Поздним утром я нарядилась в широкую бархатную юбку, соломенную шляпку и новую шелковую блузку, расшитую украинским орнаментом, украсив себя, как и полагается, рядком серебряных монеток. Этот орнамент я привезла когда-то первым студенческим летом из экспедиции в Западную Украину, когда старые вышивальщицы уже давно проиграли битвы великого интервала между московским фестивалем и первым полетом советского космонавта, оплакав свои фикусы, салфеточки и каждого из семерых слоников, бесследно сгинувших в ходе культурной революции.

Наш искренний интерес к былым ценностям удачно противопоставлялся бездушию домочадцев, и старушки охотно отдавали нам старинные вышивки и глиняную посуду, что и явилось моим первым рабочим материалом. Кое-кто из участников экспедиции записывал у тех же старушек народные украинские напевы, преследовавшие меня потом всю оставшуюся жизнь. Мы гонялись за прошлым, а параллельно, начитавшись Гумилева-сына, старались оценить уровень пассионарного напряжения в современном украинском обществе, хотя спустя много лет в своей диссертации я не упомянула об этой крамоле ни слова.

Эффект от моего наряда предполагался быть убойным, но у меня вдруг закралась весьма занятная мысль о приглашении этим летом Натальей Николаевной молодого доктора в Пакавене — почти все действия моей тетки — молчуньи убивали одновременно двух зайцев. Опережать события не стоило, поэтому я накинула поверх блузки глухой джинсовый пиджачок и, принимая из теткиных рук баночку для сметаны, настолько натурально изобразила отсутствие энтузиазма, что она осведомилась о моем самочувствии. Я поведала слабым голосом о дурно проведенной ночи, тетя предложила отложить поездку, а Андрей Константинович, закусив губу, выразил желание доставить продукты без моего участия.

— Андрей Константинович, мне так неловко утруждать вас, но… — развела я руками с глубоким облегченным вздохом, искренне наслаждаясь чувством растерянности, появившимся в его глазах, а потом поглядела в тетину бумагу, — … но, впрочем, без моего участия здесь не обойтись — список слишком длинный После некоторых дебатов моя готовность принести жертву вполне устроила всех собеседников, и мы отправились в путь. При выезде из деревни я сняла пиджачок и оказалась во всей красе. Эффект был неожиданным — у водителя случился приступ смеха.

— Радистка Кэт, Марина Николаевна, по части притворства вам в подметки не годится. Куда же делась ваша бледность?

— Андрей Константинович, мы так мало знакомы, что понять, в какие же моменты надлежит обижаться, не так уж легко.

— А что вам подсказывает сердце?

— Что вы излишне проницательны, и мне следует остерегаться.

— Попробуйте довериться, я иногда обедаю в городе и знаю, где подают отменно взбитые сливки.

— Взбитые сливки в обмен на доверие? Там же девяносто процентов пустот!

— Я полагаю, торг уместен.

— Тогда свиная отбивная!

— При одном условии — все продукты в магазине куплю я сам, такие нарядные дамы в очередях не стоят.

Вы подождете в машине?

Мясо-молочный магазин (мезапенас) у станции посещался нами с регулярностью, составившей бы честь любому английскому клубу. Ждать в машине, однако, было жарко и скучно, и примерно то же самое должен был ощущать сейчас мой спутник, стоя в очередях. Захлопнув дверь, я снова замаскировалась пиджачком, чтобы не привлекать излишнее внимание, и решила помочь Андрею Константиновичу с покупками.

Внезапно возникшие в воздухе силовые поля попытались, однако, увлечь меня в сторону вокзала, где в кустах железнодорожного скверика рабочие устанавливали очень высокий деревянный крест, разукрашенный резными кружевами и фигурками. То, что это происходило в советские времена и, мягко говоря, за пределами кладбища, требовало внимания, и я решила, что рассмотрю крест попозже. Нужно было перейти шоссе, но сзади меня внезапно возник какой-то сомнительный небритый тип из местных пристанционных алкашей и, почти поравнявшись со мной, он резко пошатнулся в мою сторону.

Не судьба была погибнуть мне именно сегодня — только этим и можно объяснить мое удачное падение у самых колес мчащегося по улице грузовика. Но колено было разбито, и юбка покрылась сбоку дорожной грязью. Бомж тут же сбежал, а я поплелась в туалет автобусной станции, где обезвредила рану духами и промыла юбку водой, благо мокрые пятна на черном бархате были почти не заметны. Мой спутник появился только через десять минут, когда волнение уже улеглось, духи немного выветрились, и юбка слегка подсохла.

— Черт… — думала я, пока он выруливал вокруг центральной площади в поисках удобной стоянки, — силовые поля, похоже, всегда правы! Пора бы уже и понять…

Обед был превосходен, и мы оба получили удовольствие от легкой совместной пикировки и полусладкого шампанского, но я наотрез отказалась танцевать, поскольку колено побаливало, а демонстрировать новые царапины, не состоя в гусарах, было не корректным. Андрей Константинович был разочарован и сделал еще более ужасное предложение — прогуляться пешком по городу. Ему явно не хотелось ехать домой, а вторичный отказ мог вызвать сомнения в моей лояльности, поэтому у меня возник коварный план — он отвозит продукты тетке и придумывает причину моего отсутствия, а я пережидаю это время у лодочной станции, и мы едем за озеро к моей хорошей знакомой — местной ведьме Лауме Жемепатискайте.

Мой план, однако, вызвал некоторые возражения.

— Марина Николаевна! Меня удручает обстановка глубокой секретности. Когда вы скрывали свои царапины от родственников, я вас поддержал. Но сейчас, пожалуй, я выдам вашей тете страшную правду о том, что мы вместе едем в гости, или вам придется обосновать свою позицию. Неужели речь идет о репутации?

— А что в этом плохого?

— Достаточно странно, учитывая ночные визиты посторонних мужчин.

— По деревенским меркам визит был утренним, а наши фамильные традиции не предполагают детальных отчетов о времяпрепровождении взрослых членов семьи. В каждом монастыре свой устав, не так ли?

— В нашем монастыре учили не лгать по пустякам.

— Ладно, по пустякам у нас уступают, тем более, что я развлекаю вас не только корысти ради, но и по желанию тети. Ей очень хочется, чтобы Пакавене вам приглянулась.

— Ну, вот, и договорились, — засмеялся он.

