В Лондоне Литвинов поселился в районе Кемдонтаун. Сначала он хотел было снять комнату по объявлению в любом районе Истэнда, где проживает пролетариат и интеллигенция, но друзья из эмигрантской колонии посоветовали ему Кемдонтаун – крупный рабочий район, в котором жили Железнодорожники и транспортники, обслуживавшие вокзалы Кингс-Кросс и Сент-Панкрас.

Хозяйка коттеджа, куда заглянул Литвинов, запросила недорого, сказала, что готова заботиться о завтраке постояльца, если он того хочет, мило улыбнулась, но тут же заметила, что узкая кровать в комнате Литвинова предназначена только для одного человека, а в остальном его частная жизнь никого не интересует.

Литвинов сказал, что принимает условия, и уехал за вещами. Вечером, когда он возвратился, на лестнице ему повстречался полицейский. В упор разглядывая Литвинова, полицейский шел прямо на него. Литвинов машинально остановился, раздумывая, что делать – идти в свою комнату или извиниться, сказав, что ошибся адресом. Полицейский продолжал спускаться с лестницы, чеканя шаг. Поравнявшись с Литвиновым, он неожиданно улыбнулся, кивнул головой и ушел. Полицейский оказался мужем хозяйки. Первым побуждением Литвинова было поискать другое жилье, но, поразмыслив, он решил, что «собственная» полицейская охрана не худший вариант, и остался на квартире.

Оказавшись в Лондоне, Литвинов ни на минуту не желал погрузиться в ту сравнительно тихую полумещанскую жизнь, какую вели иные эмигранты, напуганные столыпинщиной и не верившие больше в успех революционного дела. Материальная неустроенность, тяжкий быт эмигрантской жизни еще больше способствовали этому пессимизму, и российская колония в Лондоне пребывала в настроении весьма подавленном.

Центр эмигрантской жизни в начале весны находился в помещении «Культурного объединения германских рабочих». Русские эмигранты в 1910 году создали свое объединение – «Кружок имени Герцена», располагавшийся на Шарлот-стрит, близ Британского музея. Помещение представляло собой небольшой зал весьма непритязательного вида. На полу и вдоль стен лежали гимнастические снаряды. Эмигранты приходили туда часто с детьми, ибо не на кого было их оставить. В клубе были разные кружки, устраивались вечеринки и концерты. Здесь же разгорались ожесточенные политические споры о путях развития русского революционного движения, о причинах поражения революции 1905–1907 годов. Спорили до хрипоты, забыв о бегающих под ногами ребятишках, о заботах, обо всем на свете. После всего пережитого Литвинов понимал, что в Лондоне он теперь надолго. Надо было решить и материальную проблему, попросту говоря, зарабатывать деньги на жизнь, пусть самую скудную, но от этого никуда не уйдешь. Друзья сказали, что познакомят его с Файтельсоном. Он поможет. Кто же был этот Файтельсон?

В конце 90-х годов XIX века из России в Англию эмигрировал мещанин Файтельсон Вольф Лейбович. Эмигрант поселился в Лондоне и занялся небольшой коммерцией. Но кризисы, поражавшие английский деловой мир, не обходили Файтельсона. Торговлишка его лопалась, и он прогорал. Тогда Файтельсон становился простым уличным торговцем, не гнушался никакой работой и выплачивал кредиторам хотя бы часть долга. Поскольку далеко не все банкроты так поступали, честность мещанина Файтельсона была замечена, и произошло знаменательное для него событие: в «Таймсе» появилась статья о российском эмигранте.

Это принесло Файтельсону успех. Коммерческие фирмы предложили ему стать доверенным лицом. Файтельсон принял приглашение одного солидного торгового дома, и дела его пошли в гору. Вскоре он поселился в аристократическом районе Лондона, где снял небольшой особнячок.

Файтельсон не имел никакого отношения к революционному движению и был весьма далек от марксизма, но к русским революционерам относился с большой симпатией. Постепенно дом Файтельсона стал своеобразным клубом российских эмигрантов. В этом доме в 1908 году Максим Литвинов стал учителем английского языка.

Литвинов прожил у полицейского недолго. Хотя «собственная» охрана имела свои преимущества, но были и неудобства. К Литвинову не могли приходить друзья по партии, ибо это вызывало бы подозрение и породило бы множество вопросов, если не у самого полицейского, то у его жены. Друзья предложили Литвинову сменить квартиру.

В те годы большинство русских эмигрантов селилось близ Хемпстэда. Расположенный на высоком холме, район этот считался лондонским Парнасом, там жили литераторы, художники и другая богемная публика. Хемпстэд был застроен уютными двухэтажными коттеджами, окруженными садиками, кое-где между ними зеленели огороды, засаженные капустой, морковью и салатом.

Литвинов хотел было уже переселиться в Хемпстэде, но все устроилось иначе. Небольшая группа большевиков решила поселиться коммуной. Это скрашивало эмигрантскую жизнь, к тому же было дешевле. Коммунары облюбовали дом в районе Илинг на окраине Лондона. За сравнительно небольшую плату сняли маленький меблированный домик. В коммуне были только мужчины, люди молодые, полные сил, энергии, закаленные, умеющие противостоять любым невзгодам эмигрантской жизни.

Коммунары жили по всем правилам коммунарского быта. Все заработанные деньги отдавали в общий котел. Установили дежурства, сами ходили на рынок и в магазины, убирали, сдавали белье в прачечную, стряпали себе незатейливую еду, не прибегая к посторонней помощи. Денег у коммунаров было мало, почти все они перебивались случайными заработками и потому решили завести собственную домашнюю живность: купили кроликов, кур и прочую птицу. Жили дружно, весело, шумно, как полагается россиянам. Устраивали политические диспуты. Вечерами гуляли по тихим, почти провинциальным тогда улочкам Илинга, уходили мимо зеленеющих огородов к собору св. Павла, возвращались поздно. Лондон уже спал, и в ночной тишине то и дело звучали слова: «народничество», «марксизм», «оппортунизм». Полицейские внимательно вслушивались в незнакомую речь, силясь догадаться, о чем же спорят русские.

Коммуна просуществовала довольно долго, но затем неожиданно распалась по причинам, которые установить окончательно не удалось. Скорее всего, коммунарам стало известно, что готовится полицейский налет. Во всяком случае, уходили они из своего дома в Илинге весьма поспешно, накануне ночью ликвидировали всю живность, устроили прощальный пир, во время которого пытались съесть своих кроликов и кур, дабы и они не достались полиции, и навсегда распрощались с уютным домиком в Илинге.

Литвинов продолжал преподавательскую деятельность. Однако работа эта не позволяла свести концы с концами. Пришлось искать новую. Помогли английские друзья. Литвинов стал сотрудником издательства «Уильям энд Норгет», которое имело обширные связи с европейским книжным рынком. Издательство довольно широко занималось переводной деятельностью. Литвинову поручили следить за русской, французской и немецкой литературой, давать аннотации и заключения на книги, вести переписку с издательствами в России, Франции и Германии, отвечать на письма заказчиков. Работа в издательстве имела для Литвинова большие преимущества. После нашумевшей высылки из Парижа поездки во Францию и Германию были для Литвинова затруднены. Но, как служащий английского издательства, он мог рассчитывать на такие поездки и через некоторое время воспользовался этим. Тем более что издательство очень ценило Литвинова за хорошее знание языков и умение квалифицированно разобрать литературное произведение.

После скоропалительного распада коммуны в Илинге Литвинов поселился в Монингтон Крезонт в дешевых меблированных комнатах. У него никто не бывает. Работа занимает практически все время. Из Франции и Германии приходят книги. Их надо прочитать или хотя бы просмотреть, написать рецензии, аннотации, ответить на десятки писем. Он часто забирает из конторы кипы книг домой, допоздна сидит над ними. Единственное его развлечение в эти годы – кино. Изредка вечером он забегает в небольшой иллюзион недалеко от Монингтон Крезонт.

В субботние дни Литвинов часто гуляет по притихшим улицам или идет в гости к семье Клышко, с которой он сблизился в то время. Николай Клышко – профессиональный революционер, поляк по национальности, давно живет в Лондоне, эмигрировал из России, после II съезда стал на сторону большевиков.

Клышко устроен лучше многих других эмигрантов. Имеет хорошую должность в фирме «Виккерс», прилично зарабатывает, женился на англичанке. Филис – высокая, рыжая, очень красивая женщина.

Жили Клышко на Хай-стрит, в Хемпстэде, в обычной английской квартире из соединенных лестницей четырех комнат: две вверху, две внизу. Литвинов приносил несколько бутылок любимого пива, Филис приготавливала бифштексы. Беседа затягивалась до полуночи. Литвинов и Клышко говорили по-русски, чтобы не посвящать Филис в партийные дела. Литвинов уже был секретарем Лондонской группы большевиков и держал в своих руках связь русских эмигрантских организаций в Англии не только с Россией, но и со всеми эмигрантскими большевистскими колониями в Европе и Америке.

Международная обстановка была очень тревожной. Все явственнее обозначались признаки надвигающейся всемирной бойни. В октябре 1912 года на Балканах началась война Черногории, Сербии, Болгарии, Греции против Турции. 1913 год ознаменовался новым военным конфликтом: между Болгарией и другой коалицией государств – Грецией, Сербией и Румынией. Шовинистический угар плыл над Балканами, распространялся по всей Европе.

Европейский рабочий класс с беспокойством наблюдал за событиями, требовал энергичных действий от своих лидеров. Осенью 1912 года в Базеле собрался экстренный международный конгресс социалистов. Принятый манифест призвал рабочий класс всеми средствами содействовать предотвращению войны, а если она разразится, то добиваться «свержения классового господства капиталистов».

Ленина, большевиков, однако, не покидало беспокойство, что лидеры правой европейской социал-демократии займут соглашательскую позицию. Ленин слишком хорошо знал их всех лично, множество раз встречался, беседовал, спорил с ними. Владимир Ильич был уверен, что некоторые, как, например, Жорес, будут до конца последовательными в борьбе против войны. Но он не верил ни лидеру английских социалистов Гайндману, ни лидеру бельгийских социалистов Вандервельде. Не было уверенности и в вождях правого крыла германской социал-демократии.

