Стоило от него отойти, как он порывался подняться. И его раны тут же открывались. Само собой, я хотел уладить всё мирно! Объяснял, что вставать ему рано, он и не сумеет, только напрасно причинит себе боль, а надо лежать спокойно и не мешать мне его лечить.

Я думал, это и без разговоров понятно. Будь я на его месте (Давиат, ну и мысли!) — мне не пришлось бы повторять дважды! Но он… То ли эллин так подействовал, то ли его голова и прежде была устроена не совсем правильно, но слова до него не доходили. Ни с первого раза, ни со второго, ни с третьего. Он смотрел странными пустыми глазами, а едва я отворачивался — пытался встать. Падал, терял сознание, иногда тихонько стонал. А мне (кипящему от гнева из-за его тупости) приходилось греть бесчисленные котелки воды, смывать кровь с застывшего под руками тела и часами возиться с целебными травами. А они, кстати, не спешили попадаться на глаза. Отыщи-ка нужную травку среди кучи других, если видел только засушенной или на картинке! А вдруг перепутаешь и вместо лечебной ядовитую сорвёшь? Тут не урок, насмешками не отделаешься! В общем, забот у меня было выше головы и без его капризов.

Увидев, что обращаться к его здравому смыслу бесполезно, я растерялся и полдня молча наблюдал. Готовил ему лекарства, стирая ладони в кровь жёсткими стебельками, и думал: мог бы и не стараться, бестолковое существо опять закопошится, испытывая ненужные страдания и не давая себя вылечить. Наконец терпение моё лопнуло, и я подошёл и ударил его по щеке. И внятно посоветовал не дёргаться, пока я не разрешу. А если он вздумает вновь приняться за старое, одной оплеухой не отделается.

Чувствовал я себя потом паршиво. Боли ему и без меня хватало, да и вообще… мерзко бить слабого ребёнка. Почему, ну почему он понимает только язык грубой силы?!

А он понял: больше не мучил нас обоих, пытаясь встать. Лежал, непроницаемый, как камень, и ни звука не издавал. Я думал, он спит почти всё время, но как-то поймал на себе его взгляд. Пристальный, ледяной — прямо мороз по коже! Глаза у него были удивительные: чёрные-чёрные, отливающие густой синевой; казалось, в них нет зрачков. Или они расширены, как от испуга, удивления или гнева. Сейчас, похоже, и вправду гнев… Несправедливо. Я ведь его не обижаю, а лечу! Изо всех сил о нём забочусь!

Шёл шестой день моего Пути. На ладонях у меня появились мозоли, кожа потемнела от загара. Ел я очень мало: убивать зверей было жалко, да и с готовкой возиться некогда, всё время уходило на травы. Чуть выдавалась свободная минутка, я танцевал с мечом, а потом купался в ручье и дремал под жгучим солнцем, веселясь от мысли, что я, всегда такой осторожный, так безрассудно лезу в бой с жестокими… нет, просто равнодушными, лишёнными жалости стихиями. А стихии отдавали должное моей дерзости: от холодной воды я не простудился, на солнце не обгорел, непривычная пища не доставляла желудку ни малейшего беспокойства. И отцовский меч не валился из ободранных рук, в лесу мы с ним ладили ничуть не хуже, чем дома. А потерю долгожданного Посвящения смягчал плащ Мейджиса — и назвал же он меня Лордом при прощании! А подобные выражения Мейджис на ветер не бросает.

Нет, жилось мне в Лойрене вовсе даже неплохо. Можно бы сказать — отлично…

Если бы не Вил! Ледяной взор. Молчание. А как-то раз за свистом меча я услышал тихий плач. Почти беззвучные сдавленные всхлипывания. Но едва подошёл поближе, звуки утихли, а проверять было бы невежливо, да и сложно: лицо он прятал в одежде, из которой я устроил ему постель. Когда же поднял голову, я не заметил следов слёз. Похоже, всё-таки ослышался… Но сомнение осталось. И тревога тоже. Этот взгляд… Он всерьёз обиделся на тот удар и не хочет меня простить, что бы я для него ни делал?

Я почистил и бросил в котелок трёх рыбок, развёл огонь под котелком и улёгся в тени раскидистого вяза. Сердится или нет, но сейчас он болен и нуждается в уходе. А потом? Уйти молча или попробовать помириться? Дева Давиат, как всё это сложно!

— Где моя минела?

