Утром я была необыкновенно свежа и бодра, потому что сделала свой выбор, и, наконец, знала, как жить дальше. Пока Андрей умывался, я решила навестить в своей комнате нашего общего друга. Барон открыл глазки и разглядывал окружающий мир еще без определенных эмоций.

— Наш мальчик проснулся, — пропела я с нескрываемым восторгом, — сейчас мы ему пятнадцать капелек и чайку горяченького сообразим.

Появившиеся эмоции окрасились легким розовеньким цветом. Отмеряя капли, я спросила, как бы между прочим:

— А что это вы вчера тут жгли?

— Это мы сжигали прежнюю жизнь, — зевнул мальчик, — твоя вчерашняя газетка как раз под руку попалась.

— Кому попалась? — спросила я с тайным интересом.

— Не мне, не мне, — сказал он с позавчерашней обидой в голосе, — а то пустишь парашу по Пакавене, что я тебя до нитки обобрал.

— Никогда, — заверила я его, — считай, что «Огонек» твой. Неси сюда — я сделаю дарственную надпись!

— Обойдусь! — поосторожничал мой опытный друг, — слушай, а Баронесса вчера не приходила?

— Я не видела.

— Значит, померещилось! Давай-ка сюда капли, а чаек я уже дома — дома и стены помогают!

— Когда по ним не размазывают, однако.

— Значит, не померещилось! — сообразил он сразу же.

Похоже, тайна сожжения символа была соблюдена, и я вздохнула с некоторым облегчением. Барон явно заработал обещанную награду чистосердечным признанием, и после церемонии награждения мы быстро покинули Колонный зал.

— Пятнадцать капель, Андрей Константинович? — встретила я своего алкоголика теплой улыбкой.

— Нет, я не пью.

— Тогда чаю или китайского национального напитка?

— Что за напиток? — нахмурился собеседник.

— Это из известного всем анекдота про Вовочку и учительницу географии. Она утверждала, что то, чем Китай торгует с нами, пьют по утрам родители Вовочки. Вовочка, в отличие от тебя, сообразил быстрее.

— Ну, дай что-нибудь по своему усмотрению. Мне нужно позвонить в Москву. Пойдешь со мной на почту?

Он давал понять, что звонок имеет сугубо деловой характер, и я не стала противиться. Желающих позвонить было мало, и Москву Андрею дали довольно быстро. Из будки до меня долетали только отдельные слова, но я поняла, что он просит кого-то узнать, где точно располагается какой-то поселок.

Да, — подумала я, — у мужчин бывают дела всякие, и, что характерно, разнообразные.

По возвращению мы отправились в новый городок, расположенный за пределами Национального Парка у атомной станции. Комплекс зловещих зданий станции стоял неподалеку от городка, но проехать туда поближе не удалось. На въезде в городок стоял большой деревянный ряд, украшенный флагами разноцветных одежд и иконостасами импортных сигарет. Слышалась польская речь, и мы медленно двигались по шоссе, минуя «Шкоды» с иностранными номерами. Покупателей почти не было, и надежда в глазах торговцев сменялась тоской по мере нашего продвижения вперед.

Нас очаровала главная улица городка, где были продуманы каждая неровность местности, каждый камушек и каждое деревце. Невысокие домики, слепленные друг с другом лесенками с площадками и низенькими балюстрадами, толпились в веселой очереди за светом и теплом, оконные витрины сияли чистотой, и оранжевые настурции глядели на прохожих с умильной свежестью. У стены какого-то общественного зданьица стояла группа мужчин. Мы подошли поближе.

На стене висело написанное от руки объявление о предстоящем митинге русскоязычного населения, которое составляло среди жителей городка значительную долю — в основном, это были строители. Человек лет шестидесяти с прекрасной осанкой раздавал желающим листовки с протестом против притеснения некоренного населения местными властями. Мужчины деловито обсуждали выдвигаемые требования. Я стояла и слушала, пока Андрею не надоело.

— Пойдем, я куплю тебе местную газетку, — сказал он, — хотя у тебя и так пол-комнаты газетами завалено — не пойму, правда, зачем.

— Детская слабость к заголовкам, но мои хозяева в восторге — им хватает бумаги до следующего лета, — оправдалась я, и, отобедав в местном кафе, мы вернулись домой.

Пакавене встретила нас тишиной. Мы решили сразу же отправиться в лес, и на крыльце столкнулись со своими хозяевами — Жемина вела Юмиса на перевязку в медпункт турбазы.

— Запирайте свои двери, — сказала она, — к мяснику позавчера воры залезли и стекло выбили, а взять ничего не успели — их Ядвига спугнула. Наверное, деньги искали.