Летом 1913 года Ленин приехал из Поронина в Швейцарию в связи с болезнью Надежды Константиновны. В Берне ей была сделана операция в клинике профессора Кохера. Ленин использовал свое пребывание в Швейцарии для чтения рефератов. Узнав об этом, Литвинов выехал в Женеву.

10 июля Ленин выступал с рефератом «Национальный вопрос и социал-демократия» в Народном доме, расположенном на улице Дюбуа-Мелли, 3–6. Зал был переполнен. Литвинову с трудом удалось пробраться поближе к докладчику.

Татьяна Федоровна Людвинская вспоминает: «Литвинов пришел в косоворотке с пояском, производил впечатление типичного большевика-профессионала. Владимир Ильич со всеми приветливо поздоровался, был взволнован встречей, пытливо всматривался в лица людей, расспрашивал о трудностях житья-бытья, о товарищах, которых давно не видел.

После реферата Владимир Ильич попросил товарищей выступить с сообщениями. Слушал внимательно, иногда записывал, задавал вопросы, старался выжать из них все, что они знают или должны знать о положениях в своих странах. Литвинова Владимир Ильич попросил сделать подробное сообщение о настроениях английского рабочего класса, его лидерах, о положении в Международном социалистическом бюро, с которым Литвинову уже приходилось иметь дело.

Когда все выступили, слово взял Владимир Ильич. Говорил о решениях Базельского конгресса, но все время обращался к положению в России, говорил о том, что надвигается война и надо подумать о нашей работе в России, о новых условиях, которые могут возникнуть, и к ним надо подготовиться.

Когда собрание закончилось, Литвинов подошел к Владимиру Ильичу. Уединившись, они тихо о чем-то говорили. Это была одна из тех многочисленных бесед, которые Ленин вел и в Мюнхене, и в Лондоне, и в Женеве, и в Кракове – всюду, где жил и работал. И подробности этой беседы, как многих, подобных ей, во время которых обсуждались и решались важнейшие для судьбы революции вопросы, направлялись действия большевистской партии, навсегда останутся неизвестными. Просто сидели и беседовали два единомышленника: 43-летний Ленин – основатель первой пролетарской партии в России и 37-летний Литвинов – один из бойцов этой партии. Прощаясь, Ленин просил регулярно информировать его о положении дел в лондонской колонии.

После возвращения Литвинова из Женевы к нему на Монингтон Крезонт пришли супруги Клышко. Литвинов не ждал их, к нему вообще в те годы никто не ходил. Литвинов был смущен и даже рассердился, что его не предупредили. Филис была шокирована видом конуры, в которой жил Литвинов, и тут же предложила ему переехать к ним на Хай-стрит, в Хемпстэд. Здесь же состоялся «семейный совет». Клышко подтвердил предложение Филис.

Через некоторое время Литвинов переехал на Хай-стрит. Сразу же сообщил Ленину свой новый адрес. Вскоре туда пришло письмо. Владимир Ильич писал, что Литвинов назначен официальным представителем ЦК РСДРП в Международном социалистическом бюро. Ленин спрашивал, на какую фамилию Литвинову выслать мандат – Гаррисона или Литвинова.

Начался новый важный этап деятельности Литвинова. Он выдвигается на авансцену как политический деятель международного масштаба.

Осенью 1913 года Ленин провел возле Кракова, в Поронине, совещание ЦК РСДРП с партийными работниками, на котором были изложены задачи российской социал-демократии. Совещание указало, что главными требованиями по-прежнему являются: демократическая республика, конфискация помещичьих земель, восьмичасовой рабочий день. Были приняты решения по национальному и другим вопросам.

Решения Поронинского совещания надо было немедленно довести до сведения социал-демократических партий всех стран, в первую очередь представить их в Международное социалистическое бюро. Владимир Ильич поручил Литвинову срочно организовать в Лондоне переводы решений ЦК на английский, французский и немецкий языки и представить их в МСБ.

Заседание Международного социалистического бюро было назначено на 1 декабря в Лондоне. Туда должны были приехать все лидеры II Интернационала социалистических партий Европы: Жан Жорес, Карл Каутский, Камиль Гюисманс, Отто Бауэр, Виктор Адлер, Эмиль Вандервельде, Эдуард Вальян, Роза Люксембург.

Стало известно также, что в Лондон вот-вот нагрянут лидеры ликвидаторов и меньшевиков – Чхеидзе, Чхенкели, Рубанович, Днепров, Семковский.

После Пражской конференции РСДРП в январе 1912 года ликвидаторы зачастили в английскую столицу. Потерпев поражение в Праге, они решили избрать Лондон одним из плацдармов для наступления. На заседании Международного социалистического бюро их представители собирались поставить вопрос о крайне неблагополучном положении в российской социал-демократии и тем самым ввести в заблуждение европейские социалистические партии. Ленин поручил Литвинову дать бой меньшевикам и ликвидаторам.

Последняя осень перед мировой войной даже для Лондона выдалась необычайно туманной и дождливой. Было сыро и неуютно. После переезда к Клышко на Хай-стрит Литвинов чувствовал себя лучше, почти исчез бронхит, мучивший его последнее время. Но жизнь под покровительством Филис имела и свои неудобства. Опытнейший конспиратор, Литвинов тщательно скрывал свои партийные связи, переписку с Заграничным бюро большевиков. Теперь письма он получал на Хай-стрит, и Филис, не лишенная любопытства, как и всякая женщина, слишком внимательно разглядывала конверты, приходившие на его имя. Да и опекала она своего «постояльца» слишком назойливо: то предложит завтрак не по карману Литвинову, то вдруг проявит интерес к его гардеробу, заставляя купить новое пальто, а у него лишь одни пенсы в кармане.

Литвинов вставал рано, старался незаметно ускользнуть из дому, шел в дешевую таверну, где толкался после ночной смены рабочий люд, брал кружку любимого эля и кусок бекона – вот и весь завтрак. А потом уходил на Шарлот-стрит узнать последние новости из России.

28 ноября Литвинов, как обычно, встал рано, но только направился к двери, как появилась Филис:

– Тут вам, Макс, письмо, но, судя по конверту, не от дамы, духами не пахнет.

Письмо было из Кракова от Владимира Ильича. Ленин излагал свои советы, высказывал пожелания в связи с предстоящим выступлением Литвинова на заседании социалистического бюро. На его имя был выслан мандат, в котором указывалось, что Максим Литвинов является официальным представителем Центрального Комитета РСДРП большевиков и ему поручается представлять партию в Международном социалистическом бюро.

И перед заседанием, и в ходе его Литвинов вел переписку с Лениным. Письма эти подробно свидетельствуют о том, как Литвинов выполнил задание Владимира Ильича, и воссоздают поразительную по колориту картину происходивших событий. Они показывают, какую решительную борьбу вели большевики против меньшевиков, ликвидаторов, против соглашателей из II Интернационала в канун первой мировой войны. Но письма показывают и роль Литвинова в этой борьбе партии, его последовательный большевизм, громадную работу, проделанную им в лондонский период его эмигрантской жизни.

Итак, обратимся к письмам M. M. Литвинова В. И. Ленину.

В. И. Ленину в Поронин

«3 декабря 1913 г.

Дорогой Владимир Ильич,

получил оба пакета 1) протоколы совещания и 2) прочие документы и вырезки. Я понял из Вашего письма, что все документы: доклад, приложение к нему и резолюции переводятся на немецкий язык Загорским в Лейпциге.

Смущает меня, однако, фраза: «Хорошего немца-переводчика достаньте обязательно». Для чего же? Здесь такого переводчика не найду. Жду, следовательно, немецкого перевода документов от Вас или из Лейпцига. Перевожу только на анг[лийский] язык… Послали ли Вы уже доклад и резолюции Гюисмансу? Или мне нужно будет это сделать? Почему подписано Каменевым? Разве не Вы состоите в Бюро? Пришлете ли мандат мне или прямо Гюисмансу? Называйте, пожалуйста, не Harrison, a Litvinoff. Какова вообще конституция Бюро? Сколько голосов имеет наша партия при нормальных условиях? Были ли и раньше представители латышей, Бунда и О. К., или они теперь домогаются представительства? Нужно ли мне внести резолюцию протеста против представителей О. К. или сказать это лишь в речи? Представитель Ц. О. пользуется правом совещательного голоса или присутствует лишь как корреспондент?

Мне думается, что слишком резким тоном резолюции против Розы Л [юксембург] мы вооружим против себя европейцев. Нельзя ли немного смягчить, ну заменить «сознательно обманывать» betrьgen словом irrefuhren.

Меньше всего я осведомлен о польских делах. Если есть вырезки из польских газет против Главного Прав [ления], пришлите, пожалуйста. Нужно ли протестовать против представителя семерки или ограничиться заявлением, что он-де не представляет фракции партии? Жду ответа на все эти вопросы, а также немецкого перевода документов.

Жму руку.

Ваш Папаша».

В. И. Ленину в Поронин

«12 декабря 1913 г.

Дорогой друг, получил только что мандат и Ваше письмо с извещением Гюисманса. Французские переводы от Носова (?) получил. Анг[лийские] тоже изготовлены уже. Но от Загорского еще не получил. Надеюсь, он не затормозит высылкой. Я еще вчера искал Г [юисман] са в Labour Party Office, но его еще не было. Оставил ему письмо, просил свидания. От 7-ки приезжает не Чхенкели, а Чхеидзе. Узнал об этом из полученного извещения об устраиваемом местными ликв [идато] рами совместно с Бундом реферате Семковского по национ [альному] вопросу под председательством Чхеидзе. Пл[ехано]ва буду отстаивать, конечно, против О. К.

Дали бы только говорить. Шлифую язык на немецкий лад… Материалов накопилось у меня порядочное количество.

Спасибо за газеты, полученные из Питера. В «Правду» напишет Гермер. В воскресенье дам телеграмму. Жму руку.

