Три часа утра — пора бросить попытки заснуть. Сегодня у двери офиса меня поджидали два репортера. Они шли за мной до самой машины, повторяя имена Троя и Джона Брэдшоу.

Я все время пытаюсь представить, что у меня есть волшебная кнопка. Стоит ее нажать, и я в безопасности, я в прошлом. Не знаю, почему меня так тянет туда — ведь там все и началось. И не настолько я обезумела, чтобы верить, будто в прошлом можно что-то изменить — но там не так страшно.

Когда же, в какой момент это началось? Наверное, в тот Новый год. Да, я даже сейчас помню свои чувства в тот день. Я проснулась и подумала: в этом году все будет по-другому.

Я долго лежала тогда в постели. За окном сгущался туман, и в этом было что-то странное и таинственное. В Палм-Спрингс так редко случается туман, что это казалось неким предзнаменованием.

Я встала с постели и отправилась на кухню, приготовить родителям завтрак. Поджарила французские тосты и отнесла им в спальню.

— С Новым годом, Энди-Пэнди, — отец поцеловал меня. Кожа его была горячей и напоминала пересохший пергамент. — Пусть этот год станет для тебя самым счастливым.

Я, словно эхо, произнесла те же пожелания, но сердце мое сжалось. Выглядел он — в чем только душа держится. Таким я видела его теперь каждое утро — с растрепанными после сна седыми волосами.

Я включила телевизор и переключилась на Парад роз. В Лос-Анджелесе моросил дождь, и промокшие ведущие выглядели уныло.

— Может, мы увидим Джина, — сказал отец, — он говорил мне, что собирается пойти на парад.

Я сильно сомневалась, что можно увидеть дядю Джина среди сотен тысяч зрителей, но для папы, который все пытался разыскать его, эти два часа были сплошным удовольствием.

Однако, когда парад закончился, на него напала тоска. Он все похлопывал меня по руке и вздыхал:

— Вот еще один год прошел. Как быстро мчится время, не успеешь оглянуться, как всему конец. Я бы хотел быть лучшим отцом для тебя, Энди-Пэнди.

Я не знала, как его утешить. Я напомнила ему, как славно мы иногда проводили время, как ездили на пикник, как играли в «Кути», мастерили индейскую деревню, которую я выбрала для школьного проекта. Все это вызвало у него улыбку, зато мне самой стало невыносимо грустно. Это воспоминания пятнадцати-, а то и двадцатилетней давности, и на смену им не пришло ничего. У меня возник образ мотылька, распластанного на стене, — как он медленно умирает, потом засыхает и, наконец, падает вниз и обращается в прах.

Весь день отец дремал, а я бродила по дому. Когда мама вернулась с работы, я решила куда-нибудь выбраться.

Для поднятия духа я поехала полюбоваться на самые красивые дома, которые только можно отыскать у нас в округе.

На Андреас-хиллз уже вывесили объявления о сдаче внаем. А перед большим домом в испанском стиле на Стоунхендж-драйв даже висело объявление о продаже. Я остановилась напротив и вышла из машины.

Перед домом стояла женщина, оказавшаяся агентом по недвижимости. По счастью, я с ней раньше не встречалась. Нельзя часто появляться в одних и тех же местах, чтобы не вызвать подозрений, и я старалась быть крайне осторожной.

Женщина улыбнулась мне, и я поднялась по ступенькам.

— С Новым годом, — сказала она, — вы подыскиваете дом?

— Да, — ответила я, — но так трудно найти что-нибудь подходящее. Я просто в растерянности.

— Может, этот понравится?

Она протянула мне проспект и разрешила осмотреть дом.

Я полчаса бродила по комнатам, представляя, как бы все здесь устроила, если б дом был моим. Когда я наконец спустилась по ступенькам, агент поджидала меня внизу:

— Ну как, повезло на этот раз?

— Это, возможно, подойдет, — небрежным то ном произнесла я. — Я обязательно вернусь и посмотрю еще раз. А потом, наверное, покажу его моему жениху и управляющему.

— Я вас прекрасно понимаю, — ответила она с улыбкой.

