ящик земли.

– Земли из Чехословакии? – спросил Томми. – А можно потрогать?

Джо опять кивнул. Томми потрогал землю кончиком пальца, как холодную воду в ванне, и запустил в нее руку по самое запястье.

– Мягкая, – сказал он. – Приятно.

И он рукой принялся бороздить эту землю, будто что-то нащупывая. Очевидно, он пока не готов был отступиться от этого ящика с фокусами.

– Там больше ничего не будет, – сказал Джо. – Прости, Том.

Странно, подумал Джо, что теперь, когда Голем рассыпался, ящик настолько тяжелее. Может, туда подложили землю – лишнюю землю? Да нет, вряд ли. А потом он вспомнил, как Корнблюм в ту ночь процитировал некую парадоксальную мудрость про големов на иврите: мол, вес Голему придает его противоестественная душа; освободившись от души, глиняный Голем легок как воздух.

– Уй-я, – сказал Томми. – Эй.

Лоб его наморщился: он что-то нашел. Может, на дно ящика осела одежда гиганта.

Томми выудил испятнанный бумажный прямоугольничек – на одной стороне что-то напечатано. Джо такое где-то уже видел.

– «Эмиль Кавалер, – прочел Томми. – Эндикро… эндокрино…»

– Моего отца, – сказал Джо.

Он забрал у Томми старую отцовскую визитку, вспомнил этот паучий шрифт и исчезнувший телефонный узел. Должно быть, визитка давным-давно таилась в нагрудном кармане гигантского костюма Алоиса Хоры. Джо взял горсть перламутрового ила, вгляделся, просеял сквозь пальцы, гадая, в какой миг душа вновь вошла в тело Голема; или, может, в этой земле кроется не одна заблудшая душа, и потому эта земля так тяжела.

 

17

Подкомитет по расследованию подростковой преступности юридического комитета сената собирался в Нью-Йорке 21 и 22 апреля 1954 года, дабы рассмотреть, какую роль сыграло издание комиксов в производстве малолетних правонарушителей. Показания свидетелей в первый день известны гораздо лучше. Среди экспертов, издателей и криминалистов, вызванных к микрофону двадцать первого числа, в памяти общественности запечатлелись трое – ну, насколько общественности удалось вообще запомнить эти слушания. Первым был доктор Фредрик Уэртем, уважаемый психиатр-доброхот, автор «Соблазнения малолетних», в смысле морали и в народном восприятии – движущая сила всего скандала вокруг пагубного влияния комиксов. Показания доктор давал очень пространно, отчасти бессвязно, но с начала до конца вел себя с достоинством и горел, громокипел негодованием. Сразу после Уэртема выступил Уильям Гейнз, сын Макса Гейнза, признанного изобретателя собственно комикса, и издатель «Энтертейнинг комикс», чей живописный ассортимент хорроров он защищал весьма красноречиво, но с роковым лицемерием. Наконец в тот день подкомитет заслушал выступление Общества газетных карикатуристов, которых представляли Уолт Келли, создатель «Пого», и давний идол Сэмми, великий Милтон Канифф; они, выказав юмор, сарказм и остроумное пренебрежение, с потрохами продали своих собратьев по кисти и вручили их сенаторам Хендриксону, Хеннингсу и Кефоверу, дабы те раздавили негодников заслуженно и публично, коли снизойдут.

События второго дня свидетельских выступлений, когда вызвали Сэма Клея, известны публике меньше. Сэмми не повезло: он вышел к микрофону после двух крайне неразговорчивых свидетелей. Первого звали Алекс Сигал – он издавал линейку дешевых «образовательных» книжек, которые рекламировал на четвертой сторонке комиксов, и поначалу отрицал, а затем признал, что его компания однажды – по чистой случайности – продала известным порнографам списки имен и адресов детей, откликнувшихся на его рекламу. Другим неразговорчивым свидетелем был один из упомянутых порнографов, почти комически плутоватый и обильно потевший косоглазый недотепа Сэмюэл Рот, который спрятался за Пятой поправкой, а затем отмазался от дачи показаний под тем предлогом, что по закону он не может выступать свидетелем, поскольку штат Нью-Йорк возбудил против него дело о распространении непристойностей. Посему, когда появился Сэмми, умы членов подкомитета более обычного были заняты вопросами порока и аморалки.

Ключевой фрагмент протокола заседания выглядит так:

Сенатор Хендриксон: Мистер Клей, вам знакомы персонажи комиксов по имени Бэтмен и Робин?

Мистер Клей: Конечно, сенатор. Это очень известные и популярные персонажи.

Хендриксон: Не могли бы вы охарактеризовать их отношения?

Клей: Охарактеризовать? Простите… я не…

Хендриксон: Они живут вдвоем, так? В большом особняке. Одни.

Клей: Насколько я помню, у них еще есть дворецкий.

Хендриксон: Но они, если я правильно понимаю, не отец и сын? И не братья, и не дядя с племянником, и вообще не родственники?

Сенатор Хеннингс: Может, они просто добрые друзья.

Клей: Я уже давно не читал этот комикс, сенаторы, но, насколько я помню, Дик Грейсон, то есть Робин, описывается как воспитанник Брюса Уэйна, он же Бэтмен.

Хендриксон: Воспитанник. Да. И такие отношения нередко встречаются в комиксах о супергероях, не правда ли? Такие же отношения, как у Дика и Брюса.

Клей: Вообще-то, не знаю, сэр. Я…

Хендриксон: Ну-ка, посмотрим… не помню точно, какой это у нас номер, мистер Кленденнен, а вы… благодарю вас.

Исполнительный директор Кленденнен предъявляет вещественное доказательство № 15.

Бэтмен и Робин. Зеленая Стрела и Спиди. Человек-Факел и Торо. Монитор и Малыш Либерти. Капитан Америка и Баки. Вам кто-нибудь из них знаком?

