Богиня пробуждения, приняв мужское обличье Будинтойса, сказала мне тихим голосом:

— Вставай, Марина, пора отвозить наших друзей на вокзал.

Боги — что хотят, то и делают, а мне было дано лишь впитывать результаты божественной трансформации. Впрочем, процесс протекал не без определенного удовольствия, и это, по-видимому, весьма красноречиво отражалось в моих глазах, что привело Будинтойса в некоторое замешательство. На часах, однако, значился первый час дня, машина стояла уже у дома Вельмы, вокруг толпился народ, и Барон укладывал в багажник последнюю сумку. Таракан жевал бутерброд размером с половину своей головки, путаясь под ногами провожающих.

Лида с Васей уже сидели в машине, а когда Таракан взгромоздился на колени матери, и из окошка глянули две пары очень похожих глаз, я вдруг поняла, что Боливар перегружен и седьмого не выдержит. Тогда я повернулась к Барону и посмотрела ему в глаза.

— Прощай, сынок!

— Ты одна меня любишь бескорыстно, — сказал Барон дрогнувшим голосом.

— Не верь ему, — заметила жестокосердая Баронесса, — он мечтает быть сыном госпожи Тэтчер.

— Витенька! — заплакало мое сердце, угадав страшную правду — ведь судьба разводила нас безжалостными руками в разные стороны, и мы превращались в те маленькие забавные истории, не имеющие продолжения, которыми потчуют залетных гостей зимними вечерами на маленьких теплых кухнях.

— Витенька! Если в Союзе найдется хоть один Тэтчер, я выйду за него замуж и усыновлю тебя. Будешь писать в пятом пункте о маме — М. Тэтчер.

У Барона выступили слезы благодарности.

— Так мы уезжаем? — занервничал Селиванов, быстро заводя мотор.

Таракан весело замахал тощей ручкой, и они уехали. Все быстренько разошлись по своим делам, и дворовая пустота обрушилась на меня с неумолимой жестокостью. Мне стало вдруг совершенно ясно, что это мое последнее лето в Пакавене. Никогда более — приговаривала меня судьба-индейка, нафаршированная грядущими рождественскими тайнами, и я решила немного погрустить в Вельминой беседке. В беседке на круглом столе сиротели остатки бутерброда со следами детских зубов. Желтоватый колбасный жир уже вовсю плавился на солнышке, и тучная муха, суча ломкими сухими коленцами по скользким потекам, откладывала невидимые яйца в розовато-бурую неровность среза.

— Sic transit gloria mundi! — подумала я мертвым языком о преходящей земной славе, и, содрогнувшись от тошнотворных перспектив бренного бытия, вознамерилась покинуть беседку. Не тут-то было! На пути моем лежала песочница со свежеиспеченными куличиками, и мы с Восьмеркиным смотрели друг на друга долго и задумчиво, пока он не протянул мне свою любимую желтенькую пасочку, и я не испекла парочку песочных пирожных на дальнем конце его малогабаритной кухоньки.

— Почему он перестал бояться? — не выходило у меня из головы, и эта детская тайна волновала меня сейчас куда более загадок Бермудского треугольника, Янтарной комнаты и золота Колчака.

Потом я пошла заниматься вещами, и, когда вернулся Андрей, я уже упаковала свой мешок с дачными принадлежностями и отнесла его в кладовку. Мы сразу же отправились на теткину веранду, где долго увязывали мешки с посудой, тазами, умывальником, резиновыми сапогами, инструментами, рыболовными принадлежностями и иной всячиной, накопившейся за четверть века пребывания в Пакавене. Все это нужно было снести наверх вместе с гамаком Виктора Васильевича, а потом Андрей со Стасисом вытащили из озера его лодку и положили сушить во дворе на вкопанные в землю деревянные чурбачки.

Нам оставалось уложить свои чемоданы, но, несмотря на нашу кипучую деятельность, мир сегодня оставался удивительно неподвижным, словно милостью своих обитателей оказался в историческом тупичке. Белые и черные ангелы напряженно ждали на маленьких квадратных полях, пока уложится вавилонское смятение, и игроки вспомнят правила своей вечной игры. Сейчас должен быть ход ферзя, но все знали, что под этим грубым именем скрывается трепетность нежной королевы, и она обречена прикрывать своей незащищенной грудью вооруженные колонны обезумевших от страха королей. Им было удобней называть ее ферзем в своих мужских играх, где не было места милосердию и состраданию.

Но мозаика из лепестков Гретхен уже складывалась сама собой, и королева прикидывала возможный исход битвы. Погибать не хотелось, а страстное желание провести остаток дней в башне из слоновой кости королю казалось подозрительным — ему мерещились подпиливание оконных решеток, умелые манипуляции с веревочной лестницей и торопливый альковный шепот. Срочное бегство в костюме Керенского виделось наихудшим вариантом, а домашней заготовкой средней пушистости представлялось возможное регентство на острове Буяне при малолетнем Гвидоне с небольшим ежемесячным пособием для матерей-одиночек и тайными надеждами на рождественский хэппи-энд:

Царь слезами залился, Обнимает он царицу, И сынка, и молодицу, И садятся все за стол; И веселый пир пошел…

Ей-богу, не так уж и плохо! — уговаривала я себя под одобрительное мурлыканье с левого плеча, потому что надежда умирает последней, — и, потом, почему обязательно Гвидон?