И было в этой улыбке нечто такое, что мне подумалось, будто все это время она видела меня насквозь.

Остаток дня я провела, собирая то, что назвала своей Доской Сокровищ. Я как-то прочла в книге по самосовершенствованию, что наше подсознание реагирует на изображения, и если собирать фотографии того, о чем ты мечтаешь, то они помогут получить все это в реальной жизни. Я дала себе слово, что с нового года начну делать что-нибудь новое, и прежде всего сделаю эту Доску. Я обложилась журналами и стала вырезать из них все, что мне нравилось, — роскошный «БМВ», старинное кольцо с сапфиром, загородное шале в Швейцарии. Потом наклеила все вырезки на доску для плакатов.

Когда Доска Сокровищ была готова, я прислонила ее к стене напротив кровати. Мой взгляд скользил по фотографиям — изящный дом в колониальном стиле, спящий младенец, лыжный курорт в Уистлере. Слишком сильное испытание — вот так переходить из одной прекрасной мечты в другую.

Ближе к полуночи пришла мама. Меня раздражала ее манера всегда ходить на цыпочках, будто она боялась разбудить отца. Она прекрасно знала, что он не спит. Он уже давно не мог спать больше нескольких минут подряд. Но, просыпаясь, он молчал, чтобы она думала, что он все еще спит. Через стену я слышала все, что происходило в комнате родителей, — как мама раздевается, ложится в кровать, как поворачивается отец. Но все это делалось молча.

Я подумала о том, что в раннем детстве я все время слышала их голоса, сливаясь, они казались мне радостным плеском искрящегося потока, под звук которого так весело и хорошо жить. Но после того как отец покалечился, этот поток начал постепенно мельчать и окончательно иссяк, когда папа заболел раком. Второго января мне надо было выходить на работу. По дороге в больницу я изо всех сил старалась себя воодушевить, говорила себе, что пришел мой год и меня ждут перемены. Я получу повышение, а может, найду работу получше.

Но когда я свернула на Боб-Хоуп-дайв и въехала на стоянку, от оптимизма не осталось и следа. Серое квадратное здание больницы возвышалось надо мной, как волна, готовая обрушиться на меня и раздавить. Я сидела в машине, у меня не было сил пошевелиться. Мне хотелось разрыдаться. Кого я пытаюсь обмануть? Ничего нового в этом году не случится, и ничего хорошего меня не ждет. Ни одна моя мечта не сбудется, ни одно из моих Сокровищ не станет явью. Я останусь в этом городишке навсегда. Работать в отделении «Скорой помощи» этой больницы и когда-нибудь прямо здесь умереть.

Поздно на что-то надеяться. Я уже давно ошиблась везде, где только могла.

В то утро было очень трудно включиться в работу. В одиннадцать доставили пятнадцатилетнего мальчика, пострадавшего в автокатастрофе.

— Мой сын — лучший в классе, — твердила его мать. — Он пойдет учиться в Гарвард, станет врачом. А потом будет работать в больнице, может, в этой самой больнице.

Мне нечего было ей ответить. Я видела, что ничему из этого не суждено сбыться, так оно и оказалось. Он умер к полудню.

В обеденный перерыв сидеть в кафетерии не хотелось. Я взяла бутерброд и вышла на лужайку. День выдался славный, солнечный, но каждый раз, поднимая глаза, я видела больницу. Даже повернувшись к ней спиной, чувствовала на себе ее тень.

Пора было возвращаться на место, хоть я оттягивала этот момент как могла. Мне всегда было страшно идти мимо пациентов к своему столу. Я видела, как они завидовали мне, на лицах читалось: «Почему не она, а я?»

Когда я уже собиралась домой, позвонил Гари. Я прослушала запись только в машине:

— Привет, Пандора, это я. Я хотел спросить, свободна ли ты в пятницу вечером, и если да, то не согласишься ли поужинать со мной в «Черепахе». Перезвони мне.

Он явно нервничал. По дороге домой его взволнованный голос все время звучал у меня в ушах, и с каждым кварталом я все сильнее и сильнее ощущала свою вину. Какая же я дрянь, если Гари приходится чуть ли не извиняться за то, что он приглашает меня в лучший ресторан города.

