Они шли по лесу и молчали. Обоим было о чём грустить, а тёплая близость пропала куда-то, и оба страстно желали прервать напряжённое молчание, но не решались. И обед не помог: Вил грыз птичье крыло с видом мученика, терпящего ужасные пытки, да и Энтис, обычно не страдавший отсутствием аппетита, жевал через силу и брезгливо морщился, будто утку не поймал, а подобрал недоеденное за стервятником. И недоумевал: на небе ни облачка, а кажется, всё затянуто тучами без единого просвета. А чему удивляться, самый чудесный солнечный день станет унылым и серым, если у Вила такое чужое, холодное лицо. Правда, он наконец-то заговорил, даже начал шутить… но уж лучше бы и не начинал!

Когда вдали показались верхушки стреловидных башен Эврила, истории у Вила пошли откровенно непристойные, и тут Энтис не выдержал: встал посреди дороги и зажмурился, прижав ладони к вискам.

— Ты что? — Вил нерешительно тронул его за плечо: — Устал? Голова болит?

— Мне тяжело, — тихо отозвался Энтис, — когда ты делаешься таким… далёким. Будто и не со мною. Я таких шуток не люблю, ты знаешь, но говоришь. И вовсе тебе сейчас не весело, зачем же ты смеёшься?

— А что, надо поплакать? Это запросто. Тебе как, на весь лес или потихонечку?

Серые глаза широко раскрылись.

— Милорду слова мои не нравятся? Ну так я ж менестрель. Грязь из канавы. И шутки у меня оттуда, и манеры. Ты не огорчайся, тебе недолго терпеть осталось! Вон твой Замок, отсюда видать. Тебе туда, мне назад… к дружкам тех охотничков в гости, отдать, что с тебя взять не успели. А тебе — в ванну с розовым маслом и в шёлковую постельку. Отдыхать от грязи вроде меня.

— А я думал, ты хочешь… Ох, когда ж я поумнею! — Энтис вздохнул. — Я могу дать тебе клятву крови.

Он решительно взялся за рукоять меча. Вил схватил его за руку:

— Погоди. Какая ещё клятва?

— Ты часть моего сердца — навсегда, в Сумраке и Мерцании Изначальном. Если мне и придётся на время пойти в Тень, я вернусь к тебе снова. Ты мне веришь?

Вил опустил глаза.

— Нет.

Он будет молчать, глядя в сторону, или ударит. Лучше второе. Я больше не вынесу его молчания!

Энтис не ударил. Осторожно, едва касаясь, провёл по его щеке кончиком пальца.

— Вил. Тогда я поклянусь на мече.

— Не надо. — Он поморщился и в полном отчаянии пробормотал: — Я всё равно не поверю. Извини.

Через несколько минут тишины он осмелился поднять глаза. Его друг был невыносимо печальным.

— Разве так говорят мужчинам — ты часть моего сердца? Это для девушек. Что ты хотел сказать мне?

— Любят не только девушек, — с грустной улыбкой возразил Энтис. — Друзей тоже.

— Ты Рыцарь, Энт! А я совсем никто!

— Ты мой лучший друг. И значишь для меня очень много. И ты сражался за меня. И я тебя люблю.

— Почему?! — простонал Вил, тщетно пытаясь спрятать от него пылающее лицо.

— Не знаю. Почему мы такие, какие есть? Почему я здесь, с тобой? Почему ты мне не веришь?

Вил передёрнул плечами. Мерцание, как бы сделаться невидимым? И снова научиться ему лгать…

— Я никому не верю, Энт. Никогда. Только маме, а она умерла. Не обижайся. Прости.

— Я не… не обижаюсь. — Энтис судорожно глотнул. — Но ты же знаешь, Рыцари не обманывают.

— Других — нет. Только себя.

Ну вот… И самые добрые боги не помогают идиотам!

— Тебе ведь по правде-то не я, а песни мои нравились. Ты и я — это здорово, это как сказка, но она кончается, Рыцарь. Тебе опасно по дорогам шататься. Я тебя не всякий раз смогу защитить, у меня ж Чар, как у младенца…

Вил замер с открытым ртом. Я всё-таки сказал. Боги, зачем?! Осталась бы у Энта хоть память о нём хорошая — о том, что та девушка назвала «доблестью». А теперь?! Боль? Отвращение?

— Теперь у тебя есть не только Чар, но и наши уроки, — заметил Энтис. — И вчера ты прекрасно сумел меня защитить. И почему ты берёшься судить, кто мне дорог, кто нет? Уж в своих чувствах я разбираюсь.

