Глава первая

Последние дни в средней полосе шли дожди. Это-то и беспокоило Тамарина, когда он, созвонившись из Днепропетровска с Надей, уговорил её приехать в Ленинград в субботу утренним поездом.

И надо же произойти такому везению! Подлетая ночным рейсом к Ленинграду, Жос увидел очищающееся мало-помалу небо. Ещё не решаясь признаться себе в радости, он то и дело вскакивал, пялясь в один, другой иллюминатор; но появилась стюардесса и попросила пристегнуться ремнями — самолёт пошёл на снижение. Посадка совпала с восходом солнца, утро розовощёко заиграло на лицах пассажиров, когда спускались по трапу, а отмытый прозрачный воздух пахнул такой свежестью, что у Тамарина не осталось сомнения: погода налаживается и день обещает быть ясным и тёплым.

Все ликовало в Тамарине и от утреннего солнца, и от предстоящей встречи. Тамарин ворвался в аэровокзал и встал в очередь за чемоданом. В его распоряжении времени было достаточно, но это был как раз тот случай, когда Жос торопил время. А багаж будто нарочно задерживался, и он уже было принялся костить Ленинградский аэровокзал, полагая его медлительнейшим из всех, где приходилось бывать. Но тут транспортёр доставил его собственный чемоданчик, и Жос, взглянув на часы, удивился, что потратил на всё про всё пятнадцать минут.

Тамарин помчался в город на Московский вокзал, и, сдав в камеру хранения чемоданчик, поспешил узнать о прибытии поезда. Немного успокоился, когда его заверили, что поезда следуют без опозданий. Нужно было побриться, и он заглянул в парикмахерскую — мастер будто ждал его, и, когда бритьё закончилось кипятковым компрессом, до прибытия поезда все ещё оставалось около часа.

Что может быть лучше — пройтись по Невскому, вспомнить о тех, кого осенило воздвигнуть когда-то все эти великолепные дома, дворцы… О тех, кто, прогуливаясь здесь, не раз восторгался красотой этого проспекта… Вообразить Пушкина под руку с Натальей Николаевной… Карла Брюллова, Гоголя…

Вспомнив невольно «Невский проспект» Гоголя, Тамарин усмехнулся.

Нет. Пусть не имел он отличнейших усов, и, слава богу, шевелюре его было далеко до гладкости серебряного блюда, и лет ему было не так уж сильно за двадцать пять, и светло-серый костюм, а вовсе не удивительно сшитый сюртук сидел на нём ладно, — он не устремился на Невский проспект. Он вышел на привокзальную площадь, увидел вдали искрящуюся золотом Адмиралтейскую иглу, постоял немного да и вернулся в вокзал: без Нади ничто не шло на ум, ни на чём не мог он сосредоточиться, даже воспоминание о Гоголе и его «Невском проспекте» не вызвало в нём улыбки.

За полчаса до прибытия поезда Жос принялся вышагивать по перрону и все делал в уме прикидки, где остановится двенадцатый вагон, в котором едет Надя. Застыв на месте, минуту спустя вводил какие-то поправки в расчёты, заставлявшие изменить «дислокацию», но время тянулось так медленно, что уж и не верилось в исправность часов.

И вот — о радость! — поезд все же показался в отдалении… Но и тут машинист локомотива, будто издеваясь над влюблённым, последние сотни метров тащился с такой неправдоподобной медлительностью, что Жос в конце концов не вытерпел и отвернулся.

Наконец показался и двенадцатый вагон. Жос кинулся навстречу, увидел в открытом окне Надю, её светящиеся радостью глаза, её улыбку, несравненную улыбку!..

— Диво ты моё дивное! — прошептал он, целуя ей руку и подхватывая её сумку, — чудо ты моё чудное!.. Как тебе идёт эта стрижка, эти милые вихры!.. И все, все!.. И короткая не по моде юбчонка, и эти туфельки на шпильках!

— Здравствуй, милый! — Надя сморщила на свой манер нос и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала Тамарина, не дождавшись, пока тот сообразит поставить дорожную сумку. — Как я счастлива видеть тебя здесь!

— Нет уж! Помилуй бог: более счастливого, чем Жос Тамарин, сейчас в целом свете днём с огнём не сыщешь!..

— Тогда, — Надя рассмеялась, — как это у Тютчева: «Поздравим же, перекрестясь, тебя со мной, с тобой меня!»

— Прелесть ты моя!.. Ну, как ты?

— Отлично!

— Тогда сдаём вещи, быстренько перекусим тут, за углом, — и в путь! Сегодня — Петергоф, а завтра — Павловск!

Когда они вышли на площадь, навстречу попалась девушка с букетом гладиолусов. Жос вопросительно посмотрел на Надю, и это не ускользнуло от внимания незнакомой ленинградки.

— Не правда ли, чудесные цветы?.. Там, за углом, в ларьке… Их там много!..

Девушка сияла, как и её цветы, и, видно, ей очень хотелось, чтобы все прохожие в этот миг были счастливы. Тамарин и Надя снова переглянулись: «Можно ли быть ещё счастливей?!» — девушка понимающе кивнула.

За два предстоящих дня — субботу и воскресенье — хотелось побывать всюду. Они договорились посвятить все это время пригородам Ленинграда: Надя не бывала ни в Петергофе, ни в Павловске, но Жос-то прекрасно знал: чтобы только обежать эти два места, недели не хватит. Допивая торопливо кофе, сказал:

— Увы, необъятного не объять… Поэтому сейчас едем в Петергоф и сегодня посвятим Большому дворцу и фонтанам… А завтра…

— Милый, доживём до завтра! — улыбнулась Надя.

* * *

Они сидели друг против друга в вагоне электрички. Жос наклонился к Наде, и было им хорошо.

Надя спросила о поездке в Днепропетровск. Жос расплылся.

— О!.. Любопытная была поездка!.. Вызывает меня шеф и говорит: «Слыхали ли вы, Георгий Васильевич, что на периферии у нас имеются самодеятельные авиаконструкторы; они строят авиетки и не без успеха пробуют на них летать?»

Ещё не зная, к чему он клонит, я повёл плечами, дескать, слыхал что-то, но не придавал значения. «Нет, — возразил шеф, — в данном случае речь идёт о двух механиках совхоза, которые ухитрились за десять лет построить несколько самолётов собственной конструкции, совершенствуя их раз от разу, и наше министерство, заинтересовавшись, решило командировать к ним специалиста, чтобы установить, на каком уровне знаний все это делается».

Я понял, что шеф, относясь сочувственно к изобретательным людям, хочет оказать им поддержку.

— И что же увидел на месте?

— Прежде всего большой пруд на краю совхозного посёлка и множество водоплавающей птицы — гусей, уток… Мне указали, где «ангар». Я подошёл к сараю, спросил: могу ли видеть товарищей Артева и Тимоева? Вышли оба. Насторожённо взглянули. Самого рабочего вида, серьёзные мужики. В полуоткрытую дверь сарая видны были контуры двух небольших самолётов. Через пять минут мы с Михаилом и Виктором разговаривали так, будто знакомы много лет.

Жос извлёк из пиджака несколько фотографий.

— Вот, Наденька, их «Мрия» — «Мечта» в момент отрыва от земли… Двухцилиндровый моторчик впереди, округлый продолговатый фюзеляж и крыло над ним…

— Батюшки, лётчик чуть ли не по пояс возвышается над кабиной! — изумилась Надя. — Будто в мотоциклетной коляске…

— Именно так! — улыбнулся Жос, предлагая Наде второй снимок. — А это уже «Самург»…

— О!.. Здесь пилот сидит впереди за стеклом, и в изящности очертаний видна более совершенная конструкция… А что такое «Самург»?.. — заинтересовалась Надя.

— «Самург» — в переводе с узбекского — «Птица счастья»… Когда Михаил Артев заканчивал постройку этого аппарата, его жена вдруг обнаружила пропажу полотняных простыней… Разыскала она их по меткам на обтяжке крыльев «Самурга» в пропитанном нитролаком виде… Разумеется, не обошлось без семейного конфликта.

— Да и её понять можно, — усмехнулась Надя, — простыни нынче в дефиците…

— Правда? — искренне изумился Жос. Надя рассмеялась:

— Где уж вам, мужчинам, да ещё парящим в облаках, думать о таких пустяках, как простыни!.. А это что за самолётик?.. Очень похож на «Самурга», а все же несколько иной… Рули более скошены назад, совсем как на скоростных машинах…

— Браво, милая! — Жос взглянул изумлённо и расплылся в улыбке. — Ты на глазах делаешь авиационные успехи!

— Ещё бы!.. Слушая тебя, я не ловлю ворон, я самолёты хватаю на лету!..

— Прелесть ты моя! — в порыве нахлынувшей нежности Жос поцеловал Надю.

— А ты не смеёшься надо мной? Это правда не «Самург»?

— Боже избавь!.. Могу ли я над тобой смеяться!.. Ты совершенно правильно заметила, эти эти самолёты близки по типу, но не одинаковые. Здесь на снимке уже не «Самург», а «Мустанг» Виктора Тимоева.

Надя не без лукавства спросила:

— И тебе не удалось, часом, на этих милых «самолётах» полетать?..

Жос совершенно растаял:

— Девочка, ты как в волшебное зеркало глядишь!.. Можешь себе представить: и на «Самурге» и на «Мустанге»!

— И не было страшно?

— Ничуть!

— А я бы могла?

— Конечно… Разумеется, не сразу…

— Ой, милый!.. Твоя любовь ко всем этим летающим машинам, кажется, передаётся и мне!.. Вот возьму и захочу летать!

— В час добрый!.. И это будет для меня тоже счастливый день.

— В самом деле, они же не родились умеющими летать? Учились как-то: сперва рулили по земле, потом, чуть приподнимаясь, подлетывали…

— Умница!.. Именно так!.. Шаг за шагом, как младенец учится ходить…

— Ну хорошо, — совсем уж увлечённо спросила Надя, — только скажи: неужели все это у них проходило без аварий?

— Конечно же, нет! Довольно тяжёлый случай произошёл несколько лет назад. Михаил построил «Шмеля» — свой очередной самолёт, — применив на нём так называемый реверсивный воздушный винт, чтобы при приземлении иметь от мотора не тягу, а торможение и существенно сократить пробег после посадки. И все сперва получилось так, как задумал конструктор… Но в одном из полётов лопнула тяга управления воздушным винтом, и лопасти под действием пружины развернулись на отрицательный угол… Тут же возникло сильное торможение, подъёмная сила на крыле пропала и… самолёт рухнул с двадцати метров!..

Через минуту Виктор Тимоев примчался к упавшему «Шмелю» на мотоцикле и, вытаскивая из-под обломков стонущего друга, увидел, что у того сломаны обе ноги. Он крикнул подбежавшим ребятам, чтобы убрали с поля разбитый самолёт, а сам поспешил с Михаилом в больницу… Через четыре месяца Михаил смог ходить на костылях, а через полгода, ковыляя, вышел на работу… И в тот же вечер заглянул в «ангар» к обломкам «Шмеля», имея в голове проект «Самурга»…

Некоторое время Надя словно бы над чем-то раздумывала, потом, решившись, спросила:

— Неужели это так просто… создать летающий самолёт?..

Жос засмеялся глазами:

— Во всяком случае, не так таинственно, как представляется широкой публике… В предисловии к известной книге американца Карла Вуда я вычитал о возможных злоключениях при создании самолёта.

— Ну-ка?

— Конструктор задумал самолёт с размахом крыла, к примеру в 37, 5 фута, но чертёжник, не разобравшись в его почерке, вычертил крыло площадью в 375 квадратных футов. В это время происходит смена районных инженеров департамента торговли, и новый инженер предпочитает бипланы, поэтому принимается решение: вместо моноплана строить биплан. Партнёр главного инженера по игре в гольф является владельцем моторного завода. Это обстоятельство оказывает решающее влияние на выбор мотора. Конструктор возмущается. Главный инженер начинает хуже играть в гольф, и партнёр постоянно обыгрывает его. Тогда главный инженер предлагает взять лучший мотор другой формы, чем совершенно озадачивает конструктора, ибо тот теперь не знает, что ему делать с новым мотором…

Надя смеётся:

— Понимаю, это, конечно, очень шаржированно и комично.

— Конструктор узнает, что фирма А проектирует самолёт с крылом типа «чайка». Он немедленно стирает все начерченное и начинает разрабатывать новое крыло типа «чайка». В это время конструктор фирмы А стирает свои чертежи и начинает набрасывать крыло типа «бабочка», так как узнал, что фирма Б разрабатывает крыло этого типа.

Но вот началась постройка, и цех делает ошибку, укоротив фюзеляж на 1 фут . Так как перед этим цех покрыл одну из ошибок конструкторского бюро, то по принципу «рука руку моет» конструктор пишет обоснование главному инженеру, доказывая, что наблюдается тенденция к более коротким фюзеляжам, и поэтому следует укоротить фюзеляж на 1 фут . Главный инженер, не уловив смысла в туманных выкладках конструктора, даёт распоряжение укоротить нос фюзеляжа на 1 фут, что цех и делает, и фюзеляж таким образом становится короче на 2 фута .

Наконец прибывает новый мотор, но он оказывается девятицилиндровым вместо семицилиндрового, а подмоторная рама уже сделана под семицилиндровый. После длительной переписки между фирмами о том, что делать — заменить подмоторную раму или снять два цилиндра, — приходят к соломонову решению бросить монету («орёл или решка») — заменяют подмоторную раму.

— Боже, как это интересно!.. — смеётся Надя.

— После установки мотора оказывается, что карбюратор задевает за шасси. Мотор отправляют на завод, чтобы переделали карбюратор. Когда мотор возвращается, обнаруживается, что новый карбюратор вклинивается в масляный бак… Мотор снова отправляют на завод, чтобы переделали на непосредственный впрыск…

Первоначально шасси было рассчитано на колёса большого диаметра. Кто-то изобрёл колеса малого диаметра и продал их агенту снабжения фирмы. После постановки их оказалось, что зазор между винтом и землёй слишком мал. Конструктор пишет докладную, что надо поставить трехлопастный винт, так как окружная скорость концов лопастей слишком велика…

Далее.

Во время сборки самолёта обнаруживается, что верхнее крыло упирается в потолочную балку цеха. После сравнения стоимости потолочного перекрытия и одного набора стоек, поддерживающих верхнее крыло, решают укоротить стойки на 6 дюймов …

При вытаскивании самолёта из ворот цеха обламывают конец левого крыла на 1 фут . Другую сторону приходится укоротить также на 1 фут и оба конца аккуратно закруглить…

В начавшихся лётных испытаниях самолёт показывает скорость на 5 миль в час выше ожидаемой конструктором, но и на 5 миль в час ниже той, которую он указал в предварительных технических условиях. Эта скорость на 10 миль в час больше той, которую ожидал получить инженер-расчётчик, и на 10 миль в час меньше той, которую он обещал президенту фирмы. Она на 15 миль в час больше ожидаемой управляющим торговым отделом и на 15 миль в час меньше указанной им в предварительной рекламе.

Именно эту скорость и ожидал получить президент фирмы, хорошо знающий свои предприятия.

— Здорово!.. Теперь мне всё ясно, — хохочет Надя, — почему вы плодите такую массу самых разнообразных самолётов: начинаете проектировать одно, выходит — другое, и нужно начинать все сызнова!..

Жос возразил с улыбкой:

— Я рассказал, как проектируют самолёты за границей…

— О да, конечно… — подхватила Надя, — у нас это делается иначе!

— У нас тоже хватает бестолковщины в любом деле.

Оба со смехом глядят в окно.

— Что же ты сказал на прощание своим днепропетровским изобретателям-самоучкам? — спросила Надя.

— Привёл им слова Карамзина, сказанные Пушкину: «Пари, как орёл, только не останавливайся в полёте!»

В это время динамик в вагоне известил, что электропоезд приближается к станции Старый Петергоф.

— Вот и приехали… Теперь прочь из головы всю авиацию!.. Кто первый заговорит о ней, выкладывает денежки на кутёж!.. На несколько часов погружаемся в святое искусство!

* * *

Они вышли на привокзальную площадь.

— Жос, милый!.. День-то наш какой!.. Все листики на тополях радуются солнцу!

Он сжал Надину руку:

— Девочка, я и сам, как лист, радуюсь! Целых 48 часов впереди!

Губы её дрогнули в счастливой улыбке:

— И, заметь, звезды нам благоприятствуют: иной раз такси не найдёшь, а тут созвездие зелёных огоньков!

— Видишь, как уставился на тебя этот русый парень в джинсовой куртке из первой машины? — И, адресуясь к водителю: — Что? Хороша?.. Сами знаем, что хороша!

Надя рассмеялась с непосредственностью школьницы, а шофёр подмигнул хитровато. Он хоть и не мог слышать шуточно-ревнивого бормотанья Тамарина, а все же что-то заставило его угадать их настроение.

— Добрый день! — Жос распахнул дверцу такси и помог Наде сесть. — Подкатите нас, пожалуйста, к Большому дворцу, к фонтанам…

— С удовольствием! — оживился парень, запуская мотор. — Только вот… дворцы открываются в одиннадцать часов.

Тамарин взглянул на часы:

— Да, Надюша… А что как махнём в Ораниенбаум?

— Это далеко?

— Десять километров, — отозвался таксист, — дорога хорошая, вся в зелени.

— К одиннадцати успеем вернуться, — добавил Жос.

— Чудесно, поехали!

* * *

Дорога и впрямь оказалась живописной и весёлой от поминутно чередующихся плавных поворотов, от игры солнечных пятен на асфальте, прорывающихся сквозь листву. Правда, из-за зелени взгляду не удавалось пробиться к водам Финского залива, и всё же близость его чувствовалась, и ехать было радостно.

В какой-то момент шофёр протянул через плечо потрёпанную книжицу «Пригороды Ленинграда» и сказал не оборачиваясь:

— Может, полистаете?.. Семь лет со мной ездит…

Тамарин взял книжку. А Надя попросила:

— Не могли б нам рассказать о здешних местах?

Таксист, похоже, обрадовался:

— Да ведь что ж?.. Только, наверно, вам всё известно?..

Листая книжку, Жос заметил:

— Считайте, что мы все позабыли. Мы как все: будто знаем много, а на самом деле… Словом, не церемоньтесь.

Таксист усмехнулся:

— «Я знаю, что ничего не знаю!»

— Вот именно, — кивнул Жос, — и это факт, а не реклама!

— И примем слова гения за точку отсчёта, — добавила Надя, и все засмеялись.

Как-то очень ненавязчиво, с интонацией, присущей коренным ленинградцам, шофёр поведал, что земли эти двести семьдесят лет назад были дарованы Петром своему любимцу — Меншикову, что Александр Данилович, — таксист так и сказал: Александр Данилович, будто речь шла о человеке близком, — задумав затмить богатством и роскошью самого царя, завёз в своё поместье заморские померанцевые деревья. Летом их выставляли в кадках вдоль парковой аллеи. Светлейшему нравилось звучное немецкое слово «Ораниенбаум» — померанцевое дерево, он и назвал свою вотчину Ораниенбаумом.

— Позвольте обратить ваше внимание на любопытный факт! — Таксист вдруг оживился и даже сделал попытку взглянуть на пассажиров. — Город с немецким названием в Великую Отечественную войну стал камнем преткновения для гитлеровцев на подступах к Ленинграду! «Ораниенбаумским пятачком» называли в годы блокады эти земли. «Ораниенбаумский пятачок» был так невелик, что простреливался немецкой артиллерией вдоль и поперёк… А захватить его никак не удавалось. Не мне, конечно, говорить вам о том, какого героизма, каких страданий это стоило защитникам… 900 дней здесь стояли насмерть! И выстояли! И не только выстояли, но и первыми 14 января 1944 года ринулись в контрнаступление и прорвали блокаду.

От стариков я слышал, что в Ораниенбауме не нашлось дома, который не пострадал бы от снаряда или бомбы. Около шестисот домов было разрушено… Нужно было зарыть 20 километров траншей, тысячи воронок от бомб и снарядов, ликвидировать сотни дотов и дзотов, очистить 50 гектаров парковой зоны. Все эти работы удалось завершить в 1948 году, — сообщил он тоном бывалого гида. И, как опытный гид, сделал паузу. Сразу выявились явственней и шуршанье шин, и ворчливый говорок мотора. Дорога с белой разделительной полосой забирала с подъёмом влево, где на высоте клубились кронами могучие деревья. И оттого, что теснились они одни над другими, забираясь чуть ли не в самую небесную синь, Наде почудилось, что и она, и Жос, и шофёр превратились в свифтовских лилипутов и машина их — букашка — скользит по узкой ленте среди великанов, заслонивших собою солнце и равнодушно взирающих с высоты своего величия.

Вдруг шофёр расправил плечи и как-то уж очень выразительно сграбастал в обхват руль, словно желал испробовать, крепко ли он сидит на колонке:

— Между прочим… хоть вы, может, и не интересуетесь авиацией, а я всё же скажу. (Надя выразительно покосилась на Тамарина, он на неё.) Я как-то вёз одного ветерана, так он рассказал, что здесь, над «Ораниенбаумским пятачком», почти непрерывно шли воздушные бои… Так сказать, дуэли на тощий желудок: ведь это было в блокаду!.. Чтут у нас здесь память комсомольского вожака, приехавшего защищать Ленинград из Средней Азии, — лётчика-истребителя Гусейна Алиева. Над деревней Гостилицы Гусейн на своём И-16 вступил в бой с четырьмя «мессершмиттами» и, представьте, — таксист в запальчивости даже позволил себе обернуться, — сбил двух из них!.. Он продолжал бой, но тут кончились патроны к пулемётам, и ему, безоружному, ничего не оставалось, как ринуться отвесно к земле, чтобы оторваться от разъярённых преследователей; и лётчику удалось вырваться из боя… Более того, почти брея макушки деревьев, он вернулся на свой аэродром и посадил свой самолёт… Но, отрулив немного, вдруг остановился. Механики не поняли сперва, почему Гусейн не выбирается из кабины. Когда подбежали к нему — увидели, что герой истекает кровью… С великой осторожностью они вытащили его из самолёта, положили на траву… А через несколько минут сняли пилотки и склонили головы…

Ещё скажу вам, — продолжал таксист, — что Ораниенбаум гордится своим земляком-асом Героем Советского Союза Георгием Костылевым. Он провёл 112 воздушных боев, в которых сбил 46 вражеских самолётов. Одна из улиц названа его именем.

— Похоже, вы влюблены в авиацию! — сказал Жос.

— Ещё бы! — откинулся на спинку таксист. — Авиация — моя голубая мечта!.. С юных лет только и думал о том, как стать лётчиком! Но врачи подрезали мне крылья: из-за ничтожной косинки левого глаза не пропустили летать. Конечно, может, я и ошибаюсь, только мне все кажется: а вдруг они убили во мне лётчика?.. Я знаю: и воля и смелость во мне есть — проверил себя в парашютных прыжках, когда служил в армии. Но медицину заботит лишь телесная кондиция (шофёр горько усмехнулся), и вот пред вами таксист-гид с разбитым авиасердцем!

— А вы не пробовали приобщиться к полётам как-нибудь исподволь? — спросил Жос.

— Как это?

— Ну, скажем, полетать на дельтаплане.

— Да ведь они не пропустят.

— А зачем их спрашивать.

— Как?.. Можно без них ?

— Волевому, смелому и влюблённому — да. Шофёр притих, и было заметно, что он ошеломлён.

Тамарин не стал ничего добавлять: сам должен дойти до окончательного решения.

Машина вырвалась на обширную площадку. За старинной чугунной оградой среди деревьев парка виднелось охряно-белое здание. Вылезая из машины, таксист-гид сказал:

— Это и есть Большой меншиковский дворец. К нему мы и направимся сперва, а потом проедем в Верхний парк, чтобы увидеть и другие дворцы.

Оставив машину за оградой, все трое прошли вдоль дворцового фасада. От него спускались террасы, но и они едва проглядывались за кронами сильно разросшихся деревьев.

— Дворец построен в стиле русского классицизма, — сказал таксист-гид, а Жос и Надя удивлённо переглянулись. — Застраивался дворец по проекту архитектора Фонтана, но заканчивал строительство «княжий архитектор» Шедель. 15 лет строился Большой дворец — с 1710 по 1725 год. А сам «светлейший» Александр Данилович, первый генерал-губернатор Петербурга, руководил поблизости, на острове Котлин, постройкой крепости Кронштадт. В этой связи бытует исторический анекдот…

Надя не выдержала:

— Откуда такая профессионально-экскурсоводческая подготовка?

— Так ведь работать среди такой красоты и ограничиваться крутежкой баранки тоскливо. Вот и стараешься разнообразить свой труд. — Таксист улыбнулся и продолжал как ни в чём не бывало: — Так вот: прослышав о размахе строительства на землях своего любимца, царь Пётр решил как-то нагрянуть к нему с моря, но гребцы, сколько ни старались, так и не смогли справиться с тяжёлой лодкой на мелководье. И тогда Пётр, будто бы почесав затылок, сказал: «Видит око, да зуб неймёт!»

После этого по приказу Меншикова к самому дворцу в течение года был прорыт судоходный канал длиной в две трети мили.

А Большой дворец, по свидетельству иностранных гостей того времени, — продолжал таксист, — не имел себе равных ни по величине, ни по богатству художественного убранства внутри. В нём 72 помещения, из них две комнаты были предназначены Петру… Тут уместно упомянуть о Петре: задумывая строительство загородной резиденции, он повелел: «Строить пару изб для приезда, птичий и скотный дворы, и, ежели возможно, то хотя бы маленьку сажалку для рыбы». Таким поначалу ему виделся будущий Петергоф.

* * *

Потом они подъехали к живописной площадке в Верхнем парке; таксист-гид объяснил, как пройти к дворцу Петра Третьего, к «Китайскому дворцу» Екатерины Второй, а от него по аллее к павильону «Катальной горки», и сказал, что сам он подъедет туда позже и будет ждать их там. Тамарин с удивлением посмотрел на него:

— Нам, очевидно, в счёт окончательного расчёта оставить задаток?

— Не обижайте меня…

— Ну хорошо, хорошо, — спохватился Жос, — мы будем там, как только обежим кругом.

— Я подожду вас, — с достоинством ответил шофёр.

Жос и Надя прошли вдоль ярко освещённой солнцем поляны на высоком берегу речонки Карость. Внизу, у самой воды, отражавшей голубизну неба, играли ребятишки из детского сада, приведённые сюда воспитательницей. Звонкие их голоса, визг, смех «простреливали вдоль и поперёк» весь парковый массив. Надя вспомнила рассказ таксиста-гида о немецкой артиллерии, «простреливавшей здесь все вдоль и поперёк»…

— Сколько искромётной радости в ребячьих голосах! Хочется вот так же, не задумываясь, во всю ивановскую кричать, смеяться, прыгать вместе с ними!

Радуясь солнцу, теплу, деревьям, птицам, букашкам и муравьишкам и этой благоухающей яри травы-муравы!

Жос обнял её:

— Милая! Отбрось эту нашу взрослую условность: здесь только я, да ты, да эти ребятишки. — Жос звонко рассмеялся: — Валяй вопи, визжи, кувыркайся!.. Вот так! — Жос весело заулюлюкал по-тирольски и тут же сделал стойку на руках. Ребятишки внизу даже притихли.

