Лес жил. Дышал. Говорил со мною… учил. Единственный, кто соглашался меня учить.

Я пел долго — и пело, пело Кружево Чар. Хрупкие, ускользающие, прекрасные мелодии… Всё время рядом — и невыносимо далеко. Никогда не убежать. Никогда не коснуться.

А потом снова пришла боль, и всё пылало, но я продолжал играть, а он смотрел и смотрел в сердце костра застывшим взором. Что было с ним — сон наяву, когда замираешь между явью и сумасшедшими полуночными грёзами, и всё призрачно, и ярко, и чудесно, и странно? Или это я своим пеньем толкнул его из твёрдого Сумрака в мерцающую зыбкость Кружев… как опять сделал с собой.

Так уже было: я пел, и вдруг мир таял — и вихрь мелодий Чар подхватывал меня и уносил, иногда на много часов, из Сумрака в Кружева. Восторг, всемогущество, счастье, плыву меж звёзд и сам я звезда в сияющем звонком тумане… А предвидеть я не умел и о причинах мог лишь гадать: сильное волнение, усталость или голод… или танец лепестков огня, звёздное небо и жутковатое волшебство леса вокруг двоих у костра. И всегда — мой голос. Ну и нелепо звучит: Вэй, весь во власти собственной силы Чар!

На какой же я песне уплыл? Утром спросить у него… ах нет, забыл. Утром-то меня тут уже не будет.

Я привстал на четвереньки и ждал, а боль текла в руки, как вода, и уходила в мох, тепло щекочущий ладони. Да, тело моё куда искусней разума! Оно-то умеет касаться Кружев. Немножечко. Только чтобы не верещать от боли под кнутом… Но это ж разве умение? Всё само делается, а я вроде и ни при чём. Вообще-то Вэй умеют и свои, и чужие хвори исцелять — но то настоящие вейлины Звезды. А я кто? Ни денег на обучение, ни такого таланта, чтоб ради него задаром взяли… Хватит! Грустно всё это, и что думать — только до слёз себя доводить. Не быть тебе вейлином, Вил. Бери лучше Лили и уходи.

Но где… я чуть не вскрикнул: в чехле её не было. Куда проклятый мальчишка дел Лили?! И зачем?.. Мерцанье! Я прижал ладонь к груди, так громко заколотилось сердце: Лили мирно устроилась под его рукой. Он спал на боку, обнимая мою минелу, как любимую подружку. Трясины Тьмы! А воровать я не умею, из-за глупых идей, которые мама… О, нет! Я больно прикусил губу: за такие мысли о маме! Она хотела, чтоб я не опускался до воровства, — и я пообещал. Она не просила бы обещанья, если б речь не шла о важном. А что важно для неё, с тем и её сын будет считаться, чего бы это ни стоило!

А сейчас это может мне стоить недёшево, если он проснётся. Во рту было сухо. Сердце провалилось в живот и прыгало там противным ледяным комочком. А зачем рисковать? Уйду завтра, от одного дня меня не убудет. И мне бы не торчать тут столбом, а с Рыцаря взять пример: лечь да сны поглядеть. Чем не удачная мысль?.. а родилась-то из страха. Самый обыкновенный страх за целость своей шкуры. Ну и что хуже — страх или дурацкая гордость, толкающая на риск? Тоже Рыцарь нашёлся — отступать, видите ли, не умеет! Забыл своё место, Вил? Запамятовал, что гордость и отвага менестрелям не по карману?

Я решил не быть идиотом и пойти поспать… и, наклонившись, сжал пальцы на грифе. И потянул.

___

… По лбу тёк ледяной пот и щипал глаза. Рыцарь повернулся на спину, широко разбросав руки, по-детски чмокнул губами и улыбнулся. Вил вздрогнул от этой улыбки, как от удара, и вдруг вспомнил весёленькую игру в трактире: ловить ртом монетки, а не поймаешь, с грязного пола ртом и подбирай… после того веселья его в Орден и занесло. Ну и что?! Он-то никого не мучает! И минелу не крадёт, а свою забирает, и нечего было хватать без спросу! И мальчишку не в бирьем логове бросает — вон, спит себе на травке, живой-здоровый! Подумаешь, улыбнулся доверчиво. Во сне как только ни улыбаются. И что ещё там ему снится, этому щенку из Ордена? Может, тот белый круг с двумя столбами!

