Эпизоды курения и употребления спиртного в тексте являются неотъемлемой частью описываемой в книге эпохи.

Все совпадения случайны.

 

Предисловие

Однажды я весь день, ехал в поезде. Это была очень занимательная поездка. Нескучная, веселая и определенно полезная. Мои попутчики, Иван Степанович и Сергей Валерьянович, устроили спор и так увлеклись, что один раз перекричали грохот встречного поезда. Оба они были горожане лет семидесяти, но это не мешало им прыгать по полкам и устраивать возню, как подросткам. Никто из них не желал уступать – это, казалось, было для них совершенно невозможно. Между ними вышло три стычки. Но о чем же они спорили? О жизни в СССР. Один ее ругал, а другой нахваливал. При этом речь у них шла об одних и тех же вещах. Но только у Ивана Степановича эти вещи выходили хорошие, а у Сергея Валерьяновича – совсем никудышные и даже вредные. Они спорили без перерыва на обед, глотая лишь таблетки для сердца. Я весело смеялся, глядя на этих людей. В конце концов они помирились, сойдясь на том, что колбаса «Докторская» была все-таки очень приличная. И не просто помирились, а вместе отправились ужинать в вагон-ресторан. Но когда я пошел попрощаться с ними, оказалось, что до ресторана они не дошли, а снова бросились кричать и топать. И я снова смеялся, наблюдая, как эти подвижные старички наскакивают друг на друга. «Почему же вы опять нервничаете?» – спросил я и сразу же получил ответ: потому что оба не выносят лжи. Каждый из них, оказывается, говоря об одном и том же, выкладывал неправду. Впрочем, понятно, что неправдой Иван Степанович считал все сказанное Сергеем Валериановичем, а Сергей Валерианович все слова Ивана Степановича называл подлой ложью. Я пожелал им поскорее помириться и сошел на перрон. Больше я этих людей никогда не встречал, но стал думать о предмете их разногласий, и вскоре мне пришло в голову, что об этом можно написать книгу. А именно о том, что о жизни в СССР можно рассказывать совершенно по-разному. И я стал расспрашивать бывших жителей Советского Союза и услышал много абсолютно противоположных любопытных историй.

Герман Шелков

 

Книга первая

Мария Ко – рская, 1964 года рождения: «Наш двор – лучшее, что было в моем детстве, люблю его вспоминать. Дома были желтые и песочного цвета, с красивыми маленькими балконами на фасаде. Мы их называли «балкончики».

Стеклить их не разрешали, потому что они выходили на большую улицу, запрещали хранить громоздкие предметы, а только мелочи. Квартиры были не маленькие, не большие, а средние. Потолки были высокие, двери двойные. Открываешь входную дверь, а за ней еще двери. Почему так – не знаю.

В каждой квартире был паркет, и так во всех трех домах, которые образовали наш двор. Все друг с другом здоровались, на лестнице, в лифте и вообще везде. Нас, детей, учили говорить «здрасьте», объясняли, что это вежливо. Моя мама учила нас с братом, чтобы мы пропускали вперед старших, открывали бабушкам и дедушкам дверь в подъезд, бросались поднимать ключи, перчатки, если те их уронят.

Двор был проходной, а не глухой, и летом, и зимой через него была тропа-дорога. Но грязно не было. На земле ничего не валялось. Ни жители нашего двора, ни прохожие не мусорили, даже окурки не бросали. Проявляли сознательность. Дворников было двое, муж и жена, оба пожилые. Как их звали, не помню. Работали в фартуках, в рукавицах, то с метлами, то с лопатами. Автомобилей было мало, собак-кошек тоже. Детей тоже проживало немного, всего, кажется, пятнадцать или чуть меньше.

В одном из наших трех домов находилась детская библиотека, и мы, естественно, в нее ходили. Приходишь со школы, дома никого нет, обедаешь, пьешь чай, ешь булку с вареньем, делаешь уроки и – в библиотеку. Мой брат был старше меня на три года и посещал спортивную секцию. Уходил в два часа и возвращался вечером. А я встречалась в библиотеке с другими детьми из нашего дома, потому что они тоже туда приходили. Мы учились в разных школах и классах и виделись только во дворе и в библиотеке.

Мы, дети, почти все дружили. Ходили друг к другу в гости. Я могла пригласить сразу троих или даже пятерых, и тогда мама всех нас угощала, подавала чай и конфеты. Так же поступали другие мамы из нашего двора.