Я была холодна и невнимательна к нему в последнее время. Я это знала, но ничего не могла с собой поделать. Что-то изменилось в наших отношениях, но что? Думаю, в один прекрасный день я поняла, что не заслуживаю такой любви и никогда не заслуживала. Что не могу ответить ему тем же. В самом начале мне казалось, будто я люблю его и когда-нибудь выйду за него замуж. Но со временем стало ясно, что это невозможно.

Мама и Стеф не могли этого понять, считали меня ненормальной. Гари — само совершенство, он добрый, надежный, верный, никогда не дуется, ни к чему не придирается. И так далее и тому подобное. Он обладает всеми достоинствами, мыслимыми и немыслимыми.

Но в этом-то и дело — меня не интересовал человек «с достоинствами». Мне не нужен список в пятьдесят причин того, за что его следует любить. Я хотела, чтобы это было «просто так».

А с Гари «просто так» не получалось. Возможно, потому, что мы встретились слишком рано и я знала его как свои пять пальцев. С того дня, как мы познакомились, он ни разу не удивил меня. Иногда я думала, как все сложилось бы, встреться мы на десять лет позже, где-нибудь в баре или в кафетерии колледжа. Вдруг все было бы иначе? Может, он показался бы мне привлекательнее? Как-то не верилось.

Я ненавидела себя за такое отношение к Гари, за свое предательство, свою неблагодарность. Но мне так осточертела эта жизнь — без денег, без интереса, без возможности вырваться из этого убогого городишки. Все во мне взывало к переменам. А тут Гари — такой предсказуемый, такой довольный своим мелким бизнесом и мелкими интересами, абсолютно счастливый в этом старом застывшем мире.

Он не виноват, что мне не сиделось на месте, но я знала, что не могу больше скрывать свои чувства. Подъезжая к дому, я решила, что тянуть больше нельзя и нужно прекратить наши отношения раз и навсегда.

Я хотела сделать это в ту самую пятницу, но у меня не хватило духа. Гари был так весел, говоря о своих новых клиентах, перспективной новой фирме, которая поручила ему заниматься всем программным обеспечением. Видя его таким сияющим, полным заслуженной гордости, я струсила. Я говорила себе, что открывать ему правду постепенно, по частям, будет не так жестоко. В некотором роде, я уже начала это делать.

Когда мы вышли из ресторана, Гари обнял меня за талию:

— Пойдем ко мне?

Мы не были вместе уже несколько недель.

— Прости, но я так устала сегодня.

— Ничего, — быстро ответил он. — Может, тебе еще чего-нибудь хочется?

— Вообще-то, да. Если ты не против, мне бы хотелось посмотреть на дома, которые сдают в аренду.

Мы поехали к Андреас-хиллс. Когда мы проезжали мимо испанского дома на Стоунхендж-драйв, я увидела, что объявление о продаже все еще на месте. Ночью дом выглядел еще лучше. Подсвеченный лиловатым светом фонарей, спрятанных под пальмами, он казался соблазнительно волшебным.

Гари остановил машину напротив дома, положил руку мне на плечи и стал перебирать мои волосы.

— Представляю, как мы жили бы здесь, — бормотал он, — я бы работал над программами, ты смотрела какой-нибудь старый фильм. И каждый раз, подняв глаза, ты бы видела, что вот он я, а я бы видел, что вот она — ты.

Я подумала, как бы это было — поднимаешь глаза и каждый раз видишь Гари, и так всю жизнь. Я невольно отшатнулась от него.

Всю дорогу до моего дома мы молчали. Я видела, что Гари обижен. Я ненавидела себя за то, что причиняю ему боль, и ненавидела его — за то, что он так любил меня, а я не могла ответить ему взаимностью.

Тянулся январь, с туманами, работой, чувством вины и крушением всех моих новогодних начинаний.

Как-то в пятницу вечером, когда моросил мелкий дождь, я не выдержала. Надев лучшее платье, сказала маме, чтобы она не ждала меня и ложилась спать, и отправилась в ночной клуб «Бананы».

