Немецкая Высшая политическая школа предполагает кроме тех целей, которые есть у каждого учреждения такого рода, а именно: преподавания строго фундированного здравого знания о всех реальностях, имеющих отношение к государственной политике, еще Две особые цели, Два оправдывающих ее существование основания, которые коренятся в исторической сущности и историческом положении нашей нации. Она должна всеми средствами способствовать, во-первых, преодолению извечной немецкой трагической противоположности власти и духа, которую новое республиканское демократическое государство, наверное, более усилило, чем смягчило. И, во-вторых, она должна и может помочь увидеть свет тому, существование или несуществование чего, по моему твердому убеждению, будет решать в грядущие дни судьбу этого государства: немецкой элите, которая с ее духом и волей, воссозданными из глубин истории немецкого народа — не как копия, а как возрождение этого духа, широко открытое современному миру и требованиям дня, — постепенно проникнет в политическое руководство и сможет незаметно направлять его.

Нет большего заблуждения, чем рассматривать демократию и элиту как нечто исключительно противоположное, как это делают, к сожалению, не только многие элитарно настроенные приверженцы этой формы государства, но равным образом и их противники — будь то сторонники монархии или те, кто стремится к какой-либо форме диктаторского режима. Парето — человек, который был одним из лучших знатоков проблемы элит — справедливо учил не только тому, что история есть "циркуляция элит", но и тому, что это положение сохраняет силу независимо от формы государства, в котором живут люди. Верно только то, что демократия более беспощадно срывает покровы с существующих исторических противоположностей родов, конфессий, классов, партий; но она не создает эти противоположности. И поскольку она их раскрывает, она более четко и ясно очерчивает круг будущих за дач, которые должна решить элита. Но верно и другое: в том опасном кризисе, в котором находится сегодня парламентарная демократия почти всего мира по известным причинам (не будем их здесь касаться, они очень глубоки), ведя трудную борьбу уже не с каким-либо типом консервативного легитимизма (эта противоположность сегодня почти отмерла), но уже против тенденций к диктатуре справа и слева, она сможет самоутвердиться только тогда, когда она — как бы вырывая оружие из рук у своих противников — окажется способной подготовить и терпеть отборную, подвижную, деятельную, дающую нации единство образованности и силы элиту. Удастся ли нам, немцам, это дело или нет — с этим связана не только судьба нашего национального образования и достоинство нашей человеческой формы, но и исторические судьбы самого нашего государства.

Большую социологическую проблему видов элит, способов их формирования, сохранения, расширения и упадка — социологическую проблему, которая имеет огромное значение и, наверное, достойна особого внимания этой школы — я здесь не буду поднимать, даже в той ее части, которая касается непосредственно нашей страны. Несомненно одно: она уже никогда не будет простой кровно-родственной, традиционной элитой, как старое прусское дворянство и инспирированное им чиновничество. Человеческие качества и способности, которых требуют задачи переживаемого нами эпохального момента, вовсе не таковы, чтобы их можно было передавать кровно-родственным образом по законам физической наследственности. Элита никогда не возникнет и из какой-либо одной из наших столь многочисленных, сформированных преимущественно по настроениям партий, которые так склонны рубить сук, на котором сами сидят (это снова показала еще не законченная борьба за общегосударственный закон о школе) — здесь я имею в виду ту меру единства национального образования и понимания немцами истории, без которого невозможна свободная демократическая дискуссия и процесс формирования общей воли в парламенте. Не возникнет уже хотя бы потому, что специфически политические элиты — вспомним о той благородной элите, что возвысилась в результате немецких освободительных войн! — никогда не возникают непосредственно из самой политической сферы, а рождаются из новых духовных и в то же время увлеченных новым ощущением жизни движений, чтобы потом постепенно врастать в политическую сферу. Так, и фашистское движение выросло из возрожденческого движения участников войны и итальянской молодежи. Элиты никогда не возникают и из определенных классов и отдельных профессиональных групп. Элиты, которые не просто выполняют важную в определенное время функцию умного и мудрого распоряжения каким-либо политическим и культурным достоянием, но которым словно само время говорит: "Твори!", должны созревать в таинственной глубине самого народа, созревать долго, не показываясь на свет преждевременно; а возможно это в наше время не иначе, как путем медленного слияния "кругов", образовавшихся вокрут лидирующих личностей. По моему глубокому убеждению, сложившемуся на основе многолетнего опыта и наблюдений, такой процесс формирования элит в нашем немецком народе, первоначально довольно плохо приспособленном к новой форме государственного правления, сегодня уже начался. И могут пройти еще многие годы", даже десятилетия, пока эта находящаяся в процессе становления элита, до сих пор еще слишком односторонне нацеленная на критику культуры, созреет для действительной ? жизни настолько, что окажется способной показать себя также в духе нашей политики, придя на смену современному регентству и местничеству Германского политического руководства — и эта весна придет, придет, не разрушая того, что построили отцы в Веймаре, а внося в это вынужденное строение простор и духовно-жизненное содержание.

Одной из предпосылок формирования такой элиты, над которой уже сегодня следовало бы хорошенько подумать, является выработка по-возможности разделяемой всеми идеи о структуре той мировой эпохи, в которую мы вступили, и одновременно о способе трансформации лидирующего типа человека, который бы ей соответствовал. Я намеренно говорю "мировая эпоха" ("Weltalter"), имея в виду не только исторически-временную эпоху (Zeitalter). Ибо масштаб изменений вещей и человека, в начале которых мы находимся, трудно переоценить, Будучи несопоставимы со всеми переломными событиями истории так называемого европейского "Нового времени", они, как мне кажется, превосходят по глубине и всеохватности даже те общие перемены, которые ведут от так называемого европейского средневековья к новому времени, и мы должны обратиться уже ко времени возникновения христианства и выходя на историческую арену романо-Германских народов, чтобы получить приблизительное подобие глубины этих изменений. Это не только изменение вещей, обстоятельств, институтов, фундаментальных понятий, форм искусства и почти всех наук — это изменение самого человека, самого способа внутреннего построения тела, инстинктов, души, духа; и это не только изменение его фактического бытия, но и его стандартов. С трогательной неуклюжестью выразил это один из лидеров немецкого молодежного движения: "Мы носим в себе образ человека, однако форма его не такова, чтобы ее можно было копировать. Но поскольку мы его носим, то посредством этого становится все более зримым, что каждый открывает его в свободе своего внутреннего роста."

Всякое глубинное человеческое стремление, как и всякую политику, сознательно или бессознательно, особенно во времена больших перемен, несет на себе такого рода таинственный, я бы сказал, эсхатологический, образ и образец человека. Последним немецким гением, который пытался сознательно создать такой образ и тесно связать его с идеей новой европейской элиты, был Фридрих Ницше. Образ своей страсти он назвал "сверхчеловеком". Каким бы в известном смысле мощным ни было влияние этого образа по всей Европе и далеко за ее пределами — вспомним лишь о Муссолини и фашизме — он не только страдает от далекой от мира и реальности неопределенности почти всех высказываний великого одинокого поэта-мыслителя, но и прошел в ходе собственного развития несколько глубоко различных смысловых фаз, которые я здесь не описать могу. Его первой, вполне эсхатологической формой была идея нового вида человека в биологическом смысле слова; его последней формой была идея сознательного взращивания и воспитание новой исторической элиты внутри существующих видовых границ, своеобразные примеры которой Ницше находит уже в предшествующей истории, отмечая, тем не менее, что там она была "всего лишь случаем и счастливым стечением обстоятельств". В этой последней фазе, когда ницшеанская критика Дарвина и эволюционного учения вообще приняла наиболее острую форму, сверхчеловек становится лишь наглядным смысловым образом для построения "новых ценностных таблиц", открывшихся в результате его мощной критики традиционных исторических форм морали. Не вдаваясь в содержательную критику этого образа, я мог бы сказать только то, что этот образ, каким бы пробуждающим ни было его действие, не кажется нам тем, из которого становящаяся элита нашего времени могла бы сделать свою эсхатологию человека.

