Около пяти часов вечера 31 августа тачанка с компаньонами выехала наконец на вершину бугра, с которого открывался вид на Елец. Город стоял на высоком крутом берегу, над простором широкой реки. Лучи уже склонившегося к закату солнца щедро золотили купола и стены его соборов. Было этих соборов так много, высились они такими громадами, что Шорохов не сразу заметил у их подножий дома и кроны уже начавших желтеть деревьев.

Сопровождавшие компаньонов верховые прибавили хода. Тачанка тоже рванулась вперед. Шорохову показалось, что теперь они не едут, а словно бы падают в речную пологую долину, за которой начинался крутой подъем в гору, к подножию особенно большого бело-голубого собора.

Слева и справа от дороги скакали конные. Издалека доносились пушечные выстрелы. В гуще крыш и деревьев кое-где вспухали клубы черно-серого дыма.

Винтовочной стрельбы Шорохов не слышал. Видимо, она шла слишком далеко от них. Зато по мере приближения к собору все более нарастали звуки колокольного перезвона.

Мостовая, мощенная плитами белого камня, вынесла тачанку вверх. На мгновение открылся вид на реку. За ее водной гладью, над зеленью занятого деревьями берегового склона, Шорохов увидел цепочки железнодорожных вагонов. Они горели. Сквозь дым прорывались там языки пламени.

Но собор заслонил от Шорохова эту картину. Они выехали на площадь. Откинувшись назад, едва не валясь со своего сиденья, кучер-казак изо всех сил натягивал вожжи. Лошади резко умерили бег. Ворота собора были распахнуты, толпа празднично одетых священников, высоко подняв над головами иконы, выливалась из его красновато-коричневой темноты. Влажно розовели открывающиеся рты, колыхались густые бороды. Эти люди истово пели, но звон колоколов заглушал их голоса.

Тут же на площади выстроился духовой оркестр. Размахивал руками капельмейстер. Было видно, что трубачи и барабанщики стараются как только могут. Их игру тоже заглушал колокольный звон.

Края площади заполняла публика. Как и в Козлове — барышни в белоснежных блузочках, дамы в широкополых шляпах, мужчины в сюртуках и мундирах, мальчики и девочки в матросских костюмчиках, беленьких платьицах. Насколько же сильно Шорохов сейчас всех этих людей ненавидел!

Мануков склонился к нему:

— Вы знаете название этой площади? Красная! Как и в Москве. Превосходно, не правда ли? Но если здесь так встречают, почему в Москве будет иначе?

Тачанка притормозила. Там, впереди, произошло замешательство. Какая-то девица подбежала к едущему на лошади офицеру, протянула букетик цветов. Тот мгновенно осадил лошадь, наклонился, подхватил девицу, усадил перед собой в седло, поскакал дальше. Из-за всего этого ритм прохождения колонны несколько сбился.

«Но я почти не слышал стрельбы!» — с ужасом подумал Шорохов.

Напротив входа в собор стояли военные. Перед ними на белой лошади восседал генерал в синей шинели. Мамонтов!

Их тачанка прошла в пяти шагах от него. Шорохов успел заметить: взгляд Мамонтова направлен на Манукова. Даже в такой момент! Ростовский торговец и впрямь занимал очень видное место в кругу интересов командира казачьего корпуса. Впрочем, так и должно быть, если на самом деле это эмиссар одной из главнейших союзных держав!

Площадь осталась позади, въехали в улицу и остановились так круто, что кони присели.

— Господа! — с тротуара их приветствовал Никифор Матвеевич. — Вот мы и прибыли, господа! — он протянул руку в направлении ажурных литых ворот, за которыми, в глубине заросшего травой двора, стояло массивное трехэтажное здание. — Прошу! Часок-другой подождем, пока подыщется для вас подходящий особнячок. В этом городе все теперь наше. Наше! — хохоча, он хлопал себя по голенищу сложенной вдвое плетью.

Варенцов с живостью пододвинулся на край сиденья, свесился в сторону Никифора Матвеевича:

— Чего ждать? Нельзя ли прямо сейчас…

— Именно, — Нечипоренко потянулся вслед за Варенцовым. — Тут у меня родни полно и компания. Четверку бы казачков для охраны. Будьте ласковы!

— Сколько угодно, — бодро ответил Никифор Матвеевич. — Я с вами моего интенданта отнаряжу. Пожалуйста!

Нечипоренко и Варенцов восхищенно подхватили:

— Боже мой! Боже!

Никифор Матвеевич испытующе взглянул на Манукова.

— Завтра, — кивнул тот. — Сегодня предпочту походить по городу, — он обернулся к Шорохову. — Хотите вдвоем? Соглашайтесь. Может быть интересно.

Где-то за домами и не так уж далеко от них ухнул пушечный выстрел.

Никифор Матвеевич наклонил голову:

— Последние очаги. Но вопрос решенный.

Нечипоренко и Варенцов остались в тачанке, Мануков и Шорохов вошли в здание. Там уверенные быстрые офицеры, громко переговариваясь, сновали по коридорам, хлопали дверьми. На лестничном марше, ведущем на второй этаж, пришлось прижаться к стене: навстречу два казака за ноги волокли человека в гимнастерке и галифе. Никифор Матвеевич стал пояснять:

— Мы, господа, в апартаментах бывшего окружного суда. Три этажа вверх и столько же вниз. Когда-то говорили: «Самое высокое здание Ельца. Из него Сибирь видно». Сейчас оно занято под штаб корпуса, ну и… и тут, естественно, его контрразведывательный отдел. Тайн у меня от вас нет, господа. Мы не либералы.

Мануков усмехнулся:

— Чтобы доказать это, вы меня сюда и доставили.

— Что вы, — наигранно залебезил Никифор Матвеевич, — как можно такое подумать.

К ним подошел мужчина лет тридцати в наглухо застегнутом сером плаще, в черной шляпе с полями, низкорослый, худощавый. Что-то вполголоса сказав Никифору Матвеевичу, он представился:

— Поручик Иванов. Разрешите проводить, господа.

Путь был свободен, они вчетвером двинулись дальше и вскоре вошли в небольшую, очень солидно обставленную комнату. Стену, противоположную входу, занимал обтянутый черной кожей диван из темного дуба. У широкого письменного стола стояли массивные кресла. Зеленые плотные гардины занавешивали окна.

— Отдыхайте, господа, — Никифор Матвеевич указал на диван. — Малый кабинет председателя окружного суда. Бывшего… Святая святых. Сюда стороннему человеку попасть было — у-у! Громадные деньги давали. Простой писарь, господа, если только он у этих дверей стоял, за два-три года в богатейшие люди выходил.

Мануков прервал его:

— И-и когда я смогу повидать Константина Константиновича?

— Конечно, — поспешно, будто он все время только и ждал этого вопроса, ответил Никифор Матвеевич. — Но не сегодня. И думаю, не завтра. Во всяком случае, не с утра. Согласитесь, сейчас очень многое зависит от его приказаний. Оперативная работа! Сюда он должен прибыть, но когда?

— И сидеть в этой клетке? — Мануков взял Шорохова под руку. — Так вы не побоитесь выйти в город?

Никифор Матвеевич собой заслонил выход:

— Господа! Какой смысл? Случайная пуля, осколок… Еще не закончено, господа!

Как будто в доказательство его слов, орудийный раскат ворвался в глухую тишину кабинета.

Мануков жестом отстранил Никифора Матвеевича.