Надя, всплеснув руками, расхохоталась:

— Добрый мой! Именно потому, что я беспредельно счастлива, где-то в душе и содрогаюсь от страха!.. Беда наша в том, что если не разумом, то кожей чувствуем: не может быть всё время хорошо. Вот и завидую этим малышам: они резвятся не рассуждая.

Жос подхватил её и закружился.

* * *

Пройдя немного, они оказались перед арочным павильоном, увенчанным восьмиугольным «фонариком». В середине восемнадцатого века это были ворота потешной крепости «Петрштадт». Жос успел заглянуть в путеводитель таксиста и пояснил Наде, что крепость, от которой теперь, кроме этих ворот, ничего не осталось, была сооружена по велению Елизаветы Петровны для племянника — будущего Петра III на дарованных ею бывших меншиковских землях, что здесь были когда-то крепостные стены, башни, даже артиллерия из двенадцати пушек, а на прудах — пушечные корабли.

Двинулись дальше по аллее и вскоре увидели небольшое двухэтажное здание, окрашенное в малиновый с белыми просветами цвет, — дворец Петра III. Надя заметила:

— Похоже скорей на загородный особняк, а не на монарший дворец!

— А мне не кажется это странным, — объяснил Жос, — дворец строился до восшествия Петра III на престол, и скромность постройки говорит скорее о сдержанном отношении царствующей Елизаветы к своему племяннику. Этим можно объяснить и довольно скромную отделку комнат здесь, внизу, наряду с пышностью тех, которые отделывались в царствование Петра III за год до его умерщвления.

Наде представилось все связанное с заговором Екатерины против царствующего её мужа, и она спросила:

— Как?.. Здесь… В этом здании?

— Нет, в Ропшинском дворце.

Несколько в стороне, на краю газона, в тени огромного дуба, находилась мраморная скульптурная группа. Жос и Надя приблизились к ней.

— Амур и Психея!.. Копия с оригинала Кановы, — Жос оглянулся. — Я протестую!.. Они здесь целуются невесть сколько, а мы смотри на них!

Он обнял Надю и тут услышал скрипучий старушечий голос:

— Срам какой!..

Надя испуганно отшатнулась, но Жос удержал её за руку, и они, не поворачиваясь к ворчащей старухе, зашагали в сторону «Китайского дворца». Надя беззвучно смеялась, а Жос зло бормотал:

— Черт знает откуда взялась эта ведьма?! Вокруг никого не было, клянусь!.. Теперь не уймётся до вечера: «Современная молодёжь, современная молодёжь!» «В греческом зале, в греческом зале…»

* * *

В загородную резиденцию Екатерины II — «Китайский дворец» — они не попали. Дворец, как и другие, открывался в 11 часов. И пришлось нашим друзьям довольствоваться справкой из книжицы таксиста. Усевшись на парковой скамейке, они вычитали, что дворец этот был закончен постройкой тем же зодчим Антонио Ринальди несколько позже дворца Петра III.

Дворец был отгорожен узорными чугунными решётками не больше метра высотой.

— Попади мы сюда, Наденька, позже, — пояснил Жос, — и смогли бы увидеть в «китайских залах» множество старинных ваз, дорогих, редкостных фарфоровых украшений, знаменитые красно-чёрные китайские лаки и набивные шелка изумительной ручной работы. Но отделку здесь выполняли наши крепостные мастера.

— Жаль, что дворец пока закрыт.

— Да, до открытия ещё полчаса, а нас ведь ждёт таксист… Впрочем, стоп! Кажется, мы сумеем заглянуть в здание через окна! Глянь: служительница отворяет ставни. Окна светлые, подоконники низко, и неширокое здание пробивается насквозь солнечным светом… Давай прокрадёмся под окна и попробуем разглядеть убранство нескольких залов.

— Не зря тебя обругала старуха, ведёшь себя как озорник!

— Пусть так! Но я буду не Жос Тамарин, если не покажу тебе, девочка, здешних неповторимых узорных паркетов, зала Муз, стеклярусного и «Китайских» кабинетов!.. Но пока женщина не распахнула всех ставен, давай отойдём поодаль.

— Обрати внимание на эти великаны дубы вокруг дворца, — вскинула глаза Надя, — поди, посажены одновременно с постройкой здания, чтобы составить архитектурное целое.

— Ты умница, девочка! В три обхвата они, эти великаны, и каждому более 220 лет!.. В своей молодости они видели и Петра III, и Екатерину II… А вот сейчас видят нас, влюблённых, и будут свидетелями, как мы перелезем через ограду и станем заглядывать в окна!.. Пора!

Вокруг не было ни души. Жос подхватил Надю и помог перелезть через решётку. Когда их носы приплюснулись к зеркальным стёклам огромных дворцовых окон, Надя прошептала восторженно:

— Вот уж поистине: все остаётся людям!

* * *

Но нужно было поспешать.

Да, вот так. Жос и Надя потом будут вспоминать эти минуты, может быть, лучшие в своей жизни, а сейчас, то и дело поглядывая на часы, они ловили мгновенья счастья на бегу.

«Таков век скоростей, век неотвратимых ускорений, — подумала Надя, — и все мы, как заряженные частицы в гигантском ускорителе, мчимся под воздействием электромагнитного поля по спирали, все ускоряясь, и нет уже возможности вглядеться во все творящееся вокруг. И даже в общении с природой, искусством: потянулась было к цветку, прислушалась к голосу скрипки, а в затылке уже постукивает молоточек: „Торопись, поспешай!.. Как ты медлительна! Опоздаешь, беги!“

— Пошли, Надюша, — Тамарин потянул девушку.

Она с огорчением оторвалась от стекла:

— Вот было бы чудно: проскакать с тобой на перекладных из Ленинграда в Москву!

От «Китайского дворца» молодые люди вышли на широкую липовую аллею, пересекающую Верхний парк. И здесь, как и повсюду, в этот ясный день продирались сквозь листву солнечные жгуты, разбрасывали причудливые рыжие пятна, поджигали вдруг выпорхнувшую из тени бабочку или шмеля… Где-то вдалеке кукушка чуть слышно вздумала отсчитывать кому-то годы: ку-ку, ку-ку… — смолкла. Ах, лето — чудная пора кипящей жизни! И солнце — не ты ли кровь горячишь?!

И вдруг Жос спросил:

— Надя, скажи как на духу: тебе не приходилось слышать от прохожих: «Господи, какая же прелесть!»?

Надя наморщила нос:

— Что-то не припомню…

Он заглянул ей в глаза серьёзно:

— Знаю, тебе говорили не раз… если не вслух, то про себя, и ты чувствовала это… Потому что это — твой воздух, кислород, которым ты дышишь, не замечая.

Она ответила с тихой улыбкой:

— Ты говоришь так, будто огорчаешься, что я делала вид, словно не слышу.

Жос поцеловал завитки её волос и ласково привлёк её к себе, но вдруг обернулся. Надя рассмеялась — позади растянулась группа туристов. Приподнявшись на цыпочки, Надя поцеловала его, сразу отогнав с его лица хмурь и заставив улыбнуться.

Среди льнущих друг к другу лип, дубов и чёрной ольхи стали возникать заботливо ухоженные полянки, лужайки. Жос и Надя прошли каких-нибудь двести шагов и, выйдя на большое поле, увидели в отдалении трехъярусное величавое здание, похожее на храм, с колоннами, увенчанное колоколообразным куполом.

— А вот и павильон Катальной горки — ещё одно замечательное творение Антонио Ринальди, — сказал Тамарин.

Надя удивилась:

— А где же сама горка?

— Не сохранилась. Для екатерининских времён это было любопытное инженерное сооружение: длинный, в полверсты, деревянный настил, возвышающийся на множестве столбов. Начиналась горка от павильона с высоты десяти сажен и спускалась вдоль этой поляны сюда, к лесу. Катались на тележках, оснащённых роликами, и это было любимое развлечение придворной знати. К середине прошлого века горка пришла в ветхость, её разобрали. А павильон, как видишь, сохранился и поныне во всей своей красе. Возле него-то нас и ждёт жёлтая «Волга» с удивительно симпатичным гидом-таксистом.

* * *

На обратном пути к Петродворцу Тамарин нет-нет и заглядывал в путеводитель. А Надя внимательно слушала пояснения шофёра, задавала вопросы: почему Петергоф называется Петергофом; когда он возник; сколько лет продолжалось строительство загородной резиденции Петра; кем был намечен проект первоначальной застройки; сохранились ли наброски, сделанные, как она слышала, рукой самого Петра; кто намечал разбивку парков, указал места расположения дворцов?

И на все эти вопросы, она, к некоторому своему удивлению, но и восхищению тоже, получила от таксиста-гида исчерпывающий ответ.

— Когда войдёте во дворец, — предупредил таксист, — обратите внимание на фотографии развалин, обгорелых, зияющих проломами стен без крыши. Нелегко поверить глазам своим, во что превратили Большой Петергофский дворец фашисты при своём отступлении. Потом, когда вы станете переходить из зала в зал, вы поймаете себя на мысли, что восхищаетесь не только интерьерами в их первозданном виде, но и уменьем мастеров нашего времени, воссоздавших все это из пепла с такой любовью и блеском. Словом, У вас будет чем от души восхититься!

Машина медленно двигалась по Красному проспекту Петродворца вдоль высокой решётчатой ограды Верхнего парка. Жос и Надя разглядывали бьющие в отдалении фонтаны, раскинувшийся за ними жёлто-оранжевый дворец, пышно-торжественный, своей центральной частью взметнувшийся повыше, сниженный на крыльях и снова взявший ввысь по краям яркими флигелями с золотым сиянием своих четырехгранных куполов. Надя вздохнула:

— Двадцать второй год живу на свете, а до сегодняшнего дня ничегошеньки этого не видывала!

Шофёр мотнул головой:

— Завидую вам. Экую-то радость нынче испытаете!.. Ведь первое впечатление самое незабываемое и счастливое… Наверно, потому, что воспринимается не умом, а сердцем!

— Что за фонтаны!.. — воскликнула Надя.

— Это только начало, — улыбнулся таксист, — то-то вы всплеснёте руками, увидя Большой грот с каскадами, всю перспективу Нижнего парка с Морским каналом!.. А будете любоваться могучим Самсоном — вспомните: он ведь создан в честь победы русских над Карлом XII в Полтавской битве в день святого Самсония 27 июля 1709 года — и воссоздан нашим ленинградским скульптором профессором Симоновым…

— Воссоздан?.. Ведь он был изваян знаменитым скульптором Козловским…

— Козловским — в 1801 году. До него, в 1735-м, Карлом Растрелли — отцом того, великого… Но первый Самсон был свинцовый и быстро пришёл в негодность. Козловский же создал своего Самсона из бронзы, и его шедевр стоял бы веки вечные, если б его не украли фашисты…

Вот мы и приехали, — сказал таксист, притормаживая. — Не поленитесь пройти по знаменитой Марлинской аллее, полюбуйтесь на самые старинные фонтаны — Адама и Еву — первая четверть восемнадцатого века!.. Эх, и завидую я вам!.. С каким бы восторгом и я пробежался с вами…

— За чем же дело?

— Работа, план. Да, вот что ещё хотел сказать: добираться отсюда до Ленинграда удобнее на «Метеоре». 30 минут — и вы у Зимнего дворца. Итак, в час добрый!.. Счастья вам и радости, друзья!

 

Глава вторая

Сказочное путешествие! — Надя откинулась на спинку скамьи у памятника Петру Великому. — Спасибо тебе, Жос!

— Тебе понравилось?

— Очень!

— И мне чертовски!

Тёмной громадой, весь в зеленовато-пепельных наплывах, как в пене и пыли, «кумир на бронзовом коне» вскинулся будто в самую синь неба. Некоторое время молодые люди глядели молча, потом Надя, как бы про себя, очень тихо прочла:

— А ты знаешь, как ленинградцы спасли его во время блокады? — спросил Тамарин. — Что за народ?! Гибли от артиллерийских обстрелов, бомбёжек, от голода и холода, а памятник спасли… У самих в чём душа теплилась, а все же достало сил засыпать его горой песка… Вот как любили свой город!.. Да и сейчас любят: я был здесь в конце мая и изумился, увидев вокруг этой гениально вырубленной скалы целое море тюльпанов: будто тысячи алых сердец, тянувшихся к нему! Как мне хочется подарить тебе охапку цветов!

— Добрый мой, не бери в голову: что стало бы с гладиолусами, если б купили их утром?.. Пока не устроились в гостинице, покупать цветы безрассудно.

— О! Ты мне напомнила, — Тамарин взглянул на часы, — через полчаса буду звонить в представительство… А вдруг не получится?! Что тогда?.. Возвращаться ночным поездом в Москву?

Надя весело вскинула брови:

— Зачем?! Будем сидеть здесь, под копытами «Медного всадника»… Или вон там, на гранитном спуске к Неве, у сфинксов!..

— Браво! А я-то, я!.. Убогий обыватель… Только вот… боюсь, как бы ты не простудилась: августовские ночи под утро и туманны, и зело свежи.

Но Надя увлеклась «идеей»:

— Ночь при звёздах у невских сфинксов… Читаем друг другу стихи… «Люблю тебя, Петра творенье. Люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье, Береговой её гранит»… Или, дорогуй, ты мне тихонько напоёшь…

— Ну нет, красавица моя!.. Это днём я такой скромный, когда на нас вечно пялят любопытные глаза… Мужчины — на тебя с восхищением, на меня — с досадой и завистью…

А Надя подхватила с усмешкой:

— А женщины — наоборот!

— Уж будто?! — мотнул головой Жос. — Я не кончил мысль: нет, девочка, уста наши будут сомкнуты в поцелуе и безмолвны, как у Амура и Психеи там, в ораниенбаумском парке…

Надя рассмеялась:

— Увы! Только изваяния могут целоваться на вольном воздухе, не вызывая любопытства и осуждения. Амур и Психея застыли в поцелуе навеки, и ничего, а мы возле них на миг осмелились поцеловаться, и тут же откуда ни возьмись старуха зашипела… Так что, милый, вместо поцелуев споём-ка тихонько о воздушных замках из облаков, поговорим о том, как вы летаете с Серёжей Стремниным, как мои знакомые студенты строят под твоим руководством махолёт…

— Стоп! — воскликнул Тамарин. — С вас, королева, штраф… Помните уговор: кто первый заговорит об авиации…

Надя, преувеличенно обескураженно, полезла в сумку.

— С вас полтинник, сударыня!

— Это почему?

— По справедливости: студенческая стипендия раз в десять меньше моего заработка. Вот когда я проштрафлюсь — заплачу пятёрку! Только я-то уж буду начеку!.. Дружочек, ещё не вечер, вы, поди, ещё не раз проштрафитесь, и уж тогда — все разом.

Надя шутливо надула губы, но Жос, глядя с нежностью, поцеловал её. Надя смутилась и, чтобы скрыть это состояние, заговорила об Этьенне Фальконе, о том, что немолодым уже, пятидесятилетним, скульптор покинул свою родину — Францию, чтобы почти весь остаток жизни посвятить России и создать во имя её славы и величия своё главное творение. И тут Тамарин высказал мысль о значении благоприятного случая даже для очень большого таланта — ведь не вспомни Дени Дидро при разговоре с русской императрицей о Фальконе, не порекомендуй его, известного лишь своими аллегорическими изящными скульптурами и моделями для севрского фарфора, и не было бы «Медного всадника»…

Надя заметила, что и обыкновенному человеку, не только гению, в его труде нужна поддержка, вовремя сказанное доброе слово. Она вдруг спросила:

— Милый Жос, а помнишь амура работы Фальконе? С каким наслаждением мы разглядывали его в Музее изобразительных искусств! Что за чудо лукавая улыбка и этот пальчик, прижатый к губам! Мол, «милые влюблённые, а я все вижу!..».

Он поцеловал её руку.

— Девочка, все наши походы я помню во всех деталях и подробностях, потому что они всегда со мной, здесь, в моём сердце. Амур Фальконе в самом деле бесподобен. По свечению мрамора в улыбке — это просто чудо! Ещё более известны его шедевры — «Купальщица», «Пигмалион»… И я вовсе не хотел сказать, что Фальконе приехал в Россию малоизвестным скульптором — он был знаменит. И всё же главное творение его жизни — вот оно, перед нами!.. Мы опять остановились с тобой и не можем оторвать от него глаз. А сколько перед ним стоял зачарованно Пушкин, и «властелин судьбы» будоражил вновь и вновь воображение поэта!

Надя воодушевилась:

— Наши мысли на одной волне!.. Представь, я только что подумала о Пушкине… Скрестя на груди руки, он смотрит на Петра, и губы его чуть слышно шепчут:

В мире множество конных монументов, но есть ли равный «Медному всаднику»?.. Вот он, разгорячённый конь, весь ещё в движении, перебирает в воздухе копытами, в стихийном порыве готов ринуться со скалы, но ему противостоит сильная воля мудрого человека, смело глядящего вперёд!.. Мне плакать хочется от радости, что все это я вижу!

— Прелесть ты моя! — Жос умилённо покачал головой. — Но каково?! Ведь и я, выходит, парень не промах! Влюбился в такую девушку!

Он обхватил Надю и закрутился с нею в порыве нахлынувшего восторга, не обращая внимания на публику. Один, два, три оборота… И вскрикнул:

— Мы вошли в штопор!.. Самолёт не выходит!

— Вывожу! — расхохоталась она. — С помощью ракеты: с вас, милый Жос, штраф!.. Уговор дороже денег!

Тамарин остановился в изумлении, все ещё обнимая Надю, и тут же, чуть не задохнувшись от смеха, почувствовал на себе взгляды прохожих. Надя потянула его за руку, и они, смеясь, побежали.

* * *

Они весело шагали вдоль Адмиралтейства к Невскому проспекту. Прикрывая ладонью глаза, Надя вглядывалась в трехмачтовый кораблик, парящий на высоте золочёного шпиля. Жос вспомнил о том, что знал он о строительстве по проекту самого Петра знаменитой верфи: что в тот день, когда начата была постройка — 5 ноября 1704 года — Пётр записал: «Заложили Адмиралтейский дом, и были в остерии, и веселились, длина 200 сажен, ширина 100 сажен», о том, что здание сперва состоялось деревянное, и были здесь верфи, на которых в петровские времена построено более двухсот шестидесяти пушечных кораблей, в силу чего русские моряки и одержали историческую победу при Гангуте в июле 1714 года…

Надя, с интересом слушавшая, тут взглянула на него:

— Господи, какую ж ты бездну всего этого помнишь!

— Понимаешь, Надюша, я в детстве хотел быть моряком, и все, что касалось кораблей, морских сражений и истории русского военного флота, выискивал в библиотеках и с жадностью читал… Вот почему и могу сказать тебе, что последующая перестройка Адмиралтейства выполнена Иваном Коробовым, а позже, в первой половине девятнадцатого века, Андрианом Захаровым. С тех пор здание и приобрело окончательный вид.

Надя с воодушевлением продекламировала:

Остановились против арки у фонтана, и девушка спросила:

— А кто эти античные воины по углам крыши первого яруса?

— Постой-ка… Один из них — Александр Македонский, другой Пирр… А больше что-то и не припомню.

— Пирр?! — взглянула с улыбкой Надя. — Тот самый?

— Угу, — кивнул Жос с видом, будто речь шла об общем знакомом, — но пиррову победу он одержал позже, до этого он куда успешней бивал римлян… А было это все, если не ошибаюсь, без малого лет за триста до нашего летосчисления.

— Ну хорошо, а что ты скажешь относительно женских скульптурных групп, что по бокам арки на гранитных постаментах?

— Скажу, что ужасно величавы эти морские дамы… И по чувству ответственности за порученное дело — держат-то на плечах мироздание — напоминают современных женщин!

Тамарин улыбнулся.

— Чьей они работы? — спросила Надя.

— Феодосия Щедрина. Мы сегодня видели его скульптуры в ряде петергофских фонтанов… Персея, например, с головой Медузы Горгоны в руке.

— А там, на верхнем ярусе, милый, сколько дивных статуй!

— Двадцать восемь — по числу колонн. И олицетворяют времена года — Весну, Лето, Осень и Зиму; стихии — Огонь, Воду, Землю и Воздух; ветры — южный, северный, восточный и западный… И ещё двух богинь — Изиду, покровительницу кораблестроения, и Уранию — богиню астрономии.

— Четырнадцать?

— Каждая повторена.

— Милый… А это что за барельеф, под крышей первого яруса?

— О, это знаменитая композиция Ивана Теребенева «Заведение флота в России»… Но, увы, кажется, не все фигуры я смогу назвать…

Ну, в центре — Нептун, это ты и сама видишь. Он передаёт Петру трезубец — символ владычества морского… Тут же Вулкан — бог огня, покровитель кузнечного дела… Так… Что касается дамы в тоге — похоже, это богиня мудрости Минерва… Здесь же Меркурий… Весёлый малый и большой плут — бог торговли и навигации. Прикосновением жезла к рогу изобилия заставляет источать всевозможные яства… Ох, как я проголодался!

— И я тоже!

— Так бежим на Невский и отметим наш солнечный день в лучшем ресторане!

* * *

Ближайшим на Невском проспекте оказался ресторан «Астория», но бородач в галунах преградил им путь:

— Ресторан обслуживает иностранных туристов.

Жос даже опешил:

— Вот те, бабушка, и юрьев день!.. А нам, советским, как же?..

— Зайдите в другой, — с видом градоначальника огладил бороду швейцар, — на Невском их много.

— А все же посоветуйте, где ближайший получше?

— Налево за угол — «Баку». Там хорошо кормят.

— Что ж, спасибо и на этом.

И они устремились в указанном направлении. Надя на бегу сказала:

— От этой осечки ещё сильнее есть захотелось!

— Но если и в «Баку» иностранцы, — пригрозил Жос, — сяду на пороге и стану демонстративно грызть кожаный ремень!

— Чур и мне кусочек!

— Конечно, девочка… Самый лакомый!

Все же им повезло: интуристы в «Баку» не столовались. В вестибюль Жос и Надя влетели все ещё с тревогой: а вдруг какой-нибудь симпозиум химиков-резинщиков, слёт закройщиков, конференция общества спасения на водах!

К счастью, никто не преградил дороги и, вымыв руки, они так приободрились и приосанились, что, глядя на них, можно было подумать: «Идут, гордецы, так, будто приглашены на ассамблею к самому Петру!»

От пряных запахов еды, от вида крахмальных скатертей и сервировки в голове помутилось. В зале оказалось два-три свободных столика. У одного из них наводил лоск рыжеволосый официант в белой куртке, при «бабочке», с белесыми бровями и обожжённым солнцем носом.

— Пожалуйте за тот столик, если вам будет угодно» — пригласил он приветливо.

— Очень даже угодно, — буркнул Тамарин. Пропустив Надю вперёд и следуя за ней, Жос невольно улыбнулся тому, как она, плутовка, не глядя ни на кого, шла, словно гарцуя, не видя, но чувствуя на себе взгляды, что ей, несомненно, нравилось, и это улавливалось во всём очаровании её юной женственности. Неотразимая Фрина! «Судите меня за то, что так вам нравлюсь, но знаю — взгляну — и оправдаете!»

Когда официант подошёл к их столу, Надя просто и мило сказала:

— Здрасьте!

Во взгляде того мелькнуло удивление. Наклонившись, он услужливо отодвинул для неё кресло. Садясь напротив и раскрыв было карту блюд, Жос несколько секунд не мог прочесть ни строчки. Надя, оперев подбородок на сомкнутые руки, глядела с тихой улыбкой, очевидно, все понимая и думая: «Глупыш ты мой, глупыш!» Он наконец взглянул на официанта:

— Скажите, хватит ли у вас еды на двух таких голодных?

— О, понимаю! — неожиданно посерьёзнел тот. — В нашем городе могут понять по-настоящему проголодавшегося человека… Для нас вы — наижеланнейшие гости!

— Приятно слышать… Только как бы вы не пожалели о неосторожно сказанном.

Тамарин хотел было углубиться в карточку, но официант предупредил его:

— Нужно ли тратить время, если вы так голодны?.. Я назову фирменные блюда, и, уверен, они придутся вам по вкусу. — Жос и Надя одобрительно переглянулись. — Извольте послушать: могу предложить вам на закуску немного красной рыбки, салат и грибки. На первое — сборную солянку (она у нас выше всех похвал!). На второе — жаркое из барашка в горшочке; к нему цветная капуста в сухариках…

— Все! Умоляю, ни звука больше!

Надя подхватила:

— Да, да, материализуйте как можно скорей ваши гениальные идеи!.. Смилуйтесь над нами!

— О кофе и пломбире поговорим потом, — скороговоркой добавил Жос. — Фу ты, господи, Наденька, чуть не забыл совсем! Что же мы выпьем в этот наш светлый день?.. Шампанского, а?

— Если есть, полусухое.

— К вашему удовольствию.

— Тогда пожалуйста.

Официант исчез. Надя рассеянно взглянула на публику в зале, на приспущенные тяжёлые кремовые портьеры над большими светлыми окнами, на люстры.

— Мой рыцарь, вам не кажется, что мы попали в царство добрых и заботливых людей: в Петродворце — удивительный таксист-гид, здесь — официант… Вздумай я рассказать в Москве, и поднимут на смех: «Ты бредишь! В сфере „обслуги“ таких теперь нет!»

Жос постучал костяшками пальцев о подлокотник:

— Ваше величество, не говорите под руку: бегу звонить насчёт гостиницы.

— Господи, как я неосмотрительна! — Надя подёргала себя за ухо.

Тамарин вышел, но очень скоро появился в зале, и Надя все поняла:

— Глядя на вас, можно подумать, что мистер Стерн в Штатах построил махолёт и…

Жос попробовал улыбнуться:

— Моё известие не так ужасно… И всё же оно пакостное: «На сегодня мест в гостиницах нет!»

Надя взяла его руку, глядя в глаза, как обиженному ребёнку, стала гладить. Жос замотал головой:

— Теперь видите, душа моя, какое допустил я легкомыслие, пригласив вас в этот город-музей «без вида на жильё».

— Не огорчайтесь, Жос… Я бесконечно счастлива! Ну побродим до утра по Ленинграду…

— Хорошо бродить по Питеру, Наденька, зная, что в любой момент можешь вернуться домой и прикорнуть. Сам-то я — пустяки! А каково сознавать, что натрепался девушке, что все-то будет о'кэй — и музеи, и парки, и номера в гостинице, — а потом водить её до утра по пустынным улицам, видя, как бедняжка падает от усталости и клацает зубами. Нет, это не фасон!..

Тогда-то и появился рыжий добряк с уставленным яствами подносом:

— Будто и не задержался, а вижу: настроение у гостей помрачнело…

Жос поспешил заверить его, что причина не в нём. Тот, раскладывая закуски, сказал тихонько:

— А все же обидно, если у нас испортили вам настроение.

Тамарин спросил:

— Вы, как видно, коренной ленинградец?

— И этим горжусь!

— Нам и говорили, что коренные ленинградцы — отзывчивый народ.

— Надеюсь, у вас не появились основания оспорить это?

— Представьте, звоню сейчас официальным лицам, которые заверили меня — я им телефонировал из Днепропетровска, — что забронируют для нас места в гостинице, а мне вдруг говорят: «Простите, что так получилось, но на сегодня мест в гостиницах нет».

