Я прочел текст на дискете и наметил общую стратегию поиска. Хотелось увидеть женщину, чье воображение создало тот странный мир, куда мне довелось попасть невесть каким образом. Воображения мне всегда не хватало — это сказывалось в моей работе, и я сейчас смертельно завидовал этой самой племяннице.

В тот памятный день я пересек Белоруссию, свернул в Даугавпилс, вырулил из города и вскоре попал в молочно-серое облако.

— Черт! Почему здесь такой туман? — подумал я на повороте шоссе, и это было последним, о чем я успел подумать. Очнулся я во влажной ночной траве от приятного женского пения, и, приоткрыв глаза, обнаружил себя в центре хоровода.

— Ансамбль «Березка», что ли? — пришла мне в голову вялая полудохлая мысль, — но почему они без сарафанов?

Я еще долго лежал в сладкой полудремоте, прислушиваясь к незнакомым словам, а девушки медленно двигались по кругу в своей целомудренной наготе и пели, должно быть, о райском блаженстве. Их голоса звучали нежно и слаженно, как в церковном хоре, и я всем сердцем возжелал этого милого вечного покоя.

— Мама! — сказал я одной из них, чьи глаза смотрели на меня с самым большим участием, — мама, возьми меня к себе!

Глаза ее сразу же засияли звездным светом, и я поспешил к ней, спотыкаясь о кочки — так сильно хотелось скрыться в тепле ее тела. Ах, как далеко было идти до звезд, но когда мои ноги погрузились в теплые мягкие хляби, я понял, что уже пришел домой, и теперь мне остается только самая малость — лечь на дно, свернувшись калачиком, и уснуть.

Но уснуть мне не дали — мама вцепилась в меня острыми когтями и намертво присосалась к моему рту холодными скользкими губами. Круг мгновенно сомкнулся, и хороводницы бросились отталкивать маму и рвать в клочья мою куртку. Нужно было встать на ноги, и я хватал их за длинные мокрые волосы, но руки скользили вниз, а ноги вязли в иле, и я кричал, захлебываясь мутной вонючей водой, пока черная тень не закрыла небо надо мной, и мои мучительницы не отпрянули от меня со звериным воем.

Потом все стихло, и я уже не барахтался и был совсем смирным, когда на меня накинули рыбачью сеть, и я вознесся в ней через прозрачные ворота в сияющий золотой город. Здесь были изумрудные газоны и зоопарк с дивными животными, и в этом городе жили только мужчины, и один из них был моим отцом.

Папа рыбачил в юности, а потом стал капитаном дальнего плавания и уплыл навсегда, и я не помнил сейчас его лица, а, возможно, я его никогда и не видел.

До папы, очевидно, я так и не добрался, потому что в начале следующей серии я лежал в сетях на той же мокрой траве, а какая-то женщина в толстой вязаной кофте из некрашеной шерсти и широкой коричневой юбке сидела у моих ног и рассматривала меня с нескрываемым любопытством, а рядом с ней лежала забытая дворником метла. Я тоже стал разглядывать женщину, потому что убежать было невозможно, а она внушала мне некоторое доверие цветом и длиной своих волос — они не были зелеными и торчали на голове коротким густым ежиком.

— Ks t? — спросила меня женщина на незнакомом языке, но я понял.

— Я не знаю, — с трудом извлеклось из моей памяти, потому что действительно было совершенно непонятно, кто я, откуда я и куда должен идти, — I do not know.

Ей это понравилось, и она продолжила свой внимательный и весьма бесцеремонный осмотр, пока я не почувствовал сильного внутреннего беспокойства.

— Должно быть, ты Альгис, посланник богов, — сказала она тогда, — первая категория, из ненадежного класса «б». Мне повезло — к нам уже давно никто не ездит.

— Может, снимешь с меня сеть? — попросил я, в надежде выпутаться из ситуации и слинять при первом же удобном случае, но она погладила меня по лицу сквозь ячейки сети.

— Не пугайся ты так, — сказала она как-то механически, — ведь я люблю тебя, и собираюсь любить вечно, если тебе это пригодится, конечно.

— Мне пригодится, — заверил я, и она стала распутывать сеть. Когда я, наконец, поднялся на ноги, а она сидела у моих ног, как самая обыкновенная женщина, обхватив руками свои колени, скрытые широкой коричневой юбкой, то перевес был уже явно на моей стороне. Она смотрела на меня снизу вверх и ждала, пока я понял, чего она ждет, и мне вдруг захотелось поверить ей.

— Я пойду, пожалуй, — сказал я крайне нерешительно, отжав воду из куртки, но в этот момент снова раздалось знакомое приятное пение. Кровожадные твари уже окружили нас, и, оскалив бледные рты, перебирали от нетерпения ногами. На этот раз их белые пушистые прелести были спрятаны под маскировочными костюмами фирмы «Скалмантас», и английские снайперские винтовочки приветливо покачивались за плечами в такт нехитрой мелодии.

— Посиди со мной, утром они уйдут, — предложила мне моя спасительница, охарактеризовав хороводниц любимым анекдотом первых думских депутатов, — варятся в озере полминуты, а уже такие крутые. Раньше их здесь не было — моторок боялись.

— Чего им не хватает? — спросил я, потому что по ходу дела усомнился в сексуальном характере их домогательств.

