18 июля в 9.45 утра Пеньковский прибыл в аэропорт Хитроу. Он должен был выполнить четыре задания для ГРУ. Государственный комитет также снабдил его длинным списком поручений на ближайшие три недели. В настоящее время его основным заданием было заботиться о жене и дочери начальника ГРУ Ивана Серова — они летели с ним спецрейсом из Москвы. Пеньковский и Серовы были зарегистрированы на рейс, летящий в Лондон за балетной труппой Кировского театра.

В Шереметьеве, перед отъездом, Пеньковский обсудил с Серовым свою командировку в Лондон. Шеф ГРУ, облаченный в гражданскую одежду, сказал, что он рад, что для поездки в Англию выбрали Пеньковского, а остальным ЦК не выдало визы.

— Раза три-четыре побывайте в капстранах. Раз вас не разоблачили (как офицера разведки) после того, как вы работали военным атташе и главным помощником в Турции, мы сможем предложить вам длительную командировку. Мы посмотрим, как к вам относятся американцы, англичане и французы, ведь вы были военным, но сейчас вы действуете как штатский. — Серов имел в виду, что Пеньковский едет в командировку от Государственного комитета.

Серов познакомил Пеньковского со своей женой и дочерью и попросил его быть к ним повнимательнее в Лондоне. Пеньковский сказал, что с удовольствием поможет Вере Ивановне Серовой — ей было сорок восемь лет — и их симпатичной дочери, студентке Светлане, которой был двадцать один год. За день до отъезда Серов вызвал Пеньковского к себе в кабинет и сообщил, что его жена и дочь едут в туристическую поездку в Лондон. Пеньковский должен был договориться о машине для них, сопровождать их, ходить с ними по магазинам — в общем, следить за тем, чтобы в Лондоне им было хорошо. Серов приезжал в Лондон в 1956 году в связи с визитом Хрущева. Но общественность была так сильно настроена против советского руководителя из-за того, что он был сталинским палачом и сделал на этом свою отвратительную карьеру, что ему пришлось уехать. Туристическая поездка жены и дочери Серова в 1961 году была беспрецедентной — в то время зарубежные поездки советских граждан строго запрещались.

Получив вещи и пройдя таможню в Хитроу, Пеньковский понял, что, несмотря на телеграмму от самого шефа ГРУ, встретить Серовых из советского посольства никто не приехал. Пеньковский позвонил, и они с Серовыми целый час ждали посольскую машину, которая должна была отвезти их в гостиницу. Пеньковский уже однажды был в Лондоне и вел себя как человек бывалый, с восторгом рассказывая о лондонских достопримечательностях. Он пообещал Серовым, что лично покажет им город и поможет в покупках. Пеньковский с трудом верил в свою удачу: он может войти в доверие к жене и дочери начальника. У него еще три недели в Великобритании, и часть этого времени они с Серовой и Светланой проведут вместе.

Пеньковский позвонил Гревилу Винну домой в Челси, на Аппер Чейн Роу, и сообщил, что советское посольство зарезервировало комнату для Пеньковского в отеле «Кенсингтон Клоуз», на Кенсингтон Хай стрит, недалеко от посольства. Винн назначил встречу около отеля — там Пеньковского должен был ждать Майкл Стоукс, младший в группе. Стоукс снял комнату в том же отеле, где остановился Пеньковский. Он сопроводил Пеньковского в квартиру другого офицера МИ-6, в Кенсингтоне, на Литл Болтоне. Это была явочная квартира.

Пеньковский и представить не мог, что незадолго до его приезда ЦРУ предложило группе подвергнуть его испытанию на «детекторе лжи», когда он будет в Лондоне. Это было обычным испытанием для всех работающих агентов. Тесты на «детекторе лжи» проводились в целях обычной безопасности. Тестирование регулярно проходили все служащие ЦРУ, в том числе и директор. Детектор отмечает изменение частоты пульса, сердцебиение, когда человек отвечает на вопросы из определенного списка. Стандартные вопросы: употребляет ли он наркотики? Занимается ли преступной деятельностью? Встречается ли с иностранными агентами? Англичане не хотели прибегать к «детектору лжи», и о том, как поступить с Пеньковским, через океан велись секретные переговоры.

Дик Хелмс, Джек Мори и Эрик В. Тимм, глава западноевропейского отдела, сообщили офицерам в Лондон, что, принимая во внимание важность нынешних и будущих сообщений Пеньковского по политическим вопросам, таким как Берлин, особое внимание надо уделить тому, чтобы заставить его на ближайших встречах пройти ICFLUTTER — кодовое название «детектора лжи». Они пришли к выводу, что вопрос о «детекторе лжи» смогут лучше решить офицеры, работающие с Пеньковским.

Главное управление ЦРУ также сообщило группе, что отчет Пеньковского по Берлину о планах Хрущева подписать сепаратный мирный договор с Восточной Германией требует личного внимания высшего эшелона Государственного департамента.

В тот день, когда Пеньковский приехал в Лондон, 18 июля, лондонский центр ЦРУ сообщил в Вашингтон, что реакция со стороны британских и американских офицеров на предложение использовать «детектор лжи» была «обоюдно негативной». Шерголд был категорически против этой идеи и говорил об этом с сэром Диком Уайтом, главой МИ-6. Обдумав возможный риск, Уайт решил, что отрицательное воздействие на взаимоотношения с Пеньковским весьма вероятно, и это важнее, чем любые преимущества, которые может дать тестирование.

Сэр Дик с готовностью признал, что неопытность МИ-6 и лично его в обращении с «детектором лжи» была одной из причин его беспокойства. Ему было трудно представить себе, что даже при самых удачных обстоятельствах с помощью такой проверки можно получить абсолютно обнадеживающий результат. Он подчеркнул, что у Пеньковского нетипичный характер и поэтому чрезвычайно не хотелось бы рисковать и терять столь ценного информатора. Наконец, сэр Дик отметил, что «детектор лжи» никоим образом не может раскрыть непреднамеренный обман, и особо подчеркнул, что только время и наблюдение за Пеньковским дадут ответы на их вопросы.

Шерголд полностью согласился с сэром Диком и предупредил, что, даже подвергнув Пеньковского тестированию, надо принять во внимание, что как сама процедура, так и последующие воспоминания о ней абсолютно изменят его душевное состояние — и, вероятнее всего, не в лучшую сторону. Шерголд предположил, что, если группа согласится подвергнуть Пеньковского тестированию, вера его будет поколеблена и он, скорее всего, воспримет все это как отсутствие доверия, вполне возможно, это будет для него потрясением. Если этого не случится, Пеньковский может решить в будущем передавать лишь документальный материал, заботясь таким образом о своей репутации и не заходя слишком далеко. В ответ лондонский отдел предупредил, что, проводя тестирование на «детекторе лжи», Управление должно быть готово к тому, что можно погубить всю операцию, если не осознавать масштаба подобной проверки.

Ответ Лондона вызвал глубокую тревогу в Вашингтоне и привел к новому раунду консультаций. 19 июля заместитель начальника советского отдела ответил Мори на вопрос, заслуживает ли Пеньковский доверия и лоялен ли он:

«Объект, рискуя жизнью, пытается всеми возможными способами убедить нас в своей надежности, лояльности и ценности. С любой точки зрения он проявил себя великолепно. Мы ни разу не поймали его на серьезной фактической ошибке. Он не просто выполняет наши требования, с самого начала операции он демонстрирует огромную инициативу, по собственному почину сообщая чрезвычайно интересную и нужную нам информацию. Есть существенная разница между агентом, который добровольно сообщает информацию, и агентом, который лишь выполняет определенные требования. Мы не должны предпринимать ничего, что могло бы охладить его энтузиазм.

У Объекта есть все основания думать, что мы ему доверяем, и он действительно так считает. Мне кажется, в этом ключ к пониманию почти всех наших профессиональных агентов и советских невозвращенцев высокого уровня. Они не находят признания на родине и ищут его за границей. Так поступил и Объект. Мы идем на определенный риск, требуя, чтобы Объект подвергся на данном этапе тестированию, — это может привести к разочарованию, которое никогда не будет преодолено, и я не думаю, что польза от тестирования будет велика настолько, что оправдает этот риск.