Надо полностью покончить с идеей сущностного видового преобразования человека в биологическом, особенно в морфологическом смысле. Все, чему учит нас научная биология, оно говорит против такого преобразования; с другой стороны, говорит за то (я не могу здесь этого показать), что человек есть морфологически окончательно фиксированное существо. Уже тот факт, что пространства возможной видовой эволюции сокращаются вместе с высотой и дифференцированностью организации (Вейсман), говорит против дальнейшей биологической эволюции человека. За время своей истории человек с точки зрения организации существенно не изменился. Расовая дифференциация есть, вероятно, уже следствие самодоместикации и культуры. Имманентное развитие специфически человеческого "духа", а также "интеллекта", который есть как у человека, так и у приматов, до такой степени глубоко и принципиально заменило морфологическое развитие его органов, что даже самая сильнейшая де-сублимация — даже столетия таковой — могла бы в лучшем случае сохранить его видовую организацию, но не придать сил для дальнейшей органологической эволюции.

Вера в орангологическое изменение человека через наследование функционально приобретенных свойств, каким его видел Г. Спенсер, считая это изменение параллельным духоному развитию, кажется мне заблуждением. Сегодняшний уровень наших исследований в области наследственности исключает такую веру. Наследование приобретенных "способностей" в качестве определенных свойств, которое еще заслуживает внимания с научной точки зрения, может происходить не через прямую соматическую индукцию на уровне наследуемых свойств в зародышевой плазме, а только на уровне протоплазменной структуры, таким образом, куда более опосредованно и в течение куда больших промежутков времени, чем те, что принимает в расчет Спенсер. Кроме того, не только накопление созданных человеком творений, но и развитие самого духа, самих форм его деятельности у человека стало автономным и независимым от его телесной организации, а потому стало предметом познания "наук о духе", независимых от биологии. Если, исходя из этого, Спенсер хочет доказать возрастание психической и социальной гармонии и рост априорного капитала человеческого разума и человеческих нравственных чувств с помощью биологических аргументов — образно выражаясь: движение вида по направлению ко все более мягкому, все более интеллектуальному стадному животному и к так называемому "социальному равновесию", — то ожидание такого будущего лишено всяких оснований.

Если эта прогрессивная биологическая эволюция вида и возвышение земного человека представляется мне совершенно невероятной, то еще менее вероятным кажется мне и билогический декаданс. Насколько светлым был тот образ будущего, который рисовали Спенсер, Дарвин, а также и Ницше, настолько сегодня темен образ будущего, завоевавший влияние в кругах молодежи, особенно немецкой молодежи. Тут я имею в виду прежде всего ту имеющую также биологический смысл картину будущего, которую с душой и мастерством набрасывает Людвиг Клагес. В полном соответствии со своим учением о сущности человека, в соответствии с которым "дух", сознание, воля, Я в ходе истории во все возрастающей мере подтачивают "жизнь" и "душу" — которые, согласно его оценке, взятой из позднего немецкого романтизма, суть наивысшая ценность существования — человек, в той мере, в какой он "думает", должен думать механистически и в той мере, в какой он "хочет", должен производить на свет все больше механизмов и ставить их между собой и девственной природой — до тех пор, пока он не окажется более не в состоянии владеть и управлять этими механизмами и пока они его под собой не похоронят. Так, путь духа, согласно учениям этих панромантиков, в качестве одного из виднейших представителей которых я назвал Л. Клагеса (с таким же успехом я мог бы назвать л.Фробениуса, Э. Даке, О. Шпенглера, Т.Лессинга) — это смертельный путь для жизни и души в человеке (а поскольку человек технически овладевет органической природой, то и для самой живой природы); ибо отдельное живое существо само производит психические и физические механизмы, от которых умирает.

До такой степени психологически понятной и в то же время гипнотической для наших сердец предстает эта мрачная картина будущего человека, что, казалось бы, остается лишь одно: бежать в какой-нибудь уголок природы, чтобы там жаловаться на человека и его историю, восхищаться дремучей стариной и ее последними остатками в мифах, легендах, сказках, обычаях и аффективно (pathish) погружать себя с помощью наркотиков и воздержания от всякого рода "деяний" в ушедшие дни первобытной души! Тот из нас, кто пережил мировую войну, в ходе которой так часто можно было прочесть в информационных сообщениях: "По техническим причинам было невозможно...", например, отказаться в решающий момент от войны подводных лодок, или в начале войны отменить объявленную царем мобилизацию русской армии и т.д.; кто пережил в большом и малом все последнее развитие Запада в 20-м веке, все возрастающую неуправляемость масс, неуправляемость финансового капитала, ставшего автономным — кто из нас не лелеял в своей груди чувств, идущих навстречу этой мрачной декадентской теории? Но — что же означает это поздне-западноевропейское intermezzo для человечества, для человечества в целом? Мало или даже вообще ничего! Эта пессимистическая теория является столь же узкоевропейской, как и теория верящего в прогресс позитивизма — только с обратным ценностным знаком. Кризис Европы отнюдь еще не симптом смерти человечества, и даже "заката Европы"! Как призыв к пробуждению этот комплекс идей важен и знаменателен, но как о предсказании о нем такого сказать нельзя. "Дух" — не враг жизни и души! Конечно, он наносит раны, но сам же их и исцеляет. Тот же самый капитализм, например, который так опустошил органическую природу в эпоху дровяной топки до конца 18 столетия, поставил неорганическую энергию на службу экономики в последующую эпоху, когда стали использовать кокс и уголь, что позволяет теперь беречь и щадить органическую жизнь; а в будущем он найдет применение еще и другим видам энергии, которые те же социально-необходимые затраты будут перекладывать на все более низкие силы (как, например, силы воды, виды радиоактивной энергии), освобождая тем самым более высокие. Не дух, а только сверхсублимированный "интеллект", который Клагес перепутал с "духом", вот он является в известной мере врагом жизни — "интеллект, лишенный мудрости", чуждый высших ценностей и идей разума! И не возможна ли тут де-сублимация — что я под этим понимаю, об этом ниже — посредством воспитания, если речь идет об отдельном существе, применительно же к виду — посредством систематической евгеники, в той достойной ее форме, в какой она пропаГандируется сегодня в Германии Евгением Фишером из Института им. Кайзера Вильгельма, а также многое другое? И еще: я признаю, что для нашего ограниченного культурного региона существует опасность погибнуть в результате механизации — это значит: не вымереть, а стать бессильным в политическом и культурном отношении. Однако лишь в том случае, если новое искусство самообладания не придет на подмогу обладанию природой, которое Запад до сих пор так односторонне развивал. Но об этом позже.

Если, таким образом, речь идет о будущем человека и его новом образе, то я могу позволить себе думать только о таком образе будущего, который соответствует не автоматически наступающей — позитивно или негативно направленной - трансформации органических природных задатков человека, но который представляет собой прежде всего "идеал", доступный его свободному самоформированию формированию той чрезвычайно пластичной части его существа, которая, прямо или косвенно, доступна духу и воле. То, что идет от духа, идет не автоматически, не само собой. Оно должно быть взято в руки. В этом смысле верны слова француза Гратри: "Не только каждый в отдельности, но и все человечество может кончить и как святой, и как негодяй, в зависимости от того, чего оно хочет". Человек — это существо, сам способ бытия которого - это все еще не принятое решение о том, чем оно хочет быть и стать.

Но если и должно быть имя у идеала, то идеал для человека это "всечеловек", а не "сверхчеловек", задуманный уже с самого начала отдаленным от массы и всякой демократии. Сверхчеловек. как и недочеловек, должен, однако, в идеале всечеловека стать человеком.

