Поздно вечером 29 октября (11 ноября по новому стилю), Семен Варенцов только прилег на диване за ширмой в своем кабинете, как его снова подняли: из Новочеркасска прибыл курьер, привез пакет из атаманской канцелярии от генерала Родионова.

Растерев щеки руками, чтобы скорее сбросить с себя дремоту, Варенцов принял пакет, отпустил курьера. И долго сидел, перечитывая содержавшиеся в пакете две бумаги. Спать уже не хотелось.

«Донской епархиальный совет, принимая во внимание, что протоиерей Георгий Благовидов невольно оказался располагающим сведениями, являющимися высокой государственной тайной, соглашается с предложением об изоляции вышеупомянутого священнослужителя. Вместе с тем епархиальный совет доводит до сведения надлежащих лиц, что местом такой изоляции может являться только Соловецкий монастырь, куда о. Благо-видов и должен быть помещен без права совершать богослужения. Исполнение оного, как не подлежащее публичности, указанием атаманской канцелярии возлагается на контрразведывательное отделение…»

Соловки! Где эти Соловки! В Соловках давно сами монахи организовали трудовую коммуну. До Соловков тысячеверстное пространство Советов! Уж если даже он знал это, так неужели там, в Новочеркасске, все настолько потеряли голову?… Красные отбили удар на Воронеж. Как дальше повернется все дело, совершенно не ясно. Фронт держится, но истекают кровью казачьи войска, а эти там, в Новочеркасске, играют в мудрых и всемогущих. Подумать только! Ну какой тайной владеет Георгий Благовидов? На исповеди услышал бред выжившего из ума старца. Этот бред вдруг приняли за истину, соединили с «делом Бурдовина», и вот приказ: «Сослать попа в Соловки». Сослать на Луну!

А может, потому и сослать, чтобы не раскрыл, откуда все пошло? Краснов уже несколько раз говорил на заседаниях Войскового Круга о неких «новых технических средствах». Вот и надо запрятать концы.

Вторая бумажка была о том же.

«Ускорьте дело механика Бурдовина. Ответ нужен до 24-х часов. От него зависит планирование текущих операций по обороне железнодорожных подходов…»

Так и есть. Доболтались об этих «новых технических средствах».

Варенцов отшвырнул бумаги и приказал привести Бурдовина.

* * *

И вот он перед ним: седой, съежившийся, в пиджачке, в латаных брючонках. Тоже мне — чудотворец!

— Садитесь, — Варенцов кивает на стул.

Конвоиры уходят.

— Последний раз беседуем, — Варенцов говорит холодно, презирая себя за ту роль, которую играет в этой истории. — Одно из двух: или секрет свой раскроете, или…

Бурдовин, закрыв глаза, крутит головой:

— Не знаю я. Ничего не знаю.

— Вы подумайте, — продолжает Варенцов. — Вы можете Дон спасти. Услуга такая, что стоит задуматься.

Он говорит это, а сам уже в который раз думает: «А может, и верно не знает? В Новочеркасске профессора есть! У них спросили бы! Может, я и в самом деле невозможного требую? Я ж тогда перед ним дурак дураком! — он искоса приглядывается к Бурдовину: обросшее худое лицо, плотно сжатые губы, запавшие глаза. — А что, если и действительно никакого секрета у него нет?»

Но теперь эти мысли — не утешение. Приказ категорический: во что бы то ни стало заставить Бурдовина. «От этого зависит планирование текущих операций».

— Собирайся. Домой поедешь, — встретив недоверчиво враждебный взгляд Бурдовина, Варенцов умолкает.

Сколько он работает в контрразведке? Шесть месяцев. А он уже люто ненавидит всех этих шахтеров, слесарей, токарей, машинистов. И теперь он ясно понимает, почему: с ними всегда неизвестно, что они на самом деле не знают, не умеют, не могут, а что просто не хотят, не считают нужным исполнить. Бурдовин такой же. Он всегда подозревал это, но теперь знает точно.

— Аппараты соберешь и — на позиции. Бронепоезда красных не остановишь, как тогда, в Сергинской балке, тут же и кончишься. И сам, и дети, и старики. Всех соберем! — Варенцов почти с наслаждением увидел, что Бурдовин откидывается назад руками и головой, заходится в немом крике.

«Вот-вот, — думает он. — Стоит лишь хорошо приказать, стоит лишь найти человека, который сумел бы хорошо приказать, и все наладится. Ты, Семен, — такой человек».

Это была ложь, но такая необходимая ему сейчас, что он поверил в нее.

«Потому-то тебе и дали приказ из Новочеркасска… Но ведь тебе и про Соловки дали!..»

— А… а далеко красные? — спрашивает Бурдовин.

— Ждешь? Им все хочешь оставить?

— Хоть верьте, ваше благородие, хоть нет — это ж вы чуда просите. А я простым сплавлением металлов занимался. Чуда просите, — повторяет Бурдовин. — Силы-то нет, вам только тот и хорош, кто брешет да треплется. Так и меня обрехали, проклятые!