Клей: Э-э… да, сэр. Монитора и Малыша Либерти некогда придумал я, сэр.

Хендриксон: Да что вы говорите? Вы их сочинили.

Клей: Да, сэр. Но комикс закрылся… восемь, кажется, или девять лет назад.

Хендриксон: И за многие годы вы сочинили целый ряд других подобных пар?

Клей: Пар? Я не…

Хендриксон: Ре… ну-ка… Ректификатор и Мелкий Мэк, Мальчик-Боец. Дровосек и Малыш Тимберс. Аргонавт и Ясон. Одинокий Волк и Волчонок.

Клей: Нет, эти персонажи – Ректификатор, Дровосек, Аргонавт – они уже были… их создали другие. Я просто брал персонажей, понимаете, когда приходил работать в соответствующие издательства.

Хендриксон: И немедленно снабжали их воспитанниками, не так ли?

Клей: Ну да, но это стандартная процедура, когда у тебя стрип, который не… который, скажем так, сбросил скорость. Его нужно взбодрить. Нужно привлечь читателей. Дети любят читать про детей.

Хендриксон: Правда ли, что среди коллег у вас сложилась репутация человека, питающего особую слабость к персонажу мальчика-воспитанника главного героя?

Клей: Я впервые об этом… мне никогда никто не…

Хендриксон: Мистер Клей, вам знакома теория доктора Фредрика Уэртема, которую он излагал вчера и которой, должен признаться, я склонен отчасти поверить, после того как вечером пролистал некоторые комиксы про Бэтмена, что отношения Бэтмена и его воспитанника – в действительности прозрачно замаскированная аллегория педофилического извращения?

Клей: [Неразборчиво.]

Хендриксон: Простите, сэр, вам придется…

Клей: Нет, сенатор, вероятно, я эти показания пропустил…

Хендриксон: А книгу доктора вы, я так понимаю, еще не читали?

Клей: Пока нет, сэр.

Хендриксон: Таким образом, лично вы никогда не сознавали, что, наряжая мускулистых молодых силачей в тугие штаны и посылая их рука об руку порхать в небесах, вы тем или иным образом выражали или пропагандировали свои собственные… психологические наклонности.

Клей: Боюсь, я не… мне подобные наклонности незнакомы, сенатор. Со всем должным уважением, я хочу сказать, что я категорически против…

Сенатор Кефовер: Бога ради, господа, давайте дальше.

 

18

До того дня Сэмми налакался всего раз в жизни, в большом доме на ветреном побережье в Джерси, в ночь Пёрл-Харбора, когда очутился сначала среди прекрасных, а затем среди жестоких мужчин. Тогда, как и сейчас, поступил он так в основном потому, что от него это ожидалось. Когда секретарь его отпустил, Сэмми повернулся – ощущение такое, будто содержимое головы выдули, как жидкость из пасхального яйца сквозь крохотную дырочку, – и узрел целый озадаченный зал вытаращенных американцев. Но прежде чем ему выпал шанс разглядеть, как они, чужаки и друзья равно, теперь поступят: опустят взгляд или будут сверлить его глазами, в ужасе либо изумлении отвесят челюсть или кивнут с пресвитерианской чопорностью либо просвещенным самодовольством, ибо они всю дорогу подозревали в нем темное желание развращать юношество, жить в величественном особняке с молодым помощником и разгуливать с ним в одинаковых смокингах, – прежде, иными словами, чем ему выпал шанс разобраться, кем и чем он будет отныне, Джо и Роза окружили его похитительской мешаниной из двух пальто и смятых газет и вытолкали за дверь зала судебных заседаний № 11. Они протащили Сэмми мимо телевизионных операторов и газетных фотографов, вниз по лестнице, через площадь Фоли, в ближайший стейк-хаус, к барной стойке, там с ловкостью профессиональных флористов расположили перед стаканом бурбона со льдом – и все это будто в соответствии с общепринятыми протоколами, известными каждому культурному человеку и применяемыми в случае, если твой близкий публично, по телевизору, членами сената Соединенных Штатов объявлен застарелым гомосексуалом.

– Мне один такой же, – сказал Джо бармену.

– Три стакана сделайте, – сказала Роза.

Бармен смотрел на Сэмми, изогнув бровь. Ирландец, примерно сверстник Сэмми, коренастый и лысеющий. Через плечо он оглянулся на телевизор на полке над баром; показывали всего-навсего рекламу пива «Бэллентайн», но приемник был настроен на 11-й канал, WPIX, где транслировали слушания. Бармен снова обернулся к Сэмми, и в глазах его заблестели злые ирландские искорки.

Роза приложила ладони рупором ко рту:

– Алло! Три бурбона со льдом.

– Не глухой, – ответил бармен, извлекая из-под стойки три стакана.

– И выключите телевизор, будьте любезны.

– Да я не против, – сказал бармен, снова улыбнувшись Сэмми. – Шоу-то закончилось.

Роза выхватила пачку сигарет из сумочки и выдрала сигарету из пачки.

– Сволочи, – сказала она, – сволочи. Мудацкие сволочи.

Это она повторила еще несколько раз. Ни Джо, ни Сэмми не смогли придумать, как дополнить ее выступление. Бармен принес стаканы, все трое быстро их осушили и заказали еще.

– Сэмми, – сказал Джо, – мне так ужасно жаль.

– Да уж, – сказал Сэмми. – Ну что ж. Ничего. Я нормально.

– Ты как? – спросила Роза.

– Не знаю, по-моему, я правда нормально.

Сэмми склонен был списывать такое восприятие на алкоголь, но не обнаруживал ни единой эмоции – во всяком случае, ни единой известной и поддающейся называнию эмоции – в глубине шока внезапного разоблачения и смятения от того, как оно случилось. Шок и смятение: два раскрашенных задника на съемочной площадке, а за ними – безбрежные неведомые просторы, где известняк, и ящерицы, и небо.