— Я с вами, — говорил тот, следуя за ними. — Мне приказано. Поймите же, господа!..

Как можно было судить по доносящимся взрывам, бой шел не только за рекой, в Засосновье, как называлась та часть города, но и совсем близко от того места, где они находились. На звуки этого, ближнего, боя Мануков и направился. По дороге, забегая перед ним, поручик Иванов без умолку говорил:

— Это, знаете, в конце Орловской улицы, у мужского Троицкого монастыря. Стены там — из пушки не прошибешь. Не нами строено… Были монахи, молили господа. Кому мешали? Так нет же! Выселили, коммуну устроили. Название дали — Пролетарская. Знаете все эти бредни? Соберутся мужики, добро свое в кучу свалят, чтобы, значит, вместе хозяйствовать. А сами — голь перекатная. И думаете, в чем сейчас дело? Они бы сдались, да там у них детский дом. Комиссарские сироты. Вот и уперлись. Казаку, известно, на коне бы ворваться. А тут выколупывай. Под пулю-то кому захочется?

Он говорил и ловил взгляд то Манукова, то Никифора Матвеевича. Очень, ну просто очень и очень желал им обоим понравиться. Весь дрожал от усилий.

Безлюдные улицы, которыми они шли, заливало яркое, но уже вечернее солнце. В его лучах красным золотом поблескивали окна, огненно алела тронутая осенью листва кленов внутри двориков.

В одном из переулков остановились. Отсюда были видны белые монастырские стены, за ними — крыши домов, колокольни. С одной из них время от времени недолгими очередями бил пулемет. Неподалеку полтора десятка казаков вручную пытались перекатить через канаву орудие. Работа шла трудно. Подбадривающие крики и матерщина не помогали. Подошедших никто из казаков не удостоил и взглядом.

Никифор Матвеевич с решительным видом обратился к Манукову:

— Полагаю, здесь смотреть уже нечего. Что тут у красных? Пулемет, десяток винтовок. И чего там! Монастырь можно брать и не брать. Голодом поморим. Главный бой сейчас за рекой, у железнодорожной станции. И богатство там главное: тыловая база Тринадцатой армии красных. Артиллерийские склады.

— Туда тоже пойдем, — спокойно подытожил Мануков. Никифор Матвеевич и Иванов переглянулись.

— А рванет? — спросил Иванов. — Снаряды же!

— Пойдем, — брезгливо повторил Мануков. — Я наконец хочу собственными глазами увидеть, как вы воюете, — он кивком указал на казаков, копошащихся у орудия. — Здесь уже убедился: бездарно.

— Главная атака не отсюда, — проговорил Иванов.

— Базарная суетня, — продолжал Мануков, не меняя тона. — Одного того, что вас у собора хорошо принимали, да того, как лихо ваши люди поезда грабят, мне мало.

— Можно, — с обычной своей деланной покорностью ответил Никифор Матвеевич. — Только отсюда это не близко. Через мост, за Сосну. Но — пожалуйста! Сколько угодно! Да зачем?

— Послушайте, — Мануков возмущенно взглянул на него. — Вы отдаете себе отчет в том, что происходит? Большевики дурака тут валяли, в этом Ельце. Играли в свободолюбие. Им бы всего неделю назад взять заложниками десяток наиболее активных деятелей прежнего режима и еще столько же, не церемонясь, расстрелять. И не было бы никакого колокольного звона, девиц с букетиками. Гордитесь: с оркестром вошли! С оркестром встречали! За этими стенами сотня мужиков и баб. Оружия у них, сами говорите, с гулькин нос. В чем же дело?

Он повернулся на каблуках и, не оглядываясь, чтобы удостовериться, следует ли кто за ним, быстро пошел от монастыря.

Солнце совсем уже садилось. Махины соборов и редкие облака в вышине еще были освещены его лучами, но между домами, под крышами крылечек, под пологом кустов у заборов начинала разливаться темнота.

Шли в полном молчании серединой мостовой. Теперь кое-где возле калиток и парадных входов появились группки людей, одни из которых, завидев их, рассеивались, другие, напротив, устремлялись им наперерез. Что-то намеревались сказать, спросить? Мануков и его спутники не обращали внимания.

Крутым поворотом улица вывела их к мосту. За рекою по-прежнему вставали столбы дыма, полыхало пламя, но стрельбы больше не было слышно.

Навстречу показались верховые. Поперек одной из лошадей, вниз лицом, кто-то лежал.

Никифор Матвеевич и Иванов метнулись к этим конным. Те остановились. Когда Шорохов и Иванов тоже подошли к ним, Никифор Матвеевич объяснил:

— Там уже кончилось, — он указал на человека, лежавшего поперек седла. — Главный их комиссар. Если изволите интересоваться фамилией — Вермишев. В беспамятстве. Везут на допрос. Желаете видеть, как это бывает? На станции делать все равно больше нечего. Одних перебили, другие успели бежать.

Снова вмешался Иванов:

— Он у большевиков трибуном был. Известная личность. Художник. Стихи писал, пьесы. Теперь запоет!

Мануков сощурясь смотрел на него:

— Вы-то, простите, откуда знаете? Вы что же? У красных служили? Не так ли?

— Служат — это когда стараются, чтобы власть укреплялась, — усмехнулся тот. — Я по-другому старался.

Мануков повернулся к Никифору Матвеевичу:

— Как мы узнаем, где нас разместили на ночь?

— Очень просто. Надо возвратиться в штаб корпуса. Но вы же намерены…

— Уже не намерен, — оборвал войскового старшину Мануков. — И поскорей валяйте в свой штаб, выясняйте. Я устал.

Никифору Матвеевичу подвели лошадь, он ускакал вместе со всеми верховыми, Шорохов же и Мануков в компании Иванова пустились в обратный путь. Теперь жителей на улицах было гораздо больше. Кое-где они обступали конных и пеших казаков, и тогда мешки, свертки, охапки чего-то переходили из рук в руки. «Так скоро все это наладилось, — Шорохов тоже очень устал и думал теперь как-то совершенно без злости, просто отмечал еще один факт. — Только вошли — и уже успели нахапать. Корпус грабителей».

• •

Когда Шорохов наконец остался один в небольшой, с низким потолком чистенькой комнате особняка, который их компании предоставили, обессиленный, он долго сидел на кровати.

Он видел, как умер Вермишев. Это было во дворе возле здания бывшего окружного суда. Они с Мануковым как раз туда подошли.

Слышал глухие удары, крики:

— Будешь молчать? Молчишь? Молчишь? Слышал, как Вермишев прохрипел:

— Да здравствует Красная Армия!..

И доброжелательные искорки в глазах, и щедрая улыбка на лице Мамонтова, и вообще все его уверенное поведение во время прохождения войск у собора было актерской игрой. На самом-то деле в эти минуты ничего и никого ему не хотелось ни видеть, ни слышать, мрачное отчаяние владело им, и причиной этого послужило сообщение, которое часа за три до вступления в Елец частей корпуса привез курьер от Сизова: накануне, 30 августа, Козлов пал. Сам Сизов спасся, но канцелярия его захвачена, как и та часть обоза, что при ней состояла, причем жители города почти все поголовно красных приветствовали. С отступившими казаками ушло всего лишь с полсотни дружинников.