В ходе своего становления, известного нам, вплоть до сегодняшнего дня человек проявил себя как существо, наделенное необычайной пластичностью. Поэтому для всякого философского направления является величайшей опасностью понимать идею человека слишком узко, выводить ее из одного только естественного или только исторического образа или усматривать ее в одной такой узкой идее. Идея "animal rationale" в классическом смысле была слишком узка: "homo faber" позитивистов, "дионисический человек" Ницше, человек как "болезнь жизни" в новых панромантических учениях, "сверхчеловек", "homo sapiens" Линнея, "l'homme machine" Ламетри, человек только "власти", только "Libido", только "экономики" Макиавелли, Фрейда и Маркса, сотворенный Богом и падший Адам — все эти представления слишком узки, чтобы охватить человека целиком. Все это — как бы идеи вещей. Но человек — не вещь, он есть направление движения самого универсума, самой его основы. Человек есть "микрокосм и одухотворенное живое существо" — я надеюсь, что эти идеи — уже не слишком узкие петли для многообразия его возможностей и форм. Итак, отворим просторы человеку и его сущностно бесконечному движению и — никаких фиксаций на одном "примере", на одной, естественноисторической или всемирно-исторической форме! "Человечество несет в себе неограниченное число возможностей развития — оно таинственнее и величественнее, чем обычно думают". (Л. фон Ранке) Правда, всечеловек в абсолютном смысле — идея человека, раскрывшего все свои сущностные возможности, — едва ли нам близок; он далек от нас так же, как и Бог, который, поскольку мы постигаем его сущность в духе и в жизни, есть не что иное, как Essentia * человека — но только в бесконечной форме и бесконечном многообразии. Для каждой эпохи мировой истории существует, однако, относительный всечеловек, некий доступный Максимум всечеловечности, относительный Максимум участия во всех высших Формах человеческого бытия. То же самое относится и к нам. Позвольте мне для характеристики этого относительного, доступного нам сегодня всечеловека как направляющего идеала исходить из задачи наступающей мировой эпохи:

Если бы на вратах грядущей эпохи мировой истории я должен был написать название, которое бы передавало всеохватывающую тенденцию этой эпохи, то, как мне кажется, ей подходило бы только одно — "уравнивание". Уравнивание почти всех характерных специфических естественных особенностей, как физических, так и психических, которые свойственны человеческим группам как таковым, на которые можно подразделить все человечество и — одновременно — мощный рост духовных, индивидуальных и относительно индивидуальных, например, национальных различий: уравновешивание расовых напряженностей, уравнивание менталитетов, воззрений на Я, мир и Бога в больших культурных кругах, прежде всего Азии и Европы. Уравнивание специфики мужского и женского типов духа в их борьбе за господство над человеческим обществом. Уравновешивание капитализма и социализма, а тем самым — классовых логик и классовых состояний и прав между высшими и низшими классами. Уравнивание в распределении политической власти между так называемыми культурными, полукультурными и первобытными народами; уравнивание относительно более примитивного и в высшей степени цивилизованного менталитета. Относительное выравнивание юности и зрелости в смысле ценностного отношения к их духовным позициям. Уравновешивание специального научного знания и образования человека, физического и умственного труда. Уравновешивание сфер национальных экономических интересов и того вклада, который нации вносят в общую культуру и цивилизацию человечества в смысле его духовного и цивилизационного развития. Наконец, это и уравнивание односторонних идей о человеке, несколько типов которых я назвал выше.

Заметим: эта тенденция к уравниванию при постоянно растущей дифференциации духовного индивидуума "человек" — это уравнивание относится не к тем вещам, которые мы "выбираем". Оно — неотвратимая судьба. Кто ему противится, кто хочет культивировать какой-нибудь так называемый "характерный", "специфический" идеал человека, уже пластически сформированный в ходе истории — тот попадет впросак. Словно заваленный барахлом антикварный магазин, сегодняшний мир переполнен желанием реанимировать все возможные стилистические формы вида "человек": "языческого" человека, "раннехристианского" человека, "готического" человека, "ренессансного" человека, "латинско-католического" человека (Франция), человека-"мужика" и т. д. Человечество молча пройдет мимо таких искусственных романтических устремлений.

Итак, если само уравнивание, как я сказал, — это неотвратимая судьба человечества, первым общим переживанием которого явилась на самом деле мировая война, — ибо лишь здесь впервые начинается общая история так называемого человечества, — то при всем этом задачей духа и воли является задача так управлятъ этим выравниванием групповых свойств и сил и так направлять их, чтобы оно соответствовало ценностному росту вида "человек". И это задача — причем первостепенной важности — для всякой политики.

Если прошедшая мировая эпоха была по своей фундаментальной структуре эпохой постоянно растущих и партикуляризующихся силовых напряженностей, как говорил Рудольф Эйкен, "силового развития", лишь сравнительно редко прерываемых мощными революционными разрядами — крестьянские войны, английская и французская революции, малая немецкая и великая русская революции, — то наиболее общей формулой, в которой можно выразить зарождающуюся мировую эпоху, представляется мне формула "эпоха универсализирующей разрядки сил в человеческих отношениях", или — эпоха уравновешивания сил. Одновременно, это такая эпоха, когда человек с помощью своего живого духа и сердца пытается вернуть себе господство над демонией овеществленных сил, выпущенных на свободу в прошедшую эпоху, чтобы поставить их на службу спасению человечества и осмысленной реализации ценностей. Любая политика, которая хочет быть просто путами и препятствием на пути этого судьбоносного уравновешивания, или одной из его частей, будет смыта могучим, непреодолимым стремлением к уравновешиванию. И всякая формально правильно поставленная политическая задача сегодня — это задача так управлять этим выравниванием в каком-либо месте и так направлять его, чтобы оно могло идти с минимумом разрушений, взрывов, крови и слез.

Это, как я уже сказал, представляется мне наиболее общей формулой для политики новой мировой эпохи вообще. Ибо одно мы должны уяснить для себя со всей определенностью: не эпохи застоя и возрастающей напряженности и не эпохи партикуляризации сил, а эпохи выравнивания являются для человечества самыми опасными, самыми обильными на смерть и слезы. Всякий процесс, который мы называем взрывом, катастрофой в природе и истории, есть процесс уравнивания, управляемый духом и волей не осмысленно или вообще неуправляемый.

Расскажем вкратце о некоторых видах наступающего уравнивания. Вне всякого сомнения будет и дальше прогрессировать уравнивание рас, смешение кровей. Уже И. Кант предсказал уравновешение расовых напряженностей как судьбу человечества. Тот, кто видит спасение мира в сохранении некоей "чистой", по его мнению, "благородной расы", тому не остается ничего другого, как поступить наподобие "семи верных последователей" графа Гобино * — переселиться вместе с другими благородными по расе на остров и там впасть в отчаяние! Движение за самостоятельность цветных народов уже сейчас добилось заметных успехов. Уравнивание белых и цветных неизбежно наступит. Но — оно может происходить хорошо, а может происходить и плохо — так, что сойдется либо адекватная кровь, способствующая, согласно научному опыту, ценностному росту человеческого типа, либо смешается кровь неадекватная, понижающая ценность человеческого типа. Толковать ли великие системы рас, на которые распадается человечество, полигенетически, не считая человечество внутри себя кровнородственным вообще, или мыслить монофилетически — во всяком случае само расовое разделение уже вовлечено в процесс человеческого становления. Единое человечество ни с расовой, ни с культурной точки зрения не было исходным пунктом истории — оно является целевым направлением его эволюции. По своей наиболее формальной структуре всемирная история — это вовсе не ритмически упорядоченная череда множества либо расовых судеб, либо так называемых "культур", которые рядом друг с другом и независимо друг от друга расцветают, созревают и отмирают, — как это внушает нам О. Шпенглер, отвлекаясь от всех смешений, рецепций, ренессансов, — и не изначально единственное континуальное движение, лишь позднее разделяющееся на отдельные потоки за счет разности среды и исторически приобретенных различий в природных зачатках, как предполагают все специфически христианские и позитивистские — оба по-европейски суженные — воззрения на историю. Ее структура похожа скорее на речную систему, в которой множество рек веками течет по своему особому руслу, но, питаемое бесчисленными притоками, в конце концов при увеличивающемся угле наклона стремится соединиться в один великий поток. В той мере, в какой стабильные образования, которые откладываются в виде цивилизаций и культур из все уменьшающегося множества исторических потоков, возникают из наделенного разумом Духа народа — по своей структуре всегда конкретно уникального — они переживают в земном бессмертии этнические народы вместе с их государственными и экономическими институтами. Их объективное смысловое и ценностное содержание, образующее дух, способно в любое время ожить в ренессансах и культурных смешениях и вновь оказывать формирующее воздействие на человека. Так, античность оказалась способной в вечно новой форме оплодотворять мир западноевропейских народов. Но в той мере, в какой эти образования являются простым "выражением", чистой физиогномикой души и жизни групп (в виде сказаний, сказок, мифов, обычаев, нравов и т.д.), их живое ценностное значение окончательно умирает и утрачивается вместе с народностью — в этой мере они смертны. Только общие продукты смешения духа, влечения к власти и интеллекта, в особенности позитивная наука, техника, формы государства и управления, юридические правила — короче говоря, цивилизационные образования — обнаруживают, резко отличаясь, с одной стороны, от всякой чисто "духовной культуры", а с другой стороны, от "душевно выразительных и жизненных образований", одновременно некий континуальный "прогресс", пересекающий бытие различных народов и культурные формы, и прямолинейную "кумуляцию", которая со временем становится все более "интернациональной". Но уравнивание чисто духовных культурных форм — не только существующих в одно и то же время, но и сформировавшихся в прошлом, однако выживших и способных к выживанию, — такое "космополитическое" уравнивание идет несопоставимо более медленными темпами и с помощью совершенно Других средств, чем цивилизационно-техническое, связанное прежде всего с мировой торговлей, "интернациональное" уравнивание, которое, правда, служит предпосылкой для первого 1.