Ваш М. Гаррисон».

В. И. Ленину в Поронин

[13 или 14 декабря 1913 г.]

«Дорогой Владимир Ильич!

Получил Ваше письмо с известиями из Вены. Получены и немецкие переводы из Лейпцига. Приехали Чхеидзе и Скобелев. Послезавтра будут меня расстреливать, но не страшно: из хлопушек. Ведь насильно не женят. Невероятно, чтобы приняли резолюцию против шестерки, хотя заявления о случайных причинах неприезда и пропажи письма могут вызвать улыбки сомнения. Неприезд шестерочника считаю ошибкой. Могут подумать, что не посмел.

Гюисманса изловить не удалось. Он сегодня приехал. Но в Labour Party Office, где я ему оставил письмо, он не является. Телефонировал несколько раз в гостиницу, но его все нет. Постараюсь еще раз съездить туда.

Жму руку.

Ваш Гаррисон».

В. И. Ленину и Н. К. Крупской в Краков

[13 декабря 1913 г.]

«Дорогие друзья!

Корреспонденция в «Правду» о вчерашнем заседании отослана сегодня Г-ром. О русских делах лишь вскользь упомянуто, что за поздним временем Бюро без обсуждения приняло резолюцию К[аут]ского, поручив Ex. Com.снестись с русскими организациями и т. п. Можете дополнить сведениями, сообщенными мною. Если хотите, Герм [ер] согласен написать статью о Бюро для Ц. О.

Вношу предложение К [омите] ту загран [ичных] организаций заняться собиранием материалов о ликвидаторских подвигах для Интернационала. Важно собирать перлы из их литературы (вроде законопроекта о свободе коалиций), переводить на иностранные языки и доставлять всем наиболее видным членам Интерн [ациона] ла, как Каутский и др. Главное сообщать лишь точные факты с указанием на источники. Надеюсь, поддержите. Английские переводы устрою здесь и буду доставлять Irving'y (он от BSP)вместо Quelch'a. Надеюсь, Вы поддержите мое предложение. Писал Вам вчера и сегодня утром. С нетерпением жду ответа.

Ваш Папаша.

У меня боевой зуд. Хочется подраться с ликвидаторами».

В. И. Ленину и Н. К. Крупской в Краков

«13 декабря 1913 г. Суббота, 2 ч.

Дорогие друзья, пишу во время ленча. Роза Люксембург] не явилась. Очевидно, вопрос объединения не встанет, если кто-нибудь другой не поддержит предложения Р [озы]. Присутствуют Жорес, Вальян, Каутский, О. Бауэр… (Адлера нет), Раковский (Румыния), весь Ex. Com., Рубанович [-] Днепров (Мартынов), он просит в печати называть его Днепровым, Семковский [-] бундовец, латыш, Чхеидзе и Скобелев. Перечисляю на память. Итальянцев нет, стало быть, нет и Балабановой. Кто будет представлять О. К., Днепров или Семковский – еще неизвестно. Они еще совещаются. При перекличке вызывали только Плеханова и Каменева. Вместо [?] Чхенкели откликнулся Чхеидзе. Я заявил, что от фракции (6-ки) выбран не Чхеидзе, а другой товарищ, который не мог явиться по случайным причинам. Гюисманс заявляет, что представительство от фракции согласно Уставу имеет только большинство. На это я возразил, что, не желая в данный момент вызывать дискуссию по этому вопросу, я оставляю за собой право коснуться его beieiner anderen gelegenheit. На этом пока дело кончилось. Было бы, конечно, неудобно начать конференцию с наших споров. Гюисманс мне тоже повторил, что голос будет разделен между нами и О. К. и Плеханов должен будет исчезнуть и что вообще все русские и польские дела будут задушены (Erdrosseln) между 5 и 6. Думцы, говорят, привезли напечатанный отчет фракции. Днепров со свитой сейчас агитирует Каутского в пользу необходимости действий со стороны Бюро, выбрать комиссию и т. п. Каутский не поддается, нападает на выходку Розы против Ленина, говорит, что мы должны заставить рабочих в России требовать единства, из заграницы ничего сделать нельзя.

Англичане всех партий высказываются за единство на основе присоединения BSP к Labour Party. Вчера зачитывалась резолюция, которая будет обсуждаться в Бюро послезавтра. В «Правду» напишем сегодня вечером. Помещение безобразное, холодное, полутемное. Не на чем писать.

Ваш Папаша».

В. И. Ленину и Н. К. Крупской в Краков

«14 декабря 1913 г. Дорогие друзья, все произошло, как Гюисманс предсказывал: русские дела задушили между 5 и 51/2 ч. Заранее решили окончить заседание к 5.30 вечера. Русские дела отодвинули к самому концу, а затем за недостатком времени говорить не давали. Каутский первым взял слово для обоснования внесенной им резолюции, копию которой посылаю Вам. В русских делах Интернационал плохо осведомлен, отчеты и заявления русских организаций односторонни, необходимо иметь заключение беспристрастного учреждения, и таковым является Ex. Com. Он-де созовет представителей всех фракций и ознакомится с разногласиями. Если последние окажутся настолько исключительными, что примирение окажется невозможным, то Ex. Com. представит их на разрешение Венского конгресса.

После речи Каутского бундовец внес предложение о принятии резолюций без дискуссий. Бюро охотно готово было принять и это предложение, т. к. начинался уже шапочный разбор, но тут Роза взяла слово якобы для возражения бундовцу, но на самом деле возражая Каутскому. Она… всей душой присоединяется к его резо[лю]ции, но с поправкой: если Бюро хочет начать объединение разных партий, «исходя из хаоса», то это дело безнадежное. На самом же деле речь может идти только о восстановлении уже существовавшего единства, поэтому Ex. Com. надеется обращаться не «ко всем русским соц. – демократам», как выразился Каутский, а лишь к тем организациям, которые входили уже в партию. Говорит мягко и без кивков. Недопущение PPS, видно, ей важнее всего. После этого слово предоставляется мне, но через 5 минут председатель останавливает меня, заявляя, что дискуссии не может быть за поздним временем. Я успеваю сказать лишь несколько о заграничных группах, о плохой осведомленности Интернационала и о том, что, присоединяясь к резолюции] Каутского, я считал бы более практичным со стороны Ex. Com. предложить свои услуги раньше всего думским фракциям для ослабления раскола, а затем уже Ц. К. и О. К. и т. д. Заявив, что Ex. Com. примет к руководству мое предложение и согласно желаний Р [озы] Л [юксембург] снесется раньше всего с теми партиями, которые представлены в Бюро, Вандервельде пускает на голосование резолюцию К [аут] ского, к [отор] ая, конечно, принимается. Мартынов от имени Бунда и латышей заявляет о своей полной солидарности с резолюцией К [аут] ского, то же самое говорит Скобелев от имени фракций. Кавардак полный. Делегаты никого не слушают. Поднимается вопрос об аффииляции. Ex. Com. предлагает отдать О. К. 1/3 голоса, принадлежа [щего] Плеханову. Я протестую и вношу свою резолюцию с краткой мотивировкой, при этом проливаю слезинку по поводу ухода Плеханова, к[ото]рый больше, чем кто-либо, мог представлять будущее единство, если б это было желательно Бюро. Читаю также заявление по поводу мандата Чхеидзе. Предл [ожение] Ex. Com., понятно, принимается. Секретарь сообщает, что поступила масса заявлений в связи с русскими делами. Все будет присоединено к протоколам. До наших предложений о польских делах и Vorstand'a очередь не доходит. Заседание закрыто. Да, еще Жорес успел высказать сожаление по поводу того, что он уходит с заседания, унося с собою такое смутное представление о русских делах, какое было у него и раньше. Рубанович напоминает, что по смыслу резолюции Амст [ердамского] конгресса надо бы подумать и об объединении с с[оциалистами]-р[еволюционе]рами, но никто не слушает его.

В общем, мы можем быть довольны. Резолюция предполагает длинную процедуру, да ее и легко дискредитировать указаниями на обстановку, в к [ото] рой она была принята, когда не давали говорить даже представителям заинтересованных партий и т. д.

Ликвидаторы бегали весь день, как отравленные мыши, шушукались, совещались, писали, писали и писали. Для чего все это, непонятно. По-видимому, они пытались подсунуть К [аут] скому свою резолюцию (они были за выборы специальной ко[ми]ссии, но успели лишь в том, что он согласился внести свою резолюцию. Если бы он этого не сделал, внесла бы резолюцию Р [оза] Л [юксембург] и похуже.

Да, К [аутский] не принял поправок Р [озы] Л [юксембург], заявив, что старой партии в России не существует, а потому восстанавливать ее нечего. Старые организации переродились, возникли новые.

Письмо Пл[ехано]ва ошеломило ликвидаторов.

Шестерке он помог.

Ну, вот и все. Простите бессвязность. Спешу на вокзал опустить письмо. Если что неясно и не полно, спрашивайте. Поручил Г[ерме]ру вести точные записи, но он сплоховал. О нерусских делах он пишет Вам. Корреспонденцию в «Правду» о сегодняшнем заседании он обещал завтра послать, но напишите лучше сами, не полагаясь на него. О вчерашнем собрании корреспонденция послана. Прилагаю копию письма Плеханова.

Все документы отошлю завтра-послезавтра.

Жму руку.

Ваш Папаша.

Копию заявления ликвидаторов Гюисманс обещал выслать из Брюсселя. Отчет О. К. пошлю завтра. Распространяли они свою брошюру о русских делах, изданную, кажется, в Базеле, но вообще никто кроме Каутского русской литературы не просмотрел. Я распространил все присланные Вами документы, включая листок Варшавского к[омите]та…

Папаша».

В. И. Ленину и Н. К. Крупской

«15 декабря 1913 г.

Дорогие друзья!