Официант вскинул глаза:

— Коренные ленинградцы так поступить не могли.

— Может быть, может быть… Но от этого не развеселишься.

— Постойте-ка! Как же вам помочь?.. Значит…

— Я — доцент вуза, моя спутница — филолог. Приехали утром, сразу же помчались в Петродворец, в Ломоносов — располагаем только субботой и воскресеньем. Были уверены, что ко времени возвращения в город с гостиницей уладится… И вот…

— Ясно. А идея такая: наш метрдотель — Владимир Александрович — обстоятельный и милейший человек. К нам пришёл недавно, работал прежде во Дворце молодёжи администратором. Там отличная гостиница, и у него там много друзей…

Молодые люди и вина не пригубили, а в груди потеплело.

— Большущее спасибо за участие, — сказал Тамарин, — только нас-то он не знает.

— А я скажу ему о вас. Ну, схитрю чуток, будто вы видели его раньше там, во Дворце молодёжи, и теперь, оказавшись в трудном положении, попросили через меня узнать, не поможет ли устроиться в гостинице. Вам ведь на сегодня и завтра?

— На сутки! Завтра вечером мы уезжаем.

— Так скоро?

— Понедельник — день рабочий. — Тамарин посмотрел на официанта с сомнением. — А все же как-то неловко… Так вот с бухты-барахты…

— Не беспокойтесь: я сделаю первый шаг и попрошу его к вам подойти.

Жос понизил голос:

— Мы, очевидно, должны его как-то возблагодарить?

Официант предостерёг жестом:

— Избави вас бог хоть намекнуть на это!

Тамарин пожал плечами:

— Хорошо, что предупредили. А то, глядишь, черт попутал бы…. Случается, и доброта людская имеет свой тариф.

— Не стану разубеждать, но наш метр — человек настоящий. Словом, первый ход за мной, а вы постарайтесь развеяться. Приятного вам аппетита!

Как ни голодны были наши герои, но последующие минуты они провели не столько наслаждаясь едой, сколько в ожидании метра. Все мысли сосредоточились на предстоящем разговоре. Метрдотель представлялся вальяжным, толстым, во фраке, с улыбкой опытного физиономиста. Через минуту Тамарин уже костил себя за то, что вовлёк официанта в их деликатные заботы. «А теперь вот нужно объяснять метру, просить… Чёрт возьми, как все это нелепо!.. Вот я учёный, лётчик-испытатель первого класса приехал на два дня в Ленинград не по службе — по своим душевным устремлениям: возьмите с меня те же деньги за номера в гостинице, как с иностранца, но не унижайте, не роняйте достоинства советского человека перед заморским торговцем галантереей!»

С такими мыслями Тамарин уставился в тарелку, делая вид, что занят её содержимым, и тут услышал:

— Приятного аппетита, милые гости!

Жос поднял глаза и увидел довольно молодого, худощавого человека в тёмном костюме.

— Простите, Владимир Александрович, что побеспокоили вас… — начал было с некоторым смущением Тамарин. Метрдотель остановил его взглядом потеплевших глаз:

— Ни о чём не беспокойтесь, обедайте, отдыхайте. Я скоро освобожусь и напишу записку Вере Александровне — дежурному администратору Дворца молодёжи, она вас устроит.

— О! Владимир Александрович, как мы вам благодарны!

— Вы — наши гости, и этим все сказано. Буду рад, если в Ленинграде вам будет хорошо.

Удивительный метрдотель исчез так же, как и появился — словно бы растаял в струйках дыма. Изумлённые гости несколько секунд молча смотрели друг на друга, потом Надя сказала:

— Это же кудесник!.. Хоть внешностью и похож скорее на комсомольского инструктора. Неужели будет так, как он сказал?

— Я никак не приду в себя. — Жос выразительно пожал плечами.

И тут появился официант с солянкой и, заговорщически улыбаясь, принялся разливать её по тарелкам. Он тихо спросил:

— Ну как вам наш метрдотель?

— Выше самых добрых наших ожиданий! На мой взгляд, Владимир Александрович — лучший из метрдотелей нашего времени!

— Вот, — довольно кивнул Тамарину официант, — выходит, есть и среди нашего брата настоящие люди. Увидите, он все сделает, как сказал.

— И вам уж такое спасибо за идею, за помощь! По сути, вы и есть самый отзывчивый человек!

— Я — ленинградец! — расплылся официант. — Впрочем, как и он!

Довольные обедом и ещё более возбуждённые тем, что все улаживается с гостиницей, Жос и Надя вышли на Садовую улицу. Записка от метра была у Тамарина в кармане, но в ней, собственно, значилось, как проехать к Дворцу молодёжи. Прощаясь, Владимир Александрович сказал: Вера Александровна о вас уже знает.

Подвернулось такси, и молодые люди помчались сперва на вокзал за вещами, а когда ехали к Дворцу молодёжи, Тамарин попросил шофёра свернуть к ближайшему рынку. Надя не сразу догадалась, зачем.

— Пойдёмте, пойдёмте со мной, — пригласил он.

Цветочный ряд полыхал множеством ярчайших красок. Метровые гладиолусы светились багряным бархатом разверстых своих пачек: розовощёкие, лиловые, оранжевые георгины, геометрически безупречные и отпугивающе-красивые, как распомаженные красотки; астры, целые клубления астр, привлекающие к себе многообразием радужных цветов и оттенков, пышно-игольчатые и застенчиво-скромненькие, как замарашки девочки; и флоксы — вездесущее буйство сиреневых, белых, нежно-розовых и пурпурных флоксов, будто бы дымящихся в своём неистовом цветении, источающих волнующий аромат; и розы…

Особенно приглянулись Тамарину почти белые с чуть розоватым оттенком. Их темно-зелёная, поблёскивающая зелень ещё ярче выявляла чистоту и свежесть полураскрывшихся бутонов, нежно-ароматных и милых.

— Купите, кавалер, мои цветы, — сказала худенькая старушка, — они местные, сегодня я только их срезала… Лучше этих здесь вы не найдёте.

— Они прекрасны, как грудь юной девы! — сказал как бы про себя Жос. Седовласая женщина в старомодной шляпке, чуть заметно улыбнувшись, посмотрела на Надю. Надя, счастливая, глядела на цветы.

Жос покупал и покупал розы, а Надя, радостно смеясь, взывала к нему, чтоб он прекратил безумствовать. Но он делал вид, будто не слышит. Когда же наконец они направились к машине, Надиного лица не было видно за охапкой бело-розовых бутонов.

Через десять минут они поднимались в лифте молодёжной гостиницы: Надя на 5-й этаж, в 506-й номер, Жос на 6-й, в 612-й. После часового отдыха договорились отправиться бродить по Ленинграду. Затем намечено было посетить вечернее кафе, выпить коктейль, потанцевать, и им казалось, что впереди у них ещё бездна счастливейших минут — целых 24 часа!.. Они любили друг друга.

 

Глава третья

В конце лета Тамарин улетел на юг в командировку, а в начале сентября от него на имя Стремнина пришло обстоятельное письмо.

4 сент., 197… г.

«Дорогой Сергей!

Вчера был на Узун-Сырте, переполнен впечатлениями, а поделиться не с кем: мужики вокруг бесчувственные и воспринимают все (кроме выпивки) как чудачество или уход в детство.

На горе — всесоюзные соревнования дельтапланеристов. Съехались парни с аппаратами (штук тридцать дельтапланеров, а людей — не счесть!). Вдоль шоссе Феодосия — Планерское выстроился палаточный лагерь — целая улица.

Погода соревнованиям не благоприятствует: продолжительные норд-осты со скоростью 15 — 20 метров в секунду.

Как дельтапланерист счёл нужным посетить соревнования. Очень сожалею, что не захватил с собой аппарат; и везти только и всего — четыре дюралевых трубы, тросы-расчалки, 20 квадратных метров болоньи и привязную систему!

Все описать в письме трудно. Скажу о главном.

Стою у памятника планеристам. Вниз обрыв на 200 метров . Ветер валит с ног. Сухая трава поёт — первый признак мощной парящей погоды. Сегодня дует с юго-востока. Щупленький парнишка надевает подвесную систему и ладится к своему аппарату «Циррус-2». С места взмывает вверх. Звук — шуршание паруса.

Парнишка этот продемонстрировал тридцатиминутный парящий полет. Аппарат устойчив и хорошо управляем, ходит восьмёрками, намеренно снижается, и это при том, что садиться под горой буквально негде: виноградники, столбы, проволока.

Сложнее всего посадка в турбулентном воздухе за лесозащитной полосой: почти уже севший аппарат вдруг поднимает метров на пять. Поступательная скорость относительно земли — ноль!.. Я подумал: «Это — Лилиенталь! Нужна очень большая смелость даже для сверхумелого!»

Здесь недавно произошло ЧП: разбился студент ХАИ на дельтаплане собственной конструкции. Но дельтаплан тут ни при чём. Анархия!

И произошло это на глазах у многих.

Накануне харьковчанин с его дельтапланом были сняты техкомом с соревнований как неподготовленные. Но студент, затаясь в своём упорстве, на следующий день самовольно втащил дельтаплан на самый верх южного склона Узун-Сырта и от памятника прыгнул с обрыва, неуверенно поплыл, словно без руля и ветрил, над южной долиной. Казалось, все кончится хорошо. Но вдруг дельтаплан задрал нос, потерял скорость, сделал клевок, снова задрал нос, и на втором клевке метров с 10 — 15 врезался в землю. О горы, откуда я наблюдал, всё выглядело не так страшно. Казалось, в худшем случае парень сломает руку или ногу. Но студент не поднимался. Подъехал автобус, началась суета, оказание первой помощи. Но до Феодосии беднягу не довезли — скончался, не приходя в сознание.

Все были подавлены. Я думаю, такая «бесхозность» — дельтапланеристы пока действуют «самостийно», вне всяких ведомств — ещё дорого обойдётся этим отважным людям.

Смельчаки по легкомыслию или неосведомлённости пытаются летать даже ночью. Я им заметил: «Подумайте о том, что даже птицы дневные почему-то ночью не летают. Не имея приборов, не доверяйте своему „чутью“ — не видя в темноте земли, горизонта, летать так же безрассудно, как пытаться летать в облаках без приборов „слепого полёта“.

Ты-то знаешь, что в 1924 году первым из планеристов здесь сложил голову на планёре своей конструкции и постройки морской лётчик Клементьев, а теперь вот первым из дельтапланеристов погиб молодой харьковчанин Василий Дроздов. И хоть он сам виновен в своей гибели, я кричу: «Вечная память дерзновенному!»

Поистине прав Пушкин:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

(Вспомнилось, как мы с тобой и Наденькой Красновской были в Доме кино и как ты воодушевлённо говорил нам о глубинном смысле этих потрясающих строк.)

А изобретение это гениальное. Это не возврат! Усовершенствовать нечего — можно только портить.

И вот какая родилась мысль.

Пансионат у моря есть. Под горой оборудовать посадочные площадки, потеснив слегка виноградники. Сделать простейший подъёмник. При небольшой администрации и хороших тренерах гора в Коктебеле обрела бы вторую авиационную жизнь! Лучшего места для дельтапланеристов и искать не надо.

Я полон оптимизма и отчаянных идей. В выходной день исходил здесь все тропы. Запомнилась ночь в горах, беседа у костра со случайными знакомыми, чай из родниковой воды, южное чёрное небо и крупные звезды. В такие моменты забываешь, кто ты и где ты.

Обнимаю, твой Жос.

P. S. Вчера не отправил тебе письмо, зато сегодня воплю от радости: удалось попарить на дельтаплане!.. Приземляясь, упал, но ушибся не больно. Охоту не отбил!

Будь! И мне пожелай того же».

Читая письмо, Стремнин представил задорно смеющиеся, с искорками глаза друга, его вихрастую, выгоревшую шевелюру, ещё более выгоревшие баки и усы, заведённые Георгием будто для того, чтобы прятать в них непокорную, вечно рвущуюся наружу улыбку и облупившийся нос. Не откладывая, Сергей написал Жосу, что надумали они с Серафимом Огарёвым и Евграфом Веселовым в отпуск отправиться на Эльбрус покататься на лыжах. В письмо вложил вырезку из «Комсомольской правды» под заглавием «На крыльях — с Эльбруса». В ней говорилось:

«Впервые в мире групповой полёт на дельтапланах с вершины Эльбруса совершили Виктор Овсянников, Александр Амбуркин, Олег Болдырев, Михаил Котельников и Владимир Граф. Поднявшись со своим громоздким снаряжением на восточную вершину Эльбруса, они погожим августовским днём стартовали вниз. Необычная стая пролетела над ледниками и каменными осыпями Эльбруса… Самый дальний полет совершил руководитель группы, ленинградский инженер, мастер спорта В. Овсянников, пролетевший 25 километров и эффектно приземлившийся в самом центре стадиона турбазы „Иткол“.

Заканчивалась заметка так:

«Ещё никому в мире не удавалось совершить полет с такой высоты одновременно группой спортсменов».

На полях газетной вырезки Сергей написал:

«Не пойми, что подзадориваю тебя — будь осмотрителен и аккуратен в своих балансирных полётах: хоть ты и лётчик, а учиться летать на этой штуке, очевидно, нужно сызнова?! Не так ли?.. И всё же… хочу зажечь тебя идеей побывать с нами на Эльбрусе… Вот бы порадовал нас и собой, и своим дельтапланом!

Твой Сергей».

Выходя как-то из ангара, Тамарин нос к носу столкнулся с Верой Гречишниковой — программисткой из лаборатории профессора Ветрова, отчаянной авиаспортсменкой, чемпионкой Союза по высшему пилотажу. Она почему-то вспыхнула и опустила глаза, но он не придал этому никакого значения и чуть подался в сторону, чтобы пропустить её — вечно устремлённую куда-то и озабоченную. Но она задержала его, вскинув свои «квадратные» глаза.

— Жос!.. А мне все снятся полёты на ваших скоростных самолётах!

— Понимаю, — кивнул он. (Тамарин, очевидно, и не догадывался о её симпатии к нему, но он хорошо знал о её страстном желании стать лётчиком-испытателем института.)

Она заговорщически прищурилась, и на лице её возникло некое подобие улыбки. Жос подумал, что Вера могла бы быть даже привлекательной, если б немного занялась собой, сумела бы вытравить из глаз этот отпугивающий блеск фанатички летания и пробудить в них хоть намёк на кокетливую улыбку.

— Чего только во сне в голову не лезет! — сказала Вера. — Сижу я будто бы в приёмной нашего министерства и вижу на столе чистый бланк с подписью зама. И тут как током меня шибануло: «А что, если?..» Оглянулась по сторонам — никто не смотрит. Я цап этот бланк и спрятала на груди. А когда примчалась домой — настрочила на бланке предписание вашему начлету предоставить мне тренировку и зачислить в отряд лётчиков-испытателей… Как тогда, помнишь?..

— Ещё бы! — Тамарин криво ухмыльнулся.

— И вот, Жос, будто бы мы с тобой в полёте на МиГе, и ты кричишь мне: «Рассчитывай на посадку без двигателя!» — сам переводишь РУД на холостые обороты.

И вижу, чувствую как, «сыплется» к земле истребитель… Нос МиГа круто смотрит вниз, земля под ним идёт медленно кругом… С тоской в сердце вижу, что не успеваю развернуть машину точно по полосе… И тут ты выхватываешь у меня управление и кричишь с издёвкой: «Эх, Верка, а летать-то ты и не умеешь!»

В ознобе, с бешеным биением сердца я проснулась.

Видя перед собой её кричащие глаза, Тамарин почувствовал неловкое смятение. Захотелось сказать хоть что-то в утешение:

— А!.. Сон есть сон!.. Выбрось из головы… Мог ли я теперь крикнуть тебе такое: ты ведь чемпионка Союза по высшему пилотажу!..

Она же захлопала ресницами, быстро отвернулась и, рванув ручку двери, прошмыгнула в сумрак ангара.

Тамарин несколько секунд смотрел ещё на дверь, за которой она исчезла, ничего не понимая, а потом, с тем же недоумением на лице пошёл своей дорогой.

* * *

Все в институте знали, что Вера писала эмоциональные письма в высокие инстанции. Однажды после очередного её обращения последовал вызов к заместителю министра. И хотя было заметно, что в душе зам «рвёт и мечет», он повёл сдержанный и настоятельный разговор, убеждая молодую женщину сосредоточить хлещущую через край энергию на инженерной работе, намекнув даже на то, какие средства государство затратило на её высшее образование.

Вера выслушала заместителя министра, не отрывая от его лица своих расширенных глаз, а когда он смолк, сказала:

— Александр Александрович, вы могли бы уговорить пьяницу, чтоб он больше не прикасался к водке?.. Если вы способны это сделать, тогда и я готова вас слушать сколь угодно и, может быть, допущу мысль, что вы и меня в конце концов убедите не добиваться испытательной работы… Пока же вы напрасно потратили слова, не убедив меня ни в чём, и я прошу вас не чинить мне препятствий и дать возможность вести лётно-испытательную работу в институте.

Не трудно вообразить, какое раздражение вызвали её слова в душе заместителя министра, человека тоже эмоционального, самолюбивого, не всегда сдержанного и необычайно подвижного. Все же он схватил письмо и черкнул наискось:

«Проверить знания, технику пилотирования, результаты доложить».

Со слезами восторга в глазах она вылетела из кабинета.

* * *

Так уж получилось, как на грех, что начлет велел слетать с ней в качестве инструктора лётчику-испытателю Тамарину.

Когда на двухместном учебном МиГе они полетели в пилотажную зону, Жос прежде всего решил каскадом фигур проверить её выносливость.

Проделав управляемые бочки, петли, иммельманы, виражи с отвесным креном, перевороты, срывы в штопор, и не слыша её реакции, Тамарин решил, что её укачало до обморочного состояния, и окликнул:

— Ну, как вы?

— Превосходно!

Это его немало удивило, но он промолчал и тогда услышал от ученицы:

— Можно теперь я попробую сделать то, что умею…

— Берите управление, — согласился Тамарин. Надо сказать, что делала фигуры она с первого раза на новой для себя машине довольно ловко, но всё же как-то нервно, резковато, и Тамарину в конце концов надоело терпеть все её надрывные кувыркания. Он сделал ей замечание, а когда время вышло, сказал:

— Ладно, пошли на посадку.

* * *

В последующие дни они выполнили ещё несколько полётов. И дело будто бы шло на лад. (Вера к тому времени уже достигла заметных успехов на тренировках в аэроклубе.)

Но вот однажды случилось нечто совершенно нелепое. Они набрали высоту, выполнили правый и левый штопор, а когда снизились до 3 тысяч метров в районе аэродрома, Тамарин уменьшил обороты двигателя и велел ученице, планируя, заходить на посадку, имитируя этим возможный случай остановки двигателя в воздухе.

Истребитель круто снижался, наклонив нос к земле, аэродром был слева, и Тамарин весело крикнул:

— Вера! Извольте показать, как вы справитесь с расчётом на посадку, если двигатель, не дай бог, у вас откажет?

Вера промолчала и, внимательно следя за скоростью и высотой, вела самолёт крутой спиралью по кругу. Нужно было держать скорость несколько более четырехсот километров в час, а стрелка будто бы так и стремилась уменьшить скорость, едва Вера отвлекалась на другие приборы.

— «Дедушка», — вызвала она землю, — я «Пчела — 15», разрешите посадку при имитации отказа двигателя. Подхожу к третьему развороту. Приём.

— «Пчела-15», посадку разрешаю, — проклокотал голос руководителя полётов.

Все чаще посматривая влево-вниз и так же проворно — зырк, зырк — на стрелку скорости, Вера кренила самолёт в развороте к аэродрому, и это требовало от неё особого старания. В самом деле, запоздай она с этим «третьим», по сути, определяющим весь расчёт разворотом, или начни его раньше времени, и самолёт либо промахнет через всю полосу, либо не дотянет до неё. Без подсказки вовремя выпустила шасси.

«Вот так… немного круче… пожалуй, так будет!..» — убеждала она себя вслух, не замечая, что выдаёт свои мысли. Жос, улыбаясь, внимательно наблюдал за её действиями, сидя во второй кабине за спиной ученицы. Он видел перед собой заголовник её кресла, за ним шевеление белого шлема-каски. Но он умудрялся видеть одновременно и летающие в небе самолёты, и плывущий под ними серо-зелёный ландшафт, и реку, уходящую в дымку горизонта, и на ней даже дымки пароходов, буксиров, волокущих баржи, и главное, он будто бы непрерывно держал в поле зрения дышащие стрелки приборов на приборной доске, ощущая у своих коленей двигающуюся с чуть заметными отклонениями рукоять управления, такую же, какой управляла в этот момент из своей кабины Вера. В какой-то момент Тамарину захотелось поэнергичней развернуть самолёт, но он сдержался, зная, что своим прикосновением к управлению испортит впечатление самостоятельности действий ученицы. И она тут же, будто подхватив его мысль, накренила самолёт сильнее, вводя его в четвёртый, последний перед посадкой разворот, стремясь круче развернуться с тем, чтобы точно выйти вдоль оси посадочной полосы.

Вот и этот разворот закончен, самолёт — на прямой. Точно по курсу впереди перспектива сбегающейся в одну точку у реки длинной бетонной дорожки. В первой трети она пересечена другой полосой, покороче… Чем ближе к самолёту начало полосы — тем как бы быстрей становится лет машины, стремительней снижение. Но оба они, и ученица в передней кабине, и инструктор в задней, ясно видят, что расчёт удался. Жос велел вывести двигатель на несколько большие обороты, когда она выпускала закрылки. Снижение замедлилось. Вере теперь оставалось, плавно подбирая ручку, полностью погасить скорость снижения к моменту, когда шины основных колёс под крылом окажутся в нескольких сантиметрах от поверхности бетонки. И это она должна проделать, глядя вперёд через стекло фонаря, соразмеряя движения рулями высоты с интенсивностью проседания самолёта к земле. Жос видел, что она и тут справляется с задачей. «Вот так, спокойней, мягче… Хорошо!» — ободрял он.

Чиркнув колёсами, самолёт помчался по шершавой поверхности бетонки с приподнятым носом. Скорость ещё была велика, стыки плит рябили в глазах, и Жос тихо сказал, чтобы не торопилась тормозить — длинная дорожка позволяла щадить резину колёс. И вдруг произошло что-то страшное, нелепое…

Вере на миг почудилось, что самолёт промахнул всю полосу!.. Она приняла поперечную бетонку за рулежную дорожку в конце аэродрома… Веру будто обдало кипятком — судорожно, не отдавая себе отчёта — зачем? — ткнула она ручку управления от себя.

Тамарин и глазом не успел моргнуть, как самолёт, резко клюнув носом, ударился передним колесом о бетон, стойка с хрустом сломалась. А нос самолёта резко отпрянул вверх, и машина снова оторвалась от земли. Схватив управление, Жос кое-как успел спарировать последний удар колёс о бетон, и, снова приземлившись, самолёт ещё несколько секунд мчался с приподнятым носом вперёд: могло показаться, что ничего особенного не случилось. Но вот скорость погасла, рули потеряли власть, и самолёт опустил нос… С душераздирающим скрежетом дюралевая обшивка стала стесываться о наждак бетона. Жос весь напрягся, зная, что в любую секунду дюраль от трения может загореться. В этот момент до ушей его и донёсся всхлип:

— Ох, я несчастная!.. Теперь мне больше здесь не летать!..

— Замолчите! — яростно закричал он. — Не известно ещё, чем кончится этот полет!

К счастью, самолёт не загорелся. Вера выскочила из кабины первой, отбежала в сторону и бросилась на траву. Мрачный, чувствуя и свою вину, что передоверил ей ответственнейший момент посадки, Тамарин ушёл вперёд. Дрожащей рукой достал сигареты, спички, закурил. Поглядывая на вздрагивающие плечи, видел, что она рыдает, но не подошёл, не стал утешать. Да и нечем было утешить. Он и сам знал, что больше ей в институте летать не дадут.

* * *

С тех пор прошло три года. Вера ушла в себя и в институте больше не затевала разговоров о лётно-испытательной работе. Зато с удвоенной энергией, если не сказать с мстительной неистовостью, занялась летанием на спортивных самолётах в аэроклубе.

Мог ли кто тогда подумать, что и летать-то она решила научиться в надежде, что хоть этим заставит Тамарина обратить на неё внимание?.. Но, научившись, страстно увлеклась полётами и стала совершенствоваться в высшем пилотаже на акробатических самолётах, обнаружив, к удивлению тренера, редкостные лётные данные. А вечно ноющая, неутолимая страсть сделала её более дерзостной, настырной, даже отчаянной в достижении честолюбивых целей.

Вера появлялась на аэроклубовском аэродроме едва ли не каждый вечер и проявляла такие старания при шлифовке в воздухе сложных фигур воздушной акробатики, что вскоре завоевала первенство в республиканских соревнованиях сильнейших лётчиц-спортсменок и через год стала чемпионкой Союза. И тут уж, будто зубами вцепившись в это звание, удержала за собой его и в последующий год. Она продолжала летать с той же юношеской страстью, а сознание, что девчонки помоложе наступают на пятки, только сильнее воспламеняло её страсть быть первой.

И вот настала осень… Осень того года, о котором мы ведём свой рассказ. Авиаспортсменкам, вошедшим в сборную Союза, было уже известно, что в институте успешно проходит лётные испытания новый акробатический самолёт, специально созданный для международных соревнований, и, естественно, каждой из лётчиц мечталось освоить его как можно скорее. Но Вера и мысли не допускала, что не полетит на нём первой, когда он появится в аэроклубе.

Кому, как не ей, было знать о делах с испытаниями этого самолёта. Каждое утро она видела, как известный лётчик-испытатель Георгий Тамарин с явным наслаждением кувыркается на нём почти над центром аэродрома! И надо же было случиться такому отчаянному предначертанию: именно её кумиру было доверено провести испытания этой машины!.. Боже мой, что творилось в её сердце, когда она видела из окна лаборатории эту машину в синеве осеннего неба, зная, что в кабине её наваждение!..

А тут, как на грех, по графику подошло время отпуска, и нужно было ехать, и она так беспокоилась, что может потерять спортивную форму, что могут возникнуть интриги, в результате которых, пока она будет в отъезде, её оттеснят от полётов на новой машине… От этой мысли её трясло, как в малярии. Честолюбие в ней хлестало через край — годы «купаний в славе» подогрели его ещё пуще!.. Да и не могло быть иначе. Она была чемпионкой, а чтобы в современном спорте стать лидером, нужно быть во многом личностью необыкновенной, уметь жертвовать абсолютно всем ради достижения наивысшей спортивной отметки. Именно такой она и была — неистовой и безгранично целеустремлённой, гордой и жертвенной.

Но можно ли погасить в сердце неугасимое?.. Ей, во всяком случае, этого никак не удавалось. Самолюбивая до крайности, жестоко убедившая себя, что она Тамарину не пара, что не может вызвать с его стороны к себе ответного чувства, она изо всех сил старалась не выдать себя, когда сталкивалась с Тамариным в институте.

А как же Жос Тамарин?.. Догадывался ли, что отчаянная рекордсменка к нему неравнодушна?.. Нет. Он о ней толком никогда и не думал.

