Двадцать пятого августа в Кочетовке и в самом деле состоялся военный совет мамонтовского корпуса. В своих заметках, опубликованных в «Донских областных ведомостях», генерал-майор Попов так повествует об этом:
«…Открывая заседание, генерал Мамонтов познакомил присутствующих с общим стратегическим положением фронта и задал вопрос: продолжать ли поход на Москву или идти на соединение с Донской армией?»
(Насколько можно судить, речь идет о фронте тех частей Донской и Кавказской белых армий, которые в это время уже отходили под натиском войск группы Шорина, 14 августа начавших наступать в общем направлении на станицу Усть-Хоперскую и Царицын.
Но продолжим свидетельство Попова.)
«Из обмена мнениями решили оказать непосредственную помощь Донской армии. К этому присоединился и начальник штаба корпуса полковник Калиновский.
Генерал Мамонтов, закончив дебаты, объявил, что он вполне согласен со всеми выступлениями…»
Эти утверждения Попова — неправда. Решение, о котором он говорит, было принято вовсе не в Кочетовке, а гораздо позже, уже в последние дни рейда.
Можно также подумать, что на военном совете все было чинно и гладко. На самом деле за те пять часов, которые он продолжался, стены старого школьного здания в Кочетовке не раз сотрясались от весьма бурных речей.
• •
Да, говорили в этот день много и горячо.
Мамонтов:
—.. И сколько же раз я слышал то ненавистное слово. Не было хлеба, плохой ночлег, противник оказал сопротивление — во всем виновата «авантюра». Но скоро обстоятельства изменились. Казаки подбодрились. Среди них послышались песни. Вместо слова «авантюра» появилось слово «Москва». Особенно после Тамбова окреп дух казаков. Не зная усталости, стремятся они вперед, верят в победу, и сегодня первый долг полководца — слишком уж осторожным решением не отобрать у них эту победу. Начальник штаба доложит основную идею, которую следует обсудить на совете.
Калиновский:
— …Из картины, которая мной обрисована, проистекает, что до настоящего момента все операции, проводившиеся частями корпуса, представляли собой движение крупной массы войск с незащищенным тылом. В такой обстановке быстрая перемена театра военных действий является решающим обстоятельством для успеха. Этим объясняются наши победы, но также и столь скорое оставление нами Тамбова… Один занятый город, даже достаточно крупный, еще не есть территория для позиционной войны, и потому-то если прежде части корпуса шли в одном, общем для всех направлении, то теперь предусматривается разделение их на две колонны: правую и левую. Выйдя из района Козлова, эти колонны начнут веерообразно расходиться в стороны, с каждым днем охватывая все большую территорию.
Попов:
—.. И тогда ближайшая цель правой колонны — Раненбург. Отсюда это всего в семидесяти верстах, но конные разведки, проделав путь втрое больший, уже доходили до Рязани и Тулы. Сомнений нет: нас и там встретят освободителями, как было в Тамбове, Козлове. Однако те же разведки докладывают: местность там бедная. В магазинах, на складах почти нечего брать, коней в деревнях мало. Те, что есть, плохи. Москва, бог даст, за все вознаградит, но до нее триста шестьдесят верст, и версты эти, как видно, будут не только нелегкими по длительности переходов, но и весьма, весьма скудными.
Родионов:
—.. Тревожное обстоятельство. Как вам известно, перед своим уходом красные разбрасывают прокламации под названием «Обращение кавалеристов-казаков, обманутых Мамонтовым». И вот именно в пехотных частях отмечено наибольшее число случаев, когда казаки прокламации подбирают, читают, прячут по карманам. В конных частях такое явление наблюдается гораздо реже…
Кучеров, генерал-майор, командир Сводной донской конной дивизии:
—.. Тульщина да Рязанщина — край мастеровых, отходников, испокон веков недородный. Да и от Дона это все дальше и дальше. Другое дело Воронежская губерния. По моему суждению, ее-то и следует освобождать в первую очередь.
Постовский, генерал-майор, командир 12-й Донской конной дивизии:
— … Но очевидно — тут я не делаю никакого открытия, — если в полковом обозе у казака есть и собственное добро, то чего ради будет он в красные призывы заглядывать? Забота о сохранности обоза, о его приумножении, о его благополучном прибытии на Дон — это еще и забота о сохранности духа каждого казака.
Толкушкин, генерал-майор, командир 13-й Донской конной дивизии:
— …Такое решение правильно в первую очередь потому, что вся местность, охваченная колоннами, сразу задышит по-казацки. Давно пора. И давно пора признать: обозы уже начинают обременять полки. Снижаются быстрота перемещения и маневренность. Кроме того, хочешь или не хочешь, а десяток казаков от каждой сотни все время крутится возле возов. Я созывал командиров полков: «Что такое?» Отвечают: «Возчики — народ ненадежный. Намобилизованы с бору по сосенке». Верно! Но потому и осмелюсь поставить вопрос: не следует ли безотлагательно отправить обозы на Дон?