Писал вчера наспех, чтобы поспеть к почтовому поезду. Телеграмму послал Вам сегодня утром. Было поздно вчера отправлять. Остановлюсь теперь подробней на главных моментах вчерашнего заседания. Делать нам там было нечего. Все было решено заранее, т. е. не допустить дискуссии, отмахнуться резолюцией о желательности единства, отдать 1/2 голоса О. К., а парламентский голос сем[ер]ке «согласно уставу». В русских вопросах Бюро санкционировало бы все, что Ex. Com. им предложил бы сейчас. После обеда всплыли разные вопросы об изменении представительства в Бюро и на конгрессе, и Гюисмансу пришлось доложить о ходатайстве О. К. Ex. Com., сказал он, считает справедливым отдать 1/2 голоса, освобождающегося за отсутствием Плеханова, О. К. и М. С. Б. Наверно-де с этим решением согласятся. Он хотел уже перейти к следующему вопросу, но, когда я опротестовал и потребовал слова, Каутский заявил, что если вопрос вызывает дискуссию, то его следует обсуждать вместе с другими русскими делами. Так и поступили, отложили на самый конец. Письмо Пл[ехано]ва облегчило, конечно, задачу О. К., открыв вакансию. Догадался ли сам Пл [еханов] вовремя уйти – не знаю, но полагаю, что ему дали знать о решении Ex. Com.

Русские дела разбирались последними за 1/2 часа до заранее назначенного конца заседания, когда начинался уже шапочный разбор и частные беседы между делегатами. Мне удалось было повышенным голосом овладеть вниманием Бюро, но вскоре был остановлен Вандервельде. Успел я сказать, что к резолюции К [аут] ского в общем присоединяюсь (это было еще до поправки PPS) и приветствую готовность Интернационала вникнуть в сущность наших разногласий, что может быть достигнуто лишь постановкой их на конгрессе, но что не только «со всеми соц[иал]-дем [ократами]» (первоначальное выражение Каутского), но даже с целым рядом с [оциал] – д [емократических] групп мы ни в какие соглашения вступать не намерены, а именно с заграничными и т. д., что считать[ся] (In betracnt kommen) можно лишь с двумя борющимися в России течениями, что в возможности соглашения между ЦК и OK сомневаюсь, а потому советую начать с думской фракции, чтобы помешать углублению и обострению раскола… Все то, чего я не договорил, Вы сможете добавить теперь, когда Ex. Com. обратился к Вам.

Заявления ликвидаторов (внесена целая куча, вероятнее всего, возражения против нашего доклада) не были оглашены. Потребуйте у Г[юисман]са, или, если хотите, я потребую.

Суетились они оба дня бесконечно… Если нужна моя подпись под корр [еспонденцией] в «Правду», подпишите (Литвинов)…

Кажется все.

Жму руку. Ваш Гаррисон.

Хотел бы знать Ваше мнение о результатах, т. е. о резолюции К [аут] ского…»

Работа, проделанная Литвиновым в Международном социалистическом бюро, принесла важные результаты. Конечно, нельзя было надеяться, что лидеры II Интернационала поддержат большевистскую антивоенную линию Ленина и его соратников. Но документы Поронинского совещания, выступления Литвинова в МСБ, его беседы с отдельными делегатами помогли довести до многих европейских социал-демократических партий правду о положении в РСДРП.

Но Литвинову еще предстояло немало потрудиться на этом поприще.

Весной 1914 года издательство «Уильям энд Норгет» сообщило Литвинову, что оно свертывает издание переводной литературы и он будет уволен. Дирекция сожалеет, что вынуждена потерять такого хорошего работника, но другого выхода нет.

В апреле вопрос об уходе Литвинова из издательства был решен окончательно, что было весьма некстати. В Вене вот-вот должен был открыться конгресс Международного социалистического бюро, где, как предполагалось на Лондонском совещании, будут рассматривать русские дела. В общем, Гюисманс оказался прав, когда говорил Литвинову, что русские дела будут «убиты». Но все это было не так просто сделать. И Гюисманс, и Каутский, и Вандервельде, другие лидеры II Интернационала, и вся верхушка европейской социал-демократии не могли так просто «списать» крупнейшую партию рабочего класса, которая уже совершила революцию, получившую огромный отклик во всем мире. Русские дела перенесли в Вену для того, чтобы своим вниманием к этой проблеме ханжески продемонстрировать стремление «помочь» русскому рабочему классу.

Ленин считал необходимым использовать предоставлявшуюся трибуну для того, чтобы довести до сведения мировой общественности точку зрения большевиков на положение в партии, и настаивал на поездке Литвинова на конгресс. Владимир Ильич рассчитывал также получить исчерпывающую информацию о конгрессе и знал, что информация Литвинова будет объективной и глубокой.

Литвинов понимал, что ехать придется, готовился к этой поездке, собирал материалы для предстоящего выступления, следил за всеми событиями в социал-демократических партиях. Но просто, по-человечески, в Вену ему ехать не хотелось, ибо уж очень противно было присутствовать на конгрессе, от которого ничего хорошего не ждал. Да и денег у него не было на эту поездку. Поразмыслив, он сообщил об этом Ленину в Краков: «Дорогой Владимир Ильич, боюсь, что в Вену поехать не смогу. Отпуска брать не приходится, так как через три недели освобождаюсь от должности. Июнь – июль буду возиться с русскими экскурсантами-учителями, а затем буду свободен… от всякого капитала. Поездка мне будет, стало быть, не по средствам. Насчет безопасности Вам, конечно, виднее. Думаю, что сошло бы. По правде говоря, желания сидеть в Бюро со стариком Акс [ельродом] у меня нет. Равноправия членов Б[юро] нет. Что разрешается одному, то не разрешается другому, и в расчет принимаются личности. Из всех б [ольшевиков] только Вы и могли бы пользоваться влиянием в Бюро. Будет ведь не мало споров, делений голосов.

Будет ли до тех пор какая-либо конференция по русским делам при исполкоме МСБ?

Подавил бы личное нежелание, если бы оказалось необходимым, но, повторяю, возможности не будет из-за металла…

Крепко жму руку.

Ваш Папаша».

Комиссия по русским делам тянула с обсуждением вопроса. Все еще не было точно известно, когда откроется конгресс в Вене. В конце мая Литвинов уволился из издательства, сразу же принял предложение Лондонского туристического бюро и через несколько дней выехал в Брюссель, куда должны были прибыть русские туристы-учителя. В Лондоне разработали довольно обширную программу поездки. Сначала туристы должны были познакомиться с Бельгией, затем выехать во Францию, а оттуда уже в Англию. Все это было Литвинову на руку. Он полагал что из Франции сумеет на несколько дней поехать в Швейцарию, где ему было совершенно необходимо встретиться с друзьями и договориться в библиотеке Куклина о литературе для Лондонской организации большевиков.

В начале июня Литвинов приехал в Брюссель. Группа туристов была немногочисленной, все больше земские учителя из разных губерний.

Литвинов несколько дней водил своих туристов по Брюсселю, показывал музеи, здание ратуши, парки, выехал с ними в Льеж, а оттуда собирался отправиться в Лондон. Но выстрел в Сараево прервал мирную жизнь. Литвинов с огромным трудом через Швецию отправил своих обескураженных туристов в Россию и возвратился в Лондон.

В английской столице – толпы людей на улицах, восторженно приветствовавшие солдат, гром оркестров, патриотические лозунги, цветы. Газеты взвинчивали патриотические порывы. Социалисты в Бельгии, Франции и Англии вошли в правительства своих стран.

Но положение на фронтах складывалось для союзников неблагоприятно. Немцы подходили к Марне. Начали угрожать Парижу. Русские армии наступлением на Восточную Пруссию ценой огромных потерь оттянули на себя немецкие корпуса. Война стала позиционной.

Пресса подогревала «патриотизм», восхваляла подвиги солдат. Сначала это помогало. Потом привыкли. Началась шпиономания. Шпионов искали всюду: среди беженцев, среди англичан, живших когда-то в Германии. Искали их в среде русских эмигрантов.

Война обрушила на русские колонии в Европе бездну неприятностей, прервала связь между ними. Из многих стран эмигранты уехали за океан. Кое-кто перебрался в Скандинавию. Там было спокойно. В островной Англии и нейтральной Швейцарии колонии сразу разбухли. Туда приехали многие русские политические эмигранты из Франции, Бельгии и других стран. В Лондон приехал Георгий Васильевич Чичерин и другие видные русские революционеры.

Чичерин был уже тогда широко известен в европейском рабочем движении. Блестящее образование, многогранный талант и другие качества Георгия Васильевича в короткое время принесли ему большую популярность в эмигрантских кругах и в английском обществе.

Были ли знакомы Литвинов и Чичерин до приезда Георгия Васильевича в Лондон? Разумеется, и даже давно, примерно с 1904 года, но встречались редко. В 1906 году – в Бельгии, потом в Париже. И вот они снова встретились. Теперь уже надолго – почти на четыре года. Они часто встречаются в «Герценовском кружке», спорят, обсуждают проблемы мировой политики. Большевики с радостью замечают, что война и связанные с нею события, предательство лидеров II Интернационала заставили Чичерина задуматься над многими проблемами, пересмотреть свои политические взгляды, приблизили его в ряде вопросов к точке зрения большевиков.

В те первые годы войны Чичерин и Литвинов иногда встречались у Файтельсона. По воскресеньям в доме лондонского коммерсанта давались большие обеды, на которые приглашались по пятнадцать – двадцать человек. Захаживали к Файтельсонам и англичане.

Английской чопорностью эти обеды не отличались. В столовой шли шумные разговоры, обсуждались политические новости. Гости собирались постепенно. Бывало, что опоздавшие только получали первое блюдо, в то время как пришедшие раньше уже наслаждались компотом. Это также давало повод для острот и шуток.

Как-то во время очередного обеда в квартире Файтельсона собралась самая разношерстная публика. Все собравшиеся к этому часу уже сели за стол, но из кабинета хозяина все еще доносились голоса трех спорщиков, которые яростно обсуждали вопросы международной политики. Эти трое были Чичерин, Литвинов и англичанин по фамилии Саймон. Хозяйка дома не выдержала и громко сказала гостям: «Послушать этих молодых людей, так они ни дать ни взять министры иностранных дел».

