ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
В воскресенье я встал с твердым намерением прорваться к Сырцову, который находился в больнице под усиленной охраной и был для нас недосягаем. Накануне я попробовал поговорить об этом с Виктором, но он наотрез отказался обсуждать эту затею. Конечно, его страшно занимало, какие показания дает Сырцов людям Лихачева, но попытку проникнуть к нему Виктор считал безрассудной и опасной.
Вне рамок нашего дела Виктор судьбой Сырцова совершенно не интересовался, что меня ничуть не удивляло. Успешные бизнесмены, как и политики, в подавляющем большинстве не знают искренних привязанностей — для этого они слишком эгоцентричны. Деловые знакомства и разного рода светские мероприятия полностью удовлетворяют их потребность в повседневном человеческом общении, а их эмоции находят выход на работе. Они дорожат своими семьями, но скорее, как крупными инвестиционными проектами.
Я начал с того, что позвонил по кодированной линии Савицкому и выяснил, что Сырцов все еще находится в реанимации центральной городской больницы, хотя это держится правоохранительными органами в строжайшей тайне. Затем мы с Гошей заскочили в нашу ведомственную медсанчасть, где позаимствовали пару белых халатов для маскировки и еще стетоскоп — для убедительности.
Больница, где лежал Сырцов, представляла собой комплекс зданий, обнесенных забором. Мы подъехали к приемному покою и вошли внутрь. Здесь на скамеечках вдоль стен сидели унылые пациенты в уродливых больничных халатах и их слезливые родственники.
Я не знаю, какие меры предпринимала налоговая полиция, дабы сохранить в секрете местопребывание Сыр-цова, но старания ее были заведомо обречены на провал. В России невозможно что-то утаить: у нас слишком много бедных, которые не считают себя связанными какими-то обязательствами. В окошке регистратуры медсестра громогласно поведала мне, что Сырцов Павел Николаевич был позавчера переведен из реанимации в хирургию, лежит на восьмом этаже, в отдельной палате, номер двенадцать, попасть к нему можно, но при наличии пропуска, выданного лечащим врачом.
Накинув халаты, мы с Гошей направились к двери, которая вела к лифтам и лестнице. Перед ней на стуле сидела сонная толстая бабка, широко раздвинув опухшие ноги. Она равнодушно посмотрела на нас и пропустила, ничего не спросив. В скрипучем грузовом лифте, провонявшем хлоркой, мы поднялись на восьмой этаж и оказались в отделении хирургии. Нас никто не задерживал. Эта беспрепятственность вскружила мне голову, я и дальше решил действовать наудачу.
Мы двинулись длинным коридором мимо стоявших вдоль стен каталок с неухоженными больными, которым не хватило места в палатах. От вспученного линолеума на полу до алюминиевых тазов с надписями красной краской — все тут выглядело совершенно буднично, как всегда бывает в наших переполненных запущенных больницах. Ничто не указывало на наличие важной охраняемой персоны.
Я уже начал было сомневаться, не ошиблась ли регистраторша, но тут мы поравнялись с небольшой прихожей, отделявшей палату от коридора. Дверь в прихожую была открыта. За столом друг напротив друга сидели два дюжих омоновца в форме. Один из них читал газету, другой просто смотрел перед собой безо всякого выражения.
Я понял, что везение закончилось. Проскочить мимо них незаметно не представлялось возможным. Будто угадав мои мысли, первый омоновец отложил газету и скользнул по мне рассеянным взглядом. Я тут же отвернулся и наклонился над каким-то стариком, лежавшим поблизости на каталке. Он был замотан в бинты, словно мумия. Глаза его были прикрыты, возможно, он дремал.
— Как самочувствие? — осведомился я, тыча стетоскопом поверх повязок.
Старик страдальчески замычал, не открывая век.
— Вот как? — отозвался я. — Придется еще раз посмотреть рентгеновский снимок.
Избегая поворачиваться в сторону омоновцев, я попятился и поспешно ретировался, впрочем, не столь быстро, как Гоша, который, обгоняя меня, уже с топотом летел к выходу. Если бы я не поймал его, он ускакал бы куда-нибудь в Нижне-Уральск.
Но я не собирался сдаваться. Еще не придумав, за что зацепиться, я открыл дверь в перевязочную. Там было пусто. Тогда я заглянул в ординаторскую. Здесь сидел дежурный врач, молодой еврей с подвижным смешливым лицом и редеющей шевелюрой. Он скучал и от нечего делать фигурно разрезал скальпелем яблоко. Перед ним стоял термос с кофе. При виде нас он оживился, должно быть, был рад любой компании.
— Здравствуйте, коллеги, — приветствовал он нас. — Проходите, присаживайтесь.
В слове «коллеги» мне послышалась ирония, то есть за своих он нас не признал, несмотря на камуфляж. Не знаю, как смотрелся я, но Гоша, в маломерном халате, из которого по локоть торчали его лапищи, и вправду мало походил на врача, разве что — на свирепого мед-брата из отделения для буйных душевнобольных. Кстати, сесть в ординаторской было особенно негде, только если на накрытую грязноватой клеенкой кушетку, и мы остались стоять у двери.
— Нам нужно повидать родственника, — вежливо сказал я.
— Пожалуйста, — весело отозвался доктор, насыпая в чашку сахар из узкой пробирки для анализов и размешивая все тем же скальпелем. — Все родственники в палатах. Как фамилия?
— Сырцов, — ответил я негромко.
Шутливость мигом слетела с лица доктора. Он даже перестал орудовать скальпелем в чашке.
— С Сырцовым, ребята, я вам не помощник, — торопливо проговорил он. — Там дальше по коридору милиция сидит, с ней и надо договариваться. Она решает, кого к нему пускать, а кого нет.
— При чем тут милиция? — подал голос из-за моего плеча Гоша. — Мы с тобой как с человеком разговариваем, а ты сразу за ментов прячешься.
— Даже не просите, бесполезно, — доктор вскинул руки, сдаваясь. — Что-нибудь другое — я с радостью. А это, извините, не в моей компетенции.
Я подошел поближе и положил перед ним пять стодолларовых банкнот.
— Нам буквально на минутку, — мягко сказал я. — Он будет очень рад.
В живых глазах доктора мелькнул интерес. Он некоторое время, колеблясь, смотрел на деньги, не притрагиваясь к ним руками.
— Простите, это что? — наконец осведомился он.
— Доллары, не видишь, что ли? — нелюбезно отозвался Гоша.
— Не вижу, — вздохнул доктор. — Практически ничего не вижу.
Я понял его намек и добавил еще три купюры.
— Вы хотите, чтобы я потерял работу за восемьсот долларов? — с укором уточнил он. — Я только в институте семь лет учился. Получается, по сто пятнадцать долларов за курс, даже меньше. Это несерьезно.
Я молча выложил еще три банкноты. Он задумчиво вытянул трубочкой губы.
— Даже не знаю, — сокрушенно признался он. — И хочется взять, да как-то мало.
Шокированный его бесстыдством, Гоша не выдержал. Ему было жаль денег, к тому же он всегда предпочитал силовые методы коммерческим.
— Тебя что, за семь лет в институте не научили, что взятка унижает достоинство человека? — с нажимом осведомился Гоша.
— А я вам и не предлагаю, — обиженно парировал доктор.
Он собрал деньги и засунул их в брюки.
— Вы собираетесь его убить? — спросил он деловито.
— Нет, конечно! — воскликнул я, пораженный. — С чего вы взяли?
— А что еще можно сделать с человеком за минуту? — пожал он плечами. — Что у вас там, в кармане? Пистолет?
— Я не ношу оружия, — ответил я, распахивая халат и хлопая себя по бокам, как делают при обыске.
— Значит, со мной пойдете вы, — решил он. — А ваш коллега пусть остается здесь.
— Я лучше в коридоре подожду, — с готовностью подхватил Гоша, который явно не рвался в бой и потому предложение доктора воспринял с явным облегчением. — Тылы вам прикрою, прослежу, чтобы с другой стороны не напали.
Я бросил на него уничижительный взгляд, который он предпочел не заметить. Доктор снял с вешалки белый медицинский колпак, водрузил мне на голову и поправил на моей груди стетоскоп.
— Если поднимется шум, то я скажу, что вы меня захватили в заложники, — предупредил он меня уже в дверях. — И вынудили вам помогать, угрожая оружием.
— У меня нет оружия, — напомнил я.
— Но я же не знал об этом, — возразил он. — А вы воспользовались моей доверчивостью.
2
К палате Сырцова я подходил с сильно бьющимся сердцем, однако виду старался не подавать, чтобы не расхолаживать доктора, который и без того семенил рядом, отчаянно труся. Когда мы шагнули в прихожую, омоновцы лениво повернулись в нашу сторону. Доктор с озабоченным видом буркнул короткое приветствие. Я тоже поздоровался.
— А это кто? — спросил один из омоновцев, сидевший возле двери в палату.
— Где? — с любопытством спросил доктор, близоруко щурясь на экран небольшого монитора на столе.
— С вами кто, я спрашиваю? — омоновец показал на меня.
Брови доктора полезли наверх.
— Как это кто? Да это же главный хирург из железнодорожной больницы. Он на операции присутствовал. Его сегодня специально вызвали для консультации.
— А почему нас не предупредили? — недовольно спросил другой омоновец.
— А вот это не ко мне вопрос, — развел руками доктор. — Вы у своего начальства узнавайте. Мне, например, с утра заведующий отделением позвонил, попросил встретить и провести в палату. А что у вас там творится, я понятия не имею!
Намек на нерасторопность милицейского начальства омоновцу не понравился. Он подвигал челюстями и не спеша поднялся с места. Теперь, когда он с автоматом наперевес возвышался над безоружным доктором, сразу стало ясно, что с критикой доктор погорячился.
— Мы не можем его пропустить, — внушительно проговорил омоновец. — У нас не было распоряжения.
— Почему не было?! — занервничал доктор, глядя на него снизу вверх и часто моргая. — А где же оно? Куда вы его дели? У меня есть, а у вас — нет! Абсурд какой-то. Я еще спрашивал утром, надо ли ему пропуск заказывать, а мне сказали, что если он со мной будет, то ничего не нужно.
— Это кто так сказал? — с угрозой поинтересо-вался второй омоновец. — Завотделением, что ли? Гляди, какой умный! У нас инструкция. Доступ в палату только по списку. Нету в списке, значит, до свидания!
— Ну, надо же, — с досадой проворчал я. — Сами же просили посмотреть пациента и не позаботились о формальностях. Издеваются они, что ли?
— Вот так в этой стране все и делается! — посетовал доктор. — В больницах ОМОН командует, врачей не пускают, — он закатил глаза и патетически поднял голос: — А ведь речь идет о жизни человека!
— Я сказал «нельзя»! — отрубил омоновец грубо. Его туповатое лицо покраснело: — У вас своя служба, а у нас — своя.
Мы уперлись в стену. Нажимать на них дальше было бесполезно и опасно. Они и так уже начинали раздражаться. Я тронул доктора за рукав.
— Бросьте, не спорьте, — проговорил я, утешая не то его, не то себя. — Как будто нам с вами больше всех надо! Передайте коллегам, пусть режут. А что еще остается? Как тут диагностировать в таких условиях?
— Обе ноги резать? — переспросил доктор с таким видом, словно мое мнение было для него определяющим.
— Конечно, обе, — кивнул я сердито. — Надо купировать процесс. Только повыше берите. Примерно вот отсюда, — я чиркнул пальцем по бедру омоновца. Ничего, кроме этого, я не мог ему сделать. Он отпрыгнул в сторону, словно я его ущипнул.
— Не надо на мне показывать! — воскликнул он. — Примета плохая!
И тут из палаты донесся истошный рев.
— Кого резать?! — надрывался Сырцов. — Мне ноги отнимать?! — видимо, через приоткрытую дверь он слышал наши препирательства и испытал нервный шок. — Не позволю! Не смейте! Я немедленно требую главврача! Я не дам согласия на операцию!
Доктор в ужасе зажал себе руками рот и, не обращая больше внимания на омоновцев, метнулся в палату.