«Детектор лжи» не является истиной в последней инстанции. Говорят, что он никогда не обвинял невиновного. Но всем нам известны случаи, когда виновных не смогли определить с его помощью. Тестирование может показать, что Объект искренен. Но вряд ли он покажет, что операция контролируется русской разведывательной службой. Думаю, мы располагаем достаточным количеством информации для того, чтобы доверять Объекту. Если он и не искренен, поводов для жалоб нет: в любом случае это богатый источник ценной, точной, подробной разведывательной информации».

Джеку Мори осталось подготовить материал для Дика Хелмса, которому предстояло вынести окончательное решение. В записке Хелмсу от 19 июля 1961 года Мори высказал все «за» и «против» тестирования Пеньковского. Сначала Мори перечислил аргументы в пользу проведения теста:

«А. Это опробованный и общепринятый в нашем деле способ, а в столь важном случае мы, безусловно, должны воспользоваться всеми полезными средствами.

Б. Учитывая чрезвычайную важность, по меньшей мере, двух сообщений «Героя» (кодовое имя Пеньковского) — отчетов по берлинскому кризису и по советской ракетной программе, — очевидно, что у Советов есть потребность в эффективном канале для дезинформации.

В. Хотя, насколько нам известно, в последнее время Советы не занимались махинациями подобного рода и масштаба, они могут решить, что достаточно узнали о наших интересах и методах (от бывшего агента ГРУ Петра Попова), чтобы провести такую операцию; фактически у этих двух случаев есть определенное сходство.

Г. Хотя обман в данной операции вполне возможен, существует и другая опасность: мы можем недооценить уникальный и надежный источник информации; в любом подобном деле возникают сомнения, и ценность данного случая зависит от нашей способности уничтожить эти сомнения. Таким образом, если тестирование укрепит нашу уверенность, то провести его необходимо.

Видимо, «Герой» сжег за собой все мосты. Даже если тестирование окажет негативное психологическое воздействие, это может и не быть фатальным для наших отношений. Более того, мы должны вести себя так, чтобы «Герой» не думал, что мы слепо доверяем ему; надо быть мудрее и держать его настороже.

Д. Так как «Герой» заявлял, что он жаждет себя проявить, по логике вещей он не может противиться процедуре, которую обязаны пройти все члены сообщества, в которое он хочет вступить».

Доказав необходимость тестирования, Мори привел аргументы «против». Он писал:

«А. «Детектор лжи» — лишь способ, и интерпретация результатов не является точной наукой. Тестирование может дать убедительные результаты, когда дело касается сексуальной жизни младшего офицера-стаже-ра или благонадежности перебежчика — мелкой сошки, но здесь мы имеем дело с гораздо более сложной личностью. Более того, о данном случае мы можем судить и по некоторым другим критериям.

Б. Хотя нам не стоит забывать о том, что Советы пытались нас дезинформировать в делах подобного рода, но сущность, масштаб, разнообразие и сложность материала, сообщенного «Героем», заставляют меня думать, что они такое просто не потянут. Личные встречи с агентом длились в общей сложности 52 часа, и все это время он находился под пристальным наблюдением четверых опытных офицеров разведки. Он передал около 2200 страниц документального материала по наиболее важным вопросам. Сомневаюсь, что Советы могут быть настолько уверены в этом агенте или в собственном знании о том, что именно нам известно по всем этим вопросам; и вряд ли они захотят столкнуться с неизбежными в такой операции проблемами. Безусловно, они могут достичь той же цели не таким сложным и опасным путем.

В. Если это все же дезинформация, цель операции, скорее всего, связана с Берлином, но в данный момент трудно сказать, каким образом материалы, которые информатор выдает за собственное мнение, могут сыграть на руку Советам.

Г. Тестирование может нам помочь обрести уверенность в благонадежности «Героя», но проблема в том, как к этому отнесутся потребители информации. Я сомневаюсь, что «детектор лжи» или что бы то ни было может избавить от сомнений, неизбежных при сопоставлении отчетов Объекта с отчетами тайной разведывательной службы.

Д. В данный момент я абсолютно уверен в благонадежности информатора, но меня беспокоят две вещи: (а) бессознательная необъективность информатора и косвенных источников информации в спорных вопросах и (б) возможность ареста информатора (как Попова) и установление строжайшего контроля за ним. «Детектор лжи» не решает этих проблем. Единственное, что мы можем сказать точно, — что вторая возможность, по крайней мере на данном этапе, исключается, так как 18 июля объект приехал в Лондон.

Е. Мы должны отдавать себе отчет в том, что каждая встреча с «Героем» может быть последней, и в дальнейшем мы сможем связаться с ним только при помощи тайников или мимолетных встреч (во время которых обмен материалами происходит без контакта), и мы едва ли можем позволить себе отправить его обратно в СССР для работы на нас с тяжелым сердцем. Если бы мы могли быть уверены в том, что личный контакт не будет прерван, можно было бы попытаться залечить любые психологические раны, нанесенные тестированием, но такой уверенности нет.

Ж. Основываясь на восемнадцатилетнем опыте легальных и нелегальных контактов с русскими, я могу сказать, что человеческий фактор, «личные взаимоотношения» — основная движущая сила их поведения. В данном случае обстоятельства весьма благоприятны, и любые действия, которые могут испортить наши взаимоотношения, чреваты серьезным риском.

В заключение хочу сказать следующее:

А. Главное управление поступит безответственно, если не примет во внимание оценку четырех офицеров, занимающихся этим делом.

Б. Любая попытка переубедить наших британских коллег может испортить наши гармоничные отношения, которые весьма важны для успешной совместной работы».

Позже в тот же день, 19 июля, Мори встретился с Хелмсом и Тиммом, чтобы вынести резолюцию по данному делу. Трое старших офицеров в Вашингтоне разделяли мнение лондонской группы. После встречи Мори написал записку для отчета о результатах обсуждения:

«Было достигнуто соглашение о том, что в данный момент что-либо предпринять в этой операции невозможно, так как есть риск, что агент потеряет интерес к делу, и этот факт имеет большее значение, чем результаты тестирования».

Мори считал, что интуиция не подвела англичан; оценка офицеров по особым делам тоже много значила, и, кроме того, масштаб разведывательной информации был веским аргументом, раз уж возникали сомнения в том, что Советы могут намеренно передать такой разнообразный материал. «Они не могли специально это подготовить для нас, так как любой диссидент, осведомленный об этой операции, или независимый информатор могли все им испортить», — писал Мори.

Споры о тестировании, в сущности, подразумевали споры о надежности и искренности Пеньковского. Во время второго раунда лондонских встреч — десять заседаний, более сорока часов — Вашингтон тщательнейшим образом занимался Пеньковским. Вашингтон и Лондон столкнулись с серьезной проблемой: надо было перевести и распространить весь предоставленный им материал. Получатели должны были немедленно дать материалу оценку, нельзя было допустить его рассекречивания, но в то же время распространение этой информации в разведывательном сообществе и высших кругах правительства было необходимо для максимально эффективной работы.

Президент Кеннеди не очень-то жаловал Аллена Даллеса (директора ЦРУ с февраля 1953 года) после поражения на Плайя Хирон (апрель 1961 года). Хотя Кеннеди принял вину на себя, Даллесу недолго оставалось занимать этот пост, и он это знал. Кеннеди возложил ответственность за поражение на Даллеса и заместителя начальника оперативного отдела Ричарда Биссела и попросил их уйти в отставку. Потом началось дело Пеньковского. Даллес был профессионалом, его высоко ценили, и он решил показать президенту, как умеет работать Управление, и завершить свою карьеру на высокой ноте.

Даллес, как всегда, был осторожен в оценке информатора и переданного им материала. Несколько разочаровав специалистов советского отдела, он вызвал эксперта по СССР из Управления информации, так называемого открытого подразделения ЦРУ. У Управления информации не было тайных агентов в этой сфере, и они пользовались услугами аналитиков, чтобы исследовать и классифицировать отчеты.

Прокомментировать материалы нового советского информатора попросили молодого советолога бюро ОРВ Реймонда Л. Гартхоффа. Даллес хотел знать, что Гартхофф думает о ценности информации и ее распространении в сообществе. Гартхофф считал, что информация по ракетам и ракетным войскам, по всей видимости, истинна и что частично это можно доказать. Но часть информации была совсем новой, и подтвердить ее было невозможно, хотя Гартхофф сказал, что она «вполне пригодна». Он сообщил Даллесу, что некоторые материалы «вроде бы не совпадают с нашими данными, что заставляет задуматься. Если информатор честен, эти материалы чрезвычайно важны, и их необходимо распространить».