Зло закусив губу, он отвернулся и бесшумно, как лесной зверь, скользнул в заросли орешника.

— Вил?

Если бы мог, он бы побежал. Он и хотел бежать! А не стоять, как камень, вцепившись в минелу!

— Я её взял, когда ты заснул, — голос Энтиса звучал виновато: — Мне хотелось попробовать… Ты сердишься?

Вил медленно повернулся.

— Я привык, что она рядом. Мне без неё не спится. — Он глотнул. — Не бери её ночью, пожалуйста.

— Конечно, — тихо сказал Энтис. — Прости.

Ох ты, какое несчастное лицо! Вил растерянно нахмурился. Понял? Нет, тогда бы он разозлился…

— Ты из-за Лили хотел уйти? — Энтис смотрел, как ждущий наказания ребёнок. — А теперь? Уйдёшь?

Проклятые трясины Тьмы!

— Уйти? Среди ночи-то по лесу лазить? Выдумал тоже. Охота руки-ноги в оврагах ломать. Песенка пришла, а сразу не спеть, так позабудешь. Не тут же бренчать да петь, тебе в уши.

Энтис радостно улыбнулся. Вил стиснул зубы. Трясины, куда бы деться?! Проклятье, проклятье…

— А мне тоже часто ночами не спалось. Столько звуков вокруг… как паутина, а ты прямо посерёдке.

— Страшно? — вкрадчиво спросил Вил.

— Почти, — серьёзно кивнул Энтис. — Я вставал и шёл к ручью. Знаешь, ночью вода тёплая! Плывёшь, а она переливается — серебром, золотом. Настоящее волшебство!

Интересно! Сказано-то с явным восхищением. А где ж презрение Ордена ко всему «волшебному»?

— Вода за день нагревается. — Он куснул губу. — Энтис… о чём я пел в конце, не помнишь?

Он бросил куртку в траву; не глядя на Рыцаря, пробормотал:

— Садись, что стоишь? — и улёгся боком, щекой на сложенные руки. Энтис присел на краешек куртки.

— Помню. Думаешь, я спал? Я слушал, просто глаза закрыл. Там была девушка с Вершины и юноша, который хотел сделаться Вэй. И шла Война Теней… Грустная история. И в ней много правды. Странно.

— Что странно? — ощетинился Вил. Он пел эту песню?! Ну и ну!

— Странные были законы до Войны Теней. Ну, вот им нельзя было жить вместе, потому что он был сын бедного ткача, а она — знатная леди. Неправильно, если деньги и древний род значат больше, чем любовь. Почему всё так плохо кончилось, Вил? Ведь она решилась с ним убежать, и щенка вылечили, и Властителю Тьмы она не поверила…

— И что ж тебе не нравится?

— Но Кардин же Властителя победил! И вейлином стал! И вдруг умер. Если бы в бою погиб, или когда леди Ливиэн из плена спасал… а он умер потом — и напрасно!

— Тебе его жалко? — спросил Вил, внимательно взглядывая ему в лицо.

— Конечно. — Энтис передёрнул плечом: — Но её — больше. Леди Ливиэн. Она ведь жизнь выбрала, да? Или я не понял конца? Она ушла к горным пикам, тонущим в облаках… это жизнь или смерть?

— Это одиночество, Энтис. — Вил помолчал. — Она говорила: каждый поймёт, как подскажет сердце.

— Она? — у Энтиса округлились глаза. — Леди Ливиэн?!

Вил усмехнулся сжатыми губами.

— Моя мама. Это она сочинила.

Он лёг на спину: так было больнее, но теперь он видел бледнеющие в предрассветном небе звёзды.

— Она умела складывать стихи и песни. Она была менестрелем, и отец тоже. Я и родился в гостинице на тракте. Хозяйка добрая попалась: помогала ей, дала лучшую комнату, одёжку мне шила. А её муж сделал заплечную люльку, вроде дорожной сумы, чтоб мама могла носить меня на спине, как поклажу. Мама говорила, та женщина просила её остаться. Петь и играть гостям за еду и платье для нас обоих, а потом выучить меня ремеслу, какое понравится. Хорошая она была. Мы как забредали в те края, всегда сразу к ней шли. А потом она умерла. — Вил вздохнул. — Мама о ней плакала…

— А почему она отказалась остаться? — нерешительно спросил Энтис.