— Тише, тише! — кудахтал он. — Все в порядке! Вы не так поняли!
Воспользовавшись ситуацией, я кинулся следом. Оба омоновца вбежали за мной и сгрудились у входа, глядя, как доктор прыгает вокруг Сырцова, безуспешно пытаясь его утихомирить.
Сырцов, полуголый, беспомощный, в бинтах и зеленке, орал так, словно мы уже приступили к ампутации без наркоза. Его левая нога была на вытяжке. Плотно забинтованная, она высовывалась из-под одеяла, прикрепленная к специальному механизму. Правая рука, тоже в повязках до самого плеча, была закинута наверх. Двигаться он не мог, лишь отчаянно елозил головой по подушке и зверски таращил глаза.
— Я не разрешаю вам меня резать! Это мои ноги! Мои!
— Да никто не посягает на ваши ноги, — уговаривал его доктор. — Зачем они нам? Оставьте их себе, если вам так нужно. Вам вредно волноваться, больной. Разговор-то шел совсем о другом, вы просто не расслышали. Ведь правда, коллега? — многозначительно спросил он меня.
— Мы вообще не вас имели в виду, — заговорил я, выдвигаясь вперед, чтобы Сырцов мог меня разглядеть. — В этом отделении у меня есть еще один пациент, пожилой человек с гангреной. Там действительно не избежать хирургического вмешательства. А с вами мы будем пробовать консервативные методы лечения.
— Какие методы? — испуганно спросил он. Он все еще был в шоке и не узнавал меня. К тому же ему мешали, халат и колпак.
— Существуют разные варианты, — уклончиво ответил я, корча гримасы и подмигивая ему обоими глазами сразу. — Укрепляющие процедуры, физиотерапия, витамины, — от волнения я никак не мог вспомнить нужные медицинские термины и плел все подряд. — Глюкозу поколем в ягодицу или там в плечо. Бег на месте тоже помогает.
И тут, наконец, он меня узнал и замер. Его взгляд застыл, изможденное лицо сразу сделалось мертвенно-серым, небритый подбородок задрожал. Он издал еле слышный хлюпающий звук. Я испугался, что ему станет плохо, и тоже осекся. В палате неожиданно повисла пауза.
Почувствовав неладное, омоновцы за моей спиной завозились.
— В чем дело? — нервно осведомился доктор, переводя глаза с Сырцова на меня. — С вами все в порядке? Это мой коллега, вы, может быть, его помните.
Сырцов разлепил пересохшие губы.
— Нет! — пробормотал он. — Не помню! Не надо! Я не хочу!
— Да вы не бойтесь, — принялся увещевать его доктор. — Никто вам не причинит зла. Мы же хотим вам помочь.
Сырцов вздрогнул, словно ему сделали больно.
— Немедленно прекратите! — выпалил он. — Уберите его! Оставьте меня в покое!
Его реакция меня поразила. Я видел, что еще секунда, и он меня выдаст.
— Пойдемте, — поспешно бросил я доктору. — Пациент сегодня слишком возбужден. Я приеду в другой раз.
— Нет! — крикнул мне в спину Сырцов. — Не смей здесь появляться! Хватит меня терзать!
Это уже был провал. Я пулей выскочил в приемную, и тут же вылетел доктор.
— Какая неадекватная реакция! — пробормотал он омоновцам. — Первый раз его таким вижу! Вы что-нибудь понимаете, коллега?
Я молча замотал головой и пожал плечами, показывая, что сам теряюсь в догадках. Я действительно был растерян. Омоновец вышел за нами в коридор. Под его тяжелым взглядом мы, стараясь не бежать, зашагали к выходу.
— Мне кажется, что он не очень вам обрадовался, — ядовито прошептал доктор, вытирая вспотевший лоб.
— Должно быть, с кем-то спутал, — тоже шепотом предположил я на ходу.
Окончательно я пришел в себя минут через двадцать, уже в центре города. Проезжая мимо оперного театра, я вдруг спохватился, что со вчерашнего дня так и не позвонил Насте. Мучимый стыдом и раскаянием, я набрал ее номер.
— Здравствуйте, я по поводу оперы. Я хотел извиниться перед вами за то, что пропал. Я не нарочно. Если вы готовы меня простить, мы вполне могли бы сходить в театр сегодня.
— Боюсь, что сегодня нет оперы, — ответила Настя. Ее голос был привычно грустен, но ни обиды, ни упрека в нем не звучало. — Я смотрела афишу. Только балет.
— Какой балет?
— «Лебединое озеро». Утренник. Начало в два часа.
Я посмотрел на часы. Было без четверти час.
— Балет тоже неплохо, — заверил я ее. — Какой русский не любит «Лебединое озеро»?! Я заеду за вами через полчаса. Вы успеете собраться?
Она пообещала постараться.
Так все-таки сдал нас Сырцов или нет? Я не мог думать ни о чем другом.
3
Провинциальный балет — это как пробуждение в чужой постели после тяжелой пьянки: и мучительно, и стыдно. С советских времен в крупнейших городах России существуют собственные театры оперы и балета и — что гораздо хуже — собственные труппы. Одни и те же артисты, так ничего и не добившиеся, в течение долгих лет на одной и той же обшарпанной сцене, перед одной и той же аудиторией исполняют одни и те же роли. Они стареют, толстеют, спиваются и интригуют. За право остаться на театральных подмостках после пенсии они воюют насмерть, ибо ничего другого делать не умеют.
Сидя в плюшевых облезлых креслах партера, мы с Настей наблюдали за тем, как кордебалет, напоминавший команду раскормленных тяжеловесов, грузно разминался в саду, под нестройные звуки оркестра, в котором не хватало половины музыкантов. Когда действие перенеслось к озеру, то главная интрига для меня заключалась не в сказочных событиях, а в том, провалится ли сцена с гулявшими досками под могучим Зигфридом или же ее обрушат своими скачками дебелые лебеди?
Вот за кого я не волновался, так это за Одиллию, alias Одетту. Ей явно давно перевалило за сорок, она была стервозно-худа и берегла свои ноги, то есть вместо батманов хлопала густо накрашенными глазами. Старательный Зигрфрид отдувался за двоих, был весь в мыле и тяжело дышал.
Кроме нас в зале находилась лишь толпа школьников, которых согнали сюда под надзором учителей. Свое пребывание в храме искусства школьники воспринимали как несправедливое наказание. Они грызли чипсы, кидались друг в друга бумажными шариками, шушукались и нетерпеливо крутились в ожидании антракта. На Настином лице, обычно доброжелательном, изображалась страдание. Она морщила веснушчатый нос, словно готовилась всплакнуть. Ее яркие глаза были влажными.
— Уйдем после первого отделения? — сочувственно предложил я.
Судя по ее благодарному взгляду, я угадал.
— Я вообще-то больше оперу люблю, чем балет, — призналась она. — Особенно мне нравятся низкие голоса. Контральто, басы. Хотя для них существует мало красивых арий.
— Это потому, что у вас тоже низкий голос, — предположил я. — Женщинам и детям часто нравится то, что похоже на них самих.
— Наверное, всем нам нравится то, что на нас похоже, — сказала она задумчиво. — А может, наоборот, какими мы мечтаем быть. Между прочим, женщины как раз редко бывают довольны своей внешностью. Реже, чем мужчины.
— Возможно, мужчины просто меньше смотрятся в зеркало. Разглядывали бы себя чаще, им бы тоже не понравилось.
— Зеркало тут не при чем, — возразила она. — Никто все равно не видит себя таким, какой он есть на самом деле.
Первое отделение все-таки закончилось. Школьники вскочили и, толкая друг друга, с шумом ринулись из зала. Мы с Настей подождали, пока они выбегут, и чинно направились к выходу.
— Вы первый человек, который не терзает меня вопросами о том, что происходит в нашей компании, — сказал я, помогая ей одеться.
— А что у вас происходит? — беспечно спросила она. — Надеюсь, ничего серьезного?
— Ну вот! — хмыкнул я. — А я так восхищался вашей деликатностью. Вы и впрямь ничего не слышали? Храповицкого на днях арестовали.
— Храповицкого арестовали? — переспросила Настя потрясенно. — Неужели? Какой ужас! Ведь он такой гордый человек!
— Странное замечание. Разве это имеет значение?
Настя смутилась:
— Я хотела сказать, что арест он, должно быть, больнее переживает, чем обычные люди. Потому что для обычных людей это несчастье, а для него — унижение. Мне его ужасно жалко. Вы извините, что я все это пропустила, я ведь почти не слежу за новостями, газеты не читаю.
— Неужели никто вам об этом не сказал?
— Я мало с кем общаюсь.
— Вам не интересно знать, что происходит вокруг? — удивился я. — Совсем не любопытно?
— Честно говоря, не очень, — виновато улыбнулась она. — Да я как-то и не очень запоминаю.
— То есть реальный мир вам заменяют книги и музыка? — я осуждающе покачал головой. — Это неправильно, даже как-то неуважительно.
— Вы имеете в виду, по отношению к окружающим людям?
— Ну да, и к ним тоже, хотя я говорил не о людях. Вам подарена действительность, а вы ею пренебрегаете. За это вас когда-нибудь поймают мелкие демоны, и будут орать вам в ухо дурными голосами современные хиты.
— Книги и музыка — это и есть реальность, — ответила она без улыбки. — Искусство существует столетиями, даже тысячелетиями. А новости живут одну минуту. Да мы уже спорили об этом с вами, когда вы мне из Италии звонили. Наверное, я просто не умею объяснить то, что думаю. Но Храповицкого мне вправду очень жаль.
Мы вышли на улицу, и яркое солнце ударило нам в глаза. Стоял сухой, ясный, холодный день. Бледно-голубое небо было высоким и чистым, без облаков.
— А как же природа? — спросил я, лениво жмурясь. — Ее вы тоже отвергаете?
— Смеетесь надо мной, да?
— Пытаюсь понять.
— Я ничего не отвергаю, даже лужи или сало, хотя плохо отношусь и к тому, и к другому. Но пусть все будет независимо от того, нравится мне или нет. Пусть все живет, а вдруг кому-то понадобится? — Настя улыбнулась и пожала плечами. — Просто мне роднее то, что надолго. Природу я очень люблю, она вечная. Хотите, погуляем сейчас в ботаническом саду? — неожиданно предложила она. — Я там часто бываю.
Энтузиазма во мне это предложение не вызвало. На улице было градусов пять, и, хотя на солнце казалось теплее, налетавший временами холодный ветер напоминал о близости зимы. Прогулке в саду я без колебаний предпочел бы ресторан.
— А вы не замерзнете? — спросил я, маскируясь заботой о ней.
— За меня не беспокойтесь, — замахала она руками. — В такую погоду я часто гуляю. Впрочем, если не хотите, мы можем и не ехать.
— Конечно, поедем! — бодро ответил я, совершив над собой усилие.
Я помог ей забраться в джип, но сам сесть не успел: у меня зазвонил мобильный телефон. Это был секретный номер, врученный мне Савицким. Знали его лишь Савицкий да Виктор. Гадая, кому из двоих я мог понадобиться, я произнес «алло».
— Что ж ты с концерта сбегаешь, а? — весело поинтересовался мужской голос. — Взял и наплевал на культуру. Нехорошо. Сам-то я, конечно, редко в театр выбираюсь, но всегда до конца сижу.
— Рад за вас, — сквозь зубы ответил я. Я уже догадался, кто это.
— Ага, — жизнерадостно продолжал мой собеседник. — Только я больше драматические постановки люблю. Островский там, Чехов. Потом еще вот этот, как его? «Трамвай желание» написал, фамилия из головы вылетела. Короче, в таком духе. Оперы-то, они, конечно, поскучнее будут. Заведут волынку: «О, дайте, дайте мне свободу! Я свой позор сумею искупить!» — эту фразу мой собеседник пропел фальшивя. — Дай свободу, как же! — злорадно возразил он. — Тебе дашь, а ты опять воровать будешь!