Удар был тяжелейший. Власть, утвержденная по самому, как считал Мамонтов, надежному, классическому образцу, после ухода корпуса продержалась всего только три с половиной дня. Из козловцев не сформировалось и роты. Больше не существовало никакой хоть сколько-нибудь обширной территории, которая «дышала бы по-казацки». Опять все владения корпуса состояли из одного-единственного города, и, поскольку тыл корпуса снова оказывался не защищен, в Ельце нельзя задерживаться, надо как можно скорее идти дальше, только так и спасая себя от отрядов, которые брошены красным командованием, чтобы уничтожить его полки.

«Мой следующий шаг? Но какой? — растерянно спрашивал и спрашивал он себя, внешне так горделиво восседая на лошади у Вознесенского собора, так благосклонно поглядывая на поющих попов, на ликующую елецкую знать, в приветствии поднося руку к козырьку фуражки. — Да. Что же все-таки делать?»

Как и под деревней Елань-Колено, бросить обоз, благодаря этому обрести особую быстроту маневра и повторить рывок на север? Но позвольте! Тот обоз был общий — и, значит, ничей. Да и отправляли его на Дон. Теперешний почти нацело состоит из личного имущества командиров и рядовых корпуса. И его-то бросить в красном тылу?..

• •

Чего не был способен тогда понять Мамонтов? И не только он, но и все офицеры его штаба, командиры дивизий, полков? Той истины, что корпус уже превратился лишь в боевое охранение тысяч повозок и железнодорожных вагонов с награбленным. Ведь потому-то и для участия в такой решающей для корпуса операции, как наступление на Раненбург, был выделен всего один конный полк. Остальные упрямо пошли на Лебедянь — Елец, то есть все более заворачивая к югу, в сторону Дона. И самое поразительное: штабы полков, дивизий, всего корпуса такое решение обосновали, объявили оперативно необходимым и достаточным для успеха, и даже потом поражение не слишком их огорчило: обоз-то не пострадал!

• • •

Так что же все-таки делать? Мечта: корпус движется по красному тылу и тысячные толпы, ликуя, стекаются под его знамена — еще не угасла, еще манит…

Около шести часов вечера Мамонтов покинул площадь. Два часа провел в здании, где размещался штаб, обмениваясь суждениями с Калиновским.

Потом состоялся ужин в компании торгово-промышленных деятелей города и еще два разговора опять же в штабе корпуса: с командиром пешего отряда Мельниковым и с Родионовым.

•  • •

Ужин проходил в помещении бывшей фондовой биржи. В ее самом большом и парадном зале «покоем» расставили столы, накрыли белыми скатертями, сервировали. Закуску и напитки подали великолепные.

Звенели бокалы. Впрочем, перед Мамонтовым с самого начала был поставлен всего лишь стакан крепкого чая без сахара.

Началось приветственными речами:

— …на клинках шашек, на острых своих штыках вы принесли нам избавленье от ужасов комиссарского произвола…

— …Кто, ну кто сказал, что Россия оскудела героями? Они среди нас. Вот они! Вот! Это вас мы сегодня чествуем, господа, наши отважные освободители, это вашими подвигами восхищаемся, это вас сегодня так беззаветно славим…

Когда очередь дошла до Мамонтова, он изложил программу. В ней было почти такое же, как обнародованное в Козлове, обращение к населению, но еще и-«Совет районных организаций», главный орган гражданской власти в городе и уезде вместо управы, и «квартальные попечители» вместо полицейских, и «дежурные» вместо дворников и сторожей, и агитация посредством искусства — словом, весь тот набор обманных словесных вывертов, который навеял ему разговор с Поповым в селе Вязово. Закончил же Мамонтов так:

— И вот я был там, у собора, и, убежден, все вы, господа, тоже были там и приветствовали наше доблестное воинство, принесшее вам свободу… И вот я был там и ликовал сердцем, и в то же время я напряженно думал тогда над тем, как много работы предстоит совершить всем нам по восстановлению разрушенного. Нужно прежде всего восстановить деятельность общественных учреждений, учебных заведений, торговых предприятий, а для всего этого необходимо восстановить разрушенные и сожженные здания, наладить транспорт, запастись на предстоящую зиму топливом.

Да-да, он так и сказал тогда. В двух фразах его трижды в той или иной форме прозвучало слово «восстановить».

Далее Мамонтов продолжал:

— Но у кого же теперь, господа, в руках главный рычаг? По-прежнему у нас, у казаков? Не-ет. Мы, посланцы вольного Дона, сделали для вас все. Большевистские национализации отменяются. Устанавливается свобода торговли. Ни малейших препятствий в предпринимательской деятельности. Это наш дар вам, господа. Щедрый дар. Он оплачен кровью казацкой. Процветайте! Но и вы со своей стороны должны сделать так, чтобы уже завтра — не позже, чем завтра! — рабочий мог прочитать на воротах вашего завода, мастерской, фабрики, торгового предприятия объявление, приглашающее его на работу с честной оплатой. И чтобы обыватель уже завтра вошел в лавку, где сумел бы за приличную цену купить себе продукт первой необходимости. Я понимаю, вы сейчас в стесненных обстоятельствах. В чем-то это будет ваша жертва. Но это еще и ваш долг, святая обязанность граждан свободной, истинно свободной России… Вот мои мысли там, у стен собора, и моя в них надежда.

Молчание потом длилось долго. Сидевшие за столом господа в сюртуках и визитках, не произнося ни слова, ели и пили. Снова пили.

Мамонтов, все более хмурясь, ждал.

Потом один из торгово-промышленных деятелей Ельца, Владимир Глебович Малов, «министр иностранных дел», как за особую изворотливость ума его величали среди местного купечества, интеллигентного вида мужчина лет пятидесяти пяти, поднялся с ответным словом. В нем были вступительная, доказательная и заключающая части.

Во вступительной он воспевал подвиги мамонтовского корпуса и лично его командира: могучие, бескорыстные, самоотверженные.

В доказательной — сравнивал ужасы положения заводчика и фабриканта при большевиках с прекрасным положением заводчика и фабриканта в цивилизованных странах.

Заключающая часть прозвучала так:

— В лихую годину велики испытания воина. Да. Велики. Но велики тогда и горести, которые выпадают на долю любого предпринимателя, владельца имения. Возможно ли, чтобы уже завтра открылись фабрики, мастерские — и те, которые при большевиках оставались за владельцами, и те, что были у них отобраны либо просто не действовали? Трудно. Почти непосильно, но все же в пределах осуществимого. Да, господа, и это в пределах человеческих сил, но, конечно, лишь при условии, что у владельца предприятия найдется — и это, увы, неумолимая действительность — достаточный оборотный капитал, — Малов изящно, слегка и в чем-то насмешливо поклонился в сторону Мамонтова. — Простите, ваше превосходительство, что смею говорить столь откровенно. На искренность чем еще и ответить? Не скрою, кое-что у некоторых из нас, — широким жестом он обвел всех присутствующих, — осталось. Сберегли. Но, во-первых, далеко не столько, сколько в настоящих условиях необходимо для разворота любого дела, способного хотя бы лишь окупить себя. И во-вторых, возможно ли рисковать этим последним достоянием в обстоятельствах, когда в душе каждого промышленника еще велико сомнение: а достигнута ли уже достаточная стабильность — военная, политическая, экономическая? И как рассеять его? Скажу прямо. В настоящих условиях достичь этого можно только одним путем: не просто призывами к какой-либо деловой активности, но широкой финансовой поддержкой новой властью усилий частного капитала, а говоря совсем уж открыто и честно — их изначальным, совместно разделенным материальным риском… Мамонтов встал и, не обронив ни слова, вышел. На сегодня у него было намечено еще много совершенно неотложных дел. И внимать речам, в которых все будет сводиться к вопросу о собственной копеечной выгоде елецких торгашей-фабрикантов? К тому, что добытое в боях достояние корпуса — трофейную казну — надо немедля швырнуть в их ненасытные глотки? Так ведь? Так!..

