Уйдя с Цукановской шахты, Мария по совету Харлампия не направилась сразу домой, а зашла к Дусе Варенцовой и пробыла у нее почти до полудня. Вчера Дусе столько понадарили шерсти, шелка и полотна, что работы должно было хватить Марии на всю зиму.
Возвращаясь, она еще издали увидела в начале Сквозного переулка толпу, причем все смотрели в ту сторону, где был ее дом. И Мария сразу поняла: у них делают обыск.
Она вбежала во дворик. Дверь была распахнута, порог и земля снежно белели от перьев и пуха.
Бородатый дядька в черной форме городского стражника перегородил дорогу:
— Стой!
Из домика, сквозь пролом высаженного окна, доносились голоса:
— Сереженька, што же ты робишь? Я же мать твою знала и отца твоего знала… Што же ты робишь?
— Вспомнила? Это вспомнила? А где казна лежит, не вспомнила?
«Родная… Дорогая… Единственная, — думала Мария, в беспомощности застыв на месте. — За что они так? Какая у нас казна?..»
Домик сотрясался от ударов. Там ломали перегородки, били горшки.
Потом мать вывели на крыльцо. Мария бросилась к ней. Стражник попытался помешать, но они уже обнялись.
— За что? — сквозь слезы говорила Мария. — Куда они вас поведут?..
Мать прижала свое лицо к ее лицу, мокрому от слез, и стала целовать ее, говоря шепотом:
— В Воронеж уходи, к Степану. Ни дня тут не оставайся. Обо мне не думай. Это моя просьба. Христом-богом… Ни часа не жди…
Стражники растащили их, но и после того Мария пошла за матерью. Она забегала вперед, хватала за платье, за руки. Ее отталкивали, несколько раз она падала.
Как она потом попала домой, кто отвел ее от здания бывшей духовной семинарии на Московской улице, где теперь помещалась особая следственная тюрьма, на Сквозной переулок, Мария не знала. У ворот тюрьмы она повалилась без памяти.
Пришла она в себя от того, что ее осторожно гладили по голове.
Мария открыла глаза: она была дома, лежала на койке. Пол подметен, на столе миска с оладьями, макитра…
По голове ее, словно маленькую, гладила Пелагея Гаврилова, соседка.
— Поешь, голубушка, — говорила она. — Я тебе вот оладушек принесла, робленки… О матери-то ты не горюй. Мир не без добрых людей. Чего ж с нее взять-то, с Анны?
Мария схватила руку Пелагеи, прижала к губам, снова заплакала.
А Пелагея гладила ее по голове, по спине, приговаривала:
— Ничего, милая, ничего… Все обойдется, подержат, подержат Анну да выпустят…