— Что вы хотите от меня, Валентин Сергеевич? — спросил я, стараясь не выдавать голосом нахлынувшие на меня эмоции.
— А ты приезжай ко мне и узнаешь, — гостеприимно предложил Лихачев. — А то по телефону долго рассказывать. У меня как раз спектакль один идет, очень даже драматический. Вместе поглядим. Дуй прямо сейчас, а то не успеешь. Уже самое интересное началось.
— Вам нравится играть с людьми в кошки-мышки, правда? — холодно осведомился я.
— Еще как! — не задумываясь, ответил он. — А тебе нет, что ли?
— Представьте себе, нет.
— Это потому, что я — кошка, а ты — мышка, — с удовольствием объяснил он. — А если бы наоборот, тебе бы тоже нравилось. Давай, давай, гони быстрее, а то обижусь.
Я залез на водительское место и посмотрел на Настю.
— Что-то случилось? — спросила она обеспокоенно. — У вас сразу лицо переменилось.
— Извините, но с вечными ценностями придется подождать. Наша прогулка переносится. Надеюсь, что до завтра, — прибавил я хмуро. — Это не от меня зависит, а от одного приятеля, который только что звонил. Он просит, чтобы я приехал, и мой визит к нему может затянуться.
— Затянуться на сутки? — удивленно переспросила она.
— Может быть, и дольше. Я вам перезвоню, как только освобожусь.
— Хорошо, я буду ждать. Только лучше сделать это хотя бы до конца следующей недели, ладно? А то я потом уеду в Москву. Меня в деканате отпустили, чтобы я могла поработать над курсовой в Ленинской библиотеке.
— В таком случае я прилечу к вам в Москву. Там мы и в Большой театр сходим, и побродим среди памятников архитектуры. Где вы остановитесь?
— Я еще не знаю. Вообще-то у меня там подруга живет, но я с ней пока не созванивалась.
— Постойте, — перебил я, — у вас ведь нет мобильного телефона?
— А зачем мне? Я вполне обхожусь домашним.
— Как же я отыщу вас в Москве?! Я подарю вам мобильник. Только, пожалуйста, не отказывайтесь. Это не для вас, это для меня!
— Ну, хорошо, — согласилась она. — Спасибо.
Я отвез ее домой и сразу позвонил Виктору.
— Меня Лихачев вызвал. Прямо сейчас. Кстати, он знает наши секретные номера.
— Во как? — удивился Виктор. — Зачем же ты ему понадобился? Мог бы и с меня начать.
— Готов уступить свою очередь, — нервно хмыкнул я.
— Я подожду, — покладисто заметил Виктор. Он помолчал, размышляя: — Думаешь, закроет?
— Думаю, может, — ответил я, стараясь говорить ему в тон.
— Страшно? — спросил он с любопытством.
— Есть немного, — признался я.
— Да ладно, брось, — посоветовал он. — Подумаешь! До свадьбы выйдешь. Плохо, конечно, если тебя посадят. Скучно. Я к тебе только-только привыкать начал.
— Глупая шутка, — заметил я.
— А я вообще не умный, — отозвался он. — Да и чувства юмора у меня нет.
4
На проходной в налоговой полиции меня уже дожидался прилизанный помощник Лихачева. Он поздоровался со мной холодно, без тени былого дружелюбия, даже не протянув мне руки, хотя еще месяца не прошло с тех пор, как он при встречах раскрывал мне объятия. Я понял, что в нашей дружбе с генералом произошли некоторые изменения. Челядь — лучший барометр начальственного настроения.
Следуя за ним по извилистым коридорам, я старался угадать, какую еще ловушку приготовит мне изобретательный генерал. Я надеялся, что мой арест не включен в сегодняшнюю программу. Для столь артистичного специалиста по вытягиванию жил, каким являлся Лихачев, это было бы слишком топорно. Чтобы унять предательскую дрожь, я закурил.
— Здесь не курят, — строго сообщил помощник, не поворачивая головы.
Я мысленно охарактеризовал его половую принадлежность как нетрадиционную, загасил сигарету об угол подоконника и, не найдя, куда ее выбросить, сунул назад в пачку. Мы вошли в крыло, занимаемое Лихачевым, но до генеральской приемной не добрались. Помощник остановился и открыл неприметную дверь, пропуская меня вперед. Я выдохнул, как перед прыжком в воду, и шагнул внутрь. Помощник остался снаружи.
В полутемной комнате без окон практически не было мебели: лишь стол да пара стульев. Лихачев, по-домашнему, в рубашке и пуловере, в полном одиночестве увлеченно смотрел телевизор. Он обернулся ко мне, приложил палец к губам, призывая к молчанию, и указал на стул рядом с собой. Я бросил взгляд на экран и медленно сел.
На экране я увидел главного бухгалтера нашего холдинга, Марину Сергеевну Кабанкову, которую допрашивал майор Тухватуллин. Я почему-то сразу, без всяких сомнений понял, что это именно Кабанкова и именно в кабинете Тухватуллина, хотя черно-белое изображение искажало ее внешность, а майор и вовсе виднелся фрагментарно. Установленная за его спиной под потолком камера захватывала лишь его плечи да затылок. Указательным пальцем майор сучил по клавишам компьютера, повторяя вслух текст, чтобы не сбиться.
«То есть — эти векселя являлись по сути фиктивными. Фиктивными. И все имущество с азотного завода переводилось на фирмы Храповицкого незаконно. Незаконно». Точка.
Он прервался и, подняв голову, посмотрел на Кабан-кову в ожидании комментариев. Но та лишь мелко, как курица, кивала, выражая полное согласие.
— Ну вот, — откидываясь на стуле, с облегчением произнес майор. — Хоть с азотным заводом, похоже, разобрались. Вы мне только потом в моем блокноте схемку начертите по этим векселям, чтобы я начальству мог наглядно растолковать, что там к чему. А то уж больно хитро у них наверчено. Записать-то я записал, а до конца еще не уловил. Лады?
— Да я прямо сейчас могу, — предложила Кабанкова, хватая ручку. — Где чертить?
— Подождет, — снисходительно успокоил ее Тухва-туллин. — Когда протокол допроса подписывать будем, тогда уж все и подобьем. Вы ведь мне что-то еще рассказать хотели?
Кабанкова подалась вперед и заговорщицки заулыбалась.
— Нашла я все-таки номер счета, про который вы вчера спрашивали, — не без гордости доложила она. — Полночи в своих бумагах рылась, но отыскала.
— Это хорошо, — рассеянно похвалил майор. — Только мы с вами вчера много про какие счета говорили. Я, если честно, и не помню, какой из них вы в виду имеете.
— Ну, как же! Вы еще интересовались, открывал ли он своим любовницам счета за границей? Храповицкий-то.
— А, вы вон про что! Да это я просто так спросил, без задней мысли. Что-то мне вдруг вчера интересно стало, чисто по-человечески.
— Можно закурить? — шепотом спросил я генерала.
— Кури на здоровье, — пожал он плечами. — Только меня угости, а то я сигареты в своем кабинете оставил.
Когда я начал работать в холдинге, Кабанкова уже была главным бухгалтером и входила в узкий круг приближенных, поскольку считалась хорошим специалистом, к тому же обладала крепкими связями в налоговой инспекции. Мне не нравилась угодливость, которую она демонстрировала руководству, и грубость, с которой она обращалась с подчиненными. Меня забавляла ее манера одеваться: не по годам открыто, не по должности ярко и не по фигуре тесно. Но в целом я относился к ней уважительно и, хотя однажды видел ее растерянность во время обыска, все же не мог представить, что животный страх способен в одно мгновенье превратить властную, самолюбивую, неглупую женщину в трясущийся студень.
— Нет, раз уж я пообещала, то обязательно сделаю, — внушала Кабанкова майору, поедая его преданным взглядом. — Такой уж у меня характер. Больше всего ценю в людях надежность и порядочность, — она достала из сумки сложенный вдвое листок и протянула через стол Тухватуллину. — Мне выписки с ее счета недавно в руки попали, ну я и сохранила на всякий случай. Как в воду глядела! Вот имя, фамилия, название банка, а вот номера. Тут для долларов, а тут для швейцарских франков. Это он ей открыл, когда в Женеву возил в прошлом году.
— Что-то я не пойму, на каком языке тут написано, — пожаловался Тухватуллин, крутя бумажку в руках. Он явно не был полиглотом. — На швейцарском, что ли? Ольга вижу, а фамилию не разберу. Это, значит, какая же Ольга? Которой он дом строил?
— Да нет, — поправила Кабанова. — Дом он Марине Березкиной строил. А это другая, Ольга. Сухарева.
— Которая с ним живет? — все никак не мог уяснить майор.
— С ним Олеся живет, Новицкая, — поморщилась Кабанова от его недогадливости. — А это еще одна.
— Как он сам-то с ними разбирается?! — вздохнул майор не то с сочувствием, не то с завистью. — Ольга, Олеся, Марина. Еще кто?
— Еще Елена, — подсказала Кабанова со смешком. — Я вам список составлю, а то у него гарем целый.
Лихачев игриво поддал меня локтем.
— Третий день с ней возимся, — сияя, поделился он. — Сама уже прибегает, жить без нас не может. Вчера с утра звонит дежурному, не мог бы, дескать, следователь такой-то меня принять? Я кое-что важное вспомнила. А следователь такой-то накануне с ней десять часов сидел, россказни ее слушал, полуживой выполз. А тут еще и день выходной, ему ехать неохота. Он Тухватуллину перезванивает, так, мол, и так, нельзя ли обождать до понедельника? Тухватуллин мне докладывает, как быть? Я ка-ак рявкну! Гони, кричу, дурак, мать твою, на работу срочно! Лично ее тряси, пока все не выложит! Всех быстро на уши поставил, сам тоже приехал, правда не вмешивался, здесь сидел, тихонечко так. В девять вечера мы с ней закончили. Ну, думаем, все! А сегодня не успели проснуться — вот она, красавица!
— Выходит, он ей на счет всего-то сто тысяч долларов положил? — проворчал Тухватуллин, подкалывая выписку к другим документам. — Мог бы, думаю, и побольше подкинуть, при его деньгах-то.
— А богатые, они всегда жадные, — авторитетно сообщила Кабанова. — Сколько уж я их повидала! За копейку удавятся. Правда, на себя они не жалеют, это у них принцип такой: на себе не экономить. Но когда остальных коснется, снега зимой у них не допросишься! Другое дело, что эти ихние пассии все вместе ста тысяч не стоят.
— Да ну?
— Где они только их находят?! Одна другой хлеще. Как моль, до вещей жадные, и уж если одна что-нибудь купила, то другой сразу же вынь да положь. И у Храповицкого такие, и у Крапивина, и у Шишкина — как на подбор! Вчера еще в автобусе толкались, в «Макдональдс» попасть за счастье считали, а сегодня на «Мерседесах» с охраной разъезжают, люстры в Венеции заказывают, ювелирные украшения в Париже выбирают. И не угодишь на них! Вид такой, будто их прямо сейчас стошнит. Смотрят на тебя как на пустое место, ни «здравствуй», ни «до свидания» от них не дождешься. И ходят так, зад отставив. Фу, мне аж душно стало! — неожиданно завершила она, махая руками возле разгоряченного лица.
— Не жалует она ваших дамочек, — насмешливо протянул генерал. — Накипело у нее. Завидует. Считает, что лучше бы вы ее в любовницы взяли. Одну на всех. То-то бы она развернулась. Заодно и денежкам вашим правильное применение нашла бы. Да уж, промашку вы в этом вопросе дали, надо было с ней любовь закрутить.
Представив картину группового секса с Кабанковой, я не удержался от гримасы.