Сизов:
— … И таков же строгий приказ главнокомандующего вооруженными силами Юга России: вся территория большевиков — военная добыча. Но это не значит, что в захваченных местностях допустим произвол. Напротив. Наши полки приносят туда истинную законность. А коли так, тогда бесспорно и то, что интендантский отдел штаба корпуса и интенданты дивизий и полков под его руководством представляют собой единственный аппарат, который имеет право учитывать и сберегать реквизированное имущество. Но что же мы видим? В Козлове интендантский отдел был полностью от такой деятельности отстранен. Его обязанности возложили на себя порученцы обоза, состоящего лично при командире корпуса. А результат? Бессмысленно уничтожены огромные материальные ценности, в различных учреждениях бесконтрольно, неизвестно в чью пользу, изымалось содержимое сейфов, в том числе секвестрированные большевиками личные достояния.
Мамонтов:
— Вы забываетесь! Этот обоз — корпусная трофейная казна. Я лишаю вас возможности продолжать. Прошу подчиниться.
Мельников, генерал-майор, командир пешего отряда: — … Ведь именно пехотинец выносит на своих плечах наибольшие тяготы. На пути к полю боя, на самом этом поле, от огня противника, из-за капризов погоды. В довершение всего в села и города пехотинец неизменно приходит позже, когда там уже побывали кавалеристы. Но даже если пехотинец и подберет какую-либо брошенную вещицу, он сам на себе, изнемогая от собственной своей амуниции, должен ее нести, а не может, как любой конный казак, швырнуть перед седлом. Условия же, в которые по части снабжения корпус поставлен с самого первого часа прорыва, таковы, что приучают казака к мысли: о себе ты только сам позаботишься. Всем остальным…
Мамонтов:
— Благодарю вас. Будьте любезны дальше не продолжать. Островоздвиженский:
-.. И это издревле в традициях казачьего воинства: возвратясь из похода, одаривать православную Христову церковь. Истинно! И пора уже. Пора спросить себя каждому, от рядового казака до прославленного генерала, командира корпуса нашего: «А что возложу я к алтарю храма во славной казачьей столице? Иконы какие? Какие дары на оклады к ликам святых христианских? Чем отблагодарю православную церковь нашу за ее молитвы о здравии и победах наших, о вечном блаженстве воинов во царствии божием?.. Однако не клевещу ли я по убогому своему неведению? Не есть ли уже и сейчас многое из того, что хранится, сберегается в казачьем обозе, дар господу нашему? И не воистину ли свято тогда это добро?..»
Мамонтов:
— Искренне рад, что присутствующие правильно оценили задачу, которая стоит перед корпусом. Она действительно в том, чтобы всемерно расширять освобождаемую от большевиков территорию. Становиться государством! Я даже так позволю себе выразиться. И значит, далее частям корпуса следует идти как на север, то есть туда, куда это необходимо во имя скорейшего решения главной военной задачи — освобождения Москвы, но и на запад — к городам Ливны, Елец, ради означенного смелого расширения территории. И дело тут не только в том, что у нас достаточно сил для одновременного решения обеих этих задач, но и в том, что лишь тогда нами будет достигаться необходимое сочетание позиционных боев и маневрирования… Прозвучало также: хорошо бы сейчас отправить обозы на Дон, как это было сделано в начале рейда. Моя точка зрения прежняя: чтобы выполнить свою историческую задачу освобождения России от большевизма, корпус должен снабжаться, ничего не реквизируя у обывателя. Иное дело — государственные запасы. И то, что какая-то часть их перешла в личную собственность воинов, объективное обстоятельство. Не считаться с ним невозможно. Минусы: меньшая маневренность полков, снижение скорости передвижения, — однако, как справедливо было замечено, это и дополнительно цементирует корпус. Но коли так, то необходимо, чтобы обоз до последней минуты рейда следовал вместе с войском… И в заключение. Во-первых. Интендантская служба обижена, что не была допущена в Козлов. Это исправлено. Моим приказанием канцелярия подполковника Сизова в качестве главной комендатуры остается в Козлове для наведения там должного порядка. Того самого, о котором подполковник столь сожалел… Во-вторых. В связи с особойважностью наступления на Раненбург командиром сводной колонны, которая двинется в том направлении, назначается генерал Попов с оставлением за ним обязанностей начальника оперативного отдела штаба корпуса. Военный совет закрывается. Всех благодарю.
• •
Каждое из этих высказываний не было искренним.
После Тамбова и Козлова личные обозы Кучерова, Постовского и Толкушкина состояли уже из сотен повозок. И переть со всем своим добром на Москву? Так им рисковать? Да пропади пропадом любые дальнейшие военные планы! К Дону! Домой!.. Ничего больше. И конечно, сейчас уже от обозов своих — ни на шаг.
Попов — тот просто обманывал сам себя. В районах северней Раненбурга склады и магазины были пусты теперь потому, что еще 23 августа тамошние ревкомы получили телеграфное обращение Центрального Комитета Российской Коммунистической партии с призывом не только всемерно усилить вооруженное сопротивление мамонтовцам, но и «угонять с пути следования неприятеля кавалерийских лошадей, скотобазы, увозить хлеб, всякую вообще ношу». Попов знал об этом, но всячески стремился не допустить в свое сознание мысль, что отныне для корпуса начнутся совсем другие времена. Тамбовский успех кружил ему голову.
Сизов сводил личные счеты с Мамонтовым.
Островоздвиженский объявлял награбленное святым, если только хоть какая-то часть его предназначалась в дар церкви.
Верхом лживости были, конечно, выступления Калиновского и Мамонтова. Их рассуждения о выгодах сочетания позиционной и маневренной войны служили всего лишь оправданием для невыполнения ими приказа: прорвав фронт, нанести удар по тылам Лискинской группы красных, а вовсе не увеличивать занятую корпусом территорию за счет любой местности, которую окажется удобно захватить.
