Я по национальности — армянка. Родилась я в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году в городе Святой крест, беднячка. Муж был в чрезвычайной комиссии. Во время контрреволюционного восстания муж отступил в два часа ночи. Я осталась с детьми, двумя девочками — шести и восьми лет.

Мы ночью с квартиры скрылись к родителям мужа и жили там в амбарчике, в закроме. Было это летом, стояла хорошая погода. На другой день я и мать мужа с детьми пошли посмотреть нашу квартиру. Не дойдя до квартиры, увидали, что по главной улице едут верховые с саблями наголо. Подскочив к нам, спросили, где здесь живут Калабеков и Прима. Мы ответили, что не знаем, и вернулись обратно.

В городе начались расстрелы. Расстреляли товарища Григорца. К нам на квартиру пришли двадцать пять человек, взломали штыками дверь и сделали обыск. Ничего не нашли.

В два часа дня после обыска потребовали семью, обещали поднять всех на штыки. Но соседи стали заступаться. Я в то время, как и сейчас, работала в аптеке кассиршей. За мной пошли в аптеку и, не найдя меня, пришли туда, где я скрывалась. Я была в закроме с детьми. Я, обняв детей, прижалась в темном углу. Мать стала меня звать. Когда я вышла, то трое вооруженных людей, с глазами, налитыми кровью, стали грубо меня спрашивать, где муж. Я ответила, что не знаю. Они стали придираться ко мне.

Скоро белых выгнали, но не надолго. В девятнадцатом году они вновь пришли. Муж зимой отступил с красными. Он был комендантом города. В городе уже была белая разведка. Муж постучал в калитку. Я вышла. Муж сидел на оседланной лошади, вооружен. Он, попрощавшись со иной, сказал: «Смотри, скрывайся и береги детей». Я тринадцать дней скрывалась. Старшая дочка скрывалась у сестры, а я с маленькой девочкой — у знакомых. Туда пришли четыре человека белых: начальник контрразведки, помощник и двое вооруженных. Мне сказали: «Вы арестованы и через час будете расстреляны». Я ответила грубо: «Ну, расстреливайте хоть сию минуту». Начали меня спрашивать, где муж, в какую сторону отступил.

На этой квартире произвели обыск, все перевернули, но, не найдя ничего, они приказали мне проститься с ребенком. Меня повели в дом смертников. Мои родители начали у генерала просить, чтобы меня не расстреливали.

Меня привели и заперли в конурку, а сами пошли в толпу, которая шумела на улице. Через час привели красноармейца и втолкнули его ко мне, заперли и поставили часового у двери. В помещении был земляной пол, весь в крови, валялись женские окровавленные волосы, окровавленная солома. Это помещение находилось при штабе контрразведки. К нам вошли двадцать пять человек и начали кричать: «Вы комиссарша?» Я сказала, что нет, я не комиссарша.

Стали допрашивать красноармейца. Он им ответил: «Я зарубил офицера».

Красноармейца била лихорадка, его спросили: «Чего дрожишь, тебе холодно?» Он ответил: «Да». — «Ну, мы тебя сейчас нагреем».

Помощник начальника послал казака — иди, принеси шашки. Я в это время попросилась выйти в другую комнату. Красноармейца раздели, под руки подвесили и стали его саблей сечь. Красноармеец стиснул зубы и стонал. Его порубили на мелкие части. Приказали раздеться и мне. Начальник увидел, что я вышла в другую комнату, стал кричать, почему я не раздеваюсь. Помощник ответил, что это он разрешил. Меня хотели казнить тоже здесь, но я попросила: «Дайте мне сразу пулю». Меня перед смертью заставили признаваться, где все лежит. Я раздеваюсь и рассказываю: ребенка старшего оставила у сестры, а младшая, вы сами видели, где осталась, распростившись со мной. Шинель висит за дверями. Белье в сундуке, все остальное в комнате. Я с одной ноги не успела расшнуровать сапожок — прибежали шесть человек офицеров. Стучат в дверь: «Здесь Калабекова?» Им отвечают: «Она уже казнена смертной казнью».

Офицеры приказали палачам удалиться, меня голую заперли, а сами ушли, поставив часового. Совещались полтора часа. Я в холодном помещений в одной сорочке без рукавов, с сапожком на одной ноге, ждала. Холода не чувствовала — меня обдавало жаром. Пришел помощник и говорит: «Мы спасли вашу жизнь». Похлопав меня по плечу рукой, приказал одеваться. Я накинула на себя платье, одну галошу обула, а сапожок с левой ноги держала в руках. Он меня вывел на улицу, без сознания. Я забыла, куда и в какую сторону мне идти, не помню, где я нахожусь. Ко мне прибежал сосед с нашей улицы и удивленно спросил: «Сарра Макаровна, ты живая? За тебя вся улица поднялась». Я шла, а сосед — следом, пришла на ту квартиру, откуда взяли. Все расплакались; увидела меня дочь стала меня со слезами обнимать и целовать. Я легла в постель, часа два лежала без сознания.

Часов в семь-восемь вечера пришел один без оружия и стал меня звать к начальнику. Когда я пришла, то они были у отца мужа, и все были пьяные, непьяным был один помощник. Меня ввели к начальнику в комнату. Начальник наставил на меня наган и стал требовать сто рублей. Он был пьян. Я, взяв у родственников деньги, принесла и отдала ему. Деньги он стал швырять и приказал мне раздеваться. Он был в черкеске, среднего роста, усатый, рыжий. Я разделась. Он меня заставил снять свои сапоги. Мне невестка по-армянски сказала, что помощник велел уложить начальника в постель, укрыть одеялом. Я была раздетая. Накинув что-то на себя, босая, по снегу выскочила из дома. Добежала до соседей, а у них замок на двери, другие не пустили, сказали, что у них казаки — нельзя. Я бежала вдоль высокой стены забора, а в меня стали стрелять из нагана. С трудом перелезла через забор и по чужому двору перебежала на другую улицу. Во дворе в хате тоже казаки пьянствовали. Я, согнувшись, почти без памяти, пришла к беднякам. У них полная землянка больных тифом. У меня руки и ноги одеревенели. Меня оттирали снегом и уложили рядом с больными. Окна позакрывали. Когда я убежала, начальник поднял стрельбу, стал к родным придираться. На стрельбу пришли офицеры. Офицеры ночью меня искали, не нашли, а днем меня нашли. Начали допрашивать. На квартире у нас все забрали, а в комнате все время жили казаки. Целый год в комнате стоял пулемет. Генерал в штабе с меня взял подписку, и взяли меня под надзор. У нас каждую ночь в два часа ночи делали обыск.

В двадцатом году офицер Бологаев все грозил, что он при отступлении уничтожит всю мою семью. Когда услышали, что Калабеков наступает с красными на Святой крест, мне с детьми пришлось в подвале жить две недели. Подвал был холодный, громадный, и мать мне носила туда пищу. Уже все было занято красными. Красные вступили в город утром, а вечером ушли на Покойную и там на горе окопались, заняв позицию. Дня три в городе власти не было, а белые с вокзала стреляли с бронепоезда.

Бои шли с переменным успехом. Надо было временно отступить. Все собрались в клубе. Подъехали подводы. Я оставила детей: одну у матери, а другую у сестры. Простившись с ними, мы отступили в Громки. В отступлении жили две недели. После наши заняли Святой крест, и мы вернулись домой.