— Зря ты рожи корчишь! — притворно запротестовал Лихачев. Он был в отличном расположении духа и с удовольствием меня дразнил. — В самом соку женщина. Ей килограммов пятнадцать сбросить, прыщи кремом замазать — и хоть на подиум. Я бы сам за ней приударил, да мне по долгу службы нельзя. Ты не смотри, что она сегодня так нарядилась: спортивный костюм старый того и гляди на заду лопнет, калоши вон даже какие-то откопала, не иначе, как у своей домработницы одолжила. Нарочно прибедняется. А видел бы ты ее на первом допросе, когда Храповицкий еще на свободе гулял. Что ты! Юбка короче моего пиджака, вот до сих пор, — он провел ребром ладони по поясу. — Руки все в кольцах. И разговаривала с нами через губу. Вы кто такие? Что себе позволяете? Даже Тухватуллин, уж на что настырный, и то спасовал малость. Не верил, что она расколется. Я ему, между прочим, поспорить предлагал.
— Поспорили? — спросил я машинально, думая о своем.
— Кто ж с начальством спорит? — усмехнулся генерал. — Нет, конечно.
— Я вот еще насчет строительства хотела рассказать, — спохватилась Кабанкова.
— А что там насчет строительства? — поднял брови Тухватуллин. — Мы вроде этой темы вообще не касались.
— Я поэтому и говорю, чтоб мимо вашего внимания это не прошло, — оживленно подхватила Кабанкова. — Он ведь как делал? Храповицкий-то. Строит, например, дом себе или, допустим, своей любовнице. Деньги с фирмы берет, а по отчетам это проходит либо как капитальное строительство, либо как текущий ремонт. То есть все в расходную часть заносится, налогом не облагается. И мебель он тоже закупает за счет фирмы и нам на баланс вешает. У него почти все имущество на холдинге числится. Я вот тут даже кое-какие документы с собой принесла, — она полезла в сумку и извлекла из нее толстую папку.
Майор принял папку из ее рук, как мне показалось, довольно неохотно.
— То есть речь идет о нескольких домах? — уточнил он, не заглядывая в содержимое.
— Да об одном я бы и вспоминать не стала, — подтвердила Кабанкова. — Крапивин-то с Шишкиным так же поступали. На себя они, конечно, мало что оформляли, старались либо на жен, либо на близких родственников, но платили-то с холдинга. Один Храповицкий три дома так построил, два особняка у Крапивина да два у Шишкина. Итого семь. Это не считая квартир. И все в расходы фирмы включалось.
— Ну, и сколько, по-вашему, денег они таким образом укрыли? — поинтересовался Тухватуллин довольно вяло. — Так, навскидку? Миллион долларов наберется?
— Притомился он маленько, — заметил генерал неодобрительно. — Уже вроде как по необходимости спрашивает.
— А вы его замените, — посоветовал я. Мне почему-то казалось, что без Тухватуллина нам будет легче. — У вас наверняка другие есть.
— Замените! — передразнил генерал. — Пусть пашет! Он, чай, не для меня старается. Себе на погоны звезду зарабатывает.
— Если все вместе сложить, то миллионов пятнадцать набежит, — проговорила Кабанкова, задетая тем, что майор не воспринял всерьез ее заявление. — С хвостиком.
Майор сразу выпрямился.
— Это что ж за дома такие? — поразился он. — Из мрамора, что ли? Я вон в прошлом году евроремонт в квартире делал, всю сантехнику полностью поменял и плитку тоже. Тринадцать тысяч долларов отдал, вместе с работой. Обои в спальне, правда, сам клеил. А тут — пятнадцать миллионов!
Поколебавшись, он открыл папку и бегло пролистал несколько страниц.
— Давайте все же после к этому вернемся, — решил он со вздохом. — А то запутаемся. Я сегодня другое хотел прояснить.
— Спрашивайте, спрашивайте, — с готовностью отозвалась Кабанкова. — Мне скрывать нечего.
— Как же, нечего! — саркастически хмыкнул Лихачев. — Тысяч десять зеленью она у вас в месяц получала? Да говори, не бойся, я же не для протокола спрашиваю.
Я все равно не ответил.
— Может, даже больше, — решил он. — И еще воровала так, что рук не хватало. Про их дома поет-заливается, а про свой — ни гу-гу. А знаешь, между прочим, какой особняк себе отгрохала?! Мне такой и не снился. Это притом, что она одна живет. Ни детей, ни плетей.
— Я все насчет этой самой схемы по сбыту нефти, — роясь в своих записях, озабоченно продолжал Тухватуллин.
— Да я же вам вроде уже все про это рассказала, — настороженно проговорила Кабанкова. — Могу только повторить еще раз.
— Заволновалась, — с мрачным удовлетворением отметил Лихачев. — Глазки-то забегали. Чует, что жареным запахло. Сейчас, гляди, самое интересное начнется.
Но я и без него знал, что Тухватуллин подбирается к главному. Разложив перед собой документы, майор как-то посуровел и заговорил казенным языком:
— Согласно вашим предыдущим показаниям добываемая из скважин чистая нефть оформлялась не как нефть, а как жидкость.
— Я не говорила, что чистая! — торопливо перебила Кабанкова. — Ее же из скважин сырой добывают, с примесями, а уж потом очищают. Там же целая технология.
— Ну, хорошо, сырая, — уступил Тухватуллин, не давая ей ускользнуть в сторону. — Важно, что это была нефть. А ее по документам оформляли как нефтесодержа-щую жидкость и продавали по заниженным ценам подставным фирмам, директорами которых были подчиненные Храповицкого. Я правильно излагаю?
— В целом правильно, — поддакнула Кабанкова. — Только я добавить хотела...
— Потом добавите, — осадил ее Тухватуллин. — Дайте сперва я закончу. Данные подставные фирмы согласно непосредственным приказам Храповицкого приобретали эту нефть в среднем по двадцать долларов за тонну.
— Иногда и дешевле! — не утерпела Кабанкова. — И до пятнадцати долларов цену опускали, и до десяти даже. Тут зависит от того, как эту нефть по документам проводили: как нефтесодержащую жидкость или как скважин-ную. Если как нефтесодержащую, то это еще куда ни шло. А если как скважинную,— то это почти что вода. За нее и платили, как за воду. Транспортировка дороже обходилась.
Тухватуллин сделал какие-то пометки.
— Надо же придумать такое — «скважинная жидкость»! — проворчал он. — Даже не поймешь, о чем речь идет. Вот жуки! Ладно, продолжим. Значит, эти подставные фирмы по указке Храповицкого перепродавали нефть другим компаниям, зарегистрированным за рубежом, в офшорных зонах в среднем по 135 долларов за тонну. Таким образом, разница составляла примерно 115 долларов на каждую тонну добываемого продукта, а в год доходила до миллиарда долларов по холдингу.
До сих пор Кабанкова всеми способами демонстрировала полную готовность соглашаться с любым утверждением Тухватуллина. Но, услышав последнюю цифру, она обмерла.
— Откуда ж столько-то? — поразилась она. — Да у нас весь годовой оборот — полтора миллиарда!
Тухватуллин оторвался от бумаг и посмотрел на нее. Я не видел его глаз, но, судя по тому, как она поспешно захлопнула рот, доброжелательности в его взгляде не было.
— Это я еще не все посчитал, — внушительно произнес он, и на сей раз она не посмела спорить.
— Вся прибыль переводилась на зарубежные счета Храповицкого, Крапивина и Шишкина, — продолжил майор прежним заунывным голосом. — Правильно?
Кабанкова опасливо поерзала.
— Ну, не совсем, — осторожно возразила она. — Все-таки они не всю прибыль себе оставляли. У фирмы же тоже большие расходы существовали: и оборудование худо-бедно меняли и иные вложения делали. Поэтому часть ее они возвращали, но только в виде кредитов. Вроде как эти заграничные компании нашему холдингу взаймы давали под залог наших активов.
— Не понял, — признался Тухватуллин. — А это еще зачем?
— А специально! — с какой-то радостью принялась объяснять Кабанкова. — Компании-то эти, которые в офшорах зарегистрированы, тоже им принадлежали. Храповицкому, Крапивину и Шишкину. Вот они и перекладывали из одного кармана в другой. Нарочно образовывали долг у тех фирм, которые здесь нефть добывали, перед теми компаниями, которыми за границей владели. Чтобы через какое-то время все имущество уже окончательно туда перешло, за кордон. Они же здесь, в России, жить не собирались. У них и жены там, и дети, и собственность всякая.
— Вот гады! — выругался Тухватуллин. — Ни стыда, ни совести. Дай им волю, они всю страну по кускам растащат. Вовремя мы их хлопнули, а то сбежали бы с нашей нефтью, и ищи ветра в поле!
Кабанкова угодливо хихикнула.
— Я еще уточнить хотела, что эти фирмы, которые здесь нефть покупали, на самом деле к ней даже не прикасались. Она сразу мимо них за границу уходила. А все сделки по ней фиктивно совершались, на бумаге. Чтобы налогов не платить.
Тухватуллин опять что-то записал и мрачно подвел итог:
— Иными словами, была создана мошенническая схема, с помощью которой обворовывали государство.
У нас в холдинге эта схема называлась гораздо корректнее: оптимизация уплаты налогов. Но сути это не меняло.
— Это не я обворовывала! — переполошилась Кабанкова. — Я человек маленький, сами знаете. Делала, что мне приказывали. Это все Храповицкий придумывал на пару с Крапивиным. Никак успокоиться не могли: а вдруг лишняя копейка государству достанется. А нас они принуждали...
Тухватуллин сухо кашлянул.
— По закону вы как главный бухгалтер несете уголовную ответственность наряду с генеральным директором, — напомнил он.
— А что я могла сделать? — запричитала Кабанкова. — Меня же заставляли! Я однажды хотела отказаться, так они буквально с кулаками на меня набросились! Я даже заболела со страху!
— Сука лживая! — вырвалось у меня.
Лихачев захохотал.
— Нельзя так про женщину говорить! Нехорошо! — он шутливо погрозил мне пальцем. — Она, между прочим, свой гражданский долг выполняет. О законе думает. А ты ее проституткой обзываешь. Какая она тебе проститутка? Это вам лишь бы грабить да обманывать.
— Если вам угрожали, то вы обязаны были сообщить об этом в соответствующие органы, — жестко произнес Тухваллин. — Нам, например. А мы бы приняли меры.
— Но я же боялась! Боялась! — Кабанкова не сводила с него умоляющего взгляда. — Сами посудите: кто я против них? У них ведь связи на самом верху! — перегнувшись через стол, она схватила его за рукав и горячо зашептала: — Товарищ майор, Равиль Ахметович, миленький, вы же обещали мне, что если я откровенно все расскажу, то мне ничего не будет. Вы же слово давали!
— Ишь, шустрая какая, — одобрительно улыбнулся Лихачев. — Даром что толстуха. Не желает на зоне рукавицы шить. Надеется подсуетиться и на вас все свалить.
— Не надо сочинять! — безжалостно оборвал Тухватуллин, освобождаясь от ее хватки. — Обещаний таких я вам не давал! Меру вины будет суд определять.
Кабанкова издала какой-то низкий утробный звук. Майор сердито пригладил волосы на темени и прибавил уже чуть мягче:
— Я, между прочим, до сих пор никаких обвинений вам не предъявлял. Хотя был должен! У меня и ордер на ваш арест имеется. Вам его следователь еще позавчера показывал. А я, вместо того чтобы в камеру вас отправить, настоял на том, чтобы вас допрашивали в качестве свидетеля. На вашу честность понадеялся, думал, вы будете добровольно сотрудничать со следствием, даже подписку о невыезде с вас не брал. Только зря я вам навстречу пошел! — с внезапным ожесточением завершил он. — Другие меры надо было по отношению к вам избирать. Не выйдет у нас никакого сотрудничества, не получится.
— Почему не получится?.. — меняясь в лице, прошептала Кабанкова. — Я же со своей стороны...
— А потому что вранье одно! — отрезал майор. — За дураков нас тут держите?! Небось, надеялись лапши нам на уши навешать, а под шумок за границу сбежать! Может, у вас там тоже собственность имеется?
Его голос набирал угрожающие обороты.
— Какая собственность? — лепетала Кабанкова. — О чем вы? Откуда у меня за границей собственность? Я же все как на духу вам рассказываю.