В библиотеке, в читальном зале, мы садились за дальние столы, брали книги о животных или детскую энциклопедию. Мы знали, как нужно себя вести и всегда говорили только шепотом. Нас никогда ни за что не ругали. Потом мы шли во двор и разговаривали о книгах – о том, кто что прочитал. Среди нас был один мальчик, у которого была страсть к выдумыванию, и он постоянно выдумывал различные сюжеты и истории. Рассказывал бурно: то прыгал, то скакал, то размахивал руками и дергал ногами. И все-таки было интересно. Я думала: кем он станет, когда вырастет? Он стал врачом-кардиологом. Перестал выдумывать, сделался солидным и серьезным человеком.

Детская площадка в нашем дворе была крошечная, на ней играли только малыши.

Мы, которым было от восьми до одиннадцати лет, собирались на широкой лавке посередине двора. Утром, когда мы были в школе, на ней сидели дедушки и бабушки. Вечером наша лавка ждала нас.

Все дети были положительные. Учились хорошо. Одежду носили аккуратно и содержали ее в чистоте. Плохих детей не помню. Ни ватаг мальчишек постарше, курящих или сыплющих нехорошими словами, ни компаний с гитарами в нашем дворе никогда не видела. Старшие мальчики и девочки посещали Дом пионеров, спортивные школы и кружки.

Зимой всегда обильно выпадал снег, но его не убирали и не вывозили, а собирали в кучу. Всякий день она росла и в конце концов превращалась в гору. Вот была нам радость! Мы катались с этой горы на санках, рыли в ней пещеры. Так делали все дети советской поры. То время мне нравилось. Было спокойно и хорошо. Мы росли здоровыми, вежливыми, воспитанными, много читали, многое стремились узнать. Наш двор был нашим другом.

Когда мы подросли, уступили нашу лавку подросшим малышам. Теперь они ходили в детскую библиотеку, а потом шли во двор и разговаривали о том о сем, пока их не звали домой.

С четырнадцати лет я перестала посещать детскую библиотеку, но она до сих пор со мной – в моей памяти. И мой двор тоже.

Я ходила к подругам, иногда мы с подружкой ходили к мальчикам, но не к тем, кто был с нами на нашей лавке, а к другим, из нашей школы. И хотя наша «лавочная» компания распалась, все мы сохранили о ней самые лучшие воспоминания.

Впоследствии, когда я выросла, мне пришлось уехать на жительство в другой город. Много времени я не бывала в нашем дворе. А когда, наконец, я пришла в наш двор, он показался мне очень маленьким. Лавки нашей уже не было. Всюду стояли машины. Дома постарели и потеряли вид. Многие балкончики со стороны улицы застеклили. Чужие, незнакомые люди выходили из нашего дома и входили в него. Зайдя в наш подъезд, я с горечью обнаружила, что он грязный и неуютный. А в мое время на любой ступеньке лестницы можно было сидеть, как на лавке.

О стране СССР я скучаю, как о хорошем, добром и единственном друге. Иногда мне хочется все бросить и вернуться назад, в Советский Союз. Но вот беда – это невозможно. Очень жаль – порой даже до слез».

Анна Ре – кова, 1964 года рождения, жительница того же города, что и Мария Корская: «Наш двор был недалеко от рынка и автовокзала. То, как мы жили, я могу назвать только дьявольщиной. Наверное, мы были прокляты. Но за что?

Три наших трехэтажных дома послевоенной постройки образовывали глухой двор, и мимо него лежал самый короткий путь к автовокзалу и рынку. И все ходили к нам «в туалет». К нам ходили «по-большому» и «по-маленькому», тошнить, выбрасывать мусор или испорченную еду. Люди на ходу выворачивали свои сумки, авоськи, мешки и рюкзаки, и остатки пищи, отходы, яичная скорлупа, корки, кости и очистки валялись в нашем дворе повсюду. Сюда вели и несли детей – под деревья, самых маленьких папаши и мамаши держали на вытянутых руках, пока они справляли естественные надобности, а ребятишкам постарше приказывали: «Сходи сейчас, а то в автобусе замаешься, а там туалета нету, и никто на дороге останавливаться не будет!»

У нас «присаживались» бабуси и дедуси, студенты, солдаты и даже на вид интеллигентные люди в очках. Мы жили как будто в общественном туалете, и у нас, у советских детей нашего двора, наши же советские люди украли двор, а заодно и нормальное детство. У меня до сих пор перед глазами стоят разбросанные по всему двору обрывки газет, которые использовали как туалетную бумагу. Понятно, что мы, дети, никогда не играли в нашем дворе – это было немыслимо. Мы уходили подальше. Моя мама, я думаю, оттого и помешалась, что много лет выскакивала из подъезда и кричала людям: «Что же вы делаете! Ведь мы здесь живем!» Все жители в нашем дворе были угрюмые, задумчивые, с недовольными лицами. Еще бы: как тут радоваться жизни?