— Зелененьких, чтобы в музее отовариться, — ответила она со вздохом, — сейчас распродажа по сниженным ценам. Как Озеринас в столицу переехал — совсем неуправляемыми стали. И вообще все надоело…

Расцарапанная когтями спина слегка саднила, и подождать лучших времен представлялось вполне логичным, и мы сидели рядом, и смотрели друг на друга, пока певицы не скрылись от наших глаз в сгустившемся черном тумане, и у меня не начался сильный озноб. Тогда она сняла с меня мокрую рубашку и, прижавшись ко мне, натянула на наши плечи свою большую вязаную кофту. Голова вдруг отяжелела, и мне мучительно захотелось отползти от разбитой машины подальше, но ватное тело не хотело слушаться, и я стонал в надежде найти кого-нибудь в этом тумане, и помощь, в конце концов, приходила, и я целовал в благодарность чьи-то горячие и сухие руки, но потом мне казалось, что нужно отползти еще немного, и все повторялось снова и снова.

Очнувшись, я обнаружил, что женщина исчезла. Интердевочки тоже не проглядывались. Я нащупал большую шишку на затылке и сформулировал первый вопрос следующим образом:

— А были ли девочки вообще?

Ответ напрашивался сам собой, и я побрел вдоль шоссе в надежде найти помощь. Через некоторое время из тумана выплыл корявый деревянный столб с двумя резными конскими головами. Я прочитал непонятную надпись, выжженную по дереву — «Videvuta & Brutena». Тут голова моя слегка закружилась, и туман наполнился крупными прозрачными инфузориями с нервно подрагивающими ресничками. Я сел на землю.

Конские головы неприятно оскалились и плюнули друг другу в деревянные морды. Волны жгучей ненависти покатились от столба, обжигая кожу моих рук, а инфузории прибавили скорость, и, когда одна из них плюхнулась об столб, то надпись уже выглядела как-то по-гречески, и вместо двух коней над ней красовались два коротких бревна, незамедлительно пустившихся в драку.

Я попытался вернуться к шоссе, но оно бесследно сгинуло в густом тумане, и спустя полчаса стало понятно, что я попросту заблудился в лесу. Сосны имели какой-то пожухлый рыжеватый вид, и комарье висело в тумане тучами. Огромные, в рост человека, грибызонтики перемежались с гигантскими красными сыроежками, сильно смахивающими на мухоморы. Я наткнулся на маленькое округлое озерцо со сгнившими мостками, сплошь заросшее ржавыми листьями со странными бутонами в виде абсолютно правильных оранжевых шаров. На той стороне озера кто-то суетился, и я поспешил туда.

Обогнув озеро и осторожно выглянув из кустов, я замер в полном ужасе. Волосатый тип в окровавленном белом халате и черной квадратной маске, разрезал живот голой девицы скальпелем, аккуратно вырезая внутренности и набивая полости памперсами. Вторая молодая женщина лежала неподалеку под сосной, уже освободившись от лишнего, и счастливая улыбка не сходила с ее лица. Когда такая же улыбка засияла на личике оперируемой, доктор перешел к последней девице, одетой в красные джинсы.

— Предоплата сахаром, — отчеканила ему девица, протягивая пакетик, — тринадцатая добродетель, пристойная девицам, есть стыдливость. Я даже купаюсь в джинсах!

Тут доктор решил продемонстрировать свое знание филиппинской хирургии, поэтому отложил скальпель, и, прищелкнув пальцами у груди пациентки, быстро извлек оттуда сердце без всяких там стриптизов и инструментов. Налюбовавшись вдоволь своей работой, он швырнул сердце на большой серый валун, лежавший на берегу озера, и оно раскололось на мелкие кусочки. Грудной мальчик с волосатым хвостиком на копчике, снимавший это представление маленькой кинокамерой с сосновой ветки, радостно захлопал в ладоши и, не удержавшись, свалился вниз.

— Иди сюда, сынок, покушай, — ласково сказал доктор и подал мальчику сырую женскую печень, — не хуже Галлины Бланки.

Тот потер ушибленный позвоночник и стал сосать печенку, урча от удовольствия и виляя хвостиком.

Печенка исчезала со страшной скоростью, и дитя уже кидало жадные взгляды по сторонам.

— Красть хорошеньких мальчиков из приличных семей — моя слабость, но для романтического героя ты слишком любишь поесть, — заметила первая девица, провожая глазами свое кровное содержимое.

— Знаешь, — сказало дитя, присасываясь к следующей печени, — все выглядит какой-то страшной нелепицей. Ты позволишь мне объясниться?

— Сдохнешь здесь от экзистенций с самоанализом, — вздохнула хозяйка второй печени, — и вообще отойди подальше от гроба.

— Съел — и порядок, — задумчиво произнес отец со скальпелем в руках, раскладывая на траве женский купальник, — а для баб необходима японская модель воспитания — усиление внешнего контроля по мере взросления. В этом случае внезапная потеря хороших манер практически исключена.

Девицы захлопали в ладоши, но тут раздался колокольный звон, и из-за деревьев показалось свиное стадо с пожилым пастухом, несшим на плече огромную острую косу. Сзади плелась странного вида корова с обломанным рогом. Когда процессия приблизилась, то волосатый радостно оживился и ухватил корову за хвост.