• •

Мельникову он с ходу сказал:

— Завтра конные дивизии, я и штаб корпуса идут на Задонск. Нужно, чтобы ваш отряд со вступлением в город не запоздал.

— Уже прибыли квартирьеры, — ответил тот. — Прочие завтра до полудня подойдут. Но, Константин Константинович, почему Задонск?

— Что вас смущает? Сам этот город или вообще юго-восточное направление? Мы поступаем в соответствии с общим приказом штаба Донской армии: удар с тыла по фронту красных частей.

Мельников тут же подумал: «Больше трех недель ни разу не заикались об этом приказе и теперь вспомнили», — но спорить с начальством было не в его правилах.

— Ну а в дальнейшем?

Он имел в виду свой пеший отряд. Мамонтов ответил:

— Оставаться в Ельце. Задача: помочь утверждению новой власти. Они разговаривали, стоя у письменного стола. Но тут, не спросив

разрешения, Мельников опустился в ближайшее кресло и тогда лишь испуганно спросил:

— Навсегда?

— Ну что вы, право! — Мамонтов сел в кресло напротив. — На два — три дня. Максимум до третьего сентября. Причем вы уже сегодня назначаетесь военным комендантом. И должны быть им не номинально. Действовать! Так, чтобы после вашего ухода Елец навеки остался бастионом белой государственности. Это мой вам приказ.

Расставшись с Мамонтовым, Мельников думал: «Теперь погуляют мои ребята. Господь молитвы услышал. Всеблагий, всеведущий… Только бы конные дивизии из Ельца поскорее убрались. Бог дал — погуляют».

• •

Разговор с Родионовым Мамонтов начал быстрым вопросом:

— Что Мануков?

— В городе.

— Это я знаю. Чем он занят?

— Ходит, смотрит. Впечатление: как-то всем не очень доволен. Причина, думаю, в том, что он на какое-то время выпал из-под контроля. Глупая история. Его при этом едва не отправили в мир иной.

— Ну? И кто же?

— Урядник Сорок девятого полка Артамон Качка. Участвовал в захвате поезда под Лебедянью. Видит: какие-то странные личности. По глупости решил: комиссары! Коли так, то не выбрать ли сосну пораскидистей…

— Дальше. Дальше!

— Что-то ему в первый момент помешало. Потом их везли в телеге. Поскольку Мануков называл мою фамилию, меня известили. Я послал Антаномова. Он извинился. Сгоряча приказал урядника отдать под суд, но это… Судить-то, собственно, не за что. Нормальные действия. Ну, может, лишь некоторая нервозность. Но там и другие командиры были, повыше. Я приказал отпустить.

— Позвольте! Почему же? Снова арестуйте, сразу — военно-полевой суд. Самая суровая мера. Вы поняли? Самая!

— За что, Константин Константинович? На лбу же у них написано не было. И ничего плохого он с ними делать не стал. Мелкие неудобства, вскоре все разъяснилось… Это правда, что завтра корпус идет на Задонск?

— Да. Но пехота здесь еще постоит.

— А в дальнейшем?

— Вернемся к Манукову. Вы поняли, почему я говорю об этом уряднике?

— Прошу извинения, пока еще нет.

— В судьбе господина Манукова, — с расстановкой сказал Мамонтов, — нам сейчас донельзя необходим слепой случай. Я выражаюсь достаточно ясно? Мы знаем о его донесении, которое ушло из Козлова. Оно было благоприятно.

— Бесспорно.

— И других донесений от него больше не нужно. Вообще не нужно. Никаких. Никогда. Вы меня поняли? Никаких и никогда.

— По-онял, — протянул Родионов.

— И превосходно. Рад, что я в вас не ошибся. В чем сложность? Неизбежно расследование. Не только на уровне штаба Донской армии. Это мелочь. И ставка — пустое, хотя большевики потом начнут подливать масла в огонь. Расследование на уровне международном, вот к чему надо быть готовым. Значит, непременно должны будут отыскаться истинно виновные, масса свидетелей — так, чтобы мы не только могли бы, скажем, сами устроить суд по всей форме, но и предоставить это сделать кому угодно. Той же британской миссии в Новочеркасске. И тут будет очень удобно ткнуть им случай с урядником. Что мы даже за простую, как вы сказали, нервозность, проявленную в отношении этого господина, и то наказали. И как! С предельной суровостью. Что потому и тень подозрения не может пасть на нас. Хорош был бы, например, случайный снаряд от красных. Очередь из пулемета. Но только если действительно их снаряд. Их пулемет. Ни в коем случае не результат неосторожности сопровождающих. Напоролись на засаду — не годится. Случайная пуля — тоже. Расследователей это не убедит. Нужна такая подлинность, чтобы мы с вами потом до самой смерти могли всему свету спокойно смотреть в глаза. Риск тут огромен. Карьера, доброе имя, сама наша с вами жизнь.

Родионов не отрывал глаз от лица Мамонтова.

— Но предположим, относительно этого господина ничего предприниматься не будет. Однако при том, как сейчас складываются обстоятельства, очень многое тогда, даже этот наш временный поворот на Задонск, — повод для самой негативной оценки с его стороны. И она, я убежден, произведет на ставку, на штаб Донской армии крайне сильное воздействие. Опала! Лично на меня, на весь корпус, на его штаб. Ну бог с нею, с моей судьбой. Опала помешает нам довести до конца главную идею похода: взорвать красный тыл — вот что ужасно. Но имеется еще одно соображение. С вами я откровенен. В корпусной трофейной казне уже только деньгами более пятидесяти миллионов рублей. Драгоценностей, сообщу вам, на еще большую сумму. И сотая часть этого — состояние. В случае хотя бы малейшей тени на репутации корпуса все оно будет для участников похода потеряно. Любителей рассыпать по своим карманам добытое другими добро и в Новочеркасске, и в Таганроге найдется немало. Только дай им хотя бы ничтожнейший повод. Вы поняли?

— Да-а, — ответил Родионов. — И с вами вполне солидарен.

— Прекрасно. Словом, чтобы непременно был конкретный, тут же на месте обнаруженный нами виновник. Действуйте. И хорошо бы не позже, чем завтра. Еще до нашего ухода в Задонск.

•  • •

Шорохов проснулся рано. В доме царила тишина. Его комната была угловая. Те ее два окна, которые смотрели на улицу, закрывали ставни, но два других выходили во двор. Сквозь них врывались лучи солнца.

«Спят? — подумал он о компаньонах. — Едва ли».

Одна мысль теперь не давала ему покоя: Мануков больше нисколько не таится от него. Даже не пытается перед ним изображать из себя купца. Разве не потому ли и пригласил вчера вечером с собой? Этим, в сущности, помешал ему отправиться вместе с Нечипоренко и Варенцовым. Считает, что и для Шорохова торговые интересы не самое главное? Не так уж, в общем, это безобидно. Может обернуться любой неожиданностью.

Шорохов поскорее оделся и вышел на улицу.