Я представила себе маленькую царевну-лебедь, усеянную над месяцем розовыми бантиками, и мурлыканье приобрело мощность соседского магнитофона. Сговорчивость моего черненького alter ego отнюдь не означала его одобрения — мяу относился ко всем вариантам, кроме бегства, весьма скептически, но боялся за свой хвост. Ему было хорошо известно, что в гневе королева бывает сущей ведьмой, и он даже процитировал ей однажды коронную фразу Барона (Таким и ребеночка утопить — раз плюнуть!), которой тот кончал свои увлечения, поскольку все его Гретхен, как на подбор, оказывались стервозными холодными рыбами. Впрочем, дело было сложнее, и об этом абсолютно все сказал сам Гете — наш Фауст и Гретхен, они, если честно, не пара, не пара, не пара…

— Маленький, но хорошо направленный взрыв, — обдумывал ферзь свои вечерние планы, — чтобы все тайны королевства разлетелись ко всем чертям!

— Все вещи, кроме твоего чемодана, уже в машине, — сообщил мне во дворе Андрей, — давай никаких дел на вечер не оставлять.

— Неплохо бы заехать на минутку к Лауме, если ты не против. Я тогда свой чемодан оставлю пока в комнате.

У Лаумы за озером было полным-полно народа — шло районное совещание партии зеленых, и я решила не беспокоить ее. Мы вернулись в деревню и попрощались с Иреной, доившей свою пеструху.

Нижне-пакавенцы отсутствовали на месте по полному списочному составу — у них сегодня была лодочная экскурсия на Жеймяну. Деловая часть этого дня, таким образом, завершилась, и можно было идти прощаться с Кавеной. Пока я переодевалась, Андрей Константинович успел соорудить на кухне пару бутербродов с сыром и занять выжидательную позицию на крыльце с корзиночкой в руках и моей красненькой таллинкой на голове.

— По-моему, кто-то из нас сошел с ума, — сказал он, наблюдая, как меня трясет от хохота.

— Моих страшных зубов еще не боишься? — спросила я его тогда, и в ту же секунду до него дошло, что со мной все в полном порядке.

— Черт! Типичный наряд жертвы — запугала до виктимного состояния! Теперь я просто обязан вернуть себе мужское достоинство — нравится это тебе или нет.

— Можешь на меня рассчитывать, в серьезных делах я не подвожу.

— Соглашаться сразу, Марина Николаевна, просто преступно, — заметил он, — неужели вас ничего больше не смущает?

— Самые пустяки! Четверть твоей зарплаты — это сколько по курсу доллара?

— Не волнуйся, у твоей тети есть мой телефон, совместное хозяйство мы целый месяц вели, а всех свидетелей тут оборотни не скушают. Если что — докажешь!

— Вполне логично, — ответила я, как примерная чеховская душечка, чей лексикон всегда определялся окружением, — теперь я полностью тебе доверяю.

На всякий случай он все же передоверил мне атрибуты Красной Шапочки, и мы ушли в лес по голубой дороге. Она вела от деревни на Кавену, но перед озером загибалась и большим кольцом возвращалась к турбазе. Сосны были помечены голубой краской, чтобы туристы не заблудились, поэтому ее и называли голубой. Мы прошли указатель с решительным пальцем, деревянную скульптуру с лаптем, пузырем и соломинкой, скопище высоких елей, кормушку для ланей и маленькую деревянную лисичку, напротив которой умерла несчастная лесничиха. Мир по-прежнему оставался неподвижным, и даже маленькие враги всего теплокровного человечества не решались нарушить лесную тишину, уловив в густом хвойном воздухе запах грядущих перемен.

На мостках, к счастью, никого не было, и, переплыв озерцо, мы покружились среди белых лилий, путаясь в зеленых волосах спящих ундин, и маленькая черная бездна последний раз пронзила нас своими страшными глубинными тайнами. «Never more! Never more! Never more!» — цокали пузыри по воде, и звуки эти, словно тихая барабанная дробь, складывались в скупую музыку утраты, но брызги от лопнувших пузырей тут же оседали алмазными капельками на позолоченных крылышках застывших над озером стрекоз, отражая чудесный солнечный мир Пакавене, и боль утраты сменялась радостью бытия, потому что этот день был дан нам только для того, чтобы жить настоящим.

А когда мы простились с водой, то пора было прощаться с берегами, и мы поднялись на маленький пляжик к большому серому валуну, забытому когда-то растаявшим ледником, и, когда мы поднялись туда, то подул ветерок, и мир пришел в движение, и начал накатываться на нас яркими изумрудными волнами, пока мы не слились с ними в единое целое, растворившись в их нежной и теплой сути.

Да, этим летом нам повезло с солнечными днями, как и предвещал один знаменательный денек в начале июля. Если он оказывался мокрым, то дожди лили сорок дней подряд, и грибы росли прямо на крышах домов, и стайки рыб проплывали между ветками орешника, и ядовитые росы мучили по ночам чахлые паслены, и дачники не вылезали из высоких теплых калошек, отчаянно презираемых молодым поколением пакавенцев, и в моих окнах мелькали какие-то неясные и ненужные тени из дождливого вчера и дождливого завтра, а сегодня было таким же мокрым и туманным, как вчера и завтра.

