Ольга сказала:

— Пойдешь со мной на завод. Чего тебе одной сидеть? Сегодня делегатов будут выбирать. В Москве на совещании работниц наша сестра всю правду выложит. Эх, если бы меня послали!

— Пойдем, — согласилась Мария.

Вот уже почти неделю живет она в Воронеже. Ночью, когда Ольга работает, Мария спит, днем ходит с нею по митингам и во всем, словно старшую, слушается ее. Им обеим по двадцать, по опыту жизни они во многом равны — окончили по два класса приходской школы, зарабатывали на хлеб: Мария шитьем да вязаньем, Ольга — на шахтах, на мельницах, теперь — работой на тарном заводе.

Странный человек была эта Ольга!

О Степане она говорила отрывисто, словно командуя:

— Разлюбит, ну и пусть катится. Да я его тогда сама раньше выгоню. Коли мужик, так уж и сохни за ним? — она хлопнула себя по животу. — Теперь пусть ученые люди придумают, как мужиков в баб переделывать, — она перехватила изумленный взгляд Марии и добавила: — Не все только мужикам над нами властвовать!

А в то же время Ольга была ко всем очень чуткой, внимательной, о Марии заботилась она, как о беспомощном ребенке: хорошо ли ей спать, да ела ли, да тепло ли одета?..

На одном из митингов обсуждали, можно ли из-за белой угрозы работать не по восемь, а по десять часов в день. Выступали разно, а все более так, что-де противоречит это самым принципиальным завоеваниям рабочего класса и сделать такое предложение могут лишь враги революции, потому что трудящиеся других стран, узнав про такое решение, потеряют веру в Советскую власть.

Выступила Ольга.

— Я, бабы, предлагаю, пока белых не отобьем, работать по десять часов и малолетних всех привлечь, у кого там какие есть — без дела дома болтаются, зря хлеб едят.

— Эксплуатация! — рассек тишину чей-то выкрик.

Ольга продолжала:

— Мы, женщины, разве считаем, сколько часов еще после работы в дому своем спину гнем? Кто из нас хоть час на своего мужика пожалел? А тут о всей нашей власти дело, — она оглядела всех ясными голубыми глазами. — Я к мужикам не обращаюсь. Их мы на фронт отошлем. Пусть идут.

Мария сказала ей потом:

— Что ж ты, Оля, то Степана ругаешь, то всех любить обещаешься?

— Да я за Степана всю свою кровь до капли отдам! — ответила Ольга.

* * *

Митинг шел в помещении бочарного цеха. Белея свежей клепкой, вдоль стен пирамидами высились бочки. На бочках же сидели участники митинга, на бочках держался помост для ораторов.

Первым вопросом было распределение шуб, изъятых у буржуазии. В цеху было холодно, и многие сразу надевали эти шубы — красные, зеленые, синие, клетчатые, с мехом, с плюшевой затейливой отделкой.

Ольга все время была в центре тесной гурьбы женщин. С ней со всех сторон здоровались задорными кивками, переговаривались через головы соседей, она то и дело что-то советовала:

— А ты на своем стой… Дура ты! Ему только это От тебя и нужно!.. Ну уж нет, так делать нельзя…

Старик в очках с железной оправой, одетый в узенькие брюки и потертую курточку, завидев ее, заспешил вон из цеха.

— Чего ж ты не хочешь здороваться, Федор Семенович! — крикнула Ольга вдогонку ему под смех работниц.

Марию ничуть не удивило, что делегаткой на всероссийское совещание работниц выдвинули Ольгу, но сама она смутилась и растрогалась почти до слез. Ее заставили подняться на бочку и говорить о себе, но вместо того она сказала, что на заводе сейчас есть человек, который всего неделю назад приехал с красновского Дона. Она подбежала к Марии, схватила ее за руку и потащила к помосту.