В 1990 году Гартхофф вспоминал, что первое время Даллес относился к информации настороженно и задумывался «о том, как воспримут информатора и как ЦРУ отнесется к распространению информации, с которой, кажется, не все в порядке. Но, безусловно, его основной целью было узнать информатора получше; как разведаналитик, я мог сообщить ему больше, чем оперативник.

Я предложил директору распространить информацию, учитывая, что информатор обладает обширными знаниями по ряду вопросов; так он и поступил. При оценке материала необходимо было это учитывать, но источник оказался надежным».

Джеймсу И. Энглтону, главе контрразведки ЦРУ, ответственному за выявление агентов КГБ внутри страны и за рубежом, предстояло вынести решающую оценку. Весной 1961 года Даллес хорошо отзывался об Энглтоне, твердо рассчитывая на его помощь в оценке Пеньковского. Мори, пытаясь добиться того, чтобы Пеньковскому поверили, 30 июня 1961 года встретился с Энглтоном.

Мори написал об этом разговоре. Он процитировал Энглтона: «Вне сомнений, это одно из важнейших за многие годы дел». Энглтон сообщил Мори, что частично ознакомился с расшифровкой лондонских встреч и полностью убедился в честных намерениях агента и ценности переданной им информации. В результате Энглтон заключил, что невозможно сохранить имя информатора в тайне, передав основным потребителям отчеты, по которым можно было бы догадаться о ценности всего переданного материала. Мори отметил, что, по словам Энглтона, «основным потребителям информации нельзя сообщить всего, но чрезвычайно важно, чтобы президент во время берлинского кризиса узнал об этом деле все и смог извлечь ИЗ ЭТОГО ВЫГОДУ».

Энглтон настоятельно рекомендовал, чтобы президент прочел расшифровку встреч агента с группой в Лондоне. Он сказал:

— Значение этой операции можно понять, лишь читая стенографический отчет. Расшифровка показала, что у агента широчайший доступ к секретной информации, что увеличивает ценность его сообщений, — человек, который выносит официальное решение по берлинскому вопросу, обязан это прочитать.

Рассматривая вероятность дезинформации, Мори заметил, что, как ему кажется, общий масштаб информации столь велик, что в рамках одной операции дать ложные сведения по всем затронутым вопросам практически невозможно.

«Я добавил, — прокомментировал Мори, — что, если русская разведслужба попытается начать против нас обманную операцию, подсовывая нам всяческую военную, техническую, контрразведывательную, политическую и тому подобную дезинформацию, которую передавал «Герой», она бы неминуемо запуталась, поскольку едва ли им известно, что именно из этой информации мы знаем наверняка. Сложность и разнообразие материалов, которые «Герой» дает в своих безусловно достоверных отчетах, мне кажется, — лучшая гарантия против обмана».

Энглтон полностью согласился с этой точкой зрения и сообщил Мори, что, по его мнению, двойной агент просто не говорил бы так, как «Герой». Агент, работающий «на два фронта», не мог бы так выражать свои мысли, говоря о Хрущеве, о советской системе и о своем личном отношении к этому.

Позже Энглтон всерьез поверил, что Советский Союз разрабатывает глобальный сценарий дезинформации против Запада, и начал сомневаться во всех советских агентах Управления, появившихся после 1961 года. Он яростно искал советского агента, который прокрался в ЦРУ и мешает советскому отделу работать в полную силу.

Летом 1961 года работа Пеньковского имела чрезвычайно важное значение прежде всего из-за опасности ядерной войны в связи с берлинским кризисом; его материалы дали американцам уникальную возможность понять планы и возможности Хрущева.

В 20.20 18 июля Пеньковский был готов к первой встрече с группой на явочной квартире в Кенсингтоне. Это был его восемнадцатый отчет перед группой. Они были искренне рады встретиться вновь. Пеньковский был в хорошей форме. Он начал с того, что представил длинный список замечаний и предложений, потом перешел к сообщению о своих делах на советской торговой ярмарке в Лондоне. Было очевидно, что он стремится поскорее покончить с рабочими вопросами и перейти к главной информации — рассказать о намерениях Советов и приготовлениях к Берлину.

— Наша группа (американо-британская) должна обратить особое внимание на противотанковую оборону. Почему? Потому что на территории Восточной Германии находятся две укомплектованные танковые армии, состоящие из полков, бригад и двух корпусов со всей необходимой техникой. Проверьте по другим каналам — танковые армии уже там. Это если не считать танковые армии второго эшелона и армии в Чехословакии и Польше. В настоящее время Хрущев со своим Генштабом проводит весьма коварную политику: он придает особое значение танковым силам. Танки будут оснащены артиллерийскими орудиями и ракетами. Наша задача: привести противотанковые силы в наилучшее состояние и организовать их в каждом пехотном подразделении. Я думаю, нужны базуки и другая передовая техника. Войска должны тренироваться ежедневно, как скрипачи. Они должны ежедневно практиковаться в стрельбе прямой наводкой.

Пеньковский беспокоился, как бы Хрущев не одурачил Запад авиашоу, которое устраивалось по его приказу; не надо думать, что особое внимание переключается на военно-воздушные силы. Он настаивал, что главное — ракеты и танки и что между командующими армиями развернулась настоящая битва за лучшее снаряжение. Особое значение, настаивал он, придавалось танкам, подводным лодкам и ракетам.

— Авиация — это спектакль. Эти новые самолеты еще не выпускаются в массовом производстве, и очень немногие выпускаются только серийно. Неотложный вопрос — Берлин. После подписания мирного договора они хотят заблокировать подходы к городу танками. Мы должны врезать им как следует. Хрущев хочет, чтобы конфликт был локализован, но мы (он опять имел в виду американцев и англичан) должны ударить так, чтобы от них ничего не осталось. Поэтому мощь противотанковых сил должна быть больше, чем когда-либо. Мы должны укрепить противотанковые силы, ракеты, обычную артиллерию, базуки и мины. Прекрасно, что мистер Кеннеди и мистер Макмиллан столь тверды. В Москве это вызвало настоящую панику.

После венской встречи с Хрущевым Кеннеди встретился с премьер-министром Макмилланом. В частной беседе Макмиллан сказал: «Конфликт между Востоком и Западом исчерпывается не в результате морального или физического истощения той или другой стороны. В наш ядерный век этот конфликт может быть разрешен не победой одной стороны, а только уничтожением обеих. Поэтому я считаю, что достичь нашей цели мы можем только приняв точку зрения, что соглашение может дать больше, чем агрессия».

4 июля 1961 года Макмиллан поддержал венские заявления Кеннеди и сообщил Палате общин, что Великобритания отвергнет любые предложения по Германии и Берлину, если они будут направлены против воссоединения Германии. Премьер-министр не внял угрозе Хрущева подписать в одностороннем порядке мирный договор с Восточной Германией.

Берлин тревожил всех. У группы была серия вопросов к Пеньковскому о его отчете по советской стратегии, который был передан президенту Алленом Даллесом. Кайзвальтер попросил Пеньковского поподробнее рассказать об этом отчете и сообщить, кто еще присутствовал при разговоре с Варенцовым.

— Я вам расскажу все как было. Сперва все немного выпили, и моя жена вполне невинно сказала: «Сергей Сергеевич, я смотрю на все с точки зрения женщины, матери; как вы думаете, мы подпишем мирный договор с Восточной Германией?» Он сказал: «Да». Мы пили водку, вино и коньяк, пили довольно много. После еды дети вышли из-за стола. Варенцов предложил выпить за меня, и мы повторили. Все дело в женской психологии, понимаете, женщины не хотят войны. Моя жена спросила Сергея Сергеевича: «Но соглашение будет подписано сейчас?» «Будет», — ответил Варенцов.

Заговорили о другом, продолжая пить. Потом уже по моей инициативе вернулись к проблеме Германии, я воспользовался тем, чего уже достигла моя жена. Я ее об этом не просил. Это всего лишь деталь, но немаловажная. Потом Варенцов выругался и сказал: «Рискованное дело мы затеяли». Он сообщил, что Хрущев готовится поддержать конфликт введением танков. Но он не хочет, чтобы война была глобальной. Он понимает, что ядерные возможности НАТО велики, но рассчитывает на то, что она не будет использовать ядерное оружие в первой фазе такого конфликта. Если бы у Хрущева были возможности, он бы первым устроил гигантский взрыв, но у него таких возможностей нет, и я слышал, как об этом много раз говорили офицеры Генерального штаба. Люди не хотят воевать в Восточной Германии за что бы там ни было.