После совета Мамонтов пожелал прежде всего приватно поговорить с Поповым. Однако сказал он ему только две фразы: — Вы — надежда России. Запомните это.
Зато его беседа с Родионовым была значительно более долгой. Тоже наедине.
Началась она так:
— Я очень вам верю, Игнатий Михайлович. В том, что вы говорили сегодня на совете, — не только глубокое понимание основных трудностей, с которыми сталкивается корпус, но и, что гораздо важнее, понимание путей их преодоления.
— Однако и вы, Константин Константинович, блистательно провели анализ выступлений. И правильно осекли нашего интендантского сребролюбца. Этакий голубь! А у самого личный обоз больше, чем у всех остальных офицеров штаба, вместе взятых. И еще посмел вмешивать сюда обоз, который при вас состоит! И ведь сам все прекрасно знает!
— Вы правы. Тот обоз — наш общий приз. Собственность всего донского казачества. Убежден: после завершения рейда там найдется моя доля, да и ваша, Игнатий Михайлович. И ваша доля может быть очень значительной. Это справедливо еще потому, что дельному офицеру некогда предаваться собственным материальным заботам.
— Совершенная истина, Константин Константинович. Наступила долгая пауза. Смотрели друг другу в глаза, молчали. Потом Мамонтов продолжил:
— Прежде я недооценивал вас, Игнатий Михайлович. Вы мне казались, ну, как бы выразить…
— Не слишком гибким, да?
— Пожалуй. Нои еще человеком, с которым невозможен контакт… э-э… за пределами службы. Вот что я хотел сказать.
— Прежде, признаться, и я так думал о вас, — через силу рассмеялся Родионов.
Снова последовала пауза. Наконец Мамонтов кивнул в сторону окна:
— Где сейчас тот господин?
Он не назвал фамилии, но Родионов понял, что речь идет о Манукове. Ответил, взглянув на часы:
— Уже в одной из деревень. Отсюда верст двадцать.
— В каком он настрое?
— В самом восторженном. «Козлов — это блестящее решение проблемы будущего России» — его слова. И лично о вас высокого мнения.
Мамонтов расправил усы.
— Но не передал ли он из Козлова каких-либо донесений?
— Вполне вероятно. Сегодня в Новочеркасск выезжает курьерская группа. С нею проследует один из британских офицеров.
— А-а… Он представлялся мне в связи с отъездом. Его отзывает миссия.
— Совершенно точно. Капитан Бойль. Интересующий вас господин вчера встречался с ним дважды. И уж, во всяком случае, свое суждение ему высказал. То самое, которое я приводил.
— Понимаю, — сказал Мамонтов.
— Чтобы он почему-либо не дополнил его негативностью, поскольку из города наши части уходят, а при этом всегда возможны известные резкости по отношению к местному населению…
— Понимаю… Да-да, понимаю.
— Я посчитал удобным уже на рассвете сегодня устроить отъезд всей их компании из Козлова.
— Разумно.
— Отдохнут пару дней в тихой лесной деревушке. А затем — Раненбург. Лично участвовать в наступлении на него господин этот полагает для себя необходимостью. Развитие событий там предрешено, я посчитал целесообразным дать ему такую возможность. Собственно, потому он и согласился на столь скорый отъезд из Козлова.
— Но — контроль, — выдохнул Мамонтов. — Каждого шага. Лучше — даже каждого движения мысли. Ни на минуту не выпускать из поля зрения.
— Будет сделано.
— Особенно попытки связаться с кем-либо в Екатеринодаре.
— Таганроге, ваше превосходительство. Иностранные миссии уже квартируют там. Пришло известие: ставка тоже туда переходит.
— Пусть в Таганроге. Важно не упустить: у него могут быть собственные каналы сношения.
— Вполне, Константин Константинович.
— Держать под колпаком. Так, кажется, называют это в охранке.
— Что вы, какая же мы охранка?
— Я пошутил… Контроль. И все мне тотчас докладывать.
— Будет сделано. Можете не сомневаться…
• •
В лесной деревушке, куда в этот день привезли компаньонов, местных жителей не было. То ли их выселили, то ли они заранее сами ушли и угнали скотину. Размещалась здесь 2-я сотня 63-го полка Сводной донской дивизии. Теснились в избах невероятно. Тем не менее их четверке отвели отдельный дом. В одной его половине поселились они, в другой — десяток прикомандированных к ним казаков во главе с Павлом Ивановичем Дежкиным, юношей лет девятнадцати, сероглазым, с тонкой талией, перехваченной широким ремнем. Держался юноша этот застенчиво, в разговоре нередко краснел. Компаньоны фазу начали величать его просто Павлушей. По званию был он всего лишь хорунжий; погоны, ремни с кобурой, сапоги, гимнастерка, брюки — все это на нем было с иголочки.
— Наш генерал — орел, — говорил он о Мамонтове. — И казаки — орлы. Правда?
Первоначально их комната была совершенно пуста. Казаки натаскали сена, застлали его кошмами. Притащили они и обычный крестьянский стол с ножками крест-накрест, но скатертью покрыли белейшей, с вензелями по углам. Пословицу «не украсть — дню пропасть» Шорохов слышал в этот день неоднократно. Всегда она сопровождалась общим хохотом.
