Если бы было светлее, Александр Иванович безусловно увидел бы, как Щербаков покраснел. Он чувствовал себя неловко перед Полыновым, но твердо проговорил:

— Разрешите, Александр Иванович, ответить на ваш вопрос завтра.

— Ну, допустим, — сухо проговорил тот и, простившись, ушел.

— За что на вас папа сердится? — спросил Павел.

— Да так… — замялся Михаил.

На следующее утро Щербаков решил поговорить с Полыновым. Павел ушел на плантации, а он прошел в кабинет Александра Ивановича.

— Александр Иванович, — начал Михаил, — я помню о нашем разговоре и о вашей просьбе и всячески стараюсь ее выполнять, хоть, честно скажу, сделать это совсем нелегко, да и, главное, не нужно.

— Куда вчера вы звали моего сына?

— Туда, к людям, — прямо глядя в глаза Полынову, ответил молодой человек. — Александр Иванович, вы напрасно думаете, что он наивный юноша, ему уже достаточно лет…

— Больше, чем вы даже думаете, — печально заметил старый врач, но Михаил, увлеченный своими мыслями, не обратил внимания на это замечание.

— Он многое знает и понимает, — продолжал Щербаков, — и нельзя отнять у него мечту… Мы выберемся, обязательно выберемся отсюда, надо только искать выход. Не может быть, чтобы его не было…

Полынов посмотрел на Щербакова: он вспомнил свою беседу с ним в тот вечер, когда Михаил поведал ему о том, что произошло за минувшие годы в России, вспомнил, как сам загорелся мыслью о возможности возвращения на родину. Михаил продолжал:

— Вы просили ничего не рассказывать сыну, я это делаю, хоть Павел и не может понять, почему я от него все скрываю.

— Бедный мальчик, — прошептал Полынов.

— Вы не хотите, чтобы он вместе со мной искал выход, хорошо, я буду делать это один. Но не искать я не могу. Лучше сойти с ума, лучше умереть, чем смириться… Я только попросил вашего сына провести меня по ущелью. Если вы возражаете, я отправлюсь один.

— Хорошо, ищите, — чуть слышно произнес Полынов, — ищите, — повторил он, — вы оба молоды…

Он не закончил фразы, но Михаил понял, что Полынов хотел этим сказать.

Да, они молодые, и они сделают все, чтобы освободиться из плена.

После минутного молчания Александр Иванович начал говорить, видимо, о самом сокровенном:

— Много лет искал я-выхода из ущелья. Вскоре после землетрясения, когда горы вокруг нас сомкнулись, первой моей мыслью было построить гигантскую лестницу. Лес, как видите, здесь растет в изобилии, и есть металл, из которого можно изготовить сколько угодно гвоздей. Много ночей я просидел за расчетами. Теоретически все было вполне осуществимым. Но практически… Природа сыграла с нами злую шутку. По моим вычислениям, даже в самом низком месте, там, где когда-то находился перевал, высота гор достигает свыше четырех тысяч метров. Тысячелетиями стекавшая с вершин вода отшлифовала скалы, сделала их гладкими, как мрамор, и только у подножия встречаются шероховатости, но выше стена словно из глянца. Так что лестница должна была бы состоять из множества пролетов, опирающихся один на другой. Вы представляете, каким должно быть основание подобного сооружения. И двух жизней не хватило бы, чтобы вручную изготовить лестницу. Да и какая сила удержала бы ее в перпендикулярном положении? И все-таки я начал строить, потому что, как и вы, не хотел смириться. Следы моей безумной работы вы найдете, я только не хочу, чтобы о ней знал Павел. Потом у меня зародилась другая идея: перепрудить реку, дать ей другое направление и попытаться выбраться по подземному руслу, освобожденному от воды. Правда, я не знал, какой величины оно и сколько километров тянется под горной грядой. Но это меня не пугало.

— Почему же вы не осуществили свой проект?

Старый ученый с горечью посмотрел на Щербакова.

— Потому, что отверстие при впадении реки оказалось настолько узким, что в него с трудом протиснулся бы разве только карлик. К тому же, и это главное — я установил, что и там, дальше, в глубине скал, — пропасть, гул падающей воды можно уловить, если прислушаться. Тогда я подумал, что если мы с женой не сумеем выбраться через отверстие, то пусть хоть моя весточка дойдет до людей. Я написал послание с призывом о помощи, запечатал его в деревянную бутылку, герметически закупорил и отправил с рекой.

— Ну и что? — живо спросил Михаил.

— Это я у вас хотел бы спросить. Дошло ли оно?

— Нет… Во всяком случае, насколько мне известно, кроме вашего дневника, ничего не было обнаружено.

— Это было очень много лет назад, в первый год нашего заточения. А потом я повторял эти попытки, но и они оказывались напрасными. Я подумал, что если даже весточка дойдет, кто станет тратить силы и средства на спасение малоизвестного врача и его жены? Нет, я могу рассчитывать только на самого себя…

— Это не так! — горячо воскликнул Щербаков. — Мы отправим сотню, нет, тысячу таких бутылок. Если хоть одна прорвется сквозь скалы и дойдет до людей — мы спасены.