Я вздрогнул. Его голос… в эллине он был полон такого отчаяния, что сжималось сердце. Здесь, в прошлый раз, — дрожащий, слабый, как писк котёнка; и мне было жаль его до слёз и хотелось защитить и согреть. А теперь — острый, как заточенная сталь. Об такой голос и до крови порезаться недолго!

Я встал, вынул минелу из развилки в ветвях и подошёл к нему. Он удивил меня: легко приподнялся на ладонях и сел, скрестив ноги; все движения плавные и грациозные — и не скажешь, что ему больно! Чёрные глаза ожили и сверкали колючими огоньками:

— Без чехла? Трясины! Давно?

Я решил «трясин» не замечать: он же бродяга, он привык к грубым словам. Зато больше не молчит!

— Нет-нет. Я всегда храню её в чехле. Просто я её брал недавно. Я бы не забыл про чехол.

— Ты брал… — сталь оделась в бархат: — Прошу прощения, милорд.

— Да не за что. Не зови меня на «вы», я не люблю всяких почтительных обращений.

Он вздёрнул брови и слегка склонил голову.

— А я люблю. Сьер Тиин — звучит очень мило. Правда?

Он пошутил? Вид у него серьёзный… Или это дерзость? Дерзости от бродяг Рыцарю выслушивать не подобает!

— Извини. Глупая шутка, я понимаю.

В голову настырно лезла мысль: он говорит свысока и смеётся надо мной, причём смеётся недобро. Я с усилием её отогнал и улыбнулся:

— Вот ещё, за шутки извиняться! Странно, если мы станем вести себя… ну, будто совсем чужие.

— Да, странно. Ты ведь так обо мне заботишься. Это же ты прыгнул к Лили? Я у тебя в долгу.

— Никаких долгов, — пробормотал я. Отчего у меня вдруг появилось ощущение увесистой пощёчины? Да я просто отвык с людьми разговаривать! Прав был Мейджис, нельзя всё свободное время сидеть в библиотеке. Теперь мне чудятся насмешки в невинных шутках и оскорбление в каждом взгляде! «Как пристально он смотрит, а я опять краснею, и вид у меня дурацкий». Я поспешно протянул ему минелу:

— Возьми. Я ничего не испортил, ты не беспокойся.

— Хорошо играешь?

— Совсем никак. Я просто трогал струны. Она отзывается, как живая, а мне хотелось поговорить хоть с кем-то, кто отвечает…

Я осёкся: похоже на упрёк. Ну и отлично я веду себя — едва успели познакомиться, а я уже требую!

— Мне казалось, — неожиданно сказал он, — стоит открыть рот, и я закричу или разревусь на весь лес. Огонь и боль. И слишком живые сны. Тот Рыцарь обещал убить Лили, если я крикну. Я думал, что прокусил губу насквозь. — Он усмехнулся. — И что я умру. От какого-то кнута… глупо, правда?

Давиат, как мне его остановить?! Вина уходит с искуплением! Заплатил — значит, вины и наказания как бы и не было. Ну зачем он об этом?!

— А в снах я всякий раз вскрикивал в конце, — непринуждённо поведал Вил. — И все вокруг хохотали. И впрямь смешное было зрелище, верно?

— Смешное?! — я ощутил тошноту от воспоминания. — Нет. Совсем нет. Вил… ты лучше забудь. Это прошло. Нельзя отдаваться во власть прошлому. Жить надо настоящим.

— Так учат в Ордене? И ты так умеешь? — он сощурился. — Настоящее. Сны о тех столбах и шрамы на спине, как проснёшься… А, ладно. Главное, Лили жива. А ты часто там оказывался?

— Где? — я не успевал следить за причудливым течением его мыслей.

— Ну, между столбами. — Он смотрел мне в глаза, улыбаясь. — Как это… в эллине, да? Часто?

Я ошеломлённо затряс головой. Ну и вопросы! Час от часу не легче.

— Ни разу. Я поступаю, как мне кажется правильным. Почему бы мне захотелось идти в эллин?!

— М-да, — хмыкнул он, изгибая густые брови. — Мне тоже не хотелось.

— Но ты вошёл за Черту. — Мне не нравилось чувствовать себя смущённым, и оттого я говорил более резко, чем намеревался. — Нарушил запрет. И тебе ещё повезло: тебе же позволили сохранить минелу!

Он задумчиво кивнул. Какое странное выражение на его лице. И взгляд очень-очень странный.

— Да. Они были очень добры. Я запомню на всю жизнь. Особенно тот, высокий. Не скажешь имя?

— Мейджис Эвин Сатсел. — Я думал о нём с нежностью… и, как всегда, с горечью в глубине: самый близкий из всех живых людей в мире. — Лорд Трона.