На важнейшем месте среди видов возможного уравнивания стоит уравнивание в образовании самого человека, соответствующего этой эпохе мировой истории, — субъекта, который делает и создает всю историю.

Уравнивание, которое нам уже сегодня бросается в глаза везде, где бы лик человека ни начинал формироваться в элитах, находясь в движении к относительному всечеловеку — это уравнивание "аполлонического" и "дионисического" человека, взятых как идеи, как типы. Эта противоположность разделяла до сих пор и философское мышление всех наций в форме "рационализма" и "иррационализма", "философии идей" и "философии жизни" 2. Это уравнивание представляет собой не только для западноевропейской части человечества, но не в меньшей степени и для американской его части, какой-то странный процесс, который в значительной мере уже начался и который столь многих из нас, кто опирается только на масштабы прошедшей эпохи, наполняет страхом и ужасом. Я назвал бы этот процесс, чтобы охватить все богатство его симптомов, которые он обнаруживает уже сейчас, процессом де-сублимации *. Под де-сублимацией я понимаю процесс (желаемого самим духом) ограничения меры поступления получаемой организмом энергии к мозгу, соответственно, к интеллекту, в которых происходит вся чисто духовная деятельность, т.е. деятельность постижения идей.

Этот процесс де-сублимации проявляет себя себя поначалу весьма односторонне в заниженной ценностной оценке духа, особенно интеллекта, произведений духа и его явно выраженных социальных слоев-носителей. Поразительное единство всех новых больших движений современности в Европе и Америке состоит в том, что все они сознательно иррационалистичны, антиинтеллектуалистичны, а в большинстве своем обнаруживают откровенное презрение к духу и духовным ценностям вообще. Сама сущность, как и политика Советской республики основываются на антиинтеллектуалистском, антизападном романтическом панславизме как питающем их огне и в то же время — на презирающем идеи западноевропейском "марксизме" как теории. Фашизм откровенно виталистичен; его активистски настроенные представители презирают ученых и мозгляков. Недавно Муссолини сказал одному из моих знакомых: "Здесь в Италии мы практикуем рождение трагедии" — т.е. "дионисического" человека! Если посмотреть на спортивное движение во всех странах, принимающее неслыханные масштабы, на молодежные движения с характерным для них новым "чувством тела" и новым ценностным отношением к телу не только как к источнику труда и наслаждения, но и как к самим по себе значимым красоте и форме; на мощное евгеническое движение в Америке; на падение пуританского нравственного идеала, как его недавно описал применительно к северной Америке судья по делам несовершеннолетних линдсей в своей книге "Революция молодежи"; на новые эротические правы молодежи во всех странах; на широкое движение психоанализа и на современную психологию влечений: на охватившую весь мир танцевальную лихорадку: на вновь возникшие после Ницше и Бергсона пан виталистические доктрины; на странную в наши дни склонность в наши дни к темной мистике 3 и прямо-таки ребяческое презрение к науке в пользу идеологий разных орденов и кругов; на все более низкую оценку только-ученого, одухотворенного художника, одухотворенного театра; на ставших почти мифическими "героев" спорта и кино нашего времени; на лихорадочную гонку за "силой", "красотой", "молодостью", на новое ценностное отношение к детскому и юношескому возрасту как к чему-то самоценному; на тягу к примитивному мифическому менталитету, к характерным для него видам духовности и искусства; на это возвращение в Европу нравов тех народов, которые когда-то самой Европой окультуривались, "контрколонизацию" Европы (М.Дж. Бонн) — все эти вещи и тысячи других указывают, я бы сказал, на систематическое восстание влечений человека новой миро вой эпохи против односторонней сублимации, против чрезмерной интеллектуальности наших отцов, их многовековых упражнений в аскезе и (ставших уже бессознательными) техник сублимирования, в которых формировался до сих пор западноевропейский человек. Боги так называемой "жизни", кажется, пришли на смену царству Богов "духа". Ибо я ни в коем случае не считаю это движение быстро преходящим "послевоенным явлением" — да оно и началось то уже перед войной, как свидетельствует хотя бы уже один образ Ницше, который первым придал слову "жизнь" золотое звучание, — но движением, глубоко укорененным в предшествующей истории Запада, нацеленным на новое распределение совокупной энергии человека между корой головного мозга и всем остальным организмом.

А так ли уж удивительно это движение? Не означает ли оно скорее процесс выздоровления, необходимый нашему сегодняшнему человечеству, даже если оно, как и всякое явно выраженное реакционное движение, особенно в своем идеологическом варианте, поначалу далеко переходит все границы истины и права? Человек ищет свой путь к Богу, как говорит Лютер, словно пьяный крестьянин, шатаясь то вправо, то влево. Со времен поздней античности и появления Христа, с начала господства иудейско-теистического мировоззрения над Западом аскетический идеал в его постоянно новых, в принципе различно обоснованных видах действительно сформировал в высшей степени односторонний тип человека, поставивший, в конце концов, под серьезную угрозу равновесие человеческих сил. Сначала это — раннехристианская и патриотическая аскеза как антитеза античному язычеству; потом — относительно безобидная, поскольку охватившая лишь меньшинства, монашеская и монастырская аскеза средних веков:

но затем -— прогрессирующее воздействие этого аскетического идеала на массы "мирян", не в последнюю очередь посредсвом аскез протестантизма — "внутримирских", как называли их М. beбер и Э. Трельч; и, наконец, во все возрастающей мере - это могущественная капиталистическая "аскеза золотого фетиша" (К. Маркс), трудовая и предпринимательская аскеза безграничного товарного накопления. Все они привели к какой-то степени функциональной "церебрализации" ("Vergehirnlichung") или, выражаясь психологически, "сублимации" человека нашего круга культуры, и если равновесию сил в человеке суждено восстановиться, на ее место должно прийти мировое восстание жизни и влечений. Восстание природы в человеке и всего, что есть в нем темного, порывистого, импульсивного, - ребенка против взрослого, женщины против мужчины, масс против старых элит, цветных против белых, всего бессознательного против сознательного, самих вещей против человека и его рассудка — оно должно было когда-нибудь начаться! Сама мировая война была естественно, что касается психологического отношения к ней масс, а не ее чисто политических причин скорее следствием, чем причиной этого длившегося веками застоя инстинктов и их начинающегося бунта против зашедшего слишком далеко, чрезмерного "аполлонизма" и аскетического "рационализма" этих эпох. Поэтому такое движение, поскольку оно затрагивает психо-физиологический процесс де-сублимации, не стоит ни хвалить, ни порицать! Оно есть почти что органическая необходимость — конечно, ужасающе односторонняя; но не более односторонняя чем предшествующая ей эпоха беспредельной аскетической и спиритуалистической сублимации.