— Когда б вы знали, как ужасно томиться жаждою любви, пылать — и разумом всечасно смирять волнение в крови… — произнес он оперным голосом, перемежая слова нецензурными выражениями и демоническим хохотом.

— Из тех, кто мягко стелет, — обратилась корова к девицам, кивнув в сторону волосатого, — но очень неприятен и груб — просто оторопь берет при более близком знакомстве. Собственно говоря, мы уже две недели, как расплевались.

— Скромным нужно быть в жизни, а в науке быть скромным нельзя… — заметила ей довольно ехидно девица в красных джинсах.

— … как и в любви, — добавили хором ее соседки и сделали мечтательные глаза.

— Нужно преодолевать свой пол, возраст и национальность, — возразила корова, и ее ярко-розовые глянцевые бока, украшенные рекламой разведенного спирта «Royal», затряслись от возмущения, — я совершенно бессовестно пользуюсь этим при встречах с гаишниками.

— Они не возражают?

— Им не до этого — сломанная карьера, потерянные иллюзии, плохой сон.

— Вот вы, например, — обратилась она к пастуху, — вы, вероятно, рассматриваете весь мир, как одну большую клинику неврозов?

Пастух снял косу и быстрым движением перерезал себе горло, а свиньи, поднявшись на задние ноги, образовали пирамидку, поблагодарили неизвестного мне товарища Крукиса за свое счастливое детство и принялись лизать окровавленную траву.

Я тихонько пятился назад, загораживаясь прибрежными кустами, а потом дал деру. Я бежал, спотыкаясь о грибы, пока мои ноги не запутались в мокрых холодных зарослях гигантской черники, и я не грохнулся на какого-то мертвенно-бледного старца с клочковатой седой бородой. Конец бороды был приклеен голубой краской к мощному еловому стволу немного ниже веток, украшенных позолоченными фигурками пузыря, лаптя и соломинки.

— Член комиссии Патолс, торгую левым цветным металлом, — представился старец мирно и вежливо, — покупают.

Тут кто-то зарыдал, я слез с Патолса и огляделся. Рядом в чернике лежали еще четверо, и рыдал один из них — молодой парень в костюме Пьеро. Его слезы собирались в быстро растущую лужу, в центре которой на темной скользкой доске внезапно возникла головка дрожащего ребенка с выпученным от ужаса глазком и гнойными язвами на бледных пульсирующих щечках.

— Ну, вот, Тримпс, — заметил относительно молодой генерал с пожухлым растительным венчиком на голове — снова повышенное содержание тяжелых металлов. Думать нужно, где девочек топить!

— Что делать, это самый дешевый экологический тест, — оправдывался Тримпс, — шпроты теперь не достать — все на экспорт идут.

— Пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит, угнетенное состояние духа, — диагностировал состояние девочки мускулистый мужчина, одетый Айболитом, — и, во-вторых, у меня возникло ощущение, что вас что-то сильно тревожит.

— Такое, уж, лето, доктор Аушаутс, выдалось. Это касается и второго вопроса, — вздохнула девочка, — а что касается вас, генерал Пергрубрюс, то нравственное сознание начинается с вопроса, поставленного Богом:

«Каин, где твой брат Авель?»

— Пушкайтис снова удрал в ее чемодан, — смутился генерал, — поймите, я просто солдат, я просто устал, и меня, к примеру, абсолютно устраивает широко распространенный тезис, что в повсеместном пьянстве повинны только русские.

— Бедный Пушкайтис! — ехидно заметила малютка и обратилась к пузатому господину в черном цилиндре, — рождественская елка от спонсора в самом разгаре лета! Как мило с вашей стороны, господин Пильвитс!

— А вы, девочка, все равно до Нового года не доживете, объяснил спонсор свою позицию в этом вопросе без всякого смущения.

— И я не успею воплотить в жизнь те представления о любви, которые живут в моей душе? — ахнула малютка, взмахнув рыбьим хвостом, и перевела выпученный от ужаса глазок в мою сторону, — не перенесете ли вы меня из этой Скагганакской пропасти в большое озеро?

— У меня рука болит, у меня рука болит, — забормотал я, подняв абсолютно целую и невредимую конечность.

— Тогда купите мне синюю шляпу, — прокричала малютка мне вслед, но я уже был далеко.

Серые дощатые стены деревенского сарая выросли из тумана совершенно внезапно. В сарае царствовала мирная семейная обстановка. Полненькая некрасивая девушка в чепце со значком «Ударник коммунистического труда» на груди вязала при свечах затейливую кружевную салфетку.

— Черт, как неудобно вышло! Увертывалась, ведь, как могла, — горевала она время от времени, касаясь пальцами отметин помады на своей шее, — и что это женщины во мне находят?

Сделав очередную петельку, девушка окунула салфетку в отбеливатель «Асе», а потом встала на стул и примерила ее к бордовому нейлоновому плащу небритого типа в черных непрозрачных очках, тихо покачивающегося на веревке под самой крышей сарая.

— Как я понимаю, Джейн, ты собираешься извлечь максимум из моей временной беспомощности, — прохрипел висельник, оскалив черные гнилые зубы.

— Для мазохиста это просто находка, Рочестер, — строго сказала девушка, — и с завтрашнего дня мы не будем прятать наших отношений.