Я снова поднялась наверх, и это возвращение оказалось для меня роковым. Минут десять я искала в кладовой висячий замок, а потом заперла дверь, и, подымаясь на холм за домом Вацека Марцинкевича, мы услышали со двора Лаймы, племянницы Юмиса, странный детский вопль. Маленький Янис стоял у открытой двери дощатого сарая с расширенными от ужаса глазами, крича ровно и на одной ноте.

То, что мы увидели, было ужасно. От сладковатого запаха крови, сгустившегося в сарае, у меня тут же началась рвота, и Андрей вывел меня из сарая.

— Уведи мальчика! — сказал он. Я вытерла рот купальным полотенцем, и повела охваченного ужасом Яниса в наш дом. Дома была только старая пани Вайва, и, увидев нас из окна, она рухнула куда-то назад, но тут из маленькой мастерской, пристроенной к сараю, вышел Стасис, и я крикнула ему:

— Скорее туда, Лайму убили!

На мой крик выскочила тетка, я повторила ей про смерть Лаймы и попросила пол-таблетки седуксена.

Она тут же принесла половинку таблетки и стакан воды, я повела мальчика в хозяйскую спальню, дала лекарство и уложила в постель. Он уже не кричал и не плакал, но смотреть на ребенка было страшно.

— Вот так и строй счастье на детской слезинке! — не выходило у меня из головы.

Из соседней комнаты донесся голос Андрея, он объяснялся по телефону с милицией. Потом он выгнал меня из спальни, но через пять минут и сам вышел оттуда с сообщением, что мальчик уже спит. Пани Вайва, успевшая с моей помощью проглотить капли корвалола, полулежала в кресле, жадно глотая воздух. Андрей наклонился к ней и предложил уснуть. К моему удивлению, она тут же и уснула.

— Посиди, пожалуйста, с ними здесь, если можешь, — попросил Андрей, — и не отходи от дома, пока я не вернусь.

Андрей ушел. Тут же вбежал белый, как мел, Стасис.

— Где мой сын? — закричал он с порога, но я не понимала, о ком идет речь.

— Где Янис? — спросил он тогда и стал трясти меня за плечи.

— Он в спальне спит, не кричи.

Стасис ушел в спальню, но потом вернулся, сел на стул, закрыв лицо руками, и его забило крупной зябкой дрожью.

— Примешь чего-нибудь успокоительного? — спросила я, выждав, когда дрожь стала утихать, но он отнял руки от лица и ответил так, будто я задавала ему совсем другой вопрос.

— Они не дали пожениться нам, потому что мы родственники, но я все равно сделал бы это. А теперь уже поздно.

— Вот почему Жемина все время скандалит с ним, — поняла я, — прерогатива богов, простым смертным это не дозволено!

Когда пришли хозяева, я сразу же ушла к тетке. Виктор Васильевич сидел, насупившись, а тетка имела, как всегда, вид деловитый и решительный.

— Мы тут с Виктором подумали, что нужно уезжать. Но как быть с билетами? Обменять их сейчас сложно.

— Хорошо, я займусь этим с завтрашнего дня, и уеду с вами. Боюсь только, эта счастливая мысль придет в голову сразу всем.

Андрей уехал со «Скорой помощью», а милиция почему-то бегала по лесу. Из своего окна я видела, как к дому стягивались испуганные дачники, потом появился на велосипеде Барон, и на руле у него висела продуктовая сумка. Он уже включился в общий разговор, но я окликнула сверху из окна.

— Барон! Что там милиция делает?

— Убийцу ищут. Говорят, он все это время в сарае за дровами прятался, а когда милиция приехала, он в лес сиганул. А Баронесса точно с Кавены не возвращалась?

— Точно. Давай быстро туда. И вот еще что — вчера у Вацека бомж крутился, тот самый, что велосипед украл. Будь осторожнее!

Через полчаса семейство вернулось, мы пошли к ним во флигель, и я рассказала все, что видела сегодня, умолчав о тайне Стасиса. Жить в Пакавене стало опасно, но смерть Лаймы была настолько чудовищной, что поверить в это было невозможно. Мы уговорили Барона вооружиться, и он пошел к Вельме за молотком. У Баронессы приступ страха довольно быстро сменился приступом оптимизма, она любила вылавливать положительное даже из безнадежного.

— Через три дня мы уезжаем, и отпуск все равно состоялся. Если убийцу сейчас поймают, то мы еще на прощание походим по лесу.

Акматическая фаза оптимизма после этой бодрой фразы так же быстро сменилась надломом, знаменующим резкий переход к мемориальной фазе. Баронесса стала припоминать достоинства Лаймы, отметив ее чадолюбие, аккуратность и приветливость. Мне было трудно эволюцинировать подобным образом, потому что, в отличие от Баронессы, я лично побывала на месте происшествия.