— Отец? — небрежным тоном бросил Вил.

— Наставник. — «Это прошло. Жить надо настоящим. И ты так умеешь?» — Отец умер.

— Давно? — отозвался Вил. Я беспомощно смотрел на него, не зная, как прекратить всё это.

— Шесть лет назад. — «Это прошло». — Он заболел… — «Хватит!» — Извини, я не люблю вспоминать.

— А мама у тебя где? — спокойно продолжал Вил. — Ты её вообще-то знал?

У меня появилось чувство, что меня раздели и исследуют моё устройство самым простым методом: разрезая кинжалом, где заблагорассудится исследователю.

— Она… за два года до него. Был пожар. Мы жили не в Замке, в домике, из брёвен. Ну и вот…

Он помолчал, склонив голову и пощипывая струны.

— А тебе сколько лет? Семнадцать?

Как вовремя! Ещё слово о моей семье, и я не сумел бы сдержать слёз. Улыбнись, быстро! Вот так.

— Пятнадцать. Два дня назад исполнилось.

Вил хмыкнул и потёр висок.

— Ну надо же. Промахнулся. Теперь того и гляди сливами закидают! — и пояснил: — Это у меня фокус такой — по лицу и голосу возраст угадывать. Народ с ума сходит от восторга. Обычно я не ошибаюсь. То есть, я вообще никогда не ошибаюсь. Поздравляю, ты первый. — Он усмехнулся. — Если я и стихи разучился складывать, останется только к речке — и камень на шею.

Мерцание! Да, иногда люди сами выбирают конец Сумрачного пути. Но неужели он всерьёз?!

— Ты мог бы?.. А как же твоя Лили?

Он вскинул брови и расхохотался. Закашлялся, зажал рот ладонью, но глаза продолжали смеяться.

— А Лили тебе, кому ж ещё? Как в сказке: спасённая красотка достаётся герою, иначе зачем спасать! Послушай, я же пошутил. А ты поверил? Ну, ты даёшь. Я что, похож на полного идиота?

— Не только идиоты так уходят, — пробормотал я. Ох, зря… не стоило мне вообще ничего говорить.

— Ещё ничтожества! — отрезал он. — Слабаки, кому и родиться не стоило. Уж если родился, надо жить, и хоть земля под тобой затрясётся, а удержись! А если настоящее, — он словно выплюнул слово, — меня в реку погонит, я лягу на травку, чтоб видеть небо, и вспомню то «прошлое», которое, по-твоему, нужно позабыть! Пусть потом больно, а не помнить — это разве жизнь?!

Он ударил по струнам, и минела ответила пронзительным вскриком, в котором странно смешались вызов, отчаяние и недобрый ледяной смех. Я судорожно облизнул губы. «Он пугает тебя». Почему?! Он слабый, больной, беспомощный… и к тому же совсем ребёнок… «И тебе стоит его бояться».

— Ты сыграешь мне? — я нервничал и сердился на себя за эти глупости. — Потом, когда поправишься?

Минела отозвалась звонкой смеющейся трелью.

— Конечно. Я буду играть для тебя, пока не охрипну и не сотру пальцы до кости, ты же спас Лили! Кстати, — он прищурился, глядя на что-то за моей спиной, — или ты быстренько снимешь котелок с огня и съешь то, что ещё не совсем сгорело, или он расплавится. Или у тебя особый способ рыбу готовить? — и тихо засмеялся. Тут и я учуял запах, и потом долго суетился у костра, ругая себя самыми обидными словами и стараясь не поворачиваться к нему лицом. А он всё смеялся и смеялся, не замолкая.

___

Я дожидался, пока он уйдёт, как умирающий от жажды ждёт глотка воды. Терзал Лили и прилежно откликался на слова; а когда есть не стал, он не удивился, рыба-то чуток подгорела. Ха. Мне случалось есть и не такое. И мерзко пахнущие комки неведомо чего, от которых в негодовании отворачивались свиньи, и полусырое мясо вместе со шкурой… А его рыба пахла вполне съедобно. Ему я, конечно, этого не сказал. И что горло горит едким огнём, и меня тошнит при мысли о любой еде… Я теребил струны и смеялся. Изо всех сил ему показывал: да, я в порядке, и могу сидеть и играть, и мне совсем не больно!

Он ушёл, и я с облегчением упал лицом в траву. Дрожала каждая частичка тела, спина болела, будто их эллин был всего минуту назад. Всё из-за милого разговорчика с Рыцарем, выбравшим меня в ручные зверушки! Ладно, боль-то ерунда… трясины Тьмы, почему я больше не могу его ненавидеть?!