— Готов ли Советский Союз к ядерной войне? — спросил Кайзвальтер.

— Нет. Все заявления Хрущева на эту тему — сплошной блеф, но он изо всех сил готовится к войне. А наши военные не хотят атомной войны. Возможны локальные атомные удары, если у них достаточно ядерного оружия, чтобы так разбрасываться, но накрыть все важные военные центры или места скопления военных объектов они не могут.

Пеньковский описал дилемму Хрущева. Угрожая Западу своей якобы имеющейся ядерной мощью, Хрущев шел на риск: Запад мог начать ответные действия и новый виток гонки вооружений. Хотя у Советского Союза ядерного оружия достаточно для того, чтобы вывести Соединенные Штаты из строя, но недостаточно для первого удара такой силы, чтобы не дать возможность Америке нанести ответный удар, полностью уничтожив одновременно МБР, бомбардировщики и ядерное оружие на подводных лодках. Все еще обсуждались теории о ведении ядерной войны и концепция «ограниченной ядерной войны». В Советском Союзе это были лишь тайные дебаты среди военных; официальной стратегией Америки был массированный ядерный ответ. Концепция «ограниченной ядерной войны» была еще в зародыше.

— Откуда сам Варенцов узнал об этом? — спросил Кайзвальтер.

— Он это узнал на Высшем военном совете, председатель там — сам Хрущев, а выступают обычно Козлов и Микоян. Другие члены Президиума молчат. Эти трое заправляют. Они требуют, чтобы германский вопрос был решен подписанием германского мирного договора, утверждая, что нельзя больше откладывать, иначе СССР выставит себя на посмешище перед всем миром.

Другие высокопоставленные чиновники, в том числе Варенцов, — а он большая шишка — понимают, что мы обладаем определенной силой, но во многих отношениях не готовы к длительному конфликту. Они просто отдают приказ (производить больше оружия). У них просто нет другого выбора, как выполнять приказы вышестоящих. Если они откажутся, их уволят. Чтобы не слететь, они душу дьяволу продадут.

Все знают, как лжет Хрущев, говоря, что мы догнали Америку по производству молока и мяса, — ведь на мясо забивают кроликов и лошадей.

Посмотрите на Варенцова. Став главным маршалом, он поднял бокал за Никиту Сергеевича. Я был потрясен. Я поднял бокал. Но какого черта я буду пить за Хрущева? Я подумал о вас и выпил за ваше здоровье. Конечно, все мы люди, и, если у тебя такой почет и власть, ты этой властью пользуешься. Теперь Варенцов хорошо относится к Хрущеву.

Потом Кайзвальтер попросил Пеньковского рассказать о том, что изменилось в Союзе с июня.

— Ситуация в Союзе следующая: прежде всего, если бы вы могли (Пеньковский имел в виду НАТО) развернуть широким фронтом огромную армию, использующую только оружие обычного типа, без ракет и атомных боеголовок, то очень большая часть советских войск скорее всего перешла бы на нашу сторону (Запада).

— Это только ваше мнение или Варенцов и другие его тоже разделяют? — спросил Кайзвальтер.

— Это общая точка зрения, потому что у нас в стране все насквозь прогнило. Люди не доверяют Хрущеву, они не доверяют советскому правительству. Народ полуголодный. Ему очень не нравятся воинственные речи Хрущева, и об этом говорят вслух, ведь после смерти Берии можно свободнее высказываться. Все думают, что из-за таких выступлений Хрущева Кеннеди, Макмиллан и де Голль были вынуждены вдвое, втрое усилить гонку вооружений. Если бы был жив Сталин, ОН бы не поднимал шума, а этот дурак выкрикивает свои угрозы, выбалтывает планы и заставляет наших потенциальных врагов увеличивать свою военную мощь.

Его не любят и говорят, что он сам себе все портит и слишком много говорит о советских военных успехах, пытаясь запугать западных лидеров.

Мы (Запад) не должны повторять поражение в Суэце (1956 год). Мы должны ответить жестко, если он заблокирует доступ к Берлину. Блокирующие (советские) силы должны быть уничтожены. Это нужно сделать без атомных взрывов в промышленных центрах или районах тыла. Если Хрущев попытается это сделать (блокировать Берлин), ему надо ответить достойно, сказав всему миру, что Запад защищает свои интересы, которые попирает Хрущев, не выполняя Потсдамского соглашения. Если он до какой-то степени расширит конфликт, ему надо ответить соответствующими мерами. В действительности Хрущев и Советская армия в данный момент не подготовлены.

Затем Пеньковский рассказал, как Хрущев лично вынуждал Центральный Комитет Коммунистической партии одобрить программу массового производства всех видов вооружения, делая особый упор на ракеты. Чтобы выполнить это, члены ЦК и ответственные министры «просто вынуждены лично присутствовать на производстве, за которое они отвечают».

Особое значение, сообщил Пеньковский, имела интеграция восточногерманских сил в Советскую армию. Пехотная дивизия Восточной Германии участвовала с советскими войсками во всех маневрах.

— Что это за дивизия? — спросил Кайзвальтер.

— Обычная пехотная дивизия Германской Демократической Республики, действующая в точности по советской доктрине, участвующая во всех маневрах Советской армии. Маневры могут проходить в любой стране Варшавского Договора и в самом Советском Союзе. Этот план разработан недавно для того, чтобы германская армия была тактически и стратегически готова к участию в совместных операциях.

Кайзвальтер сказал Пеньковскому:

— Это важный вопрос. Какова степень уверенности Варенцова и других высокопоставленных советских военных в том, что Советская армия представляет себе последствия политики Хрущева по Берлину? Я имею в виду, существует ли физическое противодействие?

Пеньковский подбирал слова для ответа:

— Если рассмотреть сегодняшнюю ситуацию, Советская армия не готова вести серьезную войну. Баренцев сказал, что нет никакой уверенности в готовности наших войск. Я даже написал вам об этом, а Варенцов особо подчеркнул, что если и дальше так будет, то мы идем на риск. Мы тренируем свои войска, чтобы они были готовы к любой неожиданности, но в настоящее время нет никакой уверенности, что они подготовлены.

— Это сказал Варенцов?

— Да, он. Они пытаются обеспечить эту уверенность. Члены Центрального Комитета, многие члены партии и министры сейчас пытаются добиться необходимой готовности оборудования прямо в промышленных центрах. Маршалы и генералы постоянно находятся с войсками, чтобы обеспечить их боевую эффективность. Например, во время недавних маневров в военном округе Одессы, — посмотрите, сколько генералов там погибло. — Пеньковский имел в виду смерть четырех генералов при крушении вертолета над Одессой. Вертолет упал из-за того, что сорвалась одна из лопастей винта.

— Как они оценивают с военной точки зрения план войны в ГДР? — спросил Кайзвальтер.

— Это абсолютно безрассудное решение. Они собираются заблокировать танками по всей ГДР пути прохода в Берлин. Конечно, основными будут войска Восточной Германии, а в поддержке, в роли второго эшелона, — советские войска. Весь план подразумевает скоординированность действий восточногерманских и советских войск. Идея в том, что, если эти войска смогут дать отпор англо-американским, французским и западногерманским силам, конфликт будет исчерпан, а Западу придется войти в дипломатические отношения с правительством Восточной Германии, чтобы получить право прохода в Берлин. Тогда можно будет избежать дальнейшего конфликта, и Советы думают, что западные силы испугаются. По совестким оценкам, западно-германская армия к этому не готова. Они определяют ее готовность по оборудованию и человеческим ресурсам как восьмидесятипроцентную.

На следующий вечер Пеньковский позвонил Серовым в отель «Бейсуотер» и договорился встретиться с ними. Когда он пришел, они собирались лечь спать, но он уговорил их пойти с ним. Они отправились в ресторан гостиницы, где он жил и потому мог расплатиться чеком. Он заказал превосходную еду и вино, а чек сохранил для Шерголда, чтобы возместить убытки.