Стоило мне туда войти, как я тут же пожалела об этом. Слишком громко, слишком шумно, все в клубе оказалось «слишком». Глупо было надеяться, что я найду здесь хоть какое-то спасение.

Я села у стойки бара и заказала выпивку. Допивая второй стакан вина, я почувствовала запах «Драккара» и, обернувшись, увидела стоящего рядом мужчину.

Светловолосый, лет тридцати, в джинсах и выгоревшей хлопчатобумажной рубашке.

— Отлично выглядишь, — сказал он.

Я сказала, что выгляжу так лишь каждое второе воскресенье.

Его звали Дейл, и он принес мне еще один стакан.

Завязался один из этих идиотских кабацких разговоров — хотите, я вам скажу, к какому типу женщин вы относитесь? — и прочая ерунда. Я сразу поняла, что могу заполучить его в любой момент, если захочу, и я действительно хотела. О Гари я старалась не думать.

Загорелая кожа на груди Дейла была похожа на копченый сыр, я все смотрела на нее, и мне хотелось ее лизнуть, чтобы узнать, так ли она нежна на вкус, как выглядит.

Он спросил, кем я работаю. Когда я ответила, он расхохотался:

— Я сразу понял, что где-то тебя видел.

Оказалось, что несколько месяцев назад его привезли в больницу со сломанной рукой и мы даже немного поговорили. Я этого не помнила.

— Ты так здорово заговаривала мне зубы.

— Ничего особенного. Я всем заговариваю.

— Ну, тогда заговори мне зубы сейчас. Тогда мне это показалось очень сексуальным.

Он не отставал от меня, а я тем временем допила третий стакан.

— «После того как медицинский страховщик получит счет за медицинские услуги, смету всех дополнительных расходов пациента направят ему вместе с…» — отбарабанила я привычный текст, но внезапно осеклась. Это было не смешно, нельзя шутить с такими вещами.

Дейл наклонился и поцеловал меня:

— Я же сказал тебе, что это очень сексуально.

Через две минуты мы были на улице. «Ямаха» Дейла стояла у обочины. Забираясь на сиденье, я испытывала странное ощущение. До этого я ездила на мотоцикле только с Гари.

Мы выехали на шоссе на Виста-Чино и покатили в сторону бульвара Санрайз. У меня возникло ужасное предчувствие, что мы едем в Дезерт-Парк, так оно и оказалось.

Дейл поставил мотоцикл на стоянку, и мы пошли к дому. Я старалась не смотреть на покрывавшие стены граффити, на сломанные игрушки и ржавые жестянки под ногами.

В квартире у него было грязно, повсюду валялся какой-то хлам, в раковине полно немытой посуды. Я велела ему сменить простыни на кровати, и мы сразу легли.

Потом он приготовил мне в пластиковой чашке какое-то подобие кофе с сухим молоком, но я даже не прикоснулась к этому вязкому пойлу. Оказалось, что я могу переспать с парнем через час после знакомства, но не в силах пить его ужасный растворимый кофе. Это насмешило меня. Дейл спросил, что здесь смешного, и я сказала:

— Ничего.

Ничего — хороший ответ, я ничего не хотела говорить ему, никогда. Я хотела только одного — оказаться дома.

Я сказала, что мне пора, что утром надо на работу. Он предложил довезти меня до клуба, где осталась моя машина, но я сказала, что проще вызвать такси.

На улице было холодно, на ясном небе сияли большие яркие звезды, и я рвалась и рвалась в это небо, чтобы взглянуть оттуда вниз и увидеть, как мелко и ничтожно все, что здесь произошло.

Утром я проснулась, сгорая от стыда и отвращения. Мерзкая вонь «Драккара» преследовала меня повсюду. Я дважды ходила в душ, но этот запах словно въелся в кожу и волосы. Я то и дело смотрела на себя в зеркало. Видеть лживое, вороватое выражение собственного лица было ужасно.

Вечером я позвонила Стеф. Я не собиралась рассказывать ей о случившемся, но в конце концов не удержалась. Когда я выложила все, наступило долгое молчание.