Иначе дело обстоит с идеологическим наполнением этого движения, с односторонними философиями и "религиями жизни", которые, конечно же, абсолютно неправомерно претендуют на вечную истинность. Эти идеологии забывают о Двух фактах: молодые, полные сил и жажды жизни народы и люди, не привычные еще к высшей интеллектуальной деятельности — это те, что сами приходят к аскетическим идеалам, к более высокой ценностной оценке духовного и стремятся к сублимации. Так, молодые, полные сил Германские народы с энтузиазмом подхватили позднеантичную религию христианства. Между тем, де-сублимация всюду, где бы она ни появлялась и в какие бы идеи и ценностные формы ни облекалась, есть — точно так же как и де-рефлексия (Re-Reflektion), рефлексивно рожденная страсть к примитивному, детскому, ко "второй" наивности — уже сама по себе знак старости и витальной усталости. Правда, это уже и систематическая попытка контр действия и преодоления! Кто принимает призывы к "жизни", как и весь теоретический и практический "витализм" нашего времени за выражение необычайной реально существующей жизненной полноты, тот просто ребенок. Витализм нашего времени — это контридеал, "medicina mentis" *, а не непосредственное выражение избытка сил. Дети хотят стать большими, а не оставаться детьми; ценностная оценка детства исходит от взрослых, которые снова затосковали о детстве!

Но как бы то ни было: западноевропейское человечество так долго подвергалось односторонней сублимации, с такой силой стремилось изгнать всю "природу" из человека, сформировало такое одностороннее человеческое самосознание, сконцентрированное на духе и столь безмерно дуалистическое ощущение жизни, что даже столетие систематической де-сублимации едва ли может ему повредить. Вообще, человек в своем историческом развитии может покончить с аскезой и сублимацией в той мере, в какой он уже автоматически и оптически одухотворил себя. Вся история морали — это история относительного освобождения от внешних пут — соразмерно с уже достигнутой высотой сублимации и приобретенной силой внутренних обязательств.

Правда, то, что мы видим сегодня, — это еще не (относительное) приближение к всечеловечеству. Это лишь вступление, преддверие этого приближения. Когда де-сублимация дойдет до известного пункта, когда снова станут сами собой разумеющимися жизненные ценности, которые эпохой Нового времени, прежде всего ее образом мыслей со времен Декарта, были погребены под интеллектом и механизмом — тогда новое равновесие должно будет постепенно восстанавливаться, а дух и духовные ценности вновь приобретут соответствующее сущности человека значение. И только тогда будет сделан новый шаг ко всечеловеку, т.е. к человеку с более высоким напряжением между духом и влечением, идеей и чувственностью, и одновременно с упорядоченным гармоническим слиянием обоих в одну форму бытия и действия. И только тогда будет преодолен тот роковой, жестокий романтический распад, та несостыкованность идеи и действительности, мышления и деяния, которыми столь серьезно больна вся наша европейская и, к сожалению, не в последнюю очередь, и наша Германская духовная жизнь.

Тот, кто глубже всех укоренен в тьме Земли и природы, той "natura naturans", которая порождает все естественные образования, "natura naturata" *, и кто одновременно как духовная личность выше всех возносится в своем самосознании к солнечному миру идей, тот приближается к идее всечеловека, а в ней — к идее субстанции самой мировой основы, вечно становящегося взаимопроникновения духа и порыва. "Кто в глубины проник, любуется жизнью." (Гельдерлин).

Вместе с этим движением в направлении к равновесию между духовным и жизненным принципом в человеке одновременно идет другой, не менее важный и соответствующий ему процесс: уравнивание мужского и женского в человечестве. Откровенно земная, почвенническая, дионисическая фаза нашей мировой эпохи отчетливо обнаруживает новую тенденцию к повышению ценности и росту господства женщины, которую все мы сегодня так глубоко ощущаем и которая наверняка повлияет на наши глубочайшие и потаеннейшие представления. Со времен упадка культа древних земных богинь-матерей западная идея Бога приобретала все более односторонне мужскую и логическую окраску. Протестантизм покончил с последним остатком древнего культа богини-матери в рамках христианской церкви, выступив против культа Марии как theotokos **, а также против культа "Матери церкви". До сих пор наша идея Бога, как это метко подметил И. Дж. Уэллс в своей книге "The Invisible King" *** (Бисмарк, человек с выраженным мужским началом, чувствовал и рассуждал так же; и Соловьев высказывается в том же духе) имела чрезвычайно односторонний мужской оттенок в том, что касается созерцания и чувства, если не догматического понятия (последнее, впрочем, по видимости). Я хотел сказать, не только по видимости: ибо до тех пор, пока первооснова бытия остается только "чистым духом" и "светом", остается сопричастна только духовному принципу, без атрибута "жизни", "порыва", она как бытие и идея de facto понимается точно так же односторонне мужественно-логически, как и классическая идея человека в качестве "homo sapiens" 4. Да и этимологически слово, обозначающее "человека", во многих языках восходит к слову "мужчина". Это движение к новому значению и культу женского, которое носит больше гетерический, чем деметрический характер, к новому ценностному уравниванию полов — сказать к "матриархальным" представлениям было бы слишком сильно — может дать самые неожиданные, в том числе уродливые, плоды. Но и это движение является лишь необходимым звеном в том общем процессе, который я назвал де-сублимацией. Оно также ведет односторонне спиритуализированного, сверх-сублимированного человека, который все мерит только мужскими мерками, в направлении ко всечеловеку.

Процесс уравнивания более крупного масштаба, касающийся формирования человека, — это уже давно начавшийся процесс уравнивания Европы и трех великих азиатских центров, Индии, Китая и Японии, опосредованный исламским миром — процесс, который в будущем приобретет еще более значительные масштабы. И здесь Европа давно перестала быть только дающей. После того, как Европа передала и продолжает передавать свои технические и экономические методы производства и обусловливающие их науки этим народам, последние становятся все более независимыми от Европы за счет создания самостоятельной индустрии в своих странах. Но, с другой стороны, Европа через бесчисленное множество каналов все глубже принимает в свое духовное тело, причем в последнее время в значительно возросшей мере, древнюю мудрость Востока, например, древнюю азиатскую технику жизни и страдания — если говорить о Германии, то со времен В. Фон Гумбольдта, Шеллинга и Шопенгауэра, — чтобы, наверное, впервые по-настоящему вжиться в нее. Истинно космополитическая мировая философия находится в процессе становления — по крайней мере, в процессе становления находится фундамент движения, которое не только исторически регистрирует издавна совершенно чуждые нам высшие аксиомы бытия и жизни индийской философии, буддистских форм религии, китайской и японской мудрости, но и одновременно по сути дела проверяет их и преобразует в живой элемент собственного мышления. Если не поступаться формами духа, выработанными античностью, христианством и современной наукой, — там, где это пытаются делать, идут по ложному пути, — то образ современного человека за счет этого модифицируется в очень существенном отношении и в очень значительной мере.

Здесь берет начало также процесс уравнивания идеи о человеке и формирующих человека образцов. Такого рода уравнивание разыгрывается прежде всего между западным идеалом "героя", активность которого направлена вовне, и наиболее распространенным в Азии, проявляющимся в самой яркой форме в древнейшем южном буддизме идеалом терпящего "мудреца", который встречает страдания и зло искусством терпения, "непротивления" — лучше сказать, духовного сопротивления идущей во вне автоматической реакции на зло. Это в принципе относится к сущностной сфере человека — любое страдание и зло. от простейших телесных болей до глубочайших переживаний духовной личности преодолевать как извне, посредством преобразования внешних раздражений, которые их создают, так и изнутри, посредством снятия нашего инстинктивного сопротивления раздражению — короче говоря: посредством искусства терпения 5.

Я твердо убежден, что длившаяся столетиями фиксация иудейско-христианского учения о грехопадении, о наследственном грехе и искупительном страдании человека и тесно связанная с этим, неизвестная еще элитам классической античности потребность спасения других (и как ее следствие — учения о благодати и откровении), в первую очередь привели к тому, что у нас, у людей Запада, вообще отсутствует систематически разработанная техника преодоления страданий изнутри, — а также вера в нее и в ее возможный неограниченный прогресс. До недавнего времени у нас отсутствовала также и психотехника, как в смысле систематической психотерапии, так и в смысле искусства внутренней техники жизни и руководства души, потому что ее исключала истекшая эпоха по сути своей натуралистической медицины, для которой отправным пунктом были отдельные органы и комплексы клеток. Но так как тело и душа в жизненном процессе есть нечто единое со структурной точки зрения, то общий жизненный процесс должен в принципе также и технически поддаваться изменению с обеих сторон, посредством физико-химических раздражений u через коридор сознания (готов ли он уже к этому и насколько — это вопрос позитивной науки и техники), причем не только при нервных расстройствах, но и при органическом и внутреннем заболевании организма.

