В разговоре с Василием Леонтий, конечно, не преувеличивал: несмотря на зиму, работать ему теперь было легче. Правда, наблюдать из лавки удавалось нечасто: дни стояли короткие, а едва темнело, груз на платформах терял очертания, вагоны сливались. Счет по стуку колес не давал полной картины. Ожидать прохода составов у полотна? На белом фоне заснеженной степи человеческая фигура быстро привлекла бы внимание. Но Леонтий начал разные спекуляции: выкупал просроченные грузы, занимался перевалкой клади с лошадей на железную дорогу. Для этого в амбаре при станции он устроил каморку и почти безотлучно находился в ней. Эти спекуляции были делом выгодным, занимались ими в ту пору многие. Поведение Леонтия не только не вызвало подозрений, но укрепило его вес в торговом мире.
События развивались стремительно. Красная Армия с каждым днем становилась сильней и сильней. Бело-казачьи полки, лишенные к тому же помощи германских войск, терпели одно поражение за другим. Рядовые казаки и офицеры тысячами переходили на сторону Советов. Бастовали рабочие. Фронт приближался к Новочеркасску. Англичане и французы присылали на Дон свои военные миссии, уговаривали, обещали, но видно было, что и они не в состоянии обеспечить очень уж большую помощь, а ту, которую они могут оказать, предоставят лишь через посредство какого-либо диктатора.
15 февраля 1919 года на заседании Большого Войскового Круга атаман Краснов подал в отставку. Возможно, он рассчитывал, что его будут уговаривать. Этого не случилось. Казачья верхушка спасала себя. Атаманом стал Африкан Богаевский, а Донская армия перешла под верховное командование Деникина, как того и хотели союзники.
И главной задачей всей сети осведомителей агентурной разведки стало одно — обнаружить направления переброски добровольческих войск из-под Екатеринодара и Новороссийска, где разгружались корабли с оружием, к новым театрам военных действий.
* * *
Утром девятого марта, уложив сводку под фальшивое дно массивного серебряного портсигара (на крышке его была изображена женщина, цепью опутавшая льва), Леонтий стал одеваться, чтобы ехать в Ростов на встречу со связным. В нормальных условиях путь туда занимал всего шесть-восемь часов, но поезда ходили редко, часто сбивались с расписания, воинские эшелоны загоняли их в тупик. Меньше чем за сутки, пожалуй, обернуться было нельзя.
Правда и то, что теперь, когда они работали с Настей, он мог ненадолго уехать из города почти без ущерба для дела. Ночевать в одиночку в лавке или в коморке при станции, торчать в вокзальном ресторане она не могла. Девушке из «приличной семьи» так поступать не следовало. Но время прохода эшелонов и даже примерное число вагонов в них ей удавалось отмечать по шуму поездов, даже не выходя из дому, коротая ночь над вязанием или шитьем. Если процент таких составов оказывался не очень большим, это не портило сводок.
В Ростов надо было ехать в черном костюме, в шубе, в лакированных ботинках. Одеваясь, Леонтий заметил, что кто-то заглянул с улицы в окно его комнаты. Леонтий в это время застегивал крахмальный воротничок. Руки его невольно дрогнули, но он справился с испугом и, продолжая стоять перед зеркалом, боковым зрением настороженно приглядывался к окну.
Тот прошел еще раз, и Леонтий узнал: Афанасий!
«Ах так… И ты здесь сегодня…»
В соседней комнате собрались старики. Оттуда доносился голос Артамона Елисеевича:
— Когда государя-императора свергли, многие так думали: «Царя нема, значит и бога нема. При боге-то как можно царя скинуть? Он же божий помазанник!». А все это нам испытание. Господь и сына своего не пожалел, чтобы людям знак подать.
Леонтий заглянул к старикам:
— Батя! Там Афанасий Гаврилов прошел улицей, кликните его!