— Ну, — сказала она наконец, — вопрос в том, стоила ли игра свеч. На сколько он потянул по десятибалльной шкале?

— На двоечку.

Мы расхохотались. Потом зашел разговор о новой работе Стеф в банке, о наших общих друзьях в Барстоу, но я чувствовала, что у нее из головы не идет мой рассказ.

— Пандора, ты не собираешься вернуться в колледж?

— Нет. Ты же знаешь, это не по мне.

— Ну, тогда тебе надо заняться чем-то еще, — она заговорила очень серьезным тоном, — как-то изменить свою жизнь. Если бы ты получила диплом, то нашла бы другую работу. А вот так цеплять от скуки парней в барах — если честно, это меня пугает.

Это пугало и меня.

На следующий день после работы я почему-то свернула с шоссе на дорогу, ведущую к колледжу. Я остановила машину и несколько минут смотрела на студентов, которые носились по дорожкам. Все молодые, полные сил и уверенности.

Потом я вышла из машины и направилась во двор колледжа. Так странно снова оказаться здесь. Я забрела в отдел для желающих продолжить образование. За столом сидела женщина, которая предложила мне несколько проспектов, и хотя я сказала, что ничего еще не решила, она все-таки всучила мне целую пачку.

Возвращаясь к машине, я заглянула в них. Некоторые курсы — психология, антропология, французский и мой бывший основной — журналистика — привлекли мое внимание, и я вдруг подумала, что, если бы я захотела, можно было бы начать все сначала, опять выйти на старт, выбрать новую карьеру.

Но, поразмыслив, решила спуститься на землю. Единственно разумный выбор — остаться в той области, где я оказалась. В колледже можно учиться на вечернем отделении и получить среднее специальное медицинское образование. Поступив туда, я за два года стану дипломированной медсестрой. И если повезет, устроюсь на работу к какому-нибудь врачу, возможно, даже детскому.

Тем же вечером я позвонила Стеф.

— Я решила вернуться в колледж.

Она и не подумала удивиться, хотя бы ради приличия.

Следующим вечером мы с Гари отправились выпить кофе. Я рассказала ему о своих планах, чем вызвала бурный восторг. Я знала, что так и будет, ведь он всегда хотел, чтобы я получила диплом. Он схватил меня в объятия и попытался поцеловать, но я не позволила.

— И вот еще что, — глубоко вдохнув, начала я, — в моей жизни изменится кое-что еще.

Он продолжал радостно улыбаться, и я была не в силах смотреть ему в глаза. Не давая себе передышки, я поспешно договорила:

— Занятия будут отнимать у меня очень много времени, и мы не сможем часто видеться.

Ну вот, теперь все сказано.

Гари молчал. Он больше не улыбался. Потом кивнул:

— Понятно.

Чувство вины не помешало мне испытать неимоверное облегчение. Наконец-то я разобралась с этим. Первый шаг сделан.

С февраля начались занятия. На первый урок я пришла в джинсах и майке и чувствовала себя неловко в этом подростковом обличье. По дороге в класс я все надеялась почувствовать что-то новое, прилив сил, азарт, но не было ничего, кроме привычного ощущения тоски и усталости, которое всегда охватывало меня в школе.

Все, что говорил преподаватель, звучало для меня тупым назойливым жужжанием, и возвращение в колледж уже не казалось мне простым и ясным решением моих проблем. Сидевшие вокруг меня мужчины и женщины что-то деловито записывали, с серьезным видом задавали вопросы. А я смотрела на часы и мечтала, чтобы все поскорее закончилось.

Приближался День святого Валентина, и я ломала голову над тем, чтобы выбрать для Гари подходящую открытку — что-нибудь веселое, дружеское, но без романтики. Наконец я нашла, что искала, и послала открытку по почте. На следующий день, вернувшись домой, я обнаружила около двери букет из двенадцати роз.

Я позвонила Гари и поблагодарила его, и он предложил мне поужинать с ним в тот же вечер.

— Мы так давно не виделись, — печально добавил он.