Бедняков, что надрываются от непосильного труда и гнут спины перед высокомерными богачами, в Тефриане не было. Таких богачей, впрочем, тоже. Иные люди обладали немалым достатком, но зависти или подобострастного неискреннего почтения они у прочих не вызывали. В Тефриане не было принято считать монеты в чужих карманах. Тугой кошелёк важен лишь для его хозяина в ярмарочный день; а остальным что за дело? Всегда найдётся тот, у кого добра больше, чем у тебя, или дети умнее, а то, к примеру, подруга красивее. Так уж Сумрачный мир устроен. Коли у тебя от того голова болит, остаётся лечь да помереть, потому как мир не переделаешь. Люди Тефриана могли позволить себе подобные рассуждения. Неурожай, засуха, недели проливных дождей, наводнения, что смывают почву с полей и рушат дома, страшные болезни, от которых вымирают деревни и города подчистую, — о таких напастях они знали лишь понаслышке, из старых-престарых бабкиных сказок. Да и сами бабки тем сказкам не больно верили. В далёком прошлом остались и другие беды, сопутствующие людскому роду: торговля телами и судьбами, достоинством и честью. Тефриан был королевством свободы и независимости — для подданных любого пола, возраста, происхожденья и достатка. Свобода и независимость — дети знали эти слова с пелёнок, и вырастали и старились, не ведая подлинного их смысла, так как не встречались с угнетением и насилием. Какому-нибудь голодному оборванцу и в голову не приходило, что он должен преклоняться перед деньгами, знатностью или властью — и даже перед могуществом Чар-Вэй, которое приобреталось многолетним изучением ткани Чар, из которой сотканы людские души, незримой ткани, рождённой слиянием бесплотного Мерцания с осязаемым Сумраком.

Так уж сложилось в Тефриане, что каждый, от бездомного бродяги до короля, уверен был в глубине души: путь свой избрал он сам, и не насмешкой Судьбы, а его же волей и побуждениями создан любой изгиб этого пути, будь он гладок, как бархат, или полон рытвин и острых камней.

Но был путь, что лишал человека права на гордость и свободу выбора. По глубокому убеждению всех остальных, менестрели были созданиями жалкими — бездельники, попрошайки и лицемеры. Само собой, такие существа достойны лишь презрения и насмешек! На худой конец, унизительной жалости свысока. О, женщины-менестрели — дело особое! Женщины от природы хрупки и уязвимы, их часто уносит на путь менестрелей почти против воли, когда на нежные их души обрушиваются неистовые ураганы чувств, удары молний, против коих беззащитно женское сердце. Но менестрели-мужчины — у них не было, не могло быть подобных оправданий. Их не за что было щадить. И их не щадили.

И был путь, что приводил к стенам, окружённым запретами, непонятными обычаями и странными слухами. Орден. Рыцари Света, живущие по своим собственным законам. Самоуверенные, надменные Рыцари, с раннего детства постигавшие искусство сражений, и никто не владел этим искусством лучше сыновей Ордена. Рыцари, которые не так уж ценят свободу — ведь они следуют Заповедям. И главная, первая Заповедь — не лишать жизни тех, в ком горит искра Мерцания Изначального. Не убивать людей. Жизнь человека бесценна, и кара за её уничтожение — изгнание из Ордена навсегда.

…Я в трактирах всяких историй о Заповедях наслушался досыта. И жалел чудаков-Рыцарей, потому что верил, дурак. Ну, зато теперь поумнел. После нежного приёма в гостеприимном Замке Эврил — «жизнь человека бесценна»? А разве ты для них человек? Люди, про которых та Заповедь, не шляются по дорогам с минелой, не смеются в ответ на плевки в лицо и в душу. Всё верно, менестрели не люди…

И не место менестрелю рядом с Орденом! Мало мне их эллина, так терпи ещё и это — заботы Рыцаря. Ненавижу проклятую беспомощность. Ненавижу этого щенка из Ордена. Трясины, зачем он возится со мною, зачем?! Вертится вокруг, касается меня, смотрит своими серыми глазищами. Рыцарь. Он может сделать со мной всё, что захочет. Всё. О, боги.

Тихо, малыш. Не суетись. Как если на бира наткнёшься в лесу: замри, зажмурься и проси добрых богов, чтоб зверюшке не захотелось кушать. Авось пронесёт.