Все, видимо, ожидали появления изможденного старика или старухи и, глядя на Марию, настороженно притихли. Молчала и она. В голове было одно: здесь, в Советской стране, самая хорошая жизнь, потому что жизнь эта осуждает таких людей, которые превыше всего ставят свое богатство, ну, например, таких, как Леонтий Шорохов, в прошлом рабочий, а теперь скаредный лавочник. Но стоит ли говорить об этом? Кто знает здесь Леонтия Шорохова? Будет ли интересно слушать о нем? Да и она-то сама чего о нем вспомнила?

И она молчала.

Ее вдруг спросили о ценах. Что почем в Донской области. Она стала перечислять:

— Свинина: фунт — два рубля пятьдесят, масло — шестнадцать рублей, яйца — семь рублей, пуд муки — семьдесят…

— А у них-то дешевле! — крикнули откуда-то из угла.

— Выше трех сотен заработка рабочему нет, — ответила она. — Это зарубщику столько за два пая в день. А легко ли вырубить? А вырубишь, как прожить с семьей на триста рублей в месяц, если функт пеклеваного хлеба стоит рубль, и, значит, на один только хлеб надо истратить за месяц сто или сто двадцать рублей? — голос ее зазвенел отчаянием. — Да разве в одной еде счастье? Разве будет оно, когда тебе богатство в душу плюет? Рабочие Дона ждут прихода Советской власти не ради одной только сытости. Ради того еще, чтобы ничего продажного не было — ни радости, ни счастья, ни любви. Чтобы каждый всего только своим трудом достигал.

Она остановилась перевести дух. Работницы захлопали. Громче всех — Ольга.

* * *

Делегаток провожали с оркестром.

Ольгу окружали работницы. Марии до нее было не добраться. И когда она увидела Трофимовского, охранявшего какой-то вагон, она обрадовалась.

— Я из семьи кадровых военных, — рассказывал он. — Я и сам был в Павловском училище. Да вы знаете ли, что это за училище? Не знаете? Куда же вы годитесь!.. А потом… Было это в шестнадцатом году. Уже перед выпуском — за день всего! — шел я по улице чудесного города Петрограда — есть такой город! — размечтался и не отдал чести. Кому бы в думали?

— Не знаю, — смеясь, ответила Мария.

— Такому же подпоручику, каким должен был стать. Меня задержали, я ответил, что завтра и сам буду иметь честь надеть золотые погоны, сказал в выражениях сильных. Меня разжаловали, попал я на фронт рядовым, ну и началась моя революционная жизнь. Вам жалко меня? — он неожиданно наклонился и заглянул ей в глаза.

— Нет, — ответила Мария.

— У вас очень жестокое сердце.

Когда поезд отошел, Трофимовский встревожился:

— Как же вы домой пойдете? Вы не смейтесь, у нас ночами весьма неспокойно. Я бы вас проводил. Вы не возражаете?

— Зачем? Здесь многие с вокзала пойдут.

Трофимовский ласково смотрел на нее.

— Какая ирония судьбы! Мой удел — опьянение. Работой, героическими подвигами в боях. Мне бы на белом коне скакать впереди войска мировой революции, а видите — стою на часах возле вагона с преступниками и даже ради такой красавицы не смею отойти. Мы, конечно, и тут насмерть стоим, — закончил он с горькой усмешкой.

Он громко сказал в темноту:

— Товарищи революционные бойцы! К смерти за дело мировой революции готовы?

— Готовы! — отозвались из темноты.

Марии стало обидно за тех красноармейцев: Трофимовский откровенно издевался над ними, — она уже совсем решительно сказала:

— Не надо. Я сама пойду.

— Но у вас же пропуска для ночного хождения нет! Вас задержит любой патруль!

— Я скажу, что сестру провожала.

Трофимовский прищурясь посмотрел на нее:

— Я забыл! Вы храбрая. Вы через фронт к брату шли!

Он все-таки отрядил с нею красноармейца и сказал на прощанье:

— Транспорта, извините, нет никакого — в командармы не вышли. Завтра, если буду свободен, разрешите посетить, проверить, как были доставлены.

