Человек, чьи имя и фамилия смотрят на читателя с обложки этой книги, на переломе нашего и минувшего столетий, едва достигнув 17-летнего возраста, навсегда связал свою судьбу с революционной борьбой российского пролетариата. Немногим менее двух десятилетий спустя, на другом, уже не хронологическом, а великом социальном переломе октября 1917 года, 36-летний Рыков в до отказа заполненном и прокуренном зале Смольного был назван следующим — после Ленина — при оглашении состава первого Советского правительства. Пройдет немногим более шести лет, и он станет преемником Ленина на постах председателя Совнаркома СССР и председателя Совнаркома РСФСР.
А ещё через четырнадцать лет, на исходе гулкой мартовской ночи, его вывезут из одного из дворов в центре Москвы в арестантском коробе «воронка», который, развернувшись на Большой Дмитровке (успел ли Алексей Иванович узнать, что её совсем недавно, в дни столетия гибели поэта, переименовали в Пушкинскую?), двинется навстречу его, Рыкова — ему за месяц перед тем исполнилось 57 лет, — собственной гибели.
В последний раз плотно прихлопнутая дверь «воронка» как бы отсекла предшествующие одиннадцать безысходно тягучих и вместе с тем скорых дней разыгранного 2—12 марта 1938 года трагического фарса заседаний судебного присутствия Военной коллегии Верховного суда СССР по делу «антисоветского правотроцкистского блока». Кинооператоры, наспех втолкнутые под присмотром охранников в бывший Голубой, а теперь Октябрьский зал дома Благородного собрания, ставшего Домом Союзов, еле успели прокрутить ручки своих аппаратов, направленных на скамьи подсудимых. На них — 21 человек, поразительно разных: от известных стране вождей — так было принято говорить в послереволюционные годы — и крупных большевиков до беспартийных, едва ли не далёких от политики.
Якобинский террор 1793–1794 годов оставил в памяти истории недоброе понятие — «амальгамные процессы», для которых умышленно подбирался разнородный сплав (амальгама) обвиняемых, что способствовало приведению дела к заранее предопределенному приговору. Почти полтора столетия спустя Сталин и его подручные, соединив этот прием с пыточными методами средневековой инквизиции, замыслили и осуществили судебный фарс «исторического значения», как подчеркнуто определил его государственный обвинитель, Прокурор СССР Вышинский.
Кроме двух главных обвиняемых, вокруг которых, собственно, и городился весь процесс, — бывших членов Политбюро ЦК ВКП(б), главы Советского правительства, затем наркома связи А.И. Рыкова и ответственного редактора «Правды», секретаря Исполкома Коминтерна до 1929 года Н.И. Бухарина, руководившего перед арестом газетой «Известия», а также члена Политбюро и секретаря ЦК партии в 1919–1921 годах, впоследствии крупного дипломата Н.Н. Крестинского, — из тюремных камер были извлечены и подвергнуты соответствующей обработке десятки, а может, и больше арестованных. О том, какой она была, теперь имеются убедительные данные. В частности, согласно показаниям бывшей начальником санчасти Лефортовской тюрьмы НКВД Розенблюм, в санчасть доставлялись многие арестованные в тяжелом состоянии после избиений. «…Крестинского с допроса доставили к нам в санчасть в бессознательном состоянии. Он был тяжело избит, вся спина его представляла сплошную рану».
Ломая подобным образом волю людей, шантажируя и обманывая их, следователи, предводительствуемые Ежовым, в конце концов подобрали группу «обвиняемых». На скамью подсудимых были посажены бывший председатель Советского правительства Украины Х.Г. Раковский, секретарь ЦК Компартии Белоруссии В.Ф. Шарангович, руководители Узбекистана А. Икрамов и Ф. Ходжаев, вчерашние наркомы — внешней торговли А.П. Розенгольц, земледелия М.А. Чернов, финансов Г.Ф. Гринько, лесной промышленности В.И. Иванов, — другие работники различных рангов (И.А. Зеленский, С.А. Бессонов, П.Т. Зубарев, В.А. Максимов-Диковский). Рядом с ними оказались московские врачи И.Н. Казаков и почти семидесятилетние Л.Г. Левин с Д.Д. Плетневым, личный секретарь М. Горького, после смерти писателя директор его Дома-музея П.П. Крючков» Сюда же, за загородку, отчуждавшую подсудимых от внешнего мира, конвойные ввели своего бывшего высшего начальника, заместителя председателя коллегии ОГПУ, позже — в 1934–1936 годах — предшественника Ежова на посту наркома внутренних дел Г.Г. Ягоду. Неподалёку посадили и секретаря этого наркомата П.П. Буланова. Кстати, именно ему в начале 1929 года было поручено руководство выполнением особо важной акции — секретного вывоза находившегося в ссылке в Алма-Ате Троцкого к черноморскому побережью, в Одессу, и депортации лидера «левых» на пароходе «Ильич» из СССР в Турцию…
Зычный голос коменданта судебного присутствия — его функции выполнял начальник внутренней тюрьмы НКВД Миронов — возвестил: «Суд идёт!» К столу на дощатой эстрадке вышли, сверкая ромбами в петлицах воротников гимнастёрок, председатель Военной коллегии Ульрих, его заместитель Матулевич и член коллегии Иевлев, игравшие роль «состава судебного присутствия». Подле них взгромоздился за меньшим столом Вышинский.
Зловещее представление началось. Полторы недели спустя Рыков в последний раз услышит, как скрипуче-безразличный голос Ульриха произносит его фамилию: …Рыкова Алексея Ивановича, 1881 года рождения… к высшей мере уголовного наказания — расстрелу, с конфискацией всего лично принадлежащего имущества…
О мартовском трагическом фарсе 1938 года ещё будет сказано в соответствующей главке этой книги. Сейчас же он оказался в центре введения к ней не только (и даже не столько) для того, чтобы обозначить трагический конец Рыкова, безысходность последних дней его сопроцессников. Ныне, хотя и не разом, все они — за исключением Ягоды — посмертно признаны невиновными, а честные имена коммунистов возвращены партии. Но только ли ради личной расправы с ними городилась ложь судебного процесса?
На обложке этой книги стоит слово «время». Как это ни покажется поначалу неожиданным, именно социальное время, точнее его правда, и есть первая жертва зловещих политических процессов 1936–1938 годов. Уничтожая Рыкова и других сподвижников Ленина, Сталин стремился вытравить из общественного сознания и их время, стереть подлинную историю революции и развития советского общества, продиктовать её заново, окрасив в, так сказать, собственные тона.