Ох, странный у нас вышел разговор! Я собирался быть робким и тихим, не поднимать глаз, всячески выказывать почтительность… и отличный этот замысел сразу пошёл в трясины, едва я увидел Лили без чехла. Рявкнул на него, чуть в драку не полез, идиот несчастный! И ждал, что он снова меня ударит… а он смутился. И держался совсем просто, нос не задирал… Трясины Тьмы, он понравился мне?!

Нет, конечно, нет. Ну, иногда… и вовсе ничего не значит! Ну, он говорил с Лили… а когда я пристал к нему с вопросами об отце и матери, он не велел мне заткнуться, а отвечал, а в глазах была такая боль, что мне стало до тошноты стыдно, и я быстренько сменил тему.

И фокус с «ошибкой» в возрасте (угаданном с точностью до недели, как всегда) не имел ожидаемого успеха. А ведь детям обычно льстят такие ошибки! Мальчишке должно было понравиться, что ему прибавили целых два года сверху. И мне бы на его месте понравилось. А он будто и не заметил.

Рыцари не лгут, крутилось у меня в голове, одна из Заповедей как раз об этом… А притворяться им можно? Делать вид, что чего-то не видишь, не понимаешь… скрывать чувства, скрывать отношение… к менестрелю, например? Низкому созданию, чьё место в эллине… Скрыть настолько ловко, чтобы обмануть специалиста по всяческому скрыванию. Других выдаёт манера говорить и глядеть, заминки между словами или, наоборот, более быстрая и скомканная речь, бегающие или вовсе опущенные глаза… глаза у него серые, а у мамы были серые с коричневым, немножко похоже… Тут мои мысли окончательно завязли, как мушка в сосновой смоле. Мама-то тут при чём?! Нелепое сравнение… Моим щекам стало мокро, а он, как назло, обернулся, и поди успей вытереть слёзы, мастер ты скрывать или нет! — но тут я понял, что и по его лицу текут капли, всё больше и больше, и ветер размахивает ветвями, а его светлые волосы стремительно темнеют от влаги. Днём летнего знака Трона никакого дождя быть не должно. Неоткуда ему взяться сухим жарким летом. Время дождей — ночи, и это лишь несколько капель тёплой водички, а если б не работа Магистров Вэй, и тех бы не видать. Однако сейчас, видно, не только в моей голове, но и в природе всё смешалось: дождь не просто был, а полил вовсю под завывания ветра, небо совсем почернело, а с деревьев начали отрываться мелкие веточки — настоящая буря, прямо как в конце осени! Я бы точно решил, что сплю, а лицо мокрое по той же причине, что последние два года каждую ночь, и в ушах гудит не ветер, а «подарок» рыцарского эллина — но только тепло и дыхание Рыцаря, сжавшегося рядом, было не сном. И кожаная куртка надо мной, накинутая на четыре палочки, — тоже. Я закрыл глаза: уж если отбрасывать его куртку, очередное проявление его дурацкой заботы, бесполезно (дождёшься новых пощёчин, а сделает всё равно по-своему), то лучше и не смотреть. Ну его в трясины.

Непонятный ливень, слава Мерцанию, скоро закончился, и он забрал свою куртку, встряхнулся, как щенок после купанья, и наконец-то отстал. Принялся возиться у бывшего костра. Вот и славненько. За такую радость и промокнуть не жалко, спасибо неизвестному Вэй — избавил меня своим неурочным дождём от общества Рыцаря надолго! Из сырого дерева быстро он огня не добудет.

Но как я рисковал! Взгляды свысока, смешки и дерзости… зачем?! Боги знают, чего мне это стоило! Менестрелю осторожность нужна. Смиряться, терпеть, держать язык за зубами. И сам целее будешь, и все довольны. Что ж я вёл себя так нахально?! Изобразил эдакую надменную штучку с деликатностью и обаянием камня из горного водопада, сам промёрз до костей, себя слушая! А он был такой мягкий и застенчивый, и всё время краснел… Трясины, мне здорово повезёт, если это не то, о чём шепчутся в трактирах с ухмылками да смешками! А ведь наверняка. Мерцанье, ну я и влетел! Мне бы не здоровым притворяться, не трепаться с ним, а лежать бревном и стонать во сне, и тогда на время он оставит меня в покое. И уходить как можно скорее. Слава богам, я умею быть тенью в лесу. Затаиться, переждать, если примется искать… а он-то, конечно, примется… Отчего я так думаю о нём?

А странное дело с этой бурей, как ни глянь. Случайно такого быть не может, сил-то сколько ушло…

Что же, трясины Тьмы, я всё-таки о нём думаю?