Мы заехали за вином и зернами кофе — традиционным подарком Лауме, а потом отвезли продукты в Пакавене. У Лаумы всегда было много народа, и можно было приезжать без приглашения. Группа коттеджей за озером была домом творчества республиканской художественной мастерской, а Лаума, после выхода на пенсию, третий год служила здесь комендантом. Ее подопечные и украшали лесные дороги деревянными скульптурами.

В деревне их самой крупной акцией за последнее время был снос просторного стеклянного кубика, где всегда продавалось пиво. Кубик стоял под церковным холмом у памятника братьям-музыкантам, и именно это неуместное положение и послужило причиной его гибели. Отчаянно рыдал Барон, поскольку его привязанность к этому заведению была даже отражена в общественно-литературном произведении (мы иногда развлекались совместным стихоплетством):

Ведьма была еще красивой и стройной, с крепкой точеной головой, форма которой хорошо проглядывалась под сантиметровой щеткой русых волос с небольшой проседью. Так могла бы выглядеть святая Жанна Д Арк, доживи бы она до седин, но этот же типаж обычно фигурировал с плеткой в послевоенных фильмах о концлагерях.

Кем был ее отец, Лаума не знала, а мать владела в округе большими землями, и Лаума до сих пор хранила все документы на владение отобранными богатствами, надеясь, что они когда-нибудь пригодятся ее дочери, уехавшей учиться в республиканскую столицу. Кроме того, она всю жизнь лелеяла мечту отыскать во дворе давно исчезнувшего дома часть фамильных драгоценностей, закопанных матерью перед арестом.

Другую часть, вместе со всяким добром, они успели переправить на телеге к родственникам в деревню, но родственники потом ничего Лауме не вернули.

Получить образование и сделать карьеру в советское время ей удалось с большими трудностями.

Библиотекарша не без иронии рассказывала, как Лаума дежурила как-то в пасху у церкви на предмет выявления чуждых настроений в молодежной среде. Теперь, однако, Жемепатискайте предводительствовала местной партией зеленых, что более соответствовало образу упомянутой французской мученицы. Знакомы мы были уже давно, но откровенно говорить стали только в прошлом году. Она не скрывала своих райкомовских прегрешений, и объясняла свое оборотничество просто:

— Я ведьма от рождения, мне нужна бешеная активность и власть, а времена выбирать не приходилось.

Сейчас же время дало мне, наконец, возможность выбора, а я никогда не забывала, что и сосны вокруг большого озера, и земля под ними — это собственность единственной дочери расстрелянной матери.

Она была совершенна искренна, и энергия, исходившая от нее, притягивала людей центростремительно и властно, но при этом рождалось и странное опасение — не дай бог, знак сменится, и тогда все немедленно разлетится вдребезги и подальше от центра. Я была влюблена в эту женщину, и мой спутник тут же уловил это в моем рассказе.

Мы медленно ехали вдоль большого озера, и Андрей Константинович разглядывал большие деревянные скульптуры, расставленные по краю дороги. Одна из них, изображавшая низкорослого уродливого мужчину, поросшего шерстью, ему особенно приглянулась, и он притормозил. У сучковатого постамента лежал большой серый камень, а из волосатого затылка проглядывала маленькая детская головка.

— Это Велняс, противник громовержца. Он ворует у Перкунаса скот и уводит его жену, — пояснила я, — при случае превращается в животное, дерево, камень или очень сильного младенца, враждующего с пастухами. Его потомство носит лук со стрелами на животе, и женщины убивают таких детей, чтобы они не принесли им несчастье.

На большой крытой террасе фасонного коттеджа Лаума разливала чай районному архитектору Алоизасу, его супруге Лиле и трем незнакомым господам разного возраста. Когда мы припарковались, я поняла, что имеются некоторые проблемы.

— Андрей Константинович! Я беру на себя смелость ввести в дом нового человека, не лучше ли при этом представить наше знакомство более тесным.

— В каком смысле? — реакция была примитивной чисто по-мужски, и в его глазах тут же запрыгали чертики.

— В смысле обращения друг к другу. Давайте временно обойдемся без отчеств и прочих церемоний — здесь так принято, и обстановка за столом будет непринужденней.

— Ну что же, вполне логично, Марина Николаевна! И вот еще что — спасибо за доверие.

— Принцип комплиментарности, связанный с подсознательной взаимной симпатией особей определенного склада друг к другу, лежит в основе любой этнической традиции и сопряженного с ней социального института, — процитировала я кое-что, как примерный молодой ученый.

— В Одессе говорят по-другому, — сказал он, — интернационал добрых людей! С социальным институтом, вот только, заминка.

Да, склонность к белым одеждам, обычно, угадывалась сама собой, и он уловил суть предложения — уж слишком занятная у него была лаборатория. Как ни странно, но близкие отношения при резком отличии наших позиций были бы абсолютно невозможны. Кто знает, где гнездятся желания у дам, порченых литературой?

Две бутылки сухого вина и мой красочный наряд вызвали в творческой среде определенное оживление. Лаума пошла молоть свежий кофе, а мы познакомились с господами художниками, и поговорили о своих занятиях, Чурленисе и Чернобыле, но сейчас всех присутствующих более всего занимали вопросы национальной независимости, а возможность безопасной дискуссии казалась занятной. Они излагали свои соображения, а я, на правах старой знакомой Лаумы, указывала на определенный недостаток самокритичности, что так сильно отличало наши позиции. Меня, к примеру, совершенно не устраивал широко распространенный здесь тезис, что в повсеместном пьянстве повинны только русские. У нас сейчас искали и находили других виноватых, а кто был виновником подобной беды в Финляндии, всем было неясно, но автобусы с жаждущими дешевого виски финнами шли в Ленинград караванами.

Я все еще была под впечатлением недавнего пренеприятнейшего случая в переполненном автобусе.

Когда автобус тронулся, то из верхнего люка сильной воздушной струей задуло прямо на крошечного дачника, примостившегося на коленях матери. Та обратилась к высокому молодому мужчине в городском костюме, стиснутому низкорослыми туристками, с просьбой закрыть люк.

— У меня кейс в руке, — сказал он с местным акцентом.

— А другая рука? — спросила мать.

— Она у меня болит, — ответил мужчина, и, подняв абсолютно целую и невредимую конечность, сдул с нее пылинку.

Все остолбенели, а мужчина, весьма довольный собой, стал обсуждать происшествие со своей пожилой спутницей. Слов мы не понимали, но она, судя по мимике, выражала полное одобрение.