Физическое истребление тех, кто бок о бок с Лениным шел к революции и вместе с ним начинал созидание нового общества, вне всяких сомнений, было одной из основных задач Сталина, поддержанного сложившимся к 1937–1938 годам его ближайшим окружением. Недаром из семи членов Политбюро ЦК партии, действовавшего после кончины Ленина, в 1924–1925 годах, ненасильственной смертью умер только один Сталин. В 1936 году, опередив расправу, застрелился М.П. Томский, через несколько дней были расстреляны Г.Е. Зиновьев и Л.Б. Каменев, в 1938 году — Н.И. Бухарин и А.И. Рыков. Два года спустя, в 1940-м, пришел черед и Л.Д. Троцкого, лишённого в 1932 году гражданства СССР и объявленного в 1936 году, по существу, вне закона. После неудачного обстрела его мексиканского дома дело обошлось все- таки без пуль: внезапный удар альпенштоком (ледорубом) раскроил затылок автора очередной разоблачительной книги — «Сталин», — которую он не успел дописать.
Но просто физически уничтожить их Сталину было недостаточно. В общем-то, в той обстановке террора, который захлестнул страну, это было не так уж и трудно. По некоторым современным осторожным предположительным подсчетам, в 1937–1938 годах было репрессировано 4,5–5 млн. человек. Примерно около миллиона (!) из них тогда же приговорили к расстрелу. В море народных жертв каждый из осуждённых на главных политических процессах был лишь миллионной долей, каплей человеческого потока, навсегда исчезнувшего в подвалах НКВД или рвах «своих» Курапат — подобные места были спешно устроены не только под Минском.
И все же то были не обычные «капли», в них концентрировалось отражение времени, с которым шла расправа. Процессы августа 1936 года по делу «троцкистско-зиновьевского объединённого террористического центра» (Зиновьев, Каменев, Евдокимов, И. Смирнов и др.) и января 1937 года над «параллельным троцкистским центром» (Пятаков, Радек, Сокольников, Серебряков, Муралов и др.) заложили основу для идеологического обоснования этой расправы, развития выдвинутого Сталиным ещё в конце 20-х годов положения об обострении классовой борьбы в стране по мере её продвижения к социализму. Последовавшие в конце февраля 1937 года исключение из ЦК и из партии Бухарина и Рыкова, немедленное препровождение их (прямо с заседания пленума ЦК!) в застенок НКВД Сталин прямо связал с окончательным обоснованием своего тезиса «о вредителях, диверсантах, шпионах и т. д.».
«Теперь, — заявил он в те дни с присущей ему категоричностью, — я думаю, ясно для всех, что нынешние диверсанты и вредители, каким бы флагом они ни прикрывались, троцкистским или бухаринским, давно уже перестали быть политическим течением в рабочем движении, что они превратились в беспринципную и безыдейную банду профессиональных вредителей, диверсантов, шпионов, убийц. Понятно, что этих господ придется громить и корчевать беспощадно, как врагов рабочего класса, как изменников нашей родине». Так была дана жёсткая и жестокая установка на массовые репрессии.
Но и не только на них. Не успел бывший редактор «Известий» осмотреться в тюремной камере, как в газете, которая ещё несколько недель назад подписывалась его фамилией, появился «подвал» с набранным броским шрифтом заголовком «Борьба Бухарина и Рыкова против партии в 1917 году». То было лишь начало, к тому же, как показало ближайшее время, пока робкое…
В ночные часы следователи с завидным старанием готовили инсценировку процесса над Бухариным и Рыковым, другими участниками мифического «правотроцкистского блока». Но и в дневные часы насилие над правдой продолжалось — спешно разрабатывалась новая история партии. В начале 1937 года Сталин объявил, что все «наши учебники по истории ВКП (б) неудовлетворительны». Через три месяца Политбюро ЦК партии предложило участникам подготовки нового учебника срочно завершить его и «положить в основу их работы проект т. Сталина». Проектом, однако, дело не ограничилось. Теперь известно, что в трагические месяцы 1937—1938 годов Сталин потратил немало времени, любовно шлифуя текст книги, которая стала подлинной энциклопедией его культа.
Её публикация — с целью подчеркнуть особое значение книги она первоначально печаталась на страницах «Правды» — была осуществлена почти ровно через полгода после оглашения приговора Бухарину с Рыковым и их сопроцессникам. Вышинский, выполняя замысел Сталина, не случайно, конечно, подчеркивал «историческое значение» процесса над Бухариным и Рыковым. Это был третий, и последний из инсценированных политических процессов, публично проведенных в Октябрьском зале Дома Союзов в 1936–1938 годах. Не касаясь сейчас его других аспектов, отметим один из наиболее существенных — ложь, господствовавшая в те полторы недели в небольшом Октябрьском зале, как бы окончательно оформила большую ложь о самом Октябре, его эпохе и людях. Нет никакого преувеличения в утверждении, что без трагедии этого и предшествующих процессов появление книги «История ВКП (б). Краткий курс» было невозможно.
Расправа с Бухариным и Рыковым стала своеобразным последним витком в завинчивании гаек сталинского идеологического пресса. Страна ещё не опомнилась от страшной вести, что соратники Ленина оказались «врагами народа» и «шпионами», когда в «Правде» началась публикация «Краткого курса». В предварявшей её передовой статье подчеркивалось, что этот «научный труд», созданный при участии «лично товарища Сталина», запечатлел «со всей глубиной славную историю борьбы и побед партии Ленина — Сталина». Следом специальное постановление ЦК о постановке пропаганды в связи с выходом этого «труда» определило его как «руководство, представляющее официальное, проверенное ЦК ВКП (б) толкование основных вопросов истории ВКП (б) и марксизма-ленинизма, не допускающее никаких произвольных толкований».
Не правда ли, лексика военного и уж, безусловно, административно-командного приказа? Более полутора десятилетий абсолютизированное действие его калечило массовое общественно-политическое сознание, загоняло его в беспощадную сталинскую идеологическую колодку, рудименты которой докатились до наших дней.
Их окончательно не разрушить, не восстановив историческую правду об Алексее Ивановиче Рыкове, всех соратниках Ленина, продолжателях его дела. Ленинская эпоха в её реальных лицах не просто достояние нашей истории, но и сегодняшнее время, когда великий выбор октября 1917 года воплощается в условиях революционного обновления социализма.
Это не гипербола. Всматриваясь сегодня в ту эпоху, которая определила весь жизненный путь Рыкова, мы ощущаем прорвавшееся к нам через мощную плотину, натромбованную идеологическим прессом Сталина, за гайки которого затем цепко держались брежневы и сусловы, её живое дыхание, её связь с нашим революционным временем. Вне глубокого и всестороннего осознания такой связи нам не разобраться в совсем не простых вопросах: кто мы сами, откуда пришли, где находимся, что вокруг нас происходит, каков вектор нашего дальнейшего движения? Свою частицу ответа на них несёт и восстановление политической биографии Рыкова.
Пока достоверно неизвестны конкретные трагические обстоятельства конца той мартовской ночи, когда «воронок» повез Алексея Ивановича к его последней жизненной черте. Мы не знаем, где он упал и где исчезли его останки. Но не это, конечно, самое важное. Когда прогремели палаческие выстрелы, погасившие жизнь Рыкова, навсегда погас и его собственный неповторимый мир, который сегодня видится главным образом во внешних проявлениях.