Как Пеньковский сообщил потом группе, Светлана флиртовала с ним. Когда они ехали в такси к ним в отель, она прижималась к нему и делала это, по словам Пеньковского, весьма умело, пока он рассказывал о достопримечательностях Лондона и еще раз обещал помочь Серовым в покупках. Он дал Серовой двадцать фунтов взаймы, чтобы купить качели для дачи.

25 июля президент Кеннеди обратился к народу, по словам основного составителя его выступлений Теодора Соренсона, с «более мрачной речью, нежели те, к каким привыкли американцы, более мрачной, чем все предыдущие президентские речи в век ядерных возможностей».

— Западный Берлин, — сказал Кеннеди, — стал сегодня великим испытанием мужества и воли западных стран, это центр, в котором наши торжественные обязательства... сталкиваются сегодня с советскими амбициями .

Президент попросил Конгресс увеличить военный бюджет на 3,2 миллиарда долларов. Кеннеди не объявил чрезвычайного положения в государстве, но утроил количество призывников и потребовал от Конгресса полномочий объявлять боевую готовность, чтобы призвать резервы на военную службу. Пол Нитце, представитель комиссии Департамента обороны по Берлину, вспоминал: «Планы НАТО на случай непредвиденных обстоятельств предусматривали, что мы посылаем часть военных сил в Берлин по автостраде, а если противостояние будет продолжаться, МС 14/2 предусматривало ядерную атаку. ...Несмотря на то, что военные силы обычного типа на европейском театре военных действий у нас хуже, чем у остальных, мне кажется, что у нас было стратегическое превосходство. Мы очень хотели, чтобы дело не дошло до обмена ядерными ударами, но все же мне казалось, что Советский Союз не хочет этого еще больше, чем мы. Даже несмотря на это, риск был велик, и ошибки в расчетах как той, так и другой стороны были нашим главным потенциальным врагом. Ядерная конфронтация с Советским Союзом во время берлинского кризиса 1961 года была значительно реальней, чем во время кубинского кризиса 1962 года».

28 июля Пеньковский встретился в 15.10 с англо-американской группой на явочной квартире в Кенсингтоне. Ему подарили коротковолновый радиоприемник «Зенит», и Кайзвальтер по-русски объяснил:

— Этот подарок свидетельствует, что деньги для нас не проблема, главное — безопасность.

Принимая подарок, Пеньковский сиял от удовольствия и рассыпался в благодарностях. Он сказал, что лучше бы Винн в свою следующую поездку привез радио в Москву. Он убеждал группу, что такие же приемники можно купить в Москве за доллары в специальных магазинах для туристов и что проблем не будет, если кто-нибудь спросит, откуда у него это. Кайзвальтер согласился, но не разрешил покупать маленький магнитофон, чтобы Пеньковский записывал разговоры с Варенцовым и другими военными высокого ранга.

— Вас могут начать подозревать, если у вас будет такой магнитофон, и это серьезный риск — записывать Варенцова. Вы должны твердо придерживаться наших советов и рекомендаций в целях безопасности и свести собственные желания к минимуму.

Группа постоянно сталкивалась с тем, что Пеньковский шел на неоправданный риск, желая стать лучшим шпионом в истории. Русских все время надо хвалить. Кайзвальтер достал отчет вашингтонского Управления по поводу речи о Берлине, произнесенной Кеннеди 25 июля, и протянул его Пеньковскому.

— Это для того, чтобы вы знали, что наши лидеры получают вашу информацию. Я вам не буду его читать, но могу сказать, что в некоторых заявлениях президента были высказаны именно те идеи, которые вы предложили .

Пеньковский расплылся в улыбке и углубился в цитаты из речи президента Кеннеди:

«Западный Берлин стал сегодня великим испытанием мужества и воли западных стран, это центр, в котором наши торжественные обязательства... сталкиваются сегодня с советскими амбициями.

Мы не можем позволить и не позволим коммунистам выкинуть нас из Берлина хитростью или силой. Ибо мы должны выполнить обещание, которое дали этому городу, во имя морали и безопасности Западной Германии, во имя единства Западной Европы и чтобы не потерять доверия всего Свободного Мира».

Пеньковский поднял голову и сказал:

— Вы должны узнать, что происходит в верхах и как Хрущев повышает генералов в чине, чтобы они были верны ему. В верхах существует секретная оппозиция, она остается секретной, потому что большинство — протеже Хрущева, а остальные не хотят терять работу. Но перегруппировка сил, как и раскол, вполне возможна в связи с берлинской проблемой. Все, кто в курсе состояния нашей экономики и военной промышленности, скажут: «Воевать слишком рано. Надо подождать. Зачем обострять ситуацию из-за Берлина, хотя эта проблема существует уже шестнадцать лет?» Если так будет, возможно, Хрущев снова победит; а может случиться и обратное. Нам надо это учитывать. Они могут сместить Хрущева, заявив, что он болен, или он может уйти в отставку, как Маленков. Или они скажут ему: «Боссом ты останешься, но давай отступим в берлинском вопросе, давай что-нибудь придумаем. Давай провозгласим, что мы защищаем мир, а англичане и американцы экстремистски восприняли наше заявление и готовятся к войне, а мы войны не хотим, торопиться некуда, когда-нибудь потом разберемся с берлинским вопросом». Можно наговорить много  дипломатических фраз, чтобы сделать все как надо,одурачить народ и снова всем наврать .

Окончательное решение примет в октябре XXII съезд партии. Этого вопроса нет в повестке съезда, но, как я вам уже говорил, во время подобных собраний у них проходят секретные сессии, и я абсолютно уверен, что там этот вопрос будет обсуждаться. Они даже могут обсудить его еще до официального открытия съезда. Так что мы должны учитывать три возможности.

Во-первых, Хрущев может смести всю оппозицию и подписать восточногерманское мирное соглашение, что, возможно, приведет к локальному конфликту, который подтолкнет к серьезной войне.

Во-вторых, Хрущева могут заставить пойти на компромисс и отложить подписание мирного договора ввиду существования западной оппозиции и сделать вид, что он стремится к миру; в этом случае возможные действия по Восточной Германии и Берлину будут отложены.

В-третьих, Хрущева могут сместить.

Пеньковский добавил:

— Судя по телеграммам, приходящим послу в Лондоне и в резидентуру, советское правительство сейчас в трудной ситуации. Поэтому я, как и все прогрессивно мыслящие русские, хочу, чтобы вы повысили свою боевую готовность, чтобы СССР оказался в еще более серьезной ситуации.

Кеннеди уже попросил, чтобы Конгресс в ответ на угрозы Хрущева увеличил оборонные расходы на 3,2 миллиарда долларов. Начинался новый и дорогой виток гигантской гонки ядерных вооружений.

Немало времени, пока Пеньковский был с группой, уходило на рабочие вопросы. Он представил схему советского посольства в Лондоне и данные по фотографиям новых агентов ГРУ и КГБ. Составлялись замысловатые планы будущих встреч в Москве, чтобы он мог передавать пленку и поддерживать связь с группой. Пунктом первым был разбор его встречи в парке с миссис Чисхолм.

Пеньковский спросил:

— Ну что, я правильно вел себя с этой дамой или нет?

— Вы провели с ней слишком много времени, — сказал Шерголд.

— Простите, я тоже не глуп. Так нельзя — сесть, передать материал и испариться. Это невозможно. Детская коляска пуста, и все трое детей при ней. Она в той коричневой замшевой куртке, которую, мне сказали, она наденет, чтобы я смог ее узнать. Я оценил обстановку. Собирается дождь. Я специально ждал, чтобы он начался, и тогда, возможно, многие бы ушли. Место не из лучших. Лучше было пройти дальше, к концу сквера; там было бы меньше народу вокруг. Она сидела у дорожки напротив цирка и кино. Все туда приходят и сидят там. Когда солнечно, просто яблоку негде упасть. Куча народу, но дальше сквер пустой. Собирался дождь. Я подумал: «Пусть упадут первые капли, и тогда я к ней подойду».