Только в это утро он по-настоящему понял, насколько красив Елец. Город стоял над рекой на высоком берегу, и потому его строения вовсе не заслоняли друг друга, были щедро подставлены лучам солнца. Это Шорохов заметил еще вчера. Но теперь он увидел еще и то, что каменные, как и соборы, старинные дома Ельца в изобилии украшены карнизами, крылечками, балконами, на каждом шагу радуют своей неповторимостью.

Одной из улиц, проложенной вдоль реки, узкой, извилистой, Шорохов неожиданно для себя вышел к Красной площади, где Мамонтов вчера принимал парад. В соборе уже шла служба, и молящихся собралось столько, что в здание они не вмещались, заполняли ступени высоких боковых крылец, соборный двор и добрую половину площади. Судя по одежде, почти все это был народ небогатый: крестьяне, фабричные. И что же? Каждый из них теперь горел желанием возблагодарить господа за приход мамонтовцев?

«За что же возблагодарить? — думал Шорохов, снова и снова оглядывая толпу. — Налетели, разграбили. Кто-то, конечно, при этом нажился. Но и ему надолго ли хватит? А уж всем остальным-то за что возносить молитвы?»

Красную площадь полукругом окаймляли лабазы. Были они на запорах, у дверей и окон стояли сторожа, но на пятачке перед лабазами шла торговля. Казаки предлагали сукна, ситцы, фарфоровую посуду, мыло, сахар. Можно было даже делать заказы:

— Медку бочонок, мучки белой пять мешочков…

— Сделаем! Только платить не советскими.

— Что вы, как можно, господин казак!

— Ладно, будя. Говори куды, через часок привезем…

Бывало, впрочем, и так, что хмельной продавец, получив деньги, товар покупателю не отдавал. Поднимался гвалт, пострадавший бросался искать квартальных попечителей, но таковых всякий раз не обнаруживалось. От казаков эти попечители вообще шарахались как от огня.

Здесь-то Шорохов и набрел на парня лет семнадцати, в суконном картузике, в косоворотке навыпуск, продававшего акции Русско-Азиатского банка. У него их было больше двухсот штук, притом с листами купонов, не срезанных за два последних года, и все до одной на предъявителя.

Держался этот парень пугливо. Шорохов понял, что он совершенно не понимает, что именно у него в руках. Особенно, видимо, смущала его некруглая -187 рублей 50 копеек — стоимость, обозначенная на каждой акции.

— Сторублевки, — нерешительно сказал он, протянув Шорохову сразу всю пачку. — Хочешь, дядя? Давай в обмен.

— И сколько ты просишь?

— А сколько дашь.

Шорохов оглянулся: рядом с ними никого, на козловский случай не похоже, — отсчитал восемь тысяч донскими деньгами, дал:

— На!

Схватив деньги, парень бросился бежать.

«Впервые украл», — подумал Шорохов.

Потом он без всякой цели бродил по городу. Разгромленных жилых домов и магазинов встречалось тут гораздо меньше, чем в Козлове. Правда, в нескольких местах чернели свежие пепелища, кое-где у заборов и в подворотнях видел он трупы людей. Не всматриваясь, проходил мимо. Что можно было сделать сейчас?

И конечно, как и в Козлове, центральная часть города представляла собой сплошное торжище: казаки меняли товары на деньги, и все до единого — очень торопливо. Вывод из этого мог быть лишь один: скоро уходят дальше. А кто им на смену? Местная самооборона?..

В нижнем конце мощенной белым камнем, очень нарядной, нацело занятой магазинами и парадными домами Торговой улицы, почти у поворота на мост через реку, молодой бородатый казак прямо с лошади торговал голубым, очень ярким сукном. Толстая штука его лежала перед седлом. Казак, добродушно посмеиваясь, на глаз отмерял, сколько просят, шашкой отхватывал, не очень заботясь о точности меры. Брал за аршин с кого двести, с кого триста, с кого сто рублей, деньги принимал любые, в том числе и советские. Сукно стоило много дороже. Отбоя от покупателей не было. Шорохов понял: казаку некогда, но, судя по всей манере держаться, человек это не злой и разговорчивый.

Подошел, пощупал угол плотной ласковой ткани, с сожалением сказал:

— Дешево продаешь-то, станишник!

— Дык ведь дальше идем, — простодушно ответил казак. — С собой разве возьмешь?

— И куда теперь вас, сердешных? Казак кивнул в сторону моста:

— На Задонск, — и добавил:- Покупай, покупай, дядя. Мы уйдем — пехота войдет. Те сами себе будут рвать.

Шорохов свернул к мосту; не доходя полсотни шагов, присел на скамью у калитки. Видно с этого места было прекрасно. За реку сплошным потоком шла конница. Торопились. Туда же, через мост, ползли броневик, штабные фургоны. На Задонск. В юго-восточном направлении от Ельца. Дальше и дальше от Москвы.

• • •

Все вместе компаньоны собрались к обеду. Варенцов и Нечипоренко были счастливы. Шорохов никогда еще не видел их такими. Повторяли:

— Уж так… так обеспечились… Добре, добре… Вот где богатство-то… Спасибо, Николай Николаевич, аи и спасибо…

Мануков поначалу участия в разговоре не принимал, задумчиво поглядывал на компаньонов.

— Купеческая столица, — не утихал Нечипоренко. — Священников триста тридцать три души. Купцов-то первой гильдии да второй… Теперь поднимутся, слава богу!

— А что, господа, — спросил Мануков. — Не пора ли домой? Как полагаете?

Варенцов вытер салфеткой губы:

— Домой. Нечипоренко подхватил:

— И поедем. Поторговано. Встанем из-за стола — и поехали, — он довольно засмеялся.

Теперь они все трое смотрели на Шорохова. Тот кинул: — Хоть сейчас. Вместе выехали, хорошо бы вместе вернуться. Мануков поднялся из-за стола.

— Так и будем считать, — он словно бы закрывал заседание. — Полагаю, организовать это для двух-трех человек несложно. Двух-трех, — повторил он. — Лично мне придется несколько задержаться.

Варенцов и Нечипоренко тоже поднялись, вышли из комнаты. Едва дверь за ними закрьшась, Мануков подошел к Шорохову, сел напротив, негромко рассмеялся:

— Итак-с, домой?.. Не знаю, чем вы занимались с утра…

— Ну как чем? — с вызовом проговорил Шорохов. — Громил Русско — Азиатский банк.

Он положил на стол купленную на Красной площади пачку. Мануков взял ее; отогнув с угла, пропустил между пальцев:

— Завидую? Нет. Это время я тоже не потерял. К тому же побывал в штабах всех дивизий, вступивших в Елец, беседовал… э-э… с рядом персонажей. Военных и штатских. Офицерик, который нас вчера сопровождал, не единственный. Некоторые из них занимали при большевиках выдающиеся посты… Константин Константинович, правда, оказался недоступен, но, поскольку мои планы кое в чем изменились, это сейчас не столь важно. Однако смотрите: с момента вступления казаков в город не прошло и суток, а уже образовалась вполне работоспособная власть. Помните, что было в Козлове? Там власть создавалась стихийно, и потому, конечно, возникла по образу и подобию прошлой поры: городская и земская управы, полиция. Без учета того, что во взбаламученной России такая власть уже по одному своему наименованию несет зародыш отрицательного к себе отношения какой-то части жителей. Здесь по-другому. Приказанием Мамонтова — это его личная инициатива, от меня не стали скрывать, — образован Совет районных организаций. Совет! Вдумайтесь! В него, естественно, вошли не те нищие горлопаны, которые заседали в Совете при большевиках, а достойные люди. Умнейший ход! За городской управой Россия образца девятьсот девятнадцатого года не пойдет. Ничего не поделаешь — перевернутая страница истории! А за Советами районных организаций пойдет. И здесь, и в Москве. И полиции, обратите внимание, нет. Квартальные попечители — опять же по-новому!