Жестокая рука, наводившая пистолет палача, знала, что делает: пули, которые опрокинули в небытие внутренний мир революционера-ленинца, целились дальше — в само время, сформировавшее этот мир. Трагедия индивидуальной гибели переплелась с большой социальной ложью.
Но можно ли расстрелять правду истории? В обыденном, повседневном употреблении слово «история» означает рассказ о случившемся, повествование о прошлом. Именно такое значение имел его древнегреческий прародитель, крепнувший в свитках трудов Геродота и Фукидида. С той поры миновало почти два с половиной тысячелетия, много изменивших, включая и взгляд на историю. В теперь уже далёких 1845–1846 годах, на заре формирования диалектико-материалистического видения мира, К. Маркс и Ф. Энгельс начали свой первый совместный труд таким заявлением: «Мы знаем только одну единственную науку, науку истории». Что же, они знали только «повествование о прошлом»? Нет, слово «история» применено здесь в своем наиболее содержательном смысле, как научный термин — синоним понятия «развитие», которое всегда происходит во времени, в конкретном социальном времени, если речь идёт об общественном развитии.
В самом деле, можно — и социальный опыт, в том числе наш собственный, это многократно подтверждает — навязать на тот или иной срок, иногда немалый по меркам человеческой жизни, общественному сознанию лживые трактовки прошлого. Но извратить ход действительной истории, то есть сам объективный процесс общественного развития, а не «повествование о нем», невозможно. Рано или поздно правда подлинной истории вырывается наружу, и прежде всего потому, что без уяснения предшествующего развития невозможно дальнейшее движение. Потому-то и говорится, что все тайное, как его ни прячь или жестоко ни запрещай, неизбежно становится явным. И это тоже многократно подтверждено социальным опытом. Опирающуюся на него, в общем-то несложную истину о неизбежности превращения тайного в явное поняли задолго до Сталина, знал её и он, да и наши, как нам теперь ясно, недалёкие лидеры конца 60-х — начала 80-х годов. И все же… Не в этом ли многозначительном «и все же» таится неизбывная драма историков и их науки?
Лично Рыков был, как уже говорилось, всего лишь миллионной долей в людском потоке, отправленном злобной волей в небытие. Естественно растущее сейчас стремление сохранить память обо всех безвинно погибших. Оно благородно и заслуживает всяческой поддержки, является одним из гарантов невозможности повторения подобного. Биографические очерки о выдающихся деятелях, погибших в пору сталинщины, совсем не противостоят своей «отдельностью» такому увековечению памяти миллионов. Напротив, они способствуют ему, позволяют приблизиться к более широкому осмыслению того, совсем неоднозначного времени, постараться поглубже разглядеть его с гребня событий, в том числе и с гребня массовых репрессий.
Подчеркнем, однако, что, говоря о времени Рыкова, мы ни в коей мере не сводим его к трагедии, обрубившей жизнь Алексея Ивановича. Иначе говоря, темные тона сталинского времени, хотя и накинули более чем на полвека черный флер на время Рыкова, так и не смогли закрыть его подлинного цвета.
Какие они? Когда-то книга о жизни незаурядного француза Анри Мари Бейля (1783–1842), оставшегося в мировой литературе под фамилией Стендаль, была названа «Три цвета времени». Надо полагать, имелись в виду цвета уходящего феодализма, поднимающейся буржуазии и рождающегося рабочего класса. Бейль — Стендаль появился на свет за шесть лет до Великой французской буржуазной революции, начавшейся в 1789 году, и такое же количество лет не дожил до европейской революции 1848 года — излёта буржуазной революционности и первой заявки на борьбу рабочего класса за коренные социальные перемены.
Время Рыкова впитало все эти три цвета, но один из них — связанный с рабочим классом — приобрел особое значение, окрасил XX век с конца его второго десятилетия в новый цвет — цвет победившей пролетарской революции и её преобразований. Впервые он едва сверкнул ровно за десять лет до рождения Рыкова искрой Парижской коммуны 1871 года. Её мгновение высветило значимость воспринятой юным Рыковым революционной теории К. Маркса и Ф. Энгельса.
И все же в его формировании как пролетарского революционера определяющей стала другая, ленинская «Искра» — провозвестник большевизма. Формирование и первый период революционной деятельности Рыкова проходили в условиях страны, которая в масштабах мирового общественного процесса шла во втором эшелоне утвердившегося капитализма, то есть была в числе стран, вступивших на путь буржуазного развития значительно позже, нежели, скажем, Англия или Франция. Но вместе с тем это была страна, где постепенное складывание (особенно после 1861 года) сочетания всех «трех цветов времени» сопровождалось неуклонным развитием революционно-освободительного движения, возникновением, пожалуй, уникальной традиции этого движения. Его решающий, пролетарский этап, начавшийся на исходе прошлого столетия, опирался на поистине выстраданный в борьбе марксизм и с первых лет XX века получил в лице созданной Лениным большевистской партии последовательно революционный авангард.
Рыков не просто принадлежал к нему, но быстро стал одним из значительных его практиков. Он вступил в ряды российской социал-демократии сразу после образования в 1898 году её партии — РСДРП. Ему не довелось быть в числе легендарных агентов ленинской «Искры», составивших ядро большевистской когорты. Но он в числе первых воспринял её действенную программу, на основе которой шло собирание всех подлинно революционных сил российской социал-демократии. Встреча и личное знакомство молодого революционера с В.И. Лениным окончательно высветили ему путь в революционной борьбе. Это произошло в 1903 году, накануне II съезда РСДРП, положившего начало большевизму как течению политической мысли и как политической партии.
Большевик Рыков к тому времени уже перешел на нелегальное положение, повел деятельность профессионального революционера, продолжавшуюся полтора десятка лет, вплоть до 1917 года. Она прерывалась лишь короткими выездами за границу для участия в партийных съездах и встреч с Лениным. Но не только ими: Рыков прошел через восемь арестов, сопровождавшихся совсем не короткими «отсидками» (в общей сложности около семи лет!) в тюрьмах и ссылках, из которых он, впрочем, при первой возможности, а то и, казалось бы, невозможности, нередко бежал.
Именно революционная практика выдвинула его в первую шеренгу большевиков. В 1905 году 24-летний революционер был избран в ЦК партии, оставаясь в его составе с некоторыми перерывами более тридцати лет.
Судьбоносный 1917 год Рыков встретил, будучи опытным революционером-организатором, по праву высоко ценимым В.И. Лениным, известным и авторитетным в партии.
