Солнце укатилось к горизонту, и теперь на него можно было смотреть, не рискуя ослепнуть: диск цвета красного вина (или крови, думал Вил, кому что нравится) неторопливо падал в травяной океан, а вокруг него прозрачное вечернее небо переливалось множеством красок. Оранжево-багровые волны растекались в лимонное мерцание, и светло-зелёную хрупкость весенних листьев, и росчерки красного золота, и неуловимые серебряные блики — едва заметишь, и их уже нет, и лиловые вуали подступающих сумерек… и много других оттенков, для которых, наверно, в мире Сумрака просто не существует слов.

Вил был пленником закатов с детства. Он ощущал их как музыку, хрупкие, переменчивые, лживые закатные краски, как самые прекрасные песни. А чем был он — певец, восхищённый слушатель или нота в мелодии? Ещё один призрачный всплеск цвета, мелькнувший в небе?.. У его ног спал белокурый мальчик, раскинув руки, словно отдаваясь на милость и доброму, и злому на его пути. Вил устроил над ним полог из плаща, наброшенного на ветви, положил на лоб мокрую тряпицу, смазал соком медвянки его руки и грудь, обожжённые солнцем; возился с другом из последних сил и мечтал об одном — лечь и немножко отдохнуть. А потом взглянул в небо — и закат обрушился на него ливнем поющих красок. Он прижался к яблоне, подумал, что сейчас потеряет сознание или разрыдается, и целиком ушёл в закат.

Краски струились, завлекали, дразнили. Ему хотелось кричать, или играть, сдирая мясо с пальцев и разрывая струны, или умереть. Больше, чем восторг, — то было почти безумие. Таинственный полумрак леса окутывал его душу грустным покоем, горы слегка пугали, изумрудно-золотые поля делали его беспечным, насмешливым и дерзким, рассветы манили в путь, в новые края и в неизвестность. Закаты — оглушали. Он тонул. Он переставал быть Вилом, менестрелем, бродягой в лохмотьях, переставал быть вообще — преображался во что-то загадочное, неистовое, свободное… нечто из бесплотного Мерцания, ничего общего не имеющее с властным, тяжёлым, осязаемым миром Сумрака.

Он стоял и стоял, недвижимым мраморным изваянием — одинокая хрупкая фигурка под одиноким деревцем, озарённая багровыми волнами, не ребёнок двоих людей из плоти и крови, а призрачное дитя Мерцания Изначального, неведомо зачем принявшее облик человека — и тем лишь несхожее с детьми Сумрака, что среди них не бывает столь безупречной, поистине неземной красоты.

А Вил просто смотрел, как садится за горизонт солнце…

Cперва пришла музыка, за ней слова, и началась работа: подбирать аккорды, приглаживать стихи и учить. Новая песня, он знал по опыту, может улетучиться из памяти начисто, стоит пройти паре часов, и повторял снова и снова, пока не уверился: теперь-то она точно не позабудется.

Баллада вышла невесёлая: о влюблённых, что жили и погибли в далёкие дни Войны Чар. Дни, когда кровь лилась на плодородные земли чаще дождей, и не спелые колосья всходили на полях, а печальные венцы надгробий. Злые времена… люди звали их — Багровые Годы, годы крови. Они пронеслись над Тефрианом семь веков назад, оставшись лишь в легендах, туманных и противоречивых. Не вызывало сомнений одно: страшные три года под небом Тефриана бушевала война, и виной тому была вражда Чар-Вэй. Чего не поделили, к чему стремились — ответы потонули во тьме ушедших дней…

Легенды говорили, что в той войне Свет одержал победу. А Вил думал: нет, победы там не было. Были ненужные смерти, разбитые судьбы, слёзы и кровь. И погасло великое Созвездие Чар! Даже о его существовании не всякий помнил… Ушли в небытие веками копившиеся знания о природе Чар; вместе с мудрецами погибла в битвах постигнутая ими мудрость. А что осталось? Вместо пяти Обителей Чар, где обучали всех, независимо от положения и тяжести кошелька, — одинокая Огненная Башня, укрытая в мрачных, погибельных для человека Кричащих Скалах. Вместо могущественного Созвездия — одна Звезда, которая и не скрывала: даже пять сильнейших Магистров-Лучей слабы в сравнении с прежними адептами Чар, как слаб крохотный ребёнок рядом со своим полным сил молодым отцом.

