Я, Татьяна Романовна Соколова (девичья фамилия — Таранова), родилась в тысяча восемьсот девяносто шестом году в селе Урожайное Левокумского района. Отец — крестьянин, бедняк. В тысяча девятьсот тринадцатом году я вышла замуж за Соколова Иосифа Леонтьевича. Муж — бедняцкой крестьянской семьи. В восемнадцатом году моего мужа в Урожайном общее собрание избрало делегатом на уездный съезд советов в город Святой крест. Там мужа избрали военным комиссаром. У меня на руках осталось трое детей, из которых самому старшему было пять лет.
Когда наступали белые, был сильный бой. Беспрерывно трещали пулеметы. Красные отступали на Величаевку. С мужьями отступали жены и дети — кто на подводах, а кто пешком. Едва успели захватить кусок хлеба. Бежали рядом с подводами, детей несли на себе. Это было на пасху, на первый день. Мы шли садами, а в селе уже был бой.
Первый натиск белых был отбит, и все беженцы вернулись по своим домам.
Однажды зимней ночью вся наша семья была дома в сборе. Мы уже все спали. Вдруг пришел сосед и сообщил о том, что нас сейчас придут грабить. Эти грабители — человек десять — были у него на квартире, его уже ограбили и изнасиловали сестру, девушку семнадцати лет, и братову жену. Минут через пятнадцать пришли к нам три человека, пьяные. Двое стали стучать в окна и двери, а третьего послали принести бомбы. В это время муж в одном нижнем белье из постели выскочил в окно и убежал по селу в сады, отстреливаясь из браунинга. Они его догоняли и тоже стреляли по нем, преследуя его. Когда муж скрылся, то они все трое вернулись ко мне, взломали дверь и ворвались в комнату. Они допытывались, где муж, кто такой: муж, наставляя мне в рот наган, и поставили прямо в комнате к стенке, а дети — трое маленьких — кричали на печке. Надо мной издевались, насиловали и ушли, ограбив домашние вещи.
Наутро я перебралась к родителям, оставив свою хату на произвол судьбы. Эти бандиты утром рыскали по всем дворам, расспрашивали, где я, но меня соседи и родители скрыли.
Муж скрывался в соседних селениях. После приходил к родным и жил в камышах. Он ночью пробирался из камышей домой за провизией. За нашей квартирой была усиленная слежка. Но мужу всегда удачно удавалось набирать провизию и уходить благополучно в камыши. Только муж уйдет, являются белые, и каждый раз были издевательства, и всегда допытывались, где мой муж. За провизией они ходили вдвоем с товарищем Шейко. Муж, оглядываясь по сторонам, осторожно прокрадывается в дом, а товарищ Шейко остается на часах в канаве для того, чтобы дать сигнал о грозящей опасности.
Весной как-то меня встретил брат и сказал мне, чтобы я спряталась у него. Но я брата не послушала и пошла домой. Здесь меня белые арестовали и повели в тюрьму. Тюрьма была с решетками железными на окнах, на дверях большой замок, помещение холодное с деревянными холодными нарами. Ходил и охранял часовой. Я была не одна, была здесь жена Шейко — Матрена — и еще погибшего комиссара Гулаева жена.
Товарищ Гулаева была беременна на восьмом месяце. Нас заперли в одном помещении. На второй день привезли душ двадцать мужчин и рядом, в другой комнате, их посадили.
Первых секли плетьми мужчин. Давали по сто, семьдесят пять и пятьдесят плетей. На третий день в воскресенье люди идут из церкви, а меня и Шейчиху секут плетьми и допрашивают, где наши мужья. На один день секли три раза, по пятьдесят плетей каждый раз. Гулаева от испуга и от издевательства преждевременно родила двоих детей — и оба мертвые. В тюрьме мы лежали, посеченные, на голых нарах. От порки сильно болело тело, и ноги, до колен изорванные от плетей в куски, сочились кровью.