— Мы с теткой хотим уехать пораньше, если удастся, — сказала я, поняв, что срочный отъезд становится у меня уже навязчивой идеей. — Я пойду, пожалуй, к себе.

Барон догнал меня у нашего дома.

— Я тут кое-что хотел подарить тебе на прощание, — сказал он и вынул из кармана маленькую костяную фигурку.

Фигурка изображала банщика — лукавого лысого старика с жирными покатыми плечами и круглым пузиком, скорчившегося в маленьком тазике. Самое занятное, что лицо старика сильно напоминало лицо моего хозяина Юмиса. Фигурка была из новой «нечистой» серии, над которой Барон трудился в последнее время.

— Может быть, они после Чернобыля мутировали и расшевелились? — спросил он, глядя на фигурку, — каждый день режу, будто кто за руку водит.

— Последний раз про оборотней говорили после войны, интересно сделать статистику — не всплывают ли они в смутные времена, как и всякая нормальная нечисть? Кстати, вырезал бы оборотня!

— Я уже думал, но не могу. Проваливаюсь, как в черную дыру.

Я взяла фигурку, поблагодарила, и мы расстались. Силовые поля гуляли по Пакавене со страшной нечеловеческой силой, и я прислушивалась к ним у крыльца, пока они не повлекли меня в деревянную баньку, где Стасис, стоя босыми ногами у турбазовской койки, примеривал дуло ружья к своему подбородку.

— При мне-то не надо! — сказала я ему, усевшись на краюшек койки, — успеешь еще…

Как ни странно, но он послушался и сел рядом.

— Мальчик без тебя пропадет, на него уже и сейчас управы нет, — сказала я ему тогда, а он отмахнулся и лег головой в подушку. Я взяла ружье и тихонько вышла. У крыльца стояли Юмис и Бордайтис-старший, вечно небритый верзила лет пятидесяти, пахнущий машинными маслами. Я отдала ружье Юмису и ушла наверх. В комнате никого не было, я собрала книги, чтобы сдать их в библиотеку, но историческое произведение Войновича куда-то испарилось. Тогда я спустилась вниз и позвонила Линасу в редакцию — телефон был в его визитке. Мы поговорили, а потом я покаялась в потере и пообещала выслать зимой аналогичный экземпляр, если не найду этого. Вернувшись из библиотеки, я села на стул спиной к окну, и сидела так, пока не появился Андрей.

— Я был вынужден оставить тебя. Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, еще несколько трупов, и я привыкну.

— Я тут перекинулся парой слов с местными врачами. Убийство произошло, видимо, поздно вечером.

— Говорят, убийца прятался в сарае, пока мы там с тобой были.

— Я в курсе событий. Сарай там соединяется лазом с курятником, и ему удалось выскользнуть через этот лаз. Сын Бордайтиса, Юозас, издали видел, как какой-то человек убегал со двора в лес.

Я не любила Бордайтисов. Старший из них был груб и заносчив, а младший, когда моя приятельница Галя жила у них в доме, не давал своей квартирантке прохода, и ей пришлось менять хозяев. Вдобавок, они разъезжали этим летом на серых «Жигулях». Моя подозрительность сейчас не имела границ, и мне пришло в голову, что в сарае могло никого и не быть, и история с таинственным незнакомцем могла быть просто выдумана.

— Забыла тебе сказать! Тут у Вацека фигурировал хорошо известный нам бомж, и вчера вечером бомж просил у меня прощения — дескать, толкнул нечаянно. Я видела ночью, как он уходил от Вацека в сторону Лайминого сарая — как раз перед твоим появлением у меня.

— Тогда не исключено, что в сарае был именно он, — сказал Андрей довольно рассеянно, и я поняла, что он думает о чем-то другом.

— Знаешь, мне что-то совсем страшно стало, и мы с теткой хотим уехать пораньше. Завтра я попробую обменять билеты.

— Сдай билеты, поедем все вместе на машине послезавтра, но только с раннего утра — тогда можно доехать без ночевки. А завтра будем собираться.

— Не получится, дядька не переносит автомобильных путешествий, его родственники как-то пробовали этот вариант.

— Тогда займемся завтра билетами.

— Попробуем, хотя я почти не надеюсь на железнодорожную кассу.

— Не волнуйся, — сказал он, — если касса не поможет, то билеты я все равно достану.

— Как? — спросила я его.

— Молча! — заявил он с обнадеживающей уверенностью. — Я пойду поем чего-нибудь, не хочешь со мной?

— Я не могу, меня до сих пор поташнивает.

— Да, тебе сегодня досталось, но ты была молодцом. Я быстренько, а ты постели пока, и ляжем спать сегодня пораньше.

Вернулся он, действительно, быстро, и мы попытались говорить о чем-нибудь постороннем, но мысли все время возвращались к страшному событию.