Приезжих не любят везде, но в московских автобусах эта сцена была невозможна, хотя ограбить, избить или убить там вполне могли. Люди взволновались, кто-то протянул куртку, чтобы укрыть ребенка, и обыкновенное слово «фашизм» уже было произнесено.

— И вас ничего не смущает? — спросила я эту женщину.

— Нет, когда вы нас оккупировали, то убивали и старых, и малых.

— Время было военное — тогда все были, как звери.

Они презрительно усмехнулись, и я поняла, что для них военное время никогда и не кончалось, и ко мне пришло то странное ожидание ножа в спину, что всплывало порой в соснах пакавенского леса.

Мои нынешние собеседники не одобряли подобных акций, утверждая, что определенный процент людей с такими вот жесткими установками имеется в каждой нации, с чем трудно было не согласиться. Я питала искреннюю привязанность к трудолюбивым обитателям соснового края, и приклеивать ярлыки по единственному за пять лет неприятному эпизоду не могла, но душа болела — непривычна она была к таким вот вспышкам ненависти. Впрочем, через несколько лет это уже никого не удивляло, и никому уже и в голову не приходило, что можно любить соседей.

Некий консенсус в застольной беседе, несмотря на мою сегодняшнюю горячность, был все же достигнут — мы были достаточно благожелательны и старались выслушать друг друга, и главное, что изменилось в самое последнее время — до моих оппонентов начинало доходить, что обыкновенные русские люди лишены агрессорских планов, что у нас свои серьезные проблемы с возрождением национального духа, и что кресты с их исторических зданий снимались и без указаний Москвы, в порядке личной инициативы местных товарищей.

Тем не менее, мне все более и более становилась очевидной плохая совместимость прибалтийского менталитета и русского самосознания. Североевропейская модель социализма представлялась им не только желанным, но и вполне достижимым образцом, и монархические веяния с добрым царем-батюшкой отсутствовали напрочь. Они мечтали о твердой границе, как о невесте, и с этим, как представлялось, нельзя было не считаться. В упрямстве этим ребятам тоже равных не было. Я заметила некоторую общую особенность местного населения — они говорили свое первое «нет», слегка колеблясь, и мы, исходя из привычного расклада вещей, начинали твердо надеяться, что уговорить удастся. По мере давления, однако, их «нет» на глазах становилось железобетонным и дальнейшему обсуждению уже не подлежало.

Мне было бы трудно здесь жить в зимнее время, но зачем мне здесь жить зимой? «Не стоит путать туризм с эмиграцией», — как сказали скучавшему среди серафимов и смоковниц праведнику, когда тот попал на сковородку, прельстившись во время экскурсии в альтернативном месте бравурной музыкой и светящимися рекламами. С музыкой и рекламами, правда, здесь было не лучше, чем везде, но молочные реки текли без перебоев, чистенькие улицы радовали глаз в любую погоду и цветы у домов росли вольно, буйно и без страха перед случайными прохожими. Страна знала, что отставные герои предпочитают коротать старость в Прибалтике, и их можно было понять, но мне всегда хотелось осенью домой.

А сейчас был разгар лета, и теплый хвойный ветерок пробегал по террасе, не находя раздражения и злобных слов. За этим столом мы всегда приходили к согласию, но судьбы вершат более великие и несговорчивые, и, увы! — призрак колумбийского полковника Аурелиано Буэндиа мочился под деревом где-то рядом. Он был молодцом, этот парень, и всегда так рьяно сражался за правое дело, что и понять было сложно — то ли результат ему так уж важен, то ли запах сражения приятен и сладок, и все дела!

Андрей Константинович слушал очень внимательно, не прекращая при этом попыток очаровать нашу хозяйку, что ему, в конце концов, и удалось. Для первого визита эта позиция казалась наиболее удачной, и они с Лаумой беседовали время от времени о чем-то своем, и она подкладывала ему на тарелочку всякие хрустящие булочки, в изобилии водившиеся на кулинарных прилавках райцентра. В конце концов, они настолько углубились в беседу, что окончательно выпали из общей компании. Лаума тоже умела очаровывать людей, страшная сила исходила от этой женщины.

Пора было заканчивать визит, и любезная хозяйка вышла проводить нас, сообщив по дороге об успехах своей дочери, будущего архитектора, чей проект занял первое место на республиканском молодежном конкурсе. Вопрос об аспирантуре с этой осени уже был решен, но я знала, что это решение дочери должно являться для Лаумы трагедией — все эти годы она рассчитывала, что дочь вернется после института в родные места. Собственно говоря, необыкновенно милое отношение Лаумы ко мне, отчасти, объяснялось моим внешним сходством с ее дочерью.

— Заходи еще, заходите вдвоем с Андрюсом, — сказала она на прощание, — привет Барону!

Мы остались одни и сели в машину. Временным соглашением никто из нас так и не воспользовался, мы вообще не обращались друг к другу в беседе. С новыми людьми уж как поведется, иных сразу именуешь без церемоний, и все тут! Но я не могла сказать «ты» и по другой причине — в сложившейся ситуации это сразу бы приобрело тайный смысл, и с этим нужно было бы что-нибудь делать.

Машина медленно двигалась вдоль ночного озера, выхватывая зажженными фарами придорожные деревянные скульптуры. Пели цикады, квакали лягушки, светили звезды, и волны мягкого тепла катились из черноты ночного озера в открытые окна автомобиля, а я была в некоторой растерянности, и не могла сразу найти каких-нибудь дежурных слов, аон, как на грех, тоже молчал, и атмосфера полнилась электричеством.

Наконец, я спросила:

— Андрей Константинович! Надеюсь, вы немного развлеклись?

Он остановил машину и посмотрел мне в глаза.

— Я думаю, ты хочешь спросить совсем о другом — какого черта я так медлю. Спроси меня об этом!

— Но это тоже займет время, — ответила я честно и прямо. Он вышел из машины, и, открыв мне дверь, протянул руку.

— Иди ко мне, — сказал он, и я подошла к нему так близко, как смогла, и счастье этой близости оказалось ошеломляющим, и я не стала скрывать этого.

— Я не уйду от тебя сегодня, — сказал он мне с легкой вопросительной интонацией, и земля уже стала уплывать из-под ног, когда пришлось признаться во временном недомогании. Разочарование было тем сильней, что еще три дня древо познания должно было оставаться целехоньким.