Крича, мама иногда надрывала голос. Она совсем издергалась. У нее были тик и бессонница. Другие жители тоже выскакивали или орали из окон и с балконов, грозили, но ничего не действовало. Все это была чепуха. Люди решили, что наш двор – уборная, и делали то, зачем пришли. Но почему они так поступали? Конечно, потому, что в СССР общественные туалеты были известной проблемой. Их было так мало, и содержали их в таком ужасном состоянии, что советские люди не могли на них положиться.

Моя мама говорила, что мы в СССР живем как в Средневековье. А нам в школе говорили, что мы живем в самой прогрессивной стране мира и самой светлой. Люди у нас самые сознательные. Добрее советских людей на свете нет, не бывает душевнее и сердечнее. Обойди земной шар хоть сто раз и сто раз убедишься, что только в Советской стране проживают самые лучшие люди. Мы, советские, всех жалеем – всех угнетенных на всех континентах, всех борющихся за свои права, и всех, кто трудится. А моя мама продолжала выскакивать во двор, и ее никто не жалел.

Иногда она гневалась, иногда умоляла: «Пожалуйста, ну поймите нас! Ведь у нас тоже маленькие дети!» Иные люди стеснялись и убегали, некоторые злились, кричали в ответ. Никто никогда не извинялся. Некоторые, наоборот, выходили из себя. Пьяные бросали в маму мусор, пару раз ее ударили. И однажды пришел день, когда она перестала выбегать во двор. Ее охватило странное безразличие.

Маму я запомнила замкнутой, неулыбающейся женщиной, которая пожертвовала уютом и покоем в пользу естественных надобностей наших советских граждан. Такую же жертву принесли все остальные жители нашего дома.

Когда я подросла, я узнала, что многие наши соседи годами писали письма властям, в газеты и на телевидение, но помощь так и не пришла. Еще я узнала, что все мечтали поменять свою квартиру и переехать в другой район. Это было невероятно трудно, так как те, кто приходили по объявлению, в ужасе покидали наш двор. Ах, это так понятно! Моя мама тоже пыталась перевезти нашу семью в другой район города, но у нее ничего не вышло.

Но разве на автовокзале и на рынке не было туалетов? Были! Однако наши советские люди почему-то не принимали это в расчет. Некоторые, наверное, не знали, что туалеты всегда готовы их принять, в любую минуту. Иные торопились на автобус, отправляющийся в другой город или в какое-нибудь село, и справляли естественные нужды там, где, как им казалось, попалось по дороге первое подходящее место.

И вот что удивительно: у нас был дворник, но он убирал только утром и поверхностно – он, видимо, считал свой труд бесполезным. То есть однажды он убедился в этом и убеждение не поменял. И, похоже, люди его навсегда разочаровали, потому что он редко с кем разговаривал. И часто он работал пьяный. Уже к полудню в нашем дворе было очень грязно.

Мне противно вспоминать наш двор в любое время года, к примеру, зимой, когда все вокруг бело. Или осенью, когда идут дожди. Или весной, когда сходит снег. И вот что я скажу еще: с той поры, с детства, у меня странный рефлекс – я всегда гляжу под ноги. Боюсь наступить сами понимаете на что.

Но какова же основная причина такого нехорошего, равнодушного и упрямого поведения советских людей? Когда я стала взрослой, я все поняла. Конечно, отсутствие религиозного воспитания. Ведь наша великая христианская религия учит: не желай ближнему своему того, чего не желаешь себе, поступай с ближним так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой. Но советские люди жили по другим заповедям. У них не было страха перед Богом. И вот к чему это привело. Они вредили ближним своим и никого и ничего не боялись. Думали в первую очередь о себе.

СССР я не люблю, не хочу обратно ни за какие коврижки. Люди были равнодушные, недобрые, не имели сострадания. Моя мама помешалась и стала инвалидом. А у меня не было полноценного детства. Что тут хорошего?»

Евгений До – ский, 1961 года рождения: «Мой двор был большой – три девятиэтажных дома и в каждом по два подъезда. Во дворе – детская площадка, площадка для волейбола, гаражи и место для сушки белья – там торчали столбы и между ними натянуты веревки. Лавки, газоны, деревья. Обычный двор в СССР, и обычная спокойная, милая и уютная жизнь.

Грязи не помню. Мусор не валялся. Пьяные люди не бродили, хулиганство случалось только мелкое, из озорства. Все мальчишки шалят, шалили и мы – напишем что-нибудь мелом на гараже, не ругательство, а что-нибудь вроде: «Здесь под землей лежит клад, берите кто хотите». Люди читали, улыбались. Ребята постарше играли в волейбол, некоторые ездили на мопедах. Помню, все они носили кепки, сдвинутые на лоб, даже летом. И присматривали за нами! Например, не позволяли баловаться спичками, а уж если замечали у нас папиросы или сигареты – отвешивали оплеуху, а табак забирали. Грозили кулаком: «Мал еще – легкие портить!» Отнимая табак, говорили: «А ну, отдай папаше!» При нас никогда не сквернословили – берегли наши уши и души, и мы, когда подросли, тоже так поступали.