Завтра я уеду, и Пакавене исчезнет из реального мира, свернувшись в маленький круглый комочек, и дома будут просвечивать черными семечками сквозь сочную зеленую мякоть, пронизанную нежными жилками лесных тропинок, и подрумяненный бочок обозначит то место, где за песчаным холмом с высокими соснами обитала богиня Аустрине, ведающая лучами восходящего солнца. Я съем свою половину яблока и увезу рай в себе, и в генной памяти навечно останутся и шум пакавенских сосен, и пряный запах можжевельников, и блеск озерной воды.

А пока Пакавене готовилась к буре, и ветра вовсю гуляли в ее все еще реальных пространствах, и тучи затягивали сатиновым трауром стремительно остывающее небо.

— Скоро дождь пойдет, идем на мостки оденемся, — сказал Андрей, а я попросила его принести одежду сюда, потому что хотелось полежать еще несколько минут в одиночестве.

Он ушел, раздвоясь странным образом, и часть его, невидимая миру, осталась во мне, распавшись на миллионы маленьких мальчиков, которые метались по Пакавене моего лона и искали прибежища. Но все двери были закрыты, и они каждую секунду тысячами погибали на остывающем песке, и я оплакивала каждого из них горестно и печально. И когда последний из них подбежал к мокрым дощатым стенам, и я скорее угадала, чем увидела обвисший от дождя бантик на русой головке, то грянул гром, и ребенок, испугавшись, вышиб деревянную дверь и скрылся в домашнем тепле, а мне полагалось тут же обо всем позабыть, потому что всему в этом мире есть срок.

— СегодняИльиндень! — подумала я, успокоясь в своем беспамятстве, но силовые поля, вольно гулявшие в этот час по пакавенскому небу, внезапно сгустились надо мной и, упираясь в страшной бычьей ярости куда-то в небо, подняли меня с холодного песчаного пляжика и вытолкнули на тропинку, а я немного замешкалась, чтобы снять с веток орешника подсохший купальник, но не успела надеть его, потому что откуда-то сбоку раздался шорох, и мой рот зажала железная рука. Попытки освободиться оказались безуспешными, и он потащил меня в лес в сторону картофельного огорода лесника, огороженного от кабанов высоким частоколом, и я чувствовала кожей его волосатую грудь, мокрую от смрадного пота, и все волшебные сказки моего детства в ужасе метались в голове, потому что им тоже не хотелось умирать. Наконец, Мальчик-с-пальчик, которого не раз злодеи-родители уводили в темный лес, сказал:

— Бросай камушки, ведь зернышки могут птицы склевать, — и я выпустила из рук на тропинку свой купальник.

Шли страшные секунды, и ничего не менялось, и я уже закрывала глаза, потому что до меня, наконец, дошло, почему девушка в орешнике так горько плакала сегодня на рассвете.

— Не шевелись, Марина! Стой спокойно! — услышала я вдруг знакомый голос и открыла глаза.

Андрей стоял в пяти шагах от меня, но я была сдавлена смертным объятием оборотня, и холодное лезвие ножа было у моего горла, и моросящий дождик покрывал мелкими каплями мое тело. Я смотрела на Андрея, а он смотрел на волосатого, и глаза его медленно загорались голубым ледяным светом. Острая сталь процапарала мою кожу, потом руки убийцы ослабли, и я потеряла сознание.

Когда я пришла в себя, то Андрей был рядом, а у деревянной изгороди с отрешенным видом сидел мясник из пристанционного магазина.

— Сейчас мы уйдем, — сказал Андрей и, нагнувшись, положил зеленым листиком нож в пластиковый пакет, — порез у тебя неглубокий, но маленький шрам все же останется.

Он подхватил меня на руки, и мы уже были на тропинке, когда послышался топот, и у частокола появилось кабанье стадо. Мясник привстал, слабо взмахнув рукой, и огромный вепрь с разбегу вонзил белесые клыки в его живот. Мясник кричал, а вепрь вынимал мгновенно покрасневшие клыки из кровавого месива и вонзал их снова и снова, пока не стихли последние стоны. Потом стадо исчезло так же внезапно, как и появилось, а Андрей выпустил меня на землю из онемевших рук и подошел к частоколу, остановившись в нескольких шагах от трупа.

— Одежда на мостках. Я вернулся, потому что почувствовал странное беспокойство, — сказал он мне потом, — идем оденемся.

До мостков я дошла, как во сне, мы оделись, а через минуту уже бежали по голубой дороге — идти нормальным шагом я уже не могла. Когда показались первые огоньки деревенских домов, силы оставили меня, и я опустилась на землю. Андрей всячески успокаивал меня, и говорил, что все уже кончено, и оборотня больше нет, но смысл слов не мог дойти до моего дрожащего тела, пока он не произнес то, что дошло мгновенно.

— К десяти часам вечера нас ждет районный прокурор, я переговорил с ним вчера по телефону, когда узнал, что он сын Вельмы.

Мы прошли тропинкой вдоль холма, не попавшись никому на глаза. Вельма ахнула, увидев кровавый след на моей шее и принесла аптечку. Пока Андрей обрабатывал рану, мы с Вельмой молча смотрели друг на друга, и в глазах ее метался, застывая на короткие мгновения, тот самый вопрос, ради которого мы и пришли.