— Хочется получить небольшую компенсацию, — сказал Андрей уже в машине, — ты расскажешь мне сейчас, почему прихрамываешь, и с завтрашнего дня мы не будем прятать наших отношений.

Пришлось рассказать, и он осведомился о моей склонности к бытовому травматизму.

— Я сама этим обескуражена! Честно говоря, всякие лохматые и небритые чудовища активизировались со дня нашего знакомства. Что ты на это скажешь?

— Я не буду теперь отходить от тебя, на всякий случай!

— Тогда придется жарить грибы и на твою долю, не сопровождать же мне тебя в столовую.

— Я об этом и мечтать не мог, но что я должен делать взамен?

— Можешь держать меня на кухне за талию, после этого наши отношения уже точно не скроешь.

— Я не уверен, что у меня сразу получится, зрители там довольно придирчивы, — ответил он, и мы репетировали эту вполне пристойную сцену, перемежая театральные паузы всяческими разговорами, пока за озером не погасли огни.

Пора было возвращаться домой и расходиться по своим светелкам. Оставшись одна, я посмотрела на часы, где обе стрелки как раз сливались в одну темную линию, и мне пришлось проститься с самым счастливым днем своей жизни. Спустя мгновение большая стрелка дрогнула, но ничего не изменилось, и стоило только закрыть глаза, как сердце застучало благовещенской ласточкой, и все мое прошлое стало рассыпаться под этими ударами в пух и прах.

— Я буду ждать тебя утром во дворе, — сказал он мне на прощание, и мне сейчас хотелось заснуть как можно быстрее.

В момент пробуждения я, однако, испугалась, что волшебство вчерашнего вечера может не повториться. Присущий мне утренний скепсис мог разрушить даже оптимизм отъявленного чердачного кота, вроде Дона Жуана, не говоря уже о таких нежных созданиях, как Дафнис, Филемон и Ромео из Вероны. Как правило, все мои романы шли на убыль с разной скоростью именно со второго свидания, когда я начинала развинчивать новую игрушку на составные части, искренне удивляясь потом ее бездействию и обилию лишних деталей.

Я слишком быстро сочинила вчера упоительный дамский роман, где мы жили счастливо и умирали в один день, запив хлеб и соль терминальным стаканчиком воды, и для постороннего читателя это было смертной скукой, потому что с героями ничего не происходило. Они утром уходили на работу, а вечером возвращались домой, оставляя бумаги на остывающих письменных столах, и сидели там вместе, а по выходным выбирались из города на природу или шли на очередную премьеру Виктюка, если не навещали в эти дни родственников и друзей. Первые годы им не хватало толкового словаря Владимира Даля, но потом они купили по случаю третье исправленное и значительно дополненное издание под редакцией профессора И. А. Бодуэна де Куртенэ в приличном переплете.

Все самое интересное происходило за кадром, как в клубе со строго ограниченным членством — не менее, но и не более двух, и там было все — и захватывающие погони, и горящие автомобили, и ночные перестрелки, и герои теряли друг друга только затем, чтобы потом найти, и я так быстро сочинила вчера этот роман, что сегодня казалась себе смешной, как первого января своего далекого детства, когда, досидев за столом до самых кремлевских курантов, я взбунтовалась против отсутствия безудержного кружения карнавальных масок, искусственной вьюги и лекции «Есть ли жизнь на Марсе?».

У него, наверняка, был собственный сценарий, и нестыковка могла оказаться столь же чувствительной, как в разговоре гимназистки выпускного класса с гусаром. Менторское состояние моего эго в глухом английском костюме и седыми буклями над пенсне гонялось по классным коридорам за этой глупенькой выпускницей, и это походило уже на другой анекдот, когда Штирлиц стрелял вслепую, а слепая ловко увертывалась. То, что оставалось от суммы после вычитания, было наблюдателем, и наблюдатель пил кофе здесь же, у монитора, испытывая умеренный интерес историко-архивного характера, как при просмотре застарелого синематографического шедевра. Сегодняшним утром, если я не враг себе, мне лучше было бы отсидеться в черничнике в полном одиночестве.

— Сгину, к свиньям, как швед под Полтавой, — думала я, замирая от страшной опасности, — журавль и синица, они, если честно, не пара, не пара, не пара…

В голову лезли отвратительные утренние мысли — трезвые, грубые и беспощадные. С ними я и вышла на крыльцо, придав лицу максимально любезное выражение. Андрей ждал меня в беседке, и путей для отступления в черничник не было. Некоторое время мы молча разглядывали друг друга.

— Опять что-нибудь случилось? Еще одно чудовище вчера вечером напало на красавицу? — спросил он с деланным участием.

— У меня все еще помятый вид?

— Напротив, слишком накрахмаленный, и меня уже подмывает…

— А тебе не приходит в голову, что более всего меня привлекла твоя сдержанность?

— Она меня подвела, как выяснилось. А вообще, это уже не имеет никакого значения, все равно твои приоритеты послезавтра изменятся. А пока я жду завтрака из твоих рук.

— Ну, что ж, Андрей Константинович, если ваш аппетит под стать вашей же самоуверенности, то я вряд ли смогу его удовлетворить.

— Заниженная самооценка, — сказал он мне вслед, — но это излечимо.

Я кормила завтраком своего героя в беседке на глазах у всех, и на завтрак я поджарила толстые ломти мягкого сыра, густо обваляв их в муке с яйцом, присыпав черным перцем и обложив уже в тарелочке ломтиками помидоров с крупными каплями майонеза и мелко нарезанным укропом. Андрей Константинович был весьма благожелателен, но это ничего не значило, поскольку фразу: «Какая гадость, эта ваша заливная рыба!» — вся страна ежегодно слышала из уст вот такого же загулявшего московского доктора средних лет. Не обошлось без Барона, который тут же приплыл узнать, куда это я вчера пропала. Узнав о тайной вечере за озером, он слегка обеспокоился и заревновал всех и вся, так как до сих пор мир крутился вокруг его собственной персоны, и этот ход вещей представлялся ему наиболее естественным. Его лояльность по отношению к моей персоне, когда я в фартучке и кружевной бумажной наколке подавала ему в этой же беседке горяченькую закуску, обычно не имела границ, и появление конкурента грозило нарушить маленькие, но милые сердцу привычки.