Так же просто устроилось с едой. Ее стали носить «с офицерского котла», как гордо сообщил Павлуша. Словом, было сделано решительно все возможное, чтобы жилось их четверке удобно.
Притом свободные от наряда казаки всей сотни нередко собирались во дворе подле избы и то пели хором, то затевали шуточную борьбу — чернобровые чубатые парни, любители подвигаться и посмеяться.
Впрочем, кроме Павлуши, никто не только из рядовых казаков, но и офицеров ни в какие отношения с ними не вступал. Будто не замечали. Жизнь шла монотонно. Варенцов раскладывал пасьянсы. Нечипоренко валялся в углу на кошме. Мануков, засунув руки в карманы брюк, почти безотрывно стоял у окна. Оживлялся он, только если на дороге кто-либо показывался.
В отличие от них Шорохов в доме почти не находился. Причина была проста: лишь так он мог повстречать связного.
Ему быстро удалось составить себе полное представление о здешней воинской части: сто двадцать семь конных, батарея из двух четырех-с-половиной-дюймовых английских орудий. Командует сотней есаул Корниенко, сутулый угрюмый человек.
Конечно, и эти сведения имели ценность. Как и маршрут, по которому их везли, численность и вооружение полка под началом Антаномова, номера частей, вступивших в Козлов. Главным все же было другое: фамилии деятелей, возглавивших Козловскую контрреволюцию, обращение Мамонтова к жителям, распоряжения военных и местных белых властей и, наконец, весь разговор начальника штаба корпуса и Манукова в усадьбе о ближних и дальних целях казачьего рейда, рассуждения самого Манукова на пути к этой деревне.
Когда Шорохов той ночью, в отцовском сапожном сарае, обсуждал со связным возможности, которые могла открыть поездка в компании Манукова, почти пределом мечты было хоть что-то узнать о потребностях казачьего войска в провианте, сбруе, обозном имуществе. Теперь же в его руках оказались сведения наиважнейшие, самые срочные. Изложенные на полосках тонкой бумаги, они теперь бесполезно томились между двойными стенками шороховского портсигара. И сколько еще будут томиться?
К их избе примыкал сад. Росли в нем одичавшие яблони, вишни. Время от времени Шорохов приходил туда, присаживался на завалинку. Можно было сидеть, ни о чем не думая. Казалось, и боль в боку при этом стихает.
Однако уже вскоре возвращалось беспокойство: что если в деревне появился связной? Местных жителей тут нет, привлечь к себе подозрение очень легко… Либо, не увидев его, пойдет дальше.
Он покидал сад. Снова и снова, как бы прогуливаясь, кружил по деревушке.
• •
На следующий день утром, во время завтрака, Варенцов обратился к Манукову:
— Николай Николаевич! Чего мы тут ждем?
— Наступления на Раненбург.
— И долго ждать?
— Я не генерал Мамонтов и не начальник его штаба.
— Все же лучше было стоять ближе к этому городу, — вступил в разговор Шорохов. — Какие-то встречи… Пусть осторожно.
— И поскользнулись бы еще раз, — бросил Мануков, не взглянув на него. — И может, не так удачно.
Тут вмешался и Нечипоренко, который уже отзавтракал и успел вытянуться на кошме:
— Чего рванулись сюда как скаженные? И в Тамбов не заехали. Вы, Николай Николаевич, видать по всему, делаете свои дела через штабистов. Тогда понятно, что вам все едино, где быть.
— Какие же вы, право, — Мануков резко поднялся из-за стола. — Твердили на все лады: «Хорошо быть гостями действующей армии». Гостями! Это в первую очередь — доверяться хозяевам.
— Ну знаете, — Варенцов тоже встал со своего места. — Христофор не так уж не прав. Вам пожелалось из Козлова уехать — значит, и нас оттуда сорвали. Вот и все к нам доверие. Знать бы уж: в компании с кем? Да, с кем? — повторил Варенцов упрямо, и Шорохов понял, что ради этого вопроса он и начал разговор. — Вы Митрофана Степановича, козловского нашего благодетеля, еще не забыли? Так вот, смею сказать, он доверенным лицом старого Манукова был тридцать лет. В их семье и сейчас его своим человеком считают. А от меня у него и подавно секретов нет.
— И что же? — спросил Мануков.
— То лишь, что сказал. Я не девица на выданье. Пустыми речами не обольщаюсь.
— О чем вы? Зачем? Особенно сейчас? Здесь? Мы же благоразумные, солидные люди!
Ничего больше не сказав, Мануков ушел из избы. Тяжело хлопнула за его спиной дверь.
Нечипоренко расхохотался:
— Прижало! Не лю-убит!.. И ты, Фотий, этого ферта в дому у себя принимал? Дуську за него выдать ладил? Ладил-ладил, не отрекайся. В мыслях-то было!
Шорохов поглядел в окно. Мануков стоял посреди двора, хмуро уставившись себе под ноги. По ступенькам крыльца той половины дома, которую занимали казаки, бодро сбежал Павлуша; подойдя к Манукову, остановился с явным намерением обратиться, но тот лишь отвернулся от хорунжего. Зардевшись, Павлуша возвратился в дом.
«Зачем ему, этому ростовскому коммерсанту, коли он белый секретный агент, надо было еще там, на Дону, выдавать себя за другого? — подумал Шорохов. — Морочить Фотия, дочку его. Какой мог быть в этом расчет? Но какой-то же был?»