Его друг ошеломлённо таращился на него, ушам своим не веря, не понимая совершенно ничего.

— Ты не расслышал? Я касался Кружев. Я Чар-Вэй. Тебе ясно?

— Нет, — примиряюще возразил юноша. — Ты просто владеешь Даром. Ну и что? Я давно знаю.

— Давно? — пролепетал бедный Вил, мечтая раствориться в воздухе.

— Дар струится из-под твоих пальцев на струнах минелы, — Энтис казался удивлённым. — И в голосе твоём он всегда. Мог ли я, слушая твои песни так долго, не увидеть Дара?

Вил глядел в землю. Голова кружилась, и ветер был резкий, холодный, а он — лёгкий, как пушинка…

— И что мне делать с тобою?

— Что? — Энтис вдруг рассмеялся: — Ох, Вил! Ну что ты можешь со мной сделать?

— В Замок отправить немедля, — полушутя, полусерьёзно предложил Вил. Смех сразу оборвался.

— Но ты же сам сказал, иначе я бы не стал… За то, что я заметил твой Дар, ты велишь мне уйти?!

— Ох. — Вил сел в траву и устало потёр лицо. — Послушай. Ведь Рыцари вейлинов ненавидят.

— Я не умею ненавидеть, Вил. А ты никакой не вейлин! И Орден не…

— Орден, — перебил Вил, — меня не волнует. Я с тобой говорю. Дар у меня с детства, я без него себя и не помню. Если б нашёлся Магистр, чтоб учить взялся… — он вздохнул. — Только кому я нужен?

— Магистрам ученики всегда нужны, — удивился Энтис. — Я думал, им без учеников нельзя. И они всё время ищут и ловят несчастных вроде тебя… — он покраснел. — Прости. Я не хотел обидеть.

— Да ты не обидел. Ищут и ловят не бездомных нищих. За ученье платить надо. Много. Песенками в трактирах столько не заработать. А без денег не вышло. Я пробовал. Полгода как мама умерла… узнал, что один Магистр учеников набирает. Не простой, а Луч. Его там все любят. Когда сказал, что учиться к нему иду, носились со мной, прямо как с Рыцарем: сплошь заботы да улыбки. На минелу глядели, но молчком. Я уж было решил — это мне от богов… ну, за маму.

Энтис молча слушал, склонив голову и ломая в пальцах сухую веточку.

— Он не рассердился, не смеялся. Даже обедом покормил. Расспрашивал долго, и вроде не для виду, с интересом. О Ступенях немножко рассказал. А потом лицо будто на замок запер, и дверь открывается. Я на коленях хотел просить, чтоб не прогонял, и долг отдать, чем пожелает, и любую работу делать, спать на полу, есть хоть отбросы… но лицо у него слишком плотно затворилось. Разгневается, думаю, и выкинет носом в пыль. Приятный конец приятного разговора… До сих пор гадаю: может, он проверял? Стоило попросить, он бы и оставил? — он криво усмехнулся: — Ну, хоть выгнал, зато не плёткой. И кучу времени на меня потратил. А к другим я и не совался. Не мог снова вот так… из сказки да в лужу.

Вил посвистел. Слова не шли, а вот ноты сплетались удивительно легко.

— Я думал, ты уйдёшь сразу. А то и надаёшь на прощание.

— За что же? — негромко проронил голос из-под золотистой завесы из рассыпанных по лицу волос.

— Ну, вот Дар от тебя таил… — Вил вздохнул. — Не могу я тебя понять! То ни за что злишься, то я тебя обижаю, а ты терпишь, да ещё сам извиняешься. Я давно б рассказал, если б ты не Рыцарем был! Кому охота друга терять? — он слабо улыбнулся: — Где ж я ещё такого друга найду, чтоб клятву крови мне предлагал? А Дар, он у меня от отца.

— Он вейлин у тебя был? — Энтис поднял голову, недоумевающе хмурясь: — Ты говорил — менестрель!

— И у него был Дар. Мне мама рассказала… Вообще она редко о нём говорила. И о себе тоже. Я даже имён их не знаю. Тиин — она сама придумала. Лили Тиин. Красиво, правда? И во всех её песнях имена красивые… — он помолчал. — Навсегда она осталась для меня тайной. Лили — и всё. Но это ж сокращение. Элиана, Лайлис, Флелия… да мало ли имён, из которых Лили выходит.

— Леди Ливиэн, — тихо промолвил Энтис, задумчиво глядя на изломанную веточку. — Грустная сказка.