Темна история Войны Чар, думал Вил. Злые помыслы выпустили её в мир, и злом она обернулась. И даже не в пролитой крови то зло: люди умирают всегда, в постели от старости или юными от меча, но всегда рождаются новые люди, чтоб распахивать под поля покрытые пеплом земли и возводить города прекраснее старых. Но кому под силу возродить убитые знания? Мир воротился в Тефриан, и люди лишь в сказках слышат слово «война»… но кто вернёт им открытия Созвездия — о природе Мерцания Изначального, о законах породившего мир Сумрака, о поющем Кружеве Чар? Сколько лет или веков ждать Тефриану, пока на его небосклоне вспыхнет второе Созвездие, и суждено ли дождаться? Такие грустные раздумья нередко овладевали его душой в сумеречные часы, сменяющие чудесную картину заката. И в эти часы к нему приходили мелодии и строки новых песен — о красоте мира и непостижимой сложности людских душ, о любви, мужестве и предательстве. О крохотных, слабых пылинках жизни, попавших в безжалостный ураган чужих неистовых страстей и злого могущества. О Войне Чар.

Тёмное небо усыпали звёзды. Энтис проснулся и тихонько лежал, любуясь золотыми мерцающими узорами, и едва сдерживал слёзы: каждая нотка песни пронизана была глубокой тоской и томительной жаждой по чему-то далёкому, возвышенному и запредельно прекрасному. Сердце сжималось и болело, стремясь к неведомой и недостижимой красоте, звёздный свет дробился и расплывался в глазах…

Вил заговорил, и мир вновь сделался обыкновенным. И беседа была вполне земного свойства: ужин, сколько таров прошли за день, и как бы запасти воды, чтоб хватило до второго колодца… кстати, о воде — ему, Вилу, кажется, что свою долю вёдер он уже вытащил. И вообще, после травы, верёвки и минелы он не уверен, сумеет ли удержать даже кружку, а тем более — тянуть из самого центра земли тяжелющее ведро! Нет, если надо, он попробует… в конце концов, будь он один… Энтис покраснел и стремительно бросился к колодцу, а Вил, пряча усмешку, отложил минелу и с довольным вздохом вытянулся в траве.

Потом Энтис поднёс кружку ему ко рту, заботливо избавив от необходимости её держать, а когда он кружку отнял, со смехом уверяя, что отлично может сам о себе позаботиться, друг опрокинул на него полное ведро (его негодующий крик захлебнулся в ледяном водопаде) — с совершенно невинным видом, заставившим Вила всерьёз усомниться, что у Энтиса нет чувства юмора. Похоже, это дитя Ордена, с его склонностью то и дело краснеть, — отнюдь не такая простая штучка, как представляется на первый взгляд! И ему стоит держаться поосторожнее в компании лорда Крис-Талена. А не то…

Он некстати припомнил историю про «лучшего друга» Кера, вдруг без всякой причины разозлился и капризным голосом заявил: он невыносимо хочет пить, и у него болит горло, а впустую выливать ведро было очень глупо, колодец и так почти опустел — он же всю воду вычерпал, приводя в чувство кого-то, валяющегося без сознания! Энтис вспыхнул и виновато склонил голову, а Вил разозлился ещё сильнее — уже на себя. Он бы даже извинился… но было так сложно подыскать слова, а горло и вправду болело, а потом он, кажется, задремал… в общем, до покаянных речей не дошло. Да всё равно ничего толкового не сказал бы, очень уж хочется спать… Туман поймал его, он плыл, тонул в бездонном сне… наверное, и это сон: светловолосый мальчик, сидя у его ног, бережно разминает их, и лицо у него не брезгливое, как если бы он делал что-то неприятное, вовсе нет. Спокойное… и заботливое. Прямо как у мамы когда-то.