Потом она провела нас к себе в гостиную, где уже сидел высокий человек с густыми бровями, ее средний сын Титас. Мы поздоровались, он осмотрел нас очень внимательно и сказал, обращаясь к Андрею:

— Я звонил сегодня по вашей просьбе в столицу и навел о вас справки — рекомендации неплохие. Вчера вы сказали, что хотите поделиться со мной некоторыми соображениями, я внимательно слушаю.

— Со вчерашнего дня уже кое-что произошло, — Андрей вынул пакет с ножом и положил его перед прокурором, — на нем отпечатки пальцев мясника, сегодня он чуть не убил Марину.

— Мы говорили с ним недавно по поводу смерти лесничихи. Он рассказал, как она принимала таблетки в очереди за сахаром, — произнес ошеломленный прокурор.

— С вашего разрешения я расскажу все по порядку, — начал Андрей, но тут Вельма внесла кипящий чайник и три тарелки со своим коронным блюдом — жареными свиными ушами с черным горохом. Я попросила только горячего чаю, чтобы согреться, и Вельма принесла чашки и теплый шерстяной платок.

Вельма вышла, мужчины молча ели, и прокурор поглядывал на нас из-под кустистых бровей, а когда чашки опустели, то Андрей рассказал историю с серыми «Жигулями», оранжевым свитерком и прочими деталями.

— Меня эти случаи заинтересовали с профессиональной точки зрения. Дело в том, что аналогичные события периодически имели место в городе Херсоне, областном центре Восточной Украины, начиная с 1957 года. Последний случай был зарегистрирован три года назад. Подозревалось людоедство, а этим аномальным явлением у нас активно занимались со времен голода на Украине и Поволжье. До войны в Херсонской области это не было редкостью, но после войны рецидивы уже почти не случались.

Во всех случаях почерк был один, но преступника так и не нашли. Убивали только молодых женщин, убийство не сопровождалось изнасилованием — что достаточно необычно, резала твердая рука, из трупов исчезали внутренние органы, и, в первую очередь, это касалось печени. Однажды я совершенно случайно узнал от старого врача, бывшего священника, что весьма сходный случай имел место в пятидесятых годах в Якутии. Он подозревал какого-то нерусского ссыльного, но не знал его имени и точного местопребывания.

Когда я услышал здесь о подобных убийствах этим летом и ранней осенью сорок девятого года, то у меня как-то сама собой сложилась определенная рабочая версия, и я заручился некоторой поддержкой в вашей столице. Следовало сложить в уме серые «Жигули», долгое отсутствие искомого лица в Пакавене, предполагаемый возраст его и наличие спортивной обуви Каунасского производства. На этом основании я и посетил дом мясника, пока он был занят на службе, надеясь обнаружить в доме что-нибудь особенное.

Я посмотрела на левую руку Андрея, а прокурор опустил уголки губ и покачал головой.

— Вот, значит, кто стекло ему выбил! Но официального заявления от мясника не поступало. Ядвига, правда, говорила, что воров было двое.

— Ей показалось.

— Но что вы там искали?

— Ничего заранее определенного. Ножа, во всяком случае, я не искал — это по вашей части. Мясник, прожив в доме уже более года, совершенно не тронул обстановки, и в комоде под старым женским бельем лежала связка его писем покойной матери. Обратным адресом в письмах значился город Херсон, а в более старых письмах — поселок Медвежья Падь с номерами спецпочты. Я попросил своего коллегу просмотреть еще раз бумаги священника и уточнить местонахождение поселка Медвежья Падь. Поселок, как оказалось, находится у Хандыги, а место, где священник служил фельдшером, располагается совсем неподалеку.

Дом мясника крайний в сторону райцентра, и на коротком отрезке шоссе до поворота на песчаный карьер машину с туристкой видели только двое — Марина и звонарь. Звонарь, по-видимому, первым связал этот случай с мясником и тем давним убийством вашей сестры, за что и поплатился жизнью — так же, как и его отец. Марину мясник узнал позже и тоже захотел замести следы. Я не исключаю, что он пытался зарезать и дочь звонаря — ведь она могла что-то знать. Возможно, именно его и спугнули в лесу как раз во время обеденного перерыва в магазине, но это только догадки. А бомж просто ночевал в сарае и повесился, поняв, что снова попал в переплет. Вот, собственно говоря, и вся история.

Прокурор сидел, не касаясь спинки стула, и лицо его окаменевало по мере продолжения рассказа.

— Где он сейчас? — спросил он, наконец.

— Тело должен завтра найти лесник, мясника задрали кабаны на наших глазах у огорода за Кавеной, когда он попытался скрыться, испугавшись моего появления. Мне жаль, я хотел с ним поработать.

Прокурор долго молчал, погрузившись в какие-то свои мысли, и Андрей добавил.

— Завтра мы уже уезжаем со стариками, Мариниными родственниками. Что вы намерены предпринять?

— Мама, — сказал прокурор, не повышая голоса, — что мы собираемся делать?

Дверь тут же открылась, и на пороге стояла Вельма. Вид ее был ужасен, но она сказала твердым голосом:

— Я хочу посмотреть на него. Если он мертв, оставим все, как есть — не нужно больше тревожить память нашей девочки.

Титас вопросительно посмотрел на Андрея.