Джо обхватил Сэмми рукой за плечи. Роза прильнула к Сэмми с другого бока, и положила голову на руку Джо, и вздохнула. Так они посидели, подпирая друг друга.

– Не могу не отметить, что вы как-то не очень громогласно изумляетесь, – наконец произнес Сэмми.

Роза и Джо выпрямились, поглядели на него, затем у него за спиной – друг на друга. Покраснели.

– Бэтмен и Робин? – изумилась Роза.

– Это грязная ложь, – сказал Сэмми.

Они выпили еще по одной, а потом кто-то – Сэмми не понял кто – сказал, что надо бы возвращаться в Блумтаун, сегодня приедут ящики Джо, и, не пройдет двух часов, из школы вернется Томми. Последовало всеобщее надевание пальто и шарфов, балаган с долларовыми купюрами и разлитым льдом из стакана, а потом Роза и Джо, кажется, отметили, что они идут к дверям стейк-хауса, а Сэмми с ними нет.

– Вы оба перепились, куда вам за руль? – сказал Сэмми, когда они за ним вернулись. – Сядьте в поезд на Пенсильванском. А я попозже отгоню машину домой.

И вот тут они впервые взглянули на Сэмми с неким подобием сомнения, недоверия, жалости, которых он страшился.

– Да бросьте, – сказал он. – Я ж не буду на машине в Ист-Ривер нырять. Ничего такого.

Они не двинулись с места.

– Клянусь вам, ага?

Роза снова глянула на Джо, и Сэмми подумал: «Может, они не просто боятся, как бы я что-нибудь с собой не сотворил; может, они боятся, что, едва они уйдут, я отправлюсь на Таймс-Сквер клеить какого-нибудь морячка». А затем сообразил, что, вообще-то, вполне мог бы.

Роза подошла к нему и раскрыла нестойкие объятия, от которых Сэмми чуть не кувырнулся с табурета. Заговорила ему в ухо – дыхание было теплое и пахло жженой пробкой бурбона.

– С нами все будет хорошо, – сказала Роза. – Со всеми.

– Я знаю, – сказал Сэмми. – Люди, идите уже. Я тут посижу. Протрезвею.

Следующий час он сидел над стаканом, умостив подбородок в ладони, облокотившись на бар. Темно-бурый сардонический вкус бурбона, поначалу омерзительный, уже не отличался от вкуса языка во рту, мыслей в голове, сердца, что невозмутимо билось в груди.

Сэмми сам не понял, что в итоге натолкнуло его на мысль о Бейконе. Может, ожившая память о той пьяной ночи в «Паутау» в 1941-м. А может, единственная розовая морщина, сзади пересекавшая широченную шею бармена. За минувшие годы Сэмми успел пожалеть почти обо всех обстоятельствах своего с Бейконом романа, но до сего дня не жалел о его секретности. Сэмми всегда считал, что скрытность и утайка – самоочевидное и непререкаемое условие и той любви, и теней, каждая бледнее и вороватее предыдущей, которые отбросила та любовь. Летом 1941 года чудилось, будто из-за позора, и крушения, и разоблачения их ждут громадные потери. Откуда ему было знать, что в один прекрасный день все то, что их любовь якобы ставила под удар, – карьера в комиксах, отношения с родными, место в мире – обернется стенами его тюрьмы, безвоздушной, беспросветной цитадели, и надежды на побег не будет. Он давно перестал ценить безопасность, которой некогда так боялся рискнуть. А теперь с него сорвали маску – а также с Брюса и Дика, Стива и Баки, Оливера Квина (это же очевидно!) и Спиди, – так что с безопасностью можно попрощаться. Теперь не о чем больше жалеть, кроме собственной трусости. Он вспомнил расставание с Трейси на Пенсильванском вокзале утром Пёрл-Харбора, в купе первого класса «Бродвейского пассажирского», – как они изображали обыкновенное безмолвное мужское прощание, жали руки, хлопали по плечу, тщательно подстраивали и подгоняли свое поведение, хотя на них совсем никто не смотрел; они тонко улавливали, что́ рискуют потерять, и не дали себе разглядеть, что имеют.

– Эй, рева-корова, – сказал бармен с угрозой – и не вполне насмешливой. – У нас тут в баре рыдать запрещено.

– Извините, – сказал Сэмми. Он отер глаза концом галстука и хлюпнул носом.

– По телику тебя сегодня видел, – сообщил бармен. – Это же ты был?

– Да?

Бармен ухмыльнулся:

– А знаешь, я насчет Бэтмена с Робином всегда подозревал.

– Да?

– Ага. Спасибо, что прояснил.

– Ты, – сказал голос позади Сэмми.

Он почувствовал руку на плече, обернулся и уставился в лицо Джорджа Дебевойза Дизи. Рыжие усы выцвели и поблекли до оттенка заветренного ломтика яблока, глаза за толстыми линзами слезились и пошли розовыми прожилками. Но в них по-прежнему сверкало лукавство и негодование.

Сэмми спрыгнул с табурета и то ли упал, то ли приземлился на пол. Он был не так уж трезв.

– Джордж! Что вы… вы там были? Вы видели?

Дизи как будто не услышал. Он сверлил взглядом бармена.

– А ты знаешь, почему им приходится ебать друг друга? – осведомился у него Дизи. Голова у него теперь мелко тряслась, и от этого он выглядел еще сварливее.

– Чё такое? – переспросил бармен.

– Я спрашиваю: ты знаешь, почему Бэтмену и Робину приходится ебать друг друга? – Дизи достал бумажник и выудил десятидолларовую купюру, неторопливо подбираясь к ударному финалу.

Бармен с полуулыбкой потряс головой в предвкушении.

– Ну и почему? – спросил он.