«Списать, — думает Варенцов. — Немедленно. Поставить на этом точку. Хватит дурачить себя! Это же самое страшное, когда себе самому начинаешь не верить».

* * *

На следующий день он поехал в Новочеркасск к генералу Родионову. Узнав о расстреле Бурдовина, тот поднялся из-за стола:

— Ты погубил Дон, — сказал он. — Ты отдал нас большевикам!

Однако в голосе его Варенцов не почувствовал настоящего гнева и, пожалуй, потому только решился возразить.

— Я Дон погубил? — спросил он. — Разговорами все хотят чудо творить, — он не заметил, что повторяет слова Бурдовина. — Все сулят: помощь придет, помощь придет, а от кого? От германцев? От французов? От англичан? Грабить все только горазды.

Родионов вдруг хватил кулаком по столу.

— Правильно! Всегда они нас продавали!

Варенцов вышел в коридор, оперся плечом о стену: «Та-ак. Что ж происходит? Как это все понять?»

Адъютант Попова выглянул из двери:

— Семен Фотиевич! Срочный документ поступил. Зайдите немедленно ознакомиться…

* * *

Под утро он вернулся в город, с вокзала приехал на извозчике прямо домой, не снимая шинели и фуражки, вошел в столовую. Фотий Фомич завтракал. Варенцов швырнул на тарелку с закуской сложенный вчетверо лист.

— Читайте, папаша! — не сказал, а крикнул он и с размаху бросился на мягкий стул.

Фотий Фомич достал очки, взял лист.

«Телеграммы. По официальным сообщениям, полученным поздно вечером, 29 октября в 11 часов утра заключено перемирие на западно-германском фронте. Германия приняла все условия мира, предъявленные союзниками».

Фотий Фомич поджал губы:

— Ну что ж…

— Дальше читайте!

«За границей. Отреченье германского императора. По полученным в Новочеркасске официальным сведениям, император Вильгельм и кронпринц отреклись от престола. Союзники предъявили требование Совнаркому о немедленной полной капитуляции всех красных».

Фотий Фомич опустил руки с листом сообщения и задумался.

Варенцов вдруг ужаснулся:

— Что же вы молчите, папаша! Вырежут нас большевики, — он наклонился к отцу. — Между двух стенок окажемся: революция в Германии. Совет там организован, большевики власть берут.

Фотий Фомич отбросил лист с телеграммами:

— Когда случилось?

— Несколько дней уже. Специально телеграммы задерживали.

— С Леонтием Шороховым говорил?

Варенцов смотрел на отца, не понимая.

— Я же просил тебя намек ему сделать: «Если сватов не зашлешь, следствие будет, куда брат скрылся». Шуткой намекнуть.

— Так он же не казак, папаша! В хохлы родную дочь отдаете!

— А мы его к себе в дом возьмем. С нами будет жить. И в казаки припишем. Не сейчас, а то припиши — вы его в солдаты забреете, — он тяжело вздохнул. — Я б и тебя сейчас с радостью в иногородние переписал.

— Чего с ним говорить теперь! Протрата у него. За бесценок все продает.

— Давно начал?

— С неделю.

— На какие рубли продает?

— На николаевские!

— Так какая же это протрата? Да ему из Новочеркасска про эти ваши телеграммы кто-то раньше, чем вам всем, сообщил. Только и дела! — Фотий Фомич пододвинул сыну стакан. — Чего хмурый такой? Выпей, полегчает! — он ткнул пальцем в телеграммы. — Про союзников — правда? Или сами придумали? Сами, конечно. Донское агенство постаралось… Эти телеграммы куда?

— Для «Городского листка».

— Задержи.

— Как это задержи, папаша? Это не николаевские времена, когда полицмейстер телеграммы по своему произволу задерживал. Вы в Донском государстве живете!

Фотий Фомич взорвался:

— Донское… Государство… Нету государства Донского. Что я, слепой? Ни законов, ни денег. Как же! Монополию на пшеницу установили: десять рублей пуд! Сами увидите: кто ж это за ваши деньги по десять рублей пшеницу продаст? Что купишь на ваши деньги?.. То и дело в газетах пишете: «В Турции революция! В Португалии революция! В Германии беспорядки! Болгарский король отрекся!..» С таким, как Леонтий Шорохов, породниться — это потом дело спасти. Парень не трепаный, не пьяница, из себя хорош, Дуське нравится…

— Да поймите, папа, завтра же из Новочеркасска «Донские ведомости» с почтой придут!

— До завтра задержи. Чтобы сегодня в городе официально не знали.

— Что вы затеяли, папаша?

Фотий Фомич молча кусал желтый кривой ноготь на большом пальце правой руки, отдавленном еще в молодости шахтным воротом.

— Что вы затеяли, папаша? — Повторил Варенцов.

Старик не отвечал.

— Я стыжусь того, что я сын ваш! — зашипел Варенцов. — Это родина моя! Вы ее предать хотите? Хотите панику сеять?

Фотий Фомич презрительно взглянул на него:

— Крой меня! Крой! Мало я за тебя взяток давал, чтобы ты в своей контрразведке остался?