— Я в отпуске, — сказал Андрей, — и моих интересов в этой истории теперь не проглядывается.

Они сели втроем в машину прокурора и уехали под раскатами грома. Лесник после похорон жены ночевал у новой подруги, и растерзанное тело убийцы по-прежнему лежало возле изгороди. Старая Вельма с сыном посмотрели на останки мясника, а дождь, бушевавший в Пакавене в тот вечер, смыл их следы. Андрей вернулся домой мокрее мокрого, но я уже успела согреть постель.

— Я теперь обязана тебе жизнью, спас все-таки Красную Шапочку от серого волка.

— Имеет место быть, не спорю! Но я не смог предотвратить вашей встречи, и это печально. Давай сегодня покончим со всеми нашими страхами!

— Ты думаешь, это возможно?

— Наверное, появятся новые, и в этом ты права. Но это, в конце концов, и называется жизнью.

И он начал рассказывать, а дождь лил так упорно и густо, что окна исподтишка округляли в темноте свои очертания, норовя превратиться в корабельные иллюминаторы.

— Когда мне было двадцать шесть, и я подрабатывал после защиты кандидатской в платной поликлинике, ко мне на прием пришла очень красивая молодая женщина, актриса, и я тут же влюбился без памяти. Она попала незадолго до этого в автомобильную катастрофу, ее муж погиб, а она отделалась головным ушибом и жаловалась на периодические головные боли — это мешало учить ей роли.

Через несколько месяцев мы поженились, и я удочерил ее годовалого ребенка. С общими детьми мы решили повременить — ей нужно было работать на сцене, но, спустя три с половиной года после свадьбы, у нее обнаружилась мозговая опухоль. После операции она с трудом узнает только своих родителей, с которыми и живет то время, пока не находится в клинике. Я часто бываю там и помогаю, чем могу, но живу с дочерью и своей матерью.

— Я не разводился с женой, до сих пор в этом не было необходимости. А сейчас болезнь прогрессировала, и разводиться с умирающей женщиной я не стану, — закончил он, — я собирался рассказать тебе все это, но сначала не получилось, а потом я боялся ошибиться.

— Что скажешь, Марина Николаевна? — спросил он, потому что пауза затягивалась.

А пауза затягивалась, потому что мозаика рассыпалась. Я открыла чемодан, покопалась в нем и извлекла на божий свет злополучный конверт — мне нужно было выиграть время.

— Хочу повиниться. Это я получила от брата своей знакомой, он служит там, где надо. Здесь должны быть сведения о твоем семейном положении, но я так и не вскрыла его, как видишь.

— Впредь будешь запрашивать по месту моей работы, это немного проще, — сказал он не без укоризны, а потом надорвал край конверта и с большим интересом углубился в текст.

А я металась в поисках выхода из ситуации, потому что плачущая Нора снова умирала от горя. Ей бы признаться честно, что нянька в детстве уронила, и ботиночек ортопедический при ходьбе жмет, и хронический гайморит в дождливые сезоны обостряется, но принц поцелует ручку и можно будет до посинения всматриваться в его потухающие глаза. Ах, непреклонность королевы-матери! Ах, бюрократические проволочки в канцелярии римского папы! И все станет ясно — ведь мы с ним большие любители полутонов, и вот уже темная ночь уносит Нору из замка в небытие, и тело вздрагивает на дорожных ухабах, и сосновые лапы царапают крышу кареты, и…

— Да, не спорю … Остальное тоже соответствует истине, контора на высоте, — сказал он, наконец. — Но кое-чего существенного здесь не написано. Например, того, что моя жена всегда звала во сне своего покойного мужа Бориса Веснянского, и я жил с этим много лет. Он тоже был актером, а она так и оставалась его женщиной, пока не потеряла память. И вообще наша семейная жизнь складывалась тяжело, я был своей жене кем угодно — отцом, врачом, нянькой, зрителем, но не тем, кем хотел стать. Потом я понял, что она больна, и шансов у меня нет.

— И какие у тебя планы? — спросила я, и он слегка удивился этому вопросу.

— Я уже сказал матери во время своей поездки в Москву, что женюсь на тебе, так что можешь, наконец, пожалеть меня и согласиться. У меня самые незамысловатые представления о счастье — накувыркаешься на работе, придешь домой — а там ты сидишь.

— Андрей, ты же не любишь, когда тебя жалеют, так что давай не спешить. Оставим все пока на своих местах.

Он посмотрел на меня недоумевающе, но я уже собралась мыслями и сквозь землю не провалилась.

— Тебе, действительно, предстоит трудная осень, зачем же сейчас осложнять ситуацию — кто знает, какие отношения у меня сложатся с твоей дочерью и матерью, а дома тебя в ближайшее время не застанешь, как я понимаю. Если родится ребенок, тогда и будем что-нибудь предпринимать.

— Пару минут назад я бы отдал голову на отсечение, что тебе смертельно хочется спать в моей постели каждую ночь. Что, ноша показалась непосильной?

— Текст ультиматума был недостаточно продуман. Там ничего не говорилось о крайней необходимости совместного проживания.

— Я полагаю, торг здесь не уместен.

— Как скажешь, но у нас наверху выражаются по-другому — другой альтернативы нет.