– Потому что они не могут ебстись конем. – Дизи швырнул купюру на стойку. – А ты можешь. Поэтому займись делом, принеси мне водки с водой, а ему еще один стакан того, что он пьет.

– Эй, – сказал бармен, – я такие разговорчики терпеть не обязан.

– Ну и не надо, – ответил Дизи, внезапно потеряв интерес к дискуссии.

Он взобрался на табурет и похлопал по соседнему, откуда только что слез Сэмми. Бармен потомился на холоде внезапной диалоговой пустоты, где его оставил чахнуть Дизи, потом отошел и достал из стенки за баром два чистых стакана.

– Садитесь, мистер Клей, – сказал Дизи.

Сэмми сел, перед Джорджем Дизи по обыкновению слегка робея.

– Отвечая на ваш вопрос – да, я там был, – сказал Дизи. – Я проездом в городе на несколько недель. Увидел вас на афише.

Джордж Дизи бросил комиксы во время войны и больше к ним не вернулся. Старый школьный приятель нанял его на какую-то разведывательную работу, и Дизи переехал в Вашингтон, остался там и после, занимался не пойми чем с каким-нибудь Биллом Донованом и братьями Даллес, чего – в те редкие случаи, когда Сэмми с ним сталкивался, – не опровергал и не желал обсуждать. Он по-прежнему одевался старомодно, в фирменный костюм под Вудро Вильсона, из серой фланели, с пасторским воротником и узорчатым галстуком-бабочкой. Несколько минут, поджидая бармена со стаканами – тот не торопился – и затем отпивая, Дизи молчал. В конце концов:

– Это судно тонет, – произнес он. – Скажите спасибо, что вас просто выкинули за борт.

– Только я плавать не умею, – сказал Сэмми.

– Подумаешь, – беспечно ответил Дизи. Он осушил свой стакан и сделал бармену знак повторить. – Поведайте же, мой старый друг мистер Кавалер и впрямь вернулся? Неужто достоверны эти фантастические истории, что до меня доносятся?

– Ну, он, вообще-то, не собирался прыгать. Если вы про это. И письмо он не писал. Это все… мой сын… долгая история. Но он сейчас живет у меня, – прибавил Сэмми. – По-моему, у него с моей женой…

Дизи воздел руку:

– Умоляю вас. Я сегодня уже наслушался неприглядных подробностей вашей личной жизни, мистер Клей.

Сэмми кивнул; да уж, не поспоришь.

– Ничего себе вышло, да? – сказал он.

– Да нет, вы, пожалуй, выступили пристойно. А вот порнограф был ужасно трогательный. – Дизи повернулся к Сэмми и облизнул губы, словно гадая, не пора ли оставить шуточки. – Как вы?

Сэмми снова попытался понять, как же он себя чувствует.

– Когда протрезвею, – ответил он, – наверное, захочу наложить на себя руки.

– Для меня это статус-кво, – сказал Дизи.

Бармен грохнул перед ним новым стаканом водки.

– Не знаю, – сказал Сэмми. – Я понимаю, что мне должно быть плохо. Стыдно, я не знаю. Мне полагаются чувства, которые эти мудаки, – он большим пальцем указал на бармена, – мне хотят внушить. Я, пожалуй, это и чувствовал последние десять лет.

– Но сейчас не чувствуете.

– Не-а. Я чувствую… даже не знаю, какое тут слово лучше. Облегчение, наверное.

– Я уже давненько работаю с секретами, Клей, – сказал Дизи. – Вы уж мне поверьте: секрет – тяжелая цепь. Мне не очень-то по душе эти ваши наклонности. Честно говоря, мне они довольно отвратительны, особенно если вообразить, как им предаетесь лично вы.

– Спасибо вам большое.

– Но я не удивлюсь, если в итоге выяснится, что сенатор К. Эстес Кефовер и его друганы вам только что вручили ваш личный золотой ключ.

– Елки-палки, – сказал Сэмми. – А вы, пожалуй, правы.

– Еще бы я не прав.

Сэмми и представить себе не мог, каково это – прожить день, не напитанный и не изуродованный ложью.

– Мистер Дизи, вы бывали в Лос-Анджелесе?

– Один раз. Понял, что там могу быть до крайности счастлив.

– А почему не вернулись?

– Я для счастья слишком стар, мистер Клей. В отличие от вас.

– Да уж, – сказал Сэмми. – Лос-Анджелес.

– И чем, позвольте полюбопытствовать, вы там займетесь?

– Не знаю. Может, на телевидение сунусь.

– Вот как, телевидение, – с подчеркнутой брезгливостью откликнулся Дизи. – Да, на телевидении вы будете блистать.

 

19

Все-таки их оказалось сто два: грузчик так сказал. Они с напарником как раз закончили расставлять последние ящики в гараже – вокруг, и поверх, и вдоль гроба с переливчатыми останками пражского Голема. Джо вышел на дорожку за все расписаться; Томми показалось, он какой-то странный, растрепанный, что ли, и лицо красное. Рубашка выбилась из штанов, и он перепрыгивал с ноги на ногу в одних носках. Мать Томми смотрела из парадной двери. Она сняла всю городскую одежду и опять надела халат. Джо подписал и расставил инициалы на бланках, где требовалось, а грузчики забрались в грузовик и уехали обратно в город. Потом Джо и Томми пошли в гараж и постояли, озирая ящики. Потом Джо сел на один ящик и закурил.

– Как школа?

– Видели папу по телику, – сообщил Томми. – Мистер Ландауэр принес в класс свой телик.

– Ага-а, – сказал Джо, наблюдая за ним со странной гримасой.

– Папа… ну, он ужасно потел, – сказал Томми.

– Да и вовсе нет.

– В классе все сказали, что он был потный.

– А еще что сказали?

– Вот это и сказали. А можно твои комиксы почитать?