* * *

Небольшой двухместный самолёт — кресла лётчиков одно за другим — оказался приятным в пилотировании. Облегчённый насколько возможно, он имел самое простое управление (без автоматики), на приборной доске его было несколько самых необходимых приборов, сиденья снабжены надёжными привязными ремнями, а в качестве средства аварийного покидания предусматривались обыкновенные пилотские парашюты. Словом, это был простой спортивно-пилотажный самолёт, лёгкий и достаточно мощный для своего веса, созданный специально для участия наших авиаспортсменок в международных соревнованиях по высшему пилотажу.

Тут ещё выдалась отличнейшая погода — стояла золотая осень с утренними лёгкими заморозками и ясной чистотой голубого неба. Жос приезжал на аэродром к восходу солнца и успевал за день сделать два, а то и три полёта, желая не упустить погоду. Никаких проблем не возникало, и за две недели программа испытаний подошла к концу. Предстояло ещё полетать с лётчицами из сборной, помочь им освоить новую машину.

Конечно, работа оказалась напряжённой, а тут начались его лекции в вузе, так что за это время Жос даже осунулся.

— Что-то ты, друг, худеешь? — спросил его в лётной комнате Николай Петухов.

Жос буркнул с усмешкой, не отрываясь от книжки:

— Довожу себя до кондиции, по Свифту лишний вес сгоняю.

— Это как?

— Проще простого: рекомендую всем безобразно толстым. Опять же, и деньги целей, и торговой сети мороки меньше!

— Не тяни кота за хвост!

— Ладно уж, запоминайте: в понедельник первой недели — не ем, только пью. В следующую неделю — голодаю и понедельник и вторник. В третью — прихватываю к ним пятницу и субботу. В четвёртую — только пью…

— Голую?.. Без закуски?.. — осклабился Хасан.

Здоровячки захохотали, а Жос метнул на Хасана взгляд, но тут же улыбнулся:

— Без оной.

— Ну и как?

— Как, как?.. Чувствую себя новобранцем: или есть хочется, или с девчонками играть в жмурки!

Лётчики смеялись: по части игр с девчонками Жос всегда был не промах, и вряд ли испытывал необходимость голодать по методу Свифта. Никто, конечно, не знал о том, насколько Жос был влюблён в Надю.

Тамарин так и не смог оторваться от испытательных дел в институте и преподавательских в вузе, чтобы выбраться с друзьями на Эльбрус. Да и Стремнин, Отаров и Веселов выехали туда с обязательством вернуться через неделю.

С погодой им повезло. Дни в горах стояли чудесные, снега сверкали всей неистовостью солнца и небесной синевой, а воздух, насыщенный озоном, был звеняще неподвижен. Катаясь на лыжах у Приюта одиннадцати, они увидели человека, готовящегося к полёту на дельтаплане. Лётчики приблизились, но не настолько, чтобы смущать парня своим любопытством. Парень в оранжевом костюме и чёрных очках, держась обеими руками за перекладину, приподнял над собой серебристый треугольник парусиновых крыльев и побежал вниз по отлогому склону.

Первая попытка ни к чему не привела. Задохнувшись от быстрого бега, он постоял немного, потом развернул аппарат остриём в гору и, скрывшись под крылом, стал медленно подниматься к исходному месту. Сверху казалось, что это гигантская бабочка, нервно вздрагивая серебром откинутых назад крыльев, лениво ползёт в гору, шевеля тоненькими рыжими лапками.

Но вот «бабочка» достигла намеченной точки, неуклюже припадая на крыло, развернулась… И опять под крылом появился человек в оранжевом костюме. Теперь бы никому и в голову не пришло, что чудовищных размеров бабочка держит в своих лапках человека: прекрасно было видно, что человек держит над собой большие крылья, похожие на крылья ночной бабочки. Человек этот был смел, энергичен и полон желания летать. И он снова, обхватив руками перекладину, помчался под уклон. И сердце его наверняка сжалось от восторга и страха, когда он почувствовал, что оторвался от земли… И тогда, отдаваясь восторгу и гася в душе страх, он отжал от себя перекладину, стал задирать крыло на большой угол… Уж очень хотелось взмыть в самое поднебесье… Но упрямое крыло, тут же потеряв под собой воздушную опору, заколыхалось, обвисло и, накренившись, плавно опустило человека на уплотнённый снег.

Когда оранжевый человек и после этой попытки был вынужден ещё раз поднять дельтаплан к месту старта, к нему подошли наши лётчики-испытатели, поздоровались. Чуть повернув к ним голову, он хмуро кивнул.

— Напрасно так резко «задираете» крыло, — позволил себе заметить Серафим Отаров, а Веселов добавил:

— Попробуйте планировать отлого, держась сперва параллельно склону, и всё будет о'кэй!

Не зная, что перед ним видные испытатели сверхзвуковых «дельтапланов», воздушный спортсмен словно бы пропустил мимо ушей их слова и стал разбегаться вновь. Замелькали подошвы, вздулась двумя флюсами ткань треуголки, и человек, повиснув на перекладине, оторвался…

— Ай да молодец! — весело переглянулись лётчики. — Что значит послушаться дельного совета!

И в самом деле: дельтаплан заскользил отлого, ровно, и ничто, казалось, не могло помешать его красивому полёту. Испытатели неотрывно следили за ним, и, может быть, каждый из них в этот момент позавидовал оранжевому человеку.

Но вот склон горы пошёл круче вниз, и дельтаплан воспарил над ним метров на тридцать… И тут летящий словно бы забоялся высоты. Во всяком случае его крошечная фигурка, хорошо просматриваемая в прозрачном воздухе, как-то замельтешила, заколыхалась беспокойно… А дельтаплан, как конь перед оврагом, вдруг вздыбился, качнулся, кренясь, и… кувырк!.. Рухнул. Дымком взметнулась снежная пыль. А когда осела, ошарашенные лыжники увидели на месте падения как бы гору серебряных монет.

Оцепеневшие было ноги вдруг пришли в движение, когда лыжники ринулись вниз.

Оттащив в сторону полотно, они сперва не увидели дельтапланериста: так глубоко зарылся он в снег. Все же извлечённый из снега, он открыл глаза. Все трое наклонились над ним:

— Ну как?

Но он их изумил. Бледные щеки стали медленно розоветь и расплываться в блаженную улыбку, а губы, сперва беззвучно, потом чуть слышно прошептали:

— Если б вы знали, как это прекрасно!

Лётчики переглянулись: «Спятил, что ли?!» Стремнин потормошил парня за плечи:

— О том, что это прекрасно, мы знаем и сами. Ты сам-то как?.. Не поломал кости?

— Поломал — срастутся! — стиснул губы оранжевый парень, и лицо его опять стало светлеть, и появилась на нём тихая улыбка: — Как это прекрасно! — пробормотал он, но, попробовав встать, застонал.

Воспользовавшись гнутыми трубами и полотном, лётчики сладили волокушу, уложили на неё человека в оранжевом костюме и тронулись к Приюту одиннадцати.

 

Глава четвёртая

Вере все же пришлось уехать на юг, хотя она и знала, что в её отсутствие кое-кто из девчонок поторопится облетать новый самолёт, чтобы выиграть в темпе, получить преимущество. Но чемпионка предусмотрела все и заручилась клятвенным обещанием приятеля вызвать её телеграммой в любой час суток, как только станет известно о назначении полётов на новой машине.

Она ведь и мысли не допускала, что позволит себя опередить, живя идеей высшего спорта: «Вперёд, вперёд, все безупречней, смелей, ярче!.. Снова, снова, ещё сто раз без устали!.. Ни дня передышки!..» А уж достигнув самого верха — держись! Ох, как не легко удержать успех!

Не прошло и недели, как «сигнал» ею был принят, и она, преисполненная спортивного азарта и даже некоторого злорадства, — мол, вы меня не ждёте, а я вот она — пред вами! — прилетела ближайшим рейсом и явилась прямо из аэропорта в аэроклуб.

Ах, как она боялась опоздать!..

Не опоздала! Явилась как раз вовремя, когда её соперницы уже обхаживали только что прилетевший новый акробатический самолёт, подгоняя по росту привязные ремни. Но Вера была не из тех, кто может обидеться и отойти в сторонку, она умела отстаивать своё первое место и тут в мгновение ока оказалась первой в строю тех, кто должен был летать.

Между руководством аэроклуба и дирекцией завода, откуда поступил самолёт, было обговорено, что в первых полётах авиаспортсменок примет участие Георгий Тамарин — лётчик-испытатель, всесторонне испытавший новую машину, освоивший её в совершенстве и изъявивший желание ознакомить с нею лётчиц в воздухе.

— Ну что ж, Вера!.. Ты проявила завидную мобильность, вернувшись даже из отпуска, — полетим с тобою первой! — сказал Жос Тамарин, засветившись своей лучезарной улыбкой. — Покажи-ка, ветеранка, сохранила ли ты и в воздухе такое проворство?

Девчонки в строю расхохотались: им-то очень пришлась по вкусу добродушная подначка лётчика-испытателя. А Вера, чуть побледнев от слова «ветеранка», закусила до крови губу и отвернулась, надевая парашют: «Ладно, задавака, я тебе покажу, как делается высший пилотаж!.. Ты у меня запросишься на землю!..»

Она уселась впереди, на пилотском сиденье, он за нею, на месте инструктора. Условились, что взлетает и пилотирует сперва он, а потом передаёт ей управление, и она пробует выполнить комплекс фигур, который сочтёт нужным, чтоб получить представление о новой машине.

Через две минуты они уже находились в пилотажной зоне, левее зелёного аэродромного поля, как раз над излучиной реки. Солнце светило сбоку, и самолёт прекрасно был виден оставшимся на земле пилотажницам, на лицах которых всё ещё была заметна досада, вызванная внезапным Вериным появлением.

А между мужчиной и женщиной в воздухе сперва установилось молчание. Первым заговорил он.

— Начнём… Как видишь, аэроплан премилый! Вот, учись, девушка… — подтрунивал он над ней. — Делаю управляемый двойной переворот… Вот… Теперь вправо… Скрипка — не машина! Рулями и двигать не надо: только подумай, а она уже вращается!.. Ну вот. Теперь наберём чуток высоты… Так, достаточно… 2000… Сделаем по два витка штопора влево и вправо… Ты, горлица, присматривайся, как самолёт ловко штопорит… Полюбуйся, как мило получается… Вот скорость гаснет… Даю ногу вправо… Ать!.. Раз — виток, два — виток… Хватит!.. Да он, миляга, и выскочил, как пробка из бутылки шампанского… Теперь сорвёмся вправо… Как видишь, поведение самолёта и здесь, в правом штопоре, аналогичное… Фи-ить, фи-ить… два витка — хватит… Теперь пикируем и выходим на иммельман… Вот так, ещё, ещё и… ать! Перевернулись в верхней точке и вышли точнёхонько на обратный курс… Будем здоровы!

Тамарин выполнил этот несложный каскад фигур слитно и безупречно, как профессиональный лётчик-испытатель. Она не заметила в его пилотировании каких-либо погрешностей. И всё же злорадно улыбнулась, понимая, что до рекордсмена по высшему пилотажу ему очень далеко. Она не сказала, впрочем, ни слова, выжидая нетерпеливо, когда он кончит «эту парковую карусельку для послушных деток», и кипела яростным желанием покрутить так, чтоб он сказал ей: «Мамонька, я больше не хочу, мне страшно!»

— Ну что ж?.. Бери управление и начинай. С чего начнёшь? — спросил он деловито.

— А вот… — воскликнула она дерзко, и это не ускользнуло от него. И в тот же миг Тамарин почувствовал, как ручка управления, которую он отпустил, связанная шарнирно с такой же ручкой, которой она теперь управляла из своей кабины, больно ударила его по кисти, а самолёт мгновенно оказался на спине. Жос ощутил, как повисает на ремнях, и успел подумать, что надо бы потуже их притянуть… «А то как бы эта лютая чемпионка не вышвырнула меня из кабины!» Но удержался, не проронил ни слова.

Ему пришлось судорожно схватиться обеими руками за боковинки кресла: самолёт, чуть разогнавшись в полёте «на спине», взвился полупетлей вверх, и создалось мерзостное ощущение, будто тебя схватили за плечи и яростно вырывают из кабины… Жосу никогда не приходилось делать обратных полупетель — в испытаниях тех серьёзных самолётов, которыми он занимался, этого и не требовалось, — так что несколько секунд нового ощущения не пришлись ему по вкусу, однако, стиснув зубы, он не шелохнулся. В это время самолёт, заканчивая обратную полупетлю, вывернулся через нос вверх и оказался в нормальном положении: солнце заблистало сверху, земля успокоилась на своём месте, внизу… Но уже в следующую секунду, мгновенным переворотом через крыло с такой большой перегрузкой, что голова мотнулась, будто в стремлении оторваться, его дама опрокинула самолёт опять навзничь, чтобы тут же ввести в полную обратную петлю, для чего лихо крутнула через крыло в обратную сторону и, чуть зафиксировав горизонтальное положение, отдала энергично ручку от себя. Он ощутил тошнотворное состояние и ещё эту ноющую боль в паху, знакомую по отрицательным перегрузкам, а самолёт, пройдя отвесное положение, опрокинулся на спину снова. Земля, как бы прогнувшись над головой, скользнула назад и скрылась, и в глаза опять ворвалась синева. Ремённая «упряжка» до боли врезалась ему в плечи, и он забеспокоился не на шутку — выдержат ли ремни!.. Кровь так сильно прилила, что в голове помутилось и дух перехватило. И в этот же момент самолёт, завершив обратную петлю, вышел носом на горизонт и замер, обращённый к солнцу.

Но эта дьяволица — он и не так успел ругнуть её про себя! — и трехсекундной передышки не дала машине: отклонив ручку управления вправо, она заставила самолёт бешено завертеться через крыло в тройной «бочке»… Только отчётливо свистнули в такт оборотам напряжённые консоли: фью-ить… фью-ить… фью-ить… И, так же резко остановив вращение, с не меньшим ожесточением закрутила «бочкой» самолёт в другую сторону.

Притиснув подбородок к груди, Тамарин зыркнул на консоли крыльев и увидел, как с них сорвались дымчатые струи вихрей. Он чуть не заорал; «Эй, чертовка, поосторожней, сломаешь самолёт!» Но помешали гордость и мужское самолюбие.

Если бы он в тот момент мог себе представить, какую совершает ошибку!.. Что угодно обязан был сделать, чтобы прекратить её дикие фигуры: отнять управление, выключить двигатель!.. Увы, он сумел лишь выдержать характер перед неистово торжествующей женщиной — показал, что и он настоящий мужчина.

Она же, все больше входя в азарт, на одной из последующих фигур так рванула ручку на себя, что стрелка перегрузочного прибора взметнулась за красную черту, да и зашкалилась… Двенадцатикратная перегрузка скрючила их тела, втиснула в кресла, закрыла веки, и в тот же миг они с поразительной ясностью услышали металлический хруст…

С земли было видно, как от самолёта отлетел и закувыркался в воздухе кусок консоли крыла… Самолёт стал наклонно падать, теперь уж медленно вращаясь…

Жос мгновенно понял, что самолёт неуправляем. Он выключил мотор и крикнул:

— Прыгай, ведьма, прыгай!.. — Дёрнул рычаг, фонарь улетел. Высоты было ещё около тысячи метров, но Вера почему-то медлила, будто находилась в шоке. Он заорал ещё требовательней, и тут она зашевелилась, быстро откинула с плеч ремни, — он это видел из своей кабины, — стала приподниматься и, как ему в этот момент казалось, делала это будто бы нехотя, будто бы с издёвкой, нарочито не торопясь, как в замедленных кинокадрах… Он кричал ей ещё какие-то слова, и она наконец перевалилась за борт, — тело её скрюченным комком шмыгнуло назад по борту… Теперь и он мог прыгать… с отчаянием видя, что высоты совсем мало… Оказавшись вне самолёта, дёрнул кольцо, то ли видя, то ли чувствуя сжавшимся телом близость земли… Рывок вверх все же несколько опередил удар о землю…

А те, кто наблюдал все это со старта, будто окаменев, не могли стронуться с места… Но и эти секунды прошли, ноги подчинились, пришли в движение. Люди опрометью сорвались к краю аэродрома, куда рухнул белый самолёт и куда упала рекордсменка, так и не раскрыв парашюта.

А солнце, только что светившее так яростно, вдруг будто потускнело. Или это у девчонок застило глаза, они их тёрли кулаками на бегу, все ещё с надеждой пялясь в помутневшее безоблачное небо… Но единственный, только что взметнувшийся перед землёй белой вспышкой купол, и тот недвижно лежал на траве.

* * *

Веру Гречишникову хоронили на третий день. Георгий Тамарин находился в реанимационном отделении госпиталя и был в бессознательном состоянии, открывая глаза, бормотал что-то непонятное, и врачи не знали, чем все это может кончиться.

Гибель чемпионки страны, лучшей пилотажницы Союза особенно ошеломила всех авиационных спортсменов ещё и тем, что произошла она в такой ясный солнечный день у многих на глазах, и каждый из этих многих, вышагивая теперь в огромной толпе за гробом, все ещё видел перед глазами стремительное падение чёрного комочка без малейшей попытки раскрыть над собой парашют… И как тут было не думать, почему она, опытнейшая спортсменка, много раз прыгавшая с парашютом, здесь словно бы забыла про кольцо?!

На лицах у всех застыла тень от падающей Веры, все чувствовали себя подавленно, мало говорили друг с другом, а когда поднимали глаза, в них был один вопрос: «Что же могло случиться?!»

Хотя акселерометр и был найден в обломках с зашкаленной на двенадцатикратной перегрузке стрелкой, и это реабилитировало конструкторов, — на такую предельную перегрузку самолёт не был рассчитан, — все же никто не мог понять, в силу чего опытная пилотесса и ещё более опытный лётчик-испытатель вывели самолёт на предельную перегрузку, вызвавшую разрушение крыла?.. Казалось бы: ум — хорошо, а два — ещё лучше!.. Если один лётчик допустил ошибку, то другой должен был бы поправить.

* * *

Так и было бы в полёте двух лётчиков, когда один строго подчинён другому. Но здесь создалась психологически экстремальная ситуация: в кабине самолёта оказались два мастера… Чемпионка, убеждённая, что настал, наконец, её звёздный час показать лётчику-испытателю, чего она достигла в акробатических полётах, и этим либо покорить его, либо унизить, а он, отдавая должное её мастерству и не догадываясь о том, в каком страшном азарте самоутверждения она находится, доверил ей полностью самолёт…

В те дни всяко говорили о возможных причинах катастрофы, но вот этой, истинной причины, заключённой в столкновении двух сильных натур, никто вроде бы не высказал. Да и возникни такая мысль, можно ли было её объективно подтвердить: Веры не стало, а Жос все ещё находился между жизнью и смертью?

Но если в аэроклубе молодые люди глубоко переживали гибель своей чемпионки, не захотевшей почему-то раскрыть над собой парашют, то в институте, где работал лётчиком-испытателем всеобщий любимец Жос, молодёжь прямо-таки клокотала: и возмущением в адрес несчастной Веры — здесь были убеждены, что только она, вечно взбалмошная и нелюдимая, могла так нелепо сломать в воздухе самолёт! — и желанием немедля бежать в госпиталь, дежурить у койки Жоса, отдать ему свою кровь, умолять врачей сделать всё возможное и невозможное, чтобы его спасти.

Да, известие о катастрофе маленького акробатического самолёта в институте буквально всех потрясло. Здесь так привыкли, идя на работу, в последнее время видеть над аэродромом плещущийся в косых лучах утреннего солнца беленький самолётик и улыбаться ему, словно бы приветствующему их, что противились воспринять его рухнувшим, превращённым в груду белесого металлолома. Мысли идущих теперь по утрам на работу то и дело обращались к человеку, ещё так недавно летавшему над ними… И, как это бывает с людьми, лишь потрясённые несчастьем, они, может быть, впервые осознают, кем для них был этот человек.

Специалисты постарше, думая в эти дни о Тамарине, видели в нём сильного, смелого рыцаря воздуха, творчески одержимого и вместе с тем общительного, интересного человека… Коллеги помоложе видели в Жосе свой идеал для подражания… Ну а девушки — те не прятали подступающие слезы. Вот почему в первый же день несчастья его товарищи по работе, студенты вуза, где преподавал Тамарин, потянулись к госпиталю, и, когда перед входом собралась толпа, пришлось выйти главному врачу.

— Кто вы ему? — спросил он очень устало и с трудом пряча раздражение. — Я хотел бы видеть самых близких его родственников…

В толпе на несколько мгновений возникло замешательство, и тут раздался голос, отчётливо прозвучавший в тишине:

— Считайте, мы все ему самые близкие родственники!..

И сразу же все загалдели, выражая единую мысль:

— Доктор… Ради бога!.. Как он?! Скажите, будет ли жить?!

Старый врач уставился на толпу, стараясь постигнуть что-то, его удивившее, потом с болью сказал:

— Положение крайне тяжёлое… Будем надеяться… Заверяю вас, мы сделаем все, что только в силах…

И в последующие дни у госпиталя собирались люди, желающие услышать хоть что-то обнадёживающее, — по телефону дозвониться было не просто. Толпились допоздна. Предлагали свои услуги в круглосуточном дежурстве возле больного… Вот здесь и выяснилось, что у Жоса, оказывается, нет родственников.

* * *

Жос очень медленно выходил после операции из наркоза. Сознание то выхватывало из сплошной непроглядной мути какие-то парящие над ним среди белых пятен глазищи, то теряло их, будто погрузившись опять в мутную топь… Потом он почувствовал прикосновение к руке чьей-то руки, обхватившей запястье, и понял, что считают пульс. Это было его первой вполне отчётливой мыслью среди бесконечного мерцания бредовых вспышек и полного беспамятства.

Потом его куда-то везли по длинному коридору, и он видел перед собой спину сестры в белом халате и ряд светящихся шаров, как лун, на потолке…

Он вновь открыл глаза и увидел перед собой большое окно и за ним ветки дерева с пожелтевшими редкими листьями. И тут вдруг к нему наклонилось ясное и бесконечно близкое, самое дорогое лицо… И он ещё не мог понять: во сне ли это или наяву?.. Он попробовал чуть шевельнуть забинтованной головой: нет, прекрасное виденье не исчезло… Тогда он прошептал:

— Надя!

— Тс… милый!.. Ради бога, тихо, а то меня выгонят!..

Она быстро склонилась и поцеловала его. Лицо её светилось, а из глаз лились слезы….

— Бедная моя, — прошептал он.

— Врач сказал… самое страшное позади…

Она хотела улыбнуться, но по щекам её безудержно катились слезы:

— Ах, как глупо… Вместо того, чтоб тебя ободрить…

Он сделал попытку приподняться, но его резанула невыносимая боль в спине, в глазах замельтешили красные кольца, потом они исчезли, и он полетел куда-то в пропасть…

Когда очнулся, увидел перед собой серьёзное лицо врача. Тот пытливо вглядывался ему в глаза, держа в руке его запястье. Жос поискал глазами:

— А Надя?..

— На сегодня хватит, — сказал врач, — вот сделаем сейчас укольчик, и будет легче…

— Она придёт?

— Если не будете, голубчик, терять сознание при её появлении.

Приблизилась сестра со шприцем, и все ему стало как-то безразлично.

* * *

Он проснулся и увидел за окном темень. С потолка светила круглая луна. Врач сидел рядом на стуле.

— Отдохнули бы, — сказал Жос, — я чувствую себя совсем не плохо.

— Нет, правда?.. — встрепенулся врач. — А то давеча вы меня напугали…

— Клянусь, — Жос попробовал улыбнуться, насколько позволяли бинты. Врач потянулся за термометром.

— Ну-ка-с… Утку?

Жос мотнул головой.

Врач вышел, а Жос предался грёзам: захотелось думать о Наде.

…Вспомнился изумительный вечер в начале июня.

— Боже, какая сирень!.. Здравствуйте, Георгий Васильевич!

Наденька распахнула дверь, и он увидел её глаза, полные восторга и теплоты, склонился к маленькой смуглой руке, промолвил:

— Счастлив вас видеть!

— И я тоже… — сказала она мило, естественно. — Вот сюда повесьте плащ и проходите, а я мигом поставлю цветы… Что за сирень!.. Персидская…

— Сирень вся из Персии родом, Надя, — заметил он, — и так называемую простую тоже можно называть персидской.

— Вы и об этом знаете? — вскинула она брови. — Готова вас слушать… через пятнадцать секунд, хорошо?.. Сейчас только возьму молоток и расплющу концы веток, чтобы легче впитывали воду.

Он прошёл в комнату. Следом за ним вошла Надя с сиренью в высокой вазе и поставила её на стол, что был прямо против входной двери — небольшой полированный стол. Отойдя, залюбовалась:

— Чудо как красиво! И аромат, аромат — по всей квартире! Но что ж вы, однако, стоите? Прошу вас, — жестом она указала на одно из двух кресел в правом углу. Между ними низкий журнальный столик, на нём под стеклянной крышкой стереофонический проигрыватель. Весь угол тёплым «солнечным» светом освещал торшер.

— Я готова вас слушать… А потом будем пить кофе.

— И если вы не против, немного потанцуем?

— Да, конечно, милый Жос!.. Можно мне называть вас так, как называл на нашей недавней встрече ваш друг — Сергей Стремнин?

— Сделайте одолжение, в ваших устах все звучит. Я уж и не помню, когда и почему друзья-лётчики прилепили ко мне это словечко, подхваченное, надо полагать, где-нибудь в Одессе на привозе.

Надя смутилась:

— О, тогда простите…

— Да нет, Наденька, вы не так поняли!.. Я уж привык к этому имени настолько, что, когда меня называют Георгием, частенько не отзываюсь.

Она рассмеялась.

— Вы обещали рассказать о сирени…

— О сирени… Да, так с чего я начал?.. — спохватился он. — Ах, да… Сирень вся из Персии. В Европу, в Вену, впервые её привёз из Константинополя в середине XVI века посол императора Фердинанда I… Примерно тогда же она попала во Францию. Но лет через 40 в Европе уже не было сада, где бы ни росли кусты сирени. И очевидно, с той поры все девушки стали искать среди гроздей её соцветий цветок с пятью лепестками. Вот так и сложилась песенка:

С удивительной ясностью, словно это было вчера, представилось, как Надя, прослушав бесхитростную считалочку, грустно улыбнулась. «Будто предчувствовала, что со мной случится несчастье…» — вздохнул он горько.

…Он смотрел на неё с откровенным восхищением, и она смущённо спросила: не приходилось ли ему слышать древней легенды о сирени, которую привёл ещё Овидий в своих «Метаморфозах». Овидиевых «Метаморфоз» он не читал и попросил поведать ему эту легенду.

— У подножия зеленеющих холмов Аркадии среди лесных нимф жила прекрасная нимфа Сиренкс, — начала чуть смущённо Надя. — Возвращаясь однажды с гор, повстречал её бог Пан и воспылал неодолимой страстью. Сиренкс пустилась бежать, но была остановлена течением вод реки Ладоны. И взмолилась нимфа, припав к своим сёстрам — водам этой реки, чтобы пропустили её. В этот момент и нагнал её Пан, захотел обнять, но… вместо Сиренкс сжал в объятиях куст сирени, в который она превратилась…

«Вот и я, — грустно подумал Жос, — если останусь калекой, попрошу сделать себе из ветки сирени дудку и буду, как Пан, наигрывать жалобные песенки».