Пеньковский сказал, что в следующее воскресенье, 9 июля, он снова приходил в сквер, но ее там не было, хотя у него было что ей передать. Его шеф Гвишиани 4 июля сообщил, что Пеньковского командируют в Лондон, и он мог бы передать это сообщение через «девушку», как он называл миссис Чисхолм. «Она понимала меня, несмотря на мой плохой английский, — сказал Пеньковский, — но я займусь английским. Бояться было нечего, особенно появления милиционера, потому что у меня при себе военное удостоверение (свидетельствующее, что он полковник Генерального штаба), и я бы сказал милиционеру: «Отвали, дрянь». Я бы отправил «девушку» и обсудил все с милиционером. Здесь (в Лондоне) главные — англичане, но там я знаю, что делать.

— Все шло хорошо. Она героиня. Она была абсолютно естественна, не нервничала. Вполне нормальным было то, что я поболтал с детьми, — а иначе зачем бы мне вообще подходить?

Шерголд сказал Пеньковскому, что он не склонен снова пользоваться услугами миссис Чисхолм. Шерголд объяснил свою точку зрения, и Кайзвальтер перевел это на русский так: «Один раз все прошло гладко, но пользоваться этим часто было бы неправильно. Если нам снова придется прибегнуть к ее помощи, то чем короче будет встреча, тем лучше».

Они договорились, что, если им снова придется встречаться в сквере, лучше будет встретиться подальше, слева от входа, потому что там, кажется, бывает меньше людей. Им не следовало бы встречаться около киосков.

Пеньковский пожаловался группе, что они передают ему дублированные радиопослания и он тратит время на расшифровку:

— Зачем повторять передачи? Для чего это надо? В субботу я снова получил сорок одну группу чисел (группы чисел декодируются в слова). Для чего мне это? Я не понимаю.

— Понимаете, конечно, — сказал Кайзвальтер, терпеливо объясняя важность дублирования во время связи. — Только подумайте. Вам это посылается каждую субботу и воскресенье в течение месяца, чтобы вы смогли прослушать, когда вам будет удобнее всего.

Чтобы убедить Пеньковского, что все прошло хорошо, Кайзвальтер сказал:

— Теперь, когда вы знаете миссис Чисхолм, все будет проще.

— Она ведь сейчас в Англии, вы сможете вскоре встретиться с ней, — добавил Шерголд.

Пеньковский ответил:

— У меня идея — я попросил бы вас проанализировать это дело и рассудить с научной точки зрения. Почему бы этой даме не оказаться в числе приглашенных в канадское посольство, скажем, на прием, где я мог бы с нею познакомиться? Тогда я мог бы вполне открыто встречаться с ней на улице, так же как я мог бы подойти к канадскому послу (Арнольду Смиту), поболтать, если бы увидел его на улице, даже если вокруг будет сотня милиционеров. — Группа переглянулась, и было решено, что такая встреча будет организована.

Пеньковского эта идея захватила, и он предложил договориться о встрече с ним на других дипломатических приемах, пригласив его через Государственный комитет.

— Что касается американского и британского посольств, теперь со мной все в порядке. Может быть, это все тоже будет не сразу, — сказал Пеньковский. Бьюлик объяснил, что из американского посольства звонили в Государственный комитет и просили список гостей для приглашения на прием, но его имени в нем не было.

Это скоро изменится, объяснил Пеньковский, потому что его назначили заместителем заведующего отдела и будут включать в список тех, кого нужно приглашать на дипломатические приемы.

Пеньковский всегда размышлял о том, каким образом можно расширить свой доступ к секретным материалам и повысить свой статус в советской иерархии. Он все еще тешил себя надеждой, что станет генералом, и упорно добивался этого, надеялся на случай, даже если в то же время все интенсивнее занимался шпионажем.

У него возникла идея, чтобы американцы написали ему на русском языке статью по военной теории:

— Пожалуйста, напишите мне статью, потому что я очень занят, а потом, когда я заканчиваю работу, я слишком устаю, чтобы что-то писать для советского режима. Раньше, когда я получал разрешение взглянуть на секретные документы, я делал это для написания каких-нибудь статей. Это будет моей официальной версией, под этим прикрытием я потом раскопаю бесценные сокровища.

— Как вы объясните, откуда вы взяли информацию для статьи подобного рода? — спросил Кайзвальтер.

— Очень просто, — ответил Пеньковский. — Мы получаем от вас, от англичан, от французов массу незасекреченных военных журналов. Я закончил курсы в двух военных академиях. Я сейчас в третьей зарубежной командировке. Если я хочу быть умным, если я офицер военной стратегической разведки, если я, как губка, впитываю все, что здесь происходит, я должен быть способен это сделать, но сейчас у меня достаточно другой работы для Комитета, для ГРУ и нашей основной работы, — потом он остановился и поправился: — Я не в том порядке начал: наша основная работа, ГРУ и Комитет. Я устал. Я прихожу домой, падаю в постель и засыпаю. Утром делаю зарядку, ем и выхожу. Раньше я понемногу изобретал. Я изобрел прибор для измерения углов в артиллерии. Раньше, когда куража мне было не занимать, я немного увлекался журналистикой. Почему бы мне сейчас не писать, если передо мной весь материал, который мы получаем от вас через нашу разведку? Кстати, как список агентурной сети, подходит или нет?

Шерголд ответил:

— Да, все прекрасно.

Пеньковский на секунду остановился и сказал:

— Если хотите, я вам пришлю библиографию, а вы можете написать статью по этой библиографии. Ваши эксперты могут ее так написать, что будет вполне логично, что сорокадвухлетний полковник, окончивший две академии, ездивший за границу, имеющий одиннадцатилетний опыт разведывательной деятельности, может написать такое.

— Да, видимо, так будет лучше, — ответил Кайзвальтер.

Пеньковский загорелся этой идеей и заверил группу, что если он предоставит список материалов, по которым надо написать статью, то никаких сложностей не возникнет с предъявлением исходных материалов начальникам, когда статья будет уже написана. Им это даст очень много, потому что он тогда не только получит больший доступ к секретным документам, но и продвинется по службе после публикации такой статьи. Потом, как всегда, когда говорил о своей карьере, он помрачнел:

— Сейчас я в этой поездке. Они считают меня полезным. Почему они до сих пор меня держат, несмотря на моего отца? Вы ничего о моем отце не знаете, так ведь? — спросил Пеньковский.

— Нет. Но я вам сообщу, если узнаю, — сказал Кайзвальтер, обещавший Пеньковскому во время одной из предыдущих встреч, что попытается проверить, существуют ли какие-либо документы о том, как умер его отец, и не попал ли он волею случая на Запад.

— Они знают, что работать я умею, они меня учили, дурака, много-много лет. Говорят, я инициативен, одарен, быстро соображаю, — они ожидают отдачи. Если отдачи не будет, они скажут: «Значит, он теряет силы. Будущего у него уже нет». Мне все равно, что они говорят, в любом случае я буду с вами через два года. Если бы у меня что-то было опубликовано, пусть несколько страниц, я бы мог к ним пойти и сказать: «Вот это у меня напечатано. Теперь я хочу еще что-нибудь сделать. У меня есть еще кое-какие идеи. Я должен прочесть, что думают о том-то и о том-то». Читая, я все это фотографирую! Все эти специальные журналы, которые я вот сейчас привез на пленке, — это пример. Когда я сказал Варенцову, что хочу писать военные статьи, он мне разрешил пользоваться его офисом. Завтра я сделаю еще больше, и вы обо мне скажете: «Классный парень!»

На последнюю во время своей второй поездки в Лондон встречу Пеньковский прибыл в хорошем настроении. Он напомнил группе об офицере ГРУ в Лондоне, который собирался встречаться с завербованным агентом на дипломатическом приеме:

— Вы сегодня можете арестовать агента, если хотите. Потом можете дать мне орден. — Он засмеялся. Конечно, Пеньковский знал, что англичане не арестуют офицера или его агента, боясь, что разоблачение агента приведет к нему самому, но ему приятно было играть в такую игру и намекать, что за свою работу он может получить награду.

Пеньковский в последний раз настоятельно попросил группу подбодрить Винна, оплатив его работу. Он предупредил, что, если Винна подвергнут дисциплинарному взысканию, это будет опасно, Винн не будет чувствовать себя уверенно, приехав в Москву 22 августа.