– Ну разумеется, – ответил Джо. – Они твои.

– В смысле, я могу их взять?

– Больше их никто не хочет.

Томми оглядывал ящики, уложенные в гараже, точно кирпичи в кладке, и его посетила идея: он себе построит Гнездо Жука. Джо вернулся в дом, а Томми принялся таскать и распихивать штабеля туда и сюда и спустя час переместил пустоту с краев в центр, вырыв себе укрытие в самой середине груды – хоган из узловатой сосновой доски с занозами, сверху открытый, чтобы падал свет потолочной лампы, с узким проходом, устье которого Томми замаскировал тремя весьма передвижными ящиками. Когда все было готово, он опустился на четвереньки и на животе прополз сквозь Секретный Тоннель Доступа в Наисекретнейшую Камеру Гнезда Жука. Там он сидел, грызя карандаш, читая комиксы, в своем иглу одиночества неосознанно отдавая дань ледяным тоннелям, куда его отец некогда уходил горевать.

Сидя там, кусая ребристый металл карандашного наконечника, языком вороша кислое электромагнитное нытье в пломбе моляра, Жук заметил, что один ящик в стене его Гнезда не похож на остальные: почернел от времени, ощетинился занозами, длиннее и хлипче прочих ящиков на складе Джо. Жук перекатился на коленки и подполз ближе. Он узнал этот ящик. Он тысячу раз видел его за много лет до прибытия вещей Джо: ящик стоял в глубине гаража под брезентом, вместе с другим старьем – сказочным, но, увы, сломанным проигрывателем «Кейпхарт», который умел менять пластинки, необъяснимой коробкой, набитой мужскими расческами. У ящика была вихляющая крышка из планок, грубо надетая на петли из толстой проволоки, и защелка из такой же кривой проволоки, перетянутая зеленой веревкой. Бока проштемпелеваны или, может, прожжены французскими словами и названием Франции; Томми догадывался, что раньше в ящике хранились винные бутылки.

Любому мальчишке, но особенно тому, чья летопись пишется звуками целой комнаты хором умолкающих взрослых, содержимое винного ящика, от пыли и непогоды окостеневшее эдакой монолитной плитой забвения, показалось бы сущим сокровищем. Со скрупулезностью археолога, помня, что надо будет все положить на место ровно так, как лежало, Жук один за другим снимал слои, инвентаризируя случайных выживших из своей предыстории.

1) Экземпляр первого выпуска «Радиокомиксов» в прозрачной зеленой школьной папке. Страницы пожелтели, а на ощупь раздулись и распухли. Центральный источник, живое сердце аромата старого одеяла, который испускал ящик.

2) Еще одна зеленая целлофановая папка, набитая старыми газетными вырезками, рецензиями, рекламными объявлениями про деда Томми, знаменитого водевильного силача по имени Могучая Молекула. Вырезано из газет по всей стране, типографика чудна́я, стиль комковатый, трудно читать, полно непонятного арго и аллюзий на забытые песни, исчезнувших звезд. Несколько фотографий человечка в одной набедренной повязке, чье мускулистое тело плотно и словно покрыто обивкой, как у Бастера Крэбба.

3) Рисунок, сложенный и крошащийся, а на рисунке Голем – он коренастее, более деревенский, чем в саге Джо, в больших шипованных сапогах шагает по улице в лунном свете. Рисовал явно Джо, но условнее, неувереннее – ближе к тому, как рисует Томми.

4) Конверт с оторванным корешком билета в кино и зернистой пожелтевшей фотографией из газеты, а на фотографии шикарная мексиканская актриса Долорес дель Рио.

5) Коробка неиспользованных бланков Кавалера & Клея, осталась с самого кануна войны; в шапке – очаровательный групповой портрет всевозможных персонажей, с суперспособностями и без оных, – Томми уверенно распознал только Эскаписта, Монитора и Сатурнию Луну, – которых Кавалер & Клей сочинили в те времена.

6) Манильский конверт с большой черно-белой фотографией красивого мужчины с волосами, сиявшими, словно лист прессованного хрома. Губы – жесткая тонкая ниточка, но в глазах таится восторг, словно мужчина вот-вот разулыбается. Подбородок квадратный, на нем ямочка. В нижнем правом углу посвящение с подписью «Трейси Бейкон», крупным петляющим почерком: «Человеку, который меня сочинил, с нежностью».

7) Пара толстых шерстяных носков с оранжевыми пальцами, в картонном конверте с двумя ярко-оранжевыми полосами. Между полосами условная картинка – уютное пламя в деревенском очаге – и большие оранжевые буквы «У-ДОБ-НОГ».

А затем погнутая, перекрученная, в дрейфе на дне ящика – полоска в четыре фотографии из уличного автомата, мать и Джо улыбаются, напуганы вспышкой; сплошь языки и выпученные глаза; щеками и висками прижимаются друг к другу, а затем целуются – героический поцелуй, веки опущены, как на киноафише. На картинках они были абсурдно тощие, и молодые, и до того стереотипически влюбленные, что это было ясно даже Томми, одиннадцатилетнему пацану, который в жизни своей еще никогда не смотрел на двоих людей и не думал осознанно: «Эти двое влюблены». Словно по волшебству, он услышал их голоса, их смех, а затем поворот дверной ручки и скрип дверных петель. Томми принялся торопливо засовывать всё обратно в ящик.

Он слышал, как их губы встречаются и разъединяются с липким чмоком, как стучат друг о друга их зубы или пуговицы на одежде.

– Мне надо работать, – в конце концов сказала мать. – «Я от любви глупа, как мартышка».

– А, – сказал Джо. – Автобиография.

– Рот закрой.

– Может, я приготовлю ужин, – сказал он. – Чтобы ты работала?

– Ой, это будет прекрасно. Неслыханно. Ты, может, лучше поостерегись. А то я привыкну.