Он ошибался. В Козлове городскую управу создали тоже приказом Мамонтова. Как и там, так и здесь она состояла из мстительных бывших, была властью злобного меньшинства. Но вступать в какие-либо объяснения Шорохов не собирался. Зачем? Лишь потом, когда Мануков замолчал, он произнес как бы про себя:

— Больше в Ельце я ничего покупать не буду.

— Почему? — насмешливо спросил тот. — Начали вы успешно. Несмотря на все большевистские национализации, Русско-Азиатский банк в западных странах стоит прочно. Вам известно, кто в нем директорствует? Ах нет! Герберт Гувер! Такое имя вы никогда не встречали? Сочувствую. Очень влиятельный в цивилизованном мире человек. С большим будущим. Сейчас он уже министр торговли Северо-Американских Соединенных Штатов, глава Американской администрации помощи — могущественной организации, ее влияние распространяется на добрую половину Европы. И между прочим, шестьдесят процентов акций Парамоновских угольных рудников — ваши края, не так ли? — принадлежат Герберту Гуверу. Да, мой друг, да… Такая деталь: здесь, в Ельце, было не только отделение этого банка, но и фондовая биржа. Мне передали: вчера прямо на канцелярских столах той конторы, которая при красных в ее стенах обитала, прошел общий ужин торгово-промышленных предпринимателей. Очень успешно. Присутствовал Мамонтов, сказал проникновенную речь… Еще раз поздравляю. Бумаги, тут купленные, в Ростове, в тамошней суматохе, у вас, образно выражаясь, оторвут с руками, на что, возможно, вам и стоит пойти, учитывая то, как и где они к вам попали. Мои советы в таких делах — большая редкость, их ценят. Шорохов подождал, пока он выговорится, спросил:

— Вы знаете, что в город вступают пехотные части?

— Знаю. Естественный порядок. Конница всегда опережает.

— Да, но конные уже уходят. А сколько минуло? Одна ночь.

— Откуда у вас такие сведения?

Шорохов не ответил. Мануков настойчиво продолжал:

— Вам точно известно или только предполагаете? Может, вы даже знаете, в каком направлении они уходят?

Он заволновался. Но сам же он как-то говорил Шорохову: «Не торопитесь задавать вопросы. Для умного собеседника три ваших вопроса подряд — не ответа, вопроса! — и о вас уже все известно».

— На Задонск, — это Шорохову не было смысла скрывать. — И чего теперь ждать? Пехоты и у красных полно. Без конных полков, думаете, город удержится? Я не военный, но какой-то опыт у меня теперь есть. И позвольте спросить: стоило ли вообще здесь что-либо покупать, если корпус так и не пойдет на Москву? Процентные бумаги — дело другое. Я говорю о товаре, который заложили в свои здешние склады Фотий Фомич, Христофор Андреевич.

— Откуда такие сведения? — снова спросил Мануков.

— Какие?

— Что без конницы занятые корпусом города не могут держаться? В Тамбов и Козлов большевики так и не вступили. Думаете, это удалось бы от меня скрыть? Корпусом захвачена не просто огромная территория, захвачено самое сердце Совдепии, ибо здесь сейчас ее хлеб. Или вы считаете иначе?

Шорохов ничего не ответил. Просвещать Манукова относительно судьбы Тамбова он тоже не собирался.

— Хотя, конечно, — продолжал тот немного спустя, — есть кое-что настораживающее.

Вынув из бокового кармана пиджака лист газеты, он развернул его и подал Шорохову. Тот прочитал: «Г. Козлов. 14 августа (Дата по старому стилю. — А.Ш.) Бюллетень газеты „Черноземная мысль“… № 2…» Ниже было напечатано во всю ширину листа: «11 августа командир корпуса разрешил В. П. Чиликину издавать в Козлове газету „Черноземная мысль“. Подписал главный комендант есаул Кутырин».

— Чиликин? — обрадованно удивился Шорохов. — В Козлове я с ним познакомился. Он тогда говорил о своей газете. Признаться, я не очень поверил.

— Да-да. И заметьте, как размахнулся, — Мануков отобрал у него лист и вслух прочитал — «На основании этого разрешения выходит газета „Черноземная мысль“ с отделами: Действия и распоряжения правительства. Редакционные статьи по вопросам государственной и общественной жизни. Телеграммы агентов и собственных корреспондентов. Хроника местная и общая. Статьи научные, политические и на общие темы. Корреспонденции краевые и иногородние. Фельетон. Обзор печати…» Ну и так далее… Затем идет обращение Мамонтова к населению Козлова. Любопытнейшее! Я, к сожалению, о нем раньше не знал. Потом хроника, приказы властей, но… Перебор! — Мануков швырнул газету на стол.

Тут же, впрочем, он схватил ее, опять протянул Шорохову. Тот начал громко читать первое, что попалось ему на глаза:

— «Осени себя крестным знамением, русский народ, ибо теперь уже не грубые самозваные комиссары, не безграмотные комбеды будут управлять тобой…»

— Что вы читаете! Дальше!

— «Ты сможешь свободно исповедовать святую веру в бога…» — Еще дальше!

— «Но муки почти уже миновали нас: бывшая русская столица — Петроград — занята союзными войсками, а наши освободители, донские казаки, идут к сердцу земли русской — к Москве…» Как? — испуг Шорохова был вполне искренен. — Петроград занят, казаки идут к Москве?

— Какой Петроград? Какая Москва? Вы что? Не были тогда в Козлове? Шутка! На особый манер. Сугубо для внутреннего употребления, не такая уж и опасная, если войска действительно стремятся к этим объявленным целям. Когда есть хотя бы тень надежды: не сбылось вчера — сбудется завтра. Но если вы правы и корпус идет уже на юго-восток… Что Москва все дальше… Что рейд сворачивается в улитку, — Мануков вновь вырвал из рук Шорохова газету, перевернул ее, ткнул пальцем в один из заголовков.

— «Продвижение казаков, — прочитал Шорохов. — Казачьими частями занята Рязань. Получено сообщение о том, что в Москве под влиянием успехов казаков местные войска и рабочие свергли Советскую власть», — он возвратил газету Манукову. — Шутка, говорите?

Ему уже было только смешно. Мануков сложил газету, спрятал в карман, устало проговорил:

— Можно ведь еще и так взглянуть на это. Где мы сейчас с вами? В Рязани? В Москве? В Петрограде? Увы, всего лишь в Ельце. И твердим, что большевиков вообще уже нет. А снаряды — давай! Мундиры — давай!.. Черный юмор. И как можно настолько безмозгло врать? Себе же во вред.

— Но если это для подъема духа…

— В данном случае — никакого «но» и никакого «духа». Глупое вранье дивидендов не приносит. Кретинизм! Тому же Чиликину больше ничего не остается для следующего выпуска этой самой своей «Мысли»: война выиграна, большевизм сокрушен, — помолчав, Мануков спросил:- Все же откуда вам известно, что конные части идут отсюда в Задонск?