— Тогда зачем вы мне вчера плели, что существуют только две структуры, которые у вашего холдинга нефть покупают? Мозги мне хотели запудрить? Вот ваши собственные слова, слушайте: «Почти вся нефть реализо-вывалась через ТОО «Лидер», директором которого фиктивно числился Григорий Лапушкин, начальник компьютерного отдела, и ООО «Нефтьстройинвест», которым, тоже фиктивно, руководил директор юридического департамента Матросов». Давали вы такие показания или нет?
— Ну да, — растерянно подтвердила Кабанкова, судорожно сжимая и разжимая пальцы. — Так все и было.
— А вот и не так! По-другому все было, — он выждал несколько секунд, вгоняя ее в состояние полураспада, и зловеще проговорил: — Была еще третья фирма. О которой вы почему-то ни слова не сказали.
— Какая третья фирма? — пробормотала Кабанкова непослушными губами.
Даже на черно-белом экране было видно, как она побледнела.
— Не знаете? — притворно удивился Тухватуллин. — Может, забыли? Странно. Придется вам напомнить, — он переложил бумаги на столе, в это время Кабанкова судорожно сглотнула.
— «Ойлэкспорт»! — рубанул он так, словно бил ее по голове. — Вам это название о чем-нибудь говорит?
Кабанкова охнула.
— Допрыгалась толстозадая! — радостно объявил мне Лихачев. — Зря калоши одевала. Сейчас он ей покажет Камасутру.
— Я вас русским языком спрашиваю: вы слышали о такой фирме? — наседал на Кабанкову Тухватуллин.
Парализованная ужасом, Кабанкова молчала.
— А ведь эту фирму вы должны были вперед всех вспомнить, — дожимал ее майор. — Догадываетесь, почему? Да потому что учредителем там вы числитесь, Кабанкова Марина Сергеевна.
— Нет! — крикнула Кабанкова, вскакивая со стула. — Нет!
— Сядьте на место! — рявкнул майор. — Сидеть, я сказал!
Всей своей тушей она рухнула на стул, словно у нее подкосились ноги.
— Думали, не докопаемся?
— Я не думала, нет! Я не хотела вас обманывать... Я просто не знала, что там учредителем числюсь. Клянусь вам! Это тайком от меня они устроили, без моего ведома...
Майор хмыкнул и покачал головой.
— Интересно, — протянул он с убийственной иронией. — А вот протокол, подписанный вашей рукой, о том, что директором там назначается некая Полушкина Ольга Дмитриевна. Которая, кстати сказать, числится в вашем холдинге начальником отдела сбыта. Хотите взглянуть?
Кабанкова уставилась на протянутую им бумагу так, словно это была ядовитая змея.
— Это все подделка! — шепотом пробормотала она. — Они меня нарочно подставить хотят! Паспорт у меня выкрали и подпись мою подделали. Не было никакого «Ой-лэкспорта». Да что вы меня мучаете! — вдруг вырвалось у нее. — Храповицкий всем заправлял, с него и спрашивайте!
И она заплакала тяжелыми злыми слезами.
5
Генерал еще немного полюбовался на рыдавшую Ка-банкову и выключил монитор.
— Кирдык, — жизнерадостно сообщил он. — Конец фильма. Дальше только титры. Пошли ко мне чай пить.
Он легко поднялся и молодой пружинистой походкой направился к себе в кабинет. Я плелся следом, кусая губы. Прилизанный помощник взметнулся при нашем появлении и незамедлительно расцвел сладкой улыбкой.
— Сделай-ка нам чаю с лимоном, — походя бросил ему генерал. — Или ты кофе будешь? — спросил он меня. — Ты же обычно кофе пьешь?
Я лишь пробурчал что-то невразумительное. В эту минуту я готов был выпить хоть неразведенный спирт. Неразведенный спирт был бы, пожалуй, даже предпочтительнее, после всего мною увиденного. В кабинете генерал сразу прошел к столу и снял трубку служебного телефона.
— Грамотно ты ее укатал, — похвалил он, и я догадался, что он звонил Тухватуллину. — С оттяжкой. Дождись, пока она отревет, и дожми насчет долгосрочного страхования. Не отпускай, пока всю схему не сдаст. Пусть выкладывает, как они через свои страховые фирмы мимо всех налогов миллионные зарплаты получали. Кредиты там, аннуитеты, или как они их называли?
Он будто невзначай обернулся ко мне, ожидая подсказки. Я пожал плечами, показывая, что не имею понятия, о чем он спрашивает.
— Язык сломаешь с этим жульем! — посетовал он, скрывая досаду на то, что я не откликнулся. — Слова иностранные, а смысл один — воровство. Короче, все подробно распиши и запротоколируй. Понял меня? — он подождал подтверждения. — Да, кстати! Она вчера себе охрану просила, ты к ней ребят приставил? Вот и молодец. А то у них там полно бандитов разных, — он скользнул по мне взглядом. — Как бы чего не приключилось с нашей девушкой...
— Вы опасаетесь, что я нападу на нее под покровом ночи? — невесело пошутил я, но он оставил мою реплику без ответа.
— Повестки приготовь всем, кого она упоминает, — продолжал он наставлять Тухватуллина. — Сверься еще раз по протоколу, чтобы никого не забыть. Да нет, зачем торопиться? После праздников вызовем, куда они денутся? Ордерочки? — он вновь стрельнул в меня взглядом, но на сей раз задержался. — Ордерочки обязательно! Всенепременно, — он не сводил с меня игривых глаз. Я сделал над собой усилие, растянул губы в улыбке и сложил руки на груди как ни в чем не бывало. — Иначе с нашими друзьями не получается задушевного разговора.
Про ордера генерал, конечно же, говорил специально, дабы я лучше осознал ожидавшую нас перспективу. Но я и без того с огромным трудом сохранял внешнее спокойствие.
Генерал закончил разговор и положил трубку.
— Чего стоишь-то? — кинул он небрежно. — Располагайся, нам спешить некуда.
Я заставил себя опуститься в кресло, хотя каждый мой нерв рвался прочь отсюда. Разумеется, он это понимал, потому и тянул.
— Ты, как я слышал, уезжал? — начал светскую беседу генерал.
— Арестовывать будете? — не удержавшись, спросил я в лоб.
— Тебя, что ли? — хмыкнул Лихачев. — Тебя-то за что? Разве что за мелкое хулиганство. На большее ты пока не тянешь. Или ты про сообщников Храповицкого спрашиваешь?
Я не успел ответить. Появился его помощник с подносом, и Лихачев приложил палец к губам, призывая меня не болтать лишнего в присутствии подчиненных. Сегодня он выбрал новую линию поведения: то вскользь бросал мне двусмысленные угрозы, то безо всякого перехода демонстрировал дружеское расположение, раскрывая служебные тайны. Я понимал, что он меня ломает, и знал, чего он добивается. Мне то становилось холодно от близости тюрьмы, то тягостно и душно от его непрошеной доверительности.
6
Когда помощник удалился, генерал не стал возвращаться к вопросу о возможном аресте наших директоров.
— А знаешь, о чем я в последние дни думаю? — заговорил он, интимно понижая голос. — Если у вас деньги отнять, хоть один человек рядом с вами останется или все разбегутся? Как ты сам-то разумеешь?
Должно быть, он хотел уколоть меня этим вопросом. Во всяком случае, в его улыбке появилось что-то недоброе. Между тем я даже заскучал, ибо в нашем кругу это была излюбленная тема для долгих однообразных дискуссий во время застолий.
— Вы считаете, что все с нами дружат только из-за денег? — предположил я.
Это утверждение являлось краеугольным камнем в мировоззрении Виктора и Пономаря. Плохиш, если очистить его речь от нецензурных выражений, и вовсе высказывался в том пессимистическом духе, что люди есть законченные мрази и, как плохо о них ни думай, они все равно ухитрятся поступить еще подлее, чем ожидаешь. Храповицкий дипломатично допускал, что оба тезиса вполне справедливы, особенно в отношении Виктора, Пономаря, Плохиша и еще, возможно, Васи. Для себя самого он, разумеется, делал исключение.
— Это не я считаю, — ответил генерал. — Объективная картина как раз такой и получается. Кого ни вызовешь, все вас сдают.
— Преувеличиваете, — примирительно отозвался я.
— Ну, кое-кто пока еще молчит, — великодушно признал генерал. — Виляет. Но не из преданности, а из страха, что вы его прибьете или взорвете, как того же Сыр-цова. У постороннего человека впечатление складывается, что вокруг вас — одни шкуры продажные. Кабанкова — это еще цветочки, а есть и ягодки. Стой! — спохватился он. — Тебе, может быть, неприятно об этом рассуждать? Если не хочешь, не отвечай. Я ведь с тобой не как полицейский общаюсь, не по службе, а просто так, по-человечески. Мне твое мнение интересно.
Насчет простого человеческого общения он, конечно же, загнул. Им здесь и не пахло. Думаю, что люди вроде него даже в постели с женщинами играют какую-то роль и не бывают до конца искренними. Сейчас он пытался исподволь внушить мне, что все кончено и пора капитулировать.
— Даже когда большинство сбежит, кто-то все равно останется, — заметил я. — Жены, например.
— Жены не в счет! — отмахнулся Лихачев. — Им деваться некуда! Кому они нужны, да еще с вашими детьми? Иное дело — любовницы. Те сразу отчалят.
— Так уж и сразу? — усомнился я.
— Моргнуть не успеешь! — заверил он. — А ты надеялся, что ждать вас будут? У них же годы идут, им жизнь устраивать надо. Что они еще умеют, кроме как богатых мужиков ублажать? А жить они привыкли шикарно. — Он подмигнул: — Вот увидишь, как они на допросах вас топить начнут!
Это тоже было давлением, и очень грубым. Он давал понять, что если мы упремся, то он возьмется за наших женщин и сделает их фигурантами уголовных дел. Я вспомнил про Ларису Храповицкую, прилетевшую, как бабочка на огонь, и ощутил противный привкус во рту. Я поспешно глотнул чай, обжегся кипятком и закашлялся. Лихачев с любопытством наблюдал за мной, и в глубине его глаз мелькало что-то плотоядное. Мысленно я поклялся, что мы с Виктором любыми способами отправим отсюда Ларису и Данилу в ближайшие же дни.
— Если вы их ломать будете, ордера на арест под нос совать да камерами угрожать, то допускаю, что они не выдержат, сдадут, — пожал я плечами, злясь, но сдерживаясь. — Они ведь и впрямь создания хрупкие, декоративные. А, может, и устоят. Авось кто-то из них сильнее окажется, чем мы думаем? С женщинами подобное случается: умеют они в критических ситуациях преподносить сюрпризы. Но, так или иначе, этот пример не показательный. Мы женились рано, в бедности, жены наши многое повидали и ко многому готовы. А своих поздних подруг мы заводили уже в роскоши и обещали им роскошь, а не лишения и страдания. Чего же с них требовать? Останутся они нам верными в беде — будем считать, что случилось чудо. Повезло нам, клад нашли. Сдадут нас — что ж, обидно конечно, но в целом это было предсказуемо. Спасибо, девчонки, за то, что дарили нам праздник.
Мой ответ явно пришелся ему не по вкусу. Наверное, он ожидал, что я нанесу упреждающий удар нашим неблагодарным подругам; поведаю, какие они, в сущности, суки, дам телефоны клиник, где им закачивали в грудь и зад силикон, и расскажу, где они прячут драгоценности.
— Философом прикидываешься? — усмехнулся он. — Ну валяй, философствуй. А я так, по-простому рассуждаю, что вы людей себе подбираете, на вас похожих. Для вас самих деньги — это смысл жизни. И подчиненные ваши так же думают. И женщин вы находите, которые за деньги на все готовы. Я вообще в отношении вас одно очень интересное подозрение имею, можно сказать, психологическое открытие. Ну, как вы — пустые внутри? Как барабан, а? Нет, ты не обижайся, ты вдумайся. Я, кстати, не про тебя лично говорю, а про твоих друзей. Это уж ты зачем-то взялся за всех отвечать, потому я к тебе и пристаю. Так вот, барабан — самый громкий инструмент. Снаружи — шум, гром. А внутри — нет ничего. Полость. Так и вы. Ни любить не умеете, ни дружить, ни сочувствовать. Нету у вас человеческих эмоций, высушили вы их давно. Со стороны-то не видно, тем более что такой грохот от вас идет, страх! Но сами про себя вы это знаете, а потому и прячетесь за свои бабки, как за броню, чтобы, не дай бог, кто не догадался. Что, прав я или нет?