И, вернувшись в комнату, он огляделся: все ли солидно? Комод, кровать с покрывалом, иконы в углу, серебряная папиросница на столе, костюмы, рубашки и шляпы в шкафу с распахнутыми дверцами — комната богатого холостяка!
— Извини, что я тебя через отца позвал, — начал он, когда Афанасий вошел. — Я в Ростов по делам еду (он решил это не скрывать), а ты мне нужен. Вдруг вижу — гуляешь!
— Когда мне гулять, — ответил Афанасий недовольным голосом. — Нашему брату, рабочему, не то что тебе — когда захотел, тогда и закрыл лавочку. Про старуху надо сказать, — прибавил он тихо. — Еще четыре сотни требуют. А то из лазарета попрут. Я свои дал. Расходы пополам, так мне от тебя две «катериненки» теперь положено. Уж ты их либо мне сейчас верни, либо расписочку напиши. А вообще-то я думаю: не отступиться ли? Выходит, только траты одни.
«Проверяет, на чем моя заинтересованность в этом деле держится? Если и теперь буду помогать, станут копать… И еще образец почерка захотели получить… А, может, вымогает только. Это было бы лучше всего».
Он пожал плечами, вынул бумажник, отсчитал четыре «катериненки», протянул Афанасию:
— Ну что же? Отступаться, так отступаться. Жаль, что не выгорело. Могли б заработать. И не скули: я все эти четыреста на себя возьму.
Расчет был простым: получив деньги, Афанасий жизнь Анны Полтавченко сохранит хотя бы для того, чтобы и еще поживиться.
— Упорная очень, — проговорил Афанасий. — Слова не вытянешь. На каждом допросе водой отливают. Сердце плохое у нее.
— Ты что же, сам и вытягиваешь? — несколько мгновений Леонтий молчал, решая, как вести себя дальше. — Да я и знать этого не хочу! Мое дело — барыш.
Афанасий не ответил. Это был плохой признак.
— Дочка не возвратилась?
— Нет, — с готовностью ответил Афанасий. — Я слежу. Кто-нибудь же за деньгами придет! Тут мы его и накроем.
«А что, если для этого ее и не расстреливают? Чтобы потом как приманку выпустить? Может, он и взяток никаких не давал?» — подумал Леонтий и спросил только для того, чтобы скрыть беспокойство, ибо не сомневался в ответе Афанасия и, следовательно, вопрос был бесполезным:
— Кого ты вмешал? С кем ты его накроешь?
— Один буду. Один. Ну ты еще… Один я. Истинный бог!
«Какая же гадина, — подумал Леонтий. — Как бы ты меня не переиграл».
Он покачал головой.
— Хорошая собака, Афанасий, не только брешет. Она и зубами рвет… Дела не вижу.
— Дочка ее, — продолжал Афанасий, явно переводя разговор на другую тему, — в Совдепию будто ушла.
— Так она и уйдет от денег, — проворчал Леонтий.
Он вдруг представил себе Советскую страну солнечным сияющим краем, украшенным красными флагами, и там, среди веселых, радостных, красивых людей живет в счастии она, Мария Полтавченко — гордая, черноокая, добрая. Пусть будет ей всегда хорошо!
* * *
Это вообще был день внезапных встреч. На станции, у входа в зал для пассажиров первого и второго классов, он столкнулся с Фотием Фомичом Варенцовым. На полу зала, на мягких диванах, на скамьях и под ними вповалку лежали женщины, дети, мужчины; громоздились горы чемоданов, баулов, корзин, тюков. Леонтий хотел пройти через этот зал на перрон, но вход загораживала грузная фигура в шубе и меховой шапке.
Леонтий попросил разрешения пройти. Тот оглянулся. Был это Фотий Фомич Варенцов! Смотрел он тяжелым и усталым взглядом. И даже когда глаза их встретились, выражение его лица не изменилось.
— Бегут, — он кивнул в зал, но прохода не освободил.
У самых дверей бледная, очень красивая женщина кормила с блюдца манной кашей девочку лет пяти.