К нам никого не допускали, даже и воды промочить засохшие губы не давали. Потом наши матери стали хлопотать и взяли нас на поруки и за это офицерам возили масло сливочное, молоко, кур, гусей и т. д. Через несколько дней нас отпустили. Нас забрали родные. Дома я лежала без движения целый месяц. Раны загноились, врачей не было, лечили своими средствами. Полные ведра навезут желтой глины и деревянной калмыцкой чашечкой набирают из ведра и заливают мои раны. От сильного жара глина запекалась, ее мама выковыривала и заливала свежей, холодной, сырой водой, разведенной с глиной. После этого лечения мне становилось легче. Немного оправившись, я стала подыматься и ходила на костылях. Вскоре меня вновь арестовали и с тремя детьми отправили в Святой крест. Везли нас под конвоем вооруженных казаков. По дороге завозили в каждое село, в тюрьму, где менялась стража. Стража была верховая, на лошадях, и вооружена до зубов бомбами.
На третий день мы с трудом добрались до Святого креста. Здесь под стражей мы находились две недели.
Из Святого креста меня с детьми решили отправить в ссылку — в Красноводск через Порт-Петровск. Мне надо было ожидать остальных семь семей из Урожайного. Родные путешествовали на подводах за нами следом, но не подавали вида, что они сопровождают нас. В Святом кресте родные на окраине города остановились у знакомых и через них нам передавали передачу. Девочка лет двенадцати-тринадцати, Вера, неотступно всегда была дозорным посыльным. Приносила передачу, привезенную родными. Из Святого креста три семьи были отправлены обратно, а нас, четыре семьи, повезли дальше. Под конвоем нас пригнали на вокзал, погрузили в товарные вагоны и под стражей отправили в ссылку. На каждой станции наш вагон отцепляли и толкали все взад и вперед, толчки были такие ужасные, что на ногах в вагоне нельзя было стоять — все валились от толчков. Вагон трещал, люди стонали, дети плакали. На восьмой день нас, наконец-то, привезли в Порт-Петровск. Но нам эти восемь дней показались целым столетием. Сеченые раны ноют, слезы обиды подступают к горлу и душат. В Порт-Петровске сгрузили и под стражей отправили в город. Нужно было подыматься в гору. Нас пригнали в двухэтажный дом и поместили четыре семьи в одну комнату. Святокрестовские конвоиры нас сдали в Порт-Петровске белогвардейским раненым солдатам, которые находились в том же доме. Нас собирались отправить в Красноводск. На второй день к нам пришел один в офицерской форме и потребовал от нас все наши документы, посмотрел их и сжег, а нам сказал: «Вы, пока не поздно, собирайтесь и удирайте отсюда». Мы его спросили, как же нам уйти, если мы под стражей. Он ответил: «Я вас научу, как отсюда выйти. — И начал инструктировать: — Собирайте вещи и уходите не на вокзал, а на берег моря». В это время вокруг Дербента шли бои. «Офицер» нас предупредил, что если спросят, кто мы такие, то скажите, что вы — беженцы из Дербента. Из Красноводска белые привозили очень много раненых. Когда на пристани с пароходов сгружали раненых, то мы уже с детьми и с вещами были тоже на берегу Каспийского моря, под открытым небом. Море бушевало, свистел ветер. Тот же офицер подошел опять к нам и говорит: «Ну, как вы ушли? Счастье ваше, что в Красноводске сейчас идет бой, а то были бы вы туда отправлены. А сейчас вы сдавайте свои вещи в багаж только не до той станции, где вам надо сходить, а на полпути».
Мы послушали этого человека в офицерской форме. Сказав это, он скрылся. Наутро мы уже как беженцы погрузились в вагон и вместе с настоящими беженцами из Дербента отправились в Моздок. Не доезжая до Моздока, мы узнали, что нас ищут по всем вагонам. Нас разыскивали, указывая приметы, но не нашли. Подъезжая к Моздоку, когда поезд пассажирский шел тихо, из вагона выскочили женщины, принимая на ходу и налету наших детей, выбрасываемых из вагона. Матери детей передавали из рук в руки и оставляли их под полотном железной дороги. Потом мы пошли на вокзал пешком. Этим приемам нас научил офицер. Мы в здание не пошли, а расположились на платформе, в конце вокзала. С вагонов начали всех выбрасывать, проверять документы — все искали нас. Ночь была темная. Нас разыскивали, освещая фонарем каждого пассажира и рассматривая у всех документы. Подходили и к нам, но мы прикинулись спящими. Один из них настаивал разбудить нас и проверить документы, но кто-то сказал, что эти люди спали еще здесь до прихода этого поезда. Когда ушли от нас, мы начали перебираться за вокзал. Мы остановились за вокзальным сараем. Две женщины пошли разыскивать знакомых. До рассвета мы уже были в городе на квартире у знакомых. Здесь мы находились два дня.