До сих пор мы еще вообще не ставили всерьез один вопрос — а именно, вопрос о том, не может ли весь процесс западной цивилизации, этот столь односторонне и сверхактивно направленный во вне процесс, оказаться в конечном счете опытом с негодными средствами, (рассматривая исторический процесс как целое), если его не будет сопровождать противоположное искусство завоевания внутренней власти над всей нашей психофизической "жизнью", автоматически протекающей на уровне ниже духовного, искусство погружения, ухода в себя, терпения, сущностного умозрения. Не может ли случиться так, — я беру крайний случай, — что человек, ориентированный только на внешнюю власть над людьми и вещами, над природой и телом, без указанных выше акций и противовесов в виде техники власти над самим собой в конце концов кончит противоположным тому, к чему он стремился: его все больше и больше будет порабощать тот самый естественный механизм, который он сам усмотрел в природе и встроил в природу как идеальный план своего активного вмешательства? Бэкон говорил: "naturam nisi parendo vincimus". Но разве нельзя точно так же сказать "naturam paremus, si nil volumus quam naturam vicere" *? Индийский миф рассказывает о юном боге кришне, который, после того как он долго и безуспешно боролся в реке с обвившей его мировой змеей, символом каузальной сети мира, освободился, отвечая призыву Божественного отца помнить о своей небесной природе, от смертельных объятий змеи — так легко, добавляет индийский миф, как женщина вынимает руку из перчатки — благодаря тому, что каждой частью своего тела приспособился к извивам змеи, совершенно им поддался! Иудейско-христианское понятие человека, которое в соответствии с представлением о Боге-творце и Боге-трудящемся — греки, Платон и Аристотель не знали его, — фиксирует человека прежде всего как "господина творения", как властное существо, существо, ставящее цели вопреки природе, и выводит его из общей взаимосвязи жизни и природного космоса так, как ни одно другое понятие человека этого не делало — сравните для примера китайскую, индийскую, классически-греческую идеи человека — это чрезвычайно односторонняя и в сущности совершенно неадекватная идея человека. И она не станет адекватней за счет того, что соединится с ошибками "классического" представления о "самодеятельном разуме" и "самовластии идеи"!

Человек должен снова учиться постигать великую незримую солидарность всех живых существ между собой во всеединой жизни, всех духов — в вечном Духе, и одновременно — солидарность мирового процесса с судьбой становления его высшей основы и ее солидарность с мировым процессом. И он должен воспринимать эту связанность с миром не просто как учение, а постигать ее жизненно, внешне и внутренне упражняясь и участвуя в ней. Бог в своей сущностной основе столь же мало "господин и король" творения. Однако оба они прежде всего товарищи по судьбе, страдающие и преодолевающие, которые когда-нибудь, наверное, победят.

Указанная выше противоположность между восточной и западной установкой по отношению к миру находит также в политике и ее методе особое выражение, значение которого обычно недооценивается. Я имею в виду глубокую противоположность между "политикой охотника", позитивной политикой власти и "политикой жертвы", негативной политикой непротивления: тем искусством заманивания "охотника" в хаотические просторы необъятных земель, в которых охотник так легко ошибается и оступается, не находя центральных силовых центров, опираясь на которые он мог бы приводить в движение всю страну. Ужасный момент в жизни Наполеона, стоящего перед подожженной самими русскими Москвой, столь пластически описанный Леопольдом Фон Ранке в его книге "Возвышение Пруссии", был, наверное, лишь первым примером того типа ситуаций, которые в будущем могут еще нередко повторяться в конфликтах между позитивной властной политикой европейских государств и азиатскими державами с их методом негативной политики. Это относится сегодня точно также к английской политике с ее возможностями в Китае, как и к политике "non-resistance" * объединенных Махатмой Ганди индусов и магометан, направленной против английского силового господства в Индии.

Посредством усвоения и формирования особой техники терпения и страдания и посредством ее синтеза с уже разработанной на Западе внешней техникой власти возможна и трансформация общей познавательной культуры. Под этим я имею в виду подчинение позитивного, специального знания, с одной стороны, и знания, ориентированного на образование, с другой, — метафизическому знанию ради спасения в. Ведь сущностное созерцание — специфическая для метафизического познания установка по отношению к бытию — прежде всего необходимо связано с "пассивной", страдательной позицией, временно приостанавливающей активность жизненного центра. Также и подлинное природо- "ведение" требует — в противоположность научному "знанию" о природе с его познавательной целью, направленному на господство над природой, - позиции любящей самоотдачи. И "язык" Природы, каким его еще так глубоко понимали Франциск Асизский или, например, Фабр в своей книге "Souvenirs Entomologiques" *, мы снова должны учиться понимать, отучиваясь одновременно от расхожего мнения, будто математическое естествознание, сколь бы ни было оно достойно восхищения, есть единственно возможный способ нашего знающего участия в природе. Это глубокое гетеанское знание: "Ядро природы — не в сердце ль человека?", это пребывание внутри самой "natura naturans", это внутреннее динамическое соучастие в великом всеохватывающем процессе становления, в котором рождается всякое природное образование — из духа и порыва вечной субстанции, — все это нечто совершенно иное, нежели математическое естествознание! Такое знание изнутри — образ, каким его рисует Фабр — может сформировать большую культуру, причем такое знание возможно как знание отдельных образований природы, а не только как всеобщее дионисическое участие в космовитальном бытии. Такое знание облагораживает и делает счастливым человека, в то время как естествознание учит его умнее и властнее наводить порядок в природе и господствовать над ней. Если не появится это новое внутреннее оестествление человека, это новое чувство единства, эта новая любовь к природе, в том виде, в каком она так мощно возродилась несколько лет назад в молодежном движении Германии и Италии, тогда и в самом деле может наступить время, когда человек больше не будет видеть никакой ценности в том, чтобы владеть тем, над чем он так односторонне стремился господствовать и только господствовать, — да и сама жизнь не будет для него столь ценной, чтобы гнаться за особой витальной ценностью: "властью над природой"!

То же самое относится и к метафизике. Только если она по-настоящему проникает в человека через постоянные упражнения в идеации и возведении к сущности отдельных случайных элементов опыта, она имеет подлинное значение. Только тогда она — самоосвобождение, самоспасение от страха, от давления голого "наличного бытия", от случайностей судьбы, тогда она — то, чем она была для Платона, Аристотеля, Спинозы, Канта: свободное дыхание человека, которому угрожает опасность задохнуться в специфике своего "окружающего мира". Запад уже почти совсем утратил идею метафизики, тем более ее технику и метод познания; он совершенно задушен, с одной стороны, грубыми догмами церковных вероисповеданий, с другой стороны, — позитивной специальной наукой, ориентированной на достижения. Изолировать и отгородить человека от непосредственного бытийного и жизненного контакта с основой всех вещей — это означает такое же страшное ограничение человека, прямо-таки прекращение подачи воздуха для его внутренней жизни, каким, с другой стороны, является отгораживание человека от природы. Человеку, по Гете, нужно иметь три рода благоговения: благоговение перед тем, что выше него; перед тем, что ниже него; перед тем, что рядом с ним. Уравнивание в этом отношении должно произойти и будет происходить. Верно направлять его — это одна из важнейших задач культурной политики. В особенности задачу образования в наших Германских школах, прежде всего высших школах, нельзя, как это было раньше, рассматривать как нечто вторичное или побочное по сравнению со специальным научным образованием. Также и происходящее во все возрастающей мере уравновешивание между физическим и умственным трудом (Ратенау) *, душевное воспитание почти роковым образом отгороженного от национальных духовных ценностей пролетариата в ходе широко задуманного движения в области народного образования возможны лишь тогда, когда и высшими слоями общества задача образования будет рассматриваться как строго самостоятельная 7. Голая специальная наука и специальная техника разделяют людей; подлинное образовательное знание, однако, способно заставить их дышать вместе в одном духовном национальном жизненном пространстве. Меньшинство необразованных специалистов, привитое к бесформенной рабочей массе, — это было бы цивилизованным варварством!