• • •
Обедать Варенцов пожелал отдельно. Павлуша засуетился. Второй стол организовали на казацкой половине. Нечипоренко метался туда-сюда. В конце концов присоединился к Варенцову.
Шорохову вся эта ссора была безразлична, ничего в его взаимоотношениях с компаньонами не меняла. Он сидел напротив Манукова за столом, делал вид, что не замечает его мрачного вида, молчаливости, потом вышел за ограду, стоял у ворот.
На дороге, пролегающей мимо деревни, появился конный отряд. Комья грязи разлетались из-под копыт. Над землей будто стлался серый туман.
Приблизился Павлуша. Остановился рядом. Шорохов покосился на него: уже залился краской, что-то беззвучно шепчет.
«Мамонтов — орел. Казаки — орлы? — подумал Шорохов. — Но, может, он-то и есть связной? А почему бы нет?»
Застенчивость, деликатность, отзывчивость и то, с какой охотой выполнял Павлуша свои обязанности сопровождающего их четверку, очень располагали к нему. Человека с такима чертами характера Шорохов вполне мог представить себе в общем ряду связных, которые в прошлом к нему приходили. Куда невероятней было представить другое — что Павлуша полосует кого-то нагайкой, набивает мешок чужим тряпьем.
Он ободряюще улыбнулся:
— Вы что-то хотите сказать?
Рдея уже как маков цвет, Павлуша кивнул на казачий отряд:
— Наш полк. Первая и третья сотни. От Козлова идут, арьергард. — Арьергард?
Павлуша с готовностью пояснил:
— Наши еще вчера оттуда начали уходить. А теперь так и вообще в Козлове осталось всего двести сабель. При мне командир полка с подполковником Сизовым договаривался.
— Погодите, Павлуша. В Козлове-то кто теперь?
— Местная власть. Городская управа, стражники, самооборона. Казаки только для прикрытия канцелярии коменданта. Обороны города они касаться не будут.
Это была прекрасная новость. Значит, красные скоро вернутся в Козлов. Не Калмыков же и Митрофан Степанович возьмут в руки винтовки! И какое письмо в газету, теперь уж в советскую, будет писать гражданин Скоромников?
— И Тамбов наша дивизия занимала, — продолжал Павлуша. — Три дня простояли. Вот уж где было! На станции Пушкари сто тысяч снарядов взорвали. Во всем Тамбове стекла повыбило. Вокзал искорежило — не передать. Но скверный город. За командира корпуса обидно. Так он ждал, что власть образуется. Из самих же тамбовских… Зато в Козлове он сразу приказал, чтобы управа была. Сколько можно на казаках ехать?
Какие все это были восхитительные известия!
— Но, Павлуша! Вы могли из Тамбова уйти, а учреждения, о которых вы говорите, возникли потом.
— Не-ет. Большевики его тут же заняли. Знаю. Мы самыми последними уходили.
«Мы тогда, в усадьбе, не могли понять, почему нас не везут дальше. А куда было везти? Из Тамбова мамонтовцы уже ушли, Козлов еще не захватили», — какое-то время Шорохов совершенно не слушал Павлушу, думал: «Так и есть. Про то, что казаков в Тамбове больше нет, от нас скрывают, в Козлов впустили лишь после того, как навели там белогвардейский глянец. Теперь держат в лесу, чтобы мы, не дай бог, тоже чего-то не подглядели. Почему? Что за всем этим?» Его размышления прервали слова Павлуши:
— Вы поверите? Очень я вашу страну люблю. Другой такой вообще нет. Старинные города, замки.
— О чем вы, Павлуша? Какую страну?
— Которую вы здесь собой представляете.
— Какую, Павлуша?
— Англию. Я о ней много читал, и все мне необыкновенно нравится… Вы прямо из Лондона приехали? Что я сказал! Из Англии можно только приплыть. Или как правильней? Великобритания?.. Знаете, чему я особенно рад?
— Чему, Павлуша?
Шорохов с опаской смотрел на своего собеседника, еще совершенно не в состоянии верить его словам.
— Что на наш фронт ожидается английская кавалерия. Среди офицеров это все говорят. Я, знаете, даже прямо сейчас хочу проситься в батарею, где британские орудия. Не потому лишь, что по всей Донской армии в таких батареях снарядов полно: их постоянно подвозят по морю, — служба там мне вообще будет приятна. Вы понимаете? Не знаю, возьмут ли? В этих батареях офицеры и унтер-офицеры-британцы. Казаки только при лошадях. Но я вот что думаю. А если к войсковому атаману обратиться? Как вы считаете? Он маменьку мою хорошо знает. И меня тоже. Я совсем еще маленьким сколько раз у них в гостях в доме был.
«Из нашей четверки только Мануков может быть из Англии, — уже с лихорадочной поспешностью думал Шорохов. — И тогда все в его поведении объясняется. Вплоть до этой утренней ссоры. Не так выходит она и никчемна».
— Павлуша, но откуда вам известно, что мы… — у Шорохова не хватило решимости продолжать.
— Есаул Корниенко и командир полка между собой говорили, когда команду для вас выделяли, — ответил Павлуша и, вновь закрасневшись, добавил:- Вы, господа, скоро назад собираетесь? Возьмите меня с собой. Я по-английски не знаю, только по-французски. Но я научусь, уверяю вас!