Он раскланялся. Мария смущенно улыбнулась в ответ, догадавшись, что нравится ему, и совершенно растерявшись оттого, что не знает, как вести себя в таком случае.

С бойцом они долго шли по ночному Воронежу. Красноармеец ворчал:

— В экой дали живете. Оно, конечно, если командиром приказано…

— Вы его любите? — спросила Мария.

— Огневой человек, — ответил красноармеец, но по голосу его слышалось, что относится он к Трофимовскому без особого уважения.

* * *

Трофимовский и в самом деле зашел на следующий день. Был он мрачен и пьян.

Он долго смотрел на фотографии, потом на Марию, оглядывал всю обстановку Ольгиной комнаты, брезгливо прислушивался к звукам, доносившимся сквозь тонкие перегородки, и что-то бормотал. Мария насторожилась. Он говорил:

— Такая женщина… Мне боец сказал про барак, я не поверил… До чего довели Россию… Такая женщина… Через фронт… Жизнью рискуя… Аза это — барак!

Марии стало страшно, и она отошла к двери.

— Хотите? — неожиданно громко спросил он.

Мария вздрогнула:

— Что вы сказали?

Он повернулся к ней вместе с табуреткой, на которой сидел:

— Я вас в шелка одену, во дворце поселю, на серебре будете есть!

Мария шарила рукой за спиной, отыскивая дверную ручку.

— Нет. Мне ничего не надо.

— И в душах все святое растоптано, — сказал он, встал, скрипнул зубами и, шатаясь, ушел.

На следующий день Трофимовский явился опять. Он просидел часа три, пил чай, угощал конфетами, извинялся за то, что накануне был пьян и, вероятно, плел глупости. Мария смущалась, говорила мало и застенчиво.

На другой день он тоже пришел и сразу сказал, что едет в Москву за литературой.

— В курьера превратили товарищи большевики, — сказал он с желчной улыбкой.

— А вы разве не большевик?

— Я левый эсер-максималист. Мы партия людей отважных, как соколы. Мы за настоящее братство и за настоящую революцию, после которой наступит подлинное счастье народа, а не это позорное преследование порядочных людей и национализация унитазов.

Последних слов Трофимовского Мария не поняла: она не знала, что они значат, но вспомнила вдруг Ельцина и его разговор с Федоркой, и вся блестящая внешность Трофимовского показалась ей приторно-бойкой, а сам он пустым и надоедливым.

Трофимовский снисходительно улыбнулся и сказал неожиданно:

— Хотите со мной поехать? Я устрою вам райскую жизнь. В самом деле! Ну чего вам терять?

— Я должна Степана ждать.

— Какого Степана? — спросил он. — Ах этого, братца вашего! Ну да, ну конечно, вы ж еще ждете!

Он как-то так посмотрел на Марию, что ей стало беспокойно, и она совсем уж решительно ответила:

— Нет. Я не поеду.

— Со мной или вообще?

— Я буду Степана ждать.

* * *

В этот же день пришел Дорожников. Устало опустился на койку рядом с ней, сел, касаясь ее плеча. Мария не боялась его и не отодвинулась, и почему-то сразу почувствовала, что пришел он не зря, и что ему с ней тяжело.

Помолчав, он спросил, скоро ли приедет Ольга. Мария ответила.

Опять помолчали.

— А мне за тебя боязно, — сказал Дорожников. — И когда только вся эта мука кончится?

Мария через силу рассмеялась:

— Я шахтерка, шахтерская дочь. Без отца с пяти лет живу. Сама себя кормлю. А вы со мной, будто с маленькой.

— Жалко мне, — ответил Дорожников. — Тебя жалко. Степана.

Мария вспомнила слова Трофимовского и все поняла: «Убили!».

Она привстала с койки, привстала осторожно, опираясь руками, вплотную приблизилась к нему;

— Вы знаете что-то. Я вижу — вы знаете!