– Привыкай.

Эти двое влюблены.

– Ты поговорил с Томми? – спросила она.

– Ну как бы.

– Ну как бы?

– Мне не подошел момент.

– Джо. Надо ему сказать.

Папка, набитая сувенирами карьеры Могучей Молекулы, выскользнула у Томми из руки. Повсюду разлетелись фотографии и вырезки, Томми кинулся их собирать, толкнул ящик, и крышка захлопнулась с занозистым треском.

– Это что такое?

– Томми? О боже мой. Томми, ты тут?

Он сидел в сумеречной норке своего убежища, прижимая к груди полоску фотографий.

– Нет, – сказал он после паузы, понимая, что это, бесспорно, самое жалкое его выступление в жизни.

– Дай я, – услышал он голос Джо.

Раздался скрип ящиков, кряхтение, а затем в Наисекретнейшую Камеру просунулась голова Джо. Он прополз по Тоннелю на животе. Приподнялся на локтях, подсунул руки под грудь. Вблизи его лицо шло пятнами, а волосы – сплошь росичка и одуванчики.

– Эй, – сказал Джо. – Привет.

– Привет.

– Что делаешь?

– Ничего.

– Итак, – сказал Джо. – Ты, наверное, что-то услышал.

– Ага.

– Можно войти? – Это мать.

– По-моему, тут нет места, Роза.

– Еще как есть.

Джо посмотрел на Томми:

– Ты что скажешь?

Томми пожал плечами и кивнул. Тогда Джо влез целиком и съежился, свернулся под стенкой Камеры, бедром прижавшись к Томми. Появилась голова матери – волосы поспешно и небрежно подвязаны шарфом, губы просвечивают прямо сквозь помаду. Томми и Джо оба протянули по руке и втащили ее, и она села, и вздохнула, и довольно сказала:

– Ну-с, – как будто они все сидели на одеяле в тени подле крапчатого от солнца ручейка.

– Я хотел как раз сказать Тому историю, – сказал Джо.

– Ага, – сказала Роза. – Валяй.

– Я это не… я больше привык это делать… ну, картинками? – Он сглотнул, и хрустнул костяшками, и вздохнул поглубже. Выдавил слабую улыбочку и отстегнул ручку с кармана рубашки. – Может, мне надо нарисовать, ха-ха.

– Картинки я уже видел, – сказал Томми.

Мать и Джо наклонились посмотреть на людей, которыми некогда были.

– Ох батюшки, – сказала мать. – Это я помню. Это в тот вечер, когда мы водили твою тетю в кино. В вестибюле «Лёвз Питкин».

Они все придвинулись друг к другу чуть ближе, и Томми лег головой матери на колени. Она гладила его по волосам, а он некоторое время слушал, как Джо неубедительно распространяется о том, что творишь, пока молод, и какие совершаешь ошибки, и о мертвом брате, в честь которого назвали Томми, об этом невезучем, невообразимом мальчике, и как все тогда было по-другому, потому что шла война, и на это Томми заметил, что совсем недавно тоже была война, была война в Корее, и Джо ответил, что это правда, и тогда и он, и Роза сообразили, что мальчик уже вовсе их не слушает. Он просто лежит в Гнезде Жука, держа за руку отца, а мать смахивает ему челку со лба.

– По-моему, у нас все хорошо, – наконец произнес Джо.

– Хорошо, – сказала Роза. – Томми? Ты как? Все хорошо? Ты всё понял?

– Ну, наверное, – сказал Томми. – Вот только.

– Что вот только?

– Вот только как же папа?

Мать вздохнула и ответила, что с этим предстоит разобраться.

 

20

Сэмми открыл дверь в дом. Уже за полночь, он был трезв, как надгробие, и в кармане у него лежали билеты на «Бродвейский пассажирский» и из Чикаго до Лос-Анджелеса. В гостиной горел свет; Джо заснул в кресле, одну из своих замшелых старых книжек по каббале, или что там у него – том IV «Еврейских легенд» Гинзберга, – воздвигнув домиком на коленях. Рядом на подставке из рафии поверх соснового стола стояла полупустая бутылка «Пилза». Когда Сэмми вошел, Джо слегка пробудился и заерзал, прикрывая глаза от света лампочки. Пахло от него затхло и сонно, пивом и пеплом.

– Эй.

– Эй, – сказал Сэмми. Он подошел и положил руку Джо на плечо. Помял мускулы – на ощупь узловатые и твердые. – Всё хорошо? У Томми все хорошо?

– Мм, – кивнул Джо и снова закрыл глаза.

Сэмми выключил свет. Сходил к дивану, взял персиково-горчичный плед – одна из немногих вещей, которые связала его мать, и единственный зримый ее след в его жизни, – отнес к креслу и обернул вокруг Джо, заботливо прикрыв ему ноги в носках с оранжевыми пальцами.

Потом Сэмми отправился в спальню Томми. В излучине света из коридора он разглядел, что во сне Томми забрел к самому дальнему краю постели и спал, расплющив лицо об стену. Одеяло он сбросил, лежал в бледно-голубой пижаме с белым кантом на отворотах и манжетах (у Сэмми, естественно, тоже такая была). Томми спал очень энергично, и, даже когда Сэмми отодвинул его голову от стены, мальчик продолжал шмыгать носом, вздрагивать и дышал часто, почти как собака. Сэмми взялся было его накрывать. Но бросил и просто поглядел на Томми, любя его и, как обычно, мучаясь спазмом стыда оттого, что острее всего ощущает себя отцом, точнее, больше всего счастлив быть отцом, глядя, как мальчик спит.