— А потом я решил: и не надо мне никаких Магистров. Не для меня это. Живи лет двадцать в одном доме, как на привязи, и делай всё по приказу. И думать-то можно только то, что Магистр разрешит. И ведь если и возьмёт, так из милости, а дальше всю жизнь долг отдавай. И слушай, как тебя из грязи по доброте душевной вытащили, а ты, такой неблагодарный, землю под ногами не целуешь.

Энтис кивнул, взволнованно блестя глазами:

— Да, да, правильно! И я бы точно так же решил. Даже сила Чар не стоит достоинства и свободы!

Вил уткнулся лбом в колени. Поверь. Как приятно было бы поверить! Думать: я сделал правильно. И не клясть себя последними словами, что поддался дешёвой гордости и позволил себя прогнать…

— Ты не был бы счастлив, променяв душу на Чар! — Энтис тронул его за плечо: — Ты ведь не жалеешь?

— Не знаю. Неважно. Теперь поздно. Стена разрушилась… я не ожидал. Всё само собой получилось.

— Что получилось? — встревожился Энтис. — Какая стена?

— Это было так сильно. Сияние. Боль. Счастье. — Чёрные глаза, расширенные, неспокойные, глядели на Энтиса, но явно видели не его. — Всадник-из-Бури мне говорил. И молодой Вэй в трактире, он тогда меня угощал, за песни… он с девушкой был. И рассказывал ей о своём Пробуждении. Ну и мне заодно.

— Всадник-из-Бури? — Энтис присвистнул. — Твой Магистр был сам Этаррис Сальвье?

— Ты его знаешь?

— Он же герой. Один из немногих Магистров, кто спасал людей, рискуя собственной жизнью. Жалко. Я всё-таки думал — и среди Магистров есть достойные, добрые люди. Но если он тебя прогнал…

— Не со зла, — заступился Вил, — он сказал, Кружево у меня тонкое и не вынесет Ступеней. Но если бы Дар мой проснулся, он стал бы учить. Ни один Магистр не выгонит того, кто Пробудился в его Поле.

— Почему?

— Потому. Тебе не понять. — Вил вздохнул так, словно у него разрывалось сердце. — Это было… как водопад. Ледяной, огненный, поющий сотнями голосов, сияющий сотнями оттенков… и всё проходит, а ты остаёшься. А тени тех голосов, отблески тех красок, они танцуют где-то на краю зрения, на пределе слуха, дразнят, зовут. Непрестанно. Каждая частичка меня — помнит. И рвётся назад, к тому водопаду. Мне пусто теперь, Энт! А те голоса такие прекрасные, такие сладостные!

— Откуда они в тебе?! Пробуждение… — у Энтиса дрогнул голос. — Почему, Вил, почему?!

Вил смотрел в испуганные серые глаза… озёра из рассветного тумана, чистые, тёплые, глубокие…

— Ты что-то сказал, и он тебя ударил, тогда это и случилось. Я отбросил их от тебя силой Чар, вернул тебе меч, спугнул коней. Потом… не помню. Чар ушла, погасла. Дальше я просто сражался.

— Я говорил, что ты способный ученик, — тихо сказал Энтис. — Ты двигался, как настоящий Рыцарь.

— Спасибо. — Вил хмыкнул, слегка краснея. — Моё Кружево ожило и запело. И я слышу музыку вдали — и не могу приблизиться. Не могу связать звуки в мелодию, понять смысл… и не могу не пытаться.

— И сейчас тоже? — прошептал Энтис, глядя в сторону.

— Всё время. Меня затягивает в Мерцание. Уносит из Сумрака, из тела. И лес, и ты… будто в тумане. Если я не научусь слышать одновременно и Кружево, и звуки Сумрака, я утону там, в переливах Чар. А выучить могут только Магистры. Поэтому после Пробуждения они никого и не прогоняют.

— А тут поблизости есть Магистр?

— Есть. В Джалайне. О нём знаешь что говорят? Самый талантливый вейлин Звезды и самый строгий учитель. Это значит — где другие только нахмурятся, он шкуру сдерёт и солью посыплет… А учить меня он вовсе не обязан, я ж не в его Поле пробудился. Да я бы к нему и не сунулся. Я думал, до Черты тебя провожу и пойду на север. Поищу Магистра подальше от Джалайна.

— Я не вернусь домой, — вопросительно заметил Энтис. — Что тогда?

— Да не знаю же! — в отчаянии вскричал Вил. — Трясины Тьмы, перестань спрашивать, что и почему!

— Но тебе нужно, чтобы я остался? — настойчиво продолжал юноша.