Госпожа Ида Файтельсон не предполагала, что ее слова окажутся пророческими.

Вскоре после начала войны царское правительство на правах союзника потребовало, чтобы Англия отправила на родину российских подданных для призыва в армию. Военные власти приказали явиться на призывные пункты всем русским эмигрантам. Вызвали и Литвинова. Английский офицер долго расспрашивал о жизни и прочих делах. Хотел было завести на него учетную карточку для отправки в Россию, но понял, чем это грозит Литвинову, отпустил его на все четыре стороны. В том, что ни один русский эмигрант не был отправлен из Англии в Россию умирать за батюшку-царя, сказалось и влияние лейбористской партии.

У Литвинова и без того хватало забот. Туристическая фирма закрылась. Пришлось снова искать работу. Это было нелегко. Из Бельгии в первые недели войны хлынул поток беженцев, и английское правительство распорядилось предоставлять им работу в первую очередь, как жертвам немецкого вторжения. Литвинов с большим трудом устроился коммивояжером фирмы по продаже сельскохозяйственных машин.

Война принесла новые сложные проблемы. В конце 1914 года началась подготовка к конференции социалистов стран Антанты. От России были приглашены меньшевики и эсеры. Большевистская секция в Лондоне заявила протест, указав, что меньшевики никем не уполномочены и приглашение их является нарушением воли российского пролетариата. Владимир Ильич считал, что надо использовать малейшую возможность для разоблачения оппортунистов, и Литвинову было поручено выступить на конференции.

В начале января 1915 года стало известно, что конференция соберется в Лондоне не позже первой недели февраля. Литвинов получил от Ленина проект Декларации большевиков, с которой он должен был выступить на конференции, и начал над ним работать.

Трудно жилось Литвинову, впрочем, как и всем российским революционерам-эмигрантам. 4 февраля 1915 года газета «Тайме» поместила объявление «Русского Герценовского кружка» о материальных поступлениях в фонд помощи российским революционерам. Военный фонд помощи русским внес 170 фунтов, Нью-Йоркский фонд помощи – 20 фунтов 10 шиллингов 8 пенсов. Дальше перечисляются поступления от частных лиц: известная актриса Лидия Яворская, княгиня Барятинская, застрявшая в Лондоне из-за войны, внесла 430 фунтов 11 шиллингов и 4 пенса – сумму, которую она собрала на представлениях «Анны Карениной» во время гастролей в Англии. Фанни Степняк, жена известного русского революционера Степняка-Кравчинского, внесла 3 фунта 15 шиллингов, Николай Клышко – 1 фунт 10 шиллингов, мадам Ротштейн, жена Федора Ароновича Ротштейна, будущего советского полпреда в Иране, а затем члена коллегии НКИД и академика, – 10 шиллингов. Последним в списке значится: Литвинов – 2 шиллинга.

Литвинов, как почетный секретарь «Герценовского кружка», публично в «Таймсе» отчитался о всех поступлениях и сообщил: «Итого на 31 января собрано 663 фунта 9 шиллингов 6 пенсов. Комитет „Герценовского кружка“ шлет свою сердечную благодарность всем, кто внес эти средства. Последующие взносы могут быть посланы мадам Фанни Степняк по адресу: „Карлтон-Террас, Чайд-Хилл Н. В.“.

Вечерами в клубе на Шарлот-стрит полуголодные эмигранты получали к кофе булочки и бутерброды, которые готовила Ротштейн, и, как всегда, спорили до поздней ночи…

14 февраля 1915 года в Лондоне открылась конференция социалистических партий стран Антанты. Литвинов оказался в необычайно затруднительном положении. Как представителя большевиков его на конференцию не пригласили. Сделано это было умышленно, с целью заглушить голос российских интернационалистов.

Стало ясно, что поручение Ленина под угрозой. И тогда Литвинов поступил так, как поступал спустя много лет в Лиге наций и на международных конференциях, когда жизненно необходимо было, чтобы большевистская правда дошла до широких народных масс: он явился на конференцию без приглашения, потребовал от ошарашенного председателя слова, а когда тот, окончательно растерявшись, попытался предотвратить выступление большевика, прошел к трибуне и начал свою речь. Закончить выступление ему не дали, но позиция большевиков стала известна делегатам.

ДЕКЛАРАЦИЯ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА РСДРП, ПРЕДСТАВЛЕННАЯ ЛОНДОНСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ

делегатом партии тов. Максимовичем

Граждане! Ваша конференция называет себя конференцией социалистических партий союзных воюющих стран Бельгии, Англии, Франции и России. Позвольте мне прежде всего обратить внимание на тот факт, что с. д. партия России, как организованное целое, представленное Ц.К-том и аффиилированное в М. С. Бюро, не получила от вас приглашения. Российская С. – Д.-тия, взгляды которой были выражены членами Росс. С. Д. Рабочей Фракцией в Думе, арестованными в настоящее время царским правительством (Петровский, Муранов, Самойлов, Бадаев, Шагов – представители рабочих Петербургской, Екатеринославской, Харьковской, Костромской и Владимирской губ.), не имеют ничего общего с вашей конференцией. Мы надеемся, что вы публично заявите это, чтобы не подвергнуться обвинению в извращении истины.

Позвольте мне теперь сказать несколько слов по поводу цели Вашей конференции, т. е. сказать, чего ждали от вас сознательные с. д. рабочие России.

Мы думаем, что прежде, чем входить в какое-либо обсуждение вопроса о восстановлении Интернационала, прежде попытаться восстановить международную связь между социалистическими рабочими, наш социалистический долг заставляет нас требовать:

1) Чтобы Вандервельде, Гед и Самба немедленно вышли из буржуазных министерств Бельгии и Франции.

2) Чтобы бельгийская и французская социалистическая партии порвали т. наз. «национальный блок», который является отречением от социалистического знамени и служит прикрытием для справляемых буржуазией оргий шовинизма.

3) Чтобы все социалистические партии прекратили свою политику игнорирования преступлений русского царизма и возобновили свою поддержку той борьбе против царизма, которую ведут рабочие России, не останавливаясь ни перед какими жертвами.

4) Чтобы во исполнение резолюций Базельского конгресса было заявлено, что мы протягиваем руку тем революционным социал-демократам Германии и Австрии, которые на объявление войны ответили подготовкой пропаганды революционного действия. Вотирование военных кредитов должно быть безусловно осуждено.

Социал-демократы Германии и Австрии совершили чудовищное преступление по отношению к социализму и Интернационалу, вотируя военные кредиты и заключив «гражданский мир» с юнкерами, попами и буржуазией, но бельгийские и французские социалисты поступили нисколько не лучше. Мы вполне понимаем, что возможны такие обстоятельства, когда социалисты, будучи в меньшинстве, вынуждены подчиниться буржуазному большинству, но ни при каких обстоятельствах социалисты не должны переставать быть социалистами и присоединяться к хору буржуазных шовинистов, забывать о рабочем деле и входить в буржуазные министерства.

Германские и австрийские социалисты совершают великое преступление против социализма, когда, следуя примеру буржуазии, лицемерно утверждают, что Гогенцоллерны и Габсбурги ведут войну за освобождение «от царизма».

Но не меньшее преступление совершают и те, кто утверждает, что царизм становится более демократичным и цивилизованным, кто обходит молчанием тот факт, что царизм душит и разоряет несчастную Галицию, совершенно так же, как немецкий император душит и разоряет Бельгию, – и те, кто молчит о том, что царская шайка бросила в тюрьму парламентских представителей рабочего класса России и совсем недавно осудило на 6 лет каторги нескольких московских рабочих за одну принадлежность к с. д. партии, что царизм угнетает Финляндию хуже прежнего, что рабочие газеты и рабочие организации в России закрыты, что миллиарды, требуемые войной, выколачиваются царской кликой из голодных крестьян и неимущих рабочих.

Рабочие России товарищески протягивают руку социалистам, которые действуют, как Карл Либкнехт, как социалисты Сербии и Италии, как британские товарищи из «Нез. Раб. Партии» и некоторые члены «Бр. Соц. П.», как арестованные товарищи наши из Росс. С. Д. Раб. Партии.

На этот путь зовем мы вас, на путь социализма. Долой шовинизм, губящий пролетарские дела! Да здравствует международный социализм! От имени Ц. К. Росс. С. Д. Раб. Партии

М. Максимович Лондон, 14 февр. 1915».

18 февраля Папаша послал Ленину и Крупской подробное письмо о конференции.

«Дорогие друзья,

мое заказное письмо и вырезки газет о конференции Вы, наверное, получили. Я не видел никого из участников конференции. Знаю лишь, что левые эсеры (Чернов и Натансон) в голосовании резолюции не участвовали. По словам Натансона, ILP-цы тоже будто бы не склонны были голосовать за резолюцию, но Вандервельде так «трогательно, чуть ли не со слезами на глазах умолял спасти Бельгию, что англичане расчувствовались и не выдержали». Нет, ILP-цы – союзники ненадежные, и с ними недолго нам идти вместе. Они стоят за созыв Интернационала с участием немцев и австрийцев, но BSP склоняется к частной, тайной конференции «известных лиц». Даже воскресную конференцию они считают слишком официальной. Мой уход решили, очевидно, замалчивать, но все газеты отметили непримиримость русских социал-демократов, «Justice» же смешал нас с социалистами-революционерами, а левых социалистов-революционеров принимает за РСДРП. Пошлю заметку об этом в «Justice».

Нашей декларации не печатают ни в «Justice», ни в «Labour Leader».

Посылаю Вам несколько экземпляров своей декларации.

Послал в Америку, Международное социалистическое бюро, Александру и в Голландию. В BSP сильное движение против политики вождей (Гайндмана и K°). Был ряд районных конференций. Лондонская заняла антишовинистическую позицию, вынеся порицание и Центральному комитету и «Justice». Результат провинциальных конференций еще неизвестен, но, по-видимому, резолюции хуже лондонских. Когда будете писать в Ц. О. о конференции, не забудьте упомянуть, к нашей декларации всецело присоединился ЦК с. д. Латышского края. Берзину предстоит, вероятно, выдержать из-за этого борьбу с Брауном, но формально представителем ЦК является лишь Б [ерзин].

