Вил сплёл нам шляпы из листьев, и с рассветом мы вышли из леса. А там была степь. Безграничие сухих ароматных трав, тихонько шуршащих на ветру, и безоблачное синее небо, и на нём — солнце.

Если б не ветер, думал я спустя пару часов, мы бы умерли. Человек не в силах пережить такое, если нет даже слабой, призрачной прохлады, что приносит тёплый ветерок!

Вскоре ветер прекратился.

Заплечный мешок и меч стали громоздкими и неудобными и тяжелели с каждым шагом; высокая — до пояса, а кое-где и по плечи — трава была острой и ранила даже сквозь ткань. А вокруг, не смолкая, звенели мошки, лезли в лицо, застилали тёмным облаком глаза… Я глядел на минелу на спине Вила и гадал: через сколько таров я упаду? И он обернётся… и сверху вниз посмотрит на Рыцаря, всё мужество которого сгорело дотла под летним солнцем! С презрением? Он не презирает слабых. Равнодушно — да. Далёкий, чужой, равнодушный взор… А я чего хотел? Я сам навязался ему в спутники, он меня с собой не звал. Сам выбрал Путь, и если не хватит сил — это моя слабость, моя самонадеянная глупость. Не его.

Но если он уйдёт и оставит меня здесь одного?!

И, холодея от этой мысли, я думал: лучше ещё много дней в степи, и солнце, и головная боль, и в кровь стёртые ноги… всё лучше, чем валяться в колючей траве и смотреть, как он уходит. Даже смерть.

Фляга давно опустела. Зеленовато-рыжие волны переливались повсюду, в мире не осталось ничего, кроме степи, а на горизонте золото и зелень смыкались с вызывающе-яркой синевой, не разбавленной и намёком на облачко. А в синеве неистово пылало солнце. Глянешь вверх, и оно оборачивается хищной пламенной птицей, мчится вниз… на меня. Я изо всех сил пытался поднять глаза, но вздрагивал и сразу их опускал. А вскоре и солнце, и постыдный страх, и взгляд Вила — всё сделалось мне безразлично. Осталась лишь золотисто-зелёная травяная бесконечность и мои шаги. Шаг, и ещё шаг, и ещё один…

___

Метёлочки с острыми усиками хлестали его по щекам, роняли за ворот колючие семена, царапали подбородок. Полдень. Трудный час даже для бывалых путников, а Энтис… Вил обернулся: Рыцарь стоял на коленях, склонив голову, шляпа слетела, светлые пряди перемешались с травой — словно сказочный Заклинатель Полей задумал пленить его навеки, превратив в часть своего зелёного царства.

— Эй, что с тобой? Энтис!

Бледное лицо и измученные глаза. Такой маленький и беззащитный! Рыцарь? Нет, это в прошлом, в мрачном Замке из лилового гранита Великих Гор: и кнут остался там, и надменные Лорды, и он не Рыцарь, а обычный мальчишка-бродяга. Волосы спутались в нечёсаную жёлтую кудельку, губы потрескались, руки, плечи и грудь в кровоточащих царапинах, грязных потёках пота и красных пятнах ожогов. Скоро кожа вздуется пузырями и облезет. Да ему и сейчас несладко: всё горит, как от того кнута…

— Прости, — едва разлепляя губы, пробормотал он незнакомым хриплым голосом, — я… встану…

Вилу отчего-то захотелось плакать.

— Не надо, — он постарался изобразить улыбку. — Идти слишком жарко, отдохнём немножко, место подходящее. Трава высокая. Я сделаю навес, вроде шалаша, — его руки уже поспешно обрывали вокруг Энтиса стебли. — Я быстро. Пить хочешь?

Идиотский вопрос. Я бы на его месте нашёл, что ответить!

Он протянул другу отощавшую флягу:

— Допивай.

— Нет. — Энтис с явным усилием мотнул головой: — Это твоя. Нечестно.

Вил выдернул зубами пробку и выплюнул её в ладонь.