— Да, — сказал он, — похоже, я ничего в этой жизни так и не понял. Полная профессиональная непригодность. Что тебе нужно, Марина?

— Я уже сказала, текст русскоязычный.

— Я устал от всей этой чертовщины. Тебе ли бояться оборотней, милая моя? Да ты и сама, при случае, кому хочешь брюхо вспорешь.

Он оделся и ушел, а я не выбежала на шум мотора, и этим ускользающим в соснах звуком и закончилось мое страшное и счастливое лето в Пакавене, когда сказки так тесно сплелись с реалиями, что я уже не могла отличить одно от другого. К концу отпуска в наличие были все необходимые компоненты — скромная образованная девушка, Красавец средних лет, сумасшедшая супруга, маленькая воспитанница и несостоявшаяся свадьба. Можно было переписывать дамский роман, не слишком отчуждая его от стереотипов современного массового сознания. Для этого следовало бы, к примеру, намекнуть на аберрантный характер сексуальной ориентации героини в период обучения в закрытом учебном учреждении и особую роль наставницы, обыграв далее, как следует, невосполнимую потерю любимой подруги.

Все остальное можно было бы оставить без изменений в качестве многочисленных наслоений на инфантильных розовых побуждениях героини, представив брачный союз с окривевшим в пожаре Красавцем в качестве мимикрической адаптации сознания современной тусовщицы к викторианскому стилю, совмещая это с подсознательным пробуждением комплекса мистера Гумберта в душе Джен Эйр при виде розовенькой Адели, потому что все помышление сердца человеческого — зло от юности его (Бытие 8 — 20).

Автором версии, однако, следовало бы указать злобную нимфетку Яло, потому что Оля этого написать не могла — Оля могла выдать на-гора только честный и простодушный рассказ о своих приключениях в Королевстве кривых зеркал. Она числилась в команде Тимура и носила Красную Шапочку, снимая ее только в своей колыбели, и портреты основоположников взирали тогда на спящую пионерку с некоторым подозрением. Конечно, она уступает место в автобусе ветеранам ВОВ и носит пирожки старушкам, но почему она предпочитает ходить к старушкам узкой тропинкой в малиннике, когда вполне можно было свернуть от автобусной остановки на широкую грунтовую дорогу и идти по ней вместе со всеми? Один бог знает, когда она бывает настоящей, и не возродить ли нам пирамидки с некоторыми дополнительными вольностями, исходя из духа времени?

Да, в этом мире можно изгадить все — можно переиначить Шекспира и Чехова, можно выпачкать калом мемориальные доски, можно курить в лифте, но куда же деться, если стоишь у столба с десятью заповедями лицом к лицу с собеседником, и ваши лица не отличить никому?

Ночь я просидела над своим чемоданом, а в пять утра надела на шею бабушкино жемчужное ожерелье и вышла на крыльцо. По мокрому шоссе во весь опор мчались милицейские машины, но спустя два часа они уже вернулись, и у дома мясника раздался женский вой — Ядвига опознала останки своего соседа.

Тетка приготовила на веранде горячий чай, и я, наконец, согрелась.

— Как там дела у вас обстоят? — спросила она, — я слышала, Андрей Константинович ночью уехал… — Пока неважно.

— Марина, я вижу, что получается нескладно, и очень виновата перед тобой. Ведь я же все знала, но он согласился ехать в Пакавене с условием, что я никому не буду рассказывать о его семейном положении. Ты уж пойми меня, Виктор совсем плох, только и держится благодаря Андрею Константиновичу, а я дала слово молчать.

— Да, ладно, от фамильной честности никуда не денешься, тетя Ната. Каждый раз, когда я пытаюсь лукавить, судьба играет со мной злую шутку.

Мы собирались уехать в райцентр автобусом, но Стасис договорился с сыном Бодрайтиса, и тот отвез нас к вокзалу на серых «Жигулях». Жемина плакала при расставании, потому что тетка впервые приехала к ней перед рождением близнецов и была свидетелем всей ее жизни. Я попрощалась с Юмисом, пани Вайвой и старым Станиславом, послезавтра им предстояло хоронить Лайму. Впрочем, пани Вайва уже была совсем плоха, и меня не узнала. Старая Вельма подарила мне на прощание мельхиоровое колечко с желтым непрозрачным янтарем, которое было на ее дочери в тот роковой день, и оно пришлось мне впору. Она сказала, что теперь, когда убийца наказан, ей не страшно умирать.

— Позвони там моим по приезду, успокой, — попросил подошедший к машине Славка, — я звонил вчера и сказал, что все теперь в порядке, но они все равно хотят сдавать билеты. Пусть едут.

— Слушай! Сегодня услышишь здесь новость, так не бей зря тревогу, это происшествие будет последним.

— Почему? — спросил он, включив на мгновенье свой мыслительный аппарат.

— Потому! — ответила я. — Но это совершенно точно.

— Я смотрю, ты тут не скучала. Черт возьми, почему это со мной ничего не случается, кроме выговоров начальства?

— Я позвоню, — пообещала я, — приятного отдыха!

— Не запутайся там в своих сказках, — добавил он на прощанье, но я уже знала, что завтра кончается, наконец, мое запоздалое детство, и странные сны оставят меня навсегда. Я уезжала, оставив за бортом всех своих покойников.