* * *

А Надя тогда, закончив свой рассказ, перевела взгляд на цветы и вздохнула:

— Сирень прекрасна, но уж очень недолговечна!..

— А я научу вас, как подольше её сохранить! — воскликнул он весело. Она заинтересованно улыбнулась:

— Вы и это знаете?

— И даже знаю, если хотите, как вызвать цветение белой сирени в канун Нового года!

— Да вы кудесник!

— Рецепт, правда, длинный… Скажу самую суть… Примерно за месяц принести с мороза большую ветку сирени, и постепенно, день ото дня отогревать, пока в ней не проснутся весенние соки. Ну а уж чем ближе к цветению, тем теплей и заботливей, прямо-таки с любовью, её надо согревать… И она зацветёт!

Надя рассмеялась:

— Как это просто!.. И как трудно выполнимо… Оттого-то так редко видим на Новый год белую сирень.

Она поглядела на него ласково:

— Спасибо, милый Жос, цветами и рассказами о них вы доставили мне большущую радость… Спасибо!.. Теперь позвольте, я угощу вас кофейком.

А он, глядя ей в глаза, все не выпускал её рук:

— Только я не хочу, чтоб вы уходили!

Она рассмеялась:

— Так пойдёмте на кухню и будем варить кофе вместе.

И пошла вперёд, не отнимая руки.

Зажужжала кофемолка, вкусно пахнуло кофейным ароматом. В руках у Нади появился стеклянный ковшик. Кинув в него несколько кусочков сахара, она наполнила его водой и, осторожно, не замутив воды, ссыпала ложечкой размолотый кофе. Шаг к плите, и чиркнула спичкой, поставила ковшик на слабый огонь. Движения её были легки, округлы, преисполнены той изумительной грации, которой она, быть может, в себе и не замечала. Он наблюдал за ней из угла кухни, сидя на табуретке, и думал: «Боже, боже мой, как она пленительно хороша!.. И даже в этой обстановке „прозы быта“, о которой сейчас так много пишут, спорят!..»

Надя почувствовала его взгляд и, смущённая, повернулась:

— Ну вот… А теперь можно немного и потанцевать… Кофе поспеет минут через двадцать.

И что только не творилось в тот миг в её глазах!.. И радость, и ласка, и нежность, и робость, и, кажется, укор себе!

* * *

О всех этих подробностях своего первого визита к Наде Жос теперь думал с величайшим благоговением, забывая минутами о тиранящей боли и призывая в помощь себе всё новые воспоминания.

Иногда вечерами они шли часа на два в Дом кино, забирались за деревянную переборку в ресторане и принимались что-то друг другу рассказывать, не отрываясь взглядом от искрящихся глаз, радуясь своему счастью. Они ни на кого не глядели и почти никого вокруг себя не замечали. Им всегда было вдвоём настолько интересно, что два-три часа пролетали, как пять минут. Официантка, появившись, приветливо ставила что-то на стол и с сочувственной улыбкой отходила, чтоб возникнуть уже со счётом. На них, очевидно, с соседних столиков пялили глаза те, которым в любой обстановке непроходимо скучно. Но они пребывали в своём собственном мире, в окнах напротив все более сгущались сиреневые сумерки, и только волшебство этой красочной бездонности нет-нет и привлекало их внимание.

Потом он провожал Надю домой. Они шли тихими переулками, и он читал, что приходило на память, а она поглядывала на него с теплотой, которая была для него ценней всех благ на свете.

Если мамы не было дома, он заходил к Наде. Но мамино отсутствие случалось редко. И, обыкновенно, попровожав друг друга, они целовались в тени дерева у подъезда, и Надя исчезала, не обернувшись. Он ещё долго потом вглядывался в её светившееся окно.

* * *

Потом ему вспомнился разговор с одним скульптором.

Они с Наденькой в тот день были на художественной выставке в Манеже. Внимание привлекла скульптура солдата. Обошли её кругом и опять разглядывали лицо воина. Надя тихонько сказала: «Как это Вихореву удалось положить печать близкого конца на это мужественное лицо?»

Чуть в стороне от скульптуры стоял её автор, и они подошли к нему.

— Солдат ваш должен умереть? — спросил Тамарин.

— По идее… да. Он ранен смертельно.

— Но смерти здесь нет, — возразил Тамарин, сжимая Наде руку. — Солдат в отчаянном порыве, хочет стрелять…

— Смерти и не должно быть! — подхватил скульптор с воодушевлением. — Солдат не знает, что она уже рядом!

— Пожалуй…

— Он всё ещё в азарте атаки…

Скульптор, совсем молодой человек, лет двадцати пяти, конечно же, не воевал. Войну видел только в кино. Откуда такая страстная убеждённость?.. Откуда эта глубокая проникновенность в состояние души смертельно раненного солдата?

Тамарин снова и снова вглядывался в скульптуру, переводил взгляд на её творца, ему хотелось разглядеть сердцевину этого самого редкостного дара — таланта. «Да, — думалось ему, — только таланту подвластно передать даже то, чего он сам не видел, не слышал. И передать живее, острей, обобщенней, куда более впечатляюще, чем это могло быть в реальности… „Талантливо воспроизведённый миг жизни приобретает вечность в искусстве!“

Там, на выставке, они и познакомились. Тамарин представил Вихореву Надю, а она не удержалась и с милой непосредственностью шепнула скульптору, что её друг, Георгий Тамарин, лётчик-испытатель, изобретатель, конструктор… Георгий тогда взглянул на неё, может быть, впервые с укором: «Зачем ты это, Надя?.. Это ведь к разговору не имеет никакого отношения!» А Вихорев воскликнул: «Наоборот!.. Это для меня необычайно важно!»

И, зажегшись идеей, скульптор схватил его за локоть:

— А вам, скажите, случалось чувствовать этот момент?!

— Пожалуй. — Он почему-то сразу понял, что имел в виду скульптор.

— Ну и как? — лицо скульптора напряглось.

— Так же. Вы это правильно передали. О смерти мысли нет. И боли не чувствуешь. Великое удивление, что ли, охватывает: «Как?.. Неужели?.. Не может быть?!»

— Но как всё-таки в вашем конкретном случае происходило? — глаза Вихорева за стёклами очков ещё более округлились.

— В конкретном?.. У меня, конечно, было не совсем это … Просто пришлось однажды сажать горящий самолёт — истребитель. Скольжу по земле с поломанным шасси, а огонь уже в кабине… Я — за пряжку ремней: штифт замка не выдёргивается… «Как?.. Неужели?.. И так вдруг нелепо?!» На мне горит одежда, пламя полыхает перед лицом, а я спокойно — так во всяком случае мне показалось, даже как будто замедленно, как на телеэкране выделяют острейшие моменты в матче, рассматриваю пряжку, Улавливаю, в чём дело, и выдёргиваю штифт… Фонарь уже раскрыт, я переваливаюсь за борт… Перекатываюсь, качусь по земле, пытаясь сбить с одежды пламя… А самолёт прополз ещё метров пятьдесят и взорвался…

* * *

И вот тут, после всех этих удивительно ясных подробностей, которые возникли у Тамарина в голове, он вдруг вспомнил о страшном падении…

Даже закрыл глаза и замотал чуть-чуть головой. Лежал так долго, напрягая память. Потом губы его исказились гримасой, отдалённо напоминавшей улыбку, и он прошептал:

— А что?.. И здесь так было… Выходит, я тогда скульптору не наврал… Даже Надю не вспомнил!.. Одна только мысль: КОЛЬЦО ! И тут же изумление: «Как?.. Неужели?.. Так нелепо?!»

Мысли его тщетно пытались восстановить последовательность всего происшедшего, но обломки их, словно плитки разбитой мозаики, никак не собирались в последовательную картину. И вдруг… даже в сердце кольнуло!.. «Постой! А как же Вера?!» Но логическая догадка, что он не мог выпрыгнуть раньше неё, несколько успокоила. «Да, да… кажется, я на неё даже ругался… Ну, конечно же!.. Она выпрыгнула первой, и я стал вылезать… Господи, боже мой!..» — Он почувствовал стук в висках и испарину на лбу.

— Вы опять бредите… Вам плохо?.. — спросила сестра.

— Нет, нет… Это не бред… Я так…

— Ну раз вы проснулись, давайте сделаем все наши дела: утку, температуру, укольчик…

* * *

При первой процедуре он опять едва не потерял сознания от страшной боли в спине, но у сестры был наготове шприц, и она притупила боль. Из головы все испарилось; как-то мягко стало вокруг, облачно, зыбко, и он будто уже видел себя со стороны, не чувствуя ни к себе, ни к миру ни малейшего сострадания.

Сколько-то длилось забытьё, и, быть может, он даже поспал, но когда все яснее стала проявляться тупая боль, тут и вернулась к нему ясность мысли.

Представилось, что он калека и сможет передвигаться только на кресле… (Вспомнилась даже фотография президента Франклина Делано Рузвельта.) Бросило сперва в жар, потом в холодный пот… «Тогда прощайте, мечты о полётах на птичьих крыльях!.. И кому я такой буду нужен?!.. Да и нет у меня никого близких… А Надя?! О, господи!.. Зачем же губить её, юную, такую прекрасную!.. Нет, если так — к чёрту!.. Все к чёрту!.. Не хочу быть никому обузой!..»

Жалел ли он себя? Он задумался и об этом. Нет, не жалел. Жалел ли Надю?.. Нет. Она молода, и время, в конце концов, лечит. Ему нестерпимо было жаль их обоих вместе, даже, вернее, их такое удивительное понимание, которое становилось таинством.

«Что за нелепость? — сетовал он на судьбу. — Люди ищут друг друга, кажется, что находят, через какое-то время убеждаются, что они антиподы, что их совместная жизнь далее немыслима… И что же?.. Разбегаются?.. Ничуть! Казнят друг друга за то, что оба так жестоко ошиблись… Да ещё и следят, чтобы не дай бог ни одна из сторон не прозрела, не выскочила за пределы стеклянной банки… Потом, попривыкнув и ещё более отупев, начинают расточать свою злобность на все живое, счастливое, весёлое, что ненароком попадается им на глаза. Теперь уж они ненавидят и друг друга, и свою банку, в которой сидят, будто фаланга и скорпион, и весь мир с солнечным светом, с дождиком, снегом, морозом и ветром… „Проклятущее солнце“ растопляет… „Проклятущий дождь“ напоминает о радикулите… „Проклятущий мороз“ ещё более леденит им душу… „Проклятущий ветер“ вовсе валит с ног!

Словно злой рок оберегает их совместную жизнь, чтобы они всё и вся вокруг проклинали и грызли бы друг друга!.. Но стоит Природе по прихоти своей пересечь пути двух людей так, чтобы вспыхнули их сердца пламенем настоящего великого счастья, — и дьявол Уже тут как тут!..

Вспомнилось совсем недавно прочитанное у Куприна:

«…Человек рождается на свет и живёт вследствии одних случайностей, но только умирает по неизбежному закону».

— И «умирает по неизбежному закону !» — повторил он с усмешкой. — Не-ет, милейший Александр Иванович, здесь что-то не так… Было б по закону , если бы каждому предназначался один и тот же срок… Прожил, скажем, семьдесят, и уж тут не взыщи. Делай «переворот через крыло» и исчезай безропотно…

Ан нет!.. И здесь опять же все во власти его величества случая!.. Одни умирают в младенчестве — кто от кори, кто, выпав из коляски… Другие, какие-нибудь Гобсеки, им и за восемьдесят, а они и в ус не дуют. Это Ремарк о них сказал: «Они живут так, словно смерти не существует».

 

Глава пятая

Через несколько дней состоялся консилиум медицинских светил. Главный врач присел возле его койки:

— Вы сегодня молодцом…

Жос напряжённо заглянул ему в глаза:

— Профессор… У меня нет ни матери, ни отца… Вообще нет близких родственников… Скажите мне то, что должны были бы им сказать…

— Вот те раз!.. Все эти дни к вам настоящее паломничество!.. Хоть костылём отбивайся… И все кричат, что они самые ваши близкие!

Жос просиял:

— Наверно, друзья с работы… Может быть, мои студенты… Доктор, если б вы знали…

— Знаю! — перебил врач. — И ещё эта девочка… Как её бишь… кажется, Надя… А назвалась вашей сестрой!.. Все просит, чтоб разрешил ей дежурить у вашей койки, помогать сёстрам, предлагает свою кровь.

— Милая, милая Надя… Профессор, ну пожалуйста!.. Ну разрешите ей приходить, когда сможет: это самый родной мне человечек!

— Надо подумать; я не забыл: при первом её появлении вы потеряли сознание…

Жос взмолился:

— Профессор, дорогой… Это случайно… Двинулся неловко и от боли…

— Ладно, ладно, посмотрим, как вы себя поведёте, когда…

— Она придёт?!

— Да уж непременно! Я же сказал: от ваших «родственников» отбоя нет.

Главный врач встал. Стерильно-крахмальный, с морщинками у глаз и желтоватым цветом лица, с табачным налётом в седеющих усах. Жос задержал его:

— Но вы не ответили мне, профессор…

— Гм… могу сказать пока одно: радуйтесь вместе с нами!

К четырём часам солнце, будто специально подгадав, кинуло косые лучи из-под туч в окно палаты, золотисто осветив белую дверь. Жос задумал, что Надя появится вскоре после четырех, и все смотрел на дверь, а когда обе её половинки озарились солнцем, его даже в жар бросило от сладкого предчувствия, что Надя вот уже здесь где-то, совсем близко. Ему представилось, как Надя входит в вестибюль… Подходит к гардеробщице, называет себя, женщина ей выдаёт белый халат… Завязывая поясок на ходу, Надя поднимается торопливо по ступеням лестницы… Идёт по коридору… Подходит… Открывает дверь… И тут он чуть не закричал: дверь открылась, и появилась Надя!.. Озарённая солнцем, с букетиком роз…

Как ни ждал он, такое сказочное появление буквально ошеломило его. Он захлопал глазами, в висках застучали молоточки. Сестра, увидев, как изменился он в лице, потянулась к его руке. Жос прошептал умоляюще:

— Только не надо колоть! Я сейчас, я сейчас справлюсь… Сейчас, сейчас…

Надя наклонилась, взволнованная, тщетно пряча в глазах страх и боль за него. Поцеловала.

Сестра тихо вышла.

— Если б ты знала, что сейчас со мной было…

— Да что же такое? — испугалась она.

— Чуть опять не потерял сознание, увидев тебя! — прошептал он, вкладывая в эти слова всю свою нежность.

— Да ведь ты ждал меня?!

— Более того, внушил себе: «Вот ты открываешь Дверь!» И в этот миг ты вошла, будто возникнув из солнечных лучей; меня чуть кондратий не хватил! — Он не отрывал от неё восторженных глаз.

— Ты меня пугаешь, милый… Я и сама чуть не Умерла со страха, когда ты вдруг потерял сознание…

— Прости меня. Я заставил тебя страдать!

— О чём ты говоришь?.. Это ли страдания в сравнении с твоими?..

Надя отвела глаза. Он догадался, что она подумала о том, что ему ещё предстоит. Захотелось её утешить:

— Поцелуй меня. Клянусь, мне сегодня лучше.

Надя наклонилась над ним, и он, почувствовав на своих щеках её слезы, поспешил сказать почти весело:

— Ты принесла мне розы!.. Спасибо, девочка! Спасибо, родная!..

— Совсем как те, что ты мне приносил, когда я болела. У меня тогда сразу пошло дело на поправку, помнишь?

— Эти лучше!

— Тем скорее ты будешь поправляться! — встрепенулась она. — Позволь, я поставлю их в бутылку из-под молока.

Надя подошла к раковине налить воды, и он залюбовался её движениями.

Как же было ему не помнить? Он все прекрасно помнил.

Надя вдруг совершенно просветлела:

— Но, кроме исключительного врачебного отношения, ведь ещё и ты навещал меня, и у моей койки в такой же бутылке ежедневно появлялись свежие розы… А на столе в центре палаты красовались те, что ты принёс накануне: они уже принадлежали всем женщинам палаты.

А потом, в один особенно памятный день, — Надя, прильнув, тихонько рассмеялась, — я попросила маму: «Принеси мне, пожалуйста, маленькое зеркальце и ту, заветную коробочку „Фиджи“…

Вошёл доктор. Внимательно глядя на Жоса, спросил Надю:

— Вы не утомили больного?

Жос заторопился:

— Что вы, доктор! Ещё немного Наденька побудет — и я пойду в пляс!

— Уж будто, — не улыбнувшись, врач взял его руку. — Тогда примите, пожалуйста, небольшую делегацию от многих желающих вас навестить… Только чур: почувствуете себя худо — сразу дайте мне знать. — Врач записал что-то в блокнот.

— Я побуду в коридоре, — сказала Надя, двинувшись к двери.

— Ты ведь вернёшься, правда? — умоляюще глядел на неё Жос.

— Непременно, милый!.. Только бы мне разрешили подольше побыть возле тебя. — Она сделала ободряющий знак рукой и вышла.

— Какая удивительная девочка! — проговорил доктор, вставая. — Итак, не утомляйтесь.

В этот момент в проёме двери показался начальник института Стужев, за ним секретарь парткома Лавров.

— Можно к вам, Георгий Васильевич? — Стужев, старательно пряча беспокойство за теплотой глаз, всматривался в лицо Тамарина. Жос поприветствовал слабой рукой, приглашая:

— Пожалуйста, Валентин Сергеевич!.. Пётр Андреевич! Проходите, присаживайтесь…

Здороваясь, Стужев и Лавров все ещё пытливо и обеспокоенно вглядывались в Жоса, будто не вполне узнавая его.

— Верно, Валентин Сергеевич, я уж больно плох на вид? — попробовал улыбнуться Жос.

— Напротив! Нахожу вас молодцом… Очевидно, и Пётр Андреевич разделит это мнение? — Стужев взглянул на Лаврова. Тот заулыбался широко и бесхитростно:

— Да ведь что сказать?.. Выглядишь ты, Георгий Васильевич, конечно, похуже, чем мы привыкли тебя видеть… Но если тебя побрить, стащить с головы бинты — уверен: опять станешь первым парнем на нашем большаке!

Стужев и Лавров рассмеялись, видя, что им удалось ободрить Тамарина. Жос не сводил с них глаз.

— Я думаю, Валентин Сергеевич, — Лавров посмотрел выразительно на Стужева, — мы можем заверить Георгия Васильевича, что будем всячески помогать врачам в их стараниях вернуть его как можно скорее в строй!..

— Вне всякого сомнения!.. С главным врачом у нас установилась непосредственная связь.

Жос уважительно относился к начальнику института. Сам Стужев в своё время принимал его на работу. И потом, хотя и трудились они, как говорится, «на разных уровнях», между ними никогда не пробегала чёрная кошка. Жос достаточно хорошо знал Стужева как интеллигентного, выдержанного руководителя высокого ранга, отличного специалиста авиационного дела и к тому же тонкого дипломата, поэтому, вглядываясь сейчас в Валентина Сергеевича, мучительно стремился постигнуть причину запрятанной в нём обеспокоенности и даже боли.

Лавров отвлёк его от этих мыслей:

— Позволь, дорогой, передать тебе этот свёрточек. В нём всё необходимое на первый случай для быстрейшего восстановления сил: и икорка, и ещё кой-какие деликатесы, и фрукты… И коньячок отменный!.. Это уж если врачи разрешат по нескольку капель, коль найдут полезным. Так-то вот!

Жос поблагодарил растроганно, попросил передать самое сердечное спасибо всем, кто проявляет о нём заботу… И тут наступило молчание. Было заметно, что Стужев намерен говорить ещё о чём-то важном, но никак не решается. Наконец он сказал:

— Георгий Васильевич… Мне самому это крайне неприятно, но, как председатель аварийной комиссии, я должен кое о чём вас спросить…

— Пожалуйста, Валентин Сергеевич.

— По единодушному мнению очевидцев, вы сперва выполнили сами каскад фигур, чтобы показать в воздухе манёвренность самолёта, затем, как и предусматривалось заданием, передали управление Гречишниковой…

— Так оно и было.

— Она стала выполнять сложные акробатические фигуры, причём, как уверяют, с большим азартом, и в какой-то момент вывела самолёт на предельную перегрузку…

— Да, все это так.

— Не могли б вы пояснить, почему вы не воспрепятствовали этому?

— Сложность ситуации оказалась в том, что Гречишникова — не ученица, а рекордсменка Союза по высшему пилотажу, лидер нашей сборной перед международными соревнованиями. Я разрешил чемпионке делать любые фигуры — ведь самолёт специально создавался для воздушной акробатики, — и вскоре понял, что ей ужасно хочется, чтобы я её одёрнул, и тогда бы она могла заявить: лётчик-испытатель сам не уверен в самолёте, а следовательно, самолёт не отвечает требованиям как рекордный… Но кто мог думать, что она так дёрнет ручку?..

— Дёрнула?

— Да ещё как!.. Я это понял по тому, как меня мгновенно скрючило огромной перегрузкой, и тут же услышал треск…

— А потом?

— Выхватил управление, но удержать самолёт уже не представлялось возможным: он падал, медленно вращаясь… Я выключил двигатель, сбросил фонарь и приказал ей прыгать. Но пришлось много раз крикнуть, и уже была мысль, что так и упадём вместе, не покинув кабины… И вдруг она отбросила с плеч ремни и перевалилась за борт… Для меня осталось слишком мало высоты.

Стужев долго смотрел в глаза Тамарину, очевидно, думая: сказать — не сказать?.. Потом решился:

— Вы, Георгий Васильевич, мужественный человек… Не стану от вас таить: вам, наверно, неизвестно, что Вера Гречишникова так и не воспользовалась парашютом.

— Как?! Вера погибла?! — закричал Жос. — Не может быть! — и почувствовал во всём теле озноб.

Стужев сказал:

— Парашют исправен, как установила экспертиза. Можно было предположить, что, покидая самолёт, Вера ударилась головой о хвостовое оперение, но и этого не было… Она погибла от удара о землю.

Потрясённый, Жос пробормотал чуть слышно:

— Какое ужасное несчастье!

В палате воцарилась гнетущая тишина. Каждому из троих, очевидно, жутким стоп-кадром представился последний миг падения Веры. Потом Лавров, мотнув головой, спросил, ни к кому не обращаясь:

— Может, она всё ещё была в шоковом состоянии от перегрузки?..

— Да ведь она выпрыгнула, — возразил Стужев.

— Выпрыгнуть-то выпрыгнула, но далеко не сразу!

Жос шевельнулся:

— Да, она словно была в забытьи… или и вовсе не хотела прыгать… И сделала это неохотно, когда я уже заорал на неё: «Прыгай!» Она разбилась, разбилась!.. Это ужасно!

Вошёл встревоженный врач. Стужев и Лавров встали. Жоса лихорадило.

* * *

Два последующих дня состояние Тамарина было тяжёлым, у него держалась высокая температура, и к нему никого не допускали, даже Надю. А она приходила в госпиталь каждый день, умоляла врачей, плакала, горячо убеждала, что её появление у койки больного непременно воодушевит его, придаст ему бодрость, но главный врач дал разрешение только на третий день к вечеру.

Когда Надя впорхнула в его палату — сколько радости было для них обоих! Это поймёт лишь тот, кто хоть раз в жизни был горячо любим и сам любил беззаветно.

— Милый, любимый мой! — Надя прильнула к Жосу. — Ну вот мы и снова вместе!

— Радость моя!.. Мне было худо, я уж думал — ты больше не придёшь…

— Это они меня не пускали… У, злодеи! — Надя незлобно взглянула на дверь. — Я знаю, твоё руководство тебя чем-то тогда потрясло. Они и сами ужасно расстроились — это видно было по их лицам, когда они вышли от тебя… А главный врач потом два дня метал громы и молнии, срывая зло на мне.

— Но сегодня ты опять здесь!

Жос потянулся к Наде ослабевшей рукой. Она схватила на лету его руку и поцеловала.

— Спасибо тебе, родная, — прошептал он.

— Я знаю, они сказали тебе что-то ужасное… Такое, чего сами испугались потом.

— Они не виноваты… Это так…

— Сейчас не думай об этом, не говори мне ничего… Забудь все тяжкое… Когда-нибудь, если захочешь, скажешь… А нет — и не надо.

— Найденок мой!.. Умница! Сколько в тебе чуткости, тепла!

— Не надо, милый… Давай лучше вспоминать что-нибудь счастливое из нашей жизни… Давай?..

Он улыбался ей, но в блеске его воспалённых глаз Надя видела и теплоту любви к себе, и залёгшую глубоко печаль. Она порывисто поцеловала его и, отпрянув, озарилась радостным воодушевлением:

— Давай вспоминать… Знаешь о чём?

— О чём?

— О поездке в Ленинград… Боже мой, как я была тогда счастлива!

— А я как! — Он сжал её руку. — Скажу тебе, как на исповеди… Я не святой и знал девушек до тебя, но никогда меня не оставляло чувство одиночества. А тут появилась ты, и одиночество моё пропало.

— И моё тоже! — подхватила Надя. — Порознь будто нас не стало — теперь были мы .

— Именно, мы !.. Удивительно окрылённые!.. Но тут уж стоило тебе оставить меня на день, — усмехнулся Жос, — и я начинал себя чувствовать так неприкаянно, как может, вероятно, чувствовать себя птица, лишённая крыльев… Каково же мне теперь здесь без тебя!

— А я стану прилетать к тебе через форточку, коль они вздумают меня не пускать! — Надя деловито оглядела окно. Жос следил за её взглядом не без умиления.

— Прилетать?

— Ну да!.. Как Маргарита к Мастеру…

— Я вижу, мои мечты о махолёте проникли и тебе в сердце… Ты как Карлсон: лучший в мире лекарь!

— Вот! — подхватила Надя, будто не заметив его улыбки. — А они мне не верили!.. Но… Давай же повспоминаем наши счастливые мгновения…

— Увы. Их было так немного.

— Выбрось из головы все печали и верь свято: они будут, они ведь в нас…

«Вот останусь калекой — кому я буду нужен?!» — подумал он, а вслух спросил:

— Что же тебе запомнилось?

— Все, все!.. С момента, когда ты встретил меня на вокзале… Это ль не счастливые мгновенья?! И потом: сколько их было в поездке в Петергоф, Ораниенбаум…

— С удивительным гидом-таксистом.

— Да… Как подарок нам даже погода выдалась на редкость. Воздух был напоён утренней свежестью, настоян ароматами трав и цветов после ночного дождя… И пенье птиц…

— И далёкое кукование…

— И мы брели в обнимку по аллеям Верхнего парка…

— И лицо твоё озарялось оранжевыми вспышками лучей, продиравшихся сквозь листву…

— И твоё тоже, милый!.. И ты помог мне перелезть через чугунную решётку у Китайского дворца, когда служительница открыла ставни и ушла…

— И мы, как дети, притиснули к стёклам носы и восторгались роскошью екатерининских парадных залов, благо они были прекрасно освещены солнцем.

— И это мгновение застряло в памяти цепче, чем если бы мы обежали все залы с экскурсией!