— Из-за отца.

Звёзды расплылись, глаза защипало в уголках. Ни с кем он прежде… Он сглотнул и продолжал:

— Она пела в саду, и вдруг чей-то голос подхватил песню — так они и встретились. Она всегда хотела уйти из дому, повидать новые земли… Я про её семью ничего не знаю, — предупредил он неизбежный вопрос. — И про отца тоже. Она не рассказывала. Даже не знаю, как он умер. Одна монетка мне от него осталась. — Он тронул потускневший медный кружок на груди. — Мама всё шутила, что будет, как в сказках: исполнится мне семнадцать лет, и монетку случайно увидит лорд с Вершины, и окажусь я его внуком. Какой-нибудь непростой человек — придворный, а то и сам король.

— А может, она не шутила? Ты похож на лорда с Вершины.

Менестрель широко раскрыл глаза и звонко расхохотался.

— Ну ты и скажешь! Лорд! Ты просто маму не видел. Сроду бы за леди её не принял. Она тихая была, лёгкая, как одуванчик. И отец всю жизнь по дорогам прошатался. Какая уж тут Вершина! Похож… это в эллине вашем я был на лорда похож, когда меня кнутом лупили?

Энтис болезненно поморщился.

— Можешь смеяться, но ты куда больше похож на лорда, чем на менестреля! Правда, — признал он, — я никогда не видел менестрелей, кроме тебя. Ох, я тебя, случайно, не обидел?

Вил тряхнул головой и торопливо заговорил, убегая и прячась в слова, как дикий зверёк в чащу:

— Когда отец умер, мама решила вырастить его сына лучшим менестрелем в Тефриане. Потому она и ушла из той гостиницы. Она говорила, у меня лицо и голос совсем как у отца… Это он Лили сделал. Для мамы. Сам-то он больше любил флейты. Не для денег, а так, для весёлой дороги.

— А я тоже немножко умею на флейте, меня один конюх выучил. А папа… Он часто играл на клавесине. Только мне не нравилось его слушать.

— Почему? — мягко спросил Вил.

— От его музыки мне хотелось кричать. — Энтис тяжело вздохнул. — Клавесин рыдал под его руками. Стонал в смертной муке. Отец… был весёлый, часто смеялся и шутил… до пожара. Но и тогда не играл ничего, кроме мелодий боли и отчаяния. Я не мог их выносить. Сразу убегал.

Вил дрожал от утренней прохлады; рубашка стала влажной от росы, и раны на спине заныли. Энтис молча встал, принёс свой белый плащ и бросил ему на плечи. Вил замер на несколько секунд, а потом придвинулся вплотную к присевшему рядом мальчику и неловко накинул на него край плаща. Рыцарь признательно улыбнулся, прижался к нему и старательно укутал их обоих тёплой тканью.

— Я вырежу тебе флейту, хочешь? Я умею.

— Спасибо, — шепнул Энтис.

— А Лили ты бери, только не ночью. А днём — пожалуйста. Мне не жалко.

— Я всё равно играть не умею. Только струны тебе порчу, дёргаю их без толку. Лучше не надо.

Вилу было тепло… и так странно и хорошо — ожидать рассвета плечом к плечу под одним плащом…

— Я могу научить. Дело нехитрое. На флейте ещё и потруднее.

— Она же память… и вообще она тебе друг. Нельзя, чтобы её касались чужие руки.

— Если бы твои руки её вовремя не коснулись, нас с нею уже бы и не было.

— Почему? — Энтис озадаченно нахмурился: — Даже если б я не поймал Лили, ты-то остался бы жив!

Едва что-то началось, и я снова всё испортил! Вил закрыл глаза. Те звуки. Свист кнута. И вязкое чавканье — удар. И скрип зубов, я думал, они раскрошатся во рту…

— Остался бы, точно. До первой речки.

Рыцарь помолчал. Потом тревожно спросил:

— Надеюсь, ты снова шутишь? Тебе ведь не нравятся те, кто выбирает такой путь. Ты сам говорил.

А ты всегда говоришь именно то, что думаешь?

— Знаешь, — медленно произнёс Вил, — я себе тоже не очень-то нравлюсь. Без Лили я не стал бы жить.