Янька с Вацеком выползли из своего деревянного терема проститься со мной — опухшие щеки, трясущиеся руки, жалобные глаза.

— Там под крыльцом сарая остатки спирта, — сказала я им после короткой процедуры прощания, — я его уже развела.

Они подозрительно взглянули друг на друга и кинулись через огород к сараю. Янька лидировала, но ее высокие каблуки запутались в желтеющих огуречных плетях, и она ухнула оземь, измазав в грязи открытое прозрачное платьице из темного шифона на маленьком черном чехле. Вацек уж совсем было вырвался вперед, но она извернулась и схватила его за ногу. В результате Янька финишировала первой, присосавшись к горлышку бутылки прямо на трибуне.

Когда мы прибыли на перрон, я увидела там Лауму, она провожала на поезд женщину средних лет с властным спокойным лицом. Я сразу узнала ее это была их главная республиканская ведьма, и у нее было большое политическое будущее. Она родилась в Неняе, соседнем райцентре, где сейчас в новом доме о шестнадцати углах жила ее взрослая дочь Казимира. Дом строила бригада Юмиса, и он рассказывал, что в молодости не раз танцевал с главной ведьмой на вечеринках. А сейчас она переехала в столицу, куда районные неформалки летали вырабатывать свою национально-зеленую платформу перед ежегодным симпозиумом на горе Броккен.

— Знаешь последнюю новость? — спросила я Лауму, — мясника вчера вечером задрали кабаны.

— Мне Титас звонил, — сказала она, — тело Залаускаса сегодня в половине пятого утра лесник обнаружил.

Мне его не жаль, в молодости совсем зверем был — резал и своих, и чужих, как только его тогда не убили!

И тут я поняла, что впервые услышала фамилию мясника, в деревне его называли только мясником.

Залаус, кровавое божество зла и раздора, лежал вчера там, за лесным озером.

— Я хорошо знаю их волчье племя, — продолжила она, — его предки еще у Шумских в фольварке работали, а отец мясника служил у моей матери скотником в свинарнике. Горазды они были до сырого мяса, за что их нелюдями всегда считали. Странные были люди — боялись выходить в лес в темное время.

— В деревне говорят, что Ядвига, соседка мясника, ждет от него ребенка. Так что еще один Залаускас здесь у вас появится.

— Да, у них только мальчики родятся. Ну, хватит о нем! — сказала Лаума. — У меня такая радостная новость — моя дочь завтра приезжает. Она решила не идти в аспирантуру, а работать здесь, у нас. Так что, мы снова будем с ней вместе.

— Молодой ведьме хватит работы в пакавенском лесу, — подумала я, услышав ее ответ, а вслух поздравила Лауму, ведь для нее это было важней всего на свете.

Но мы еще не знали, что Ядвига в эту минуту рожает в отчаянных муках странного недоношенного мальчика с коротким волосатым хвостиком на копчике, с немедленной смертью которого и закончится династия людоедов Залаускасов. Смертью этого странного мальчика закончится и мой тайный договор с местной лесной нечистью, так мило навязанный мне княгиней Шумской, и моя задача, как я понимала только теперь, сводилась к одному — довести дело до кровавой разборки в сумеречный час в нужном месте. Подсадная утка! Боги — что хотят, то и делают!

Последний раз беспутный ветерок районного масштаба пытался расплести мои волосы, но мне уже было не до него. Мы обнялись со Стасисом, пожелав друг другу удачи без всяких слов, и его лицо было последним, что я запомнила на отплывающем назад перроне. Счастья тебе, мой милый лесной странник, сыновней любви, хорошей охоты и крепкого сна! Может быть, мы и встретимся когда-нибудь на тех дорогах без начала и конца, что тугой сетью опутывают наше вечное яблочко, и ты расскажешь, как тебе жилось, и мы выпьем рюмку-другую за нашу встречу.

Поезд отправился по расписанию, и за окнами до самого Неляя был густой туман, потому что Пакавене уже исчезала с лица земли. День прошел в мелких хлопотах, старики спали на нижних полках, а я маялась на верхней боковой, думая о приемной дочери Андрея Константиновича и пытаясь припомнить, где же я все-таки слышала имя ее покойного отца, пока, наконец, в памяти не всплыл веселый капустник в молодежной театральной студии с участием двух девиц и трех развеселых молодых людей, и Борис Веснянский был одним из них, а, вернее сказать, первым из них всех. Карнавальное дитя с умным живым личиком, рожденное на радость людям — и все уже спрашивали друг у друга фамилию молодого актера, пророча ему большое будущее, и ощущение праздника не покидало мое шестнадцатилетнее сердце, когда я ехала со спектакля домой ночным московским трамваем.

— Боже мой! Я же банщика не взяла с собой, — вдруг пронзило меня, и я точно знала, где он сейчас находится, но сделать уже ничего было нельзя, и костяная фигурка начала свою, отдельную от меня жизнь.

Когда я проснулась, то лето все-таки продолжалось, мимо окон проносились березовые рощи, и девушки бежали по тропинкам купить билет в электричку, и женщины в цветастых платочках провожали поезд глазами, будто всю жизнь мечтали, но не могли укатить куда-нибудь дальше райцентра, и коровы бесстрастно жевали на дорожных откосах душистые травы, поплевывая на строгие окрики старух, и здесь не было тайн, потому что, какие могут быть тайны в моем собственном Национальном парке, где все знают всех, и все знают все, и только размеры парка никто не может представить воочию.