— Эх, Маруся, — сказал Дорожников. — Степан в нашей разведке работал. Через фронт ходил. А у казаков волна расстрелов идет. Германцы ушли, вот они и лютуют, за растерянность мстят. Война же, Маруся! У нас тут двух немецких агентов судили, приговорили в тюрьме сидеть до прихода мирового коммунизма. Больше двух лет не пройдет, отделались дешево, а сколько за эти два года золотых наших ребят поляжет? Да не плачь ты, слезы ничему ж не помогут!

Но Мария не плакала. С того дня, как арестовали мать, слезы иссякли в ней. И сейчас ей только мучительно свело кожу на лбу.

— Как же теперь мама будут? — спросила она. — Разве им это пережить? Я должна домой идти. Что, если они без меня там про Степу узнают?

Она встала и начала шарить на столе, на кровати, словно собирая какие-то невидимые вещи.

— Он, Маруся, связь с нашими людьми через фронт поддерживал. Ты гордись таким братом. Он за общее дело погиб.

— Нет, — ответила она. — Я не могу больше здесь оставаться. Если там до мамы дойдет… У нее сердце плохое, и в тюрьме она… Одной ей не выдержать. Это ж получится, что я ее убила, что рядом с ней в тот момент не была. Я завтра ж назад пойду! Я только Ольгу… — Она замерла. — Боже мой! Еще приедет ведь Ольга!..

— Да! Еще Ольга приедет, — воскликнул Дорожников и в отчаянии обхватил голову руками. — Ольга ж приедет! Вот же где горе-то будет!..

* * *

Мария вдруг оказалась одна. Она стояла у столика, глядела на зеркальце, на плакат, на фотографии. Слезы слепили ее. Не утирая их, она, сведя на лбу кожу, все пыталась собрать мысли, додумать что-то очень важное, что никак не давалось, и для этого всматривалась в родное Степаново лицо на фотографии, в задорную позу Ольги и впервые с начала и до конца читала и читала весь плакат, приколотый под зеркальцем, а не только те строчки, которые были обведены красным карандашом. «Вам, не щадившим собственной жизни, — читала она, — от имени угнетенного народа Кубанской республики, от имени рабочих всего мира, мы, представители Советской власти, говорим: «Спасибо». Товарищи, знайте, не забудется то, что вы сделали. Огненными буквами начертаны будут на страницах истории ваши битвы с врагами, освобождающие человечество. И близок тот день, когда миллионы освобожденных от ига капитала скажут вам свое громкое «спасибо». Мы же, свидетели и участники ваших страданий, приложим все усилия к тому, чтобы вознаградить вас за понесенные труды и, главное, утереть слезы тем, кто в этих битвах потерял отцов, братьев, мужей и сестер. Женщины-труженицы, мы восторгаемся вашей доблестью. Вы доказали перед всем миром, что вы, неприлично одетые и плохо воспитанные, выше умом и сердцем против одетых в шелка и бархат и получивших высшее светское образование. Слава вам, слава павшим! Живые, к новым битвам и победам… Да здравствует Красная социалистическая армия! Да здравствует социализм!»

«Домой, домой, домой», — повторяла она, чтобы только отогнать от себя мысль о том, что скоро приедет Ольга.

* * *

Ольга еще только переступала порог, как Мария сказала:

— Степу убили.

В тишине шлепнулся на пол желтый портфель. Ольга подошла к койке и села.

— Так я и знала, — проговорила она.

Закрыв глаза и шепча что-то, она несколько мгновений просидела так, затем встала, затянула ремень гимнастерки.

— Я тоже на фронт пойду. Ну, гады же, — и вдруг стала душить себя.

Мария бросилась к ней, схватила за руки.

В дверь постучали. Ольга оттолкнула Марию. Работницы ввалились в комнату. Ольга некоторое время смотрела на них так, будто не могла понять: кто это? что это? зачем они?