Тем не менее он не сразу понял значение крутого поворота в истории страны, возможность перерастания буржуазнодемократической революции в социалистическую. Выше отмечалось, что, едва Рыков оказался в начале 1937 года в застенке НКВД, была опубликована статья о его «борьбе против партии в 1917 году». С тех пор долгими годами накапливался целый Монблан литературы о его действительных и мнимых ошибках, «отступлениях», «борьбе против ленинской линии» и прочих «враждебных действиях», по терминологии историографии тех десятилетий. И хотя такие стереотипы ещё нет-нет да и оказывают сковывающее воздействие, они все же уже исчезли из нашей литературы. Но при преодолении их может возникнуть и своя опасность. Когда мы сегодня заново всматриваемся в безжалостно-злодейски оборванную жизнь Рыкова, невольно может возникнуть её некоторая идеализация. Большевики его когорты не нуждаются в «спрямлении» их подлинно героического и вместе с тем совсем не простого пути. На нем у Рыкова были ошибки и просчеты.
Да, все это было. Жизнь большевика Рыкова шла в непрестанной борьбе, развертывавшейся в быстро меняющейся и нередко противоречивой обстановке предоктябрьских десятилетий и послеоктябрьских лет. Все это время он, как и его товарищи по партии, все глубже и из самой действительности познавал правоту ленинских идей, проходил, подчас убежденно споря, революционную школу. Вот почему в дни похорон вождя этот, в общем-то, сдержанный, не склонный к громким словам человек, выступая на траурном заседании II съезда Советов СССР, по праву отнёс себя к ученикам Ленина, его последователям.
Не будем домысливать, что вспоминалось ему в те скорбные дни. Здесь могло быть многое, в том числе и чисто личное — ведь именно в квартире Ленина на парижской улице Мари-Роз он встретил большевичку с 1903 года Нину Семеновну Маршак, ставшую потом Рыковой, которая пошла за ним в ссылку, делила радости и трудности последующей жизни вплоть до страшного для них обоих перелома её в 1937-м.
Кончина Ленина — в общем-то, она не была для посвященных неожиданной, но все же пришла внезапно — застала Рыкова прикованным к постели, он был серьезно болен. Настолько, что не смог немедленно отправиться вместе с другими членами Политбюро в знаменитую поездку на автосанях в ночь на 22 января 1924 года в Горки к ещё не остывшему телу Ленина. И все же он не мог не быть там. Как ему удалось туда добраться, превозмогая болезнь, неизвестно. Кадры кинохроники запечатлели Алексея Ивановича бережно поддерживающим изголовье гроба учителя и вождя, когда его выносили из горкинского дома.
Ленин и Рыков — это совсем ещё не затронутая историками тема. Их личные отношения продолжались двадцать лет, а с 1918 до конца 1922 года были едва ли не повседневными. Подсчитано, что в томах ленинского Полного собрания сочинений Рыков упоминается почти 200 раз, а в биографической хронике «Владимир Ильич Ленин» и значительно чаще. А ведь и собрание сочинений и особенно хроника не зафиксировали все факты их общения. Ленин не раз и порой резко, как это было ему свойственно в час полемики, критиковал Рыкова. Но вместе с тем убежденно считал его одним из виднейших большевиков и коммунистов. Такую убежденность он сохранил до конца.
Вряд ли для кого-нибудь будет внове, что Владимир Ильич с большой заботой относился к здоровью окружающих. В семье Рыковых долгое время хранилось его письмо (потом оно было сдано в партархив), направленное Нине Семеновне в мае 1921 года, в котором отмечалось, что Алексей Иванович «переустал» и «почти надорвался», ему нужно серьезное лечение. Вскоре по настоянию Ленина Рыковы выехали в Германию, где Алексею Ивановичу сделали сложные операции. На XI съезде РКП (б), в марте 1922 года, В.И. Ленин с доброй шуткой заметил, что Рыков немцами «совсем великолепно очищен. Оказывается, даже Вильгельм, император германский, нам пригодился, — я этого не ожидал. Он имел доктора-хирурга, этот доктор оказался лечащим т. Рыкова и вырезал ему худшую его часть, оставив её в Германии, и оставил ему лучшую часть и прислал эту часть т. Рыкова совершенно очищенной к нам». В этой ленинской заботе — штрих теплого личного отношения к Рыкову и вместе с тем бережного внимания к нему как самоотверженному работнику.
Именно это составляло основу их отношений, преодолевших все испытания. В свое время были изведены пуды бумаги, чтобы «разоблачить» Рыкова, вышедшего в начале ноября 1917 года вместе с рядом других большевиков из Советского правительства и из ЦК. Однако камлание вокруг этого шло об руку с утаиванием правды. Нище, даже беглой строчкой, не упоминалось, как Рыков делом преодолевал свой ноябрьский шаг. Уже через пять месяцев он вновь занял в правительстве один из важнейших постов — председателя Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ). Между тем выходили специальные книги о ВСНХ 1918 — начала 20-х годов, в которых фамилия его председателя — Рыкова — вообще не упоминалась.
А многие ли даже и сегодня знают, что, когда в 1921 году у Ленина впервые возникла необходимость подобрать себе заместителя, он остановился на кандидатуре Рыкова? Руководство ВСНХ сменилось, Рыков был назначен заместителем Ленина на посту председателя Совета труда и обороны (СТО). Через несколько месяцев он стал (совместно с А.Д. Цюрупой, а позже и Л.Б. Каменевым) заместителем главы правительства.
«Недавно в одной телепередаче корреспондент спросил у старшеклассника, увлекающегося историей:
— Кто был руководителем Советского правительства после Ленина?
Да откуда ему знать?! Уверен, десятки миллионов людей, сидя у телевизоров, наморщили лбы: а кто же был?»
Этот текст извлечён из статьи учителя истории, опубликованной в одной из центральных газет в середине 1987 года. Несомненно, с тех пор кое-что изменилось, во всяком случае сама фамилия Рыкова приобрела широкую известность, да и то, что он возглавлял Советское правительство в первые годы после смерти Ленина, знают теперь если и не «десятки миллионов людей», то всё-таки многие.
Но конечно, этого недостаточно. Годы работы Рыкова в непосредственном общении с Лениным и под его прямым руководством (1918–1922), а затем на постах главы правительства СССР (1924–1930) и правительства РСФСР (1924–1929) — это не только «звёздные часы» политической биографии выдающегося большевика, но и важнейшие начальные этапы первопроходческого движения советского общества по пути социалистического строительства. То был — вспомним ещё раз о «цветах времени» — новый и главный цвет времени Рыкова, окрасивший всю современную эпоху борением за становление социализма.
Однако этот цвет имеет свои тона, и даже контрастные, что закономерно, так как процесс общественного развития приобретает однолинейность лишь на пройденных его этапах. Для современности же он всегда не только многомерен, но и многообразен, противоречив, прорывается через переплеты закономерностей и случайностей различных вариантов дальнейшего движения.
Правильно ли утверждение, что советское общество идёт по неизведанному пути? Конечно, правильно. Но вместе с тем и не вполне точно. Строго говоря, неизведанным путем всегда шло и идёт все человечество. Отсюда, кстати, и постоянный интерес к истории: можно ли, осознав пройденное, заглянуть в будущее?