Сообщите, что думаете о конференции. Если б заранее знал точно порядок дня, я дополнил бы декларацию, начав с ответа по пунктам порядка дня, и тогда удалось бы прочитать ее всю…»

29 марта 1915 года в газете «Социал-Демократ» была опубликована статья Ленина «По поводу Лондонской конференции», в которой Владимир Ильич разоблачил социал-шовинистов, предавших рабочий класс, и дал оценку деятельности Литвинова. Владимир Ильич писал: «Печатаемая нами декларация тов. Максимовича, представителя Центрального Комитета РСДРП, дает полное выражение взглядов партии на эту конференцию… Товарищ Максимович выполнил задачу, сказав определенно об измене немецких социалистов».

Лишь один правдивый голос об империалистической войне прозвучал на Лондонской конференции. Это был голос Литвинова, который явился сюда по указанию Ленина для оглашения антивоенной декларации ЦК РСДРП.

После Лондонской конференции Литвинов объездил все русские колонии в Англии, выступил с докладами о новых задачах партии. Владимир Ильич решительно требовал разоблачать шовинистов любого калибра и оттенка, просил Литвинова издать в Лондоне свою брошюру «Социализм и война».

28 июля 1915 года Литвинов писал Ленину и Крупской в Швейцарию: «Дорогие друзья, получил Ваше письмо от 20-го и выдал Александру на основании Вашей доверенности 41 фунт стерлингов… Брошюру на английском языке советовал бы издать в Америке, в Англии рискованно, да и будет стоить массу денег. Отношусь весьма пессимистически к нашим европейским единомышленникам, так называемой левой оппозиции. Недалеко пойдут они с нами рядом, пока события не толкнут их или скорее увлекут за собой. Сообщите размеры брошюры и количество экземпляров – пришлю смету.

Привет всем.

Ваш Литвинов».

Финансовые дела партии в Лондоне и небольшие средства Ленина и Крупской, полученные за литературные труды, также находились в ведении Литвинова, и он ими распоряжался по личному указанию Ленина.

Жизнь российской колонии в Лондоне становилась все более трудной и сложной. Полиция следила за каждым шагом российских эмигрантов. Еще летом 1915 года Филис Клышко неожиданно вызвали в полицию, где интересовались ее жильцом. Начальник Криминэл инвестигеишен Томпсон долго и подробно расспрашивал ее о Литвинове: где бывает, с кем встречается, о чем говорит, кто к нему ходит? Филис ответила, что ничего дурного за Литвиновым не замечала и что он вообще прекрасный человек, очень аккуратный и вежливый.

Филис не имела понятия не только о партийной деятельности Литвинова, но даже не знала, что ее муж – большевик и что у него есть партийная кличка. Как-то вечером позвонили по телефону и попросили Степана. Филис не знала, что так в среде большевиков-эмигрантов называют Клышко, и сказала, что такой здесь не проживает.

Начальник Криминэл инвестигейшен отпустил Филис. Потом у Клышко на квартире появились двое штатских в одинаковых синих костюмах и одинаковых шляпах. Они сопроводили Литвинова в полицию, и Томпсон теперь уже его расспрашивал о Клышко: кто бывает у него, с кем он встречается? Литвинов не очень любезно ответил, что у Клышко живет два года и семь лет пользуется политическим убежищем в Англии. Насколько он знает, предоставление политического убежища эмигрантам вполне в духе английской демократии.

Томпсон промолчал. Собственно говоря, он вызвал Литвинова не за этим. Его интересовала переписка с Лениным, дела большевистской группы. Литвинов сразу понял, в чем дело: департамент полиции все же не отказался от намерения заставить большевиков покинуть Лондон. Он сказал Томпсону, что постановлений военного времени не нарушает. Что же касается данного допроса, то он сообщит о нем членам парламента.

Томпсон отпустил Литвинова, намекнув, что на этом разговор их не окончен. Литвинов написал об этом допросе Ленину в Зёренберг, где тогда жили Владимир Ильич и Надежда Константиновна. «Дорогой друг. Вашу открытку получил вчера, т. е. на 11-й день… Меня вызывал главный начальник местной полиции, допрашивал о моих взглядах, прошлом, переписке с Вами».

Владимир Ильич ответил на письмо тотчас же после его получения, но и на этот раз оно пришло с большим опозданием, а потом переписка с Лениным на некоторое время и вовсе прекратилась. Литвинов посылал письма в Берн, куда Ленин с Надеждой Константиновной предполагали переехать из Зёренберга, но письма возвратились обратно.

Все это тревожило Литвинова. Его со всех сторон обступили сложные проблемы, ленинский совет и поддержка были ему необходимы, как никогда.

К концу лета 1916 года от Владимира Ильича пришла наконец открытка. Ленин спрашивал о новостях в Международном социалистическом бюро и просил Литвинова прислать адреса некоторых товарищей, переехавших после начала войны в Англию, сообщал, что заболела Надежда Константиновна.

Литвинов сразу же ответил Ленину в Цюрих: «Дорогой Владимир Ильич! – писал он. – Рад был Вашей открытке чрезвычайно. Чувствовал себя отрезанным от Вас. Писал Вам на адрес Шкловского в Берн, но письмо пришло обратно „за ненахождением адресата“. Огорчен известием о болезни Над[ежды] Конст [антиновны].

О здешних делах Вы все узнаете из газет, вероятно… Циммервальдом тут не пахнет.

В делах секции участия не принимаю. Да и делать-то нечего. Живем мы все тут под дамокловым мечом. Высылок, пожалуй, не будет, но неприятности предстоят большие. Берзины в Америке и оттуда напишут Вам.

Пишите, как обстоят дела. Горячий привет Вам и Надежде Константиновне.

Жму руку.

Ваш Литвинов».

Поздней осенью общественное мнение Лондона, Петербурга, Парижа и других европейских столиц было возбуждено «мирными предложениями» Германии, с которыми канцлер Бетман-Гольвег обратился к странам Антанты. Союзная пресса писала о «Седане Кайзера Вильгельма II», поражение Германии казалось уже очевидным, и вдруг это «мирное предложение». Разумеется, все понимали, что кайзер и генералы пытались спасти страну от капитуляции и сохранить силы для реванша. В столицах союзных стран зондаж Германии вызвал резкую отповедь.

Лондонская «Морнинг пост» без обиняков заявила, что «согласиться теперь на перемирие – значило бы оставить навсегда надежду на возможность подчинить Германию своей воле. Такой поступок был бы изменой делу цивилизации, борющейся с варварством. Примем же на себя всю ответственность за спасение будущих поколений от ужасов новой войны, к которой уже готовится Германия, говорящая теперь лицемерные речи своими лживыми устами».

Маневр кайзера и ответы союзников еще больше разоблачили грабительский характер войны. Ленин затребовал от большевистских групп сведения о настроениях в воюющих странах. Этими данными очень интересовалась Комиссия для установления международных связей. Литвинов послал Владимиру Ильичу письмо и выдержки из лондонских газет. Коллонтай из Норвегии прислала в Цюрих письмо, предложила Ленину собрать интернациональное совещание учителей, пригласить друзей из лондонской российской колонии. Литвинов начал было готовить делегацию, но в Норвегию пробраться не удалось.

В 1916 году в жизни Литвинова произошло большое событие: он женился на Айви Лоу, молодой английской писательнице. Не сразу Литвинов решился на этот шаг. Ему уже исполнилось сорок лет, но он все еще гнал мысль о женитьбе и семье. Друзья подталкивали его к этому шагу, часто подтрунивая над его холостяцким образом жизни.

Как-то один из близких друзей спросил Литвинова: «Ну, ты женишься когда-нибудь, Максим?» Неожиданно Литвинов ответил: «Да, скоро женюсь. Но, понимаешь, она буржуйка». И через несколько недель он женился на «буржуйке», с которой прожил тридцать пять лет. Они познакомились у общих друзей. Потом встретились на собрании фабианского общества. Литвинов был поражен, как хорошо она знает Толстого и Чехова. Полнеющий, рыжеватый, среднего роста человек, с хорошими манерами, не очень разговорчивый, произвел на молодую писательницу большое впечатление. Мать Айви, дочь полковника английской армии, разумеется, желала другой партии для дочери и уж никак не хотела видеть ее женой полунищего эмигранта из России. О вероисповедании своего нового знакомого Айви Лоу просто не задумывалась. Она сама происходила из семьи венгерских евреев, сражавшихся на стороне Кошута и позже эмигрировавших в Англию. В девические годы Айви Лоу была протестанткой, потом католичкой. Выбор религии был ее личным делом и никого не касался.

Материальные заботы стали еще ощутимее. У Айви были крохотные сбережения, заработанные литературным трудом. Литвинов все еще работал агентом фирмы по продаже сельскохозяйственных машин. Вскоре пришлось искать дополнительный заработок. Айви ждала ребенка.

Литвиновы поселились на Саут-Хилл парк, в. доме, который принадлежал бельгийским беженцам. Вечерами там иногда собирались друзья, обсуждали политические новости, потом разгорался спор, переходивший в ожесточенную перепалку. Айви всегда казалось, что ее муж и его гости вот-вот начнут драться стульями. В самый разгар спора, когда он достигал точки кипения, в комнату из кухни входила Айви и сообщала, что готов чай или кофе. Спорщики умолкали, и начиналось мирное чаепитие.

Айви Лоу, теперь Айви Литвинова, в то время не интересовалась политической деятельностью мужа и его друзей и не понимала ее. Это был чуждый ей мир. Уже после Октябрьской революции она спросила мужа, знал ли он Ленина. Он ответил, что Ленина знает давно. Она понятия не имела, что в их дом приходят письма Ленина, а ее квартира – штаб большевистской эмиграции.