Отец из Сэмми получился равнодушный – лучше его собственного отца, пожалуй, но это мало что проясняет. Когда Томми еще был неведомой рыбкой внутри Розы, Сэмми поклялся никогда его не оставить, никогда не уходить и до нынешнего дня, до этой ночи, умудрялся держать слово, хотя временами – в ту ночь, когда он решил пойти работать в «Голд стар», например, – это было трудно. Однако по правде, невзирая на все благородные порывы, если не считать часов, когда мальчик спал, Сэмми пропустил почти все его детство. Похоже, Томми, как и многие мальчишки, одолевал свое взросление главным образом в те периоды, когда человека под названием «отец» не было рядом, – в канавках между редкими часами, что они проводили вместе. Быть может, размышлял Сэмми, равнодушие, которое он приписывал своему отцу, было не своеобразной чертой одного конкретного человека, но универсальным свойством всех отцов. Быть может, «юные воспитанники», которых Сэмми систематически прикомандировывал к своим героям – это пристрастие отныне войдет в историю комиксов и будет преследовать Сэмми до конца его дней, – олицетворяли не изъян в его природе, но иное желание, глубиннее и всеохватнее.

Доктор Фредрик Уэртем – идиот; очевидно же, что Бэтмен ни сознательно, ни подсознательно не намеревался развращать Робина; он пытался заменить ему отца и тем самым заменить отсутствующих, равнодушных, исчезающих отцов читателям комиксов, американским мальчишкам. Жаль, Сэмми не хватило самообладания сообщить подкомитету, что появление у супергероя помощника гарантированно повышало тиражи на 22 процента.

Да ну какая разница? Лучше вовсе не сопротивляться; все кончено. У Сэмми нет выбора – только освободиться.

Но сейчас он все никак не мог заставить себя уйти. Он простоял у постели Томми добрых пять минут, вспоминая историю сна в детской, со времен младенца, что лежал на животе в центре эмалированной железной кроватки, подтянув под себя ноги, высоко в воздух выставив большой тухес в подгузнике. Припомнил период, который Роза называла «ночные жути», когда Томми было года два или три, – мальчик ночь за ночью просыпался, вопя так, будто с него заживо сдирают кожу, ослепнув от ужаса того, на что смотрел во сне. Они пробовали ночник, бутылочку, песенку, но выяснилось, что утешает его лишь одно: если Сэмми ложится вместе с ним. Сэмми гладил мальчика по волосам, пока не сводило запястье, и слушал бурю его дыхания, пока они оба не задремывали. То была вершина его отцовской карьеры – и она тоже случалась среди ночи, когда ребенок спал.

Сэмми снял туфли и забрался в постель. Перекатился и лег на спину, сложив руки под головой вместо подушки. Может, он здесь чуточку полежит, а потом пойдет искать чемодан в гараже. Он сознавал, что есть опасность уснуть – день выдался долгий, он устал как собака, – и это помешает ему уйти сегодня, прежде чем начнутся дискуссии о его отъезде. А он сам недостаточно уверился в правильности своего решения, и потому нельзя, чтобы Роза, или Джо, или еще кто стал его отговаривать. Но так приятно лежать рядом с Томми и снова слушать, как тот спит; давненько такого не бывало.

– Привет, пап, – сказал Томми сонно и растерянно.

– Ой. – Сэмми подскочил. – Эй, сынок.

– Ты поймал обезьяну?

– Какую обезьяну, сынок?

Томми покрутил рукой – ему не хватало терпения все объяснять заново.

– Обезьяну с этой штукой. Со шпателем.

– Нет, – сказал Сэмми. – Извини. Она по-прежнему на воле.

Томми кивнул.

– Я тебя видел по телику, – сказал он; кажется, он просыпался.

– Да?

– Ты хорошо выступал.

– Спасибо.

– Только немножко вспотел.

– Я потел как свинья, Том.

– Пап?

– А?

– Ты меня немножко сплюснул.

– Извини, – сказал Сэмми.

Он слегка отодвинулся. Они еще полежали; Томми ворочался, кряхтя сердито и досадливо.

– Пап, ты слишком большой, ты тут не умещаешься.

– Ладно, – сказал Сэмми и сел. – Спокойной ночи, Том.

– Споконочи.

Дальше Сэмми пошел в спальню. Роза предпочитала спать в кромешной темноте, опустив жалюзи и задернув шторы, и по дороге до кладовки Сэмми немало спотыкался и шарил руками. Он закрыл за собой дверь и цепочкой включил свет. Сдернул с полки исцарапанный белый кожаный чемодан и набил его тем, что висело на вешалке и лежало во встроенном комоде. Он готовился к теплу: поплиновые рубашки и летние костюмы, жилет, майки, боксеры, носки и подтяжки, галстуки, плавки, коричневый ремень и черный – и все это в неразборчивой и небрежной спешке утрамбовал в чемодан. Закончив, дернул за цепочку и вышел в спальню, ослепленный волнующимися геометриями персидского ковра, что соткались перед глазами. Он выбрался обратно в коридор, радуясь, что не разбудил Розу, и прокрался на кухню. Сделаю себе сэндвич, решил он. Мысленно он уже сочинял записку, которую планировал оставить.

Но в паре футов от кухни он почуял дым.

– Ты опять со мной так, – сказал Сэмми.

Роза сидела в халате, со своей горячей лимонной водой и со своей пепельницей, перед руинами целого торта. Ночная люминесценция Блумтауна – уличные фонари, и крылечные лампы, и фары проезжающих машин, и блеск шоссе, и растворенное в низких облаках сияние великого города в шестидесяти милях отсюда – просачивалась сквозь шторы из кисеи в точечку и помечало чайник, и часы, и капающий кухонный кран.

– У тебя чемодан, – сказала Роза.

Сэмми опустил глаза, словно искал подтверждения ее рапорту.

– Это правда, – сказал он и сам расслышал собственное легкое удивление.

– Ты уезжаешь.

Он не ответил.

– Это, наверное, логично, – сказала она.