Такой действительно научный взгляд на будущее был обоснован диалектико-материалистическим анализом общественного развития, разработкой Марксом, Энгельсом и Лениным теории и практики социалистической революции. Сделав в 1917 году социалистический выбор, трудящиеся России — страны второго эшелона мирового капитализма, не только вырвали свою страну из эшелонов капитализма, но и сами вырвались из наезженной колеи эксплуатации человека человеком, вышли на самый передний рубеж всемирной истории, то есть мирового развития, начали торить никем не хоженную дорогу к социализму. И надо ли удивляться, что наши «совсем юные» в масштабах всемирной истории семьдесят советских лет оказались самой героической и насыщенной, но вместе с тем и самой сложной, даже драматической её страницей, которая отразила, используя выражение В.И. Ленина, «развитие скачкообразное, катастрофическое, революционное»?
Вопрос совсем не риторический. Уже первые два советских десятилетия, на которые пришлось послеоктябрьское время Рыкова, показали суровую реальность неимоверно сложного и трудного первопроходческого пути социалистического строительства. На долю Рыкова и других сподвижников Ленина выпало счастье принять активное участие в первых этапах движения по этому пути. Но вместе с тем они сполна испытали первопроходческие тяготы страны поднимавшейся из руин разрухи, голода и нищеты к новой жизни. И им же довелось познать горечь сознания, что идеи социализма все больше начинают подвергаться коррозии, а созидательный подъем масс спекулятивно используется для утверждения авторитарного режима.
В свое время, причем в буквальном смысле именно в свое — в начале 50-х годов, по экранам страны с немалым грохотом прошествовал помпезный, но профессионально сделанный режиссером М. Чиаурели кинофильм «Клятва». Его сюжетная конструкция предельно проста и держится на двух ключевых эпизодах. Первый — клятва Сталина построить социализм, которую он якобы дал на Красной площади у гроба Ленина. Чиаурели мастерски решил эту сцену: на экране бушует пурга, но неколебимы почти религиозно внемлющие клятве вождя люди в изношенных куртках, драных зипунах и восточных халатах. Второй эпизод контрастен — в залитом ярким светом зале Кремлёвского дворца Сталин — его играл статный М. Геловани, — обращаясь к восторженно счастливой толпе, вещает: «Осуществлена, товарищи, первая фаза коммунизма». Социализм построен, клятва выполнена.
Фильм был умышленно незамысловат. Без долгих раздумий он сходу, но впечатляюще внушал своим многомиллионным зрителям, что если победой Октября руководили Ленин и Сталин, то победа социализма достигнута только под водительством Сталина. Эта киноинтерпретация сталинского утверждения о победе социализма в СССР ныне прочно забыта, чего не скажешь о самом утверждении. Своеобразный капкан, в который оно захлопнуло советское обществоведение, разжимается с трудом, по мере все более глубокого осознания, что процесс строительства социалистического общества, начатый Октябрём, не только сложен и многомерен, но и имеет немалую временную протяженность, может оказаться на этапах замедления и даже извращения движения к социализму, как это уже было.
Впрочем, в данном случае фильм «Клятва» извлечён из небытия из-за другого сталинского утверждения — якобы он, Сталин, являлся непосредственным преемником Ленина (у гроба дал клятву и тут же «повел страну к победе социализма»).
Представление о том, что Сталин «пришел» сразу после Ленина, свойственно порой и современной литературе. Отчасти это не случайно. Хочется нам того или нет, но в общественно-политической жизни страны первых трех-четырех советских десятилетий наиболее крупными фигурами явились Ленин и Сталин. Сочетание этих двух фамилий, когда- то воспринимавшееся почти естественно («Сталин — это Ленин сегодня»), теперь звучит для многих кощунством. А их и не нужно сочетать. Но отмеченный факт признать нужно — он не зависит от нашего «хотения». Без признания его не разобраться в политической истории советского общества, не увидеть её «в лицах», и прежде всего — в её «крупных, этапных личностях», если пользоваться терминологией одной из недавних историко-публицистических статей. В ней же отмечается, что в смене таких личностей можно усмотреть «знакомую триадность»: сначала Ленин, затем его антипод Сталин, потом Хрущев — определённая попытка синтеза.
Понятно, это лишь обобщённо-образное сравнение. Заметим, однако, что такая обобщённость фактически заслоняет первые послеленинские годы. Сталин — несомненный антипод Ленина — не был ни фактически, ни тем более формально непосредственным его преемником. Это на расстоянии десятилетий может показаться, что он вроде бы «появился сразу». Ко времени болезни Ленина (1922 — январь 1924 года) вряд ли так уж многие в стране, да и в «низах» партии, знали его фамилию, а до той поры, когда он с конца 20-х годов выдвинулся как «этапная личность», минуло несколько богато насыщенных событиями лет — целая полоса исторического развития.
Она «заселена» многими крупными политическими фигурами. На определённом этапе, по крайней мере в первое пятилетие Советской власти, вслед за Лениным нередко и в определённой мере официально называли Троцкого. К примеру, А.В. Луначарский писал в 1923 году: «Ленин и Троцкий сделались популярнейшими (любимыми или ненавистными) личностями нашей эпохи едва ли не для всего земного шара». Как известно, Луначарский никогда не был троцкистом. Да что Луначарский! Возможно, в числе первых, кто поставил эти фамилии рядом, был Сталин, и сделал он это ещё в конце 1918 года, о чем далее будет сказано подробнее. Тогда Сталин, естественно, не мог знать, как конкретно развернется внутрипартийная борьба 20-х годов, и её обстоятельства сложатся так, что ему придется вступить в соперничество прежде всего именно с Троцким. Но и позже, когда такая борьба уже завязалась, Сталин был вынужден оговориться (конец 1924 года), что он «далёк от того, чтобы отрицать несомненную важную роль Троцкого» в Октябрьском восстании и гражданской войне.
Впрочем, ближайшее время раскрыло нечто в корне иное: в действительности Сталин был совсем «не далёк» от такого отрицания. И это касалось не только Троцкого. Уже в начале второй половины 20-х годов фамилии многих крупных большевиков стали упоминаться с отрицательным знаком и все более уходить из широкого обращения. Хотя пора «рулевого большевизма» — так Калинин назовёт в конце 1929 года Сталина — ещё только близилась. Любопытны в этом смысле воспоминания К. Симонова о своих школьных годах, пришедшихся как раз на то время. «К троцкистам относились отрицательно, а к борьбе с ними как к чему-то само собой разумеющемуся. Но представления о Сталине как о главном борце с троцкизмом, сколько помню, тогда не возникало. Где-то до двадцать восьмого, даже до двадцать девятого года имена Рыкова, Сталина, Бухарина, Калинина, Чичерина, Луначарского существовали как-то в одном ряду. В предыдущие годы так же примерно звучали имена Зиновьева, Каменева, позже они исчезли из обихода».