— Мне? Трясины, один я не выдержу и знака… — он сжал кулаки, больно впившись ногтями в ладони. — Ничего мне от тебя не нужно. Ясно? И хватит глупых вопросов. Убирайся хоть сейчас, если хочешь.

Энтис взял его за плечи и посмотрел в глаза. Серые озёра сомкнулись с пылающей тьмой и впитали её, как горячий хлеб впитывает капельки мёда.

— Я не хочу, и я не уйду от тебя. И скорее я дам тебе заснуть на моём мече, чем отпущу к Магистрам на пытки! Самый строгий или самый добрый — это они различают, а Ступени будут у всех, верно?

— Да, — вздохнул Вил, — само собой… Знаешь, мне неплохо жилось и без Ступеней. Но что мне делать теперь? Позволить песням Кружев увести меня? А как же ты?

Вот оно и вырвалось, главное. Умрёт он — и у Энта один путь: в Замок. Доверчивый, и нрав у него не из кротких, и с Лордом Трона не больно ладит… Или он, Вил, ни черта в жизни не понимает, или Энт очень скоро нарвётся на кнут. Нет, нельзя его бросать! Хоть с Чар, а надо выжить. Знать бы ещё, как.

— Вил, — тихонько позвал Энтис, — они хотели меня убить? Тогда зачем… Убили бы сразу.

— А сразу неинтересно. Поймали Рыцаря, да ещё такого красавчика, — надо ж и позабавиться всласть.

— Я у тебя в долгу. — Его голос стал совсем бесцветным. — Но как вернуть, если отдано так много…

— Да ну, оставь. Ты ведь тоже меня спасал. Забудь о долгах.

— Я не могу, — качая головой, прошептал юноша. — А твоё Пробуждение?

— А тут ты и вовсе ни при чём. Не волнуйся. Сам разберусь.

Нет. Не разберусь. Сам я лишь потеряю рассудок от горя и пустоты с прекрасными тенями вдали. Ты можешь наполнить мне Сумрак… не оставляй меня! Не оставляй меня… никогда.

Энтис хмурился, словно в тяжёлой борьбе с собой принимал очень важное, бесповоротное решение. Сжатые губы и локоны, упавшие на лицо, делали его похожим на Шера на картинах — могущественный бог, ещё не ставший богом, Шер перед битвой, исход которой, предсказанный в давние времена, неясен и трагичен… Вил с детства привык к грустным концам баллад, выучился не терзаться сердцем из-за гибели героев, да и те герои в восторг его не приводили: пылкие и порывистые глупцы, вот они какие! Потому и гибли. И доверчивые до идиотизма. Храбрости безрассудной не занимать, а с умом не везло беднягам… Но Шер ему нравился — насмешливый, дерзкий, упрямый король, бросивший вызов Судьбе. Шера он жалел. Такой жестокий, но и смешной конец: наперекор предсказанию победить в неравном бою — и нелепо умереть от руки предателя, даже не грозного врага, а пакостной, злобной, завистливой мелочи! Ещё в эллине Вил заметил удивительное сходство Энта с Шером Вечерней Звездой…

— Вил. Тебе надо увидеть… — Энтис говорил медленно и как-то зябко, — одну вещь… книгу. Пойдём.

— Книга? Куда пойдём, в Замок?! Разве мне можно? Какая книга, Энт? Ты возьмёшь меня за Черту?

Юноша встал и натянуто улыбнулся. У него были тревожные глаза.

— Она не в Замке. Здесь, в Лойрене.

— Книга? В лесу?! Ты спятил?

— Помолчи же! — огрызнулся Энтис и покраснел: — Прости. Ты поймёшь. Надеюсь, я вспомню место. Я был там только раз, давным-давно. Ещё найти бы…

— С твоей-то памятью? — Вил усмехнулся, напуская на себя безразличный вид, и встал тоже. Он шёл, насвистывая птицам, а те подлетали так близко, что задевали перьями его волосы и лицо. Он улыбался их бесстрашию, думая: и он вроде них — лёгкая добыча для хищников, стоит замереть и запеть, но зато он запросто может сорваться с места и улететь. Птички храбро слетаются на его свист — а он, плюнув на привычку осторожничать и не доверять, покорно следует за мальчишкой-Рыцарем с обликом Шера… а иногда Энт до слёз напоминал ему маму. И ведь, кажется, во всём разные: Энт и мама, маленькая, хрупкая, с грустными глазами и тяжёлой русой косой вокруг головы… но с ним, как и с нею, почему-то он чувствовал себя не ребёнком, а сильным мужчиной, обязанным беречь и защищать свою семью. Маму он не уберёг от смерти — и так себя и не простил. А всё-таки жил дальше… но жизни его придёт конец, если он не сумеет уберечь и Энта Крис-Талена. А он даже не знает, от чего его надо беречь!