— Пей. Или я её вылью тебе на волосы. И будешь слизывать капельки.

Он сплетал травинки, вспоминая мамины уроки, а Энтис допил воду и заснул. И хорошо: в хлипком шалашике надо лежать неподвижно, чтоб не обвалить сооружение себе на голову… Вил вытер о штаны изрезанные травой ладони и заполз под навес. И — снова в эллин. Камни и цепи были раскалёнными, солнце стояло в зените, а ему ни шляпы, ни единой тряпочки не оставили. Он умирал от жажды, а воду подносили, касались чашкой губ и со смехом убирали, не давая сделать ни глотка, он молил и плакал… и проснулся. Щёки были мокрые от слёз. Он невесело усмехнулся: даже во сне не вышло притвориться храбрым и мужественным! Ещё хуже, чем в жизни: тут не только тело было обнажённым, как в эллине давеча, но и душа — беспомощная, слабая. Гордость вместо силы; а гордость — тот же страх: боишься презрительных насмешек больше, чем боли. А ради спасения Лили полез под кнут — тоже из страха: за последнюю ниточку, связывающую с мамой. Отчаяние, а не храбрость! А когда боль становится очень сильной, даже гордости не остаётся. Одна беспомощность и слёзы.

— Видишь? — тихонько сказал он. Энтис, словно в ответ, застонал во сне. — Вот тебе Путь Круга: жара, жажда, боль и грязная одежда. А я всегда в таком кругу, как в ловушке, и у меня нет Замка, куда можно воротиться, отмыться и всё позабыть. А у меня ещё люди. Хуже всего остального. Но ты на своём Пути ничего не узнаешь о людях. И хорошо, хватит с тебя и степи! Жизнь не в Замке жестокая, Рыцарь.

— Что? — сонно отозвался тот, приподнимаясь. — Я не… — шалаш обрушился, и он испуганно охнул. Весь в траве, золотоволосый — вылитый Заклинатель Полей, если бы не растерянный вид, совсем не подходящий для волшебного существа! Вил не утерпел и расхохотался.

— Не смейся, — огорчённо попросил Энтис, отряхиваясь от остатков навеса. — Заново делать придётся?

Его друг встал и повесил на плечо чехол с минелой, и он, не тратя слов, взялся за мешок: отдых закончился. Когда выбрались наконец из высоченной травы на узкую тропинку, он спросил:

— О чём ты говорил перед тем, как посыпались стебли? Что-то о жестокости… и о Замке?

— Просто думал вслух. — Вил погрыз травинку. — Жизнь за Чертой жестокая, вроде того. Не для тебя.

— О-о? — в замешательстве протянул он. — Но я… Почему?

— Глупости это всё, — вздохнул Вил. — От жары и не то подумается.

Тропа расширилась, и идти стало легче, и солнце чуток присмирело: близился вечер. Правда, пустые фляги… ну, ничего не поделаешь — иди и терпи. Рыцарь молчал, и Вила это радовало: болтовня отнимала слишком много сил. Он свистел и на ходу плёл для друга шляпу с широкими неровными полями: чтоб получше спасали от жгучих лучей, Энтис-то к солнцу не привык… и лучше уж думать о шляпе, чем о воде!

Ярко-синее небо бледнело, приобретая особую предзакатную прозрачность.

— Вил, почему нет ветра? Ведь был… в лесу, всё время…

— Мы ж в Кумбрейне. В дикой земле.

— Не понимаю.

— Поля Чар тут нету. В лесу, помнишь, на рассвете дождик шёл — точнёхонько, как по часам! Где есть Поле, там Магистры погоду делают. А в диких землях какая придёт погода, та и будет. Гляди — дерево!