— Можешь пользоваться моей зубной щеткой, — улыбнулся ей висельник с видимой благодарностью, но, пока она слезала со стула, быстренько высунул ей синий распухший язык.

По моему разумению, в моем присутствии здесь никто не нуждался, и я удалился без излишнего шума.

Шоссе было совсем рядом, но силы покидали меня, и я уселся под большой сосной прямо у самой дороги. То, что под сосной перед венком из линялых искусственных цветов в синеватом бархатистом мху росли свеженькие человечьи уши, впечатления на меня уже не произвело. Я лишь отметил для себя, что они сильно смахивают на американские куриные окорочка. Спустя пару минут у сосны появился волк в форме колумбийского полковника. Из кобуры на поясе выглядывала обглоданная по краям пицца.

— Собственно говоря, — произнес он с кавказским акцентом, усаживаясь рядом со мной, — по служебной линии я уже достиг максимума, следующие уровни требуют слишком больших компромиссов.

— Что делать, — сказал я, — и кто виноват?

— Болдуин и Дудикофф — решительно заявил полковник, пододвинувшись поближе, — временные связи слишком отвлекают от работы, и я подумывал последнее время о более удобном варианте — разумеется, без всяких официальных излишеств.

— Не напрягайся ты так, — сказал я, пытаясь скинуть с плеча волчью лапу, — усыновить меня тебе не удастся.

— Не суетись под клиентом, — гаркнул полковник, замахиваясь пиццей, — будешь изображать мне девушку с веслом, пока краска не облупится!

Очнулся я от громких мужских голосов. Двое крепких ребятишек высились прямо надо мной.

— Почему здесь мох синий? — спросил я их, очищая личико от растительности — не спрашивать же, почему уши из земли растут.

— Собаки здесь мочились — может поэтому? — задумчиво ответил носатый шатен с жесткой военной спиной, — раньше под сосной только одно ухо было — инструкторское.

— У меня была авария, — сообразил я, наконец, сообщить о главном, — а где, теперь не знаю…

— Семьдесят семь. Из Москвы. Чинить будем? — выдал бородатый и рыжеватый. Он выглядел информированным человеком, и я согласился с ним, хотя ничего не мог сказать по этому поводу.

— У нас в деревне все на одном месте разбиваются. В больницу не надо? — спросил шатен.

— Нет, я в порядке. Отлежаться бы только в тепле.

— Как тебя зовут? — спросил другой, и я, подумав, пошарил в карманах куртки. В бумажнике находились мокрые пачки зеленых и деревянных, мелочь и визитки. В глянцевых картоночках значилось, что вероятным владельцем денежных знаков является Олег Понырев (Oleg Ponyrev), профессиональный дизайнер, владелец строительной фирмы «Мечта бездомного». Я протянул им визитку. Рыжеватый, назвавшись Юозасом, пообещал поднести мои вещи, а шатен повел меня к дому. За домом женщина предпенсионного возраста копалась на зелененькой луковой грядке.

— Мать! — сказал шатен, представившись Стасисом Око-пирмскасом, — там опять на шоссе авария. Пусть москвич у нас отлежится.

Женщина всматривалась в меня долго и подозрительно, а я тем временем скользил взглядом по обветшалому сараю, маленькой кухоньке на высокой насыпи и высоким соснам на холме за огородом.

— Хорошо, — сказала она, наконец, — я уберу в комнате, там Альгис ночевал на прошлой неделе.

— Юмис! — крикнула она куда-то в воздух, — у нас гость из Москвы. Посмотри, как на Альгиса похож.

Двое немолодых мужчин с одинаковыми лицами мгновенно показались во дворе, но один вышел из сарая, а второй, с розовым тазиком на голом теле, показался в дверях маленького деревянного домика за огородом у самого леса. Оба они были среднего роста, но у первого были широкие худые плечи, поджарый живот и странная клочковатая поросль на голове, а второй, с жирными покатыми плечами и кругленьким животиком, был абсолютно лыс. Первый подошел ко мне.

— К нам давно уже никто не ездит, — сказал он с акцентом, подавая руку, а я в ответ представился.

— Олег Понырев. Большой у вас дом!

— Да, его строили мои покойные родители.

— А это ваш брат? — кивнул я в сторону леса.

— Какой брат? — не понял он сразу, а потом махнул рукой, — нет, это банщик.

— Я уже, — выглянула хозяйка из окна, — идите, ложитесь.

Я обогнул дом и зашел с другого крыльца на небольшую террасу. Левая дверь с террасы вела в маленькую комнатку. Дизайн оставлял желать лучшего, мебель имела вид сборный и допотопный, но обои были новенькими. На столе стояли кружка молока и тарелка с хлебом и толсто нарезанными ломтями копченого сала. Я выпил молоко, запер дверь, разложил мокрые дензнаки в пустых полках серванта, а потом лег в приготовленную хозяйкой постель и проснулся, когда уже темнело и сыпал мелкий дождик. Мои вещи лежали на террасе.

Сон не принес мне существенного облегчения — он был неоднократным повторением прошедшей ночи, но девушки носились надо мной в свежеструганных гробах с криками: «Не лякайся, я кохаю тебе…», а в мокрой траве красовалась табличка: «По газонам не ходить», подписанная братьями А. Волохонским и А.