— Знаешь, когда бомж повинился, я ему поверила. Он не похож на убийцу.

— Как часто ты видела убийц в своей жизни?

— В теленовостях иногда. А ты?

— Я имел дело с патологическими типами, но, может быть, ты и права… Мальчика жаль, вот! Он все еще спит, я сейчас заходил туда.

Потом мы долго молчали, и мне показалось, что Андрей заснул. Люди, все же, крайне эгоистичны, и история с убийством уже уступила место моим собственным проблемам. Моя утренняя решимость куда-то испарилась, и неопределенность положения снова стала тяготить меня. Красивый жест с символическим сожжением старой жизни, похоже, был вызван минутным порывом, и особенно грустным представлялся мой приезд в Москву, когда я в первую же ночь снова останусь одна. Я впервые за много лет ощутила зябкий страх перед будущим одиночеством и содрогнулась.

— Что, не спится? — спросил сразу же Андрей, обняв меня.

— У тебя кто в Москве — мальчик или девочка? — спросила я и почувствовала, как сразу напряглось его тело.

— Девочка, в пятый класс перешла, — ответил он, и я прекратила расспросы.

Уже засыпая, я вдруг вспомнила, что минувший день был днем моего ангела, но белый ангел, должно быть, ужаснулся, покружившись над кровавым местом и предпочел остаться не узнанным. А может быть, я просто не увидела его своими деревянными глазами, а он заглядывал мне с плеча прямо в лицо, пытаясь сказать, что все зло этого мира только внутри нас, и это в наших душах горят костры, и смрад тяжелых чугунных помыслов застит голубое небо, и нужно начинать с малого — не топтать цветы под окнами, не харкать в подъездах, не крушить могильных памятников.

Я посмотрела на часы и поняла, что все-таки уже говорю с ангелом, но скоро мы расстанемся до следующего лета, и нужно спешить, потому что всему в этом мире есть срок.

— Я и так стараюсь не писать мимо унитаза и не красть чужих галош, — сказала я ему, — профессор Преображенский у нас в авторитетах ходит.

Ангел смотрел на меня и молчал, а я отчаянно старалась понять, о чем же он молчит, но обе стрелки на часах уже сливались в одну темную линию, и ангел взмахнул своими белыми крыльями, потому что темный знак уже отражался и ширился в моих глазах, и он взлетел, а мне не хватило только одного единственного мига (не думай о мгновеньях свысока!), чтобы с хрустом вывернуть нежные лапки и, искалечив ангела, навсегда привязать к себе. Мне так хотелось поговорить с ним подольше…

Утром мы поехали на вокзал и заняли очередь в железнодорожную кассу, потому что надежда обменять билеты все-таки существовала. Андрей отлучался пару раз позвонить по телефону, но связь с Москвой сегодня была плохой. Я получила вожделенные билеты, пока он делал третью попытку, и тут же на перроне столкнулась нос к носу с директором турбазы.

Мы поздоровались, и мне мгновенно пришло в голову, что убитая туристка была из Каунаса, что вполне соответствовало его прибалтийским предпочтениям. Его серые «Жигули» постоянно стояли в можжевельниках то там, то сям, и Жемина всегда комментировала нам маленькие увлечения директора. В моих глазах, видимо, отразилось что-то такое, что он остолбенел и удивленно смотрел мне вслед, пока я не завернула на привокзальную площадь.

— Да, тут манию преследования заработать — раз плюнуть, — подумала я.

— Скорее бы уехать! В Москву, в Москву, в Москву…

Завернув на площадь, я столкнулась с Андреем.

— Ну, что?

— Поменяла, уезжаем через три дня.

— Вот и славно. Я уеду в этот же день рано утром и встречу вас на вокзале. А до Москвы мне сегодня дозвониться не удалось. Попробую завтра.

Мы пообедали в маленькой шашлычной у автобусной станции. Шашлыки имели вид, вкус и запах пареной говядины, что было не удивительно при отсутствии у поваров черных усов и широких кепок — я никогда не видела этих шашлычных атрибутов на территории Национального Парка. В Москве экспансия шашлыков и пиццы уже шла полным ходом, но судьба пиццы на плохих российских дорогах была незавидной.

После обеда мы зашли в мое любимое место — магазинчик уцененных товаров, где всегда можно было натолкнуться на всякие занятные вещицы.

Вот и сейчас на прилавке виднелись маленькие скульптурки животных из теплого мрамора, и рублевые ярлыки на них свидетельствовали, что они безнадежно вышли из моды. Кроме этого, я купила на три рубля шесть мужских галстуков на резинках в комплекте с маленькими карманными платочками. Судя по их попугаечно-желтому цвету и полоскам люрекса, они были родными братьями тех галстуков, которые красовались на голых шейках Суслика и Татьяны. Моя последняя покупка крайне обеспокоила моего любимого.