— Ну как откуда? — ответил Шорохов. — Утром гулял по городу, слышал разговоры казаков. Видел, что за реку по Задонской дороге уходили полки, броневик. Видел штабную колонну. Этих господ узнаешь на любом расстоянии.

— Что, если я предложу вам опять прогуляться?

— Хотите проверить?

— И это. Не скрою: ваши слова — сюрприз, и, в общем, не из приятных. Меня уверяли, что решение еще не принято.

Через полчаса они покинули дом.

• •

Сразу направились к мосту в начале Задонской дороги. Издали увидели, что за реку, покидая город, тянется вереница возов. Подошли ближе, присели на скамейку у одной из калиток. Был это обоз конного полка. Сопровождавшие возы верховые помахивали нагайками, покрикивали на подводчиков. Тоже спешили.

Мануков поднялся со скамейки, хмуро сказал:

— Хватит. Пойдемте.

Возвратились в центр города. На площадях, улицах кипела все та же торопливая распродажа. И по Торговой и по Соборной был рассыпан сахар. Над мостовой вились пчелы. Шарахались прочь от них лошади. Доставалось и людям. Одна из пчел укусила Манукова в щеку под левым глазом.

• •

В толчее на Мужском базаре внимание Шорохова привлекла высокая девушка лет двадцати. На ней была черная длинная юбка, белая кружевная блузка, такая же косынка, в руках она держала желтый ридикюль, сплетенный из узеньких ленточек. Эта девушка внезапно пошла им наперерез и притом скользнула взглядом по груди Шорохова. Он приостановился. Связная? Но девушка уже затерялась в толпе. Броситься вдогонку не позволяло присутствие Манукова.

«Схожу с ума, — в утешение себе подумал Шорохов. — Красивая дивчина. Взглянула на меня. И что?»

Еще бы немного побыть на этом базаре, но опять же мешал Мануков и как-либо быстро отделаться от него возможности не представлялось.

Пошли дальше, неожиданно оказались у монастырской стены, где были вчера.

Прижимая к щеке мокрый платок, Мануков шипел:

— А ночью коммунары ушли. И комиссарских детушек увели. Упустили, с-сукины сыны. А спросил — «никак нет, всех-с изловили». Сколько можно врать! Но и сколько можно слушать вранье!..

Шорохов все еще не мог забыть девушку с ридикюлем. И в самом деле связная? Отзывался рассеянно:

— Врать они мастера… Это вы верно…

Затем Мануков увлек его в какие-то узенькие тихие улочки, не замощенные, заросшие бурьяном. Из-за заборов побрехивали собаки. Сюда, пожалуй, вообще еще ни разу не заглядывали ни красные, ни белые. В этом теперь и хотел Мануков убедиться? Он же ничего не делает зря!

Наконец вышли на Красную площадь. В соборе все еще продолжалась служба.

— Я вас покину, — сказал Мануков. — Но, простите, где вы намерены находиться ближайшие час-полтора?

— Да здесь же, наверно, — ответил Шорохов. — Послушаю певчих. Потом пойду на квартиру. Мне и в самом деле ничего больше не нужно. Не проглатывать же больше, чем переваришь?

Мануков удовлетворенно отозвался:

— Я тоже так думаю. Значит, покамест вы будете в соборе, а потом дома. Не исключено, что я смогу сделать вам одно предложение. Уверен, заманчивое, но получить ваше согласие тогда понадобится как можно быстрее.

Оставшись один, Шорохов некоторое время колебался. Протиснуться внутрь собора? Но зачем? Сама служба его нисколько не интересовала. Полюбоваться убранством? До того ли сейчас! Другое дело — посидеть где-либо в тихом углу, спокойно подумать.

Войдя за ограду соборного двора, он направился вдоль нее. Мужики, бабы, дети стояли, сидели на земле, на ступеньках крылец, примыкавших к собору. В дальнем углу двора его внимание привлекла низенькая часовня, крыша которой походила на старинный остроконечный шлем. К порогу ее, словно в погреб, вела наклонная лестница, поверху огражденная перилами. Шорохов остановился, оперся о них.

Итак, поездка завершается. Как, впрочем, и рейд, судя по его повороту уже на юго-восток. Что сумел, сделал. Так и не было встречи со связным? Тут от него ничего не зависело. Вернется домой — все наладится. Тогда же наведет в Ростове справки о Манукове. По трезвому рассуждению, пока еще доказательств, что это английский эмиссар, нет. Слова хорунжего Павлуши весят мало. Он их всех четверых считал прибывшими из Англии! То, что о Манукове в запальчивости говорил Варенцов? Объясняется просто: спутал его с тем Николаем Мануковым, за которого так хотелось ему выдать дочку, потом разозлился. Английская фраза, которую Шорохов запомнил? А что она значила? Деньги в чемодане? Даже если они иностранные, это ничего не доказывает. Занимается перепродажей валюты — и только. Остается еще уважительное отношение к Манукову военных. Однако если он даже просто посредничает в поставках армейского снаряжения, как же им к нему относиться? Друзья среди британских офицеров? Не довод. Говорит на их языке? Тоже не довод. Обучен. С детства к его услугам были все гимназии и профессора.

• • •

— Пожалуйста… Простите, что обращаюсь. Я приезжая. Вы не скажете, где в этом городе ближайший аптекарский магазин?

Он вздрогнул. Краем глаза увидел: рядом стоит та девушка, которая промелькнула в базарной толпе. Опираясь, как и он, на перила, ограждавшие вход в часовню, с едва заметной усмешкой смотрит на него. Статная, с тяжелыми локонами каштановых волос.

Шорохов сразу представил себе, как эта встреча выглядит со стороны. Молодой человек и девушка случайно оказались рядом. Она его о чем-то спросила. О чем? Сколько сейчас времени? Кто именно служит сегодня в этой часовне? Давно ли начался молебен?.. Он и в самом деле идет. Снизу доносится голос священника:

— О вечном блаженстве воинов убиенных, на поле брани геройскую смерть восприявших, господу богу помолимся…

Не повернув к ней головы, по-прежнему глядя вниз, туда, откуда изливался этот мерно раздающийся голос, он отозвался:

— Здесь? В этом городе?.. Слишком он мал. Это в Одессе… Там такие магазины на каждом углу.

— У меня, знаете, беда: сломались очки, — продолжала она с едва приметным лукавством. — С самого Екатеринослава нигде не могу починить.

Непроизвольно он прижал ладонь к груди:

— Наконец-то!

«Поздороваться за руку? — подумал он. — Ведь можно! Товарищ, встречи с которым пришлось столько времени ждать! Однако опять — Мануков! Если он сейчас это видит? Как объяснить потом? Только заговорил с дивчиной и сразу взял за руку? Не слишком ли быстро?.. Случайно встретил знакомую? Уж так ли случайно?.. Может, он нарочно оставил меня одного, чтобы со стороны последить? Разве иначе было в гостиной у Нечипоренко?»

Еще более наклонив голову, Шорохов тихо сказал:

— Молодчина, что отыскала. Связная ничего не ответила.

— Долго будешь в Ельце? — спросил он. — Может, встретимся еще раз?

— Нет. Иду дальше.

Неторопливым движением он достал из бокового кармана пиджака портсигар, переложил его в карман брюк, попутно нажав в нем секретную кнопку, чтобы уже там, в кармане, откинулась фальшивая стенка и можно было взять сложенную гармошкой бумажную ленту сводки. Затем он прижал этот крошечный плоский пакет к поверхности перил, не глядя, сдвинул руку к связной. Почувствовал легкое прикосновение. Убрал руку. Делая вид, что поправляет воротник блузки, связная спрятала пакетик на груди.