На воспоминании о маминой улыбке он уже крепко спал. Энтис уснул почти в тот же миг, уронив голову на ноги друга в пыльных штанах. Ему снилось, будто он дома, в своей постели, — открыв глаза, он очень удивился, не найдя над собой знакомого потолка, затянутого узорчатым шёлком.

___

Второй день ничем от первого не отличался — вот только колодца не было. Ну, не колодец, пусть бы хоть крохотный ручеёк. Хоть заросший тиной, илистый прудик! Энтис брёл за другом и думал: скоро он перестанет ждать чуда, и ему конец. А кто он такой, чтобы ради него боги расщедрились на чудеса?

Спасал лишь молочник — его полые стебли содержали вяжущий терпкий сок, пригодный для питья. Добыть сок было непросто: если сорвать, он сразу вытекал, а чтобы выдернуть с корнем, требовалась сноровка — хрупкие стебельки так и норовили обломиться. Была и ещё одна хитрость: с виду молочник здорово походил на другую траву — степную мяту. Здоровью, в общем-то, мята не вредила, но обжигала рот похуже горчицы. Отличное добавление к жажде, пыльному раскалённому воздуху и тучам кусачей мошкары! Надо признать, одного урока Энтису хватило: больше он не спутал ни разу.

Но молочник не очень утолял жажду, просто смачивал пересохшее горло. Да и попадался нечасто. А вода ушла со сказочной быстротой. Энтис одёргивал себя всякий раз, как рука тянулась к фляге, и едва не заплакал, когда ни капельки не смог из неё вытрясти. Тогда он почти поддался отчаянию… только невозмутимый вид друга его успокоил. Но силы кончались, уверенность Вила уже не внушала доверия, а там и вовсе растаяла, и Вил стал угрюмым и ядовитым, как степная мята. Энтис это сполна отведал: он ту самую мяту раскусил, и Вил дал ему котелок, на треть полный, но обрушил на него лавину такого уничижительного сарказма, что он потом весь горел от стыда, словно его раздели и сунули в заросли крапивы. Упрекнуть Вила в излишней резкости он не чувствовал себя вправе, защититься не было сил, каяться без толку, воды-то не вернуть. Оставалось молчать и прятать глаза: не выйдет удержаться от слёз, пусть Вил хотя бы не заметит… Он был уверен: если Вил увидит, что он плачет, новой порции яда не избежать. И остаток его мужества растает без следа: он упадёт и будет покорно ждать смерти…

А Вил думал: насмешками, угрозами, но тянуть его дальше! Пробудить гордость, гнев или страх — только бы шёл! Жестоко, но иначе нельзя. Надо быть сильным. Он завёл друга сюда, и теперь… Вил стискивал зубы и гнал себя вперёд. Он не позволит Энтису умереть в степи. Нет. Нет!..

Стемнело, и крохотное чудо всё-таки случилось: подул лёгкий ветерок. Вил высосал последний из сорванных засветло стебельков молочника и слабо усмехнулся чёрными от запекшейся крови губами:

— Боги нас любят! Ещё бы дождик…

Энтис кивнул. Попробуй он ответить — сумеет лишь тоненько запищать, как голодный котёнок. Вряд ли Вил одобрит такую замену связной речи! И снова будут обидные пренебрежительные слова. А куда денешься, если каждое из них — правда? Даже попросить «перестань» он не может! Молчи и терпи.

— Скоро река. Ветер с реки. Слышишь запах?

Он опустил ресницы. Вил-то знает, что говорит! И так хочется верить… А воздух и впрямь чуточку посвежел. Безмолвные травы тихо зашуршали — словно и они отметили перемену к лучшему и ожили, зашептались меж собою. Энтис попытался улыбнуться — и вдруг голову сдавили каменные лапы… и огонь вспыхнул перед глазами, белый, слепящий… раскалённые молоты обрушились на виски, как на наковальни… Кажется, он закричал. Или вместо крика вышел жалкий скулёж, которого он так боялся?