Жемина усердно отгребала землицу от пузатеньких желтых луковиц, но хозяйское око ее не дремало, и, улучив момент, она спросила меня невинным голосом, нельзя ли сдать одну из наших двух комнат в мансарде еще кому-нибудь, чтобы зря не пропадала. Старушка-блокадница, услышав это предложение, тут же пошла навестить свою приятельницу, снимавшую с внучкой пару комнат у Вацека Марцинкевича, потому что мое видимое одиночество всех интриговало, а приятельница обожала новости такого рода.

— У тебя имеются какие-нибудь планы на сегодняшний день? — спросил Андрей, пока я мыла посуду.

— Хочу собрать черники к вечернему творожку, если не возражаешь.

— Я попробую помочь тебе, — сказал он.

Мы поднялись за огородом на холм и ушли по просеке с нумерованными столбами, несшими свет к Пакавене. Эта просека мерещилась мне московскими зимами, и я сейчас не без удовольствия дарила ее солнечные отрезки своему спутнику, хотя ощущение душевного дискомфорта все же не проходило. Между пятым и седьмым столбами всегда краснела земляника, у одиннадцатого столба я временами сворачивала на небольшую песчаную гряду, усеянную сыроежками и лисичками, у тринадцатого вот уже два года лежала поваленная смерчем береза, а у семнадцатого столба вправо отходила тропинка, и метров через двадцать на повороте стояла гигантская сосна с дуплом, под которой я нашла прошлым летом забытый кем-то походный котелок. Мои признания в любви к местным пейзажам звучали, однако, в полной тишине, что вызвало, наконец, некоторые сомнения.

— Я слишком увлеклась?

— Нет, просто я уже два года не был в отпуске. А сейчас получаю одновременно два удовольствия — от собственных впечатлений и твоих.

— Тогда ты должен любить «Клуб путешественников». Видеть мир глазами Сенкевича — любимое развлечение всей страны.

— В последние годы я смотрел программу «Время», футбол и английские детективы, если удавалось.

Я оживилась, потому что английские детективы были и моей слабостью. Французские детективы меня раздражали, потому что в их основе всегда лежало национальное «Шерше ля фам», и причиной всех преступлений служил, как правило, заурядный адюльтер. Мы прошлись по литературному интервалу от Честертона до Маклина — последний автор и был моей главной слабостью.

У восемнадцатого столба был молодой соснячок с ведьмиными кольцами, но мы свернули по тропинке у семнадцатого столба, и уже через минуту я прикидывала объем работ в ближайшем черничнике.

Как оказалось, сбор ягод Андрея Константиновича вовсе не интересовал, и он откровенно бездельничал под сосной, обсуждая со мной англоманию, как занятное явление в российской жизни, начиная с пушкинских времен. Тема разговора сменилась внезапно.

— Марина! Ты совершенно напрасно возводишь всяческие фортификации. У тебя все равно ничего не получится, потому что ты моя женщина.

— Откуда у тебя такая уверенность?

— Знаешь, я запросто останавливаю боль у своих пациентов, но никогда не мог делать это с близкими людьми — исчезает нужная психологическая дистанция. На Кавене мне вдруг пришло в голову, что я никогда не смогу сделать это и с тобой. Я также беззащитен сейчас, как и ты, но мне это нравится.

— Я приму информацию к размышлению.

— Я подожду результатов, — сказал он, а дальше просто молчал и смотрел, как я собираю ягоды, и некоторое время я еще пыталась продолжить свое в меру увлекательное занятие, но оно требовало определенной сосредоточенности, а ягодки черники вдруг стали прятаться от моих рук под блестящими кожистыми листиками. Тогда я подошла к Андрею и села рядом, а когда знакомые руки коснулись меня, то я уже ничего не видела, кроме его губ.

— Помилосердствуй, Марина, иди лучше собирать чернику, — весело произнесли эти губы через некоторое время, — я и так двадцать четыре часа в сутки думаю, что там у тебя под джинсами.

— Расписной русский рай, — процитировала я с искусственным придыханием бравого красноармейца Исаака Бабеля, — но это такой же жестокий обман, как цветок росянки.

— Ну, ты и юннат! — засмеялся Андрей.

— Ничего подобного, деловой обмен информацией.

— Моменты, когда ты переходишь от обороны к нападению, просто восхитительны, — сказал он, — где там твоя косичка?

— Хочешь дернуть?

— Не бойся, я перестал заниматься этим вскоре после твоего рождения, все девочки тогда разом постриглись. С тех пор и любопытствую.

Он расплел мои волосы, и я не ушла, но то, что удалось собрать к моменту возвращения домой, сиротливо перекатывалось на дне банки. Вопрос о жизни на Марсе уже не стоял — жизнь была везде, под каждым листочком и камушком Пакавене, и все суетились, добавляя в зеленое и голубое розовенькие краски, наспех сколачивая картонные щиты, имитирующие каменную рустованную кладку, и подсаживая цветущие кустарники на задний план сцены, а героиня учила роль в непосредственной близости от героя, настраивая свою скрипочку на высокий открытый звук, чтобы основная мелодия новой пьесы не перечеркнулась бы завуалированным пением альтов, рвущим душу пиччикато виолончелей и ничего не значащими фразами. То, что исполнительница главной роли оказалась лет на десять старше своей героини, меня немного смущало, но, в конце концов, такое уж лето, доктор, выдалось!

Все заинтересованные лица в деревне были уже в курсе последней новости, и когда я пригласила Андреяна обед в беседку Вельмы, его тут же включили в элитный круг Верхней Пакавене, и Баронесса пригласила его с собой на консультацию к больному ребенку в Нижнюю Пакавене.

В Нижней Пакавене вчера появился Гядик, поджарый плейбой из республиканской столицы, которому Наталья Виргай привезла этим летом для его подпольной портновской деятельности старинный промышленный оверлок, считавшийся уже в писаных правилах частной, а не личной собственностью. Его полное имя Гедиминас звучало по здешним меркам героически, и он был племянником какого-то важного духовного лица. Прежнюю профессию племянника никто так и не узнал, а все последние годы он отменно шил джинсы, выдавая их за импортные. Материал и фурнитура поставлялись из-за границы баскетболистами республиканской сборной.

В Пакавене его не любили, потому что он постоянно мял покосы своим автомобильчиком и растрепывал стога сена, устраивая там свои частые неофициальные свадьбы. Мужики как-то подложили в покосы с десяток граблей, и Гядик проколол все четыре шины одновременно. Разборка кончилась в пользу агрессора, так как Гядик помахал перед мужиками хорошо отполированным пистолетом, а те и струхнули, не зная, что пистолет, случайно найденный Гядиком в старом окопе, не имел практического значения из-за отсутствия внутри нужных винтиков и шпунтиков.