Идти было всё тяжелее: каждый шаг и вздох вызывал колющую боль в боку, и голова кружилась и болела, непрерывно, невыносимо… Энтис стискивал зубы так, что ныли челюсти. Всего только трое — и он позволил им оказаться сильнее! Звёзды сияли где-то далеко, и их холодный свет не грел его душу. Лойрен больше не был ему другом: забыл его, предал! Он шёл по лесу без тени тревоги, как шёл бы по Замку, и вдруг очнулся в руках тех троих. Резкая боль, туман в глазах, поток грязных слов… а когда он спросил, почему, — его ударили. А он ничем их не задел, и он был ранен… Со смехом. Все они смеялись.

Он тщетно пытался не думать, что бы с ним сделали, не будь Вила. Что сделали бы с обоими, не будь у Вила Чар… Картины, одна отвратительнее другой, лезли в голову. Ещё повезло, легко отделался. Дева Давиат, я рассудка лишился?! Повезло?! Это не моя мысль. Рыцарь не может рассуждать так! Это Вил говорил: легко отделались, а могло быть куда хуже! Куда уж хуже…

Зрение застилали ломаные тени, росчерки молний, гроздья цветных искр. Он брёл вслепую, следуя за голосом Вила; затем его вели за руку, как ребёнка… он лежал, и звёзды расплывались в глазах.

— А всё твоя проклятая гордость! — смутно слышал он. — Снова шёл и молчал! Рыцарь! Да ты лжёшь мне всегда! У тебя нет сердца! Что мне делать, если ты заболеешь сейчас, когда ты так нужен мне?!

И сон не защищал от шёпота, полного горечи и гнева… Он открыл глаза: бледные звёзды, бледное предрассветное небо. «Ты лжёшь всегда, у тебя нет сердца». Слова хлестали; казалось, на нём остаются кровавые рубцы, как на спине Вила от кнута. Он не в силах был различить, болит тело или душа: со всего содрали кожу, всё стало сплошной раной, и он сыпал и сыпал на неё соль, и не мог остановиться, не мог прекратить терзать себя. Не стоило его спасать, пусть бы те трое сделали с ним всё, что хотели… Они несколько раз ударили его вначале, так Вил сказал, а он помнит лишь стиснувшие его грубые пальцы и пощёчину. Маловато для Сна меча! Зачем Вил вмешался? Были бы ещё удары… и не только. О чём они говорили так мерзко, и Вил намекал… и понял он сам, когда их руки жадно касались, и лица, предвкушающие, голодные… и он испугался. И страх его будто заморозил: он и не пробовал сражаться! Рыцарь, с детства постигавший искусство боя, висел в руках врагов, как тряпичная кукла, едва не рыдая от страха и унижения! А может, дальше он и стал бы со слезами молить о пощаде?

«Он прав: ты лгал всегда. Вот она, твоя храбрость! Предал Орден, имя и меч отца… и друга. Он спас тебя, а чем ты намерен его отблагодарить — своим телом на лезвии меча? Сбежишь из жизни, бросив его наедине с пыткой, в которую твой страх обратил его жизнь? Боишься цены, которую должен заплатить? Он прыгнул к тебе из безопасного укрытия, не думая о цене! Тут нет слишком высокой платы — всё, что ни дашь, будут лишь крохотные горстки земли в бездонную пропасть твоей вины и его жертвы!»

— Энтис.

Тёплая, как летний ветерок, рука осторожно сжала его плечо.

— Только не перебивай, ладно? По шее мне можешь дать потом, когда замолчу. Я не подслушивал, я думал, это сон… Энт, ты ж ни в чём не виноват. Он такой здоровый камень швыранул, ты жив-то чудом остался! Ты же человек, Энт. Сам говорил: Рыцари — люди. У них тела не из стали, их можно поранить, убить… Те парни и старше тебя, и больше намного. Ну, пусть и сильнее. Так всё равно ведь в открытую не напали! Ты упал, а уж тогда осмелели и выползли. Всей доблести и хватило — сапогами тебя лупить, пока не очнулся. Они не победили, Энт. Мы их победили. А они грязно сыграли, да только не помогло.

Дева Давиат! Он спрятал в траве пылающее от стыда лицо. Ему хотелось превратиться в букашку и опрометью умчаться в эту траву. Ему хотелось умереть. Такое он говорил себе вслух — и Вил слушал!

