Он со стоном открыл глаза. Диван и одежда залиты изумрудной жидкостью. Бокал валяется на полу: он его смахнул, когда случилось… непонятно что! Он следил за мальчишкой, и всё шло в точности по плану — второму из двух: с торговцем мальчишка не поехал (наверно, не очень-то ему поверил) и пошёл в Лойрен (он усмехнулся) — прямо в руки поджидающей его «дружелюбной» компании. М-да, весьма нежно настроенной компании, уж об этом он позаботился! Проклятье, но что же произошло потом?!

Он с трудом сел, опираясь спиной на подушки. Тело дрожало, словно он много дней не брал в рот пищи. В голове ураган: раскаты грома, перед глазами вспышки молний… Он поднял бокал, наполнил до краёв изумрудным напитком и залпом выпил всё до капли. Многовато для одного раза, но снадобье возвращает ясность сознания — а ему необходимо как можно скорее понять, что вдруг стряслось в этом мире! И, тысяча проклятий, как же не вовремя! Он мрачно взглянул на стол — на флягу, заполненную на треть другим напитком, сочного рубинового цвета, — и в который раз с бессильным гневом подумал: всё равно он не может следить за мальчишкой по-настоящему! Все его таланты, опыт и знания — и снадобье из непостижимо дальних краёв впридачу — не способны открыть ему чувства и мысли одного глупого ребёнка! Он в состоянии лишь узнавать, где мальчишка находится. Но почему именно там, с кем и что делает — всё скрыто во тьме! Грош цена такому «наблюдению»! И сам себе укоризненно возразил: и это немало, и не будь способа выслеживать его хотя бы так — и игра сделалась бы куда сложнее… и опаснее. А посему не стоит гневить Судьбу, выискивая причины для жалоб. Лучше уж вспоминать об удачах.

Но сейчас подобные оптимистичные мысли казались неуместными, просто насмешкой. Столько сил и времени потрачено на подготовку — и в тот самый миг, когда мальчишка начал приходить в себя (а уж обморок даже его убогий метод слежки позволяет уловить!) после «тёплой» встречи с разбойниками, и наблюдать было очень важно, ведь близился один из решающих этапов игры, — именно тут окаянный Камень решил напомнить о себе! Всё Поле словно взбесилось. (Никогда, скептически подумал он, не испытывал желания познакомиться с ощущениями провода во время короткого замыкания). Что же так расшевелило камушек? Он досадливо потёр ноющие виски. Понятно что: очередной жаждущий знаний экспериментатор. Нет, пора всерьёз заняться поисками повода для запрещения таких «экспериментов»! Впрочем, если все, кто находился в Поле, почувствовали то же, что и он, — повод и искать не надо. Вот он, готовенький. Хорошо бы кто-то серьёзно пострадал — для пущей убедительности. Или погиб — ещё лучше (он улыбнулся, представляя агонию одного из врагов). Удачно бы получилось. И справедливо — эдакая компенсация от Судьбы за причуду Камня, спутавшую его планы. Он с сожалением вздохнул: вряд ли Судьба расщедрилась на такой подарок. Но приятно ведь помечтать!

Его взгляд нетерпеливо скользнул по фляге с рубиновым напитком. Нет, пока Поле не успокоится, таль использовать нельзя: того гляди, поймают. Таль. Его лицо потемнело. Это он придумал название, её изобретение — её имя, Таль, Талита… нежные соблазняющие руки и глаза, огромные изумрудные озёра, трясины для его сердца… пока у него ещё было нечто вроде сердца. Он нахмурился и резко тряхнул головой. С сердцем покончено. С воспоминаниями — тоже. Ему стоило сохранить только одно — таль, напиток цвета горных рубинов. И месть. Тебе нравится, что я готовлюсь к мести, Таль? Каким восторгом горели бы твои глаза, и какая неистовая страсть... Ну всё, хватит! Он сжал руку в кулак, забыв о бокале, и вспомнил, лишь когда осколки впились в ладонь. Он раздражённо стряхнул их: чтобы убрать порезы, всё же придётся прикоснуться к Полю, а оно до сих пор волнуется, издаёт тревожные, резкие звуки. Неприятно. «Делай, что пожелаешь, но подумай о последствиях», вновь припомнил он. Мудрые слова… ну не странно ли — Орден, с их массой глупостей, смешных чудачеств и предрассудков, растит своих сыновей, опираясь на такую мудрость. Хотя тот, кто давным-давно основал Орден, — он-то и впрямь был умён! И могуществен. Вот кто обладал подлинным могуществом, реальной властью! Да и ловкости ему было не занимать — не только выдумал столь привлекательную легенду, но ведь заставил целую страну в неё поверить! Алфарин, хм… Ну, ничего. Ещё немного, и тонко рассчитанная игра, шаг за шагом, приведёт его к могуществу Алфарина.