На третий день во время базара мы наняли две подводы. Уложились и тронулись в путь. Дорога была — сколько ни окинь глазом — везде степь широкая и раздольная. Мы выехали утром рано и в село Степное приехали часов в двенадцать ночи. Наши подводчики нас привезли к себе на квартиру. Утром отправили одну женщину в Урожайное сообщить о том, что мы из ссылки бежали, пусть нам на помощь высылают подводы. В Степном мы поселились в большой землянке без крыши, без окон и без дверей, внутри росли высокая лебеда и бурьян. Мы этот бурьян вырвали, настелили его вместо постели и уложили детей. Мне пришлось голодать дня четыре. Я посылала своего сына Ивана (в настоящее время комсомолец) ходить и просить пропитание. Приходилось и самой ходить и собирать. Сын и я приносили хлеб и арбузы, и этим сбором питались четыре человека: трое детей и я — мать.
В Урожайном узнали о нашем побеге. За нами приехали на двух подводах. Лошадей гнали быстро, чтобы скорее спасти бежавших и замести следы.
Из Степного мы пробирались глухой степью через татарские аулы. Ехали не по дороге, а напрямик, по высокому бурьяну. Нас приняли урожайненские камыши, где мы и поселились после бегства из ссылки. В камышах были раскинуты шатры, калмыцкие кибитки, и мы с детьми поместились в кибитках на жительство. Кругом нас стояли часовые красных партизан-камышанцев. Мы были на острове — кругом камыш, вода прилегающих озер Прикаспийской низменности, река Кума. Так и жили мы, бежавшие из ссылки, и еще семей шестьдесят, тоже скрывавшихся в камышах от белых палачей.
Мы стирали партизанам белье, пекли хлеб, ухаживали за ранеными. Наш остров белые со всех сторон осаждали. По нас стреляли из пулеметов, гремели и рвались снаряды, ухая и со стоном взрывая и разбрасывая землю по сторонам. Камышанцы во время боя забрали белогвардейский обоз с медицинскими принадлежностями и двух фельдшеров. Много было провизии, винтовок, патронов и пулеметов. Бои были ужасные. Погибло очень много красных и белых. Фельдшеры сами остались оказывать помощь раненым, а возчиков отпустили по домам, провизию и медикаменты забрали. Последний бой был в Величаевке. Были взяты в плен десять человек казаков и величаевский урядник. Урядник согласился остаться с нами, а казаков темной ночью вывезли с острова на лодках на берег озера и пустили их вольно, кто куда хочет. Оставшийся урядник сперва был помощником повара, а потом его поставили на пост в ночное время. Он ночью, взяв лодку и человека с собой, убежал к белым в Величаевку. И расположение красных на острове выдал белым. После его побега на второй день с утра начали белые посылать нам снаряд за снарядом, пулемет косил перекрестным огнем. Белогвардейский офицер, урожайненский, хотел красных камышанцев разбить и забрать в плен за несколько минут. Но не он красных забрал, а попал сам к красным в плен, его красные повесили на его же вышке, с которой он вел наблюдение.
Бои шли три дня. На третий день партизаны были разбиты. Партизанская кавалерия камышанцев была в разъезде. В этот момент нас и разбили. Партизанская пехота была в окопах. Из окопов хотел выглянуть командир — посмотреть, с какой стороны рвутся снаряды. Его ударило снарядом прямо в грудь. Начался рукопашный бой. Падали люди убитыми и ранеными прямо в озеро, в воду. Была зима, трупы убитых падали и шли под лед. Матери с детьми и раненые, какие могли двигаться, пошли по льду, но лед не выдержал, провалился — люди лезли вброд по воде, женщины несли на себе малюток-детей. Партизанский разбитый отряд разделился на несколько групп, и отступали в разные стороны: кто на Величаевку, а кто на Урожайное. На этом же острове во время боя в камышах осталась младшая сестра с детьми комиссара Мосиенко. А один ребенок — мальчик десяти лет — пошел со иной. Она оставила детей в камышах и пришла в партизанский штаб за хлебом, а дети во время боя голодали. Когда она пришла в штаб, то там уже были белые и ее забрали в плен, а две девочки — восьми и шести лет — остались на острове на произвол судьбы.