Я извинилась и сказала, что мне нужно к завтрашнему дню сделать письменную работу.

Второго марта была тридцатая годовщина свадьбы родителей. За завтраком папа сказал, что поведет маму на ланч в «Калифорнийскую пиццерию».

— Как в старые добрые времена, — улыбнулся он.

Я вспомнила, как раньше они вдвоем ходили отмечать свои «даты». Мама надевала новое платье, отец облачался в костюм, повязывал галстук, каждый раз пристегивая к нему зажим в виде крохотного корабельного штурвала.

Я помогла отцу одеться, он даже сам завязал галстук, но к концу сборов настолько ослаб, что так и не смог никуда пойти. По правде говоря, мама и не надеялась, что он сможет.

Весь день я готовила особый праздничный ужин — жаркое из телятины, жареный перец, шоколадный торт. К нам собирался приехать дядя Джин, и папа только о нем и говорил.

— У нас есть его любимое вино? — беспокоился он, оглядывая стол.

— Есть, я специально ездила в винный магазин сегодня днем.

— Я рад буду повидаться с ним, жаль, что Мэрилин не сможет приехать.

На эту тему я вообще не хотела говорить. Никто из нас не был ни разочарован, ни удивлен, когда тетя Мэрилин не приняла приглашение.

— Джин сказал мне по телефону, что у него новый клиент, — не унимался отец. — Вот сегодня все и узнаем.

Я усадила его в кресло, и он прилип к окну, чтобы не пропустить момент появления машины брата. Я была в прекрасном настроении и много ждала от этого вечера.

Но все вышло ужасно. Дядя Джин был как-то странно напряжен и, едва войдя в дом, набросился на выпивку. Дело кончилось тем, что, когда мы с мамой подали ужин, он едва сумел добраться до стола. В разгар трапезы он вдруг раскричался на отца.

— Ты прожил жизнь впустую! И сам это прекрасно знаешь. Даже когда ты был здоров, от тебя никогда никому не было толку. Я говорю это для твоей же пользы. Сделай же что-нибудь, сколько можно так прозябать!

Отец пытался отшучиваться, но я видела, что каждое слово смертельно ранит его.

После ужина я отвела дядю в сторону.

— Как ты мог, что на тебя нашло?

— Прости, Пандора, — замотал он головой, — я не знаю… Просто, когда мы были детьми, я так восхищался Фрэнком, для меня лучше его никого не было. И видеть, как он сидит в этом гребаном кресле и ничего не делает, палец о палец не ударит, — от этого рехнуться можно.

Что я могла сказать? Я все прекрасно понимала, но никогда бы в этом не призналась ни дяде, ни кому-либо другому. Ничего нового он мне не сказал. Я и так это знала.

Нам надо было проветриться, и мы дошли до аэропорта. Стоя у забора, мы смотрели, как взлетел самолет, за ним другой.

— Чем ты сейчас занимаешься? — спросил дядя.

Я начала рассказывать про колледж, но он прервал меня на полуслове:

— Тебе нужно ехать в Лос-Анджелес.

Его слова пронзили меня, словно молния.

— С удовольствием поеду. Когда-нибудь.

— А почему не сейчас?

— Ну, во-первых, из-за папы. А потом, я вообще не уверена, что Лос-Анджелес мне подходит.

Он расхохотался и раскинул руки в стороны. Этот жест, казалось, вместил в себя все — наш дом, эту улицу, мою работу, весь Палм-Спрингс и даже того парня из «Бананов».

— А это что, подходит?

Ответить мне было нечего. Он вздохнул и опустил руки.

— Я люблю тебя, девочка.

Мы вернулись домой. Дядя был паинькой. Он поцеловал маме руку и извинился за свое хамство. Потом подошел к отцу и потряс его за плечо:

— Фрэнк, ты всегда меня доводишь до бешенства, но ты ведь знаешь, что я люблю тебя больше всех на свете.

Они пожали друг другу руки. В крепкой, загорелой ладони дяди Джима бледная рука отца казалась вылепленной из пластилина.

После отъезда дяди я вышла на улицу, села на порог и долго смотрела на звезды.