— Эти с Сулина, — он указал на женщину. — Та вон — шахтовладельца Пухова мать с Чухновки, — он водил рукой по залу, — те — с Лихой… Пятьдесят верст… сорок пять верст… тридцать пять… Полная география фронта! И никаких тебе шпионов посылать не нужно.
Леонтий молчал. Фотий Фомич всегда хорошо относился к нему. И всегда вызывал уважение. Леонтий терялся перед ним, как перед отцом.
За их спинами от удара ногой распахнулась дверь ресторана. Офицер в черкеске, выхватив шашку, кричал на обступивших его официантов:
— Р-разойдись! Я вас сейчас, тор-ргашей!..
— Так вы же кабинет просите, — кричал так же громко хозяин ресторана, рассчитывая привлечь внимание патруля, — а кабинета свободного нет, и вам на поезд пора.
Проход на перрон через ресторан, таким образом, тоже оказывался закрыт.
Фотий Фомич равнодушно отвернулся, снова указал на людей в зале ожидания.
— Все бегут, а ты чего? — спросил он.
— Вы моих дел не знаете, — холодно ответил Леонтий: замечание Фотия Фомича о шпионах встревожило его. — Может, и я собираюсь.
— Это верно. Дел твоих мы не знаем.
«Намек? Может, он для того здесь, чтобы меня задержать? Помочь узнать? Но зачем же сегодня? Почему сейчас! Когда сводка при мне!»
К офицеру с шашкой подошел патруль. Тот что-то начал негромко говорить ему.
«А патруль за мной? И вся сцена с офицером — для меня. Афанасий же заходил узнать, где я буду, чтобы брать не дома, как бы в случайном скандале…»
— За границу уедешь?
— Может и так.
— Чего тебе удирать? Ты и здесь устоишь. Шея какая!.. Ты большевик, наверно?
Леонтий молчал. «Да, конечно. Сейчас меня арестуют».
— Большевики всегда знают, что делают. Займут поселок, сразу — Совет, а мы — спорим, спорим. И все хотим старое возвратить. Большевики Усть-Медведицкий округ заняли, сразу — комитеты, Советы. Какое там оно будет, никто не знает, а сейчас главное — новое это! А мы придем — опять губернатора, приставов тащим…
«Провоцирует? Или пьян очень?..»
До поезда было еще два часа.
«Ну что ж! Играть, так играть».
— Если бы эти слова ваши, Фотий Фомич, да услышал ваш сын…
— Семен? — спросил Варенцов и сморщился, подняв на Леонтия налитые кровью глаза. — Семен мой об этом особый проект Войсковому Кругу подал. Его за то уже и в полк отослали. Никакие благодарности не помогли!
— И-и когда? — еле выдавил из себя Леонтий: то, что он об этом не знал, было промахом немаловажным. — И кто же вместо него? Из наших кто-нибудь?
Он быстро перебирал в памяти: «Неведров, Ертушенков, Чекурин».
— Своего? Так тебе теперь и дадут своего поставить! Из Екатеринодара, от Деникина, хлюста прислали, вон он, — Варенцов ткнул пальцем в сторону офицера с шашкой. — С утра с ним пью. Может, добьюсь, чтобы Семена из полка назад забрали. Если не брешет, он его на этих днях для окончательной сдачи дел вызовет.
Леонтий оглянулся. Патруль уходил от офицерика, а тот с победоносным видом смотрел на хозяина ресторана и официантов.
— И когда ж это произошло?
— В Луганске, в полку, он неделю уже.
Фотий Фомич покачнулся. Леонтий едва успел подхватить его. Старик тяжело вздохнул:
— Старый я уже, чтобы ведрами пить, — и вдруг он обнял Леонтия и спросил негромко и тоскливо: — Сватов-то когда пришлешь?
Леонтий указал на зал ожидания:
— Красные далеко от города?