Его отношения с нашей Натальей Виргай, таскавшей за собой на долгий учительский отдых швейную машинку «Веритас», были таинственными, но сугубо деловыми. Ее же подруга Надежда, пользовавшаяся моей посудой, очень не любила Гядика, поскольку при мужественном облике имела весьма нежное и чувствительное сердце и обожала период ухаживания. Однажды она вернулась домой, измазанная в грязи по самую макушку, и рассказала жуткую историю, как Гядик предложил ей покататься по окрестностям, но в машине начал атаку, не предупредив вздохами и поцелуями. Вырваться из машины удалось, но разгоряченный Гядик настиг ее в мокрой пашне, они крепко подрались, и с тех пор бывали в гостях у Натальи в разное время.

Вчера Надежда, похоже, обнаружила свою мечту — опытнейшего ухажера и детально расспрашивала меня о Генрихе, пока Баронесса с Андреем осматривали сынишку ее нынешней хозяйки. Когда в поле зрения появились наши доктора, Надежда внезапно сменила тему разговора, и стала расспрашивать меня об Андрее Константиновиче.

— Из тех, кто мягко стелет, — призналась я ей честно, — но очень неприятен и груб — просто оторопь берет при более близком знакомстве.

За обедом Василий оторвался от супруги и рассказал свежий, но очень приличный литературный анекдот про Герасима и Муму, а Баронесса между первым и вторым блюдом прошлась по двору колесом и продемонстрировала профанам целую серию движений из таинственного у-шу. На заднем плане двора, между тем, текла своя, не менее интересная жизнь. Мы видели, как у дома Жемины появилась Аушра, бывшая одноклассница Альгиса — та самая, которая вышла замуж в соседнюю деревню, немного не дождавшись своего солдатика. Это была крепкая симпатичная девушка, и Жемина, считавшая еще прошлым летом ее своей будущей невесткой, с удовлетворением говорила:

— Ты только посмотри, какие у нее большие руки, с такими лапищами можно тут горы свернуть, — и кивала на свое большое хозяйство.

Аушра, видимо, хотела поговорить с Альгисом, но Жемина отнекивалась, и та уже собиралась уходить, как сам Альгис показался на крыльце. Они отошли к сеновалу для короткого разговора. Альгис был резок, и одноклассница уехала на велосипеде. Жемина тут же доложила нам не без гордости, что Аушра просила Альгиса не торопиться со свадьбой, но сын наотрез отказался.

Вечером мы прогуливались вдвоем с Андреем вдоль большого озера по дороге, отходившей от шоссе к туристическому кемпингу. Андрей рассказал, что после ординатуры он остался работать в мединституте и подрабатывал какое-то время в платной поликлинике. Заведующим медицинским центром лаборатории аномальных явлений он стал недавно, после защиты докторской.

— Свой выбор я сделал еще в детские годы, — сказал он, — и, собственно говоря, по служебной линии я уже достиг максимума, следующие уровни требуют слишком больших компромиссов. У меня остается работа, и пока я не вижу здесь своего потолка.

К вечеру на него напала некоторая задумчивость, не оставившая его и во время прощального поцелуя перед дверью.

— Похоже, я испортил сегодня твою репутацию. Как ты к этому относишься?

— У меня уже другие проблемы — мир полон завистниц, а у тебя все еще слишком много свободного времени.

— Я подумаю, как восстановить твое душевное равновесие. Спокойной ночи.

Оставшись одна, я попыталась взглянуть на мир трезвыми глазами, но у меня ни черта не получилось — окна были открыты, и пакавенские травы источали райские фруктовые ароматы — те самые, за которыми так остервенело охотилась косметическая фея Мэри Кей, и мне так хотелось, чтобы он вернулся, что он, и в самом деле, вернулся, слегка извиняясь за то, что чувствует себя сегодня подростком, а потом он ушел, и, проснувшись выпускницей средней школы, изнемогавшей от счастья своей первой тайны, я пожалела, что встречаю это утро одна, и мне было глубоко наплевать, куда же делись наставница с наблюдателем, вечные спутники трезвого образа жизни.

— Хотелось бы провести этот день только вдвоем с тобой, — сказал он мне утром во дворе, и тут мы получили специальный заказ от Жемины набрать пару ведер грибов по случаю завтрашней свадьбы Альгиса и Кристины. Для этого нужно было проехать по дальним лесным дорогам и прочесать опушки леса подальше от жилых мест. Сбор грибов с автомобилем имеет свои особенности, являясь, по своей сути, этаким немудреным тестом на совместимость, но действовали мы довольно слаженно, наводки оказались точными, и грибы собирать Андрей умел.

Когда, выполнив заказ и купив свадебный подарок, мы вернулись в середине дня в Пакавене, во дворе уже стоял свеже сколоченный многометровый стол с лавками, девицы украшали навес гирляндами цветов, а двое мужиков проводили туда временную электролинию. Юмис со Станиславом коптили на огородных задах кур и угрей, Жемина с соседками делали домашнюю колбасу из заколотого вчера белого борова и крутили голубцы. На теткиной веранде под плащами прятались от жадных мужских глаз серебристые водочные головки.

После обеда мы сходили, наконец, на кладбище, где церковная мастерская уже успела забетонировать могилу и обнести ее металлической оградой. Деревенское кладбище, в отличие от печальных российских погостов, имело, благодаря ухоженным цветникам и ярко раскрашенным статуям католических святых, очень нарядный вид.

Я принесла три разноцветные бегонии, купленные днем на рыночке у станции, а Андрей сбегал за водой, и мы украсили могилу этими традиционными для здешних мест цветами. На зиму их полагалось выкапывать и хранить на чердаке в горшках, и бабушкина приятельница Эугения обещала присмотреть за бегониями и высадить их следующей весной. Огромные деревья с необычайно пышной листвой укрывали могилы от палящего солнца, а крупные невостребованные ягоды земляники падали на землю и тут же прорастали новыми зелеными розетками, если не пропадали бесследно в желудочках небесных птах.

— Мне в Москве Евгения Юрьевна как-то рассказывала о своих внучатых племянницах. Я помню, одна из них пока еще не была замужем. До сих пор я почему-то был совершенно уверен, что это про тебя. Надеюсь, я прав? — спросил меня вдруг Андрей.