Он поморщился. Помехи! Ненавижу неожиданности. Теперь лишь завтра он сумеет узнать, верно ли сработала ловушка, которую он с таким тщанием готовил, попал ли мальчишка в Джалайн? Нет, тут уж никаких неожиданностей быть не может! И нападение, и Эверлен — всё было рассчитано чуть ли не по минутам. Дичь, конечно, уже в капкане… Но что всё-таки приключилось с Камнем?!

ЧЕНСЕЛИН

Первой вернулась способность иронизировать: он подумал, как смешно, если умирает именно он. Не ученик, воспитанный без Ступеней, а учитель-Луч, и Дитя Боли к тому же. Мысль была достаточно забавной, чтобы рассмеяться. Тут возвратился слух. Оба слуха. Лучше бы это произошло попозже.

Горло болело. Он ещё и кричал перед тем, как потерять сознание? Да я и сейчас закричу, стоит мне на секундочку позабыть о Магистрах, Лучах, гордости и прочей Сумрачной чепухе, почему-то для нас столь важной. Всё-таки он засмеялся — вышло так похоже на тонкий скулящий стон, что он плюнул на боль и расхохотался по-настоящему, до слёз. Ну, впрочем, слёз-то и до того хватало.

Он остановил себя, лишь вспомнив о мальчике: его, бедняжку, и так достаточно сегодня напугали.

— Милорд?

Голос дрожит. Кружево звенит страхом… и, кстати, не за себя. За милорда Магистра. Интересно.

Ещё интереснее — а где они, собственно говоря, находятся? Он ускользнул в Кружева и заставил тело сделать спокойное лицо и открыть глаза. Спасибо Ступеням, такие фокусы ему отлично удавались.

Находились они не там, где загадочное «что-то» швырнуло его в огненный водоворот боли, крика и затем темноты, из которой он, судя по всему, вынырнул не менее часа спустя. Совсем не там.

— Милорд, вы в порядке?

— Вполне. — Он помедлил, свивая из Кружев опору понадёжнее. — Ты тоже очнулся здесь?

Юноша смутился. Похоже, «милорд Магистр» и впрямь смотрелся впечатляюще! Бедный мальчик.

— Нет, в Башне. Я лежал на полу в зале Созвездия, у границы круга. А вы — внутри. У самого Камня. — Ученик нахмурился. — Вам не хочется пить, милорд?

— Позже. Не хитри, Джаэлл. Что было с Камнем?

— Мне показалось, — неуверенно промолвил юноша, — он вас к себе тянул. Но поскольку в глазах у меня всё кружилось и пылало, включая и Камень, то оно и неудивительно.

— Камень пылал?! — Чен перевёл дыхание. Нет. Вопросы о Камне никогда не должны вырываться у него так страстно. И отвлечь мальчика, пока он не успел осознать и задуматься. — Почему же мы дома?

— Я нырнул, — робко, но и с явной гордостью признался ученик. — Там слишком уж было неуютно. А ваш узор прямо светился, даже настраиваться не пришлось. Наверное, у всех Лучей в Башне так?

Трясины. И он пылал… всё сходится. Но, Мерцанье, почему именно сейчас? И при чём тут Джаэлл?