– Правда же? – ответил он. – В смысле – ты сама подумай.

– Если ты так хочешь. Джо будет уговаривать тебя остаться. У него какой-то план. И еще ведь Томми.

– Томми.

– Ты ему сердце разобьешь.

– Это что, торт? – спросил Сэмми.

– Я почему-то испекла «Красный бархат», – сказала Роза. – С пенной глазурью.

– Ты напилась?

– Выпила бутылку пива.

– Ты любишь печь, когда напиваешься.

– Это почему так? – Роза по кухонному столу толкнула к нему обвалившиеся развалины красного бархатного торта с пенной глазурью. – Почему-то, – прибавила она, – мне еще приспичило почти все съесть.

Сэмми сходил к ящику за вилкой. Садясь за стол, он не был голоден ни капельки, но затем откусил торт и, не успев взять себя в руки, смолотил все, что оставалось. Пенная глазурь хрустела и таяла на зубах. Роза поднялась и налила ему стакан молока и, пока он пил, стояла за спиной, вороша волосы у него на затылке.

– Ты не сказала, – заметил Сэмми.

– Что не сказала?

– Ты-то чего хочешь?

Он откинулся назад, затылком прижался к ее животу. Он внезапно устал. Он хотел уехать немедленно, чтобы отъезд прошел глаже, но теперь раздумывал, не подождать ли до утра.

– Я хочу, чтобы ты остался, ты же сам понимаешь, – сказала она. – Я надеюсь, ты понимаешь. Черт бы тебя побрал, Сэмми, я бы счастлива была, если б ты остался.

– Чтобы всем доказать?

– Да.

– Что никто не будет диктовать нам, как жить, и все люди разные, и пошли вон, не суйте нос, куда не просят. В таком духе.

Она перестала гладить его по волосам. Видимо, расслышала некую долю сарказма в его тоне, хотя не было никакого сарказма, Сэмми восхищался – и прежде, и теперь ради него она готова была пойти на многое.

– Просто, понимаешь, – сказал он, – по-моему, мне надо всем доказать что-то другое.

Раздался кашель, они обернулись и увидели Джо – сам он стоял в дверях, а волосы стояли дыбом у него на голове, и он открыл рот и смаргивал то, чего не хотел видеть.

– Он что… ты же не уезжаешь?

– На некоторое время, – сказал Сэмми. – По меньшей мере.

– Куда ты собрался?

– Я подумал, в Лос-Анджелес.

– Сэмми. – Джо шагнул к нему, и это было как-то угрожающе. – Черт тебя дери, так нельзя.

Сэмми немножко отшатнулся и поднял руку, будто отбиваясь от старого друга:

– Джо, ты полегче. Я ценю такие сантименты, но я…

– Какие сантименты, идиот? Я утром ушел из бара, пошел и сделал предложение «Империи комиксов». Ее купить. И Шелли Анапол согласился.

– Что? Предложение? Джо, ты рехнулся?

– Ты сказал, у тебя идеи. Ты сказал, я тебя разбередил.

– Ну, разбередил, но ешкин кот. Как ты мог взять и купить, не спросив меня?

– Мои деньги, – сказал Джо. – От твоего слова ничего не зависит.

– Ха, – сказал Сэмми, а затем снова: – Ха. Что ж. – Он потянулся и зевнул. – Я, наверное, смогу писать сценарии там и присылать тебе. Не знаю. Посмотрим. Я устал, давай не сейчас, ладно?

– Сегодня ты никуда не едешь, Сэм, не дури. Уже поздно. Чем ты будешь ехать – поезда же не ходят.

– Останься хоть до утра, – сказала Роза.

– Я, наверное, могу поспать на диване, – сказал Сэмми.

Роза и Джо переглянулись – в страхе, в тревоге.

– Сэмми, мы с Джо не… это не потому, что… мы не…

– Я знаю, – сказал Сэмми. – На диване в самый раз. Можно даже белье не менять.

Роза сказала, что Сэмми может, конечно, бомжевать, раз ему приспичило, но ни за какие коврижки он не приступит к своей новой карьере в ее доме. Из бельевицы она достала свежие простыни и наволочку. Опрятной кипой отложила использованное белье Джо и расстелила новое, заправила, и разгладила, и отогнула одеяло, аккуратной диагональной складкой обнажив испод цветастой простыни. Сэмми стоял у нее над душой, пространно разглагольствуя о том, как дивно соблазнительна эта постель после того, что с ним наприключалось за день. Когда Роза пустила его на диван, он сел, попрыгал, сбросил туфли и лег со счастливым вздохом измученного человека, блаженно погрузившегося в горячую ванну.

– Мне все это очень странно, – сказала Роза.

Одной рукой она стискивала мешок из наволочки, набитый простынями Джо, другой отирала слезы.

– Это с самого начала было странно, – сказал Сэмми.

Она кивнула. Потом вручила мешок с грязным бельем Джо и ушла по коридору. Джо постоял у дивана, глядя на Сэмми озадаченно, будто задом наперед пошагово разбирал ловкую шанжировку, которую Сэмми только что показал.

Когда дом проснулся наутро, довольно рано, диван был гол, сложенные простыни лежали на кофейном столике, на них стояла подушка, а Сэмми и его чемодана давным-давно простыл и след. Вместо записки и прочих прощальных жестов он оставил посреди кухонного стола лишь карточку два на три, которую ему выдали в 1948-м, когда он купил участок, где теперь стоял дом. После долгих лет обитания в бумажнике Сэмми карточка была помятая, потрепанная и выцветшая. Подобрав ее, Роза и Джо увидели, что Сэмми ручкой с нажимом вычеркнул имя изначально не более чем теоретической семьи, напечатанное поверх адреса, а вместо него вписал, заключив в четкий черный прямоугольник, связанные крепким шнуром амперсанда слова КАВАЛЕР & КЛЕЙ.