— Вы думаете, нам помогут? — спросил Полынов.

— Уверен абсолютно! О, вы не знаете наших людей…

Трудно сказать, убедил ли Щербаков старого врача, но тот сказал:

— Боюсь, что бутылки застревают где-то под землей.

— Все равно надо еще попытаться. Мы с Павликом выдолбим с десяток деревянных бутылок, я напишу, и мы их отправим.

Полынов не стал возражать, хотя по всему его виду угадывалось, что он не разделяет оптимизма Щербакова.

Больше на эту тему они в тот день не говорили. Завтрак прошел в молчании, а затем Павел и Михаил пошли в сад и по узкой тропинке углубились в лесные дебри.

Стало сразу прохладно. Кроны вековых деревьев настолько срослись, что не пропускали солнца. Таинственная тишина царила вокруг. Юноша шел впереди, за ним, погруженный в свои мысли, следовал Щербаков.

На одном из поворотов Михаил увидел широкую прогалину, упиравшуюся в скалу. Там виднелось какое-то странное сооружение, выложенное из камня. Щербаков остановился.

— Что это такое? — спросил он своего спутника.

— Не знаю, — ответил тот.

— Тогда посмотрим.

— Нельзя.

— Почему?

— Когда я был еще маленьким, папа просил меня не ходить туда.

— И с тех пор ты ни разу там не был? Нет.

— А ты говорил с Александром Ивановичем?

— Зачем? Если бы можно было, он сам бы мне сказал.

— И тебе не интересно узнать?

Павел вздохнул.

— Если он считает, что мне не следует туда ходить, значит, так надо. Он лучше меня все понимает… Но мне очень хочется знать — что там такое, — с чистосердечной откровенностью закончил он.

Они постояли еще несколько минут, разглядывая сквозь стволы деревьев загадочное сооружение.

— А может быть, мне можно? — спросил Михаил.

— Не знаю. Это вы у папы спросите… Пойдемте, сударь…

Михаил изумился последней фразе Павла и сказал:

— Не называй меня так.

— А почему же? Во всех книгах люди так обращаются друг к другу.

— Так выражались некоторые люди до революции.

— Какой революции?

— Послушай, Павел, когда-нибудь мы с тобой обо всем поговорим, но сейчас не спрашивай. Скажу тебе только, что у нас теперь называют друг друга товарищ.

— Товарищ… — задумчиво повторил юноша. — Товарищ — это друг, который хочет тебе только хорошего во всем, да?

Михаил кивнул головой.

— Значит, там люди хотят друг другу хорошего? — спросил молодой Полынов. — А папа мне говорил, что они плохо живут, враждуют.

— Александр Иванович их сам давно не видел, а они изменились, стали совсем другими, — коротко объяснил Щербаков.

Так, беседуя, они вышли к реке. Она была здесь значительно уже, чем у дома Полыновых, но, сжатая с двух сторон обрывистыми берегами, заваленными огромными валунами, гораздо стремительней несла свои прозрачные воды.

Через реку был перекинут мостик. Павел хотел помочь Щербакову пройти по нему, но тот легко перебежал его сам.

На другой стороне реки местность стала еще выше, но леса уже не было, а по золотистой песчаной земле стелились колючки.

И вдруг Михаил увидел странные растения. Они стояли на некотором расстоянии друг от друга, издали похожие на зеленые колонны, высотой в три или четыре человеческих роста, со столбовидными ответвлениями самой причудливой формы. Одни походили на старинные подсвечники, другие напоминали каких-то животных.

— Кактусы…

Так вот что Михаил принял тогда, во время неудачного падения, за чудовища! Они, действительно, могли поразить чье угодно воображение.

На одном из растений Щербаков заметил оборванные купола парашюта. Вот кому он обязан своим падением! Острые колючки растений, как бритвой, срезали постромки парашюта.

Теперь молодые люди находились у самого подножия горы. Где-то на огромной высоте Щербаков заметил остроконечную вершину, откуда он прыгнул той памятной ночью.

Нет, добраться до нее даже самому опытному альпинисту невозможно. Если бы у него были хоть крюки, которые можно было бы вбивать в скалу. А что, если их изготовить?… Об этом следует подумать.

А может быть, имеется более удобное место для восхождения? Михаил внимательно, метр за метром, рассматривал гору, но ничего подходящего не заметил.

Они провели здесь часа полтора и решили возвращаться.

— Я спрашивал вас о парашюте, — с трудом выговаривая это слово, сказал Павел. — Вверх он не может подняться?

Щербаков молчал, потом ответил:

— Даже самый совершенный парашют, Павел, нам не поможет. Чтобы отсюда выбраться, надо, кажется, стать птицей.

Взгляд юноши потускнел.

— Значит… — тихо сказал он.

— Видишь ли, Павел, есть одна возможность…

— Значит, есть? — обрадованно перебил он.

Михаил уже жалел, что об этом сказал. Зачем вселять надежду, сбудется ли она? Даже в самом низком месте до вершины, как утверждает Полынов, не меньше четырех километров. Сколько понадобится вбить крюков, чтобы добраться до нее? Это нетрудно сосчитать. Если их вгонять в скалу на расстоянии полуметра один от другого, то потребуется не меньше восьми-десяти тысяч штук.