Тут Джо Бьюлик и Гарольд Шерголд достали американскую и британскую форму полковника, и Пеньковский примерил обе. Сначала он быстро натянул британскую форму, а перед тем, как он оделся, Бьюлик под общий смех сфотографировал его в нижнем белье, мундире и фуражке. Когда Пеньковский надел форму, стали очевидными его военная выправка и сила. Обе формы привели его в восторг, и был отснят целый блок моментальных фотографий. На американской форме были нашивки, заменяющие медали и говорящие об участии в операциях, и потом Шерголд пожаловался Бьюлику, что англичане знали, что на американской форме будут награды. Британская форма полковника была без нашивок, не считая знаков различия на плечах.

Формы были попыткой поддержать боевой дух Пеньковского и компенсировать то, что он во время визита в Лондон не встретился с королевой или знаменитыми британскими официальными лицами высокого ранга. Хотя сэр Дик Уайт, глава МИ-6, был фигурой весьма важной, Пеньковский не вполне осознавал его роль и значение, так как сэр Дик не был в центре внимания. Английская королева, лорд Маунтбаттен, президент Кеннеди или кто-то из членов семьи Кеннеди больше соответствовали представлению Пеньковского о признании.

В прощальном заявлении группе Пеньковский говорил о важности встреч для «того, чтобы лучше узнать друг друга, и для того, чтобы наши будущие планы были более конкретны, а каждый из них может быть полезен для укрепления нашего сотрудничества». Он предсказал, что темпы его работы будут расти, и попросил о еженедельных встречах в Москве. Потом поблагодарил офицеров по особым делам и потребовал, чтобы всем им было выдано по 1000 фунтов из его заработка, составлявшего 1000 долларов в месяц. Дженет Чисхолм, фотограф и радист, обучавший его в Лондоне, должны были получить по 250 фунтов. Все технические секретари и переводчики должны получить по 100 фунтов:

— Это от меня, мой скромный подарок, и я прошу мое правительство исполнить эту просьбу.

Группа уклонилась от ответа, и вознаграждения, как он просил, из его фонда не были выплачены. Позже американские члены группы получили денежные премии, медали, были повышены в должности Центральным разведывательным управлением. Миссис Чисхолм получила 5000 фунтов, выплаченных совместно американцами и англичанами.

Пеньковский беспокоился за свое будущее в ГРУ и открыто обсуждал это с коллегами. Для него два американских и два британских агента были спасательным кругом. Много работая, чтобы получить признание как профессиональный офицер разведки, он хотел тем самым добиться их личного признания и уважения. Он мечтал, чтобы они приняли его как друга, хотел поделиться своими чувствами и найти поддержку. Несмотря на свою браваду и целеустремленность, Пеньковскому некуда и не к кому было обратиться, кроме этих офицеров. Он излил все свои тревоги, рассказывая группе, как в Москве разделились мнения о том, что с ним делать. «Некоторые хотят сделать меня генералом и обсуждают это, потому что я уже созрел для этого. У меня подходящее образование, достаточный опыт, подходящий возраст. Другие тормозят, например Шумский (начальник отдела ГРУ) и эти, из Центрального Комитета, из-за моего отца. Для меня до сих пор загадка, каким образом стало известно дело моего отца. Я прошу вас помочь мне в этом — прояснить кое-что. Почему раньше не было известно, что мой отец был офицером Белой гвардии? Почему? Если бы это было известно раньше, они бы раньше мне об этом сказали. Они бы не разрешили мне поехать в Турцию в длительную командировку. Они, безусловно, принимают во внимание мое личное дело, они вынуждены это делать. Благодаря тому, что я превосходно служил в Советской армии, был политическим комиссаром, участвовал в трех походах, был награжден на фронте, дважды командовал полком и выполнил все задания, представив прекрасные отчеты. Но вы что думаете? Вы умные люди. Каким образом стало известно дело моего отца? Почему оно не было известно .раньше?»

— Они копали, копали и докопались до сути, — сказал Кайзвальтер. — Возможно, Рубенко (военный атташе в Турции) намекнул, чтобы «соседи» начали расследование.

Пеньковский перебил Кайзвальтера:

— Но Рубенко ничего не знал, как и никто другой.

— Вот именно! Вот почему КГБ сказал: «Ищи, выясни что-нибудь», — ответил Кайзвальтер.

— Они докопались до сути, — сказал Пеньковский. — Были какие-то архивы из стран народной демократии и Германии, кажется. Я вас еще раз прошу, дорогие друзья, найти знакомых моего отца. Я уверен, что существуют те, кто знал его при жизни и служил с ним. Мой отец воевал в Ростове, Водосальских степях и двигался к Черному морю в новороссийском направлении.

Матери моей было известно только, что мой отец пал под Ростовом. Говорят, большая часть офицеров-белогвардейцев была переправлена по реке на пароме и расстреляна. Это могло случиться там. Конечно, я исключаю возможность, что моему отцу удалось попасть за границу. У него были годы, чтобы попытаться связаться с нами. Он очень любил мою мать. Если хотите, я пришлю вам фотографию моей матери, она была исключительно привлекательна в юности. Просто красавица!

— Он мог бояться повредить ей, пытаясь связаться с ней из-за границы, — предположил Кайзвальтер.

— Нет.

— А может, он писал, но письма перехватывали? — спросил Кайзвальтер.

— Я вам скажу, была, в конце концов, масса случаев, когда и письма, и деньги достигали адресата под разнообразнейшими предлогами. Но, конечно, еще живы его бывшие друзья по работе, и в руках советских органов есть подробная информация по поводу ему подобных. Я уже вам рассказывал об этом. Я непременно пришлю вам фотографию моего отца. У нас с матерью штук пять фотографий — когда он был студентом в лицее, когда он окончил его и с моим дедом.

— Когда он закончил учебу? Где он учился инженерному делу? — спросил весьма дотошный Кайзвальтер. Он не просто пытался найти способ помочь Пеньковскому, информация была бы важна и для того, чтобы перепроверить собственную легенду Пеньковского.

Кайзвальтер, который вел дело Попова, не сразу проникся симпатией к Пеньковскому и его аристократическим манерам. Силой Кайзвальтера в общении с Поповым была его способность завоевать доверие Попова долгими часами совместной выпивки и разговоров. С Пеньковским и группой из трех человек ему негде было развернуться. Он вынужден был показывать свои знания в вопросах, которые задавал. Его знания о ГРУ были столь обширными в результате допросов

Попова, что Пеньковский часто удивлялся, откуда Кайзвальтер все это знает. Однажды он даже пошутил: «Такое может знать только сотрудник ГРУ». То, что Пеньковский не зависел от Кайзвальтера полностью, как Попов, создавало между ними дистанцию. Кайзвальтер часто жаловался Бьюлику, что считает Пеньковского взрывным, романтически настроенным и трудно контролируемым. Бьюлик чувствовал, что Кайзвальтера унижает положение подчиненного. «Кайзвальтер понимал, что он сам должен был вести Пеньковского после своего успеха с Поповым», — вспоминал Бьюлик.

Пеньковский объяснил, что его отец закончил Варшавский политехнический институт, но у семьи не было прямых связей с Польшей, несмотря на польскую фамилию, происходившую от дальних польских предков.

— Мой отец, из мелкопоместного дворянства, всю свою жизнь провел в Ставрополе, был там известным юристом. Для тех, из разведслужбы, в моем личном деле записано, что мой дед был дворянином, — горько засмеялся Пеньковский. — Свиньи они, в общем-то. Были бы умными, молчали бы об этом. Ну и что тут такого?

— А кем был отец Ленина? — поинтересовался Кайзвальтер, подразумевая, что отец Ленина Илья Ульянов не был рабочим или крестьянином, а тоже принадлежал к мелкопоместному дворянству.

— Что характерно, и вам это надо знать, моя жена ничего не знает о моем отце, я ей не говорил, только моя мать и тетка — сестра моей матери — знают. Моя мать писала объяснительную Шумскому. Ей было восемнадцать, когда она встретила отца, Владимира Флориановича Пеньковского. Вскоре после этого она вышла за него; родился ребенок. Отец часто уезжал. «Он мне говорил, что он инженер; и любому это было ясно, но я ничего не знала о деталях его работы». Так она написала, и у них есть это объяснение. «Может быть, он в чем-то и участвовал — как каждый настоящий мужчина, — его призвали в армию, и он должен был отслужить. Я ничего не знала о его политических взглядах и службе. Он иногда пропадал, уезжал по делам на несколько дней, потому что время было неспокойное, и все мужчины в этом участвовали». В таком духе она писала. Она написала объяснительное письмо очень умно. Шумский прочитал его и сказал: «Нет, нет, не пойдет. Не так ей надо было писать».