За детьми наблюдал раненый партизан. Он один видел мучительную гибель умирающих детей от холода и голода.
Дети звали на помощь. Старшая девочка рвала пикульки молодого камыша, сама ела и давала младшей сестренке. Эти дети так и погибли в этих камышах, на острове, от голодной и холодной смерти. А раненый, по прозвищу Бурука, скрылся вброд по воде. А мы с детьми тоже пробирались вброд, по горло в воде. По нас строчил пулемет, пели и визжали пули, дул ветер с гололедкой нам навстречу.
Мм с детьми подходили к белогвардейской цепи. Кое-кого задержали, но я с детьми другой стороной по тропинке прошла незамеченной. В Урожайном встретила меня мать и забрала моего ребенка. А я пошла через зады, через плетни и через заборы, прячась по сараям и конюшням, дошла до сестры и там скрывалась две ночи.
Отца дома не было, он с подводой был мобилизован в Левокумку и в эту же ночь приехал домой. Быкам не дали и отдохнуть, насыпали зерна и мякины в мешки, пропуск на мельницу был уже мамой приготовлен. Меня положили на дно фургона, а сверху обложили мешками и отправились якобы на мельницу. Меня отвезли к родным в село Правокумск (Солонцы). А дети мои остались у родителей. В Правокумске я скрывалась с неделю, а потом попалась в руки урядника этого села. Уряднику было донесено, и меня пришли и забрали со словами: «Ага, это самая камышанка!» У урядника я попросилась на двор, он дал конвоира, и я пошла. Я попросила конвоира остановиться и подождать, уверив его в том, что я сейчас вернусь. Сияв с себя пальто, я отдала его конвоиру подержать. Но я не в уборную шла, а перелезла через плетень и уползла ползком по канаве, по бурьяну, и выползла на могилки. На могилках была для мертвеца выкопана яма. В эту яму я влезла и сидела до ночи. Когда стемнело, я вылезла и, разыскав других знакомых, у них скрывалась. Скрывалась до последних дней. В это время вся генеральская белогвардейская свора наступала на Урожайное. Из Астрахани стали наступать красные. От натиска Красной армия белые отступали, бросаясь в бегство. Красные заняли Правокумское, мои родные приехали и забрали меня домой. За эти скитания очень много пришлось перенести всяких невзгод. Когда первый раз арестовали меня, но еще не секли, несколько раз ставили к стенке расстреливать, выводили к виселице, все допрашивали, где мой муж. А секли нас плетьми — кожей с проволокой. Сестра, которая была с детьми комиссара и которая попала в плен к белым на острове, умерла ужасной смертью. Ее привели под конвоем в Урожайное, вывели на большую площадь, поставили и стреляли, брали на испуг, а потом завели в школу и стали казнить. Отрезали ей обе груди, отрезали пальцы, нос отрезали, уши, выкололи глаза, а после уже срубили голову.
Во время мытарства дети мои были спасены. Это стоило больших трудностей. В то время как меня с мешками отправили на мельницу к родным, налетели белые. Дети мои оставались у родных. Белые искали меня, «комиссарову жену», а бабушка, т. е. мамаша моя, выхватила моего сына из люльки и, сидя на кровати, спрятала в холщовую длинную сорочку, закутав его и спрятав между ног. А больших позакидали подушками. Прятали и под кадушки, и в кадушки, и в подвал, а белым отвечали — не знаем, где жена и комиссар, мы за ними не ходили. Облавы производились днем и ночью. Все охотились поймать и истребить нас, но им не удалось.
После всего этого один сынишка умер. А сын Иван в настоящее время комсомолец, дочь вышла замуж за летчика, а муж мой — заместитель председателя исполкома города Буденновска.