Ясно, те несколько фамилий, что называет в своих воспоминаниях писатель, далеко не исчерпывают эпоху 20-х годов в лицах её большевистских деятелей. Но они указывают их основной общий политический адрес. В литературе его называют по-разному: старые большевики, ленинская гвардия, профессиональные пролетарские революционеры и т. д. Ленин считал, что их «можно назвать старой партийной гвардией».
Громадный, безраздельный авторитет её тончайшего в количественном отношении слоя имел в первые десять — двенадцать послеоктябрьских, лет определяющее значение в пролетарской политике большевистской партии. Уже из констатации этого видно, какую огромную, во многом даже решающую роль она сыграла в 20-е годы. Но приходится констатировать и другое: до сих пор нет ни одного специального исследования, ей посвященного. Это не значит, что она замалчивается. Во многих конкретных работах о ней так или иначе говорится. К их числу относятся прежде всего биографические очерки о старых большевиках, что неудивительно — для таких очерков исследование формирования ленинской когорты революционеров, её деятельности является, по существу, важнейшим.
Таковым оно является и при изучении деятельности Алексея Ивановича Рыкова, как дореволюционной, так и послеоктябрьской. Отсутствие обобщающих работ на данном историко-партийном направлении, конечно же, затрудняет это изучение.
Пожалуй, наиболее полно пока освещён процесс появления на рубеже XIX и XX веков когорты профессиональных пролетарских революционеров, их самоотверженность и полное личное бескорыстие в последующей неравной борьбе с самодержавием. В журнальных подшивках середины 20-х годов затерялся человеческий документ, который, однажды прочитав, не забудешь. Это — письмо группы старых революционеров, которые, отмечая, что время и болезни берут свое — ряды бывших подпольщиков редеют, — категорически выступали против того, чтобы их хоронили как-то особо, с почестями. Они подчеркивали, что вели борьбу, никогда не думая о личном, тем более о почестях, пусть даже посмертных…
С не меньшей самоотверженностью тысячи профессиональных революционеров-болыневиков, всего лишь менее года назад ведших нелегальную работу на фронте и в тылу, томившихся в тюрьмах, загнанных На каторгу или в ссылки, находившихся в «проклятом далеке» эмиграции, сделали в октябре 1917 года решающий шаг в овладении управлением страной, создании новой, советской государственности. Приход старой партийной гвардии в различные звенья аппарата Советской республики, к руководству её народным хозяйством и другими областями жизни страны — важнейшая проблема более широкой проблематики, связанной с превращением коммунистической партии в правящую политическую партию, с утверждением и защитой власти Советов в 1917–1920 годах. Разработка её, понятно, не может быть осуществлена на уровне изучения политических биографий. Подчеркнем, однако, что именно «закрытость» для научного осмысления деятельности многих видных большевиков ленинской когорты, сохранявшаяся в отношении целого ряда из них до последнего времени, не только искажала представления о значении старой партийной гвардии в жизни страны 1917—1920-х годов, но и негативно сказалась на разработке всей указанной проблематики.
И здесь вновь необходимо отметить важность создания не только отдельных биографических очерков, но и обобщающих работ о старой партийной гвардии в целом. Ведь только они могут проанализировать «сквозные» вопросы её истории, в том числе раскрыть состав, конкретное воздействие на утверждение и развитие советского общества, наконец, механизм определения политики партии этим тончайшим её слоем.
Он действительно становился со временем тончайшим. В декабре 1925 года Н.И. Бухарин, выступая на XIV съезде ВКП (б), отметил, что «у нас теперь на миллион членов партии приходится очень небольшое количество подпольщиков, кажется, около 8 тысяч». Тогда же Г.Е. Зиновьев назвал более точную цифру — 8,5 тысячи. Из них, по его данным, вступивших в партию до 1905 года (к этой группе старой партийной гвардии принадлежал и Рыков) было 2 тысячи, «вероятно, — добавил он, — половина полуинвалиды, выбывшие из строя». Вместе с тем коренные большевики хотя и становились все более тонким слоем в растущей массе членов партии, однако сохраняли в 20-е годы положение её верхнего, руководящего слоя.
Одной из проблем изучения их послеоктябрьской деятельности является соотнесение с ней деятельности членов партии, выходцев из других партий, главным образом из рядов меньшевиков. Их было не так уж и мало. На том же XIV съезде ВКП (б) партийцы этой категории составляли 10,2 % делегатов (на предыдущем съезде — 11,6 %). Известна четко непримиримая позиция Ленина по отношению к меньшевикам, вступившим в большевистскую партию позже начала 1918 года. Такой ленинский подход является ключевым при изучении политической жизни первых советских десятилетий. Однако он, и это было свойственно и для самого Ленина, не исключает строго дифференцированный анализ конкретной деятельности бывших меньшевиков, из среды которых вышли не одни вышинские, но и люди, искренне и честно служившие партии и делу социалистического строительства.
Требует более обстоятельного научного анализа и политическая судьба «межрайонцев», а также меньшевиков-интернационалистов, вступивших в большевистскую партию в основном летом 1917 года. Не секрет, что среди первых наиболее значительной фигурой был Л.Д. Троцкий, сразу избранный — на VI съезде РСДРП (б) — в ЦК партии. Выше говорилось, что было время, когда его фамилия нередко произносилась вслед за ленинской.
Борьба партии против троцкизма общеизвестна, и освещение её неотъемлемо от правдивой истории советского общества. Но соответствует ли такой правдивости односторонняя, чисто негативная оценка всей деятельности Троцкого в рядах большевистской партии, членом ЦК которой он был десять лет, а в 1919–1926 годах входил и в Политбюро? Конечно, в самое последнее время эта односторонность начинает рушиться. От традиционных эпитетов типа «иудушка» начался переход к трудному признанию, что по крайней мере в годы работы с Лениным, да и позже, Троцкий не был врагом революции и социализма. Но раз он таковым не был, то кем был — и прежде всего в те, ленинские и первые послеленинские годы? Вопрос непростой и поставлен совсем не только «ради самого Троцкого». Без его научно взвешенного анализа вряд ли можно пробиться к правде начальной главы советской истории и в том числе осуществить обоснованную критику её различных трактовок, включая вышедшую из-под пера Троцкого, которая реанимируется и сегодня.
Следует подчеркнуть, что речь при этом идёт, конечно, не о том, чтобы «перекрашивать иудушку», из одной крайности бросаться в другую. В этой связи следует затронуть более широкий вопрос.
Было бы заблуждением полагать, что реабилитация ряда крупных партийных и государственных деятелей, и прежде всего тех, что «прошли» по политическим процессам 1936–1938 годов, сразу расставит все точные акценты в нашем прошлом, в том числе и в исторической оценке этих деятелей. Ведь дело заключается не в том, чтобы свести политические счеты, «надрывать душу», возвеличивать или низвергать чьи-то персоны, а совсем в ином: во имя задач дня сегодняшнего и будущего правдиво увидеть день вчерашний, на основе научного подхода понять то время (время Алексея Ивановича Рыкова в данном случае) и деятельность конкретных личностей, с их устремлениями, страстями, идейной борьбой, осложнёнными, как нам теперь понятно, и личным соперничеством. Все это требует глубоких исследований, которые ещё впереди.