А вот это уже было неприкрытым хамством. Он пил чай, поглядывал на меня и снисходительно посмеивался, словно мы обменивались мнениями по поводу персонажей в каком-то кино. Я не собирался ему это спускать, несмотря на все его угрозы. Тоже отхлебнув чаю, я постарался улыбнуться в ответ.
— А разве чиновничья или полицейская власть не такая же броня? — возразил я. — Кто-то свое ничтожество за деньги прячет, а кто-то за должности или звания. Оглянитесь вокруг, много ли в нашем губернском бомонде великодушных или глубоких людей? А в Кремле? Если в широком смысле говорить, то нет разницы между генеральским мундиром или пиджаком от Китона. И то, и другое — обертка, в которой и страх, и любовь внушать легче. Недаром женщинам по сей день военные нравятся, хотя уж сколько анекдотов сложено о солдафонской тупости. Так всегда было, во всем мире, просто у нас, у русских, с колыбели особое отношение к власти. То ли тяжкое наследие Орды, то ли врожденный вывих национального сознания. Чем наглее власть себя ведет, тем мы почтительнее. Зато никто не топчет бывших кумиров с таким остервенением, как мы. Тут уж не Храповицкий виноват, а наш национальный характер. Упал Храповицкий? Дави Храповицкого. Другой поскользнется — мы его затопчем. Вот вы уверены, что между вами и Храповицким — ничего общего. А сними с вас мундир, сколько любящих и преданных душ с вами останется?
По мере того как я говорил, улыбка сползала с лица Лихачева, он начал хмуриться. Я ждал, что он вот-вот вспылит.
— Вон ты к чему подвел! — откликнулся он с сарказмом. — Значит, у нас в России лишь на богатство смотрят да на звания? А что там у человека за душой — всем наплевать, да?
Это было не вполне то, что я хотел сказать, но он нарочно искажал.
— Если мы такие трусливые да продажные, — продолжал Лихачев, повышая голос, — как же мы Гитлера с Наполеоном расколотили да ту же Орду скинули?
— Вопрос не в том, как мы ее скинули, а в том, как мы ее триста лет терпели, — попробовал было вставить я, но он не дал мне договорить.
— А я надеялся, что ты — патриот! — с укором бросил он. — А ты, оказывается, Родину презираешь! По-твоему, нам безразлично, кому поклоны бить, хоть Храповицкому, хоть черту черному? Кто на трон влезет — тот и царь, а скинь с трона — никто и не вспомнит, так? — он отрицательно покачал головой: — Нет. Не согласен я с этим. Бывших кумиров, как ты выражаешься, повсюду оплевывают, не только у нас. В той же Англии еще хуже нашего народ зверел. Был там Кромвель диктатором, все на карачках перед ним ползали, а после его труп выкопали да повесили. А во Франции во время революции что творили? И дворцы грабили, и головы всем подряд рубили: то королю, то Дантону с Робеспьером, даже королевским статуям каменным. Да я тебе тыщу таких примеров приведу по всей Европе. Это толпа бесчинствует, а у толпы нет национальности. Не разберешь в ней, кто француз, кто еврей, а кто татарин. Запомни мои слова: в России не всех подряд с грязью смешивают, а лишь тех, кто того заслуживает!
Он помолчал, чтобы до меня лучше дошло, сумрачно усмехнулся и прибавил:
— И знаешь, в чем тебе не повезло? Ты свое мнение доказать не можешь, а я свое — запросто! Потому как вы с меня погоны не сдерете, хоть Храповицкий твой этим похвалялся. А я его в камеру уже засунул! И еще дальше отправлю. А заодно и погляжу, как его бывшие прихвостни помоями его обливать будут.
Последнюю фразу он произнес с каким-то жгучим удовольствием.
— Валентин Сергеевич, — спросил я, — за что вы его так ненавидите?
Он даже удивился моему вопросу.
— А за что клопа не любят? — отозвался он. — За то, что кровь сосет, да еще и надувается.
— Значит, когда вы к нам на конкурс красавиц приходили, вы уже знали, что его арестуете?
— А я всегда это знал, — ответил он спокойно. — С первой минуты, как его увидел. Никогда он мне не нравился. Конечно, не надо было мне тогда к вам ехать: уж слишком риск был велик, что вы мне провокацию какую-нибудь учините. Мы ведь с моими замами все заранее рассчитали, план действий на разные случаи разработали. По этому вопросу, ключевому, мнение у нас было одно: до ареста избегать всяких контактов. Но уж больно мне хотелось посмотреть, как Храповицкий напоследок куражиться станет, короля из себя изображать. Не устоял я. А Ваня-то, Ваня Вихров! — вспомнил он, хлопнув себя по коленке. — Обниматься ко мне кинулся. Решил, что я по его приказу прискакал! Вот дурак набитый, прости господи. Весь в отца. Эх, как посмотришь порой, кто нами управляет, за страну обидно становится! Зато какой концерт друг твой закатил! И по сцене прыгал, и призами дорогими швырялся, и красоток назначал, кого на первое место, кого — на второе. Все глядят на него и млеют от восторга: сущий Аполлон, только чернявый. А я один знаю, что король у нас голый! — Лихачев тряхнул головой и сверкнул глазами. — Голый король-то! — повторил он мстительно. — Зад прикрыть ему, красавцу, нечем. И как только подумаю, что нашего голозадого короля ожидает, сразу на душе у меня хорошо становится, веришь, нет?
— Верю, — кивнул я. — Вижу. Значит, этот фокус с часами вы заранее придумали?
— Экспромт! — самодовольно объявил он. — Неплохо вышло, правда? Все до одного поверили, даже Лисецкий. Видел бы ты в ту минуту со стороны вашу компанию! И смех, и грех! Правильно ты про них давеча выразился — грош им цена, баранам трусливым! Одно название, что первые лица губернии. Стоят бледные, трясутся, не знают, чью сторону принять: мою или Храповицкого. Кто из двух победит? Кого размажут? И ведь не угадаешь, а промахнуться нельзя! Вот цирк!
Мне ужасно хотелось сказать ему резкость, но я скрепился.
— Валентин Сергеевич, можно узнать, за что вы Храповицкого арестовали?
Я даже не старался говорить небрежно, у меня все равно не получилось бы. Этот вопрос был для меня исключительно важен. Ни я, ни кто другой из нас все еще не имели понятия, в чем именно обвинялся Храповицкий: Лихачев держал это в секрете.
Он сделал вид, что не понял.
— То есть как за что? — притворно поднял он брови, возвращаясь к привычному своему образу. — Воровал много, за то и взяли. А ты решил, что я его к той косоглазой красавице на вашем конкурсе приревновал, ха-ха?
— Я имею в виду официальное обвинение, — не сдавался я. — Ведь оно существует? Ведь не для выяснения личности вы его задержали?
Лихачев сощурился. Некоторое время он молчал, что-то обдумывая, и в его глазах плясали задорные огоньки.
— Конечно, существует, — наконец не спеша заверил он. — Обязательно.
— А можно с ним ознакомиться? — очень осторожно произнес я, понимая, что он меня дразнит, и опасаясь раздразнить его в ответ.
— Ишь, какой любопытный! — развеселился Лихачев. — Сколько я тебе уже секретов поведал, а тебе все мало! Ну ладно, — вздохнул он. — Раз уж у нас такой откровенный разговор получился, так и быть! Покажу тебе. Все-таки мы с тобой старые боевые товарищи, вместе когда-то с коррупцией воевали. Только гляди, никому не слова! — он погрозил мне пальцем. — Это — тайна следствия. За ее разглашение голову оторвут и тебе и мне!
Я с чувством прижал руку к груди, выражая благодарность и полную готовность унести тайну следствия с собою в могилу. Он обогнул письменный стол, сел на свое обычное место, нацепил на нос очки в стальной оправе и открыл дверцу тумбы.
— Это не то, — бормотал он, поочередно выдвигая ящики и копаясь в них. — Это — тоже не то. Где же оно? Куда подевалось? Вот черт! Я же собственными руками его сюда клал. Не мог я перепутать.
Я ждал, затаив дыхание. Он наскоро проверил все ящики сверху вниз и двинулся в обратном порядке, порой выкладывая на стол ворох бумаг и заглядывая в каждую. Мое нетерпение нарастало с каждой минутой, я ерзал и прикуривал сигарету от сигареты. Наконец он с шумом задвинул последний ящик и захлопнул дверцу.
— Нету! — растеряно объявил он, поднимая на меня бледное лицо и снимая очки. — Выкрали...
Я опешил:
— Кто же его выкрал?! Когда?
С минуту Лихачев сидел неподвижно. И вдруг по его лицу пробежала страшная судорога.
— Ты! — взревел он. — Ты его украл!
Я вскочил с места и, вытаращив глаза, уставился на Лихачева. Он тоже вскочил, отвечая мне ненавидящим взглядом. Но уже в следующее мгновение упал в кресло и расхохотался.
— Поверил! — в восторге кричал он, давясь от смеха и раскачиваясь из стороны в сторону. — Опять купился!
Ой, не могу! Да что ж ты такой простодушный, а? Мамочка родная! Кто же из моего кабинета документы украдет, ты сам подумай! Ой, держите меня, а то сейчас помру!
Глядя, как он заливается, я закусил губы и стиснул кулаки.
— Да ладно, ладно, не обижайся, — замахал он руками, всхлипывая и вытирая навернувшиеся слезы. — Ну, люблю я, грешник, пошутить, что ж тут плохого? В нашей работе без чувства юмора пропадешь. Ох, ну надо же так попасться! Аж до потолка подпрыгнул! Кто, кричит, украл?! Ох, ну все, не буду! Показывать я тебе, конечно, ничего не покажу, права не имею. Но своими словами расскажу. Значит, примерно так у нас это выглядит, — он, все еще смеясь, попытался сосредоточиться, даже наморщил лоб. — Статья сто пятьдесят девять, пункт четвертый, мошенничество, совершенное группой лиц по предварительному сговору в особо крупном размере. Статья сто девяносто девятая, пункт два, уклонение от уплаты налогов, опять-таки в группе лиц по предварительному сговору. Дальше двести восемьдесят пятая, это, стало быть, злоупотребление служебным положением, тут у нас, само собой, пункт три. Впрочем, у нас все пункты — последние, размер-то — особо крупный. Потом еще сто семьдесят четвертая. Отмывание денег. И сто семьдесят первая, тоже второй пункт, незаконное предпринимательство. В общем, приличный букет получился. Мало не покажется. Все, что ли, я перечислил? — он посмотрел в потолок и потеребил мочку уха. — Ах да! Чуть не забыл! Еще сто девяносто девятая.
— А это еще что такое?
— Сто девяносто девятая статья. Угроза убийством, — пояснил он как нечто само собой разумеющееся.
— Храповицкий обвиняется в угрозе убийством? — переспросил я в полном недоумении. — Да ведь это статья какая-то несерьезная. И наказание за нее, насколько я помню, максимум два года.
Лихачев хитро улыбнулся.
— Статья действительно мертвая, — подтвердил он. — Чтобы ее доказать, нужно, чтобы ты, к примеру, гнался за мной с ножом на глазах у свидетелей и к тому же еще кричал, что меня зарежешь. И чем громче кричал, тем лучше. Честно говоря, не помню даже, чтобы по ней кого-нибудь сажали. Но в нашем случае — он лукаво поднял брови, — в нашем исключительном случае, она особое значение имеет. Ведь по подозрению в экономических преступлениях Храповицкого на нары не отправишь, прокуратура на дыбы встанет. Скажет, расследуй, Лихачев, на здоровье, в рамках отведенных тебе полномочий, но сажать не смей. Он не бомж подзаборный, а известный человек, имеет работу, прописку и постоянное место жительства, от следствия не скрывается, на всех праздниках рядом с губернатором сидит. И что тогда прикажешь мне предпринимать? Как доказательства собирать? На допросы он являться не станет: то болезнь у него обнаружится, то в командировку улетит. Свидетелей тут же обрабатывать начнет, пугать, покупать — значит, про показания и не мечтай. В Москве кому-нибудь денег сунет, оттуда такое давление пойдет — караул! Полгода промаешься, а потом дело развалится за недоказанностью, и он же меня на посмешище выставит. Я весь в дерьме, а Аполлон чернявый — на коне! А с этой никчемной статьей — совсем другой коленкор. Понимаешь меня?