Колючий звёздный свет резал глаза. Вил ужасно бледный, и голос у него отчего-то дрожит…

— Мы почти пришли… совсем немножко осталось. И вода ещё есть. — Вил крепко взял его за плечо и подсунул за спину мешок в качестве опоры. Поднёс к губам кружку: — Попей. Ты есть будешь?

Он впихнул в себя немного еды: чтобы хватило сил идти дальше. А Вил не притронулся к пище и почти не пил. Энтис отметил эту странность, но тотчас о ней забыл: усталость не давала ему думать, мысли собирались на миг вокруг мелочей, попавшихся на глаза, как воробьи вокруг хлебной корки, и беспорядочно рассыпались снова. Вил, звёзды, сухая трава… Он хотел оставить полкружки про запас (руки яростно сопротивлялись, когда он отрывал её от губ), но Вил велел допить. Как чудесно! Вил сказал, что им надо бы идти; он принялся вставать (в глубине души сильно сомневаясь в успехе этого предприятия), но Вил удержал его и уложил, как ребёнка, на мягкий плащ, и всё утонуло во тьме… А потом Вил разбудил его и сунул ему кружку, и звёзд уже не было: из-за горизонта выбиралось солнце.

— Пойдём, — сказал Вил. Если я не умру, думал Энтис, я пойму что-то очень важное. Если…

Ветра не было, об облаках не стоило и мечтать. Он рвал молочник, и считал шаги, и молчал. Боль то сжимала голову шипастым обручем, то отпускала, словно сжалившись… потом она стала постоянной. А степь не менялась — однообразная, бескрайняя: ни деревца, ни холмика, ни ярких пятнышек селений вдали; трава по колено и изредка по пояс, и от солнца в ней не укроешься…

Он ни разу не спросил, сколько часов или дней осталось до реки. Зачем спрашивать, всё равно ведь надо идти, сколько бы ни осталось… а ещё — он боялся ответа. Или, может, боялся услышать, что ответа Вил не знает. Он изо всех сил пытался не думать, что они заблудились: жару, жажду и головную боль он ещё ухитрялся терпеть, но вслепую бродить среди бесконечных трав, надеясь лишь на счастливый случай, — этого он бы не вынес. И убеждал себя: нет, они идут совершенно правильно, и Вил же сказал — очень скоро будет река! А там жара сменилась настоящим пеклом, и голова разболелась невыносимо, и он и вовсе перестал о чём-то думать. Только о том, когда Вил снова позволит сесть и немножко попить.

Они шли до первых звёзд; потом легли и долго лежали, не двигаясь. Потом допили остаток воды. Энтису показалось, Вил поделил неровно: смочил губы, не глотнув, и сразу сунул флягу ему. Но когда он робко усомнился в честности дележа, Вил порывисто вскинул голову и обжёг его таким бешеным взглядом, что он вздрогнул и не решился спорить. Тем более, от волнения залпом выхлебнул всю воду, и говорить уже было не о чем…

От изнеможения он не мог заснуть. Когда-то — в Замке, в другом мире, тысячу лет назад — он слышал об усталости, которая убивает сон и насылает странные иллюзии, видения наяву. Он, кажется, тогда не поверил? Стоило опустить веки, и начинался безумный танец нестерпимо ярких, ослепляющих красок: десятки пятен разных цветов и очертаний. Они переливались, сверкали и пульсировали, и выносить это было невозможно, и он, почти рыдая от отчаяния, открывал глаза и сквозь слёзы глядел на звёзды: они-то по небу не пляшут! Но они, будто сговорившись мучить его, сходились в кучки и сияли всё сильнее… Он заставлял себя лежать неподвижно и стискивал зубы: спит он или нет, но зачем Вилу его шуршание и стоны? Вилу нужно отдохнуть… И тут Вил заиграл. Минела пела тихо и нежно — как смех погибшей в пожаре мамы, её голос и взгляд… отец крепко, до боли, обнимает — в последний раз… он зажмурился и тихонько заплакал. Цветные пятна исчезли, осталась темнота, густая, мягкая… и сон.