— Потому что мы созорничали, как дети…

Надя рассмеялась:

— Даже вздумали поцеловаться, глядя на Амура и Психею!

— И как это вывело из себя старуху! Это была ведьма. Она превратилась в ворону и каркала, пока мы шли к павильону Катальной горки, когда я хотел тебя обнять.

— Вот как!.. Ну разве это не сказочное путешествие?

Они ещё о многом вспомнили из своей замечательной поездки и закончили на том, как к исходу второго дня, не чувствуя под собой ног, счастливые, сидели на скамейке в Павловском парке перед павильоном «Трех граций» и ели мороженое, а день клонился к закату, и, хотя на горизонте не было видно туч, Наде почему-то вдруг взгрустнулось.

— Уж больно я счастлива была в те наши сорок восемь часов!.. — сказала Надя, опустив глаза, — я со страхом подумала, что такое великое счастье так просто людям не даётся, что нам предстоит за него тяжёлая расплата…

Жос грустно улыбнулся:

— …Предчувствие тебя не обмануло… А главный врач меня утешил: радуйся, сокол, что не сыграл в ящик!.. Но каково соколу лежать с подрезанными крылышками?..

— О, господи! — Надя закрыла лицо руками, пряча слезы. — Над нами будто висел рок!.. Но как, как это могло случиться?.. Ты же говорил, какой это был прекрасный самолёт!..

Жос взял её руку, поднёс к губам.

— Рассказать?..

Надя кивнула, смахнув платочком слезы.

И Жос рассказал о трагическом полёте.

Надя слушала с полными ужаса глазами, и видно было, что она слышит и вой самолёта, и леденящий душу треск ломающегося крыла, и его, Жоса, отчаянные крики: «Прыгай!.. Прыгай!.. Прыгай, ведьма!..» И наконец, спасительный хлопок купола над ним, за какие-то мгновения до того, как он мог превратиться в мешок с костями… Он смолк, а она всё ещё со страхом смотрела на него и, словно бы боясь закричать, зажимала себе рот. Так они просидели несколько минут, и в палате было тихо, как в склепе, а Надя все зажимала себе рот, и глаза её были полны боли за него. Потом Надя спросила так, что он скорее догадался о смысле вопроса по движению её губ.

— Но что же тебя так потрясло в разговоре с начальством?..

— Надюша… Я узнал самое ужасное… Вера почему-то не захотела раскрыть парашют и упала в ста метрах от меня. Но меня увезли в госпиталь, а её в морг…

Надя, наверно, слышала о гибели Веры; во всяком случае, последние слова Жоса она восприняла спокойно и даже заметила холодно:

— Да, в твоих глазах печаль… хоть ты знаешь, что из-за Вериного вероломства ты был на волоске от того, чтобы лечь в могилу с ней рядом!

— Ну уж нет, — Жос мрачно усмехнулся, — меня похоронили бы отдельно!..

Надя зыркнула остро:

— Это, конечно, «утешает».

Он сделал вид, что не заметил иронии.

— Но и нынешнее горизонтальное состояние…

— …о чём ты, любимый!.. — прервала его Надя.

Они опять надолго замолчали. Уже смеркалось, вошла сестра, зажгла свет, сунула Тамарину под мышку градусник и, не взглянув на Надю, вышла.

— Что-то ты совсем притихла, — сказал наконец Жос. — Уж я жалею, что все это рассказал тебе.

И тут Надя как бы вдруг прозрела от осенившей её догадки. В её зрачках замерцали искорки, и на лице даже появился румянец.

— Господи! — воскликнула она. — До чего ж вы, мужчины, недогадливы, когда дело касается тонких психологических нюансов человеческих отношений!.. Да ведь Вера до безумия была влюблена в тебя!.. Да, да!.. А ты, конечно, и не догадывался об этом… Она знала, что не может понравиться тебе, и в гордыне таилась… И, несомненно, очень долго страдала… Когда же вы оказались с ней в воздухе, ею овладело отчаянное желание покорить тебя своим мастерством, утвердить над тобой своё преимущество чемпионки… И если б ты похвалил её или, пусть шутливо, признал себя покорённым, наконец, отнял бы у неё управление, чтобы прекратить её безумства в воздухе, — она, торжествуя, наверное, смирилась бы, ну, может быть, сказала бы тебе что-нибудь обидное…

Но ты выдержал характер, и это привело её в такое бешенство, что она сломала самолёт… И не хотела прыгать, желая, может быть, тебя унизить тем, что вынудит выпрыгнуть первым… Но и тут ты не поддался!.. И тогда она решила выброситься только ради того, чтобы спасти тебя!.. Злость и всю ненависть к тебе в последний миг покорила любовь!

Жос вытаращил глаза и глядел на Надю, будто не совсем узнавая, изумляясь и тому, что она говорила, и той удивительной вере в неоспоримость своих доводов, которая сияла в её глазах. Он продолжал все так же пялиться на неё, хотя она уже смолкла и тихо разглядывала его.

— Ну что же ты молчишь? — спросила она, не вытерпев.

— Не знаю, что и сказать… Как это ни чудовищно, но очень похоже на истину!.. Никогда бы и мысли не допустил, что женщина способна сознательно пойти на такие жуткие действия…

В этот момент в палату вошли врач и сестра, и Надя встала, чтобы проститься.

— Приду завтра, — сказала она, поцеловав его на прощание. — Мне кажется, после этого разговора тебе будет спокойней.

— Может быть, может быть… — неотрывно глядел он ей вслед. Надя обернулась у двери:

— Буду думать о тебе, чтоб тебе стало лучше…

— Спасибо, девочка… Приходи же, буду ждать тебя!.. Постой… О чём я хотел попросить тебя… Не могла бы ты заглянуть к моим студентам?.. Они ведь тебя любят по-прежнему… Узнай, пожалуйста, как…

— О, господи, я совершенно потеряла голову!.. Да ведь они все эти дни толклись здесь, внизу, не имея возможности к тебе попасть… Я обязательно загляну к ним завтра и попрошу, чтоб кто-нибудь из них навестил тебя. Поправляйся, любимый!

Стремнин узнал о катастрофе Тамарина только на третий день.

Сергей и Хасан продолжали работать у Крымова на Южной точке. Выполнив с утра очередной полёт на подцепку аналога «Икс» к носителю, они вместе с Майковым присели у коттеджа, чтобы перекурить, и тут к ним подошёл прилетевший из центра инженер и ошарашил страшным известием и о гибели Гречишниковой, и о том, что Жос Тамарин в госпитале и врачи борются за его жизнь.

Сергей тут же побежал к Крымову проситься навестить друга, но улететь в Москву ему удалось только через два дня.

Он примчался в госпиталь прямо из аэропорта уже под вечер, и тут, в вестибюле, встретился с Надей Красновской. Только что облачившись в белый халат, она разглядывала себя в зеркале, но, заметив отражение Сергея, воскликнула:

— Стремнин?.. Серёжа?..

— Батюшки, Наденька?.. Вы ли это?

— Я самая… Что, невозможно узнать?..

— Ну нет!.. Я просто-напросто одурел от работы… Здравствуйте!.. Как хорошо, что мы встретились прежде, чем мне к нему подняться… Умоляю, как он?.. Есть ли надежда?.. Что говорят врачи?

Надя смотрела на него светло.

— Сейчас уже получше, Серёжа… Главная опасность позади.

Сергей не сразу решился спросить:

— Что… весь изломан?

— Нет… У него компрессионный перелом позвоночника.

— Но это же ужасно!

— Не так ужасно, как думали вначале… Было опасение, что повреждён спинной мозг. Потребовалась срочная операция, в ходе которой установили, что спинной мозг цел, но зажаты нервные волокна… Их удалось высвободить.

— Ходить-то он… будет? — робко спросил Сергей.

— Врачи надеются вернуть ему полную работоспособность… Но потребуется длительное лечение, на менее полугода. Шутка сказать: сплющивание позвонков поясничной зоны, сжатие межпозвоночных хрящей!..

— Вы когда у него были?

— Утром забегала… Вчера была… Все эти дни.

— Спасибо вам!.. От всех нас, его друзей, лётчиков и инженеров!

— О чём вы! — грустно улыбнулась Надя.

— О, вы не знаете, как порадовали меня!.. Бежал и трясся!

— Да, сейчас ему лучше.. А был в кошмарном состоянии!.. И ещё было худо, когда узнал о гибели Веры…

— А я ведь толком ничего не знаю, — сказал Сергей.

— Он вам потом расскажет… Но лучше разговора не затевать.

— Понятно… А как лечат?

— Лежит на вытяжении… Ну и уколы, уколы… А в общем держится молодцом!.. Идёмте же к нему, идёмте!.. То-то будет радости, когда вас увидит!

* * *

Надя вошла первой, Сергей остался за дверью. Но она тут же вышла и пригласила его, шепнув:

— Температура 37, 5!

Когда Сергей вошёл, Жос вскрикнул хрипло:

— Кто пришёл!.. Серёжка Стремнин!.. Друг настоящий! Подойди скорей, дай тебя обнять!

Сергей склонился к нему, у обоих на глаза навернулись слезы. Надя отошла к окну и будто этого не заметила.

Некоторое время они молча разглядывали друг друга.

— С юга?

— Час назад прилетел.

— Закончили работу?

— Где там!

— А как же?..

— Отпросился к тебе на денёк.

— Ну ты молоток!

— Крымов — молоток: все понимает!

— Но дело-то как же?

— Вот Крымов и сказал мне: «Может ли быть дело важней, чем внимание к другу в минуту для него трудную?!»

Жос растроганно смотрел на Сергея. Глаза его радостно светились.

— Загорел-то как!.. Надя! — сказал он. — Подойди к нам. У нас от тебя секретов нет… Серёж, вот кто мой ангел-хранитель!.. Наденька появилась здесь, и я ожил!..

Надя присела на краешек стула.

Жос спросил Сергея:

— Эксцессов не было?

— Был один страшный случай… Хасана на наборе высоты потерял!.. Вот исстрадался-то за него!..

Жос покачал головой, вмиг посерьёзнев.

— Да как же это?!

— Он включил тумблер разблокировки, а кнопка отцепки тут сама собой и сработала… Оказалась с дефектом, замкнулась… Высоты у нас к этому моменту было более двух с половиной тысяч метров. Я почувствовал по машине, как аналог с Хасаном на борту вдруг полетел вниз. Но Хасан не растерялся, сумел запустить двигатель, вывести его на рабочие обороты, пока, можно сказать, падал к земле… А в его распоряжении было всего 45 секунд!.. Мы-то его ищем в воздухе на парашюте, считая, что у него был единственный выход: катапультироваться!.. А он, глядим, уже сел, катится по бетонке!.. Вот радости-то было!

— Да ведь это подвиг! — прошептал Жос.

— Вот и решено ходатайствовать о награждении его орденом.

— Представляю, что ты пережил за эти секунды!.. Случись с Хасаном беда, и тут бы все свалили на тебя… Нашлись бы в институте субъекты, которые припомнили бы всю историю подцепки в воздухе!

— Естественно. Но ты послушай, что потом было… Сел Хасан. Порадовались, поудивлялись и спросили его: почему он отцепился?.. «А я и не отцеплялся, — убеждает он, — кнопку не трогал, только повернул тумблер». Стали пробовать на земле, действуя так, как у него было в воздухе: висит аналог окаянный, не открывается замок!.. Ну, сотню раз проделали — не отцепляется, висит!.. На Хасана уже все смотрят как на враля… И тут осенило Майкова прокрутить штифт кнопки, и только он её тронул, как замок открылся!.. (До этого никто как-то и не подумал о возможном дефекте в кнопке.) Крымов даже счёл необходимым извиниться перед Хасаном, сказав, что и он погрешил против него в мыслях… Такие вот у нас дела. Но Наде об этом слушать неинтересно…

— Наоборот, я уже настолько покорена вашим волшебным ремеслом, что, кажется, сама скоро стану летать!.. Это ль не парадокс?! — встрепенулась Надя. — Казалось бы, потрясённая тем, что случилось с Жосом, я должна возненавидеть само слово летание !.. Ан, нет!.. Оно кажется ещё пленительней.

Сергей заметил, как влюблённо смотрит на неё Жос. А Жос сказал:

— Надя уже обещала прилетать сюда через форточку, если в случае чего её не будут ко мне пускать.

— Но это будет, возможно, позже, когда ты испытаешь свой махолёт, — сказал Сергей без тени улыбки.

— Ой ли, Серёжа!.. Не пришлось бы тебя просить его испытать… Видишь, как меня тянут, испытывая на разрыв…

— Да ты что, Жос!.. Это из косметических соображений: хотят сделать тебя ещё выше, ещё стройней!

— Это б ничего, — грустно улыбнулся Жос, — я люблю играть в баскетбол… Только вот из всех костюмов вырасту…

— Ладно вам, шутники! — вмешалась Надя. — Жос, расскажи Серёже о своих ребятах-студентах!..

— Они у тебя были?

— Вчера… Ребята меня порадовали. Не опустили крылья!

— Ну вот! Я убеждён, у тебя скоро здесь заработает филиал студенческого бюро!

Надя подхватила:

— Такие, как Жос, и на растяжении не могут лежать без дела!

— Спасибо, дорогие! — Жос просветлел. — А мне вот вспомнился наш праздник избрания Наденьки Королевой июня!.. Что за чудный был вечер!

Надя рассмеялась:

— А потом, помните, как мы весело возвращались по Брестской и Серёжа решил с помощью незабудок узнать имя своей суженой. И как мы увидели на углу толстую-претолстую мороженщицу…

— …и купили у неё эскимо, — подхватил Сергей, — а когда стал расплачиваться, зажав в руке незабудки, тут и спросил вкрадчиво: «Любезная, как ваше имя?..» И услышал вдруг львиный рык: «Абдурахман!.. Вай, вай, вай, что за молодёжь?!»

Все трое расхохотались. Представилось, как припустились бежать переулком, не в силах сдержаться от смеха.

Вошедший врач вернул их к действительности.

— О, я вижу, дело совсем пошло на поправку!.. — окинул всех серьёзно. — Ну-те-с!.. Давайте-ка померим давление…

Сергей пожал Жосу руку, нехотя поднимаясь:

— Ну, выздоравливай!.. Буду о тебе думать!

— Я тем паче: у меня для этого теперь времени навалом! — Жос глядел на Сергея преданно.

Надя встала проводить Сергея. У двери он обернулся:

— Ну будь!..

Жос кивнул:

— И ты!.. Спасибо, что согрел… Привет Хасану, Майкову, всем, кто меня помнит!

— Они скоро будут у тебя сами, как только закончим там, на юге, дело. И я с ними!.. Счастья тебе и любви!

Жос приветливо помахал ему.

 

Глава шестая

СТРЕМНИН — ТАМАРИНУ

3 февраля, Южная точна.

Дорогой Жос!

Обнимаю, твой Сергей.

Вечереет. На столе шумит электрический чайник. Смотрю в окно, идёт мокрый снег. Завтра выходной, всей ватагой двинемся с лыжами на перевал. А когда Днём пригреет солнце, будем любоваться на прогалинах подснежниками… Надеюсь, здесь скоро зацветёт кизил и орешник.

С нами будут Федя Арапченков, Ваня Сидоркин и Никола Уключин… Я тебе говорил о них. Не будь в нашей бригаде этих золотых рук, не видать нам подцепки в воздухе.

На днях выполнили с Хасаном заключительную «прогулку» на подцепку. Крымов сказал: «Спасибо, молодцы…» А мне, брат, взгрустнулось… Будто кусок собственного сердца оторвал от себя, бросил в поезд, и вот уже вижу последний вагон, удаляющийся в темноту… Так что счастливейшее время для нас — муки творчества!

«Борис Иванович, — говорю Крымову, — а у меня уже готова новая идея — как сделать нашу систему изящней, легче и эффективней…»

Он только замотал головой и засмеялся: «Помните, Сергей Афанасьевич: „Лучшее — враг хорошего!“

Таковы здесь у нас дела.

Привет тебе, дружище, от Хасана и Юры Майкова. Желаем тебе скорейшего и полного выздоравливания. Ну как там Наденька — наша Королева июня?.. Вот бы собрать для неё охапку подснежников… А что?!. В корзину — и ночным рейсом…

Жду от тебя вестей. Привет Наде.

ТАМАРИН — СТРЕМНИНУ

6 февраля, госпиталь.

Привет, дорогой Сержик!

Обнимаю, твой Жос.

Надя в восторге от подснежников! У неё на носу какие-то «хвосты» — девочка нервничает… А все ведь из-за меня!..

Я уже стал приподниматься помаленьку… Тут говорю врачу: «Доктор, я ведь совершенно не умею ходить на костылях». — «А вы, — „советует“, — представьте, что вам ампутировали ногу!..»

Ну, слава богу, у нас прорезалось наконец солнышко, и сегодня подвесило сосульки… Да и день заметно прибавился, а то надоело читать в постоянных сумерках.

Надя раскопала в библиотеке и принесла «Письмо генералу „Икс“ Экзюпери. Позволь привести из него некоторые выдержки, тем более что одна мысль из этого письма подсказала мне, что делать дальше, если медики „толкнут“ меня с лётной работы. Только учти: письмо написано в 1943-м в Тунисе и адресовано, в общем-то, не нам с тобой.

Итак, послушай.

«Я только что совершил несколько полётов на 11-38. Это великолепная машина. В двадцать лет я был бы счастлив получить такой подарок. Сегодня же я с грустью констатирую, что после шести тысяч пятисот лётных часов под небесами всех стран я уже не в состоянии находить удовольствие в этой игре. Теперь самолёт для меня не более как орудие перемещения, не более как орудие войны. И если я отдаю себя во власть скорости и высоты в возрасте, для такого ремесла патриархальном, то скорее из желания оставаться непричастным ко всей этой грязи моего времени, чем в надежде испытать былые радости.

…В октябре 1940 года, на обратном пути из Северной Африки, куда иммигрировала группа 2/33, моя машина, выведенная из строя, была свалена в какой-то пыльный ангар, и я открыл для себя тележку и лошадь. И благодаря им — придорожную траву. И овец, и оливы. Оливы выполняли в моих глазах уже иную роль и не служили только мерилом скорости, мелькая за стёклами кабины на трехстах километрах в час. Они выступали в своём истинном ритме, соответствующем медленному созреванию маслин. Единственным назначением овец не было определение изменения средней скорости. Они снова были живыми. Они делали настоящий навоз и производили настоящую шерсть. И трава тоже приобрела смысл, раз на ней паслись.

И я почувствовал себя ожившим в этом единственном уголке мира, где пыль благоухает (я несправедлив, — она благоухает и в Греции, также и в Провансе). И мне показалось, что я всю жизнь прожил дураком…»

И ещё несколько фраз из этого же письма Антуана де Сент-Экзюпери:

«Мне наплевать, если меня убьют на войне. Или если я буду уничтожен диким взрывом летучей торпеды, которая лишает всякого смысла полет, а из лётчика с его кнопками и циферблатами делает счетовода… Но если я вернусь живым с этой „необходимой и неблагодарной“ повинности, передо мной встанет лишь один вопрос: что можно говорить людям?»

Нет, Экзюпери не довелось говорить с людьми после окончания «неблагодарной повинности» — погиб в воздушном бою в 1944 году. Письмо же написано в Ла-Марса, в Тунисе, в июле 1943 года.

Теперь о себе.

При всём моем незавидном положении лётчика-испытателя с травмированным позвоночником я куда бодрее, чем наш знаменитый коллега Антуан… И каждую ночь мне снятся полёты, и я готов, как кузнец Вакула, с радостью полетать хоть на спине у черта!.. Но те строки, где Экзюпери говорит о своём прозрении, о любви к траве, овцам и оливам, нашли самый благодатный отзвук в моём сердце… И я понял, что делать, если медики не допустят к дальнейшей лётной работе…

Ты знаешь, как сейчас всюду нужны трезвые, энергичные, инициативные люди. Вот и подамся я на село… И покажу современной молодёжи, какие нужно петь песни, и как можно любить свою родную землю, и какой может дать она урожай, когда её любишь, и… как можно летать на собственных, машущих крыльях!.. Ведь в деревне никто не запретит мне полёты на высоте до ста метров!.. Если Надя решится поехать со мной, это будет великое счастье!

Таковы вот дела. Пиши.

СТРЕМНИН — ТАМАРИНУ

21 февраля. Южная точка.

Дорогой Жос!.. Певучий Баян наш!

Письмо твоё перечитываю то и дело. Очень о многом заставляют задуматься горестные мысли великого Антуана… Пишет в сорок третьем, когда нас с тобой и в проекте-то не было, а видит будто бы все то, что творится в мире сегодня!..

Ну ты, брат, и удивил нас тут!.. Каково?! Тебе с твоим опытом, знаниями, любовью к авиации — и ринуться вдруг в сельское хозяйство?! Откармливать бычков и поросят, косить траву и удобрять землю… Так и лезет на ум твеновское: «Картошка уже заколосилась, а гуси начали метать икру…» Прости, друг, но я надеюсь, до того, как мы встретимся, все это у тебя пройдёт.

У нас полным ходом идёт отладка в сборочном основного объекта, и все мы с утра до ночи лазаем по нему, притираемся, изучаем. Уже подписан приказ: меня назначили первым, Хасан у меня дублёром…

Вчера выдался ладный денёк, выехали всем гамузом на рыбалку… Хозяин шлюпки — дядя Нестор — профессиональный рыбак: штаны подпоясывает сеткой, пьёт в меру, но систематически. Тип из «Листригонов» Куприна. Лодка названа нелепым именем «Мендрик»: когда Нестор отправился в порт её регистрировать, он был трезв, и на уме вертелось «Минреп» (что-то от минного аппарата), но в порту выпил и все перепутал. Теперь рыбаки кричат: «Нестор, что такое „Мендрик“?..» Что отвечает Нестор, написать невозможно…

Самое трудное было отойти от берега, выйти за полосу прибоя. Закатываем штаны, улучив момент, сталкиваем лодку и прыгаем в неё. На вёслах отходим метров на пятьсот. Длинная волна то поднимает лодку на гребень, то опускает в бездну… Нестор на вёслах. Наши притихли. Я тоже боюсь, но стараюсь не показать и вида; молчу, стыдно, но нужно преодолеть страх… А волна то и дело обдаёт с ног до головы… Становишься «моржом» поневоле… И дело тут не в бахвальстве, а в точном расчёте…. Индейцы круглый год купались в реке, а зимой в проруби. У них не было ни врачей, ни условий для лечения. Жили или умирали, но не болели…

У каждого из нас в руке «самодур». Два-три подёргивания, и чувствуешь толчки: тук, тук, тук… Вертишь катушку — в корзину сыплется живое серебро.

Ну конечно, потом все в чешуе, пропахли рыбой… Где мыться?.. На берегу кил. Намазываешься, прыгаешь в морскую воду, и по чистоте телесной годен для прохода в рай.

А на взгорьях, обращённых к югу, уже зацветают красные тюльпаны, в кизиловых балках по ночам буйствуют соловьи… Соловья вам с Наденькой прислать не могу, а вот тюльпанов, ужо, пришлю корзинку.

Совет вам да любовь.

Выздоравливай, набирайся сил. Наденьке сердечный привет. Ребята кланяются.

Обнимаю, твой Сергей.

ТАМАРИН — СТРЕМНИНУ

1 марта, госпиталь.

Здравствуй, Серж!

Пиши. Обнимаю, твой Жос.

Разозлил ты меня… За тюльпаны, конечно, спасибо! Надя в восторге, благодарит, шлёт тебе привет… А вот у меня так и чешется рука треснуть тебя по шее.

Что же ты, друг любезный, друг железный, думаешь, что Жос Тамарин — трепач?! Или что я намерен двинуться в сельское хозяйство в белых брючках и с розой в зубах?.. Да я, если хочешь знать, здесь уже уйму пособий проработал, их мне любезно прислали из академии Тимирязева… А потом на первых порах стану внимательно прислушиваться к голосу стариков: они ещё, к счастью, не все выписаны к сыновьям и дочкам в город, чтобы по утрам стоять с бидончиками за молоком… И вообще, почему это вы, городские интеллектуалы, так недоверчиво и насмешливо относитесь к самой мысли образованного молодого человека уехать из столицы на постоянную, добросовестную и творчески активную работу в сельском хозяйстве?.. А ведь крикни кто завтра, что за сто километров от Москвы предлагаются молодым специалистам из исследовательских институтов бросовые земли под огороды и сады — так вы передерётесь при дележе этих соток каменистой почвы!.. А потом в авоськах будете таскать туда торф и перегной, чтобы через год все там заблагоухало!.. И заметь: никто будто бы и учить ничему этому не будет — моментально все усвоите. А ведь разве не вы, выезжая в совхоз на прополку картошки, так «славно» работали, что она, как «заколосилась»… бурьяном, так и продолжала «колоситься» до самой уборки?!

Беда нашего поколения в том, что мы бездумно подхватили и вбили в свои головы столетней давности формулу об «идиотизме деревенской жизни», что есть престижные и непрестижные специальности… И многие юнцы, не разобравшись в себе, в своих способностях, устремляются в «престижные» сферы деятельности, имея в виду, что там их ждёт «лёгкая жизнь» — можно-де будет «почти ничего не делать и много получать», — и вскоре убеждаются, что они в этой сфере совершенно инородные тела, и жизнь их вовсе не лёгкая, потому что хозяйственники то и дело посылают их то на стройку, то на работу в подшефный совхоз. И они все чаще начинают думать: «А не лучше ли мне было быть хорошим строителем или, скажем, механизатором в совхозе?..»

Не мне тебе говорить — ты это не хуже меня знаешь, — что только любимая работа, созвучная способностям, делает человека счастливым, потому что он чувствует себя в ней творцом… Очевидно, одной из самых «непрестижных», почти забытых теперь профессий, является гончарная… Но вот мы любуемся древнегреческой амфорой, которой 2500 лет, и думаем, как талантлив был мастер, сотворивший её, и как он был счастлив, создавая такие красивые и необходимые людям вещи!

Понятно, если меня «не толканут» эскулапы, я не оставлю своей лётно-испытательной и научной работы — здесь я уже достиг многого и, очевидно, более всего буду полезен на этом месте. (Кстати, родилась интересная идея, как уменьшить процентов на тридцать посадочную скорость пассажирских лайнеров. Расскажу, когда свидимся.) Но если «толканут» — уеду и буду обрабатывать матушку-землю с такой же любовью, с какой создаю махолёт… Ты скажешь: да ведь это не твоё призвание… Чепуха!.. И моё и твоё!.. Потому что каждый из нас в душе крестьянин, и любовь к земле — в наших генах!

Вот я и успокоился, больше на тебя не злюсь. Рад узнать, что ты назначен первым на испытание «Икса». Поздравляю от всего сердца!.. Но помни старое изречение: «Основная задача первого вылета — успешная посадка!..» И ещё: лётчик-испытатель достигает вершины своей карьеры, когда его выбирают для первого полёта новой опытной машины. Приобретённый им опыт, интуиция, мудрость — все фокусируется в этом своеобразном испытательном полёте. Прости за дидактический тон.

О многом ещё хотелось бы поговорить, но пока все.

СТРЕМНИН — ТАМАРИНУ

12 марта, Южная точка.

Дорогой Жос!