Признание того, что тот или иной партийный или государственный деятель принадлежал к старой партийной гвардии либо, будучи выходцем из другой партии, внёс свой вклад в дело борьбы большевиков, совсем не означает затушёвывания его действительных политических ошибок и просчетов, может даже, и серьезных отступлений. Но теперь их анализ, очищенный от зловещих ярлыков и предвзятых обобщений, должен приобрести всесторонний, подлинно научный характер.
Такой характер должно приобрести и изучение истории старой партийной гвардии, по-настоящему величественной и героической, но вместе с тем неоднозначной вопреки традиционным о ней представлениям. Годами, насильственно устранив из неё десятки и сотни имён, её подвергали лакировке, искусственно идеализировали. Безусловно, подавляющее большинство представителей ленинской когорты заслуживает преклонения и самой высокой оценки. В такой оценке — правда истории. Но ведь правда и то, что не все, кто принадлежал к коренным большевикам, оставили после себя достойный след в становлении советского общества.
В Октябрьском зале Дома Союзов в недобрые мартовские дни 1938 года за загородку подсудимых были загнаны старые большевики: Рыков, Бухарин, Крестинский, В. Иванов, Зеленский, революционер с 1890-х годов, интернационалист Раковский и др.
На них бездушно взирал из судейского кресла Ульрих, чей партийный стаж исчислялся с дореволюционного времени. За его креслом постоянно незримо присутствовал действительный организатор и дирижёр «судебного процесса». Рыков и Бухарин считали его в 20-е годы товарищем по партии и борьбе, называли Кобой. «В революционное движение, — рассказывал Сталин немецкому писателю Эмилю Людвигу, — я вступил с 15-летнего возраста, когда я связался с подпольными группами русских марксистов, проживавших тогда в Закавказье. Эти группы имели на меня большое влияние и привили мне вкус к марксистской литературе». Как он её переварил и какое «растение» появилось в итоге этой «прививки», ныне общеизвестно.
Сталин выхаживал его не один. Немало большого усердия в утверждение командно-административной системы и сталинского режима вложили Молотов, Каганович, Ворошилов, Жданов, А. Андреев, Шкирятов и некоторые другие в прошлом революционеры-большевики, в том числе и отступившие перед сталинским диктатом Калинин, Микоян, Ярославский, Шверник и др. Всех их и каждого в отдельности просто так не вычеркнешь из рядов старой партийной гвардии, которая сегодня представляется совсем не такой одноликой и однозначно идеальной, как её изображали раньше.
Сталинщина въелась в жизнь советского общества не только стараниями «рулевого большевизма» и его ближайшего окружения, но главным образом в силу оказавшегося благоприятным для неё сочетания ряда объективных и субъективных особенностей конкретно-исторического развития страны, которая первой вышла на рубежи социалистического строительства. Не затрагивая эту сложнейшую и многостороннюю проблему, коснёмся только положения в высшем эшелоне партийно-государственного руководства во время болезни Ленина и в первые годы после его кончины.
«Мы социализм протащили в повседневную жизнь и тут должны разобраться», — подчеркнул Владимир Ильич, завершая в ноябре 1922 года свое последнее публичное выступление. Эти слова Ленина, а также его последние статьи, написанные в конце 1922 — начале 1923 года, были адресованы трудящимся, их партии и прежде всего тому тончайшему её слою, который имел определяющее значение в непосредственно практическом руководстве страной.
Именно из его среды, из рядов старой партийной гвардии, вышло, что было закономерно, руководящее ядро, возглавившее партию и страну, когда заболел Ленин, а затем и после кончины вождя. Сама непреклонная логика тех лет требовала его единства, всяческого укрепления коллективного руководства. Однако это не было достигнуто. В период примерно с 1923–1924 по 1928–1929 годы такое руководство разрушилось, и это имело тяжелые последствия для всего дела социалистического строительства. Раскол первоначального ядра партийно-государственного руководства, складывание руководства, в котором Сталин шаг за шагом захватывал ведущее положение, сопровождались нарастающим подрывом авторитета старой партийной гвардии и в конечном итоге привели к тому, что принятие решений уже не зависело от неё.
И здесь, в изучении указанного периода — один из самых трудных и, что скрывать, наиболее запутанных узлов истории советского общества. Тогда-то и переплелись в сложнейший клубок нити идейной борьбы вокруг реальных вопросов социалистического строительства — и она была главной — с нитями, казалось бы, второстепенной для коренных большевиков амбициозной борьбы за свое руководящее положение, ставшей у части из них едва ли не наиболее существенной. Этот клубок неуклонно нарастал в ходе внутрипартийной борьбы сначала с Троцким и его сторонниками (1923–1924), затем с возглавленной Зиновьевым и Каменевым «новой оппозицией» (1925), потом с совместным троцкистско-зиновьевским выступлением (1926–1927) и, наконец, с «правыми» (1929), лидеры которых — Рыков, Бухарин и Томский — никаких личных притязаний никогда не проявляли, но зато именно в их устранении открыто выявились авторитарные устремления Сталина и вольная или невольная поддержка их частью старых большевиков. В этой с каждым годом обострявшейся обстановке Сталин и складывавшееся его ближайшее окружение все более настойчиво навязывали оценку идейных расхождений, а затем и любого несогласия с ними по жестокой мерке широко известной теперь «конвойной молитвы»: шаг влево, шаг вправо…
Исчезновение… Такое точное слово нашёл писатель Юрий Трифонов для названия своего последнего и, к сожалению, недописанного романа о сталинском истреблении старой партийной гвардии в 1937–1938 годах. Слово это точно ещё и потому, что оно отражает постепенность нарастания этой антибольшевистской акции. Её первые проявления относятся к 1927–1928 годам, когда в тюрьмы, политизоляторы и ссылки попали многие троцкисты и другие «левые». Санкции против инакомыслящих большевиков, а то и просто почему-либо показавшихся неугодными продолжались и в начале 30-х годов, резко усилившись после выстрелов в Смольном, сразивших 1 декабря 1934 года Кирова, и приобретая силу массированного удара в 1937–1938 годах.
Предполагается, что в те годы было репрессировано несколько сотен тысяч членов партии, может даже, до миллиона. По тем же предположениям, карательные меры выкосили до 80 % старой партийной гвардии.
В массе своей — и без того количественно невеликой — она ушла из жизни, оставив лишь отдельные осколки. Из коренных большевиков, составлявших в 20-е годы верхний слой партии, сохранились отфильтровавшиеся «крепкие сторонники», а на деле соучастники Сталина да несколько активных в прошлом партийцев, по тем или иным причинам избежавших тяжелой доли своих товарищей (Петровский, Подвойский, Стасова, Литвинов, Коллонтай, Сольц и др.). К ним можно добавить и какое-то количество старых большевиков из числа рядовых ленинской когорты. Ясно, что ни те, ни другие никакой сколько-нибудь заметной роли в делах партии уже не играли.