Дерево, низенькое и чахлое, почти не давало тени. Зато под ним был колодец! Несколько секунд Энтис молча смотрел, потом с тихим счастливым стоном лёг на сруб и свесился над квадратной дырой: внизу, далеко-далеко, слабо блестела вода. И пахло там необычно: затхло, влажно, таинственно. Вода в прохладной глубине была чёрной, как зимняя беззвёздная ночь… как глаза Вила… но в ней вспыхивали загадочные искры, разноцветные причудливые осколки света… Он лежал на краю сруба, не замечая, что наклоняется всё ниже. Голова сладко кружилась. Блики на чернильной жидкой тьме притягивали его с неодолимой силой. Он стал совсем лёгким, бёдра заскользили по мшистым брёвнам…

___

Я вцепился в его пояс, рванул на себя, и мы полетели на землю. Он вскрикнул — кажется, гневно. А я здорово приложился локтем о камень. Энтис, конечно, оказался сверху! Я спихнул его и поднялся, скрипя зубами: во время дурацкого падения ещё ногу ухитрился подвернуть, стоять-то больно, а идти… Я мысленно отправил корень, солнце и Рыцаря в самые глубокие трясины Тьмы и похромал к ведру.

Он смотрел на меня из-под дерева, и его взгляд вовсе не светился нежностью.

— Зачем ты так сделал?

Я расправлял кожаное ведро. Ну и голос у него. Вода в колодце и то, небось, теплее!

— Упал? Нечаянно. А ты думал, специально постарался? Тоже мне удовольствие.

Он нахмурился. Настоящий Рыцарь. Значит, принимаемся показывать норов? Самое время.

— Сделай одолжение, не устраивай больше таких шуток. Терпеть не могу, когда меня дёргают сзади!

Белый круг и столбы с цепями. Рыцарь с холодным презрительным взором, который предложил мне смерть так же легко, как я раздавил бы комара. Его учитель.

— А шуток и не было. Или ты нарочно падал? Знаешь, колодцев в степи мало. Не стоит их засорять.

Серые глаза расширились.

— Я не падал!

— Конечно, нет. Тебе просто в Мерцание не терпится. Понимаю. Прости, что помешал. В следующий раз предупреди заранее, ладно? Если человек решил шею себе свернуть — его право. И нечего кому-то вмешиваться и насильно его спасать. Тут я с тобой согласен. Только ты место выбрал неудачно.

Он стиснул кулаки, с корнями вырывая траву возле себя.

— Почему тогда я не заметил?

Я пожал плечами и принялся проверять на прочность верёвку и узел, которым она крепилась к краю сруба. Голос моего Рыцаря оттаял окончательно и сделался растерянным и виноватым:

— Но, Вил! Я только смотрел вниз… Я говорил грубо? Ты сердишься? Пожалуйста, прости.

Надо же, какие мы теперь смирные! Простить? Обойдёшься. Смотри, смотри на меня несчастными глазами! В другой раз не осмелишься делать мне выговоры с надменным рыцарским видом!

— Ты наклонился и сознание потерял, — сухо сказал я. — От солнца и жажды рассудок замирает, а тело стремится к воде. Конечно, не заметил. Обычно замечают, когда уже поздно.

Ведро с предусмотрительно засунутым внутрь камушком полетело в воду и с плеском утонуло.

— Завидно? — ядовито бросил я. Но ему уже было не до меня: он вжался щекой в ствол и закрыл глаза. Зеленовато-бледный, на губах кровь… Ну какого чёрта я на него напустился? Из-за кого он здесь?!

Я вытянул ведро, намочил чистый лоскуток старой рубахи и легонько провёл по его подбородку. Он облизнулся, как кошка, не открывая глаз. Я решил, что разводить церемонии сейчас не время, и дальше попросту набирал воду в пригоршни и плескал ему в лицо, а он откинул голову назад и слабо улыбался. Я и напоил его прямо из ладоней, и только потом вспомнил: у нас же есть кружки…

А когда вытаскивал второе ведро, пальцы вдруг разжались, и оно полетело вниз, содрав мне всю кожу с ладоней грубой верёвкой. Несколько жутких секунд я не дышал: уверен был, верёвка оборвётся. Не оборвалась… Я чуть не заплакал от облегчения и снова принялся тянуть. Как в деревне я буду этими руками играть на минеле, я старался не думать.