— Марина! Я ношу скромные парижские, мне такая красота не к лицу — будет отвлекать женское внимание.

— Если для тебя это так важно, то я пущу их на свои коллажи — я занимаюсь ими немного в свободное время.

— Боюсь, у тебя его не будет, — сказал он, а я промолчала в ответ.

Когда мы приехали, то застали во дворе следователя милиции и много всякого другого люда.

Следователь устроился в беседке и опрашивал всех подряд о вчерашних событиях. Постоялец Вацека пропал, но Вацек утверждал, что тот и не ночевал у него ни в день убийства, ни накануне. Где ночевал бомж, Вацек не знал, но вчера утром он заявился еще до прихода первого автобуса из райцентра. После второй ночи бомж вообще не появлялся.

Я отлучилась сообщить тетке о билетах, и та пошла сворачивать потихоньку свое дачное хозяйство. По возвращению мне тоже пришлось доложить следователю, при каких обстоятельствах я увидела в сарае кровавое месиво, и когда я видела бомжа последний раз. Старушки с удовольствием довели до следователя подробные сведения о происках Виелониса. Они хором процитировали пункт антиалкогольного постановления об оскорблении человеческого достоинства, и тут до меня дошло, что Виелонис действительно куда-то исчез еще вчера вместе со своей палаточкой. Да, дела…

Андрея тоже не было видно, но вскоре я нашла его на хозяйской половине дома около пани Вайвы. Не в силах подойти к любимому окну, она лежала под открытым ситцевым пологом в своей высокой постели на четырех матрасах и смотрела невидящими глазами в телевизор, где тележурналист беседовал с упитанным господином в темно-сером.

— Это Сидор Ильич Петров, заведующий сектором пропаганды и агитации, — опознала я козырного короля в этом раскладе. Пани Вайва при звуках моего голоса вздрогнула и прошептала:

— Это волосатый убил Лайму, — и, переведя глаза на Андрея, добавила, — береги ее, он рядом ходит.

Следователь уехал, народ разошелся, а у меня по-прежнему не было иных желаний, кроме быстрого отъезда. Я не была пессимистом, но мои дурные предчувствия, как правило, сбывались, а статистика — вещь великая. Странные сны, снившиеся мне этим летом в Пакавене, были постоянным тревожным фоном моего бытия, и пани Вайва знала, о чем говорит. Было совершенно очевидно, что все беды этого мира уже водят хоровод вокруг меня, и это черное кольцо постепенно смыкается.

— У нее живот был выпотрошен, — сказала я вслух, когда мы вышли на крыльцо.

— Мне жаль, что ты это разглядела.

— А ты тем вечером никуда не отлучался от умывальника? — спросила я Андрея от отчаяния, потому что хотелось лечь в кладовку и не выходить оттуда никогда.

— В алиби у меня, действительно, прокол, хотя ты и не доложила об этом следователю, — ответил он очень серьезно, — но меня не было в Пакавене в день убийства туристки.

— Барона тоже не было, — размышляла я вслух, — значит, его тоже можно не опасаться. Еще одного-другого можно отвести… Женщины точно отпадают?

— Не пройтись ли нам по опушке леса, вкусненькая ты моя, — сказал Андрей, — сейчас это самое безопасное место, убийца в ближайшее время сюда не сунется. И я у тебя не только для украшения.

Сбор грибов рождает особое состояние духа, близкое буддийскому понятию «самадхи», составляющему первую ступень к нирване. В определенный момент полностью отключаешься от суетного бытия, и начинается таинственный процесс восстановления нервных клеток. Я согласилась на опасное предложение, и мне, действительно, сразу полегчало в тихом и пахучем мире зеленых фитонцидов. Высохшие лишайники потрескивали под ногами, а черничники уже набирали силу для нового урожая, и на песчаной гряде недалеко от дома мы нашли кучу разноцветных сыроежек, но, по случаю отсутствия дождей, грибы кишели червями, и это снова навело меня на печальные мысли.

— А про какого-такого волосатого говорила пани Вайва? — не утерпел Андрей уже на подходе к дому.

— Местные старухи говорят, что девушек убивают здесь вот таким же образом уже триста лет. Они грешат на вилктака, от которого в юности убежала пани Вайва, сломав при этом ногу на крыльце. Вилктаки — это местное название вервольфов, волков-оборотней. Они не любят леса и околачиваются обычно около жилья.

— Похоже, все женщины в Пакавене сошли с ума, но женская интуиция вещь великая! А ты что думаешь сейчас по поводу оборотней?

— Смываться нужно скорей!

Мы уже спускались к зеленому соснячку за домом Вацека, когда Андрей вдруг остановился.