Фотий Фомич пожал плечами. Леонтий ответил ему таким же жестом:
— А вы говорите — сватов.
Фотий Фомич широко открыл глаза и произнес злым шепотом:
— Смотри не продешеви. К утру переброска добровольцев начнется. До самой Москвы погоним. Зря, что ли, монархистам независимость Дона продали?
Офицер в черкеске, качаясь, подошел к ним.
— Пошли, дед, — сказал он Фотию Фомичу, как-то вбок, словно бодаясь, дергая головой. — Не з-знали, с кем имеют дело, — он уставился на Леонтия. — Кто такой? А ну? Кто такой?
Леонтий улыбнулся, пожал плечами, пошире распахнул шубу, чтобы была видна крахмальная рубашка и золотая цепочка поперек жилета.
— Мясоторговец я, Леонтий Артамонов Шорохов. Торговля в городе одна из самых больших. Мясник. По своим делам в Ростов собираюсь, прикуплю, может, чего там…
— Дуси моей жених, — твердо сказал Фотий Фомич, и слова его прозвучали как угроза: «Отопрись-ка потом!»
— Это хорошо, хорошо, — сказал офицерик, и было не ясно, к чему относятся его слова: к тому, что торговля Леонтия одна из самых больших, или к тому, что Дуся Варенцова — его невеста.
Вдруг он строго посмотрел на Леонтия:
— Ну ты, мясник! Сколько ты можешь пожертвовать на дивизию генерала Шкуро?
Он спросил это таким деловым и трезвым голосом, что Леонтий вздрогнул. Но ответить ему офицерик не дал.
— От всех сословий сто тысяч надо, — продолжал он. — От себя десять тысяч дашь, делегатом от торговцев пойдешь, генеральскую руку пожмешь!
— Дам, — твердо произнес Леонтий: дивизия генерала Шкуро входила в состав добровольческой армии — Фотий Фомич сказал правду.
— Одиннадцатого в шесть вечера на Московскую явишься. Прямо ко мне. Генерал здесь ночью будет, — он подхватил Фотия Фомича под руку и пошел с ним в ресторан. — И чтобы деньги принес! — крикнул он уже от двери.
Леонтий еще с минуту или даже две постоял: не вернется ли Фотий Фомич за ним, — потом беззаботно вышел через зал ожидания на перрон. Поезда еще не было. Он вернулся в зал ожидания. Чтобы сдержать дрожь, прислонился плечом к стене. Итак, переброска начинается. С распрями в белом лагере покончено. Добровольцы идут спасать Дон. Одиннадцатого в городе будет Шкуро. Какие все это важные сведения! Только бы донести их связному! Только бы он пришел к синематографу «Белое знамя»!
* * *
То, что Афанасий Гаврилов тоже едет в ростовском поезде, он обнаружил на разъезде, когда отъехали уже верст тридцать пять. Поезд остановился, стали отцеплять паровоз. Леонтий заспешил в голову состава. И вот там он обнаружил среди рабочих-ремонтников Афанасия. Получалось, что провокатор едет за ним в Ростов. Хочет накрыть на связи?
Но он не стал прятаться. И сразу же был за это вознагражден: увидев его, Афанасий вроде бы даже обрадовался и, отозвав в сторону, сказал:
— У Персиановки путь испорчен. Я с ремонтниками послан туда.
— Персиановка! Она ж возле Ростова! А меня нельзя с вами? Я заплачу, ты же знаешь! Хорошо заплачу! — говорил он и думал: «Значит, и верно — пойдут добровольцы. Потому-то подпольщиками путь и разобран!»
К паровозу подцепили два товарных вагона, платформы с рельсами и шпалами. Рабочие погрузились в теплушки. Вместе с ними влез и Леонтий. Сел в углу, тщательно запахнув шубу, почти слившись с темными стенками вагона.
Тронулись. Ремонтники сгрудились у печки-буржуйки, молчали.