Ах, как прекрасны были декорации на этой огромной сцене в тот день, когда я возвращалась домой! За плохо вымытыми вагонными окнами мелькали Голицыно, Отрадное и Одинцово, и каменные изваяния по обочинам дорог больше никого не пугали, и уже играла музыка, потому что поезд прибывал к Белорусскому вокзалу, где продавались сладкие кооперативные пирожки, книги Солженицына и летающие воздушные шарики. В моем детстве приходилось надувать шарики самой, и они не летали.

В Москве, однако, дождило, и Андрей ждал нас на перроне, а рядом с ним стояла девочка лет десяти и настороженно смотрела на меня своими карими глазками. Теткины вещи были в багажнике машины.

— Тебя сразу отвезти домой, или поедешь с нами в Балашиху? — спросил он меня уже на привокзальной площади.

— Поеду в Балашиху. Мне нужно на обратном пути рассказать кое-что тебе. Правда, мы будем не одни…

— Есть еще один вариант — я сам отвезу Наталью Николаевну и Виктора Васильевича в Балашиху, а вас с Катенькой по дороге высажу у нашего дома. Подождешь меня там и познакомишься с моей матерью.

— Это неплохой вариант. В багажнике должна быть моя банка с тертой черникой, достанешь тогда перед домом, — сказала я, успешно завершив этот важный для нас разговор.

Через полчаса Андрей представил меня своей матери, голубоглазой женщине лет шестидесяти, и тут же уехал.

— Вы выглядите гораздо моложе своих лет, — сказала она мне сразу же.

— Небольшая компенсация вашему сыну за отсутствие неземной красоты — ему ведь полагается красавица!

— Заниженная самооценка, — засмеялась она, — но это излечимо.

— Я уже слышала эту фразу от Андрея, неужели и вы профессиональный фрейдист?

— Уже нет, — ответила она с некоторой тенью сожаления, — теперь я развожу на даче гладиолусы.

Пока мы старались понравиться друг другу, девочка молчала, а когда вскипел чайник, то мы втроем уселись за стол и пили чай с черничным вареньем и разговорами, пока не вернулся Андрей.

— Мы приедем завтра, — сказал он матери, — я буду звонить.

— Не волнуйся ты так, — попросила я его уже в лифте, — нам сейчас по мокрому Садовому кольцу ехать.

— Прости меня еще раз, — сказал он уже в машине, — я тогда услышал только твой отказ, но по дороге в Москву понял, наконец, что ты говорила совсем о другом. Ты сказала — если родится ребенок… Почему ты сомневаешься?

— Я действительно не уверена, смогу ли осчастливить тебя. Обстоятельства как-то раз загнали меня в угол, и я убивала своего ребенка, как могла, потому что боялась иметь маленькую копию своего мужа, а ребенок боролся за свою жизнь тоже, как мог. Девочка родилась на седьмом месяце еще живой, а потом она умерла на моих глазах, и ее унесли в целлофановом пакете неизвестно куда. Позже я получила приватные разъяснения, что это отделение патологии, а не родильный дом, инкубаторов здесь не водится, и вообще спасать ребенка после того, что я делала, смысла не имело. А потом я с трудом выздоровела, но шансы иметь детей у меня очень ничтожные. Судьбу, правда, я не испытывала — так было спокойней жить. Твоя дочь была моей страховкой, но, оказалось, ты ее удочерил.

— И ты меня пожалела?

— Я понимала, что у тебя в семье неладно, но что я могла предложить тебе взамен?

— Какой диагноз тебе ставили?

Я сказала.

— Не самое страшное, с моими связями в медицинских кругах можно будет что-нибудь сделать. Но я уже был готов к чему-нибудь в этом роде, когда брал Катеньку с собой на вокзал. Надеюсь, ты это поняла теперь?

— Я поняла уже после отъезда, что ты все равно найдешь меня на каком-нибудь перроне. Но стоит ли тешить себя надеждами?

— Почему бы и нет? Разделим участь патриархов, у них всегда были сложности с этим вопросом, а зато какие дети получались! Но в любом случае я хочу прожить свою жизнь с тобой, и завтра ты переедешь ко мне.

С площадью потом разберемся.

— Готова уважать твой выбор.

— Скажи — пока, а то я не поверю в свое счастье.

— Не скажу, но мы будем скандальной парой.

— Нет, — сказал он, — теперь все будет по-другому.

— Придется опять поверить.

— Вот и прекрасно, едем к тебе, но сначала ответь на один вопрос — меня сильно мучило это еще на перроне.

— Отвечу, зловещих тайн у меня больше нет.

— Где твой чемодан?

— Я его выбросила на помойку в пять утра после твоего отъезда, а через несколько часов Янька валялась в грязи в моем вечернем платье и на каблуках, — тут я припомнила все детали нашего прощания, и Андрей засмеялся — впервые после встречи на вокзале.

Потом мы поехали в сторону Даниловской площади, где находилась моя однокомнатная квартирка, и потихоньку из-за туч начало пробиваться солнце. Когда я раздевалась в прихожей, то увидела, что подошвы моих кроссовок стали абсолютно чистыми, и последние песчинки Пакавене остались где-то в московских лужах.