— Рассказывай по порядку. — Чен усмехнулся: — Начиная с момента, когда от меня толку уже не было.

Юноша предпринял безуспешную попытку прикинуться невозмутимым.

— Ну, мы ушли в Кружева и в связке направились к Камню. А едва вы его коснулись, пошло веселье. Я сперва думал, так и должно быть, а потом чувствую, связка рвётся, а в Сумраке вы… — юноша сделал неловкую паузу. — Я еле вышел. Он меня не отпускал. Вспоминать жутко.

— Джаэлл, дорогой. Твоё изложение очень образно, но несколько, я бы сказал, беспредметно. Что ты подразумеваешь под словами «веселье» и «не отпускал»? Ты всё-таки Вэй, а не менестрель в трактире.

Джаэлл, конечно же, обиделся. Шпильки в адрес менестрелей всегда были верным средством задеть его достаточно сильно, чтобы заставить на время позабыть о разнице меж учеником и Лучом.

— Весельем, — с язвительной ноткой уточнил он, — это, разумеется, называть не стоило. Простите, я выразился неверно. Неожиданное и пугающее зрелище в Сумраке и более чем странное в Кружевах. На миг вы полностью исчезли из Чар, но так, словно что-то вас выбросило рывком. А потом ваше Кружево ослепительно вспыхнуло белым, и затем переливалось всеми оттенками пламени и завывало, как ветер в бурю. Пронзительные, дикие звуки. Мне казалось, они хлещут меня, как плети… но и завораживают.

— Вот как? — негромко проронил Ченселин. — Почему?

— Я не знаю. Они были невыносимы, и в то же время прекрасны. Невыносимо прекрасны. — Юноша с усмешкой пожал плечами: — Я же сказал — странно. И страшно, и больно, и восхитительно. Камень, и те звуки, и я сам, — всё слилось в одном узоре, и он ужасал, и он был самой сутью Красоты. — Он вздохнул. — А в Сумраке ты кричал. (Чена даже сейчас развеселило, как легко мальчик, во власти образов Чар, сбивается с почтительного «милорд мой Магистр» на «ты» равного к равному). И рвался к Камню — будто привязан и не можешь дотянуться, а он нужен тебе, как воздух. Но твоё Кружево с той же силой рвалось прочь от него. — Он помедлил. — И со мной было то же. Он звал меня, и я противился, как мог, а сам страстно желал подчиниться. Так желал, что это и пугало. Вырвался и нырнул сюда. Зря? Или нет?

— Нет. Вэй должен верить мелодиям Кружев. — И вдруг, поддаваясь мальчишескому безрассудству, которое в детстве заставляло его дерзить Каэрину, спросил: — Джаэлл, ты хочешь стать Пламенеющим?

— Я? — юноша рассмеялся. — Ну, я ещё не свихнулся. Как Вэй в здравом уме может этого хотеть!

— А могущество Камня? Как там в легенде — «нет силы, что с ним сравнится, и нет предела власти»?

— В легенде, — хмыкнул Джаэлл, — ещё есть насчёт великой боли. Нет уж, спасибо. И, кстати, как «нет предела», если его направлял Творитель? Вот у него и правда власть, а Огонь весь в его руках, бедняга.

— Да, — задумчиво кивнул Чен. — Ну, иди. Тебе надо отдохнуть. Камень — тайна, и полон сюрпризов.

«Весь в его руках». Вот почему так страшит меня Камень. Моя судьба… или твоя, быть может?

ДЖИССИАНА

Она видит сон. Путаный, беспорядочный, странный. Череда ярких картин; и она просыпается, едва ли не с ужасом озираясь и слушая дикое биение сердца, но сон тотчас схватывает её вновь, она падает на подушку, тонет в видениях, уходит, погружается…

в огонь. Не её — но и она могла бы сиять так звонко, так ослепительно! Холодный огонь, пламенный лёд… я знаю суть, это я и не я, я пламенный лёд, я никого не согрею… а вот он — создан, чтобы греть. Но кто, и где, и моё лицо или чужое я вижу в огне, сверху, отовсюду… изнутри, из самого сердца пламени?