— Не надейся, я развелась несколько лет назад.

— Тогда, надеюсь, ты не собиралась замуж в последнее время?

— Иногда собиралась — под настроение, да как-то не представлялось удобного случая.

— Ты так славно готовишь обед, есть о чем подумать.

— Только не вслух, пожалуйста, такие вещи говорят после целой серии удачных обедов.

— С такими талантами — и на свободе! На месте твоего мужа я бы не стал разводиться.

— Я бы тоже, но у него не было выбора.

— Так почему же вы развелись? — спросил он и, увидев выражение моих глаз, быстро добавил, — я предельно серьезный парень уже лет тридцать пять. Спроси у тети, ей мой дядя теперь все докладывает.

— Мы не сошлись характерами, и это чистая правда. Впрочем, все произошло так быстро, что я уже не помню деталей. Сейчас он иногда позванивает, жалуется на третью жену — такая сволочь опять попалась, хоть вообще больше не женись!

— А что ты делала потом?

— Потом мне ужасно понравилось жить одной.

— Тяжелый случай, но я собираюсь долго надоедать тебе. Ты не против?

— Уже нет, ты мог бы это заметить.

Мы ушли за ограду кладбища, и отправились гулять по лесным дорогам. Оставаясь наедине со мной, он был гораздо разговорчивее, чем в компании, и, будучи детьми своего времени, мы не избежали сегодня длинной беседы о недавнем прошлом своей страны. В прошлом году были напечатаны «Исчезновение» Юрия Трифонова и вторая часть эпохального произведения «Дети Арбата», в этом году появились «Овраги» Сергея Антонова, и это представляло общий интерес.

Потихоньку ноги привели нас к железной дороге, ограничивающей Национальный парк с востока, а потом мы вернулись домой уже другим путем. Гулять по пакавенскому лесу без определенной цели было для меня внове, я всегда на своих прогулках что-нибудь собирала. Можно было бы, конечно, проинтерпретировать наш променад как сугубо деловой сбор сведений друг о друге, но, когда мы присаживались на сваленные бурей деревья, и я смотрела ему в глаза, то у меня голова кружилась от того, что эти глаза обещали. Мой спутник был очень хорош собой, нежен и смешлив, но дело было не в этом. Похоже, я нашла в нем то, ради чего стоило родиться, приехать в Пакавене, а потом когда-нибудь умереть — глубокий и искренний интерес к моей персоне.

Мои личные заслуги, впрочем, были достаточно скромны, просто ему богом было дано расставлять свои жизненные приоритеты так удачно, что женщина оказывалась на первом месте, а мне это нужно было больше всего на свете. Было бы трудно сформулировать сейчас, на чем именно зиждилась моя уверенность в этом его замечательном качестве — просто я искала это в большом и яростном мире и, похоже, нашла.

Вечером после ужина он сказал, что хотел бы переселиться ко мне. Я, однако, призадумалась.

— Андрей Константинович! Я, конечно, готовлю вам пищу вот уже пару дней, и позволяю черт знает что с собой делать, но это еще не повод для вселения на мою жилплощадь.

— Спорное утверждение! Впрочем, в виду имелось другое — у меня при этом совершенно не останется свободного времени. Как тебе этот аргумент?

— Ты, вероятно, возишь с собой в отпуск дежурную кассету с маршем Мендельсона?

— Нет, я обычно прокручиваю своим дамам «Прощание славянки», на всякий случай.

— И когда настанет моя очередь?

— Я выбросил кассету сразу же, как увидел тебя на мостках. Самые быстрые решения у меня всегда оказываются самыми верными. Так я переселяюсь?

— Я должна подумать.

— Соглашайся, ты ведь с ума сходишь от такого красивого парня, как я! Хочешь, продемонстрирую?

— Не исключено, — сказала я, быстро загородившись стулом, — но после развода я всегда просыпалась одна — а от привычек трудно избавиться.

— Суток на борьбу с собой тебе хватит?

— Возможно, если ты, конечно, постараешься внятно объяснить, зачем тебе это нужно.

— Хочется! — сказал он с предельной искренностью, украсив слово тяжелым глубоким вздохом, — а тебе разве нет?

— Похоже, ты все равно сделаешь по-своему, — сказала я, прельстившись этой искренностью, — но жилищный вопрос все же будем решать завтра.

— Я на диванчик пока.

— Завтра! А диванчик оставь в покое для моих друзей.

Стул отлетел в сторону, и стало тесно. Его аргументы были весьма убедительны, и они полностью убедили меня в своей правоте.

— Почему завтра? — спрашивал он, когда не был занят.

— Выспаться хочу последний раз в жизни, я должна выглядеть завтра не хуже невесты. Это понятно?

— Таки да, — ответил он, — вопросов нет. С кем попало я на людях не появлюсь.

Утром, когда я, раскрутив бигуди, спустилась с крыльца, Андрей стоял уже на дворе в светло-сером летнем костюме с галстуком, а рядом с огромным букетом белых цветов красовался в черно-белом светловолосый жених. Белые «Жигули» были украшены розовыми лентами и лупоглазой куклой в стиле «комильфо», и тут же подъехали серые «Жигули» в голубых бантиках с каким-то Буратино снаружи и со свидетелем церемонии, сыном Бордайтиса, внутри. Пора было отправляться в загс, прихватив в райцентре виновницу торжества и свидетельницу.

После загса намечалось основное событие — венчание в местном деревянном костеле, и, когда машина уехала, к дому стали подтягиваться деревенские господа в черных костюмах, галстуках и шляпах. Красные мозолистые руки уверенно выглядывали из-под белоснежных манжет, и все, как на подбор, выглядели красивыми породистыми вепрями. Местные женщины выглядели скромнее своих мужчин, но, впрочем, расписные дамские наряды, завивки и наколки — все это издержки социума, в природе же все наоборот, но скромные львицы и невзрачные павлинихи отнюдь не комплексуют, и их женское начало настолько самоценно и прекрасно, что пышные гривы рвутся в клочья и радужные перья летят по ветру.

Всех поразил Барон, который успел взять в долг у районного архитектора смокинг и бабочку. Баронесса была в шикарной белой юбке, присланной из Америки тетушкой Барона, служившей там в толстовском фонде.