Потом расстегнула портфель, вынула газету, резким голосом стала читать по ней:

— «Товарищи, в некотором отношении съезд женской части пролетарской армии имеет особенно важное значение, так как женщины во всех странах всего труднее приходили в движение… Из опыта всех освободительных движений замечено, что успех революции зависит от того, насколько в нем участвуют женщины. Советская власть делает все, чтобы женщина самостоятельно вела свою пролетарскую работу», — Ольга сложила газету, спрятала в портфель, сказала: — Читала я, бабы, отрывки из речи товарища Ленина, — и замолчала, сидя с открытым ртом и как будто не понимая, где она и кто это вокруг нее.

Потом они все вместе ушли.

Вернулась она на рассвете. Мария не спала, ожидая ее. Сгорбившись, Ольга присела к столу, взяла кусок хлеба, не глядя на Марию, проговорила грубым голосом:

— На пекарню заведующей ставят. В тесто мел да глину мешают. Вот где контра!.. Меня за полпуда муки не купишь! Не продажная! Мне и золотых гор не нужно!

Слезы текли у нее по щекам. Не замечая их, Ольга рвала зубами корку.

* * *

— А что, если я вместо Степана буду ходить? — спросила Мария, когда Дорожников снова пришел к ним и ожидал Ольгу.

Тот не выказал удивления:

— Ходи… Чуднáя ж ты, милая…

Его тон оскорбил Марию.

— Я серьезно вам. И если я так говорю, значит, на все решилась уже.

— Оба мы с тобой люди серьезные, — ответил Дорожников. — Но ведь ты ж, например, в родной город придешь и сразу — к тюрьме. Это и понятно. И я так бы сделал. А тут тебя и возьмут, — он взглянул в сухие глаза Марии и спросил: — И когда же ты хочешь идти?

— Хоть когда… Когда надо, тогда и пойду.

— Надо-то надо, — Дорожников что-то обдумывал. — Казаки сейчас к Царицыну рвутся. Продержаться хотят, пока англичане да французы на помощь вместо германцев придут… Ты думаешь, я никого не терял?.. Эх ты! Все ли обдумала? На очень трудное дело идешь!

— Когда? — спросила Мария.

— В конце января, в феврале.

— Так долго!

— Если о деле думать, раньше нельзя.

— Проверить хотите?

Дорожников кивнул, соглашаясь:

— Что ж? И это никогда не мешает. Дело ведь наше серьезное.

* * *

Недели эти промелькнули незаметно. Мария с утра шла на пекарню и оставалась там до глубокой ночи. Работа была отчаянная, уставали до того, что и она, и Ольга, вернувшись домой, не снимая полушубков, валились на койки. Особенно тяжело было первое время. Всюду крали, портили замесы, то и дело слышалось:

— Комиссарша проклятая…

Пекарня зависела от водовозов, от грузчиков, от железной дороги, от дровяных подрядчиков. И потому, что на фронт ушло более половины всех членов партии, в учреждениях почти всюду сидели чиновники, которые ничего не хотели делать «даром», то есть без взяток, и надо было каждый день устраивать очные ставки, грозить военно-полевым судом. Однажды Ольга сама вела под наганом старенького седенького железнодорожника, переадресовавшего три вагона с мукой и чьи-то неизвестные руки. Было это днем, и толпа сопровождала их. Какие-то бабы с воплями рвали Ольгу за подол тулупа, плевали в нее, замахивались.

Зима шла голодная. Тиф валил людей. Пекарей донимали боли в суставах, к вечеру ноги наливались, как бревна. Обывателю же работа в пекарне казалась делом выгодным, «хлебным». Об Ольге ходили дикие сплетни — кутежи, золото, бриллианты, меха, — а та ночами гнулась над бухгалтерскими книгами, и не раз ее плач будил Марию.

— Ничего не по-онимаю, — ревела она надсаженным голосом. — Врет мне усатый и все в книги пальцем тычет! А что в них, в кни-игах! Я его завтра шлепну, прокля-атого!..