Хвостенко. Чувствовал я себя примерно так же, как моя соседка по лестнице, свеженькая пенсионерка, большая любительница неопознанных летающих объектов, считавшая, что некоторыми ее действиями определенно руководят представители неземных цивилизаций. Какими именно — она никогда не говорила, и теперь я ее понимал.

Денежки просохли, и я выложил из сумки на тумбочку бритвенные принадлежности и одеколон. В кейсе оказалась куча всяких деловых бумаг, права и паспорт с двумя фотографиями, выданный на уже знакомое мне имя. Мне оказалось тридцать три года, и мои дела, как представлялось, шли неплохо.

Удобства я обнаружил во дворе за сараем, и, когда я уже возвращался к себе, справа от хозяйского крыльца что-то щелкнуло, окно распахнулось, и там показалось личико очень старой женщины, раскрашенное во все цвета радуги. Ее огромные голубоватые глаза слегка слезились, а изящная ссохшаяся ручка держала пульт дистанционного управления с надписью «Panivayva». Другая ручка придерживала на подоконнике пакетик с яйцами.

— А-А-Альгис! — протянула она тонким голосом, направив пульт на меня, — купи яички! Всего девяносто девять центов десяток!

— Мать! Отстань от гостя, — раздался из недр дома суровый голос хозяина, но я сбегал за деньгами, потому что к тому времени страшно проголодался, а деревенские яички выглядели довольно соблазнительно.

Бабушка почмокала крашеными зелеными губками, и потрепанный доллар исчез в ее одеждах. Соорудить по возвращению бутербродик с салом было секундным делом, но как раз в эту самую секунду на стол и вспрыгнула полуразложившаяся крыса, облепленная черными раками. Она проползла с огромным трудом через весь стол и ухнула вниз, смахнув хвостом пакетик с яйцами.

Яйца разбились все до единого, и это могло быть не так уж и обидно, если бы внутри них не оказались почерневшие и ссохшиеся трупики так и не вылупившихся цыплят. Меня кинули, как мальчика!

— Только мы, нерожденные, вечны в этом славянском мире несбывшихся надежд, — завопили вдруг трупики детскими капризными голосами, — а к десяти часам вечера нас ждет районный прокурор. Конечно, следовало бы намекнуть ему на аберрантный характер сексуальной ориентации героини в период обучения в закрытом учебном учреждении, но можно оставить и без изменений — в качестве многочисленных наслоений на ее инфантильных розовых побуждениях…

— Ночевки в пьяном виде на сырой земле кончаются — пусть бог простит за трущобный натурализм — элементарным недержанием мочи, — строго сказала крыса цыплятам, — в Москву, в Москву, в Москву…

— Говорим одно, делаем третье, думаем второе, — пробурчали раки, покраснев, и они все разом исчезли, но бутерброд с салом я смог съесть только минут через двадцать, не раньше, отвернувшись к стене, а когда снова повернулся к столу, то там уже сидел банщик с розовым тазиком на голом брюхе.

— Налей пятнадцать капель, пожалей несчастного Тэтчера! — загнусавил он, косясь на мой кейс.

В кейсе, исходя из моих недавних наблюдений, находилась плоская бутылочка с коньяком, и я отлил ему немного в кружку.

— Недетский вкус в игрушечной упаковке! — восхитился он совершенно искренне.

— Ask! — согласился я.

— Хорошо, но мало! Тут на днях я иголку с красной ниткой проглотил, и щуки сегодня не ловятся. Хоть в розовом тазике разводи! А смокинг пришлось везти на автобусе — такое горе, такое горе! — стал тогда сокрушаться банщик о своих бедах, особо напирая на истлевшие от сырости плавки, пока я не налил ему еще немного.

Потом он исчез, растворившись в воздухе. Немного погодя стало понятно, что мое мыло исчезло вместе с банщиком, а в мыльнице вместо мыла красовались тринадцать медных копеек выпуска шестьдесят первого года. В голове зароились чужие впечатления от полета первого советского космонавта. В этот день на Красной площади люди обнимались под самодельными плакатами, но меня там, кажется, не было.

— А где же я тогда был? И потом? — думал я, пытаясь вообразить себя в матроске с воздушным шариком на территории Московского зоопарка, но на ум приходили эпизоды трудного детства Павлика Морозова, Павлика Корчагина и Павлика Власова. Тогда я запер дверь, приткнул ее стулом, лег в постель и включил ночничок.

— Наблюдение без лишних эмоций! — соображал я без всякого энтузиазма минут через десять, глядя, как маленькие худые руки с длинными белыми пальцами открывают мое окно, и их владелица переваливает через подоконник.

Женщина неопределенного возраста в плаще и синяках постояла у тумбочки, а потом протянула руку за одеколоном, и он исчез в складках одежды. Я ухватил ее за плащ, но, провалившись в пустоту под плащом, отпрянул резко назад на подушку. Она приблизила ко мне страшненькую треугольную мордочку и кокетливо заулыбалась, обнажив абсолютно беззубый рот. Удалившись затем к окну, кокетка распахнула плащ, аккуратно приподняла подол темненького прозрачного платьица, и, повертев жилистой ножкой в туфельке на высоком каблуке, уселась на подоконнике.

— Мы не могли встречаться на балу у вице-губернатора Петербурга до моего инсульта? — прошамкала она с интонациями английской королевы.

— Я не знаю, — ответил я совершенно машинально, потому что это было чистой правдой. Внутри меня, как в голове Германа, сразу наметилось четыре линии поведения.