Несмотря на все мольбы прислать блу-джинсы и майки с приличными иностранными словами на груди, тетушка присылала только хорошие буржуазные вещи светлых тонов, не годившиеся для поездок в общественном транспорте. Майки и джинсы, по ее представлениям, годились только для студентов и коммунистов.

Невеста прибыла в национальном наряде с цветками руты в золотистых волосах. Машина, сопровождаемая нарядной толпой, медленно прибыла к церкви, но сидячих мест всем не хватило, и мы с Андреем наблюдали церемонию из-под большой деревянной статуи апостола Павла, стоявшей у левой стены.

Сидячие места не без интереса косились на мое кружевное платьице из грубого некрашенного льна, связанное местной кружевницей. Сразу за Альгисом и Кристиной стояли трогательные католические ангелки с букетиками полевых цветов — маленькие девочки в пышных белых платьицах и маленькие мальчики в белых рубашечках, бабочках и черных бриджах. На хорах пели, Ремигиус исправно звонил, и все были согласны со священником, когда он объявил о заключении на небесах еще одного союза.

Исход из церкви характеризовался существенным ускорением темпов, расселись за столом уж совсем моментально, и пошел пир горой. Внеслидва воздушных свадебных торта, напоминавших фонтаны из белоснежного мрамора. Один, гигантских размеров, предназначался для немедленного уничтожения, а второй, маленький, должен был засохнуть на веки вечные, заняв в серванте молодоженов самое почетное место.

Мы сидели рядом со Стасисоми Лаймой, племянницей Юмиса. Лайма была в светленьком платьице, удивительно гармонировавшем с ее нежным светящимся личиком, и все местные мужчины смотрели на разведенную молодицу, как мухи на мед. Отец невесты, краснолицый рыжий Звайгстикс, заломил меха видавшей виды гармошки, и местный народ стал приплясывать в энергичном ритме традиционного суктиниса. Свадебные ангелки играли в салки и носились друг за другом вокруг стола с нечеловеческой скоростью.

После первого антракта запели народную песню о «небесной свадьбе», где месяц женится на дочери солнца, а поутру изменяет ей с утренней звездой. Слов мы не знали, но припев, как водится в таких случаях, повторяли со всеми.

Когда жених вооружился ножом для первого удара в большой фонтан, внесли еще один свадебный торт в виде огромного сучковатого полена. Эти торты называются баум-кухен и выпекают их, поливая тестом вращающийся металлический валик, укутанный пергаментом.

Уставших певцов сменил магнитофон с музыкой следующих поколений, и под медленные мелодии мы танцевали, тесно прижавшись друг к другу, и Андрей шептал мне на ухо всякие нежные слова, мгновенно проникавшие вглубь и разрушавшие все защитные барьеры, тщательно возводимые все последние годы.

— Ты повторишь мне это сегодня ночью?

— Нет, я скажу тебе что-нибудь другое, у меня много всего в запасе.

— Я хочу услышать это уже сейчас.

— Я обещал отвезти престарелых родственников в райцентр, подожди немного, пожалуйста.

Свадьба уже угасала, и мы стояли у крыльца, когда Жемина спросила, не видала ли я, куда делся Альгис. Задержав взгляд на наших счастливых лицах, она сказала, что свадьбы полагается справлять осенью, но летом на природе получается лучше. Хозяйка ушла разыскивать исчезнувшего жениха, а Андрей посмотрел мне в глаза.

— Марина! Завтра в пять утра я уезжаю на три дня в Москву. Вернусь вечером — во вторник или среду.

— Буду ждать, — взгрустнула я, — позвони, когда доберешься домой.

— Я хотел бы, чтобы к этому времени ты решила один важный для меня вопрос — хочешь ли ты стать моей женой?

Я замерла на секунду от ужаса, но стрелку спидометра уже зашкаливало, и придорожные цветы сливались в пеструю картинку, и бабочки вдребезги разбивались о ветровое стекло, мгновенно застывая разноцветными густыми каплями.

— Хочу! — сказала я, и тут маленький черный ангел, сидевший на левом плече, подначил меня обмануть судьбу, — хочу на следующей неделе! Лаума с ее райкомовскими связями сможет устроить.

Андрей как-то сразу поскучнел, сказал, что не торопит меня, а потом добавил:

— С официальным мероприятием дело обстоит сложно.

— Ты женат? — спросила я тогда.

— Да, — сказал он, слегка помедлив с ответом, — и у меня есть ребенок.

Тут раздались крики: «Андрюс! Где ты?», и подошел Юмис. Его родственники уже погрузились в «Жигули», и с нетерпением ждали, пока их отвезут домой.

— Черт! — сказал Андрей, сжав мою руку, — я сейчас вернусь, подожди меня, пожалуйста.

В это время дверь дома открылась, и на крыльцо выбежал полусонный ребенок в пышном белом платьице под длинными льняными волосами. Задев ножкой об ножку, ребенок стал падать с крыльца, но Андрей подхватил его, и младенец тут же уцепился за его шею.

— Ангела не замни, — сказала я, и он ушел, выпустив ангела на свободу.

Да, дела… Седобородый старец опять выкинул меня из райского сада одну, и маленьким отторгнутым ребрышком — вот кем стою я на незнакомой земле, и некому построить жилище, принести пищу, наколоть дрова и согреть огнем мою мгновенно заледеневшую душу. Я поднялась в свою комнату, надела джинсы и свитер, и ушла за холм с черными соснами. Около можжевельника стояли две темные фигуры, и я услышала, как плакала женщина, а мужчина голосом жениха взволнованно повторял:

— Аушра, Аушра, Аушра…

В кромешной тьме я вышла к большой скульптуре, где на деревянном троне восседала готическая королевская чета с прямыми деревянными спинами и странными грозными лицами. Я кинулась на мягкую мшистую подстилку у подножья трона и зарыдала обильно и отчаянно.

— Господи! Услышь меня, прости и отведи проклятье! Я хочу только то, что ты даешь другим.

Но господь молчал, и лунный свет плыл по складкам королевских одеяний, теряясь в черных сосновых ветвях. Внезапный топот заставил меня приподнять голову, и я увидела перед собой белесые клыки гигантского вепря. Он буравил меня своими маленькими горячими глазами, и я сказала ему:

— Добей меня, добей, пока оборотни не выпили всей моей крови!

Он раздумывал с минуту, потом дал сигнал, и все стадо умчалось по спелым черничникам в темноту, оставив жертву банальной дачной интрижки бороться за свое светлое будущее.