Что-то надо было ответить ему. И срочно. Очень впопад. Подумаешь — судьба Козлова и Тамбова! Рано ли, поздно ли, она бы стала известна. Но если Мануков, или, вернее, тот, кто себя так называет, агент, прибывший из Англии и, как уже не раз было замечено, засекреченный и от белоказаков, — значит, он эмиссар этого государства, засланный в мамонтовский тыл, чтобы все увидеть своими глазами и доложить тем, от имени кого он столь уверенно спрашивал тогда в усадьбе: «И что же, как полагаете, нужно, чтобы ваши успехи и дальше множились?.. Цифры! Сроки! И наконец, строгие взаимные обязательства». Вот с кем, оказывается, Шорохов трясся в одном экипаже, валялся на перинах поповского дома и кто сейчас там, в избе, ожидал обещанного наступления, во время которого казачье войско «пронижет лучшие части Красной Армии с той же легкостью, с какой раскаленный нож пронзает ком сливочного масла». Потому-то он и ехал в компании донских купцов и тоже под личиной купца. На Западе больше не верят генеральским реляциям. Сколько раз уже в них объявлялось: Советская республика вот-вот будет сокрушена, только дайте еще винтовок, еще пулеметов, еще инструкторов. Присылали. Ухало, как в пропасть. И решили проверить. В сотый раз, наверно. Но теперь уже тайно и от самих белых господ. Что же выходило? Мануков — это сейчас тот человек, который Мамонтову, Кучерову, Постовскому, а может быть и самому Деникину, будто строгий учитель, ставит отметки за искусство вести сражения, за способность толково распоряжаться оружием, присланным с Запада, и, конечно, за уменье привлекать на свою сторону население захваченных ими местностей. И сам Мануков, и те, кто его направил в Россию, вполне отдавали себе отчет: иначе Страну Советов не победить. Но генералы-то эти уже знали о миссии Манукова и принимали в отношении его должные меры. Как и он, Шорохов, будет теперь принимать свои.
Был нужен совет. Всего лучше, чтобы снова пришел тот, последний, связной. Сводки по необходимости кратки. Связному же он смог бы пересказать чуть не каждое мануковское слово.
Он взглянул на Павлушу. Ждет. Ах да! Просится в Англию. Глуп настолько, что его, российского заводского пролетария, принял за иностранца.
— Я, Павлуша, ваши чувства вполне разделяю. Они вам делают честь. Вы… Как бы это сказать, — Шорохов говорил медленно, с осторожностью подбирая слова. — Вы человек благородный. Устремления ваши прекрасны. Но… Но поездка наша в самом начале.
— Хорошо, — еле слышно отозвался Павлуша. — Буду ждать. Хоть целый год. Я готов. Только, пожалуйста, не забудьте.
— Что вы, — воскликнул Шорохов. — Какой же год! Недели три, ну, может, четыре.
— Так быстро?
— Вы правы, — согласился Шорохов. — Время проходит быстро. Но уже в ближайшие дни нам, возможно, потребуется офицер для связи. Тогда я предложу откомандировать вас в наше распоряжение. Однако и у меня к вам просьба. Ваш есаул допустил большую ошибку. Вы понимаете, о чем идет речь?
— Сам он мне ничего не говорил, — побелевшими губами прошептал Павлуша. — Они между собой. С командиром полка. Как самый большой секрет… Только, бога ради, не подумайте, что я подслушивал! Такую низость я никогда себе не позволю. Они не знали, что меня учили французскому языку. Думали, будто я такой же, как и всякий простой казак.
— Дело однако идет о серьезном проступке. Если вы еще хотя бы с кем-то об этом заговорите и мне о таком разговоре станет известно…
— Что вы, — Павлуша прижал руки к груди и сплел пальцы. — Скорее умру. Я только вам. И только потому, что вы тут самый порядочный человек. Честное слово… Здесь такие грубые люди. А ведь я почти закончил гимназический курс… Сначала я хотел обратиться к господину Манукову, он просто отказался со мной говорить. И сейчас я не понимаю того, что происходит. Господин Варенцов не желает сидеть с господином Мануковым за одним столом. Это так странно…
Шорохову надо было как можно скорее остаться в одиночестве и все хорошенько обдумать.
— Мы, Павлуша, — сказал он, — обо всем с вами договорились. Единственное, что теперь надо: взаимно не терять друг друга из виду. Ну и ждать.
— Я понимаю, — почти беззвучно ответил Павлуша и отошел.
Шорохов поскорее завернул за угол дома, опустился на знакомую завалинку. Меньше всего сейчас хотелось встречи с кем-нибудь из компаньонов. Прежде надо было освоиться с мыслью о новом качестве Манукова. Теперь становилась понятна осторожность, с которой тот приглядывался к нему до отъезда. К Варенцову и Нечипаренко тоже, наверно, подходил с недоверием, как бы случайно, оставляя за собой право выбора. Вроде бы только через знакомство с варенцовскои дочкой. И если вправду его фамилия Мануков, то с Николенькой Мануковым они его просто спутали. И винить тут следовало самого Варенцова: уж очень хотелось ему, чтобы спасителем дочери оказался наследник всего мануковского дела Впрочем, и этот-то Мануков был не беден. Куда там!
«Связной приходил одиннадцать дней назад, — подумал он. — Целых одиннадцать! Вечная мука ожидания!..»