Она открывает глаза и лежит, глядя во тьму. Почему это так важно? Почему важно что? Вспомни…

Снова сон. И пламя, пламя. Дом в огне? Или огонь, который сжёг всё во мне, когда я всё потеряла?

Ей снятся два лица, но потом она их не помнит, и неудивительно: они то скрыты от неё в пламени, то сливаются, превращаясь друг в друга, меняясь чертами, цветом глаз и волос. Один — острый, почти болезненный восторг. Другой — нежная, тёплая, глубокая тишина. И оба ждут её. Оба ей опасны.

Джиссиане снится человек с тысячью лиц, и он ей не нравится. Его облик течёт, изменяется, как и у тех двоих, но он другой, совсем другой. И всё-таки — на каждого из них чем-то неуловимо похож. И это ей нравится ещё меньше. И когда она всматривается в него — до боли в глазах, — её не оставляет чувство: одно из тысячи лиц принадлежит ей, Джиссиане. И она почти понимает. Она леденеет от страха. Потом среди танцующих языков огня возникает, кажется, женщина: пышные волосы текут, сплетаясь с огнём в причудливые формы, в диадему, нимб, корону… тонкие черты, нежность и сталь — и жгучий проблеск узнавания — и прекрасная юная женщина тает в океане огня, а она, просыпаясь, плачет от горя.

Она снится сама себе. Ну, вот она и узнала. Только облик у неё изменился, но в снах это происходит то и дело: я она — и вдруг уже «он», и теперь я старше, и стала — стал? — очень красивым. Вокруг меня — фонтан из белоснежных огненных искр. Фейерверк, и он рождён мною, и создаёт меня. И пылающий, слепяще-белоснежный камень во лбу, меж спутанных прядей чёрных (а мои светло-русые, и вправду не выкрасить ли их в чёрный?) волос. Где ж я видела такое: изумрудные камешки в рыжевато-каштановых локонах, я не свожу с них глаз (их щиплет от слёз, зелёные искорки мерцают, расплываются), тонкие — не мои — пальцы нервно теребят пряди, и камешки, блестя, падают, и падают, и катятся по асфальту…

Камень и пламя. Венец из огня. Я протягиваю руки, и кто-то близкий, как часть моей души — нет, он и есть моя душа, — сжимает их, не давая мне упасть, согревая. Что сделает со мной ледяное пламя, если он (кто? почему я не могу его видеть, почему я боюсь его?) отпустит меня и уйдёт? А что меня ждёт, если он всё-таки решит со мною остаться?!

Трава и деревья, и я смотрю на себя чёрными — серыми — чёрными снова глазами. Камень мой сияет. Нас — меня — двое. И один, одна боль, одно сердце, одна багровая тень на тропе. Лесной пожар, мы оба…

Человек с тысячей лиц. Ищет. Страшно даже сейчас, когда все его очи — слепые. Он может прозреть, этот тысячелицый, и случайно (только случайно, ведь не меня он ищет, о, только бы не меня!) увидит — и мне конец. Мне уже никогда от него не уйти. Нигде не укрыться.

Почему он такой холодный, огонь? Не греет, а леденит меня всю — всего? — тело, мысли, сердце. Но прикасаться ко мне не стоит: других моё пламя ещё как обжигает. Может, и тысячелицего оно сожжёт?

А потом сон плавно перетёк в сценку из прошлого, знакомую и — на сей раз — вполне понятную: она болтает с Лэйси о какой-то детской чепухе, ну да, о «близнецах наоборот», о том, как здорово бы найти её, Джиссианы, близняшку-душу, и Лэй, по своему обыкновению, поддразнивает её, а на самом деле не гонит и не вышучивает, а говорит, как со взрослой… будто бы с настоящим, взаправдашним другом. После этого сна она заснуть уже не могла: слишком боялась увидеть его опять. Вот только кто был там ещё, кроме неё и сестры, кто вновь и вновь влезает третьим в этот сон… или сегодня их было двое?