— Смотри, дверь сарая открыта! Ее же вчера закрыли и опечатали на моих глазах.

— Может быть, следователь сегодня забыл закрыть? — предположила я, почувствовав глухую тревогу.

— Вообще-то, они ребята не из забывчивых, а это дело на особом контроле. Постой здесь, я посмотрю, — сказал Андрей, а потом зашел в сарай и не выходил, пока я не закричала.

— Похоже, убийца сам повесился, — сказал он, тут же показавшись в дверях, — ты говорила, у Эугении есть телефон?

Мы прошли на другую половину двора. На стук вышла хмурая учительница.

— Нельзя ли позвонить от вас в райцентр, пани Эугения? — попросил Андрей. — Дело срочное, а мне сейчас неудобно тревожить своих хозяев.

Она разрешила, но из комнаты выходить не стала. Когда Андрей изложил по телефону суть дела, у нее побелело лицо, и она ринулась в сарай.

— Тадас! — кричала она, обнимая ноги покойника, — Тадас, прости меня!

Мы остолбенели, а постаревший почтальон раскачивался под скрипящими балками сарая, и чудовищно распухший язык торчал из обветренных синих губ, как последнее письмо этому жаждущему информации миру.

— Пани Эугения! Сюда уже едет милиция. Вы уверены, что хотите сейчас давать показания? — заметил Андрей, и эта фраза мгновенно отрезвила женщину. Она отошла от трупа, оглядела нас и сказала довольно твердо:

— Сейчас я уйду, но прошу вас не говорить, что я была здесь, и что я тут говорила. Это мой бывший муж, но у него сейчас другое имя, и я не хочу, чтобы меня связывали с этой историей — мне здесь жить и умирать!

— Хорошо, — сказал Андрей, — но взамен я попрошу побеседовать со мной. А сейчас, Марина, отведи пани домой. Считайте, что вас обеих здесь не было.

Мы едва успели скрыться в доме, как стальные вороны прилетели клевать свою падаль, поставляемую Пакавене этим летом с завидной регулярностью. Ужас, сжимавший мое сердце с той минуты, как я увидела открытую дверь, куда-то испарился — мое тело исторгло его, как своего разрушителя. Всегда есть предел, за которым нужно защитить себя неприятием зла и бесчувственностью.

Грузная Эугения сидела на стуле молча, и стул привычно скрючился под тяжестью ее чугунных мыслей.

— Мы не причиним вам никакого зла, пани Эугения.

— Хорошо, приходите поговорить, но не сегодня, а завтра с утра.

Все уже были в курсе последней утешительной новости, и дети, словно голуби, отпускались на волю, и скоропостижные отъезды отменялись, и единодушное мнение, что изверга совесть замучила, высказывалось в каждом дворе.

Меня окликнули. Альтернативный полу-бомонд стоял у шоссе в полном сборе. Наталья Виргай, лучший знаток русского языка и литературы в пакавенских кругах, выразила все обуревающие обществом чувства — растерянность, тревогу, страх и протест против насилия — следующим образом:

— Что это за … твою мать у вас здесь каждый день происходит?

— Принцесса, — ответила я ей словами Шварца, — вы так молоды и невинны, что, невзначай, можете сказать что-нибудь ужасное.

— Как там говорят, можно снова ходить в лес? Хотелось бы искупаться на Кавене!

— Как говорит моя коллега Яна Копаевич, во всем нужна выжидательная позиция, кроме как в получении денег. Но, если в купальных костюмах, то можно! Understand?

— Ask! — ответили они, и большим стадом отбыли на Кавену, но Натальин сын уехал на велосипеде в обратную сторону — мать велела ему привезти на озеро купальник. Я осталась у шоссе, потому что не знала, что же теперь нужно делать, словно попала в зловещую паузу, когда время ведет свой счет в полной пустоте, и нет смысла в отсчете секунд, потому что деревья не растут, камни не разрушаются, и стариться некому.

Я все еще пребывала в этой нематериальной субстанции, когда мальчик, размахивая флагом, проскользил мимо меня на велосипедике по теплому черному асфальту. Я пригляделась к флагу. На палке было примотано то, чего в Пакавене никто никогда не видел — верхняя часть купальника его мамаши. Это зрелище прервало мои страдания, как внезапно появившийся вертолет мгновенно (не думай о мгновеньях свысока) прерывает страдания Дубровского в известном клипе «Аквариума».

Впрочем, нечто в этом роде ранее имело место в фильме «С тобой и без тебя» с участием Будрайтиса, где семейная ссора хуторян, не вступивших в колхоз, прерывается появлением никогда не виданного ими трактора, и это тоже выглядело неплохо, хотя тракторы к тому времени уже существовали, и парадокс имел в этом случае не временной, а пространственный характер, подобно наблюдаемому мной феномену На ум тут же пришло приземление самолета в джунглях на глазах у затерянного африканского племени и появление deus ex machina в финале греческих трагедий.