И все же завершение разговора о старой партийной гвардии на такой ноте не соответствует действительной характеристике её великого значения и исторической роли, всей её деятельности, проникнутой духом социального оптимизма. Один из лучших её представителей — Алексей Иванович Рыков за десять лет до своей гибели пророчески сказал: «Будет ли Зиновьев или нет, будет ли Рыков или нет, Коммунистическая партия останется. Октябрьская революция нас переживет…»
В этой рыковской фразе два ключевых слова — «партия и революция», «революция и партия». Инверсия их произведена здесь не случайно. Чтобы свершить революцию, прежде всего нужна была партия. В свою очередь победившая революция потребовала партию осуществления её свершений. Эти две жизни коммунистической партии — в борьбе за революцию и в борьбе за воплощение её завоеваний — определили и два главных взаимосвязанных этапа в жизни Рыкова.
Между клеммами каждого из них — многообразные и подчас эпохальные события с их буднями и радостями, страданиями и даже горем. Думается, мы только сейчас, на новом витке своего социального опыта, начинаем по-настоящему всматриваться в то, изначальное для нас время. Во всяком случае, впервые вглядываемся без искажающих окуляров в его людей, по существу, заново и только-только приоткрываем страницы их жизни и свершений, стараемся распознать в сохранившихся фото- и кинодокументах облик тех, кто когда-то был известен стране, а потом растворился в потоке исчезновения.
Начальность такого шага сказалась и на этой книге, определила эскизность сделанной в ней первой попытки рассмотреть основные вехи революционной и партийно-государственной деятельности Рыкова сквозь призму его времени. Политическая биография Рыкова, как и ряда его современников-большевиков, ещё не изучена. Осуществление последнего требует выхода за «биографические рамки», нового, научного осмысления целого ряда общих проблем истории дореволюционной и особенно советской эпох. В связи с последним следует подчеркнуть значение уже развернувшейся в этом направлении работы. Хотя в данной книге в силу её характера нет отсылок на современные исследования историков и других обществоведов, появление её вне этих исследований, без опоры на них было бы невозможно.
Предлагаемая вниманию читателей книга подготовлена, невзирая на неминуемые издержки, как только появилась потребность в публикации подобных изданий. Однако, будучи написанной, так сказать, «по горячим следам», она совсем не случайна. Её первоначальные «следы» уходят в минувшие десятилетия.
Алексей Иванович Рыков принадлежал к тем политическим лидерам, о которых ещё долго уважительно помнят в народе и после того, как они перестают занимать высокие посты. В этой связи вновь обратимся к воспоминаниям К. Симонова, относящимся примерно к первой половине 30-х годов, то есть ко времени, когда после «разгрома правых» (1929) уже прошло несколько лет. В разговорах, пишет он, которые тогда велись, «проскальзывали и ноты симпатии к Рыкову и Бухарину, в особенности к последнему, как к людям, которые хотели, чтобы в стране полегче жилось, чтобы было побольше всего, как к радетелям за сытость человека, но это были только ноты…». Вспоминая последующее время, относящееся к политическим процессам 1936–1938 годов, К. Симонов вновь отмечал: «К Бухарину, в какой-то мере Рыкову было… какое-то застарелое чувство приязни».
Народная память истончается не разом. Те «ноты», о которых говорит К. Симонов, беззвучно перешли в последующие десятилетия. Начав на рубеже 40—50-х годов работать над материалами газет и журналов первых послеоктябрьских лет, стенограммами партийных съездов и конференций, съездов Советов РСФСР и СССР, а также рядом других изданий — все они, между прочим, находились в открытом хранении центральных библиотек, — автор этой книги уже тогда обнаружил для себя огромное количество статей, публикаций докладов и речей ведущих политических деятелей Советской страны — Рыкова, Бухарина, Зиновьева, Каменева, Троцкого и многих иных, чьи фамилии упоминались в ту пору с отрицательным знаком.
Познавательный вначале интерес к этим материалам резко усилился после XX съезда КПСС (1956), когда он, казалось, вот-вот приобретет и практическое значение. И вправду, во второй половине 50-х и в 60-е годы истории советского общества было возвращено немало достойных имён. Но скоро этот процесс стал притормаживаться, а затем и уперся в глухую стену. Советские историки и их наука пережили новую — давайте не убоимся этого сильного, но все же точного выражения — трагедию. Не успев ещё по-настоящему повернуть к Клио, они очнулись во второй половине 80-х годов в объятиях совсем другой музы — Полигимнии, сочиняющей, если верить древним грекам, бодренькие песнопения с закрытой покрывалом головой, а следовательно, и с закрытыми глазами.
Но тем не менее импульс, данный треть века назад, пробился через толщу брежневско-сусловской застойности, чем и объясняется относительно быстрое появление современных, пока, может, только предварительных, публикаций на ещё вчера наглухо закрытые темы. В их числе и эта книга о Рыкове.
Его личная жизнь затронута в ней лишь скупыми штрихами, пример тому — уже упомянутый эпизод, связанный с парижской улицей Мари-Роз. Но есть ещё один адрес, о котором сразу нужно сказать. Московская Бойцовая улица, конечно, иная, нежели парижская Мари-Роз. Но название её по-своему символично для семьи Рыковых. Здесь живёт хрупкая и вместе с тем по-настоящему мужественная женщина, прошедшая через страшные почти два десятка лет тюрем, лагерей и «бессрочной ссылки» — Наталия Алексеевна Рыкова-Перли, единственная дочь Алексея Ивановича и Нины Семеновны. Её однокомнатная квартирка примечательна той вызывающей глубокое уважение скромностью, которая определена не трудовой пенсией хозяйки, а внутренне присущим ей строем жизни, отражающим нравственный облик и Рыковых-старших.
Эта квартирка — островок живой памяти о них, о просто обычных днях и днях светлых, радостных, но и днях наползавших сталинских сумерек. Когда их тень впервые коснулась семьи Рыкова? Наверно, уже в тот декабрьский вечер 1930 года, когда закончились последние часы работы Алексея Ивановича на посту главы Советского правительства. Наталия Алексеевна навсегда запомнила, как отец привел её, 14-летнюю школьницу, в здание Совнаркома, сам отомкнул дверь кабинета Ленина, и они, взявшись за руки, долго стояли там, погруженные в его торжественную тишину.
Этот эпизод символичен. Рыков был не просто преемником Ленина по должности руководителя правительства, но и революционером-ленинцем по своему существу и нравственному облику. Именно это определило всю жизненную судьбу человека, чьи имя и фамилия смотрят на читателя с обложки этой книги. Но перед ними есть ещё одно слово — «время». И может, с него-то, точнее, с того его отрезка, когда фамилия Рыкова стала привычной для центральных полос советских и зарубежных газет, и стоит начать наш конкретный разговор?