Щербаков горько усмехнулся. Это сейчас показалось так же несбыточно, как если бы они решили своими силами изготовить самолет. Но мысль о крюках не оставляла его.

— Будем думать, — просто ответил он, — и будем искать.

У дома их встретил Александр Иванович.

— Прогулялись? — спросил он

— Да, — весело ответил Михаил, — замечательная прогулка.

— Устали?

— Что вы, Александр Иванович, я чувствую себя прекрасно. Какие изумительные места. Тут бы санаторий открыть.

— Ну, тогда за работу. Сегодня начнем убирать и сушить плоды.

— Есть убирать плоды, — шутливо ответил Щербаков.

Он не хотел показать, что у него творится на душе. Посмотрев на Полынова, Щербаков перевел взгляд на его сына. «Как они похожи», — подумал он.

Внезапно у него снова возник вопрос: «А сколько же лет Павлу?»

Воспользовавшись тем, что тот вошел в дом, Щербаков спросил у Полынова:

— Александр Иванович, простите за любопытство, сколько вашему сыну лет?

Тот внимательно посмотрел на Щербакова.

— А как вы полагаете?

— Не больше двадцати.

— Вот как? Это приятно слышать.

— Неужели ему больше?

— Да, — печально проговорил Полынов. — Гораздо больше.

Но появился Павел, и разговор оборвался. Полыновский календарь говорил о том, что Михаил находился в ущелье уже несколько месяцев. Там, в центральной части страны, видимо, началась непогода. В Москве, наверное, шли дожди, а здесь, в ущелье, по-прежнему было тепло, и пышно цвела зелень. Только вечера стали немного прохладнее, да чаще над вершинами гор поднимались белые, кружевные вихри.

Трое запертых в ущелье людей сняли первый урожай пшеницы и теперь готовились к уборке второго. Длинные вечера они проводили вместе на веранде, при свете неяркого, но не дымящего пламени, читали, беседовали, смеялись, а иногда и пели.

И Михаил несколько успокоился. О Лене он старался не думать. Если не сейчас, то еще через некоторое время, через полгода, год, она выйдет замуж и, возможно, как-нибудь вспомнит, что был какой-то Щербаков… А если она по-настоящему любит его? Но Михаил даже в мыслях не хотел требовать от девушки, чтобы она оставалась верной ему. Мало ли прекрасных людей, которых можно и есть за что полюбить. Только бы не вышла за Малинина. Не зависть и не ревность заставляли думать именно так. Просто он искренне хотел, чтобы Лена была счастлива, а Малинин, — в этом Михаил был твердо уверен, — не тот человек, который может принести счастье. Другими глазами, чем она, Малинин смотрел на жизнь, и рано или поздно это сказалось бы.

Впрочем, для чего об этом думать? Все равно он бессилен что-либо изменить…

Думать надо о другом: где и как найти выход из ущелья? Крюки? Чтобы сделать их, потребуется года два-три или больше, но ведь все равно другого выхода нет. Важно найти подходящий материал. Лучшим материалом казалось ему дерево. Древесины в ущелье сколько угодно. Ни одно из известных ему деревьев не годилось для этой цели. Однажды Щербаков увидел большие со шляпкой деревянные гвозди, служившие Полыновым для различных хозяйственных целей. По прочности они не уступали железным, не сгибались даже тогда, когда Михаил для пробы пытался вбить несколько штук в подножие горы.

— Павел, — поинтересовался Михаил у молодого Полынова, присутствовавшего при этом, — вы сами делали гвозди?

— Да, — ответил тот.

— Из какого дерева?

— Эвкалипта.

Вот оно что! Щербаков в первые же дни пребывания в ущелье обратил внимание на гигантские деревья, росшие недалеко от дома, достигшие, по подсчетам Михаила, около шестидесяти метров в высоту и пяти-шести метров в ширину. Гладкие стволы завершались зеленой, не дающей тени верхушкой. Вспомнил, он где-то читал, что древесина эвкалипта гораздо крепче дуба, тяжела, как железо, и не поддается гниению. В книге писалось, что эвкалиптовые мачты на кораблях выдерживают любые штормы.

Однако даже эвкалиптовые крюки в скалу не вобьешь; надо сначала сделать отверстия для них. Потребуются, кроме того, деревянные пробки; их придется вгонять в эти отверстия, а уже тогда забивать крючья в дерево. Долбить гнезда для пробок можно металлическими зубилами, которыми пользовался Полынов при обработке твердого камня, служившего ему при заточке различных инструментов. Эти зубила и два молотка Александр Иванович хранил в числе других вещей, захваченных им на Памир. Щербаков имел возможность убедиться в том, что зубила хорошо справляются со скальной породой.

После обеда, когда Павел ушел к себе в комнату отдыхать, Щербаков уселся на веранде за расчеты. Он хотел выяснить, какую длину и ширину должен иметь крюк, как лучше сделать пробки, в которые будут вбиваться крюки. Михаилу, инженеру по образованию, это не представлялось особенно трудным делом.