Шел к концу 1916 год – третий год всемирной империалистической бойни. На фронтах продолжали убивать, калечить, уродовать людей, уничтожать города и человеческие надежды. Газеты Лондона и Парижа призывали к новым усилиям, чтобы добить кайзеровскую армию. В России газеты утверждали, что «лучший ответ на предложение о мире – усиленная подписка на военный заем», сообщали, что на фронтах наблюдается оживленная деятельность летательных аппаратов. Публика с волнением перечитывала корреспонденции с фронтов. Их характер определял не талант, а умонастроение. 25-летний Илья Эренбург писал в своем очерке «Россия в Шампани», опубликованном в «Биржевых ведомостях» 19 декабря: «Были дожди. Разлилась и зеленовато-серая спокойная Марна, и мелкие речонки затопили луга, и кое-где из воды торчат то верхи изгороди, то воронье пугало. Я еду на север, вглубь, в сердце Шампани. Сегодня нежный осенний день, сквозь пуховые облака пробирается луч солнца, неяркий и застенчивый. На западе холмы с уступами виноградников, за ними Реймс…

Через несколько минут я брожу по улочкам М. Это большая деревня, частью разрушенная немцами… Я здесь будто в русской коренной деревне: всюду русские надписи, даже на лавчонках. Всюду русские лица, русская речь… В лавчонке толпятся солдаты. Продают пиво, сахар, колбасу, бананы.

– А мы из разных местов будем, – объясняют мне солдаты, – так что есть ливенские, есть и елецкие, а вон ён вовсе воронежский… Восемнадцать дён болтались по морю, думал, ну душу богу отдам, а доплыли ведь…

Мы идем в русскую часовенку, недавно сколоченную. Умиротворяюще глядит со стены Божья Матерь… «Утоли моя печали»… И я в тот час, как блудный сын, не хочу думать ни о прошлом, ни о будущем, ни о Париже, ни об Испании, я повторяю: Отче, согрешил я против Тебя».

В Петербурге в Александрийском театре шли комедии князя Сумбатова, давал свои концерты Рахманинов, и рецензент столичной газеты писал, что в его музыке слышна «поступь солдата, идущего на битву».

Но не Невский проспект Петербурга определял состояние России, измученной войной, не из корреспонденции с фронтов можно было узнать о ее надеждах и чаяниях. В России зрела новая революция. И уже был близок день, когда падет режим, построенный на крови и страданиях народа, режим, против которого поднимали Россию Ленин и его партия.

Новый год Литвинов встречал дома. Собрались ближайшие друзья. За столом сидели торжественные, чуть-чуть грустные. Думали о России, о будущем.

Вдали прозвучал бой часов Биг Бена. И все посмотрели на свои карманные часы. Наступил Новый, 1917 год. Он вошел неслышный, и еще никто не мог предсказать его громы. Говорили о тюрьмах, побегах, явках. Потом вспомнили, что они впервые собрались у Литвинова после его женитьбы. Все закричали: «Горько! Горько!» Литвинова и Айви заставили целоваться.

Долго сидели русские в ту ночь в Лондоне на улице Саут-Хилл, дом 86, в квартире секретаря большевистской группы Литвинова. Кто-то сказал: «Максим, если там, у нас, в этом году произойдет революция, ты будешь послом Российской республики в Англии».

Новый год, казалось, не принес перемен. Из Лондона продолжали отправлять рекрутов во Францию и на Салоникский фронт. Газеты писали, что большинство населения во всех союзных странах предпочитает скорее увеличить приносимые жертвы, чем подвергнуться несчастью преждевременного мира с Германией. В Германии немцев уверяли, что война будет выиграна. Теперь бюргеры молились уже не только на кайзера, но и на Гинденбурга. В Берлине и других городах делали гвоздики с золотыми шляпками, чтобы забить их в деревянный монумент Гинденбургу, верили, что, когда деревянный генерал-фельдмаршал будет обит золотом, Германия выиграет войну…

В середине февраля Литвинов отвез жену в больницу, а в ночь на 17 февраля она родила сына. Офис графства Мидлсекс зарегистрировал это событие по всем правилам, указав, что отцом ребенка, которого назвали Михаилом, является русский эмигрант переводчик Максим Литвинов, а мать – английская гражданка Айви Лоу.

Теперь Литвинов делил свое время между больницей и «Герценовским кружком». Там с нетерпением ждали новостей, но из России поступали скудные сообщения. Литвинов встречался с членами парламента – лейбористами, пытался у них что-нибудь узнать. Те разводили руками или говорили: Россия – верный союзник. Конечно, там много Недовольных, но все хотят победы. В последние дни сообщения из России и вовсе перестали поступать. Там что-то происходило.

16 марта грянул гром. Литвинов был дома, когда к нему Примчались друзья с газетами. В России революция. Литвинов отправился в здание парламента, требовал немедленного свидания с Ллойд Джорджем. С премьер-министром встретиться не удалось, и Литвинов просил лейбористов – членов парламента выступить с сообщением о революции в России.

В тот день «цеппелины» совершили налет на Лондон. Литвинов ничего не видел, не слышал. Помчался в русское посольство, потребовал у посла Набокова немедленно снять портрет царя Николая II и царский герб со здания посольства. Портрет и герб сняли.

Когда Литвинов приехал в клуб на Шарлот-стрит, там уже было столпотворение. Эмигранты пришли с детьми, обнимались, поздравляли друг друга. На следующий день начали поступать поздравительные телеграммы из русских колоний в Швейцарии, Франции, Норвегии, Швеции, Дании. Россияне ликовали. Вечером прямо из клуба на Шарлот-стрит отправились гулять по ночному Лондону. На Риджен-стрит пели песни, танцевали, обнимались, кричали «ура». Прохожие со смешанным чувством страха и недоумения смотрели на ошалевших от радости русских, решили, что кайзер капитулировал. Им пояснили, что капитулировал другой кайзер – русский, и капитулировал навсегда.

На следующий день, потрясенный событиями, Литвинов продиктовал жене свои мысли, которые она озаглавила «Из дневника русского политического эмигранта»:

«Марта 17-го, Лондон.

Я лег вчера в большом волнении. Новость, которую я узнал, казалось, открыла все шлюзы в моем мозгу. Затопившие мысли не дали мне уснуть всю ночь. Мне стало невмоготу лежать, и я вскочил в шесть утра, бурля нетерпением скорее увидеть газеты. Неужели это и есть Народная Революция? Газетные строки прыгали перед глазами. От восторга я не мог заставить себя читать все подряд и то перескакивал к концу столбца, то заглядывал на середину другого – я словно хотел проглотить эту новость всю разом! Не помню, как прошло утро. Как-то машинально проделал все утренние процедуры. Пытался побриться зубным порошком, потом сел в пустую ванну и забыл открыть кран. Завтракал ли я в тот день? Не помню.

Какая радость, какая радость! Неужели нельзя мне никак попасть в Россию? Сейчас же? Я ринулся в Русское консульство, чтобы выхлопотать себе паспорт, но унылые чиновники сообщили, что никаких инструкций не получали, что я должен снестись с Хоум-офис и т. д. и т. д.

Что делать? Может, запросить по телефону у Временного правительства разрешение на выезд? Но у них сейчас дела поважнее, чем мое возвращение в Россию. Я вспомнил, как в 1905 году мне было жаль товарищей в ссылке, когда они не могли вместе со мной наблюдать радостное зрелище революционных событий. А теперь я сам в подобном положении. Невероятное счастье и невероятная боль. Какая трагедия – провести полжизни в…»

На этом запись обрывается.

После Февральской революции в Лондоне был создан делегатский комитет для содействия возвращению эмигрантов на родину. Секретарем комитета стал Георгий Васильевич Чичерин.

Делегатскому комитету предстояла большая и сложная работа. Падение самодержавия открыло эмигрантам дорогу на родину. Лондон сразу же стал центром притяжения многочисленных российских колоний, разбросанных по Европе. Через Германию было трудно пробраться в Россию. Оставался один реальный путь – из Англии через Скандинавию в Архангельск или Петроград.

Уже в марте Лондон стал местом паломничества эмигрантов, прибывших туда из Франции, Швейцарии и других стран. Делегатский комитет взял на себя заботу о прибывающих и дальнейшей их отправке в Россию. Комитет разместился на Шарлот-стрит в двух комнатах. В первой сидел Чичерин, а во второй – Анжель Нагель, дочь русского эмигранта-народовольца Людвига Нагеля и социал-демократки Соколовой. Когда началась мировая война, Людвига Нагеля, как немца, выслали на остров Айл-оф-Мэн, Анжель работала на фабрике, тесно была связана с российской колонией. Анжель прикрепили к Чичерину в качестве секретаря.

Добирались российские эмигранты до Лондона кружными путями, кто как мог. Многие приезжали семьями с маленькими детьми. Паспорта у них были самые что ни есть «липовые», самодельные, прибывали эмигранты часто без гроша в кармане. Всех их надо было разместить, накормить и отправить на родину.

Главную проблему – финансовую – Чичерин и Литвинов решили сравнительно просто. Отправились к поверенному в делах Временного правительства Набокову и решительно потребовали у него предоставить средства посольства в распоряжение делегатского комитета. Набоков вначале сопротивлялся, потом сдался.

Возникли и другие проблемы. В забитом беженцами Лондоне не так-то просто было и разместить эмигрантов. Делегатский комитет законтрактовал самые дешевые гостиницы в различных районах столицы.

Сутолока в двух комнатах делегатского комитета была необычайной. Каждое утро пароходами и поездами прибывали русские. В те дни из Парижа приехали В. А. Антонов-Овсеенко, В. К. Таратута и другие известные революционеры, долгие годы находившиеся в эмиграции. Радости не было конца. Друзья, потерявшие друг друга, встретились после долгих лет разлуки, у многих на глазах были слезы счастья. Анжель держала в руках списки и выкрикивала фамилии отъезжающих. Чичерин и Литвинов тут же, примостившись у столика, выдавали суточные, гостиничные и проездные деньги. Выданную сумму на главу семьи и домочадцев вносили в паспорт, который подписывал Чичерин.