— Но тогда ты отказался бы от того, во что веришь. Это почти как солгать.

— Я умею лгать.

Никудышный ты обманщик, Вил. В речах твоих вызова не больше, чем в писке мыши у кошки в когтях. Ты ещё прощенья у него попроси! Вот тебе и вызов. Вот тебе и игра в независимого и дерзкого…

— Я понимаю, — промолвил Энтис тихо и напряжённо. — Тебе надо уметь, да? Если тебе в песнях и рассказах приходится изображать других людей, показывать чувства, которые вовсе не твои?

— Врать, — беспощадно подсказал Вил. — Притворяться.

Энтис поморщился.

— Я менестрель. Ты ведь знал.

— Неважно. Ты мой друг, а с друзьями не притворяются.

Да, Вил мог с полным правом гордиться своим самообладанием: мир встал на дыбы и перевернулся, а он даже не вздрогнул. Сидел под тёплым плащом, обхватив колени руками, ровно дышал и ничем не выдавал бури, бушующей в сердце. Он даже сохранил способность думать… то есть, он очень надеялся.

— Это был чудесный вечер, — сказал Энтис. — Сон, сбывшийся наяву. Лес, костёр, звёзды и твой голос. Я забыл обо всём, когда ты пел ту балладу. Кто мы и где — всё ушло. Я видел Кардина, и Ливиэн, и её жестокого отца, и Властителя Тьмы, и даже щенка, и я… я словно был там. В песне. Был одним из них.

Я был прав, я утонул в переливах Чар и утащил его следом. Но почему он уплыл так легко? Не будь он Рыцарем, я был бы уверен, что и его слух ловит мелодии Кружев. И он… проклятье, он чувствует, как я! И он назвал меня другом. Трясины Тьмы, что мне делать с ним, что?!

— Кто же ты был? — без улыбки поинтересовался Вил. — Кардин, наверное? Или сьер Нэвис?

— Н-нет. — Энтис принуждённо усмехнулся, краснея: — Леди Ливиэн. Смешно, да?

Вилу смешно не было. Скорее уж, ему становилось немножечко страшно. Она… моя мама — и он?!

— Ничего тут смешного нет! — почти грубо отрезал он. — И ты человек, и она. И она умела сражаться, и смелая была… и потом, у неё тоже было что-то вроде заповедей. И она бы умерла, но не предала их.

— Оттого Властитель её и не победил, — серьёзно согласился Энтис. — Я сперва думал: странно, с чего бы мужчине делаться девушкой во сне? Но наши души похожи, поэтому я и понимал её. Верно?

— Ну… — у Вила вдруг сел голос. — Вроде того.

— Ох, ты устал, да? Ты мне пел полночи, а я и отдохнуть тебе не даю! — Рыцарь склонил голову, полным раскаяния взором заглядывая Вилу в лицо: — Извини. Должно быть, надоел я тебе ужасно? Вил, ты только ещё одно скажи, и я сразу отстану, честное слово! Почему твоя мама так завершила балладу? Зачем она убила Кардина и оставила Ливиэн с разбитым сердцем? Она их не любила?

Как много глубоких струн задевают твои вопросы! Вот и я когда-то… и те же слова!

— Не потому. Если песня живая, в ней всегда часть тебя. Мама после смерти отца её закончила. — Он помедлил. — Маленьким я был, она её пела. Не людям, а так… идём, и поёт тихонько. Я слов не разбирал, а музыку запомнил. Потом начали вместе выступать, а той песни всё нет и нет. Как-то я мотив напел и жду, что будет. А она так посмотрела… я даже испугался. А тут она запела. — Вил бросал отрывистые фразы, не глядя на мальчика из Ордена, разделившего с ним плащ и воспоминания. — Мама и отец, они очень любили друг друга. Отец умер, и Кардин умер вместе с ним. Она её никому не пела, кроме меня. И я сегодня… первый раз. Когда не один. С тех пор, как мамы не стало. — Он уже и не пытался заставить голос не дрожать. — Тебе приятно петь. Ты хорошо слушаешь. Ты умеешь понимать… — он нахмурился и сдержанно договорил: — Я рад, что она тебе понравилась. Могу потом ещё спеть, как захочешь.