Вил привстал и смотрел ему в лицо. Густые тени под глазами, на губах запеклась кровь, на бледных щеках блестят мокрые дорожки. «О чём ты плакал, дитя Ордена? Жалость к себе, усталость, страх? Тут нет ничего плохого, ты мог и не скрывать… Но отчего я уверен, что не в том дело? И расскажи я тебе, как бросил на струны воспоминания о маме, о её улыбке, и ночных разговорах, и дружбе, и тоскливой ледяной пустоте, убивающей душу, — и ты не удивился бы, ты и без слов понимал меня?» Вил глядел на друга, испытывая странное желание стереть с его лица следы слёз. «А ты простил бы меня, если б знал? Я повёл тебя почти наугад по пути, каким ни разу не ходил… Мерцание, и не могу понять, зачем! Ты спас мне жизнь — а я, кажется, потихонечку убиваю тебя…»

К нему сон так и не пришёл. Звёзды угасли, и по бледному небу разлились волны рассвета, и они вновь пустились в путь. А воды больше не было, и не было колодцев. Пронизанный золотым жаром воздух — и степь, степь без границ. Дорога без надежды.

И сил у него не осталось тоже. Конец, устало думал Вил, это конец. Слишком дорого обошлись ему ночи без сна, и страх, и пылающее солнце, и все глотки и капли воды, безжалостно отнятые у себя и отданные другу… Он оставлял себе лишь гордость, но солнце спалило её дотла; и он брёл, шатаясь, лишённый этой хрупкой защиты, отчаявшийся, беспомощный. Спотыкался и падал, и пусть Рыцарь видит, наплевать, только бы не разбить Лили… Энтис сжал его руку, а он не сумел даже разлепить губы — улыбнуться другу, у которого в их безумном походе к смерти нашлись силы и желание заботиться о ком-то, кроме себя. У него больше нет ни того, ни другого… глупости, забота тут ни при чём, просто сам боится упасть… но не всё ли равно? Ускользающим насмешливым краешком сознания он знал, как забавно это выглядит: их носит из стороны в сторону, как лодочку в штормящей реке, и они цепляются друг за друга, чудом не грохаясь на тропинку вместе. Если бы Вил был способен на что-то ещё, кроме как дышать и с трудом переставлять ноги, сейчас он беспрерывно хохотал бы на всю степь.

Воздух переменился в один миг, словно они перешагнули невидимый барьер: раскалённое тяжёлое безветрие сменилось чуть влажной прохладой, солнце заслонила хрупкая облачная дымка, и в лица им дунул порыв ветра — свежий, ароматный, с острым запахом водорослей и речных кувшинок.

Энтис издал тихий удивлённый звук, не разжимая губ. Вил замер, широко раскрыв глаза.

— Яджанна, — хрипло прошептал он, — мы всё же… — торжествующе улыбнулся и потерял сознание.

Энтис тряс его изо всех сил, стоя на коленях, и дрожащим голосом повторял его имя, а когда горло перехватывало, тихонько всхлипывал. Если все их мучения для того лишь, чтобы потерять…

— Вил, — звал он, тщетно пытаясь говорить громче. — Вил, Вил, вставай же! Пойдём, Вил, пожалуйста!

Чёрные ресницы дрогнули и медленно поднялись.

— Вил! — Энтис задохнулся от облегчения. — Пошли? Ты ведь можешь идти, правда?

Вил облизнул кровоточащие распухшие губы и скривился от тошнотворного вкуса.

— Нет. Уходи.

Энтис отчаянно затряс головой:

— Тебя здесь бросить?! И не думай даже! Я тебе помогу, ну попробуй встать!

— Дурак, — прошептал Вил, — Рыцарь… — он глотнул и передёрнулся от боли в горле. — Иди. Убирайся!

— Я без тебя не пойду! — Энтис уже рыдал. — Я дороги не знаю, я не могу… Вил!