• • •
Из шороховской записи:
«.. В батареях англ. оруд. снаряды всегда. Подвоз морем. От него же: из разговора команд. 63 полка с главн. комендантом Козлова Сизовым — в Козлове в наст. вр. 200 казаков для охраны канц. коменд. Оборона города возлож. на отр. вооруж. буржуазии. Тамбов был оставлен через 3 дня. На ст. Пушкари взорвано сто тыс. снарядов. Среди офиц. слух о скором приб. на донск. фронт англ. кав. Он же: случайно подслушал разгов. есаула Корниенко с ком. 63 п., что нашу четверку считают секретными агентами Англии. Варен., Нечипор. исключаются. Мануков — несомненно. Сужу по его поведению. Прямых данных нет. Его цель — оценка использ. помощи Запада, успешности внутр. полит. Мамонт…»
• • •
— … А мне невыгодно, — сказал Калмыков, председатель Козловской городской управы, помещик, владелец мельниц, мучных и зерновых складов, некогда большевиками отобранных и теперь ему возвращенных, мужчина вальяжный, всей внешностью похожий на английского аристократа и даже женатый на англичанке. — Мне только что управляющий битый час толковал, — он протянул Сизову конторскую книгу в лакированном, под мрамор, переплете. — Цены на дрова, на дрожжи, на соль, на воду — да, и на воду, представьте себе — такие, что… Мука — это вообще товар по цене золота.
— Но в день вступления корпуса на козловском базаре мешок муки шел по сто рублей. Многие ее достаточно запасли.
— А теперь пуд дешевле чем за полторы тысячи не купить. Пуд! При такой цене фунт пшеничного хлеба будет обходиться в сорок рублей. Это еще без какой-либо прибыли. Но и она должна быть. Пусть не такая значительная, но все же…
Сизов, в кабинете которого происходил этот разговор, возмущенно поднялся из-за письменного стола:
— Что такое вы говорите? До нашего прихода большевики тут продавали хлеб по рубль тридцать копеек.
— Пшеничный. Ржаной так и по рублю четыре копейки за фунт, — с усмешкой ответил Калмыков. — Было установлено декретом.
— Вот видите.
— Но и громадные убытки на каждом фунте несли.
— И чем-то они их покрывали?
— Тем, что мужик по твердой цене им зерно продавал. Продразверстка! Слышали такое слово? Контрибуцию накладывали на того, кто побогаче. Что ни о какой прибыли на хлебной торговле не помышляли. Вообще в этом вопросе ни с какими затратами не считались. Да и продавали они такой хлеб лишь тем, кому паек выдавался. По талонам.
— Послушайте! Вы же не только фабрикант, вы городской голова. Мы тоже не намерены требовать, чтобы хлеб по низкой цене продавался всем. Но служащему вашей же управы — нужно, чиновнику почты, врачу больницы — нужно. Да и если такого хлеба в продаже нисколько не будет, что станет с базарными ценами?
— Э-э, куда вас занесло.
— Вы можете созвать в городской управе промышленников?
— Могу. Но бесполезно. И они скажут: «Не будем. Невыгодно». И я подтвержу: «Невыгодно». Сейчас любой товар каждый день дорожает. И как! А займись производством? Того нет, другого. Цены на любой сырой товар бешеные. Всякий торговец за три дня на простой перепродаже в несколько раз больше возьмет. Чего же морочиться? Да и какое дело вообще можно сейчас на целый год рассчитывать? В этом — то вы себе отчет отдаете?
Сизов перевел дух и лишь тогда спросил:
— Но вы-то, вы знаете, на чем господин Керенский власти лишился?
— Это не простой вопрос.
— Нет, простой. На том, что в Петрограде в его распоряжении хлеба осталось всего на полдня. Хлеб-то был! Да вот так же по амбарам да складам у господ спекулянтов.
— О господи! Что такое вы мне говорите?
— Да-да, из-за того самого и государь наш лишился трона. Февральские беспорядки с хлебных бунтов начались, не забывайте!
Калмыков удивленно взглянул на Сизова:
— Вы чего хотите? Чтобы предприниматель, как и при большевиках, разорялся? Комиссары знаете как говорили? «Немедленно открывай производство, а то фабрику совсем отберем». Опасно, господин Сизов, очень опасно, что и вы таким образом рассуждаете. Для нашего с вами единения это опасно. А промышленников соберем, почему не собрать?
Сизов швырнул конторскую книгу под ноги Калмыкову:
— Копеечники! По семь с половиной тысяч процентов на каждом мешке муки успели нажиться! Мало вам? Мало? На хлебе хотите то же самое брать?.. Нигде нет от вас спасу…
Это говорил человек, широко известный собственными спекуляциями на черных рынках городов Юга России. В ответ Калмыков лишь сдержанно улыбнулся.
• •
Завтракали, пили чай, в третьем часу сели обедать. Все это почти в полном молчании, неторопливо. Поначалу так проходил в лесной деревушке следующий день. Шорохов даже подумал: «Не мое ли напряжение всех сковывает?» Но выдавить из себя не мог и двух слов.
Они еще сидели за столом, когда прискакал верховой, скрылся на казацкой половине дома. Через минуту Павлуша вбежал к ним в комнату:
— Господа! Боковой отряд правой колонны корпуса вступает в Раненбург! Бой за железнодорожную станцию завершается! Нам предлагается прибыть туда.
• • •
По Козлову в этот день усиленно патрулировали стражники — все, как один, из местных, в гражданской одежде, но только с белой повязкой на рукаве. По двое дежурили на углах улиц. Злыми глазами всматривались в прохожих, командовали:
— А ну стой! Стой! Я тебя знаю. Комиссар. Пошли в комендатуру!..