— Русский интеллигент, — сказала женщина, — это человек, имеющий по каждому поводу свое отдельное мнение. Я без ума от Петра Фоменко, как и моя внучатая племянница.

— А я здесь причем? И почему Петр? — подумалось мне вслух, — он же Николай!

— Тройка, семерка, туз! — произнесла она зловещим шепотом и добавила, сделав нарочито страшные глаза, — а академика со схлопнутой историей не хотите?

— Нет, — сказал я довольно уверенно, потому что академик Фоменко отрицал существование античного мира.

— Тогда ждем-с! До первой звезды!

Я молчал, а она отворачивала крышечку флакона и присасывалась к горлышку. Не успев отпить и четверти содержимого, дама вдруг ухнула спиной назад на лавочку под окном. Послышался шум драки, и я тут же вскочил с постели. Дама каталась по чахлым картофельным рядам в обнимку с небритым типом в грязных белых штанах, пока тому не удалось выхватить флакончик из ее цепких ручек. Дама пригладила рукой новый синяк, после чего они оба исчезли в тумане из поля моего зрения.

Справиться со сломанной оконной задвижкой я так и не смог, и дама вернулась под самое утро, но голова ее на этот раз была укутана большим платком, и лица не было видно. Она ловко перебралась через подоконник, и силуэт ее обрисовался на фоне окна достаточно четко. Мое сердце вдруг забилось от радостной догадки, женщина подошла, я подвинулся, и она, не снимая платка, улеглась рядом.

— Вот так вот! В таком вот разрезе! — единственно, что приходило в голову между поцелуями, а дальше и это ушло куда-то.

Ее лица я так и не разглядел, а женщина любила меня так, как будто делала это в последний раз. Потом она плакала, обнимая меня своими очень большими руками, и что-то говорила на чужом языке, называя меня Альгисом, а я гладил ее по рассыпавшимся в стороны кудрявым волосам, все еще надеясь ощутить под рукой короткий ежик стриженых волос.

— Не плачь, моя звезда, — сказал я ей, имея в виду, впрочем, совсем не эту женщину, а ту, другую, чье лицо стояло у меня перед глазами, — не плачь, я с тобой.

Она приподнялась с подушки, вгляделась в меня, ахнула и бросилась к окну. Я снова включил ночник.

— Оставайся, — вдруг произнес мой язык странную фразу, — а иначе мне ничего не светит, кроме желанного покоя.

— Ну что ж! — ответила она, скалывая ворот кружевной блузки старинной камеей, — завтра уеду в столицу, вот и поскучаете. Подумаешь, дерьма-то, грибок червивый!

Последняя фраза явно относилась к предмету моей мужской гордости.

— Уснуть спокойно не дадут! — возмутился предмет. — Я не насильник из подъезда. Принцип комплиментарности, связанный с подсознательной взаимной симпатией особей определенного склада друг к другу, лежит в основе любой этнической традиции и сопряженного с ней социального института.

— Вот так вот! — сказал я на всякий случай.

— Да вы понятия не имеете, кто там у вас за кадром вещает! — меланхолично заметила девица, шнуруя ботиночки на своих крепеньких ножках. — Цепочки сообщений способны пересылаться с одного физического носителя на другой, не утрачивая невоспроизводимых параметров, и похоже даже, что в то мгновенье, когда покинув один физический носитель, они еще не успели запечатлеться на втором, они существуют в виде чистого нематериального алгоритма. Как бы ничьи!

— Имеет место быть, — нагло признался предмет, — но, при всей твоей святости, ты тоже не упускаешь случая попользоваться чужим!

— Спорное утверждение! — задумалась девица шагнув одной ногой в юбку.

— Может ли иметь пользу бутылка с анонимным посланием на волнах шизофренического приключения? Давай лучше честно признаемся друг другу в главном — мы оба ничьи.

— Да, уж! — съехидничал предмет, — переброска невидимыми мячами с целью завязать узелок взаимопонимания на дорефлексивном уровне не удалась!

— Ах! — вздохнула девица, выуживая из постели платок и черные кружевные трусики. — Ты снова вводишь наш диалог в искусственные рамки конечных истин. Удалась… не удалась… Какая разница!

— Но почему тогда «червивый»? — спросили мы ее хором.

— Спросите еще, кто убил Лору Палмер! — ответила девица, закутывая голову платком.

Я был без понятия, кто такая Лариса Палмер, но мой компаньон быстренько съежился и притворился тучкой.

— Ну, и кто, кто ее убил? — спросил я самым издевательским тоном, от ночника сразу же потянуло дымом, потом полыхнуло пламенем, и стены комнаты стали угрожающе корежиться.

— Ты че, дура? — прокричал я последний вопрос и кинулся к кейсу. Дым с пламенем тут же исчезли, будто и не были. Девица смылась, оставив черные кружева на подоконнике, но, когда я подошел к окну, из кружев высунулся увесистый паук со здоровенными мохнатыми хелицерами.

— Относятся ли пауки к насекомым? — осведомился я с максимальной вежливостью и без лишних движений.

— Паучихи! — уточнила она, вспучивая ядовитые железы, — гуманитарий хренов! Сейчас поймешь разницу.