Поезд все убыстрял ход. Афанасий вдруг подошел к Леонтию, наклонился к нему, прошипел:
— Путь-то не просто испорчен. Разобрали его або взорвали. А рабочие эти за них. Потому меня и послали. Посмотреть, кто тут да что. А никого, кроме нас с тобой, в этом вагоне надежных нет. Специально так сделано, чтобы послушать, что говорить будут.
Леонтий видел по голосу и всему поведению Афанасия (и по поведению ремонтников тоже), что всем уже ясно, кто такой Афанасий, и что тот боится их, растерялся, не знает, что делать.
Он ничего не ответил. Афанасий опять ушел к печурке. Несмотря на тряску, Леонтий попытался задремать в своем углу.
И, наверно, не больше чем через час Афанасий снова подошел к нему, но уже совсем бледный, заслонил его собой и протянул руку:
— Бери. Они меня убить хотят.
Он сунул Леонтию в грудь рукояткой большой артиллерийский наган.
— Бери. У меня тоже есть.
Леонтий колебался не больше секунды: «Шантаж? Но тем более надо так поступить, если это шантаж!» Он быстро встал и, отмахиваясь от Афанасия, закричал:
— Мне-то чего ты наган суешь? Я — купец! Мне твой наган ни к чему!
— Тихо, дурак, — истерично взвизгнул Афанасий. — Нас обоих убьют! Балда!
Их уже обступили, вырвали наган из рук Афанасия, а его самого потащили к открытой двери вагона. Поезд шел под уклон, скорость была огромная. Афанасий вопил:
— Я ж такой как вы, братцы! Я не буду больше! Ни за что я не буду!..
Его повалили.
Леонтия тоже схватили и стали валить на пол. Он вырвался, отскочил в глубь вагона. Ремонтники стенкой шли на него. Решали мгновения. Втянув голову в плечи, он подпрыгнул, сбил собой двоих или троих с ног и вывалился в открытую дверь вагона.
Ему показалось, что он летит — так упруг был воздушный вихрь за пределами вагона. Потом прямо перед его лицом оказалась стенка вагона, он оттолкнулся от нее руками и рухнул грудью на колеса, рельсы, шпалы. Вдруг все это пропало, как оборвалось, и он заскользил сперва по снежному склону насыпи, потом по льду, по воде…
Кровь на льду он и увидел у самых своих глаз, когда очнулся. Было тихо-тихо. Он лежал по пояс в воде среди мокрого снега и битого льда. Кровь вытекла из его носа. Но он был жив! «Сегодня девятое марта, — подумал он. — Надо обязательно добираться в Ростов».
Он пошевелился: кости все целы. Портсигар со сводкой в боковом кармане, у сердца. Спасла шуба, снег, вода, откос, то, что прыгнул сам.
Встал, на четвереньках поднялся на насыпь. Изодранная в лохмотья намокшая шуба железом тянула к земле. Бросить бы ее. Нельзя. Найдут, будут расследовать. Придется в ней добираться до ближайшей станции. Нанять бы где лошадей. Рабочие — это не бандиты. Убить решили, а не обыскивали. Деньги при нем. Все не страшно. Только бы добраться до людей.
Он вдруг почувствовал холод.
Идти надо быстро, иначе окоченеешь. Мороз градусов десять. Все на нем мокрое, изорванное. А ему надо завтра обязательно ровно в два часа быть у синематографа «Белое знамя».
Он пошел по рельсам: снег на полях рыхлый, дороги никакой нет. Только б не столкнуться с бандитами. Добьют и не охнут.
Пройдя с версту, он увидел Афанасия. Вернее, то, что осталось от него. Ремонтники не просто выбросили провокатора из вагона. Они спустили его под колеса. Поезд изжевал его. Жестоко? Собаке — собачья смерть. Выбор был только такой: остаются жить либо они, либо он. Логика классовой борьбы.
Очень хорошо, что он выпрыгнул сам. Повезло? Да нет. Другого выхода просто не было.