Ну и отчитал ты меня! Впрочем, поделом!

Мы уже отрулили на новом… Удалось даже сделать маленький подлёт… Вот я и подумал: нередкая подверженность риску развивает решающее качество, необходимое лётчику-испытателю, — способность управлять чувством страха — очевидно, это и есть мужество…

На днях вместе с Главным, Хасаном и Майковым выезжаем на Методсовет, где доложим о всей проделанной работе на предмет получения разрешения на первый вылет. Так что скоро свидимся. Всеподданнейший поклон Королеве июня!

Обнимаю, твой Сергей.

Но прибыть с Южной точки в институт Крымову, Стремнину, Хасану и Майкову удалось только 5 апреля — задержала подготовка документации для Методсовета.

Вместе с Крымовым они побывали у начальника института, и Стужев назначил совет на следующий день.

Потом Сергей Стремнин, зайдя в лабораторию к Генриху Бергу, встретился с доктором Опойковым, и тот так тепло поздравил его с «блестящим окончанием работы по подцепке в воздухе на аналогах „Икса“, будто кому-кому, а ему-то с самого начала было ясно, что работа выдающаяся, и немудрёно, что Крымов так высоко её оценивает.

Днём Сергей зашёл в лётную комнату и побыл в кругу коллег, а к пяти часам приехал к Тамарину в госпиталь.

* * *

Жоса он нашёл в беседке госпитального парка. Тамарин был так увлечён какой-то схемой, разложенной перед ним на столике, что не заметил тихо подошедшего Сергея. По бокам Жоса на скамью опирались костыли, а рядом красовалось банджо.

— Здравствуй, Жос!

— Ба, Серёжа!.. Друг любезный, друг железный!..

Вот так радость! — завопил Жос, раскрывая объятия. — Ну садись рядом скорей, рассказывай!.. Вот так одарил!.. Никуда не спешишь?.. Слава богу!.. Теперь-то наговоримся всласть!..

— Постой… О делах потом… Ты-то как?.. Выглядишь недурно.

— О, я как видишь!.. Скачу, как олень, на четырех копытцах…

— А на своих двоих не пробовал?

— Недельки через две грозятся разрешить.

— Ну а как Надя?

Жос взглянул, и Сергей понял, что и в этом году они изберут её Королевой июня…

— Сам увидишь… Она скоро придёт… — Жос, понизив голос, огляделся: — Ну хоть что-нибудь о том, как вам там леталось, пока мы с тобой вдвоём…

Сергей придвинулся к нему и стал тихо рассказывать, а Жос слушал с таким выражением глаз, будто все, что было в воздухе при подцепке одного самолёта к другому, происходило при его горячем участии. Потом он откинулся на спинку скамьи и вздохнул:

— Если б ты знал, как я боюсь, что мне больше не дадут летать!.. — и потянулся за инструментом. Попробовал настройку и заиграл тихонько светлую мелодию.

Сергей выждал, когда Жос поднял глаза, и сказал:

— И я верю. Факт, будешь!.. Чьи это стихи?

— Да как-то высмотрел в «Алом парусе», в «Комсомолке». Под ними подпись: Наташа Панасенко, 16 лет.

В этот момент оба и увидели Надю. День выдался тёплый, и она была с раскрытой головой, в лёгком замшевом пальто и вышагивала своей гарцующей походкой.

Жос, просияв, заиграл в ритме марша и запел:

— Бог Бунин в помощь! Батюшки, кого я вижу!.. Серёжу Стремнина!.. Здравствуйте, милые друзья!.. Вот я и с вами…

Надя поцеловала Жоса и протянула руку Сергею.

«Как она хороша!» — спрятал Серёжа запретную мысль.

Подсев к Жосу, Надя спросила о его самочувствии. Сергей в смущении потянулся к портфелю и извлёк букетик ландышей.

— Это вам с Южной точки.

— Господи!.. Какая прелесть в начале-то апреля! — Надя счастливо наморщила нос. — Спасибо, Серёжа…

— Что у тебя ещё там заготовлено, опасный человек? — Жос заглянул в портфель.

— А вот…

— Святые угодники!.. Чёрный крымский мускат!.. Ты бы мог прослыть гением, если б сообразил захватить стаканы и хотя бы самую лёгкую закуску…

— Я и есть гений, — без тени улыбки сказал Сергей, разворачивая свёрток и извлекая три стопки — одна в одной — и бутерброды. Надя даже захлопала в ладоши:

— Гений, гений, гений!..

Жос мотнул головой:

— Таю маленькую надежду, что не вполне гений… Поди, ведь забыл предмет, которым открывают бутылки?..

— Не-ет, я полный гений: вот и штопор!

— Ну брат!..

— Он полный гений! — подхватила Надя. — Виват, виват, виват! — Она расправила пергамент, разложила бутерброды. — Боже, какая вкуснотища!.. Не осуждайте меня, Серёжа, что взять со студентки?..

Жос откупорил бутылку и налил в стопки понемногу темно-красного вина, поднял свою:

— Ещё Дюма заметил: никогда будущее не представляется в таком розовом цвете, как если вглядываешься в него через бокал шамбертена!.. Взглянем же, друзья!

Сергей поднял стопку:

— И вкусим на счастье!

— Виват!

Попробовав вина, Надя воскликнула:

— Нектар!.. Сие вкушали боги на Олимпе!

— Кстати, об Олимпе и о богах… — сказал Жос, — ты был сегодня в институте?.. Эх и соскучился я по нашей лётной комнате!.. Расскажи, Серёжа, какие там у наших пересуды.

Губы Сергея дрогнули в улыбке:

— Да ты ведь знаешь, там никогда не соскучишься…

— Тон по-прежнему задают Лев Морской и Николай Петухов?..

— Естественно.

— Как там тебя встретили? — Жос с теплотой в глазах смотрел на Сергея.

— Да что сказать?.. Добро, сердечно… А когда вошёл Киса, Николай Петухов даже обнял меня, поздравляя и с успешным завершением испытаний по подцепке, и с назначением на «Икс». Киса не выдержал и вышел. И тут Морской сразил всех анекдотом. Говорит: «А Киса наш — котище!.. Тут, гляжу, вьётся возле нашей пухленькой секретарши. Она ему: „Василь Аркадьевич, что вы возле меня все вертитесь?..“ А он в ответ елейным голоском: „Я не верчусь, Танечка, я просто… хочу вам отдаться…“

Жос расхохотался. Надя весело изумилась:

— Ах он, лапочка, какая непосредственность!..

— Да уж, «непосредственность»… — Жос посерьёзнел. — О такой «лапочке» Жуковский Василий Андреевич обмолвился стихами: «Кто втёрся в знатный чин лисой, тот в этом чине станет волком». Ну да бог с ним… Серёжа, мы слушаем тебя.

— Дальше по обыкновению заговорили о женщинах, — потупился Сергей, — Петухов заметил, что они все больше теперь играют на контрастах: утром стремятся быть как можно безобразнее, чтоб к вечеру ошеломить нас своим великолепием. «Уж больно на работе болтливы, — покривился Морской, — это мешает им быть мудрыми и обаятельными…»

— И много едят, что мешает им быть красивыми! — усмехнулась Надя, с наслаждением уписывая бутерброд с ветчиной.

— Браво, девочка, — сказал Жос, — днём ты — гений, вечером — красавица!

Надя лизнула мизинец:

— А можно гению ещё кусочек?

Сергей вспыхнул:

— Да что вы, Наденька, ешьте на здоровье… если это не мешает вам быть красивой…

Наконец Жос спрашивает серьёзно:

— Значит, Методсовет завтра?

— В десять. Проводит сам Стужев.

— Он заезжал ко мне несколько раз.

— А лётчики?

— Бывают… Серафим тут заскакивал на днях. Хорош Серафим крылатый! — заулыбался Жос. — Презабавный человечина! Не без слабостей, а какой испытатель!.. Можно сказать, от бога!

— Да уж, — кивнул Сергей. — Провёл на днях уникальные испытания — выполнил несколько посадок при имитации заклинения рулей высоты… Пользуясь тем, что, меняя тягу двигателя, можно изменять в нужных пределах угол наклона самолёта, он показал, что в аварийном случае при заклиненных рулях высоты посадку выполнить все же можно.

— Блестяще!.. А мне тут жаловался, смеясь: «Ухожу на работу, а Лариса вдогонку: „Эй, зелёную рубаху надел!.. Под кусты маскируешься?!“

Сергей пожал плечами:

— Что там у них за отношения?..

— Мальчики!.. А я так и не поняла, как можно, не действуя рулями высоты, посадить самолёт?..

Они красноречиво переглянулись, и Жос сказал:

— Браво! Серж, а ты не верил, что Надя скоро запросится летать… Внимай, девочка: при даче газа — самолёт склонен задирать нос, при уборке — клонить к земле. Этим и пользовался Отаров. Улавливаешь?

Надя задумчиво вздохнула:

— А я все не решаюсь вам рассказать… Какой мне сон приснился!.. Будто качусь с горы на лыжах и вижу впереди обрыв. И свернуть некуда — с боков деревья!.. Замираю от страха и инстинктивно взметаю руки… И — радость! Ощущаю под ними воздушную опору, руки будто превратились в крылья!.. Я отталкиваюсь и чувствую, что лечу… Свободно, легко, легко так… И меня охватывает восторженное состояние от восприятия полёта!.. Хочется петь и смеяться… Кренюсь в развороте… Пробую влево, вправо… Восторг и упоение! Делаю восьмёрки, парю спиралью, а подо мной бездна! Но мне ни капельки не страшно. Лечу смело, и даже вовсе не удивляюсь; кажется, что много раз когда-то летала… Проснулась, а сердце колотится в диком восторге!.. Что же это, скажите мне: снилось ли вам нечто подобное, и похоже ли моё ощущение полёта во сне на то, что вы чувствуете в реальном полёте?

— Силы небесные, какая ж ты прелесть! — умилился Жос. — Да ты воспроизвела и мои ощущения полётов во сне!..

— И мои тоже! — подхватил Сергей. — Но любопытней всего здесь то, что вы, Наденька, не летая наяву, воспроизвели впечатление от подлинного полёта!

— Нет, правда?! — Надя зыркнула на одного, на другого, желая убедиться, не шутят ли.

— Да, да! — вскинулся Жос. — Именно: хочется петь и смеяться!.. И ни капельки не страшно!.. А внизу бездна!.. Да ведь это испытывает каждый лётчик, планерист, дельтапланерист, особенно ярко в первом своём самостоятельном полёте…

— Но тогда… — она помедлила немного, — откуда это во мне?.. Эта острейшая реальность полётного ощущения во сне?.. Я даже чувствовала пульсацию воздушного потока… И эта трепетная послушность крыльев-рук… Может, это из памяти древнейших предков?.. И если все люди летают так изумительно реально во сне, то не вправе ли мы спросить себя: не от птичьего ли начала все это сохранилось в нас?..

— Да-с… Наденька! — выразительно протянул Жос и кинул взгляд на Сергея.

— А что?.. — помедлил тот. — От птицы… Или от птеродактиля… Мне всегда как-то неуютно было от сознания, что происхожу от обезьяны… Правда, возможна и другая гипотеза. Циолковский высказывал мысль: так как люди питаются всякой живностью, молекулы человеческого тела, обновляясь, могут перенять что-то от тех существ…

— Не хочешь ли ты сказать, — весело взглянул Жос, — что вовсе не нужно происходить от птицы, чтобы видеть лётные сны?..

— Я допускаю гипотезу.

— Как это мило!.. — рассмеялась Надя. — Наелась перед сном ветчины — и снится свиное рыло!.. Схрумкала крылышко цыплёнка — милости просим — летай себе во сне!

— Ой, Надя, простите, — засмущался Сергей. — Может, и не так все упрощённо.

Жос усмехнулся:

— Да и цыплёнок сам не летал никогда!.. Но ты, конечно, возразишь, что Надя могла съесть и…

— …сациви из лебедей, — потупился Стремнин. Надя всплеснула руками:

— Превосходно!.. Актон наелся зайчатины, во сне превратился в зайца, был загнан собственными собаками и сожран ими!..

Надя сделала вид, что хочет обидеться, потом вскинула весёлые глаза и, наморщив нос, замотала головой.

Жос налил всем вина и взялся за банджо. Глядя на Надю, запел:

Сергей украдкой взглянул на Надю. Она, опустив ресницы, пригубила вино, может, думая о Блоке, а может, и об ином. Догадайся-ка, о чём думает девушка, когда ей поют о любви?.. «Надя — прелесть! — думал Сергей. — Вот уж, право, девушка и красивая, и создающая вокруг себя ауру любви!»

Он поинтересовался, как у неё дела с учёбой.

— Да ведь сессия на носу. Нужно написать хорошую работу.

— Дерзаете?

— Ой, не надо об этом, — она усмехнулась. — Мои литературные дивиденды вам будут ясны, если я расскажу о недавнем разговоре с невропатологом… Тут с самоподготовкой переусердствовала, и появились головные боли, бессонница, а у подруги дед — замечательный доктор.

Пришла я к нему. Холёный такой профессор, усадил меня напротив, смотрит заинтересованно…

Тамарин тряхнул головой:

— Да ведь… разве что слепой пройдёт мимо тебя равнодушно!

— На этом месте мне, очевидно, нужно встать и сделать книксен? — взглянула на него Надя.

— Продолжайте, мы слушаем вас! — дурашливо пропел Сергей.

— Хорошо… Смотрит дед-профессор на меня пытливо: «И давно пробуете заниматься литературным трудом?» — а у самого в глазах-буравчиках: «Сейчас я тебя поймаю!» — «Да года три-четыре», — отвечаю. «Ну и как?» Ждёт проявления столь обычной мании величия. «Все надеюсь написать что-нибудь примечательное», — говорю. «И? (Ну же!)» — Я гляжу на него, он на меня: «И?..» — «Пока не получается, профессор, таланта не хватает». Я улавливаю в его глазах теплоту. Мне сдаётся, что в них промелькнула мысль: «Не так уж и сумасшедшая!» Что уж там наговорила ему обо мне подруга?! «Нуте-с… Смотрите на кончик моего пальца». Глаза мои бегают влево-вправо, вверх-вниз. «Хорошо, — продолжает он, — и, поди, кое-что за эти годы успели написать?» Я-то чувствую, что он ещё надеется обнаружить во мне «заскок». Отвечаю с улыбкой: «Бог знает сколько, профессор!» — «И как же вы поступаете с рукописями?» — пиявит он меня. «Сжигаю!» Эти мои слова заставляют его мгновенно затаиться. Я не выдерживаю взгляда, смеюсь. Теперь в его глазах недоумение: «Что вы хотите этим сказать, душечка?» — «Да ничего особенного, профессор, — с грустью уже смотрю я на него, — просто я их сжигаю».

Он берет меня за руки, встаёт и помогает мне встать. С нескрываемой уже симпатией и сочувствием смотрит мне в глаза: «Ах, как я вас понимаю!.. Да ведь теперь и напечататься, поди, невероятно трудно: все пишут, страшно грамотные все, да и бумаги нет! — Мы стоим друг против друга, и на меня уже смотрит не врач-невропатолог, а симпатичный пожилой мужчина. Он продолжает начатую мысль: — Один знакомый журналист мне как-то говорит: «Попадись теперь хоть сам граф Лев Николаевич — я б его, деда, нипочём в еговиде печатать не стал: урезал бы разочка в четыре, акценты повсюду почетче расставил, богоискательство все это дедово к чертям повыстриг…»

С этими словами профессор учтиво открыл передо мной дверь и, улыбаясь, утешил: «Прощайте, милая, вы совершенно здоровы».

— Вот вам и очерк! — заворожённо смотрит Сергей.

— Ты насоветуешь! — смеётся Жос.

— А что?.. Это ли не примечательная зарисовка с натуры?..

— Нет, Серёжа… В лучшем случае это маленький рассказ-шутка… И хватит об этом… Как я понимаю, вам предстоит, Серёжа, на этих днях какой-то ответственный полет?

Сергей взглянул на Жоса, думая, как бы ему поскромней ответить, и Тамарин подхватил не без гордости:

— Надя, Сергею предстоит первый вылет на опытном, только что созданном самолёте!.. Это признание высшего класса в нашей профессии… После Методического совета сразу туда, на Южную точку?

— …и если будет все о'кэй, на следующее утро сиганём…

— Ни пуха ни пера, быстрокрылый человек!

— К чёрту! — сказал Сергей.

— А мы с Жосом будем думать о вас, Серёжа.

— Спасибо, Наденька, — взглянул он, вставая. — Вот прилечу в июне, Жос будет на своих двоих, и устроим праздник, и выберем вас снова нашей Королевой июня!

— О, надеюсь! — смеётся Надя. — Только, чтобы не повторяться, надо бы нам что-нибудь придумать… — она встряхивает головой, как бы перед зеркалом, — разве что выкрасить волосы в огненно-рыжий цвет?..

— А мне искупаться в чернилах, — Жос берет аккорды: — «Ли-ло-вый негр вам подаёт манто!..»

— Не будет ли слишком кричаще?.. Впрочем, если кое-где высветить белыми перьями, будет недурно… Королева июня с Сандвичевых островов!.. — И, посерьёзнев вдруг, Надя говорит с жаром: — Ах, друзья!.. Только бы у вас всё было хорошо!

— С надеждой за это! — предлагает Жос.

Все трое подняли стопки. Заметно преодолевая боль, Тамарин поднялся на ноги и обнял друга:

— Дай же телеграмму, не поленись!

Сергей кивнул, склоняясь к Надиной руке, и тут, живо решившись, она поцеловала его в щеку. — Как я хочу вам успеха!

* * *

Сергей вышел из парка и остановился у троллейбусной остановки, задумавшись о матери. Память перенесла его в канун какого-то далёкого, ещё в детстве, Нового года… Он даже явственно услышал щелчок замка в двери, и сердце, как тогда, затрепетало. Появилась мама!.. Заснеженная, раскрасневшаяся, с ёлочкой в руках, овеянная пронзительными запахами доброго мороза и свежей хвои. «Ой, погоди, сыночек, я такая холодная!..» А он, прыгая вокруг неё, не давал ей раздеться и был охвачен такой радостью, что будто бы и смеялся и плакал одновременно: «Нет, ты не холодная!.. Ты самая, самая тёплая на свете!..» Потом ему вспомнилось, как дворник устроил костёр из осыпавшихся ёлок, и они, постреливая искрами, бездымно пылали. Вокруг собралась ватага ребят, и он, идя из школы, тоже заглянул, но, узнав свою ёлочку, охваченную огнём, тут же отвернулся и пошёл к дому… Небо было густо-серым, и снег потемнел, а с крыши кое-где капало. И ему показалось, что и во все последующие годы, стоило дворнику запалить очередной ёлочный костёр, как с крыш начиналась капель… И думалось потом: «Вот и опять!.. Года как не бывало!»

Сергей знал, что Антонина Алексеевна поёт сегодня Микаэлу в «Кармен», но решил не волновать её своим внезапным появлением перед спектаклем, а зайти к ней в театр к концу первого акта, когда она уже распоется, обретёт уверенность и до её выхода в третьем акте будет уйма времени.

Он улыбнулся: вспомнились обычные её «вибрации» с утра в день спектакля. «Как же нужно любить своё искусство, если за минуты испытываемого восторга надобно расплачиваться часами колоссального напряжения!.. Правда, и мне бывает страшно, — продолжал рассуждать Сергей, — и всё же матери страшней…» Он представил себя перед разверстой пастью огромнейшего зала, переполненного людьми, и сжалось горло. Но что замечательно: стоит матери, оказавшись на сцене, услышать такты своего вступления, увидеть ободряющий взгляд дирижёра, и в тот же миг её будто подхватывают крылья, страх исчезает, всю её пронзает каким-то импульсом лучистой энергии, дающим необыкновенные силы и вдохновенную уверенность в себе, и вот уже голос льётся из груди легко и так серебристо звонко, словно бы ниспослан с самих небес.

Обо всём этом мать ему рассказывала когда-то, и вот сейчас, вспомнив, он не без удивления отметил, что очень похожая метаморфоза происходит и с ним: в самом начале взлёта, лишь только самолёт, послушный его воле, устремляется вперёд, все страхи и волнения остаются позади, и он, будто бы обновлённый, с ощущением в себе даже какого-то пронзительного восторга, уходит в воздух.

Тут подошёл троллейбус, завизжали, раздвигаясь, двери. «Значит, мы мужественны, — входя, сказал он себе с улыбкой, — а мужество не бывает без страхов!» — так, кажется, говорил Ремарк?..»

* * *

Помощник режиссёра провёл его пожарной лестницей за сцену и, оставив в тени кулис, пообещал передать Антонине Алексеевне, чтоб подошла сюда после первого акта. Спектакль был уже в разгаре, только что отзвучала хабанера, вызвавшая взрыв аплодисментов невидимого Сергею зрительного зала, и пёстро разодетые работницы сигарной фабрики со своими кавалерами стали заполнять закулисное пространство, растекаясь со сцены. Двое парней в костюмах матадоров, расшитых золотом, и три девушки с пурпурными розами в иссиня-чёрных волосах остановились неподалёку от Сергея. Один из матадоров выхватил из-за пояса бутафорскую наваху, раскрыл её взмахом руки и разделил ею возникший откуда ни возьмись кусок вареной колбасы и хлеб, и вот уже все пятеро с завидным аппетитом принялись за бутерброды, тихонько разговаривая и посмеиваясь. Сергей отвернулся к сцене. Пахло клеевой краской, пеньковым канатом и пудрой. Сергею видна была лишь глубинная часть сцены — знойное небо Севильи на холсте задника, черепичная краснота крыш на нём же да арочный «каменный» мост над улочкой, выявляющий глазам Сергея изнанку из реек и фанеры. Ещё у противоположных кулис видна была часть казарменной стены, возле неё ступени, на них группа солдат в живописных позах.

Но главное действие творилось ближе к авансцене, и Сергею из своего угла почти не было видно, как Хозе, смущённый брошенным в него Кармен цветком, убеждал себя, что не верит в его колдовские чары. И тут Сергей услышал голос матери:

— Хозе! — позвала она. Сергей узнал бы голос Антонины Алексеевны и среди тысячи голосов.

— О, Микаэла! — воскликнул Хозе, приходя в себя.

— Вот и я!

— Что за радость!

— Матушка к вам меня послала…

Мысль о матери, наверное, умилила Хозе, и он запел протяжно, казалось, самим сердцем:

— Что сказала родная?! Ты о ней расскажи мне!..

И Микаэла стала рассказывать, как в далёкой деревушке бедно и одиноко живёт, думая о своём сыне, мать Хозе и все ждёт не дождётся, когда любимый её сынок, освободясь от своей опасной службы, возвратится в отчий дом, и они снова заживут радостно, счастливо…

Все это Антонина Алексеевна пропела так проникновенно, с такой теплотой и нежностью в голосе, что Сергей почувствовал: она поёт, думая о нём, и покосился украдкой на группу артистов миманса. Те прекратили жевать свои бутерброды, потом одна из девушек сказала:

— Без слез не могу иногда слушать Стремнину… С какой болью в сердце она умеет петь!..

Один из матадоров хмыкнул:

— Говорят, у неё сын — лётчик-испытатель… Будь у тебя — и ты бы так запела!

* * *

Сергей с изумлением разглядывал мать, почти не веря, что это она. В голубом бархатном платье с кокетливо зашнурованным корсажем, в белой кофточке с вышивками, на которую смешно спадали косички льняных волос, в гриме, превратившем её в крестьянскую деваху, Антонина Алексеевна была неузнаваема.

Она рассмеялась:

— Это я, сын, я, ей-богу!

— Начисто сбит с толку… То ли брякнуться по-сыновьи на колени, то ли шлёпнуть, как деревенские парни, сграбастать в охапку и пуститься в пляс!..

Лучшего комплимента придумать он не мог. Глаза её заискрились счастливо:

— Нет, правда?! Ты находишь?.. (Он понимал, что у неё духу не хватает спросить: «Ты находишь, что я всё ещё не стара для этой роли?..»)

— Нахожу круглым идиотом этого вашего Хозе!.. Стал бы я отсиживать в тюрьме за бестию Кармен, когда ко мне из деревни явилась такая милашка!.. Фигушки!.. О, я б вам здесь перевернул всю оперу!

Смеясь, она порывисто обняла его, он хотел было поцеловать, но она предостерегающе отстранилась:

— Нет, нет, сын, не надо! Сотрёшь всю мою молодость!.. — И тут, что-то вдруг осознав, изменилась в лице: — Сын, а почему ты здесь?.. Что-нибудь случилось?..

— Нет, мам, у меня все в лучшем виде. Вот прилетели на важный совет… Он состоится завтра, и мне ужасно захотелось повидать тебя!

— Правда?

— Клянусь!

Она смотрела на него, стараясь понять, что же ещё такое ему на днях предстоит, и он заторопился перевести стрелку:

— Ну а ты как, ты?! Скажи хоть что-нибудь о себе! Вот я слушал сейчас, как ты прекрасно пела!..

Больших трудов ему стоило выдержать её полный глубокой тревоги, умоляющий взгляд. Наконец она заставила себя переключиться:

— Как я?.. Ты ведь знаешь, работаю, как пильщик… Да и все мы здесь, артисты, работаем до седьмого пота, как пильщики!.. — Она усмехнулась. — А чтоб публика вот так тепло принимала, нужно ещё и отхватить от сердца своего кусок и бросить в зал… И так, что ни спектакль, то кусок сердца!..

Сергей смотрел на мать, все ещё будто бы не вполне узнавая. Она же, немного помедлив, вздохнула:

— Вот так и живу… Как велит поэт и понимая теперь, что в основе нашего с тобой труда есть единая двигательная сила — веление вечности.

У него вытянулось лицо:

— Веление вечности!.. Это прекрасно! Все в нём: и любовь, и жажда открытий, и радость труда!.. Мам, мы с тобой сегодня на одной волне: направляясь сюда, я попробовал сопоставить твой труд со своим и нашёл в них некую эмоциональную общность. В самом деле, и мне, и тебе свойственны и муки творчества, и тяготы преодоления, и страхи от сомнений, и, наконец, радости, может быть, даже восторги, от удач… Но ты меня натолкнула на мысль, что все это в той или другой мере присуще всякому добросовестно исполняемому человеком труду… А если человек ещё и любит свой труд… Упорен в своём труде…

— …значит, он талантлив! — весело подхватила Антонина Алексеевна, — значит, он сумел открыть в себе присущее ему веление вечности!

— Мам… Ты прелесть!.. Дай обнять тебя!