— При звёздах, — вздохнул Энтис, свернулся клубочком на его куртке и закрыл глаза. Вил, лишённый существенной части своей постели, постоял над ним, едва не стуча зубами от предрассветного холода, потом прошёлся по мокрой траве, взял в охапку дорожный мешок, вышитую серебром куртку и прочие рыцарские одёжки, свалил под бок их обладателю — и ещё минут пять медлил, прежде чем лечь тоже.

«Я окончательно спятил, — думал Вил. — Что я делаю? А он что со мной сделает, когда проснётся?!» Он зябко вздрогнул и осторожно потянул на себя край широкого белого плаща. Дальше как-то получилось, что он прижался к спине Энтиса плечом… «Если и существует способ более надёжно влезть к человеку в постель, то я его не знаю», — с мрачной усмешкой подвёл он итог и закрыл глаза.

Впервые за всё время, проведённое на этой полянке в Лойренском лесу, в его снах не было эллина.

* * *

Он отключил монитор и удовлетворённо улыбнулся своему отражению в тёмном стекле. Поистине, лучшее творение этого мира! Так легко следить и направлять, не проделывая утомительных фокусов с сознанием, не глотая опасных напитков. И никакого риска. Обычный фан-мод, развлечение. Тысячи людей любят компьютерные игры. Только такой же, как он, мог бы понять. Но таких, как он, здесь нет.

А она, его мишень и главное оружие в предстоящем сражении… какой азартный игрок! Подлинный воин по природе — дерзкий, решительный, несгибаемый. Холодный разум и страстное сердце — именно то, что ему необходимо! Ни разу не разочаровала его, не сделала неверный шаг — всегда блистательная, всегда победитель. И непредсказуемая. По его лицу прошла тень. Непредсказуемая до сих пор. Взять последнюю игру — ведь у неё просто не могло быть ни малейших подозрений! Он её друг, он спасал ей жизнь, и не раз, — она должна бы полностью ему доверять. А чем она занималась сегодня? Крохотные, далеко не сразу замеченные им, на редкость искусные ловушки — вот цена её доверия! Если в жизни она не менее проницательна, чем в мире фан-мода… отлично, он предупреждён. А в итоге эта её черта (как и все её черты) будет работать на него. Она ключ к победе — и ключ почти у него в руках!

Он отвернулся от комма и встал, привычно подавив соблазн покрутиться на кресле, как на карусели. Эта игра никак не сочеталась с ролью, которую играл он сейчас, и ещё меньше — с тем, чем намеревался он стать; но коммы, погружение в мир фан-мода — всё это пробуждало в нём мальчишку, поражённого и беспредельно счастливого, каким он когда-то впервые сидел перед монитором. Он потянулся, разминая затёкшие после ночи у комма мышцы. Того мальчика давным-давно нет… и хорошо — он был слишком беспомощным, слишком наивным. Порывистый, не умеющий выжидать, по-детски прямолинейный. Невелика потеря. А теперь — теперь он сделал себя тем, кто способен пройти по волоску над бездной, пройти и достичь заветной цели. Только цель в нём и осталась от того юноши. Только её и требовалось оставить. Цель, да вот ещё привычка забавляться с крутящимся креслом…

Он сменил одежду: всю, от нижнего белья до куртки и брюк. Затем взял со стола плоскую бутылку с рубиновой жидкостью и заботливо упрятал во внутренний карман куртки. А через несколько секунд он стоял в другой комнате — тоже знакомой до мелочей, но совсем, совсем иной. Для начала, тут не было комма… ну, возразил он себе, зато рама его любимой картины — закат в дикой летней степи — целиком выточена из алого рубина, а на полотне поблёскивают нанесённые поверх масла рубиновые искорки. Там такая картина стоила бы целого состояния, и вряд ли он мог бы держать её в рабочем кабинете, не вызвав нежелательного внимания к своей персоне. А тут — она преспокойно висит на стене, и ничего, кроме восхищения (или зависти — у тех, кто и впрямь понимает толк в искусстве) не вызывает. И в том, и в другом образе жизни есть свои преимущества. Особенно (он сдержанно усмехнулся) — если в твоём распоряжении они оба. Он вынул драгоценную бутылку, наполнил бокал на треть и, выпив залпом, лёг на кушетку. Первая жертва в порядке и полностью подготовлена. Пора приглядеть за второй.