Теперь расходиться. И как же не хотелось этого! Опять пребывать в одиночестве. За улыбкой прятать презрение, за равнодушием ненависть. И потом — такая дивчина! Век бы смотреть на нее.

Шорохов скучающе поглядел на собор: возле него все те же женщины, дети, мужики. Народ случайный. Снизу, из часовни, доносится:

-.. И тогда было сказано святым отцом: «Бысть же сие путное шествие печально и унывливо бяше бо пустынно зело всюду, небе бо видети тамо ничтоже, ни града, ни села, еще бо и быша древле грады красны».

Очень, очень спокойно он обернулся. Связной рядом уже не было. Спустилась в часовню? Да и была ли вообще? Но сводки у него больше нет, его рука еще помнит недавнее прикосновение руки связной.

Доброго пути, товарищ!

Некоторое время Шорохов стоял, облокотившись на перила. Хотелось, чтобы скорей пришел Мануков. Если он и действительно следил за ними, по его поведению станет ясно, заметил он что-либо или нет.

Впрочем, чего ради здесь еще оставаться?

То, что Шорохов освободился от сводки, наполнило его необыкновенной энергией. Дело сделано. При нем никаких улик. Прекрасно!

• •

В доме, едва перешагнув порог, Шорохов наткнулся на Нечипоренко. Вернее, тот налетел на него, словно подкарауливал, схватил за руку, увлек в свою комнату, плотно закрыл дверь и тогда лишь проговорил:

— Фотия зарезали.

— Как? — вырвалось у Шорохова. — Кто?

— Я-то откуда знаю! — шепотом прокричал Нечипоренко.

Он выволок из-под кровати корзину, заменявшую ему оставленный в поезде баул, начал запихивать в нее разбросанные по столу, стульям, кровати рубашки, платки, связки каких-то бумажек.

— Все! Все! — повторял он. — С меня хватит.

«Странно, — подумал Шорохов, — что он занялся сборами только сейчас, после моего прихода. Специально чтобы это бросилось мне в глаза?»- и спросил:

— Где он?

— В лазарет повезли.

— И как это было?

— Крик во дворе услышал, выбежал — Фотий в крови лежит. Хочет подняться, а голова набок. Я и сам закричал… Все! Теперь — все!

— А где был тогда Мануков?

Нечипоренко на цыпочках подбежал к нему, поднес палец к губам:

— Тут он был, в доме.

«Но мы же вместе ходили, — усомнился Шорохов. — Или все это произошло, пока я стоял у часовни?»

Нечипоренко начал перетягивать корзину бечевкой.

— Свинье не до поросят, когда ее палят, — говорил он при этом. — К бисову батьке! Останешься, и тебя зарежут. Либо застрелят. Ты молодой, не понимаешь. Особенно бойся ростовского. Фотий мне про него говорил.

С минуту потом он из-за занавески приглядывался к чему-то на улице, схватил корзину и вышел из комнаты. «Лихо ты, лихо мое», — подумал Шорохов.

Манукова он увидел из окна своей комнаты, когда тот еще только подходил к дому. По стуку входной двери, по звуку шагов отметил, что он миновал переднюю, прошел по коридору.

Минуты через три послышалось:

— Можно?

— Да-да, бога ради.

Мануков вошел. В одежде, закинув руки за голову, Шорохов лежал на кровати поверх покрывала.

— Вы давно дома? — спросил Мануков.

— С час.

— А где Христофор Андреевич? — Не знаю.

— Странно. В комнате его нет. И вещи куда-то девались.

— Не знаю, — повторил Шорохов. — Как вернулся, ни он, ни Фотий Фомич на глаза мне не попадались.

— Фотия Фомича и не может быть, — сухо отозвался Мануков. — Он в лазарете.

— Где? — Шорохов сел на кровати. — Что вы говорите?

— С ним плохо, — Мануков внимательно смотрел на Шорохова. — Какой-то субъект полоснул по горлу ножом. Пьяный либо сумасшедший. Пока не понять. Может быть, сразу то и другое.

— Но где?

— На улице. Возле нашего дома! — И когда?

— Мы с вами в это время разгуливали.

— Он жив?

— Пока — да. Я был в лазарете. Врачи обещали сделать что смогут, хотя не скрывают: положение безнадежное, — Мануков возмущенно оглянулся. — Но куда все же подевался этот идиот? Схватился и побежал на Дон? Наивная простота! По пути сто раз подшибут, как рябчика.

Шорохов продолжал сидеть на кровати. Эх, Фотий Фомич! Осиротели дети твои и все капиталы. Очень уж гнался за гроши богатство приобрести. Боялся, что в России наконец установится законная власть. Она-то все равно будет совсем не такой, какую ты ожидал. И как тебя под этот нож подвело?

— Вы слышите, что я говорю? — Мануков стоял перед ним. — Очнитесь. Идет война. Должны бы привыкнуть… Вот мое предложение: мы с вами едем в Москву. Отсюда это четыреста верст. Такое расстояние не должно вас пугать. Уже проехали больше. В Москву. Вы поняли? В Москву.

От растерянности Шорохов спросил первое, что пришло на ум:

— Как же Фотий Фомич?

— Какая связь? Лежит без памяти. Чем мы ему поможем? Хорошо, если дотянет до утра.

— Погодите, — до Шорохова и действительно только теперь дошел смысл мануковского предложения. — Это же к красным.

— Боже мой! Три дня назад вы уже были на их территории. И что с вами произошло? Нас, правда, там едва не прикончили, но большевики тут при чем? Уж кто-кто…

— Милое дело! Нас туда занесли обстоятельства. Теперь сунемся сами. Зачем? Мне-то!

— Насколько знаю, вас интересуют процентные бумаги. Сколько вы их купили у Митрофана Степановича? А сколько здесь?

— Кто это — Митрофан Степанович?

— Маклер, в доме которого мы ночевали в Козлове.

— Ночевали. Но у него я никаких бумаг не покупал.

— Не скрытничайте. Вам это никогда не удается, — Мануков торжествующе улыбался. — Покупали. Так вот, в Москве за те же деньги, которые вы заплатили ему…

— Не ему, а Шилову, — прервал его Шорохов. — Митрофан Степанович был посредником. Потому я вас и не понял.

— Какая разница! В Москве за такие деньги вы приобретете подобных бумажек в десять раз больше. Там они вообще ничего не стоят. Ими оклеивают сортиры… В Ростове, знаете, как вы их обернете? Ну а у меня в Москве тоже есть дело. Причем едем мы туда всего на день или два. В компании с вами мне это сделать удобнее. Спокойней, в конце концов. Надежней.

— Но в Москву же!

Он все не мог освоиться с мыслью о таком повороте событий. Если ловушка, то какая? В чем?

— Боитесь? Но вы же не тот перезрелый дурак из породы «в голове не посеяно, а под носом растет», — Шорохов понял, что Мануков опять говорит о Нечипоренко. — Индюк. Куда его унесло?

— Испугался. Если все произошло у него на глазах, то вполне можно понять… Того, что на Фотия Фомича напал, арестовали?

— Какая разница! Ну, арестовали. Вам стало легче? — Мануков несколько раз прошелся по комнате, опять остановился перед Шороховым. — Так едем?..