— Ой, сын, ты мне напомнил… На днях чуть не умерла от страха в «Богеме»!.. Нет, не «понарошку», как ты говорил, а по-настоящему, и не в четвёртом акте, как положено, а в первом…

Представь себе: поем с Рудольфом свой лирический дуэт и вижу — о, ужас! — к нам из-за кулис направляется кошка!.. Бог знает, как она оказалась в театре!.. Хоть сцена и была затемнена, а в зале послышалось зловещее шевеление. Я помертвела: ещё какие-то мгновения, и публика разразится смехом, и ничто уж тогда не спасёт спектакль!.. А кошка направляется ко мне, вот она уже рядом, трётся о мои ноги… Миг до катастрофы!.. И тут меня осенило. Спокойно, будто ждала её, чтобы в смущении не Рудольфу, а ей выразить свою нежность, беру животинку на руки, начинаю поглаживать, и, видя, как дирижёр отправляет в рот пилюлю, пропеваю свои реплики: «Да где же ключ?.. Ну нашли вы?.. Что же делать?..» В это время мой партнёр, одолев секундное замешательство, приподнимается с пола и, уже весело глядя то на меня, то на кошку, запевает знаменитую арию наскоро придуманными к моменту словами: «Вы вся в ознобе, друг мой; ведь она пришла согреть вас; холод ужасный, мы ищем ключ напрасно…» Скрипки ему вторят, маэстро, держась рукой за сердце, благодарно склоняет голову, вдохновляет певца, и он, возвращаясь в русло привычных слов арии, поёт теперь смело, даже с какой-то отчаянно-насмешливой дерзостью: «Ещё немножко, и взглянет к нам в окошко луна-красавица и нас обласкает, и мне не помешает рассказать вам в двух словах, кто я, кто я, чем живу и чем я занят…» У меня подступает ком к горлу, в глазах радостные слезы. Голос партнёра звучит чарующе, и вот все мы, и публика, и я, и даже мурлычущая на руках кошка готовы верить Рудольфу, что он хоть и бедный поэт, а миллионер душою!.. Прижимаю кошку к щекам, вытираю о неё слезы. Публика, похоже, прекратила дышать. Кто-то там, поди, сбит с толку: «Неужто так и задумано было с кошкой?..» А мы распеваем с нарастающим вдохновением, и голоса наши будто звенят над миром. От неизбывного счастья чувствую, как пылают щеки. Поверь, родной, когда мы нескончаемо высоким «до» завершили наше «трио» — зверушку я так и продержала на руках, — публика одарила нас такими овациями, которых театр давно не помнит… Множество раз нас вызывали, и все были счастливы… А ведь был момент — я чуть не умерла!

— Мам… Мама… — сердце Сергея переполнила нежность, — ты, должно быть, не понимаешь…

Она замахала руками.

Он взял её руки, стиснул их вместе:

— Ах, мама… Я всю жизнь гордился отцом, и вот понял, что могу гордиться и тобой… Нет, ты погоди… И вот гляжу на тебя как на волшебницу, подарившую успех спектаклю, публике — восторженное состояние вдохновенной радости… А ведь волшебницей была ты всегда!

— Спасибо, сын, — сказала она просто. Сергей смотрел на мать с теплотой обожания, и она представлялась ему в его воображении в облике многих её замечательных героинь, и каждая из них — и Лиза, и Татьяна, и Дездемона, и Недда, и Тоска, и вот Микаэла, — протягивала ему руки, улыбаясь: «Дурашка, а ты и не знал, что я чародейка, умеющая дарить людям незабываемую радость!»

Антонина Алексеевна вдруг встрепенулась:

— Да… Но что же у тебя, сын?.. Ты мне что-то недоговариваешь…

— Нет, ма, у меня все хорошо.

— Правда?

— Ей-богу!

Она понизила голос:

— А ведь вижу: тебе предстоят какие-то новые испытания!

— Ты волшебница, и этим все сказано.

— Очень сложные?

— Не очень… Не сложней, чем для тебя дебют в новой партии, когда ты уверенно знаешь свою роль.

Антонина Алексеевна задумалась, стараясь что-то вспомнить, потом, просветлев, вскинула голову:

И, с острой тревогой глядя ему в глаза, спросила:

— Сын, разве эти строки обращены не к нам с тобой?!

Он так и не отпустил её рук. Глядя на его вихрастую шевелюру, высвободила руку и погладила его по голове.

— Сын, тебе пора стричься…

— Да, мам… Когда буду чуть посвободней. Она улыбнулась.

— Нет, правда, обещаю, мам.

— Ну а как себя чувствует друг твой, Жос?.. Ты был у него?

— Ему лучше, он передвигается на костылях!.. Пел нам песни.

— И эта девочка была там?.. Его не забывает?

— Что ты!.. Надя — чудо!

Антонина Алексеевна покачала головой, и Сергей понял её взгляд: «Я ведь знаю, и ты влюблён в неё!..» Он опустил глаза.

Она задумалась и долго смотрела на него, прежде чем спросить:

— Ты побудешь до конца третьего акта, когда я освобожусь?

— Нет, прости, побегу. Завтра надо быть пораньше на работе… После совета сразу улетаем на юг.

— Ну тогда ступай. И мне надо собраться перед третьим актом… Сразу же позвони… Ты знаешь, как это для меня важно.

* * *

Поставив с вечера будильник на 4.45, Майков проснулся по обыкновению за несколько минут до звонка, нажал кнопку и уставился в окно. По сиреневому небосводу будто кто мазнул темно-серой клеевой краской, но ведущий инженер отлично разбирался в оптических эффектах «небесной канцелярии» и понял, что день обещает быть ясным, а сейчас высокая облачность, слоистая, с разрывами. Они условились с Крымовым ехать на аэродром вместе.

Пока Юрий Антонович делал гимнастику, брился, тёмные мазки на небе все более светлели. Потом в них ударили снизу оранжевые лучи ещё невидимого за горизонтом солнца, и небо как бы наполнилось, заиграв красками.

* * *

Крымов спустился с крыльца коттеджа точно в шесть. Открывая дверцу машины, сказал: «Доброе утро!.. Как спали, Юрий Антонович?» И, услышав ответ, не проронил больше ни слова. Майков тоже не счёл нужным заговаривать с Главным: погода явно благоприятствовала, самолёт полностью отлажен — это показали рулёжки, скоростные пробежки и небольшой подлёт, план первого вылета вчера на методическом совете детально проработан и утверждён. Теперь осталось собраться с духом и лететь… И потому, что всё было решено, всё ясно, абсолютно готово, ни Крымову, ни Майкову разговаривать не хотелось. Вот и ехали молча, убеждая себя, что всё будет как надо. А мыслишка, смутная и настырная, нет-нет и теребила сознание: «А ну-ка что упустили?!»

«Икс» выкатили на рулежную дорожку и сняли с двигателей чехлы. Как ни привык Майков к самолёту, сегодня он показался ему ещё пластичней, совершенней в своих динамических очертаниях. «Поджарый», будто бы втянутый в центральную часть крыла «живот»; приспущенный, как у меч-рыбы, иглообразный нос; в хвостовой части, по бокам двигателей, клиновидные плоскости горизонтальных рулей, а вверху — скошенные назад кили.

Майков по-хозяйски придирчиво осмотрел острые, как ножи, кромки крыльев и рулей. На утреннем солнце «Икс» был очень красив. В его окраске преобладал голубой цвет, по фюзеляжу шли светло-серые, переходящие местами в белизну клубления. Размывая внешние контуры, замысловатая окраска скрадывала размеры «Икса», отчего самолёт казался легче, воздушней. Занимаясь осмотром, Майков поймал себя на том, что опять — в который раз! — любуется самолётом, его сильно развитой центральной частью крыла и тонкими, изящными консолями. Вспомнился почему-то «сумасшедший» изобретатель Миша Кузаков — в юности Майков, занимаясь планёрным спортом, брал у него первые уроки аэродинамики в аэроклубе. В то время Миша Кузаков носился с идеей «широкоразвитого несущего центроплана и тонких, лучшим образом обтекаемых консолей». Однако в те времена в институте признали совершенно несостоятельным его предложение, а самого Мишу в кулуарах осмеяли как недоучку и фантазёра. И вот теперь, когда «фантазёра» уже нет, тот же институт в лице нового поколения специалистов на основе новейших исследований, настоятельно порекомендовал Крымову при создании «Икса» применить крыло с сильно развитым наплывом в центральной части, переходящим в тонкие консоли.

«Странно?.. — спросил себя Майков. И, поразмыслив, возразил себе: — Да нет, пожалуй, закономерно!..»

Ему представилось, сколь длительную и непрерывную эволюцию должны были претерпеть крылья, чтобы прийти к этой перспективной форме. Но, рождённая в голове талантливого изобретателя четверть века назад, она показалась специалистам того времени совершенно нелепой и ненужной. «Шедевры, созданные для потомков, не понимают современники», — вспомнилась ему чья-то фраза, ставшая крылатой.

Среди собравшихся у самолёта появился и Сергей Стремнин. В сером комбинезоне, в гермошлеме, внешне спокойный, подошёл к Крымову доложить о своей готовности. Главный конструктор смотрел на него с отеческой теплотой, а глаза его выражали: «Ты уж, родной, постарайся… От нас ничего теперь не зависит, теперь слово за тобой!»

К ним потянулись специалисты, наиболее причастные к созданию «Икса», и каждый, здороваясь с Сергеем, просил глазами постараться.

Подошёл старший механик Федор Максимович — он был при галстуке, в безупречно отглаженной сорочке и тщательно побрит. «Торжествен, как перед боем!» — отметил про себя Сергей. Федор Максимович доложил о готовности самолёта к полёту. Крымов взглянул на Майкова:

— А по вашей части как, Юрий Антонович?

— Все в порядке, Борис Иваныч, можно начинать.

— Тогда в час добрый, Сергей Афанасьевич!

С этого момента все уже неотрывно смотрели на самолёт. Федор Максимович помог Сергею забраться в кабину и, все ещё наклоняясь к уху лётчика, что-то продолжал «колдовать» с минуту или две, и вид у него был примерно такой, как у тренера, нашёптывающего боксёру из-за верёвок на ринге, когда вот-вот прозвучит гонг.

Майков спросил Крымова:

— Борис Иваныч, позвольте высказать одну мысль?

— Слушаю, — насторожённо поднял глаза Крымов. И Майков заметил его бледность.

— От щитка передней стойки шасси можно ждать небольшой тряски стабилизатора…

— …пока не уберётся шасси, — закончил его мысль Крымов. — Не исключено. Посмотрим, полет покажет. Я думал об этом, не хотелось усложнять конструкцию щитка дополнительной механизацией: концевички, релюшки — лишний элемент отказа… — Крымов не отрывал глаз от кабины.

— Нормально! — сказал Майков.

И, как бы подтверждая эти слова, засвистели одна за другой турбины, запустились двигатели.

Стремнин надвинул фонарь, механик сбежал по стремянке, её оттащили в сторону. Двигатели постепенно увеличили обороты, передняя нога шасси от нарастания тяги двигателей сжала амортизационное звено, и нос самолёта наклонился. Да и вся машина ожила, вздрогнула корпусом…

Стремнин растормозил колеса, и «Икс» тронулся с места сперва очень медленно, потом, ускоряясь, порулил к началу взлётной полосы. Крымов и Майков, глядя ему вслед, видели, как туда же, с боковой дорожки, поспешил серебристый двухместный самолёт-киносъёмщик.

На взлётной полосе, точно на осевой линии, «Икс» замер. И наступила эта особая предстартовая минута для не летавшей ещё никогда опытной машины.

В эту минуту хочется знать, о чём ещё там шушукаются лётчик с машиной, впервые всерьёз оставшись наедине. Наверно, есть о чём спросить друг друга, прежде чем шепнуть: «Ну, понеслись!..»

* * *

Остановив «Икс» на линии белого пунктира, Сергей Стремнин вгляделся в барашки перистых облаков и, шевельнувшись в кресле, ощутил плечами плотность притягивающих ремней, слитность с машиной. Это заставило встрепенуться. «Значит, так, слева направо… Так… так… так, все хорошо! — говорил он себе, оглядывая тумблеры, рычаги, лампочки, чёрные глазницы приборов, и тут заметил, как вздрагивают слегка колени. Уставился на них, словно не узнавая, будто они были сами по себе, спросил с ехидцей: — Что, страшновато?.. То-то же!.. — Попробовал усилием воли их успокоить и, видя, что не вполне удаётся, покривился: — Ладно уж… Мужество не бывает без страхов!» — после чего нажал кнопку передатчика и сказал чётко:

— Я — «Вымпел», разрешите взлёт?

— «Вымпел», взлёт разрешаю! — узнал в наушниках голос руководителя полётов, и тогда, вслушиваясь в нарастающий гомон турбин, стал выводить двигатели на взлётные обороты и, зыркая по приборам, пробормотал:

Издали видно, как за хвостом «Икса» взметнулось пыльное облако — двигатели выведены на полную тягу, но звук их ещё не донёсся до тех, кто с таким вниманием наблюдает. Наконец в уши врывается форсажный грохот, и «Икс», сорвавшись с места, быстро ускоряясь, начинает разбег. За ним, держась сбоку-сзади, устремляется самолёт-киносъёмщик. Но Майков не отрывает глаз от «Икса», пригнувшись, следит за положением руля высоты. С самого начала руль заметно отклонён вверх за нейтраль, и Майков отмечает про себя, что Стремнин так и держит его вплоть до момента отрыва носового колеса, а когда машина вздыбила нос, лётчик чуть отдаёт руль в нейтраль, и в тот же миг «Икс» уходит в воздух.

— Ур-р-ра!.. В воздухе!.. — кричат механики, техники, электрики, прибористы, сгруппировавшиеся теперь все вместе, и швыряют над собой кто кепку, кто берет. Крымов и Майков, щурясь, вглядываются вслед уходящему круто ввысь «Иксу», оставляющему за собой два лёгких дымных шлейфа.

* * *

От руководителя полётов поступают сообщения, что у Стремнина все в порядке, задание выполняет по плану. И с этой скупой информацией незаметно пролетает полчаса.

В толпе ожидающих оживление, уже ясно, что первый вылет их детища состоялся, но волнует, конечно, посадка… До неё — все то и дело поглядывают на часы — остаётся минут пять-семь. И вдруг, когда никто к этому все же оказался не готов, «Икс» выскочил со стороны реки и, наклонив глубоко, красиво голубое крыло в белесых разводах, так, что оказалась ярко освещённой вся спина машины, с чудовищным грохотом просквозил над центром лётного поля. За ним промчался неотступный киносъёмщик, и оба скрылись из глаз. В это время Стремнин ушёл на круг, чтоб зайти на посадку. Его уже почти не было слышно, но в толпе болельщиков, все ещё крича, обменивались впечатлениями. Потом лица всех устремились туда, откуда он должен был появиться, и эти последние минуты оказались самыми томительными и беспокойными. И тут, как это всегда бывает, сколько ни вглядывались в даль, до слёз напрягая глаза, увидели лишь после того, как кто-то, самый глазастый в толпе, заорал:

— А-а-а… Вон он!.. Крадётся, крадётся!.. Не туда смотрите, раззявы, ниже, ниже!..

В самом деле, «Икс» приближался очень полого, и Майкову подумалось: не слишком ли низко он идёт к полосе, но через несколько секунд успокоился: «Икс» пронёсся в полуметре от поверхности бетона в самом начале полосы, а затем, чиркнув с лёгким дымком подкрыльными колёсами шасси, покатился, имея впереди всю длину бетонной дорожки.

Крымов горячо воскликнул: «Молодец!» — и болельщики в толпе пришли в такой неистовый восторг, так принялись тузить по спинам друг друга, что сторонний человек мог бы подумать: передрались.

Прокатившись далеко вперёд, «Икс» свернул с полосы, отрулил в сторону и замер. Крымов взглянул на часы — весь полет длился тридцать шесть минут. Со всех сторон к «Иксу» помчались автомобили.

Крымов с Майковым подъехали, когда у самолёта бурлила толпа, и по взметнувшимся над головами рукам и ногам поняли, что Стремнина качают.

— Не уронили бы. — Лицо Крымова светилось улыбкой.

Майков успокоил:

— Механики — закопёрщики, а они-то дело знают!

Нужно было выждать несколько минут, пока каждая из многих рук, прикоснувшись к герою дня — лётчику-испытателю, не выразит и свою сопричастность к созданию нового самолёта. Крымову тоже хотелось вот так, вместе со всеми, завопить от восторга… Нет, почему-то застеснялся. А Майков выскочил из автомобиля, кинулся к толпе ликующих людей, и вскоре до ушей Крымова донеслись и его возгласы. Стоя у радиатора машины, Крымов и не заметил, как к нему подошёл парторг Филиппов:

— Позвольте, Борис Иванович, от души поздравить вас… Эх, хотелось бы, чтобы «Икс» и впредь так взлетал и так безупречно садился!.. Чтоб оправдал все наши чаяния и надежды…

— Спасибо, Степан Андреевич, — взволнованно проговорил Крымов. — И вас поздравляю сердечно с первым нашим серьёзным успехом.

В этот момент Стремнину удалось вырваться из толпы, и он, стянув с себя белый шлем-каску, заторопился к главному конструктору. Крымов и Филиппов пошли к нему навстречу. Сунув на ходу шлем под мышку, Сергей остановился в нескольких шагах от них и, успокаивая дыхание, чуть помедлил, прежде чем выпалить:

— Товарищ главный конструктор, первый полет опытного самолёта «Икс» произведён в соответствии с запланированным заданием. Существенных замечаний по самолёту нет. О своих наблюдениях в полёте разрешите доложить на разборе.

Крымов шагнул к лётчику и, уже когда обхватил Сергея за плечи, срываясь, выговорил:

— Поздравляю вас, Сергей Афанасьевич!.. Вы — настоящий мастер!

Сергей будто под увеличением увидел глаза главного конструктора, медленно собравшиеся в них две слезинки, а Крымов и не пытался их смахнуть. И тут Сергей почувствовал, что и его вдруг охватил какой-то неведомый ему ранее восторг, от которого в груди загорелось, заклокотало, разлилось теплом, и это благодатное состояние сделало Сергея сразу очень, очень счастливым.

Он был так взволнован и полётом, и бурными излияниями механиков, истискавших его, закачавших, оглушивших, и сердечным теплом главного, что воспринимал все вокруг себя как под воздействием хмельного, когда какая-то яркая мысль, какие-то хорошие слова, ощущения — вот они, здесь, мелькают, кружатся рядом, а никак их не ухватишь, никак на них не сосредоточишься.

Только когда расселись по машинам и кавалькада автомобилей помчалась по рулежной дорожке к зданиям на окраине поля, он почти успокоился, и впечатления о только что произведённом полёте в конце концов заняли целиком его воображение.

* * *

Когда все, кому следовало присутствовать на разборе, собрались в помещении приангарной бытовки, Сергей Стремнин доложил о том, что им замечено в первом полёте «Икса».

Прежде всего он рассказал о работе двигателей — не забыл упомянуть об их приёмистости, о характере работы на переходных режимах, о температурах газов и ещё о многих будто бы не очень броских наблюдениях, что, однако, не могло не вызвать удивления: «Как это все можно заметить и запомнить в одном полёте?..»

И закончил сообщение по двигателям благоприятным о них отзывом. Он подчеркнул, что отрыв самолёта произошёл практически на той скорости, которая аэродинамиками и предсказывалась, и, что очень важно, — при отрыве он не почувствовал никаких тенденций самолёта к самопроизвольным раскачиваниям, особенно в боковом отношении, чего он опасался, вспоминая неудачи поначалу с отладкой управления на моделирующих стендах в институте у Майкова. Но, перейдя в набор высоты, начиная со скорости 350 километров в час и далее, пока скорость разгонялась, заметил сравнительно небольшую, однако постоянную тряску, которая, правда, тут же прекратилась, как только убралось шасси. В остальном, сказал, заканчивая, Сергей, полет прошёл нормально, система управления работала безупречно, самолёт отлично слушался рулей, а искусственная загрузка педалей и ручки управления с его стороны пока претензий не вызывает.

Тут же взял слово Хасан Мигай — это он летал на самолёте-киносъёмщике, — он сказал, что они с оператором, проходя достаточно близко, видели, как на «Иксе» до уборки шасси вздрагивал стабилизатор.

Его спросили: «Вы засняли этот момент?» Он ответил: «Естественно. На киноплёнке вздрагивание стабилизатора должно быть достаточно заметным».

«Вероятное оказалось очевидным», — подумал Майков, вспомнив свой разговор с Борисом Ивановичем перед полётом «Икса». Теперь Майков был совершенно уверен, что тряска стабилизатора провоцируется тормозным щитком, открытым против потока, пока самолёт летит с выпущенным шасси. Говорить об этом сейчас было бы не к месту, но Майков уже думал, каким образом устранить эту тряску.

Специалисты по самолётным системам задали Стремнину несколько вопросов, на которые он ответил, и стало ясно, что замечаний у него к смежникам пока нет.

Затем Крымов сказал торжественно:

— Товарищи, мы сделали новый самолёт!.. Давайте же поздравим друг друга потеплей, а «именинника» особенно!.. — и зааплодировал первым. И все шумно зарукоплескали. Потупясь от досадливого смущения, Сергей выждал несколько секунд и вдруг протестующе поднял руку:

— Друзья, помилосердствуйте!.. — Стало тише. — Вы трудились несколько лет — я летал всего полчаса. Это я должен вас всех расцеловать за то, что вы создали такой замечательный самолёт и доверили мне его испытать!

— Ну, Сергей Афанасьевич, — рассмеялся Крымов, — эти поцелуи заняли бы слишком много рабочего времени!.. Эва нас сколько… за месяц не перецеловать… Лучше поступим так: выделим уполномоченных. — Крымов вопросительно взглянул на Филиппова, и тот с деланной серьёзностью кивнул!

— В составе, скажем, двадцати девушек…

— Вот! — подхватил Крымов. — И доверим им принять от вас, дорогой Сергей Афанасьевич, предназначенные коллективу поцелуи!

Шутка вызвала весёлое оживление, а когда наконец все угомонились, главный конструктор сказал серьёзно:

— Но я, дорогие мои коллеги, должен сказать честно: сегодня наш первенец «Икс» сделал лишь первую пробу опереться на крыло… Он у нас как младенец пока, оторвавшийся от рук матери и сделавший робкие шажки… Предстоит очень серьёзно поработать, чтобы младенец стал богатырём, гордостью нашего воздушного флота… Конечно, самый напряжённый, ответственный и, не боюсь сказать, рискованный труд ляжет на плечи Сергея Афанасьевича, а мы все, как заботливые няньки, будем помогать ему… Только избави нас бог забывать известную и очень мудрую пословицу насчёт дитятки и семи нянек!.. Помните: все вы прекрасные специалисты своего дела, но беды нас чаще всего подстерегают на стыках, на переходных границах ваших сфер деятельности… Механики и двигателисты, аэродинамики и прочнисты, к примеру, больше общайтесь, делитесь сокровенными заботами друг с другом!.. Не таите друг от друга болезненных секретов… Это касается всех специальностей!

Итак, мы сделали новый самолёт. По традиции, заведённой ещё на авиационной заре, первый вылет опытного самолёта отмечается товарищеским застольем. Так поступим и мы: всех вас приглашаю к семи часам в нашу столовую на ужин. Ура нашему коллективу энтузиастов!

Многие с криками «ура!» повскакали с мест. Молодёжь принялась скандировать: «Мо-лод-цы!.. Мо-лод-цы!.. Мо-лод-цы!.. Нашему „Иксу“ — сла-ва!.. Сла-ва!.. Сла-ва!..»

* * *

К посёлку Стремнин зашагал молодой липовой аллеей. Солнце взвилось высоко, и липки отбрасывали кургузые тени. Настроен Сергей был расчудесно, в ногах чувствовал лёгкую пружинистость, вскидывая голову, то и дело поглядывал на деревца. Стволы их снизу были аккуратно выбелены извёсткой, а игривые лучи, продираясь сквозь нежно-зелёные кудряшки, золотили их, и липки выглядели очень юными. «Десятиклассницы, да и только! — весело вглядывался он. — За зиму выросли из своих платьицев!»

Зайдя на почту, он заказал разговор с Москвой и отправил в госпиталь телеграмму:

ДОРОГИЕ ЖОС И НАДЯ! ПОЗДРАВЬТЕ НОВОРОЖДЁННЫМ. ТОЛЬКО ЧТО ВЕРНУЛИСЬ ПРОГУЛКИ. ГОРЛАСТЫЙ МАЛЫЙ, НО ПАПУ СЛУШАЕТСЯ. ВАШ СЕРГЕЙ.

Москву обещали дать в течение часа, и Сергей, присев на подоконник раскрытого окна, залюбовался цветущим садом. Уж больно хороши были яблони в розоватом клублении. Скворец самозабвенно распевал что-то о весне, и Сергей, послушав, и сам стал напевать тихонько: «Весною все кругом цветёт, весною тот лишь не живёт, кто нежных песен милой не по-е-о-от!.. Кто нежных песен милой не поёт!..»

Замолк, а в ушах словно бы звучит аккомпанемент Жоса, и тот, наигрывая, будто глядит на него с улыбкой, а в глазах: «Ну вот и Сержик наш сподобился!.. Что делает с серьёзными людьми весна!»

Воображение перенесло Сергея в беседку госпитального парка. Жос и Надя будто и не уходили: сидят, прижавшись, когда сестра вручает им телеграмму. «Ура, Надюша! — кричит Жос. — Стремнин-то наш, Серёжка, вылетел на „Иксе“!» И Надя, заглянув через плечо, хлопает в ладоши: «Ах он лапочка-папочка!..» — «Давай-ка и мы придумаем в ответ что-нибудь потешное!»

«Да что ж это я?.. — одёрнул себя Сергей. — Опять о ней думаю. Поцеловала по-дружески… из беспокойства… „Как я хочу вам счастья!“ Какого счастья?.. Удачи в полётах на „Иксе“?.. Или счастья иного?..»

«Ну, ты даёшь! — вмешался голос рассудка. — Подумай-ка! Они любят друг друга, а ты-то что?.. И вообще… Не сотворил ли ты себе кумира под влиянием влюблённого по уши Жоса?.. Смотри не окажись до смешного старомодным. Эти чудаки вечно творят из женщин королев, чтобы те потом тянули их на эшафот… И что тебя ждёт?.. Незавидная роль „друга дома“ с кровоточащим сердцем?..»

«Ну и пусть! — перебил другой голос, голос чувства. — Коль люблю — уже не несчастен! Разве бывает несчастная любовь?.. Разве самая скорбная в мире музыка не даёт счастья?.. — так, кажется, говаривал Иван Алексеевич Бунин. И, если верить ему, то и завтра и послезавтра будет все то же… все то же счастье, великое счастье!..»

Он словно очнулся от дрёмы.

— Москва!.. Пройдите в пятую кабину.

Бросившись к аппарату, он прижал к уху трубку:

— Мама, мам, здравствуй!.. Вот и звоню, как обещал! Премьера состоялась!.. Конечно, при моем участии… А как же иначе!.. — Он рассмеялся. — Я же в заглавной роли… Успех?.. О шумный!.. Даже бока намяли… Нет, ты не поняла. Ничего страшного: здесь всегда так принимают, можно сказать, носят на руках!.. Что на душе? Честно сказать — сперва тряслись колени, а выйдя, так воодушевился, что в несколько мгновений почувствовал себя на седьмом небе!..

Антонина Алексеевна напомнила:

— Да, да! — закричал он. — Вот именно:

В далёкой Москве смеялась счастливая мать:

— Ну что ж, сын… «Ты — вечности заложник, у времени в плену!..»

У Сергея сжалось от нежности сердце. И слова застряли в горле.

— Я буду петь сегодня по второй программе ТВ… Спою твои любимые «Вешние воды»… Если можешь — послушай. В 22.05.

— С радостью, мам…

— Береги себя, сын.

— Да будет воля твоя!..