— По тропе, — выдавил он и закрыл глаза. Горячая солёная капелька смочила губы, он разлепил веки… и беспомощно смотрел на занесённую над ним руку друга. Она почему-то опускалась так долго, целую вечность, и касалась совсем слабо, он почти не чувствовал ударов… Энтис плакал, и бил его по щекам, губам, не разбирая, и сквозь слёзы кричал — точнее, пытался кричать, а выходило едва слышно:

— Трясины, нет, ты пойдёшь! Или мы тут умрём, этого ты хочешь?! Ты встанешь и пойдёшь, ясно?!

Вил с кривой усмешкой перехватил его запястье. Тонкое и дрожащее… Это оказалось так легко.

— Хватит, ушибёшь руку. Ну, успокойся. Пойду. Понесёшь…

___

Цепляясь за него, я встал. Никогда ещё так не кружилась голова… С каждым вздохом трескаются губы, во рту всё время стоит мерзкий вкус крови… а сейчас отдал бы я Лили за глоток воды? А за целое озеро? А если не Лили, а ещё раз встать меж двух столбов в белый круг?

— Нет, — прошептал я, с отвращением давясь кровью, — нет, нет…

Я не упал — очень медленно, словно воздух вокруг меня застыл и уплотнился, опустился на колени, увлекая его за собой. Боги, проклятая тошнота должна прекратиться, пусть будет больно, лишь бы всё кончилось! Желудок раз за разом выворачивался наизнанку; глаза застилал вязкий багровый туман, только белоснежные молнии боли разрывали завесу. В перерыве я хотел сказать ему: «Не волнуйся, подожди», — но он куда-то делся. Ушёл? Правильно, разумно, давно бы так… Кто-то рыдал неподалёку, потом я понял: плачу я сам — от горя, что друг оставил меня… Он уложил мою голову к себе на колени, что-то шептал, всунул в губы стебель; сок был терпкий, горьковатый… Его лицо превратилось в маску из пота, пыли и слёз, причудливыми разводами покрывающих обгоревшую кожу. Зачем чужому, едва знакомому мальчику плакать обо мне? Я один в мире, всем безразличный, ничей. Я умираю, ну и что? Это моя боль, и моя жизнь уходит так мучительно, при чём тут Энтис?

Вил, смутно слышал я, Вил, Вил… Имя осыпалось в траву хрупкими осколками реальности. Я таял, звенел, переливался в танцующих на солнце пылинках. А тошнота, оказывается, прошла. Мне больше не казалось, что меня сейчас вырвет моими собственными кишками, просто очень хотелось спать.

— Пойдём. — Голос звучал ласково и настойчиво. Приятный голос, только совсем измученный… Я со вздохом открыл глаза. Солнце, одно солнце вокруг!

— Вил, пойдём, пойдём.

Я приложил все силы, чтобы подняться на ноги. Вообще-то я был уверен, что немедленно упаду, но меня просят идти, надо делать то, о чём просят таким приятным голосом… ну, хотя бы постараться? И я честно старался. Странно, но получалось. И стоял, и шёл, и не падал. Всё расплывалось, туманилось, иногда забавно мерцало, меняя очертания. Я прислушивался к мелодиям Чар. Я слышал их как никогда ясно. Тихие, сложные, прелестные мелодии… Небо растеклось через горизонт на землю, затопило степь — а иначе почему бы оно очутилось у меня перед глазами? И снова лился в рот терпкий сок, а усталый хриплый голос говорил: «Вил, пойдём, Вил…»

Потом было много цветных пятен и звуков. Голоса. Незнакомые. Руки. И вода, вода — целый океан воды! Как чудесно… только голоса слишком шумели надо мной, резкие, оглушительные, у меня болела голова от этих пронзительных звуков. Но радость от неиссякаемого потока воды была куда сильнее, и я молчал и наслаждался, стараясь не обращать внимания на назойливый шум. Яркие краски и золотое сияние сменились тёмными тонами и прохладой. Я лежал на чём-то мягком. И вокруг — никакой травы!