В городе они были теперь единственной властью.
• •
Едва возникнув, громыханье мостов уже оставалось позади. Так быстро мчались экипажи, а сопровождавшие их верховые все прибавляли и прибавляли хода, настойчиво увлекали за собой. Пыль слепила, секла по лицу. Кусты, деревья мелькали мимо, словно вытянутые в линию. Ухватившись за поручни, вжавшись в сиденье, Шорохов едва удерживался, чтобы при особенно резких рывках не вскрикивать от боли в боку.
Наконец по обеим сторонам дороги потянулись квадраты огородов и одноэтажные беленькие домики.
— Раненбург! — торжествующе прокричал Мануков и попытался встать во весь рост, подобно тому как он это сделал при въезде в Козлов.
Экипаж качнулся. Манукова отбросило на сиденье, он навалился на Шорохова, повторяя:
— Победа! Победа!
Пронеслись возле каменной церкви, миновали мост. Теперь впереди был некрутой подъем и сразу за ним — широкая развилка улиц. Винтовочные залпы, раздававшиеся в той стороне, куда мчалась их кавалькада, и какой-то все нарастающий треск ворвались в грохот экипажных колес, стук копыт. Стреляли слаженно, с короткими промежутками, как это делает обычно лишь хорошо обученная пехота, а треск исходил с неба. Там летел аэроплан.
Сопровождавшие экипажи верховые тотчас рассеялись по улице, развернулись, поскакали назад.
Грянул взрыв. Шорохов так и не понял, что это было: бомба с аэроплана, пушечный снаряд? Кони шарахнулись в сторону, кучера-казака с его сиденья будто смело, экипаж начал крениться.
Еще через мгновение перевернулся. Они оба вывалились из него.
Мануков тут же вскочил на ноги. В одной руке его был фибровый чемодан, в другой пистолет.
— Стой! — кричал он. — Стой!
Но экипаж был уже саженях в пятидесяти. Лишенный передних колес, по-лягушачьи подпрыгивая, он уносился навстречу показавшейся в дальнем конце улицы цепочке людей и скачущим оттуда же лошадям без всадников.
Шорохов тоже поднялся с земли. Ушибся, нет ли? Болит ли бок? Сейчас было не до того.
Не сговариваясь, они свернули в ближайший переулок и побежали.
Переулок оканчивался у реки. Вдоль ее берега, огородами они наконец достигли моста, перешли на другой берег. Домов там уже не было. Через поле тянулась дорога.
• • •
Коротко о бое под Раненбургом можно рассказать так. Еще 26 августа мамонтовцы подкрались к этому городу несколькими разъездами. На конях, а где спешившись, покружили по окрестностям, высматривая. Неожиданно для себя обнаружили линии окопов, у мостов охрану, и вела она себя так настороженно, что было ясно: на внезапность рассчитывать нечего. Казаков, по пути к Раненбургу разграбивших Филатовский винокуренный завод и потому хмельных, это все же весьма озадачило.
Постепенно подтянулись другие части общей численностью всего четыреста сабель и с ними одна артиллерийская батарея. На следующий день, после полудня, начался штурм. Расчет был на то, что у защитников города ни кавалерии, ни орудий нет.
Конница всегда идет в атаку с улюлюканьем, визгом, свистами, слепит блеском выхваченных из ножен клинков. Жутко стоять на ее пути. Стремителен бег лошади, дрожит земля. Так и кажется: ничто уже не спасет, не отвратит удара.
В семь часов вечера белоказаки ворвались на улицы Раненбурга.
Маневр кавалериста зависит от быстроты лошадиных ног. Сбитый с позиции пехотинец пред ним беспомощен. Чтобы контратаковать, ему надо прежде оторваться от противника. А как это сделать, если у нападающего преимущество в скорости?
Среди частей, оборонявших город, был бронепоезд «Непобедимый». По условиям местности он не мог активно включиться в сражение. Но когда, не выдержав лобового удара конной лавины и орудийных залпов, красноармейцы начали отходить, бронепоезд подобрал их и перебросил на железнодорожную станцию. Расстояние было всего две версты. Эти версты, эти сбереженные переездом минуты, решили дело. Когда конники подскакали к вокзалу, пехота уже изготовилась к бою и открыла залповый огонь.
Отступление превратилось в удачный маневр.
В это время пришло подкрепление: красногвардейцы и коммунары из Ряжска, два бронепоезда, кавалерийская бригада, пять батальонов пехоты, отряды под командой товарищей Ораевского, Василенко, Фабрициуса. В небо взлетела авиаэскадрилья. Слишком большой кровью уже было оплачено первоначальное непонимание того, что Мамонтов всякий раз бросает в атаку весь корпус и всякий раз умело маскирует свой удар наступлением якобы лишь нескольких сотен. Что, если он и в этом случае поступил так? Потому-то и собрали тут такие силы.
Около девяти часов вечера того же дня белоказаки были из города выбиты. Попытки повторить штурм они не предприняли, потекли влево, на запад, вдоль железной дороги Раненбург — Лебедянь, в бессмысленной злобе взрывая мосты, громя полустанки, захватывая поезда. В том же общем направлении на запад, на Лебедянь, верстами пятьюдесятью южнее, двигались тем временем и все прочие мамонтовские полки.