Далее я плакал светлыми солеными слезами, просил прощения за случайное и непреднамеренное убийство Л. Палмер и умолял не губить мою грешную, но достаточно молодую душу — в том смысле, что есть время исправиться.

— Не очень-то и хотелось, — сказала, наконец, паучиха, сползая за окно со своей черной сетью, — в конце концов, душа не является твоим самым приятным местом.

Засыпать было уже бессмысленно, и я искренне обрадовался, когда в окне появился Стасис и молча уставился на бутылочку с недопитым коньяком, не замеченную пиковой дамой. Через пару минут мы уже допили оставшееся, а потом он исчез и вернулся с двумя вареными картофелинами, хлебом и очередным куском копченого сала. Нормальная жизнь, кажется, возвращалась, и не таким уж я был идиотом, чтобы расспрашивать его о своих ночных визитерах. Мы пошли к Юозасу обговорить стоимость ремонта. Парень был явно не промах, но деться было некуда.

— Почему у вас здесь все время стоит туман? — спросил я у Стасиса на обратном пути.

— А кто знает! Шесть лет туман, дожди, и все время лето. Картошка мелкая, помидоры не сажаем, одни грибы хорошо растут. Ты сейчас куда?

— Пока не знаю.

— Мне нужно сарай починить. Не поможешь доски с турбазы принести?

Турбаза, а вернее, то, что было когда-то ею, находилась совсем рядом — пустые домики с вынутыми оконными рамами, запущенные аллейки, заросшее чертополохом футбольное поле. Несколько ребятишек младшего школьного возраста с разводными ключами в руках гоняли по полю измученную нетрезвую личность со следами ожогов на лице. Прижигали, похоже, сигаретами. Измученный матерился, с трудом увертываясь от деток, а те зверели, и их беленькие драные рубашечки прихлопывали на ветерке ангельскими крылышками.

— Они же убьют его! — воскликнул я.

— Так это же Потапов, — сказал Стасис, — пусть убивают.

— Это его дети? — спросил я тогда растерянно.

— Нет, они из Чернобыля, отдыхали тут одно лето — давно уже, а турбазе за это бензин поставили. Так некоторых тут и похоронили, — хладнокровно заметил Стасис, выламывая доски из стенки ближайшего домика.

— Так что, они неживые? — спросил я, осознав, наконец, что шишка на моей голове не имеет отношения к деревенской действительности.

— Не знаю, может это мы неживые — пожал плечами Стасис, — встретишь ее в Москве — спроси.

— Кого ее?

— Внучатую племянницу, — сказал он, — она на втором этаже жила, а как зовут, я не помню. Родители тоже забыли. Пусть их заберет — они же не наши.

— А почему турбазу не восстановят? — спросил я его на обратном пути, — сюда же можно привлечь иностранных туристов — места красивые, а отдых будет недорогим.

— Пробовали, — ответил Стасис, — днем строим, а ночью куда-то исчезает.

— Воруют, что ли?

— Не знаю…

— А чем ты занимаешься?

— Охотник. Шкуры на чердаке видел?

В нашем дворе плотный мускулистый мальчик гонялся с луком за большой черной курицей, а высокий старец складировал штабелем старое женское тряпье и драные матрасы, встряхивая и тщательно осматривая каждую вещь. Оторвавшись на секунду от своего занятия, он погрозил мальчику пальцем, а потом, сунув в текстиль пожелтевшую от времени газетку «Нью-Таймс», подпалил ее искрой из глаз, и запел громовым голосом с сильным акцентом:

Рок-н-ролл мертв, а я еще нет, Рок-н-ролл мертв, а я…

— Это он деньги в вещах покойницы ищет. Свекровь была запасливой женщиной. Запасливый лучше богатого — объяснила мне Жемина, ухватив за ухо пробегающего мимо мальчика, но тот уже успел пустить в черную курицу стрелу.

— Мне крайне лестно, с такими талантами и на свободе! — заметила курица с явной досадой и, отряхнув перья, громко зарыдала, — ах, принц, я любила вас в то лето, но, может быть, я любила не вас, а саму любовь?

— Оставь Галлину в покое, велнясово отродье! — прогремел старец у костра и пронзил мальчишку молнией, но мальчишке это не повредило — он только сжал губы и прицелился луком в старца.

— Совсем сдурел старый после смерти, — вздохнула Жемина, — думает, что он и есть сам Перкунас.

— А давно он умер? — спросил я.

— Давно, — сказала она, воздев глаза к небу, — они в один день померли, как внучку похоронили.

Свекровь с утра, а он после обеда. Пошел поросенка на похороны закалывать, а тот — как вырвется, и свекор головой об камень. А откуда там камень взялся и куда потом делся — мы не знаем.

— Отец, в магазин опоздаешь, все твои сникерсы разбегутся по домам, — заметил Юмис, оторвавшись от беседы с каким-то обугленным бородатым трупом, а старик приколол булавкой к верхнему кармашку поношенного черного пиджака мой потрепанный доллар и растаял в воздухе.

— Это тоже ваш родственник? — спросил я у Стасиса об обугленном.

— Это Бордайтис, отец Юозаса, — равнодушно ответил Стасис, — рыл в то лето, когда последний раз солнце было, новый колодец, его и засыпало. Откопали быстро, да он уже почернеть успел.

— Живите, как хотите, — подумал я, потому что голова моя гудела после путешествия на турбазу синим пламенем, и чужая жизнь меня никак не касалась.