Путь на родину был сложный. Связь с Россией поддерживалась только морем. Эмигрантов отправляли поездом до шотландского города Абердина на побережье Северного моря. Из Лондона до Абердина ежедневно отправлялись группы по 30–40 человек. Чичерин провожал отъезжающих на вокзале. К поезду приходил в своем стареньком пальто с бархатным воротником и неизменным чемоданчиком в руке.

Из Абердина почти регулярно до норвежского порта Берген шел единственный пароход «Валчер» («Степной орел»). Еще продолжалась война, и «Валчер» конвоировали два миноносца, оберегая его от немецких подводных лодок.

Первый пароход с эмигрантами напоролся на немецкую мину и затонул, все пассажиры погибли. К счастью, последующие рейсы до Норвегии прошли благополучно. Из Норвегии в Россию эмигранты отправлялись русским или норвежским пароходом. Большинство эмигрантов провели на чужбине десятилетия, бежав из казематов Акатуя, Нерчинска, из безвестных каторжных тюрем. На родину они возвращались седые, все изведавшие. Вместе с ними ехало юное потомство революционной эмиграции, никогда не видавшее России.

Вскоре стало известно, что Владимир Ильич и с ним группа большевиков выехали в Петроград. Сильно поредела и лондонская колония. Литвинов рвался в Россию. Он давно сказал жене, что, если его позовут барабаны революции, он немедленно все бросит и помчится туда. Но обстоятельства складываются против него. Сыну несколько недель, в Лондоне свирепствует эпидемия гриппа, и Литвинов вынужден ждать. Он не находит себе места в Лондоне. Он всей душой в России. И в те безмерно тяжкие для него недели безвестности и неразберихи, когда из России докатываются такие неясные сообщения, в Лондон приходит весть о приезде Ленина в Петроград и его выступлении у Финляндского вокзала.

Апрельские тезисы Ленина дали предельно ясную ориентировку: буржуазно-демократическая революция должна перерасти в пролетарскую, социалистическую. Один из главных лозунгов – война войне.

Для Литвинова Апрельские тезисы были не просто политической программой, а практическим указанием к действию. И он начинает готовить первую работу о характере русской революции. Литвинов еще не знает, как назовет ее, но в ней будет дан анализ революции 1905 года, Февральской революции, а дальнейшее содержание книги подскажут события. История сама допишет ее. И эту книгу он издаст в Лондоне.

В сутолоке тех дней, когда, казалось, не оставалось ни одной свободной минуты, Литвинов разрабатывает план своей работы. Человек практичный и точный, Литвинов ведет переговоры с будущими издателями, с лейбористами. Да, они согласны будут издать его книгу, но в зависимости от ее содержания. Он договаривается с лейбористом Ферчальдом, и тот дает согласие написать предисловие. Но как плохо и в каком искаженном виде доходят сведения о положении в Петрограде. Лондонская группа большевиков, в сущности, совершенно лишена правдивой информации о том, что происходит на родине.

В это время Литвинову становится известно, что в Ливерпуль для ремонта прибыл крейсер «Варяг». Да, тот самый легендарный «Варяг»…

Крейсер, потопленный русскими матросами в 1904 году, был поднят японцами в 1905 году и через четыре года зачислен в японский флот под названием «Сойя». В разгар мировой войны царское правительство купило у Японии «Варяг» и еще два военных корабля – «Чесну» и «Пересвет». Южными путями они совершили переход из Владивостока в Мурманск, но «Пересвет» не дошел туда – подорвался на немецкой мине недалеко от Порт-Саида. «Варяг» и «Чесма» в ноябре 1916 года пришли в Мурманск, где «Чесма» и вступила в строй.

Узнав о прибытии «Варяга», Литвинов помчался в Ливерпуль. Как он пробрался на военный корабль – никто об этом не знает. Но сутки он провел на «Варяге», беседовал с офицерами и матросами и выступил перед командой с речью.

Старший офицер хмуро сообщил команде, что перед ними выступает представитель русской колонии в Лондоне Максим Литвинов. Матросы собрались на палубе. Впервые они слушали большевика, который сказал им, что над Россией занимается заря новой жизни. Революция только началась. Впереди новые бои.

В конце августа был арестован Чичерин и заключен в тюрьму Брикстон. Ничто не предвещало такого оборота событий, если не считать разговора, который незадолго до этого Чичерин имел с Набоковым. Георгий Васильевич вынужден был являться в бывшее царское посольство, где решал с Набоковым разные вопросы, связанные с отправкой эмигрантов на родину. Во время одной такой встречи разговор перешел на политические темы, и Чичерин весьма резко высказался о председателе Временного правительства Керенском. Особенно Чичерина возмущала политика Керенского, продолжавшего гнать на бойню русских солдат. «Керенский ни в какой степени не лучше Николая», – сказал Чичерин.

Взбешенный Набоков донес об этом разговоре английским властям, а те, воспользовавшись удобным для них случаем, присовокупили другие вздорные обвинения.

События разворачивались следующим образом. Днем Георгий Васильевич, как обычно, находился в своей комнате на Шарлот-стрит в помещении делегатского комитета. Анжель составляла очередную ведомость на отправку эмигрантов. В это время через комнатку Анжели быстро прошел человек. Не поздоровавшись, он юркнул в комнату Чичерина. По виду это был англичанин, причем совершенно незнакомый, ибо всех посетителей, в том числе и англичан, Анжель знала в лицо.

Когда нежданный посетитель ушел, появился взволнованный Чичерин. Он долго ходил по комнате, нервно размахивал руками, как бы рассуждая сам с собой. Потом спросил у Анжели:

– Вы знаете, кто это был?

– Нет, – ответила Анжель.

– Агент секретной службы. Понимаете, я арестован.

Событие это произошло в пятницу. Секретная служба, прекрасно понимая, что Чичерин никуда не денется, поступила вполне «по-джентльменски». Чичерину не хотели «портить» уик-энд, дали ему три дня для завершения дел и в понедельник приказали явиться в тюрьму. Все эти подробности Чичерин взволнованно сообщил членам делегатского комитета, которых он вызвал.

Друзьям Чичерина удалось добиться отсрочки еще на две недели. Однако, несмотря на протесты, 25 августа Чичерин был препровожден в тюрьму.

Чичерину разрешили раз в месяц отправлять из тюрьмы письма. Он это делал на клочке бумаги в десять тетрадных строк. Своим бисерным аккуратным почерком Георгий Васильевич записывал на этой «площади» массу конкретных распоряжений и поручений, задавал множество вопросов, на которые требовал ответа, ничего не забывал. В одном из таких писем поручил Анжель перевести в Россию деньги его старой няне.

Литвинов целые дни пропадал в офисе лейбористской партии, у членов парламента, добиваясь освобождения Чичерина из тюрьмы.

В конце лета прошло успешное наступление русской армии на Юго-Западном фронте. Английское правительство продолжало добиваться окончательной победы над Германией русской кровью. Лондонские газеты всячески восхваляли «доблестных союзников», замалчивали июльские события в Петрограде, расстрел демонстрации, на все лады хвалили Керенского.

Но где Владимир Ильич? Где другие руководящие большевики? Сведения об этом в Лондон доходили самые противоречивые; путаные, искаженные сообщения об июльских событиях еще больше затрудняли поиски правды. Литвинов видел, куда идет дело. Он еще не знает знаменитого высказывания Ленина, сделанного после июльских событий: «Теперь мирное развитие революции в России уже невозможно, и вопрос историей поставлен так: либо полная победа контрреволюции, либо новая революция». Но Литвинов прекрасно разбирается в ситуации и записывает в своих тезисах для книги: «Керенский готовит нового Бонапарта – генерала Корнилова». Он внимательно следит за предательской линией меньшевиков, особенно за Церетели, Чхеидзе, этих он знает особенно хорошо. Литвинов даст достойную оценку соглашателям, продающим власть в России новым кавеньякам. Он так и напишет в своей книге об этих лидерах российского меньшевизма.

Об исторических событиях в Петрограде 25 октября, о штурме Зимнего дворца Литвинов узнал из экстренных выпусков лондонских газет. А затем вся буржуазная печать затопила мир сообщениями о хаосе в Петрограде и во всей России, пророчила неизбежную и скорую гибель первого государства рабочих и крестьян. Именно тогда Литвинов начал писать свою книгу об Октябрьской революции. Он писал эту работу урывками два тревожных месяца – ноябрь и декабрь 1917 года.

Утром 3 января 1918 года радиостанция Петрограда передала сообщение Советского правительства о назначении Литвинова полномочным представителем Российской Советской Республики в Англии. В тот же день это сообщение было опубликовано вечерними лондонскими газетами. У себя на квартире в Хэмпстеде Литвинов написал свою первую дипломатическую ноту, в которой изложил решение Совета Народных Комиссаров о его назначении, и передал ее министру иностранных дел Англии Артуру Джеймсу Бальфуру.

Отныне и навсегда закончилась жизнь политического эмигранта. Позади двадцать лет, отданных революции. И каких лет! Он прошел через тюрьмы России, Франции, Германии. Он был в самом горниле событий, в гуще деятельности партии, в огне, где ковалась победа. Его «послужной список» хоть кому составит честь: агент «Искры», член Киевского, Рижского и Северо-Западного комитетов РСДРП, входит в Бюро комитетов большинства, член администрации «Заграничной лиги русской революционной социал-демократии», руководитель транспортной организации большевиков, «водворитель оружия в Россию» для подготовки вооруженного восстания, один из создателей первой легальной большевистской газеты «Новая жизнь», представитель ЦК РСДРП в Международном социалистическом бюро, делегат двух дооктябрьских съездов партии, секретарь большевистской колонии в Лондоне – это далеко не все обязанности, которые он выполнял с 1898 по 1917 год.

И не будет больше охранки, которая в течение этих двадцати лет, называя в своих шифровках то одну, то другую его кличку, неизменно добавляла: «…он же Литвинов».

Нет больше Папаши. Есть представитель народного правительства Советской России в Лондоне Максим Максимович Литвинов.