— Ты б не о них, а обо мне лучше подумал, Энт. Опять ведь молчал! И вдруг за меня уцепился, два шага прошёл и упал. И лежишь, как мёртвый. На затылке шишка с кулак, всюду кровь… я кучу волос тебе выдрал, пока промывал. Рубаху с тебя снял, так чуть сам в обморок не свалился. А ты шёл! И ещё выдумал глупости! — Вил сердито фыркнул. — Жертвы, долги… Это я-то жертву принёс? Смех!

— Но ты это сделал, — прошептал Энтис в траву.

— Что я сделал? Я лежал в кустах и дышать боялся. А потом — Дар проснулся, и я сам не заметил, как прыгнул. Какие, в трясины, жертвы?!

— Твой Дар… — Энтис поднялся на колени, пересилив стыд. — Всё из-за меня. Я должен был драться. Я справился бы один, если бы попробовал. А я… словно стал совсем слабым… от страха. — Каждое слово обжигало рот. Он заставил себя смотреть на друга и не отводить глаз. — Вина уходит с искуплением, но когда её так много… — он горестно вздохнул. — Я просто не знаю, какая тут нужна плата. Но я готов.

— Готов к чему? — Вил озадаченно нахмурился. — Плата? За то, что шёл? Да тебе же больно было, не мне! И без сознания ты лежал, весь в синяках и с разбитой головой! И ещё, по-моему, два ребра у тебя сломаны… А из гордости плюнуть на боль и идти — оно ведь когда глупо, а когда и наоборот. Прятать боль, улыбаться, если хочется плакать… это вроде одежды. Чтоб защищать от колючек, холода, грязи. Мама говорила: у людей хрупкие сердца, не оденешь в броню — будут разбиваться, как стекло. Поэтому надо носить маску — пусть думают, будто она и есть твоё настоящее лицо. Тогда если ударят, по маске и попадут, а тебя не поранят. Тоже чуточку обман, но без него нельзя. Как без одежды.

Он смущённо покусал губы.

— Когда ты упал, я сказал… много чего. Извини. Просто я здорово испугался. Ты не дышишь, голова в крови… — он отвёл глаза. — Я разозлился. Друг, а тут ему больно, и мне ни словечка! Ну и наболтал с перепугу да со злости. Энт, но я понимаю! Я бы сам ещё и песенки пел весёлые. Или шутки шутил, как вчера. — Он тронул Энтиса за руку: — Или я чушь несу, а ты не знаешь, как рот мне заткнуть, чтоб не обидеть? Ты тогда прости, никаких обид… — он совсем смешался и сильно дёрнул прядь волос, которую крутил в пальцах. Ну что он за бестолочь. Вот подслушать — это да, это сумел! Но услышал ли?

— Вовсе не чушь, — грустно возразил Энтис. — Но нет, ты не понимаешь. Молчание — не ложь. Ты не спрашивал, как я себя чувствую, я и не говорил. И я шёл не из гордости, у меня есть причина спешить.

— Прости, — пробормотал Вил, — я не хотел сказать, что ты лжёшь… Я совсем не то имел в виду!

Он с несчастным видом замолчал. Боги, и подобрал же слова! Жалкие, нелепые… оскорбительные. Обвинить Рыцаря во лжи! Энт умеет быть мягким и щедрым, но этого наверняка не простит!

— Нет, — тихо сказал Энтис. — Выходит, я и правда лгал. Я хотел, чтобы ты считал меня смелым. А вёл себя, как трус. Не Рыцарь. — Его лицо казалось каменным. — И втянул тебя в такую беду. Ты просто меня жалеешь, вот и не упрекаешь. Но мы же оба знаем: в твоём Пробуждении виноват я. И я не заслуживаю жалости. Дома я пошёл бы в эллин. Вил, я могу заплатить очень много, любую цену, только скажи!

Вил закрыл рот. Интересно, он и выглядит полнейшим идиотом, каковым себя ощущает? А может, его связь с Сумраком уже оборвалась, и самые простые человеческие слова он разучился понимать?

— Эллин, — медленно произнёс он. — Ах вот чем у вас платят долги. И ты хочешь так платить… за моё Пробуждение? Любую цену?

Энтис кивнул, глядя в траву, и замер, будто ждал удара: на коленях, весь сжавшись и опустив плечи.