От этих центральных форм будущего выравнивания, затрагивающего человеческие качества новых элит, перейдем к выравниванию, которое касается классов и наций.

Уравновешение национально-политических и хозяйственных напряженностей внутри Европы — это также судьба, данная нам как результат последствий мировой войны и изменившегося властного статуса целой части мира. Далекое от того, чтобы ставить под вопрос великие исторические национальные культурные индивидуальности как таковые, растущее уравновешение между их политическими властными напряженностями в области их экономических интересов по-настоящему разовьет и высвободит их духовную и культурную автономию. Великая историческая идея 19 века, идея абсолютно суверенного, централизованного национального государства с экспансивной национальной экономикой и колонизацией должна будет в наступающую эпоху в значительной мере отступить. Хотя бы уже поэтому у нас, немцев, мало оснований приобретать новые колонии. Будет реализован в определенной мере и в самых разнообразных формах федерализм; здесь Англия в своих доминионах уже благородно ушла вперед. Еще слишком мало обращают внимание на то, что те классы и группы, которые в историческом становлении современных национально-государственных устремлений по сути дела вознесли эту первоначально в высшей степени революционную групповую форму, "нацию", постепенно преодолевая сопротивление против нее — власть церкви, дворянства, крестьянства, феодалов, родовых князей и их чиновничьих штабов; что буржуазия и прежде всего самостоятельный буржуазный слой предпринимателей все более и более теряет свои власть и значение в обществе. Не только пролетариат, поскольку он настроен интернационально, дифференцировался, также целые новые классы выделились из собственно буржуазии — отчасти идя вверх, отчасти вниз: вниз — растущий вместе с бюрократизацией больших предприятий слой служащих, вверх — менеджеры финансового капитала и энергопроизводящих отраслей промышленности. Самостоятельное среднее сословие, которое раньше всех во Франции показало себя в качестве носителя национальной властной политики (Пуанкаре '), в результате войны более или менее сильно пострадало во всех государствах. Но все эти новые группы склоняются в большей или меньшей степени к образованию интернациональных сквозных прослоек, которые должны все больше способствовать утверждению национальной терпимости, аналогичной конфессиональной терпимости, которая была следствием тридцатилетней войны. При посещении в Гейдельберге и Франции последнего съезда Союза культурного сотрудничества, основанного принцем Антоном Роаном, я был, несмотря на мое многолетнее и близкое знакомство с этими устремлениями, немало изумлен тем, в сколь многих чертах тенденции, нашедшие здесь свое выражение, были схожи с духом политики "Священного альянса" — они были если и в несколько меньшей степени "священны", но зато тем более внутренне подвижны из-за растущего страха крупной буржуазии Европы перед угрозой увидеть поколебленным господство своего класса в результате любой возможной национальной войны. В будущем нам придется считаться с возникновением крупнобуржуазного капиталистического пацифизма. Поддерживаемый сегодня как верхами, так и низами европеизм — это именно судьба, а не выбор. И опять-таки важно направить его политически и экономически по правильному пути и облечь в правильные формы.

Столь односторонне овладевшая нашей эпохой противоположность капиталистического и социалистического экономических порядков также найдет свое уравновешение. И здесь снова встает вопрос, вырастет ли политическое искусство будущих элит настолько, чтобы решить эту задачу мирно, или этот процесс будет происходить не только в условиях кровавых классовых боев, но и классовых войн. Тяжелые проблемы, на которые указывают оба модных слова, значительно изменились по сравнению с довоенной эпохой, причем в двух отношениях. Противоположность национального, ориентированного на общее благо всех членов общества социального государства, и принимающих северо-американские формы, рвущихся к интернациональному объединению могущественных экономических союзов, начинает приобретать почти такой же порядок значимости, как и старая, в свое время в сущности лишь внутренне-политическая проблема социализма и капитализма. Но еще более значимо то, что могущественные державы и целые государства (Англия, Россия) сегодня так легко подводятся под противоположность "буржуазия — пролетариат", которая раньше была только противоположностью классов внутри одного государства, что еще предстоящая нам классовая борьба принимает теперь угрожающий и зловещий характер классовой войны. Так внутренне-политическая проблема все более становится и внешнеполитической. Нет более мрачного облака на европейском политическом небосводе, и прежде всего — на Германском, чем напряженность в отношениях между Лондоном и Москвой. Нет большей опасности для нашей нации, чем та, что одна или другая континентальная европейская сила пожелает выиграть за счет властнополитических конфликтов между Англией и Россией, или что она побудит сдерживаемую ныне волю Англии поднять меч на Россию все-таки склониться к этой политике. Уже один обращенный к нашему народу вопрос о том, как он хотел бы вести себя в этом случае, вбил бы страшный клин в наш немецкий народ и вызвал бы нечто вроде духовной гражданской войны. И даже слова наших государственных мужей о "строгом нейтралитете", сами по себе достаточно оправданные, в такого рода случае едва ли означают спасение. Ибо как раз для сохранения нейтралитета нужна сила, и в первую очередь — военная сила. Слабому Германскому государству в данном географическом положении будет очень трудно сохранить объявленный нейтралитет. Если же, напротив, континентальные государства (включая Женеву) будут твердо держаться вместе во всех отношениях, то и это интернациональное уравновешение между капиталистическим и коммунистическим порядками может произойти довольно мирно. Теперь. когда существует Советская республика и провозглашена новая экономическая политика, Россия должна будет вбирать в себя все больше и больше капитализма; и как государство она, при преобладании в ней крестьянства, будет все больше возвращать себе свой национальный профиль. Но, с другой стороны, так называемые "капиталистические" государства во все возрастающей мере вбирают в себя, несмотря на принципиальное сохранение института частной собственности, так много так называемого "социализма" во всех возможных Формах полностью и наполовину объединенного хозяйства8, что обе реалии все больше переступают противоположности названий и понятий .

Кем бы и где бы ни был тот из новой элиты, кто работает над процессом уравнивания между классами, он должен охватить способы мышления, формы, этоса и определенности религиозной жизни высших и низших классов и внутренне уравновесить их в своем духе и сердце. Что касается способов мышления, то этот вопрос я детально разработал в другом месте 9. Воззрения на историю как на преимущественно коллективный процесс или главным образом продукт великих личностей; как на диалектический процесс становления или сумму ставшего в "границах" стабильного теЛеологического "божественного порядка"; хвала "старому доброму времени", связанная со страхом перед будущим, или эсхатологическая, связанная с надеждой и ожиданием установка на какой-нибудь утопический идеал с резкой критикой прошлого; в большей степени материальные или в большей степени идеологические воззрения на историю — основания и тех и других не лежат в самих вещах. Это — логические категории, идеологии, односторонне обусловленные классовыми мифами — свидетельствами власти интересов над разумом. Всякий, кто хочет ясно видеть в политике, должен освободиться и от тех и от других.

Таким образом, только тот, кто знает источники заблуждения, заложенные уже в собственной классовой принадлежности, а также в причасности к национальному историческому мифу, и умеет прогонять эти привидения от своего духовного ока, способен смотреть на действительность с трезвой ясностью, а тем самым видеть и возможные пути перехода через заключенные в них противоположности. Вот почему так важна коренная реформа в преподавании истории. Пока же низшие классы и государства, возвысившиеся до управляющих их делами, остаются приверженцами унижающего дух натурализма (который, будучи сведен к грубой формуле, означает: человек есть то, что он есть) или более утонченных идеологий этого типа, продолжают высмеивать любой вид метафизической привязанности человека, в то время как на другой стороне над высшими классами господствует идеологическое "классическое" воззрение на человека и историю и тесно связанный с ним односторонний теизм.