— Арестовать легче? — догадался я.
— Ну конечно! Выходит, что наш Храповицкий — никакой он не уважаемый гражданин, а социально опасный тип. Буквально головорез. Чуть что — за нож. Кстати, там у него при обыске полно ножей-то нашли. Видать, многих он резать собирался. Такой подозреваемый нуждается в срочной изоляции, иначе пырнет кого-нибудь. Уж больно он неуравновешенный.
Я был шокирован его цинизмом.
— То есть вы эту статью ему пришили без всяких оснований?! — воскликнул я.
— Как тебе не стыдно! — притворно возмутился Лихачев. — Еще раз такие слова произнесешь — выгоню вон и руки не подам! Пришили! У нас есть заявления свидетелей о том, как он им угрожал, запугивал, вынуждал к преступным действиям!
— Да ведь это выдумки! Вы сами в это не верите!
— Как же я могу не верить свидетелям? — с укором возразил мне Лихачев. — Кому же мне тогда верить? Храповицкому, что ли? Да ты же сам недавно слышал, как Кабанкова жаловалась на него. Плакала даже. Неужто тебе не жаль женщину?
Спорить дальше не имело смысла. Лихачев явно наслаждался этим фарсом и своей ролью, тогда как у меня внутри все прыгало. Не отвечая ему, я закинул ногу на ногу и принялся пускать в потолок кольца дыма, демонстрируя, что не намерен впредь развлекать его своим участием в его интермедиях.
— Значит, не доверяешь ты Кабанковой, — сокрушался между тем Лихачев, пытаясь вывести меня из оцепенения. — Почему, спрашивается? Как тебя убеждать — ума не приложу!
Он подождал еще, но я не реагировал. Лихачев задумчиво побарабанил пальцами по столу.
— Что ж, только одно остается, — обреченно заявил он. — Последнее средство. Ультима рацио, как в народе говорится. Придется ехать к Сырцову!
— Куда ехать? — ахнул я. Все мое показное безразличие разом слетело. Мне показалось, что я ослышался.
— К Сырцову. К Пал Николаичу! — ответил Лихачев как ни в чем не бывало. Он торжествовал,понимая, что опять сумел меня поразить. — Куда ж еще! Знаешь такого?
— Знаю — растерянно пробормотал я.
— Тебе ли не знать! Сколько лет он на вас батрачил, концы в воду прятал. А вы с Храповицким взяли за это и его подорвали. Гранату — шварк ему в харю! Получи, Пал Николаич! Вот она, храповицкая благодарность. Еле жив остался, бедняга. С того света врачи его вытащили. — Лихачев состроил скорбную мину, словно все, им описанное, произошло с его близким родственником.
— Это бред! — задохнулся я от негодования. — Храповицкий к этому покушению не имеет никакого отношения!
— А что это ты опять за всех отвечаешь? Откуда у тебя такое убеждение? Ты у них там седьмая свеча в пятом цилиндре, мелкий хулиган. Едем к Сырцову, у него все и спросим. Уж он-то лучше всех ведает, кто его заказывал и за что. Пошли-пошли, — поторопил он, вставая из-за стола. — Раз решили, чего время терять! Или ты забоялся?
И он устремился к двери. Я поднялся на ватных ногах. Голова моя шла кругом.
7
Едва черная «Волга» Лихачева выехала со двора налоговой полиции, как водитель привычным движением врубил сирену и так лихо топнул по педали газа, что машина подпрыгнула и рванулась вперед. Лихачев с досадой покосился на меня и хлопнул водителя по спине.
— Ну-ка, убери эту дребедень! — сердито потребовал он. — И скорость сбавь. Зачем народ пугаешь?
Тот бросил удивленный взгляд на сидевшего рядом с ним прилизанного помощника, но помощник лишь чуть заметно пожал плечами. Водитель нехотя повиновался.
— Любят они эту цветомузыку, — пожаловался мне генерал, словно все дело было в их своеволии, с которым он не успевал бороться. — Что с них взять! Ума-то нет.
По напрягшимся затылкам обоих я понял, что оценку, данную им начальником, они считают несправедливой. Впрочем, мне сейчас было совсем не до барских замашек генеральской челяди, идущих вразрез с его собственными демократическими принципами. Я лихорадочно соображал, зачем Лихачев тащит меня к Сырцову. В чем смысл этой внезапной очной ставки? Где тут западня? Знает ли он о моем утреннем визите в больницу? И если знает, то от кого? Сумела меня выследить наружка, или же ему донес Сырцов? Этот вариант был самым неприятным, но сбрасывать его со счетов было нельзя.
Я покосился на Лихачева, но он сидел, невозмутимо отвернувшись к окну, равнодушно разглядывая немноголюдные улицы воскресного города. И все же я не сомневался, что он догадывался о том, что происходило внутри меня, чувствовал мое смятение и играл на нем.
— А правда, что он тебя с работы вышиб? — вдруг спросил генерал. — Храповицкий-то?
— Я сам ушел, — буркнул я.
Я не собирался ему ничего объяснять, эта мальчишеская реплика вырвалась помимо моей воли. Генерал тут же понял, что наступил на больную мозоль.
— Морду тебе набил, — продолжал перечислять Лихачев. — При женщинах. Оскорблял. Жуликом называл. За волосы-то хоть не таскал?
Помощник впереди хихикнул. Я закусил губы.
— Ну и ладно, — вздохнул генерал. — Не хочешь рассказывать — не надо. Я ведь так просто спросил, по-товарищески. Что поделать, если у вас обычаи такие.
В отделении хирургии навстречу нам выскочил мой знакомый доктор. Должно быть, его предупредили о начальственном визите. Однако узнав меня, он что-то пробормотал о срочном вызове, шарахнулся в ближайшую палату и захлопнул за собой дверь. Генерал еле приметно усмехнулся, но ничего не сказал. Омоновцы уже стояли в струнку, Лихачев, не останавливаясь, снисходительно скомандовал им «вольно» и первым шагнул в палату Сыр-цова.
Сырцов неподвижно лежал на кровати и бездумно смотрел в потолок пустыми глазами. Заслышав наши шаги, он повернул голову, и в его лице сразу отразился такой ужас, что я невольно запнулся, испугавшись за него. Зато Лихачев, напротив, расцвел.
— Гляди, Пал Николаич, кого я к тебе привел! — весело закричал он, обнимая меня за плечи. — Старого твоего товарища! Доволен, да? А уж он-то как к тебе рвался! Переживает за тебя, ясное дело. Ну, что ж ты встал как вкопанный? — он подтолкнул меня вперед. — Обнимись хоть с Пал Николаевичем! Только сильно его не тискай, а то помнешь. Он у нас все же еще очень слабенький. Я имею в виду после операции.
Фамильярность, с которой обращался Лихачев к Сырцову, свидетельствовала о том, что эта встреча была далеко не первой. Сырцов переводил больной затравленный взгляд с меня на генерала, не понимая, что означает наше совместное появление в его палате, к тому же в обнимку.
Я медленно приблизился к его постели, протягивая ему руку. Он страдальчески сморщился.
— Зачем? — укоризненно простонал он, обращаясь к генералу. — Зачем вы его сюда привели?
— Вот те раз! — переполошился Лихачев. — Ты что же, выходит, не того, не рад ему? А он мне клялся, что вы с ним чуть ли не братья!
— Мы не братья, — прошептал Сырцов. — Я видеть его не могу.
Лихачев с укором уставился на меня.
— Наврал мне, значит! Обвел меня вокруг пальца! А я ведь чуял, что нельзя ему верить. А все равно поддался! — он был расстроен. — Сам не понимаю, как получилось? — Лихачев покаянно развел руками. — Ты уж меня извиняй, Пал Николаич! Не желал я тебя огорчать. Просто уж больно он хитрый. Ушлый. Кого хочешь обманет! Неспроста его Храповицкий в подручных держал. Я ведь сегодня вообще случайно на работе оказался. Заскочил на минутку, а тут он, как раз он врывается! Не иначе как караулил. И давай меня с порога чехвостить! Дескать, вы что же тут натворили в мое отсутствие? Я, мол, специально из-за границы прилетел, чтобы вас уму-разуму научить. И то ему не так, и это! Совсем меня заморочил. Все следствие с ног на голову перевернул. Все наши доказательства начисто опровергает. Его послушать, так мы вообще не в том направлении рыли, невинных людей арестовали, а настоящих преступников на воле гулять оставили. И убедительно, понимаешь, так у него выходит! — генерал беспомощно развел руками и посмотрел на Сырцова так, словно ждал от него поддержки. — Вот, например, он твердит, что эту аферу с благотворительностью ты придумал. Лично ты, и никто иной.
Бледное лицо Сырцова стало мертвенным.
— Какую аферу? — пролепетал он.
— Да с благотворительностью, — с готовностью повторил Лихачев. — Ну, когда вы с разных фирм, в том числе и с тех, где ты учредителем значился, направляли письма на имя Храповицкого. Просим оказать безвозмездную помощь детскому дому. Сироты с голоду помирают, некоторые уже окочурились. Деньги на сирот вам, естественно, тут же перечислялись, вы их обналичивали через третьи фирмы и между собой делили. За два с половиной года четыре миллиона долларов вы таким образом прокачали. Совсем немалые средства, если судить по моей зарплате. Или ты тоже в первый раз об этом слышишь, как и я?
Изложенная генералом махинация в целом соответствовала действительности, разве что детей он приплел для сгущения красок. Деньги в основном запрашивались и выделялись на социальные и культурные программы: концерты для неимущих пенсионеров, подарки ветеранам и прочее. Примерно двадцатая часть из них доходила по назначению, остальные возвращались в виде наличных. Благотворительность не облагалась налогом и еще давала определенные льготы, поэтому мы, как и все другие крупные организации, время от времени практиковали подобные нехитрые комбинации.
Неизвестно, как генерал раскопал эту схему, но сдал ее ему точно не Сырцов, в этом я сейчас был совершенно уверен. Сырцов внимал ему, приоткрыв рот, даже приподнялся на локте, чтобы не пропустить ни слова.
— Кому и сколько у вас полагалось, Решетов мне пока не раскрыл, — заключил генерал удрученно. — Опасается мести. Но идея, говорит, твоя была.
При этих словах Сырцов бросил на меня злобный взгляд.
— Он сочиняет, — сохраняя хладнокровие, сказал я ему. — Нарочно нас ловит и между собой стравливает. Не надо поддаваться.
Не слушая меня, Сырцов без сил упал на подушку.
— Это не я изобрел, — прошептал он еле слышно.
— Но ты же знал про эту аферу, — вкрадчиво настаивал генерал. — Принимал в ней активное участие. Обналичка через твой банк шла.
Сырцов не ответил. Он лежал, закрыв глаза и нервно двигая нижней челюстью, как будто что-то жевал.
— Пал Николаич, — тихонечко позвал его генерал. — Ку-ку.
— Меня заставляли, — с трудом выговорил Сырцов, не открывая глаз.
— Вот видишь! — радостно воскликнул генерал, обращаясь ко мне. — И я тебе то же самое твердил. А ты «не верю! не верю!» Прямо как Станиславский! Тот тоже никому не верил. Что ж, по-твоему, Пал Николаич по своей воле мошенничал? Ты этак скажешь, что он и другие преступления совершал по собственной инициативе? Он кто тебе? Закоренелый уголовник, что ли? Маньяк, да?