— Энт! — у Вила вырвался нервный смешок. — Трясины… Пробуждение не беда, Энт. Это мечта. Чудо. Я бился об эту проклятую стену снова и снова. Я думал, что сойду с ума. Ты не знаешь, чем были для меня мелодии Чар! Есть — и нет. Совсем рядом — и не дотянуться, как до звёзд! — он осёкся: он почти кричал. — Я всё перепробовал. Голодал, ночевал в Диких Топях в Дафрейле, шёл, пока не падал. Через Рейнерово Ущелье прыгал. Туда — вышло, а Лили-то на той стороне. А второй раз чуть не грохнулся. И два ногтя сорвал. Висел там, а в голове одно: вдруг играть теперь не смогу? А как вылез, набрал неситы и к руке тряпочкой примотал… боль тоже стены ломает.

У Энтиса, хорошо знакомого с едкой неситой, вырвался судорожный вздох. Вил слабо улыбнулся:

— Зато рука зажила. Потом с чего-то решил, что если напиться всерьёз, стену вроде как размоет. Нашёл одну дыру, где и ребёнку бы налили, и пил всякую дрянь, пока деньги не вышли, а там в драку ввязался. Думал, сломают мне проклятую стену вместе с рёбрами или убьют, и хорошо, коли убьют, и шло бы всё в трясины. Девчонка, служанка, разогнала всех от меня палкой, вытащила во двор и голову мне держала, пока меня наизнанку выворачивало, а потом той же палкой отлупила и прогнала. Через знак я там пел, пока не охрип, а она меня так и не узнала. Я первый раз после маминой смерти плакал… Знаешь, почему я в ущелье рук не разжал? Всадник-из-Бури поговорил со мной перед тем, как дверь распахнуть, а то разжал бы. Не было никого, кто мог меня удержать. Не было будущего. Одна грязь. И тени Кружев, словно в насмешку: вот мы, рядышком, а не поймаешь! Я понял, что начинаю ненавидеть отца, и стал думать только о маме. Лицо, голос, наши разговоры… в трясины «сейчас» — главное, я был её сыном… Я терял сознание на ходу: не видел, куда иду, слов своих не слышал, не помнил потом ничего. Меня и в Тень занесло во сне. И во сне стал играть, а очнулся, когда меня схватили и повели к столбам.

— Почему же ты им не объяснил? — прошептал Энтис, морщась, как от боли. — Почему?!

— А зачем? Не поверили бы или посмеялись, а всё равно бы высекли. Знаешь, как ты смотрел? Ты думал, я спятил, когда согласился на вторые десять ударов. Я знаю, думал. Я видел твои глаза.

— Я думал… — у Энтиса перехватило дыхание, — что ты очень смелый.

— И сумасшедший. — Вил усмехнулся: — Смелый? Ох, Энт, совсем наоборот. Они убили бы Лили, а я и с нею-то жил с трудом, а без неё только до речки бы и дошёл. Чем я рисковал? — он коротко рассмеялся. — Ты подарил мне жизнь, а потом и Чар. Жертва! Энт, послушай. — Он схватил друга за плечи и крепко сжал. — Если б ты не испугался ни на секундочку — был бы, во-первых, полным идиотом, а во-вторых, трупом. Они ж сами тебя боялись! У того, с ножом, руки тряслись. Ты бы рванулся, я в кустах зашуршал — и нож был бы в тебе. У них глаза были дикие. Выпили лишку или дрёмы нажевались, вот и напали. Таких надо бояться! Это не трусость. Не позор. Позор — это если бы спятивший придурок зарезал тебя в двух шагах от дома из-за тупой храбрости! Понимаешь? Мерцанье, хоть теперь-то ты понимаешь?!

…Энт уткнулся лицом в мою куртку. Получилось, что я его вроде обнимаю. Мама меня обнимала, и делалось хорошо, даже если всё было очень-очень плохо… Я осторожно коснулся его волос. Странное чувство: будто всё правильно, и не кого-то чужого я пробую приласкать, а родного, совсем как мама.

— Та крохотная капелька страха не стоит такой бури, Энт. Знаешь, мама говорила: трус свои страхи бережёт, растит и поливает, как цветы, и бежит, куда они погонят. Каждый когда-то встречает свой страх. Трус поддаётся ему. А смелый борется. Но всякого можно чем-то напугать.

— Рыцаря?! — с отчаянной ноткой воскликнул Энт из куртки. И, кажется, всё-таки всхлипнул.

— Да кого угодно. — Его волосы были мягкие, как шёлк. — Ты самый настоящий Рыцарь. Ты умеешь быть честным. Можешь сказать: я виноват. Признаться в чём-то неприятном. Даже наказание просить. И вообще ты говоришь, что думаешь. Трус этого не делает, Энт. У тебя смелости на десятерых хватит.