Корни подобных явлений, безусловно, гнездились в еще более далеком прошлом, когда пришельцы являлись неандертальцам в до сих пор еще не опознанных летающих объектах, но в этом случае, при явной пространственной разобщенности цивилизаций, временная составляющая вела себя предельно странно, поскольку эволюционно-продвинутый инопланетный социум явно предшествовал нашим первичным организациям.

Слегка порассуждав, я вернулась во двор. В беседке в полном одиночестве сидел старый сапожник, пьяный в стельку.

— Лаба дена, пан Станиславос! — обратилась я к нему с максимальной почтительностью, но он посмотрел на меня тяжелым взглядом и произнес непонятное:

— Курва, сгубила парня!

Я слегка оторопела.

— А ты геть с глаз, все вы одной породы, — рявкнул он на всю деревню и погрозил кулаком куда-то вбок, из чего следовало, что курва находилась именно там. Я вдруг поняла — он говорит об Эугении, а загубленный парень, как следовало из реплики, был совсем неплохим. Мне снова стало не по себе, но тут за домом заурчал мотор, и богом появившийся из машины Андрей сообщил, что на подошвах ботинок и одежде висельника нашли следы крови, и дело, видимо, закроют.

Итак, все кончилось, но Пакавене осталась без счастья, потому что имя Лаймы было именем балтийской богини счастья, и выпотрошенное тело ее скоро оттает в теплой земле, и изморозь на ресницах прольется последней слезой, и душа, откружившись над Пакавене положенный срок, взлетит ввысь с чувством выполненного долга. Ведь мифы нужно кормить, вот кровавая мясорубка и мелет с чавканьем и хрустом, чтобы девушки корчились на подушках от страшных снов, чтобы женщины покрепче запирали свои двери, а старухи шептали, замирая от ужаса: «Это он, волосатый…»

— Прости меня, Лайма, — думала я, — ты попалась ему случайно. Я ведь знаю, зачем он кружил тем вечером у нашего дома, и это я должна была лежать сейчас там, где лежишь ты — в тихой мерзлоте с белым инеем на ресницах.

Баронесса упаковывала свои вещи, поэтому мы поужинали вдвоем с Андреем у себя в комнате и пошли прогуляться перед сном к большому озеру. На другом берегу его светились огоньки, но Лаумы там не было, она улетела в Неняй, соседний райцентр, где в новом доме о шестнадцати углах жила Казимира, молодая ведьма, дочь ее задушевной подруги.

Ведьмы жили без мужчин, рожали только девочек и давали им свои имена. Задачей каждой молодой ведьмы было устроить так, чтобы мужчина не смог предъявить отцовских претензий — милые привычки слепленной из глины Лилит. Мужчины отвлекали бы от управленческих дел, и вообще без мужчин легче быть сильной.

Солнце уже село, небо темнело неравномерно, переливаясь тысячами полутонов, и редкие облака плавали огромными массами пышно взбитых сливок, вырвавшимися из фарфорового плена. Но озерная гладь впитывала в себя всего два цвета — черным обозначалось небо, а белым прорисовывались облака, и двойники этих сливочных масс, спрессовываясь на поверхности воды, выглядели уже запыленными снежными сугробами.

— Похоже, в моем зазеркалье происходят те же трансформации, — подумала я с горечью, — но кого это интересует?

— Постой тихонько, я уже тысячу лет к тебе не прикасался, — предложил мой спутник, и ласковые руки обвили сзади мои плечи, но я устала от крови и тайн, и мне сейчас были нужны только слова.

— Не суетись под клиентом! — тут же материализовались слова из воздуха, и грязненький мяу шлепнулся мне на плечо, сразу обнаружив свою суть черного гения. Он улетал от меня каждый раз в день белого ангела, и я уже не первый год знала, как именно он проводит этот день. Дурные привычки Королевской Аноластанки копировались им с большим энтузиазмом, и легкий запах серы от его лапок свидетельствовал, что мяу весь день копался в помойке за нашим огородом, куда Славка Фрадкин на днях выбросил капустные очистки, несмотря на строгий наказ Жемины складировать их в ведре для поросят. По возвращению с помойки кошачья лексика всегда оставляла желать лучшего.

— Пошлость есть скрываемая изнанка демонизма, — осадила я зарвавшегося блудного сына, а он тут же раскаялся и, ловко подхватив тему, запел голосом преподобного отца Сергия, — под демоническим плащом таятся Хлестаков и Чичиков, и феерический демон обращается в безобразного черта с копытом и насморком…

Его фраза, судя по тому, как он косил глаза в сторону, означала, что ангел уже приступил к службе и начал открывать страшную правду о своем конкуренте.