Сырцов конвульсивно вздрогнул под простыней. Я посмотрел на него с состраданием.
— Нет, — убежденно ответил сам себе генерал и погрозил мне пальцем. — Не отдам я тебе в обиду Пал Николаича. Никакой он не маньяк, а честный человек, интеллигент. Его вынудили пойти против закона, грозили ему. Ты расскажи, Пал Николаич, как Храповицкий тебя запугивал. А то он опять мне не поверит. Ведь не поверишь? — повернулся он ко мне.
Я промолчал. Мне было жаль Сырцова, но я не мог заставить себя ответить утвердительно.
— Рассказывай, Пал Николаич, — вздохнул генерал. — Выкладывай ему всю правду. Это наше с тобой главное оружие. Правда.
В глазах Сырцова, обращенных на генерала, читалась мольба.
— Я плохо себя чувствую, — захныкал он. — Мне нельзя долго разговаривать. У меня сердце болит.
— А ты коротко расскажи, — сочувственно посоветовал ему генерал. — Не надо длинно.
— Мне врачи запрещают волноваться, — ныл Сырцов.
— А ты и не волнуйся, — ласково уговаривал Лихачев. — Зачем волноваться? Ну давай, рассказывай.
Сырцов завозился, собираясь с духом.
— Он мне оружием угрожал, — потупившись, невнятно выдавил из себя он.
— Видал? — бросил мне Лихачев. — Вот что творил! Зверь!
Я нервно рассмеялся:
— Паша, а ты уверен, что это тебе не приснилось?
Тот не удостоил меня ответом.
— Опять не верит! — сокрушенно проговорил Лихачев Сырцову. — Еще и издевается. А когда это было?
— Я... я не помню точно. В прошлом году, кажется. Или нет, еще раньше, в позапрошлом, осенью. Когда я в мэрию на работу устроился. Он вызвал меня к себе в кабинет внезапно, — Сырцов запнулся и вытер вспотевший лоб.
— Так, — поддакнул генерал. — Вызвал он тебя. А ты что?
— Я пришел, — он вновь остановился. Было заметно, что каждое слово дается ему с огромным трудом. — И сказал, что больше не желаю в его махинациях участвовать.
— Твердо сказал? — уточнил генерал.
Сырцов сглотнул.
— Да, — жалобно прошептал он.
— Погоди, — всполошился генерал. — Тут каждая деталь важна. Ты ему просто твердо сказал, что не будешь больше воровать? Или сказал как отрезал?!
— Как отрезал, — замогильным голосом пролепетал Сырцов.
— Это правильно, — одобрил Лихачев. — По-мужски. В твоем духе. А он что?
— А он раскричался. Выхватил пистолет! Ко лбу мне приставил, — Сырцов несколько оживился, описывая эту невообразимую сцену. — Он вообще не хотел меня в мэрию отпускать!
— Что ты врешь! — возмутился я. — Он сам договаривался с Кулаковым о том, чтобы тот тебя к себе замом принял. Я при этом присутствовал.
При этих словах Лихачев озабоченно нахмурился. Он посмотрел сначала на меня, затем на Сырцова...
— Слушай, Пал Николаич, — проговорил он, понижая голос. — А ты, часом, не того? Не оговорил человека? Только давай честно!
Сырцов рванул с себя простыню.
— Нет! — завопил он. — Я правду говорю! Я же вам это тысячу раз уже рассказывал.
— Ну, а свидетели-то при этом были? — все так же озабоченно спросил генерал, игнорируя его последнее замечание. — Видели они, как Храповицкий тебя убить обещал?
— Были, — пробормотал Сырцов. — Только я не помню, кто именно.
— Ты ведь обещал вспомнить, — мягко упрекнул его генерал.
— Я не могу вспомнить! — в отчаянии воскликнул Сырцов. — У меня не получается! Я же травму головы перенес!
— Знаю, знаю, — бросился успокаивать его Лихачев. — Понимаю, как тебе трудно. А только ты постарайся. Нельзя же без свидетелей. Он ведь обязательно отпираться станет. Храповицкий-то. Скажет, клевета. Еще и в суд на тебя подаст. А что? С него станется. Наглец известный. Представь: он в одной камере, ты в другой, и оба между собой судитесь.
— Да за что же меня в камеру?! — завопил несчастный Сырцов. — Я же инвалид!
— А за клевету, — ответил генерал грустно. — За клевету запросто могут упечь.
Это было свыше сил Сырцова. Он задергался, из глаз его брызнули слезы.
— Да ведь вы же сами мне это подсказывали! — в истерике закричал он, колотя по кровати здоровой рукой. — Вы все время выспрашивали, угрожал он мне или нет! Внушали, что от этого моя участь зависит! Я все делал, как вы велели! Я вам доверился! Какая разница, при свидетелях он угрожал или с глазу на глаз? Он же меня убить пытался! Убить! Я чудом выжил! Только благодаря своей реакции. Врачи говорят, чистое везение. Какие тут еще доказательства нужны?!
Лихачев смотрел на него с жалостливой улыбкой, но не разубеждал и утешать не спешил.
— Почему ты решил, что это Храповицкий? — перебил я Сырцова.
— А кто же еще?! Больше некому! Он и у Гозданкера сына расстрелял! Для него ничего святого нет! В подъезде мальчишку прикончили. Двадцать пять лет ему всего лишь было! Гозданкер мне лично об этом рассказывал. Он сердечный приступ перенес! — у Сырцова при этом воспоминании задрожали губы то ли от жалости к Гозданкеру, то ли от жалости к себе.
— Так к тебе уже и Гозданкера притаскивали?! — поразился я. — Когда же успели?
— Ты перестань хамить, — вмешался Лихачев, довольно, впрочем, беззлобно. — Что значит, «притаскивали Гозданкера»? Он же не собачонка. Два уважаемых человека изъявили готовность встретиться. Я им помог. Тебе вот тоже помогаю.
— Это точно, — подтвердил я. — Пропал бы я совсем без вашей помощи.
— А насчет роли Храповицкого в том покушении я с Пал Николаичем полностью солидарен, — заметил генерал. — Кому было выгодно его убрать? Одному Храповицкому! Ведь Пал Николаич все финансовые концы в руках держал. Его показания для нас бесценны. Храповицкий это понимал. Он знал, что, как только Пал Николаич рот раскроет, так сразу вам всем конец и наступит! Ничто вас уже не спасет. А Палу Николаичу что грозит? Да ничего. Чистосердечное признание мы учли. Сотрудничество со следствием — еще один плюс. С судом договоримся. Так что не волнуйся, Пал Николаич! Останешься ты на свободе.
Он подошел к кровати разметавшегося Сырцова, мокрого от слез и пота, и подоткнул ему подушку. Эта запоздалая забота выглядела довольно дико, после того как он изощренно довел Сырцова до полубезумного состояния. Сырцов смотрел на него, как кролик на удава.
— Вчистую уйти, конечно, вряд ли получится, — добродушно рассуждал генерал. — Но приговора мы добьемся чисто символического. Я думаю, пара лет условно — это максимум.
Сырцов захрипел. То ли даже такой приговор представлялся ему чересчур тяжелым, то ли после вспышки он чувствовал себя плохо. Генерал протянул руку и ободряюще погладил его по голове.
— Ну и конфискация, — задушевно прибавил он. — Это само собой. Тут уж ничего не поделаешь.
— А можно без конфискации? — взмолился Сырцов.
— Постараемся, — вздохнул генерал. — Но наверняка не обещаю.
И вдруг незаметно для Сырцова подмигнул мне с редким бесстыдством.
Я не мог больше это выносить.
— Хорошо, что ты себя со стороны не видишь, — в сердцах бросил я Сырцову. — Тебя бы стошнило.
И я вышел прочь из палаты.
8
— Что ж ты не попрощался с другом? — упрекнул меня Лихачев, когда мы с ним и его прилизанным помощником спускались в лифте. Генерал был в превосходном настроении и даже вновь было затянул: «О дайте, дайте мне свободу!»
— Разные мы с вами постановки любим, — с досадой проговорил я. — Не совпадают наши вкусы. Хотя должен признать, что в вас выдающийся режиссер пропадает.
— Отчего же пропадает? — лукаво возразил Лихачев, — Ты же вот оценил.
— Представляю, как вы продумывали арест Храповицкого! — продолжал я. — Это же сколько мелочей нужно было учесть, чтобы такого эффекта добиться.
— Да перестань, — заскромничал генерал. — К чему мне эффекты?
— По секундам, должно быть, все рассчитывали, — напирал я, не обращая внимания на его реплику. — Ведь, казалось бы, что проще: вызови его к себе и арестуй! Быстро и безопасно. Но вам этого мало. Пресно.
— Не то, чтобы пресно, а неправильно,— не утерпев, поправил Лихачев. — Морали бы не получилось. Тут смысл в том и был, чтобы показать всем его место в жизни. Он хозяином области себя мнил. А ему руки за спину и поволокли по грязи, как падаль! Как падаль! — брезгливо повторил он и растер каблуком по полу лифта, словно давил невидимое насекомое.
Я невольно взглянул на прилизанного помощника. Тот слушал генерала с завороженной улыбкой и удовлетворенно кивал. Он гордился своей принадлежностью к нашему уничтожению. Должно быть, многие в ведомстве генерала гордились.
Мы вышли из больницы на крыльцо, где уже ждала генеральская «Волга».
— Давай постоим минутку на свежем воздухе, — предложил мне Лихачев. — Гляди, какой славный сегодня денек выдался. У тебя закурить найдется?
Я достал сигареты, помощник щелкнул зажигалкой, дал прикурить генералу и погасил огонь раньше, чем я успел воспользоваться его услужливостью. Генерал сделал пару затяжек и вдруг нахмурился, словно вспомнив что-то неприятное.
— Ты, кстати, зачем Витьке про мой звонок разболтал? — проговорил он. — Нехорошо. Мы так не договаривались.
Его слова меня покоробили. Они звучали так, словно я уже стал его союзником.
— Предполагалось, что это тайна?
— Конечно! — Лихачев посмотрел мне в глаза. — Он нам свои секреты не раскрывает, а мы зачем будем?!
— Погодите, Валентин Сергеевич, — поднял я руку. — Давайте внесем некоторую ясность. То, что во вред Крапивину, мне лучше не знать.
— Почему же? — на лице генерала изобразилось искреннее недоумение.
Он вновь втягивал меня в игру, но мы уже подошли к моменту, когда избегать дальше объяснения было невозможно и бессмысленно. Я понимал, что, отказываясь от сотрудничества, подписываю себе приговор. Я собрал всю волю в кулак.
— Я не побегу из одного лагеря в другой, — сказал я. — Я не предатель.
Он ответил не сразу. Некоторое время он, прищурившись, рассматривал меня в упор, затем выпустил мне в лицо струю дыма.
— Порисоваться захотелось? — ледяным тоном осведомился он. — Или тебе и впрямь ближе мошенники, воры и убийцы, чем порядочные люди? Ну, раз так, то я руки умываю. Только, гляди, не пожалей. А то, похоже, в этом твоем лагере, кроме тебя, скоро никого не останется. Храповицкий сидит. Шишкин сбежал, Плохиш тоже сбежал. Витька уже пищит, пощады просит. Ты один ерепенишься, дурак недобитый. Мог бы я тебе шею свернуть прямо сейчас, да еще чуток обожду. Дам тебе последний шанс. Я ведь тебе не все показал, самое интересное приберег, чтобы у тебя лучше фантазия работала. Так что послушайся моего дружеского совета: катись-ка ты отсюда подобру-поздрову! Хоть во Флоренцию, хоть на Чукотку. Но под ногами у меня не путайся. Понял меня?
Он швырнул окурок на тротуар и шагнул к машине. Помощник хотел его опередить и открыть ему дверь, но Лихачев так взглянул на него, что тот отскочил в сторону.
— А если я не побегу? — негромко поинтересовался я.
Он остановился.
— Раздавлю, — процедил Лихачев, не поворачивая головы. — И мокрого места не останется.
Не прощаясь, он сел в машину и захлопнул дверь.