Белокурая голова под моей рукой протестующе дёрнулась. Но от куртки не поднялась.

— Ты позволил бы им убить меня? — глухо проговорил он. — Просто смотрел бы?

— Они бы сразу не убили. Я дождался бы, пока он уберёт нож… он бы убрал, с ножом-то неудобно…

Видение того, что именно тому мерзавцу было бы неудобно проделывать с моим другом с ножом в руке, хлестнуло меня молнией по глазам, и вновь Кружево запело… грозно… закричало… Нет! Не сейчас!

— Вил, я не смог бы жить… после. Ты умер бы совсем напрасно. Нас обоих спас только твой Дар, да?

— Я видел смерть, Энт. — Я глотнул. В горле было сухо. — Твою. Так близко. Пустую, бессмысленную. Я-то умер бы, сражаясь за друга. А ты — просто так. Энт, я не знаю смерти страшнее, чем просто так. Вот страх-то и разрушил ту стену. Вот мы и живы. Не Дар, а страх мой нас спас.

Он отстранился и долго высматривал что-то во мне, хмуря брови. А я почему-то начинал злиться.

— Но, Вил, остаётся твоё Пробуждение. И мой долг.

— Ты оглох? Или не слушал? Я мечтал о Пробуждении. И никаких долгов. И хватит об этом!

— У тебя нет учителя, — тихо напомнил он.

— Ну и радуйся. Сам же говорил, лучше мне умереть, чем найти учителя-Магистра!

Энт вздрогнул. Я, как назло, тут же припомнил: здоровенная лапища с маху бьёт его по лицу, и его голова бессильно дёргается от удара. Боги, ну почему мне так трудно быть человеком всё время?!

— Я и без Магистров обойдусь. Ведь самые первые вейлины как-то обходились. Значит, и я смогу.

— Мы же о них ничего не знаем! Чем они кончили? И какова была цена?

Ну точнёхонько мои мысли! Он понял мою усмешку по-своему и заволновался:

— Я не просто так расспрашивал, ты увидишь! А долг… он всё-таки есть. Ты мне вернул больше, чем жизнь. — Он внимательно смотрел мне в глаза. — Желание жить. Смысл… наверное, даже радость. Нечто подобное может отнять у тебя Пробуждение, верно ли я понял?

Я облизнул губы. Как крепко держит его взгляд… не вырвешься, ничего не утаишь…

— Вроде того. Жизнь в Сумраке теряет цену, если тебя непрестанно дразнят тени Мерцания. Будешь ловить их, вслушиваться… перестанешь по-настоящему жить, если не наступит Исход. А после Исхода люди ощущают обе грани Сущего вместе, и песни Кружев не мешают им радоваться звукам Сумрака.

Я помедлил.

— Я научусь. Ты за меня не бойся. А насчёт жертв и обмана — этого не было, Энт. Значит, нет причин для наказаний и искуплений. Ты можешь просто поверить мне и забыть о всяких дурацких долгах?

— Нет, — очень серьёзно сказал он, — я запомню. Но решаешь ты, не я. Тут больше говорить не о чем.

Мне бы твою уверенность! По-моему, разговору тут осталось не на час и не на день. Ты-то, может, меня и понял, но вот я… Ну да ладно. Как в той маминой поговорке: считай, гроза стороной прошла, а мы дождичком отделались, да и тот под крышей пересидели, только ноги чуток намочили…

Я встал и посоветовал ему устроиться в теньке и наверстать упущенное ночью — выспаться толком. А я, наконец, займусь завтраком… нет, уже обедом! И неудивительно, коли полдня на болтовню ушло, хотя кто-то, помнится, так спешил неведомо куда, что до обморока себя довёл, и всю ночь убеждал сам себя в разных глупостях, а вот если бы сперва думал, а уж после спешил… Под это занудное ворчливое бормотание он и впрямь быстренько заснул (чего я и добивался), а я отправился на поиски обеда.

Я чистил рыбу и размышлял. Тут было над чем поразмыслить. Бессвязный шёпот о лжи и бледное застывшее лицо, шёлк волос на пальцах, эллин и долг… Он и я — как всё получилось странно! Орден, снова и снова Орден — и Энт, его дитя. Совсем рядом, дразня, тревожа и завлекая, струились волшебные мелодии тысячецветного Кружева Чар. Я старался не слушать, потом попытался насвистать подобие ускользающего напева, а когда ничего не вышло, лёг в траву и долго-долго тихонько лежал, глядя на спящего Энта и ожидая… чего-то. И сам не понимал, чего жду… и почему я плачу, тоже не понимал.