— Какие взятки?

— Одиннадцать тысяч стоило, чтобы тебя после Сергинского взрыва в полк не перевели. И не донскими бумажками, вроде тех, которыми братья Парамоновы в Ростове пожертвовали по пять тысяч с носа — тоже мне, миллионщики! «Катериненками»! Они раз в десять дороже ходят!

— Вы врете, батя!

Фотий Фомич деловито встал, повернулся в красный угол, к иконам, перекрестился:

— Истинный крест, — он опять сел и обратился к сыну: — У нас с тобой есть родина — великий Дон. А капиталу родина там, где его не обесценят. Весь наш капитал сейчас в расписках германского казначейства.

Варенцов смотрел перед собой застывшими глазами.

— Я согласен и тут помирать. Но чтобы весь мой труд и твой труд в труху?.. Задержи телеграммы — продадим хоть чего-нибудь. Не задержишь — нищими будем.

Варенцов смял телеграммы, сжал их в кулаке:

— Кому деньги давали?

— За что?

— З-з, — судорога свела его рот.

Он знал: отец заплатил кому-то из окружения Попова и Родионова. Потому-то бурдовинское дело и раздували. Попов, конечно, еще и себя спасал, гнев атаманский отводил, ну и возможно, что вполне искренне принимал желаемое за действительное. Таким же образом, вероятно, и атаман поступал. Верил в то, во что хотел верить.

— Кому за меня деньги давали? — снова спросил он.

— О! Мало ль кому! За деньги теперь на Дону все можно купить. Хочешь — и небо продадут, и воду, и степь. Бродячее государство стало. Такого и при Николае не было. Тогда земля тверже золота по ценам стоила. А теперь только и дорого то, что с собой унести можно, — он внимательно посмотрел на сына. — Обидно? Ударил больно? А ты выпей. Легче будет.

— А разве не обидно, папаша? Я когда в контрразведку пошел, верил: мне самое святое доверили. Разве доверили? Куплено!

Здесь же, за столом, Варенцов и заснул. Его перенесли в спальню. Фотий Фомич запер телеграммы в несгораемый ящик и поспешно покинул дом.

* * *

Вечером в ресторане «Московский» Варенцов встретил знакомых офицеров. Ресторан числился образцовым, по требованиям военного времени это значило, что подавали в нем только легкое виноградное вино, но нервы всех были так напряжены из-за слухов о революции в Германии и уходе немецких войск из России, что когда кто-то из офицеров предложил пойти «попугать» большевиков в следственной тюрьме, это подхватили с радостью.

Подчиняясь приказу Варенцова, тюремный караул пропустил их. Ворвались в первую попавшуюся камеру — тюрьма была раньше семинарским общежитием, на тюрьму походила только толстыми стенами да решетками на окнах с разбитыми стеклами — начали стрелять в лежащих на полу людей.

В соседних комнатах запели «Интернационал», разломали нары и досками стали выбивать решетки на окнах. Кто-то крикнул уже во дворе тюрьмы: «Да здравствует революция!» Тогда к варенцовской компании присоединилась охрана. Стреляли не разбирая, кто бежит, кто нет.

Варенцову все это показалось вдруг непереносимо мерзким. Он ушел.

Около здания купеческого клуба он увидел Леонтия.

— А-а, ш-шурин! — приветствовал его Варенцов.

— Это вы шурином будете, — ответил Леонтий с обычной своей легкой улыбкой. — Не обязательно моим, а чьим-нибудь.

— А твоим нет? Породниться не хочешь?.. И пр-ра-вильно! Дуська — чистоплюйка, а по мне уж… Цена мне одиннадцать тысяч! Покупай! — он рванул Леонтия за шалевый воротник бобрикового пальто. — Р-радуешься, подлец? Нич-чего. Германцы уйдут — англичане, французы помогут. А мы им — дулю.

— Мне пока радоваться нечему, — ответил Леонтий.

Он взял Варенцова за руки.

— Отпусти, — прохрипел тот.

— Не надо, Семен Фотиевич, — продолжал Леонтий с прежней мягкостью в голосе, но рук не отпускал. — Чему мне радоваться? В каждой избушке свои пирушки.

— Ко мне пойдем! Батька побежал революцию в Германии обгонять, а мы выпьем!

— Что вы сказали? Какая революция?

Варенцов укоризненно покачал головой:

— А ты и не знал? Ну чего брешешь? Ты раньше всех в городе это знал, когда распродажу повел. Нам ведь все известно. У тебя там, — он махнул рукой на юг, в сторону Новочеркасска, — рука есть. Ну скажи, скажи…

— Есть и рука, — ответил Леонтий, с радостью глядя не в ту сторону, куда указал Варенцов, а в другую, на запад.

Варенцов разглядел эту радость на его лице и спросил:

— Радуешься, что добро свое спас? Шкуры вы, шкуры. Ну и я тоже — шкура.

Леонтий пожал плечами — уже спокойный, слегка улыбающийся, уверенный в себе.