Не стоит и мечтать о том, чтобы огромная масса пролетариата снова вернулась когда-нибудь в лоно какой-либо из церквей, — которые в настоящее время из-за беспомощности и отчаяния буржуазии временно возвысились за счет падения авторитета государства — да и вообще вернулась хоть к какой-нибудь форме конфессионализма. Христианские идеи о чисто духовном Боге-творце, о грехопадении и о наследственно и неисправимо испорченной конституции человека — которыми христианство объясняет все природное и социальное зло, например, войну, применение силы государствами, проституцию и т д., как в известной мере неизбежное и неискоренимое — все они, точно так же как и классическая идея человека во всех ее разновидностях, по своему происхождению суть исключительно идеологии высших слоев. Персоналистический теизм, кроме того, как доказывают этнические корни этой идеи, лежащие исключительно в крупных восточных монархиях, — это идеология монархической формы государства и очень односторонней патриархальной культуры и менталитета. Но и пантеистические формы понимания Бога как "чистого Духа" (Гегель) есть в основе своей идеологии высших классов. Низшие классы, как уже говорилось, будут до тех пор утверждать чисто натуралистическое воззрение на человека, связанное с односторонне социальным и экономическим объяснением религии и ее авторитетов, пока высшие классы, со своей стороны, будут односторонне верить в самовластие чистого духа, в активную позитивность чистой воли, вместо того, чтобы верить только в "руководящую и направляющую" роль духовной воли в человеке и в его истории и сделать эту веру основой своих политическо-социальных устремлений, в особенности в области воспитания.

Наивысшее метафизическое и религиозное, а потому также политически-социальное единение и примирение слоев возможно будет только на почве такой метафизики, такого воззрения на Я, Мир и Бога, которые охватывают в себе свет и тьму, дух и демонию определяющего судьбы людей порыва к бытию и жизни — а человека и как духовное существо, и как существо инстинктивное видят укорененным в божественной первооснове. На почве метафизики, воспринимающей всеобщую и всеохватывающую невозможность для жизни, соответственно — для природы, обойтись без духа, а для духа — без жизни и природы, и выражающей эту невозможность в идее мировой основы, которая как субстанция выше обеих противоположностей, но в которой лишь в ходе мировой истории, причем не независимо от человеческого деяния, происходит единение духа и жизни, идеи и власти.

Социология религий и метафизических воззрений, в которую внесли весьма существенный вклад Макс Вебер, Эрнст Трельч, Карл Шмитт, некоторые этнологи, имеет своим предметом взаимосвязь идей о Боге и спасении с общественными структурами и политическими формами господства 10. Дело обстоит не так, будто можно — как думал Карл Маркс — вывести религиозные идеи прямо из социально-исторических структур, не говоря уже о том, чтобы выводить их только из экономических отношений производства. Но их все же соединяет внутренняя связь, общий взгляд на бытие и общая глубинная установка по отношению к бытию, какими бы трудно различимыми и трудно постижимыми они ни были. Но если этой соединительной нити нет, то вся жизнь человека перестает быть живой, религиозной изнутри, а религия становится мертвой традицией. Она тогда больше не объединяет людей, что соответствует истинной сущности всех живых воззрений на трансцендентное и святое, а разобщает и разделяет их. И только тогда она становится тем, в чем Маркс ошибочно видел ее глубинную сущность: выражением всякого рода недуховных интересов, идеологией, направленной на фиксацию отживших общественных состояний в угоду одному классу. Идеи нашей эпохи о человеке и о божестве — которые могут измениться только вместе — на самом деле таковы, что больше не соответствуют всемирно-исторической ступени бытия и социальной структуре человечества сегодняшнего времени. Они ставят человека в такие отношения с мировой основой, которые соответствуют эпохам несовершеннолетнего человечества, еще мало стремящегося к уравниванию, заключенного в плотно замкнутые культурные круги. Вот почему нам надлежит существенным образом пересмотреть метафизическую проблему положения человека в космосе и по мере наших сил дать ей оказать воздействие на историческую действительность.

Тем самым намечено метафизическое идейное содержание, в границах которого будет двигаться новая элита, в том числе политическая элита, в своем отношении к религии и метафизике. И кое-что я бы добавил по вопросу о принципиальной позиции элиты по отношению к церковному конфессионализму.

Существует, на мой взгляд, четыре возможных позиции политической элиты по отношению к религии и метафизике. Первая — это конфессиональная вера в церковные догмы со всеми вытекающими отсюда последствиями, полная включенность в церковь, будь то в форме простой веры или в форме руководимого волей подчинения церковной морали и правовому порядку. Вторая — это установка, характеризующаяся выражением "ecrasez l'infame", например, политика Советской республики и строго последовательного марксизма вообще. Третья позиция — это позиция Макиавелли, сегодня весьма характерная для Action Francaise * и фашизма. Государственный муж здесь в религиозном отношении — сам по себе абсолютный скептик, он — человек власти, который внешне поддерживает религию и церковь как скрепляющее массы средство или как "миф нации", внутренне же глубоко равнодушен к ним, если вообще их не презирает. Четвертая позиция — это та, которую во времена Платона и Аристотеля, Спинозы, Гете, Гегеля, Шопенгауэра, Фон Гартмана занимали по отношению к позитивной религии и метафизике все великие философы античности и Нового времени. Наиболее четкую формулировку этой установки дал Спиноза: "Религия — это метафизика масс, метафизика — религия мыслителей". Чему масса молится и что она почитает в образной и символической оболочке, то мыслитель, взяв все подлинное, благоговейно возносит в сферу мысли. Глубокая смысловая идентичность связывает их при всем различии их путей к абсолютному — до тех пор и насколько они пребывают на стадии полнокровного жизненного движения.

Что касается этих четырех позиций, то вторая из них прямо абсурдна, так как хотя бы один религиозный миф неотделим от существования любого народа и "масса никогда не станет философом" ( Платон ). Третья установка — это отвратительное лицемерие и ошибочное изолирование политической сферы от общего содержания человеческой жизни, но одновременно и гибель самой религии и церкви. В отношении первой установки я должен сказать, что мне представляется весьма маловероятным, будто сегодня элита могла бы жить в соответствии с основоположениями какой-либо позитивной церкви и в то же время быть на высоте требований новой мировой эпохи — не перегибая и не перевертывая в какой-то момент эти основоположения так, что из этого получилась бы лишь голая видимость соответствия. Так, например, в кругах католической церкви серьезно обсуждается вопрос, не находятся ли слова о суверенитете немецкого народа в Веймарской конституции в противоречии со строгим осуждением этого принципа верховным церковным авторитетом.

По моему убеждению, элите как группе, которая должна направить грядущее уравнивание по правильному пути, нельзя относить себя как таковую ни к одной из позитивных церквей. Такая элита должна смотреть на великие религиозные традиции и церковные институты с духом благоговения, остерегаться конфессиональных распрей в любой форме и бороться с ними, но в то же время требовать свободного критического анализа ценности и истинности позитивных религий на самом высоком духовном и моральном уровне. Свое собственное метафизическое отношение ко всем последним вещам она не будет столь же однозначно выстраивать по традиционной линии Лютер-Кант-немецкий идеализм, как это делали недавно ушедшие элиты Германской истории, но и в столь же малой мере по какой-либо другой односторонней линии традиции, а откроет перед собой все то многообразие лиц, которое ей предоставляет история религии и метафизики. Но в наиболее существенных моментах она, опираясь на собственные спонтанные силы духа, на собственный опыт освоения мира и истории, создаст образ мира и Бога, который свяжет воедино ее жизнь и дело — имея перед глазами образец и учения всех великих мыслителей истории. И уже имея под собой эту прочную точку опоры, она прежде всего попытается решить, что из позитивной догматики церкви, ее права и ее морали соответствует, а что не соответствует смыслу воззрений, приобретенных ею самой в процессе критического анализа всего многообразия действительности; при этом она всегда должна сознавать, что в сфере смысла и духовных ценностей образные символы и исторические сказания, свойственные всем позитивным религиям, могут в самых широких рамках сомкнуться с рациональными воззрениями и понятиями, с определенными нравственными жизненными установками. Один и тот же "смысл" может явиться и в образе религиозной веры и в форме понятия — как это точно подметил уже Гегель.

О последнем и наивысшем предмете уравнивания грядущей эпохи — о содержательном уравнивании самих метафизических идей о Боге, Мире и Человеке — я здесь умолчу. И все-таки я осмеливаюсь утверждать, что и в этой высшей предметной сфере следует ожидать все возрастающей, почти необычайной конвергенции основополагающих воззрений духовных элит и мыслителей всех народов. И здесь могучий процесс уравнивания идет полным ходом — процесс, о котором до недавнего времени мало кто знал.