В один из дней конца февраля Ольга отказалась отпустить хлеб для тюрьмы. Расследовать это почему-то прислали Дорожникова. Мария вошла в Ольгин «кабинет» — была это огромная кладовая для текущих запасов муки, потому что Ольга никому не доверяла ключей, — когда Дорожников говорил:

— Мы должны в тюрьмах людей на правильный путь ставить, не врагами делать. Злыми не родятся. Жизнь злыми делает.

— В последнюю очередь, — упрямо проговорила Ольга. — Я сегодня в больницы половинную норму даю.

Мария поняла, что спорят они давно.

— Вот пекарня твоя поднялась, — продолжал Дорожников, — ни воровства, ни мошенничества, все на общую пользу. Ты сообщения Комитета государственных сооружений читала? — он поглядел на Марию. — И ты не читала?

«При чем тут я?» — удивилась она про себя.

— Двенадцать тысяч верст железных дорог строится, тысяча двести шоссейных, полторы тысячи рабочих строят гидроэлектрическую станцию на Волхове. А ведь еще кругом война идет… Все государство надо на ноги поднимать, каждого человека на путь ставить. А если не кормить, как поставишь? Матери детей наказывают и то кормят.

— Где мои дети будут, коли Степу убили? — спросила Ольга и вышла из кладовой.

Дорожников поднял глаза на Марию:

— На этих днях пойдешь. Сейчас на Дон белые валом с Украины бегут, с ними и ты. Документы сделаем — справку из харьковской варты, будто ты все это время в Харькове у тетки жила.

— Откуда вы про тетю знаете? — прошептала Мария.

Дорожников не ответил на ее вопрос.

— И так: говорить об этой работе даже Ольге не надо. Дня через два соберешься без всякой спешки, простишься, будто совсем на Дон едешь, по тому адресу пойдешь, куда первый раз приходила, к Зубавиной. Я там тебя всей нашей премудрости научу. Ну и начнешь…

* * *

Через неделю кончилось ожидание. Он сказал:

— Заданий будет несколько. Прежде всего зайдешь в станицу Луганскую. Это от города Луганска пятнадцать верст, там, где железная дорога через Северный Донец переходит. В Луганской сейчас наши стоят, но фронт туда-сюда ходит. Паровозом доедешь. Одну только фразу передашь: «В лес не ходить». Кому — все расскажу, а ты запомнишь. От них через фронт пойдешь. В город свой ты в этот раз не попадешь.

— Я понимаю: из-за мамы.

— Да. Но ты не горюй. Выручим мы ее. И все чисто, легально сделаем. Тогда и туда будешь ходить… Следующее место, куда придешь — Ростов. Там тебе надо быть в воскресенье, если по старому стилю, то десятого марта, у входа в синематограф «Белое знамя». Стоять будешь справа от входа. Ровно в два часа поднесешь ко рту платок, словно закашлявшись. Тому, кто к тебе подойдет и скажет: «Вы не из Нальчика? Мне знакомо ваше лицо», — ответишь: «Я из Новороссийска. Мой брат портовый служащий». Говорить это надо не подряд. Так, будто вообще разговор ведешь. Через две там, через три фразы. И ответ свой можешь начать с любых других слов, чтобы постороннего внимания не привлечь. О погоде, о билете в кино спроси — как уж получится. Десятого не встретишься, придешь на следующий день. Не будет — дальше иди. Значит, не смог.

— А кто это? Мужчина? Женщина?

— Увидишь… В Ростове остановишься на нашей квартире. На двери, на средней филенке, номер квартиры будет мелом написан — будто дите баловалось. Пароль: «Я от Сергея Петровича Чубова». Отзыв: «Заходите, мы вас ждали еще в прошлую среду». Если мелового номера нет, пройди мимо двери, будто совсем в другое место идешь… Ну, повтори все, что должна запомнить. Отработаем, дальше тогда расскажу.

И она начала повторять:

— В лес не ходить… Закашляться… Вы не из Нальчика? Мне знакомо ваше лицо… Я из Новороссийска. Мой брат портовый служащий. Мелом номер квартиры на двери… Я от Сергея Петровича Чубова. Заходите, мы вас ждали еще в прошлую среду…