— Почему, товарищ генерал?

— Ну, что она здесь написала, как она вас воспитала и что она вам рассказала. Она не хотела вам говорить, что на самом деле знала, что ее муж — белый офицер. Она вас воспитала так, будто вы — сын инженера, служащего, — ответил Шумский.

— Хорошо, но какое это имеет ко мне отношение? — спросил я.

— Товарищ Пеньковский, к вам это никакого отношения не имеет. Никакого!

Шумский так мне сразу и сказал. Когда они отложили мою командировку в Индию (в качестве военного атташе), я спросил: «В чем дело?»

Они ответили: «К вам это не имеет никакого отношения. Мы просто хотели вам сказать, что вы должны знать, кем был ваш отец».

Джо Бьюлик попытался шуткой поднять настроение, сказав Пеньковскому, что за ним придет подводная лодка из Токио с четырьмя членами группы на борту, чтобы забрать его с Дальнего Востока, если его туда сошлют.

В группе Пеньковский всегда был настроен оптимистично, и сейчас он посмотрел на ситуацию по-другому. «В конце концов, Центральный Комитет может сказать: «Черт его побери. Отстаньте от него!» Так может произойти, потому что в настоящее время существует определенное движение в этом направлении. Не так, как во времена Сталина и Берии». Пеньковский объяснил, что после речи на XX съезде партии о преступлениях Сталина Хрущев освободил тех, кого незаконно держали в тюрьмах или трудовых лагерях, и посмертно реабилитировал некоторых из тех, кого расстреляли как «врагов народа». В такой ситуации Пеньковский надеялся, что прошлое его отца не повлияет на его будущее.

Он обнял всех офицеров и расцеловал их в щеки по русскому обычаю, потом ушел с Майклом Стоуксом, сопроводившим его на заранее намеченное и санкционированное МИ-6 «свидание» с дамой на один вечер. Пеньковский позвонил Зэф, женщине, с которой он виделся во время первой поездки, но танцовщица была на гастролях. Чтобы не рисковать, британцы устроили для Пеньковского перед отъездом приятный вечер с надежной женщиной.

Пеньковский благополучно вернулся в Москву 7 августа 1961 года и продолжил работу на Государственный комитет, ГРУ, ЦРУ и Интеллидженс сервис.

Пока Пеньковский был в Лондоне, ЦРУ еще раз попыталось добиться того, чтобы Государственный департамент сотрудничал с ними в этом деле. Посол Томпсон все еще осторожничал и согласился сотрудничать только в том случае, если Государственный департамент решит, что информация, которую они получат, оправдывает риск. Томпсон хотел, чтобы Пеньковскому было дано задание передавать лишь чрезвычайную информацию и не пытаться передать «всего лишь интересный» материал. Томпсон предупредил, что в связи с пристальным наблюдением за работниками посольства весьма вероятен провал. Он хотел, чтобы операцию провел обученный офицер ЦРУ.

Единственным обученным офицером ЦРУ в Москве был «Компас», но он не подходил. 25 июля 1961 года в 12.00 Дик Хелмс встретился с Джеком Мори и Квентином Джонсоном, начальником отдела по разработке операций в Советском Союзе, чтобы обсудить ненадежность «Компаса» и «тот факт, что он рассуждает и действует под серьезным влиянием страха». Они решили, что надо использовать Джона Абидиана, офицера безопасности из посольства, «так как он проходил специальное обучение, у него есть мотивировка, он знает о слежке и способен рассуждать разумно».

В отчете Мори заметил, что, обсуждая «Компаса», Дик Хелмс выразил серьезное недовольство тем фактом, что «Компас» «был ему навязан, и впредь ни один человек из Управления не должен быть назначен на должность, пока не будет проведена тщательная психологическая проверка и пока с ним не побеседует лично мистер Хелмс». Хелмс дал указание как можно скорее отозвать «Компаса» из Москвы и уволить его из Управления.

В начале августа особого внимания требовал вопрос о том, как распространять материал Пеньковского, не раскрывая при этом его имени. Когда Пеньковский вернется в Москву, можно было ожидать новых материалов, но в Москве у Управления не было никого, кто мог бы помочь Пеньковскому. Обсуждая все это 3 августа с офицерами советского отдела, Мори рассмотрел «за» и «против» того, чтобы ввести в игру ведущего правительственного эксперта-советолога Чарльза Е. Болена, бывшего посла в Москве и специального советника президента Кеннеди по Советскому Союзу. «В связи с очевидной пользой его сотрудничества с нами он будет оказывать нам поддержку изнутри, когда «Герой» вернется в Москву». Они пришли к соглашению, что, если Пеньковский снова выйдет на связь, может быть, его встреча с Боленом сможет что-то дать, и «ему чрезвычайно польстит такое внимание». Однако они отметили, что «если «Героя» разоблачат, то тот факт, что он встречался с Боленом, подпортит репутацию отдела». Мори упомянул о такой возможности в разговоре с Хелмсом, который сказал, чтобы тот «пока с этим не торопился».

Послу Болену показали документы по венской встрече, которые Пеньковский раздобыл 2 августа. Болен пришел в восторг, заявив, что это «безумно здорово» и, вне сомнения, «не фальшивка». Болен заметил, что «значение информации зависит от того, сколь широко Хрущев распространял ее за границей, особенно в развивающихся странах, и от того, насколько это распространение требовало от самого Хрущева обязательств, от которых ему трудно будет отречься».

Едва прочитав материал, Болен заявил, что необходимо проинформировать государственного секретаря Раска, и направился в его офис. Директор ЦРУ Аллен Даллес тоже собирался встретиться с Раском. Мори писал: «Следуя инструкциям Хелмса, я поспешил перехватить директора до того, как он проинформирует секретаря. Однако я не смог с ним встретиться, потому что он в тот момент находился в Белом доме. В результате директор пошел на прием к секретарю в 4 часа, не будучи в курсе материалов по Вене, а на встрече секретарь упомянул об этом материале.

Позже, когда мы встретились с директором, он был в ярости и пригрозил уволить Биссела, Хелмса и меня. Я объяснил ситуацию, уверяя, что у секретаря не было бумаг, что Болен лишь сообщил ему о существовании документа. Я также объяснил ему, что мы изо всех сил пытались его найти, прежде чем Болен попадет к секретарю. Директор совсем успокоился и попросил сделать конспект документа, чтобы тем же утром показать президенту.

Болен передал нам копию американской версии венских переговоров, весьма точную, чтобы нам легче было переводить. Я заверил его, что с ней будет работать только один офицер, который немедленно вернет ее.

Тогда же директор сообщил обо всем президенту и показал ему венский документ. Позже директор рассказал мне, что президент был полон энтузиазма и попросил, чтобы после завершения перевода ему сообщили о том, насколько он отличается от американской версии».

Президент Кеннеди заинтересовался информацией Даллеса и работой советского полковника. Он дал указание сравнить советский перевод с американским вариантом, чтобы узнать, были ли сделаны какие-нибудь изменения и, если да, какие и как Советы переставили акценты в обмене мнениями. 9 августа ЦРУ передало копию советского отчета беседы Хрущева и Кеннеди президенту. Было приложено сравнение с американским вариантом.

Копия, переданная Пеньковским, была получена из резолюции Центрального Комитета, одобряющей действия Хрущева в Вене. Резолюция и ее перевод на английский были посланы лидерам социалистического блока, Фиделю Кастро и советским послам в Париже и Риме. Послам было дано указание проинформировать лидера французских коммунистов Мориса Тореза и лидера итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти. Копии были посланы также советским послам в восемнадцать нейтральных стран, чтобы те проинформировали глав государств. Пеньковский переснял резолюцию и расшифровку венской встречи «Миноксом».

Читая два отчета о венской встрече, можно было понять, что Хрущев пытается подать в выгодном свете свою беседу с президентом Кеннеди и получить поддержку своему требованию о подписании до конца года сепаратного мирного договора с Германией. Кеннеди почувствовал, что Хрущев делал особый упор на том, что действует вполне законно, что Советы полны решимости двигаться дальше, и притушил решимость американцев. Стенограммы были уроком для Кеннеди: он понял, как действует Хрущев, понял, что Соединенным Штатам и их союзникам нельзя позволить себя запугать.