— Сволочь, — подумала я, как Сталин о Берии, — но ведь как предан!

— Не организовать ли мне гарем методом клонирования, — заметил Андрей с нескрываемой досадой, — что-что, а в этом случае всегда под рукой найдется женщина, которая будет мне рада.

— Я полагаю, в Москве твои мечты сбудутся — кто-нибудь, да всегда окажется под рукой, — отрезала я быстро и зло.

Его руки больно сжали мои плечи, потом обмякли и исчезли. После некоторого молчания он произнес:

— А, тебя, наконец, прорвало! Признаться, я ожидал этого еще вчера вечером. Я так понимаю, что программа-максимум оказалась несовместима с вечной любовью?

— Через два дня мы уезжаем, и ты зря сжег мои таблетки.

— Они тебе больше не понадобятся, через день ты начнешь стараться изо всех сил родить мне ребенка.

Мальчики, как ты говоришь, любят портить красоту, а это самый цивилизованный способ. Не тифом же тебя заражать!

— Соцобязательства, значит! И как раз к концу апреля! Встречный план тоже возьмешь?

— Я не против, если получится двойня, — сказал он с обезоруживающей улыбкой, — как там у тебя с наследственностью?

— Андрей, я не стану распоряжаться чужими судьбами, я вольна распоряжаться только собой, и готова видеть тебя раз в неделю. Полагаю, эта схема поведения тебе давно уже знакома. Сможешь приходить?

— Почему ты никогда прямо не спрашиваешь, как я жил до встречи с тобой — неужели тебе не любопытно?

— Сначала я была уверена, что ты свободен, а потом не хотела ничего не знать.

— А сейчас?

— Оставим ненужные разговоры!

— Вот именно! На этом месте я всегда получаю хороший мужской отпор, и мне это не нравится. Чего ты так боишься, Марина?

— Ничего, кроме излишних сложностей. У меня ведь сейчас все в порядке! Оклад — двести рублей.

Прирабатываю переводами. Отдельная квартира. На учете в псих-диспансере, тубдиспансере и милиции не состою. Семьи нет. Связи, порочащие моральный облик, имею. В чужие дела не вмешиваюсь. Не находишь, что для еженедельного контакта характеристика отличная?

— Добавь — в картах везет!

— Хочешь подвести итоги?

— Да, и итоги не слишком утешительные — мы оба не доверяем друг другу.

— Что именно тебя беспокоит?

— Знаешь ли, жизнь, все-таки, сложная штука, и я не застрахован от ошибок. Вот так ошибусь на минутку, а ты таких дров наломаешь, что потом не исправить.

— И ты хочешь подстраховаться! Может быть, объяснишь мне детали нового предложения, я не могу блуждать в потемках.

— Я не буду тебе ничего объяснять и обещать, а ты сделаешь так, как я хочу. Можешь назвать это потемками, но мне нужно твое полное доверие.

— А как быть с первой заповедью? Никак, ты уже метишь на место господа бога?

— Роль тургеневской девушки тебе удавалась недолго, пока…

— Пять минут до боцманских шуток!

— Не перебивай старших, хотя ты, безусловно, уже взрослый человек, и ты совсем не похожа на обиженную девочку в светлом платьице, к которой я так спешил из Москвы. Честно говоря, меня это вполне устраивает, но у меня концы с концами никак не сходятся, и я так и не понял, кто ты.

— И, несмотря на это, ты строишь планы на будущее?

— Я решил, что не стану больше копаться в мотивах твоих слов и поступков — меня теперь интересует только то, что у черного ящика на выходе.

— На выходе только одно — я никуда не денусь от тебя.

— Ты сделаешь так, как я хочу?

— Слишком похоже на ультиматум.

— Похоже, не спорю, но мне надоело сомневаться. До отъезда я должен знать о твоем решении.

— Давай, оба подумаем.

— Давай, лучше, уничтожим своих внутренних врагов.

О, боже! Как всполошился мой бедный ангел, как захлопал крыльями и захлопотал, а потом уселся на теплую печку этаким гномом в сером армяке и стал важно рассуждать, гоняя палец под вздернутым носом:

— Понятие — есть понимаемое в понимающем. Бесконечное богатство данных, приобретаемых ясновидением веры, анализируется рассудком. Непоколебимая твердость…

— Будет тебе, Хомяков, угомонись!

Тогда он вздыбил спинку и замурлыкал мне на ухо. И это было неотразимым аргументом в его пользу, потому что белый ангел прилетал редко, а пушистый черный комок на моем плече был единственным верным товарищем все последние годы, когда я просыпалась по утрам, и никого больше не было рядом. Нам было уютно вдвоем.