К обеду была подана яичница и вареная картошка, густо политая растопленным салом с жареным луком. За столом мы сидели впятером, поскольку маленький стрелец оказался сыном Стасиса. Как выяснилось в ходе разговора, отец со своим шустрым сыном жили через дом отсюда, но женщин в их доме не было, и они столовались у Жемины. Я спросил, кому принадлежал соседний разрушенный дом.

— Пьяницам, — вздохнула Жемина, — у него вся печень расползлась по кусочкам. Хотел все ей завещать, да не успел. А родственники ее жить не пустили. Она потом в райцентре под поезд бросилась. Все равно жалко!

К концу обеда появился таинственный Альгис, мрачноватый широкоплечий блондин, оказавшийся близнецом Стасиса. Он жил с семьей в соседнем городке, но иногда ночевал у матери. Мои вещи были уже перенесены наверх в мансарду, потому что Альгис предпочитал спать внизу. Мы поужинали вареной картошкой, салом и сыроежками, а потом я поднялся в мансарду. Три двери были заперты, а четвертая вела в небольшую кладовку, увешанную шкурами. То, что когда-то бегало в этих шкурах, должно было походить на динозавров, но были и шкурки каких-то непонятных зверей, похожих на уродливых восьмилапых насекомых.

Как оказалось, мне нужна была пятая дверь. Комнатка была побольше прежней, а меблировка состояла примерно из того же джентльменского набора, что и внизу, но со стареньким диванчиком вместо серванта.

На фанерной стенке у изголовья железной кровати красовалась надпись, выполненная затейливой кириллицей: «Мене! Мене! Текел! Упарсин! — Решение Беловежской пущи (обжалованию не подлежит!)».

В углу высилась горка из старых стульев, и на одном из них висело старомодное пенсне с золотой дужкой. Тут же лежал открытый чемодан без ручки, наполненный пожелтевшими от времени вырезками газетных заголовков. Сверху красовалось: «Поднять племенное дело в Поволжье на мировой уровень», «Награда нашла героя» и «Американские милитаристы проводят учения в Европе». Под вырезками я обнаружил двух мерзлых покойников среднего возраста, обложенных лыжными палками. Увидев меня, они обнялись и начали оживленный разговор, причем более крупный жаловался, что лошади неимоверно подорожали, а более мелкий считал, что за коня в иных случаях можно и пол-цар-ства отдать. Оба были пьяными вдрызг, и один из них, как я понимал, и был Пушкайтисом — тем самым, про которого спрашивала маленькая русалка.

— Только представьте на одно мгновенье, — говорил тот, что помельче, — заворачивает князь Игорь за шатер, а там конь — оседлан и бьет копытом!

Крупный представил, они посмотрели друг другу в глаза и запели хриплыми дружными голосами: «Не думай о мгновеньяьх свысока…»

— Уй-йобывайте отсюда, — предложил я им, но они посмотрели на меня с нескрываемым презрением.

— Пажеский корпус в Санкт-Петербурге кончали? — ехидно спросил мелкий.

— Полицейскую академию в Санта-Барбаре, не хотите? — я был настроен весьма решительно.

— Я полагаю, торг здесь не уместен, — изрек крупный и обратился к собеседнику, — у нас еще есть время!

— Пара минут на сборы, — сказал я.

— Читал пейджер. Много думал, — заржал мелкий.

Я закрыл чемодан и, натужась, потащил его к окну. Чемодан плюхнулся в темную лужу, а я спустился вниз по лестнице и потащил чемодан на помойку. Помойка под старым дубом впечатляла своими размерами и запахом.

— Сходи, мусорок, к недорогому районному психоаналитику, в Санта-Барбаре их навалом, — презрительно посоветовали они мне из чемодана хором и продолжили беседу.

Совет был неплохой — доктор мне, пожалуй, не помешал бы. Носить чемоданы, по крайней мере, он запретил бы мне совершенно точно, потому что мои уши уже пульсировали от сильной головной боли, и меня вырвало от помоечного запаха прямо тут же, под большим дубом.

— Черт! Нужно было не трогать этих покойничков вообще, — подумал я, и в этот же момент откуда-то сверху раздался важный спокойный бас:

— Деяния, продиктованные пассионарностью, легко отличимы от обыденных поступков, совершаемых вследствие наличия общечеловеческого инстинкта самосохранения, личного и видового.

На дубовой ветке сидел белый голубок со странно вывернутыми лапками. Я запустил в него камнем, а он вцепился покрепче когтями в дубовую кору и жалобно замяукал.

— Никого не трогаю, относительно примусов не обращаться!

— Будешь ты мне тут лапшу на уши вешать, кот ученый, — сказал я, примериваясь к цели следующим камнем, но он тут же растворился в воздухе.

— Пошлость есть скрываемая изнанка демонизма, — донеслось уже из воздуха, а я опустился на землю у ближайшего куста орешника, потому что от боли просто темнело в глазах, но тут кто-то, оказавшийся потом большой зубастой щукой, прокусил мой палец до крови. Я вскрикнул, и щука уплыла по влажному воздуху вглубь орешника. «А не ходи в наш садик!» — процитировал я сам себе милиционера, постоянно дежурившего в голубом скверике у Большого театра в самом центре Москвы, и поплелся к дому.