Мы именно подражали старшим парням, перенимали их жесты, походку, манеры. Они казались нам взрослыми и умными, хотя им было по 15–16 лет. Впрочем, у некоторых из них уже росли усы. Усы были тогда в моде. Мы, мальчишки поменьше, мечтали стать усачами. Мечтали и о таких же расклешенных брюках и клетчатых рубашках. Когда у меня появились первые приличные «клеши», я был счастлив. Что тут говорить? Мы делали все, как наши старшие ребята. При девочках никогда не ругались. Реагировали на замечания всех взрослых – будь они из нашего дома или вовсе незнакомые. Если какой-нибудь взрослый человек просил об услуге – перенести что-нибудь, поднять, помочь погрузить, не помню, чтобы кто-то отказывался. Наоборот, мы были рады, что нас задействуют и похвалят.

Жили дружно. Многим делились. Если кто-то выносил во двор бутерброд, его делили на всех. Все приятели откусывали по очереди. По-моему, все так жили в Советском Союзе. У нас не было той глупой строптивости, которой отличались наши сверстники в капиталистических странах. Об этом нам часто рассказывали в школе. Говорили, что такие же подростки, как мы, в США или Великобритании все делают наперекор взрослым, перечат им во всем, не слушают никаких советов, дерзят и все поголовно пьют спиртное и курят. И поэтому у многих из них нет никакого будущего. Не знаю, так ли это было на самом деле насчет спиртного. Может быть, подростки в Америке или Англии и пили, а мы – нет. В нашем дворе редко кто из старших ребят бывал пьяным. За все время, кажется, был только один такой случай. Кто-то выпил портвейну то ли на чьей-то свадьбе, то ли на проводах в армию. И мы тоже не тянулись к спиртному. Не слышал, чтобы кто-то предлагал: «Давай выпьем!» Даже пива не пили, не то что портвейна или водки. И даже уходя на армейскую службу.

Ах, хорошо помню, как старшие ребята отправлялись служить в войска – нашей Родине! Они отдали нам свои часы, значки, кепки и кеды. Улыбались и говорили: «Ну, подрастай скорее!» Это был, безусловно, особенный момент. Мы завидовали им и мечтали поскорее вырасти и тоже пойти служить – на флот, в танкисты или в пограничники. Старшие ребята передали нам как бы дежурство по нашему двору, и мы его приняли. Присматривали за теми, кто помладше, не позволяли им курить, баловаться, обижать слабых. И они нас слушались.

Мне нравилась мода на соломенные шляпы с тесемкой, на манер ковбойских. Мы раздобыли их и ходили подряд два или три лета. Но чаще такую соломенную шляпу носили не на голове, а за плечами между лопаток – она болталась там, а тесемка была на горле. В волейбол мы почему-то не играли, зато увлеклись гитарами. Разучивали всякие песни, медленные, быстрые, шуточные и лирические, но пошлых или уголовных песен не было. Уголовная романтика обошла нас стороной, и я этому очень рад.

Когда старшие ребята стали возвращаться из армии, мы встречали их с восторгом и трепетом. С восхищением слушали их рассказы и частенько дрожали от волнения. Перед нами были окрепшие, возмужавшие парни, прошедшие огонь и воду. Именно так мы и представляли себе армейскую службу – огонь и вода. Рассказов было много. И мы тоже рассказывали, потому что ребята требовали у нас отчета – все ли в порядке в нашем дворе, пока они отсутствовали. Все мы получили от них подарки – солдатские ремни, кокарды, пилотки. Фотографии из армейских альбомов завораживали нас, как приключенческое кино. «Скорее бы забрали в армию!» – стонали мы. Это были искренние порывы: каждый из нас действительно мечтал поскорее стать солдатом.

Потом эти старшие ребята завели себе девушек и оставили наш двор. Многие пошли работать на завод, переселились в заводское общежитие. У них началась взрослая жизнь. Наконец и нам стукнуло по восемнадцать лет, и мы стали прощаться с теми ребятами из нашего двора, которым было по пятнадцать-шестнадцать. Раздали им наши соломенные шляпы, значки, кеды, кто-то отдал гитару. «Ну, подрастай скорее!» – говорили каждому, вспоминая, как когда-то и сам слышал эти слова. Дежурство по двору перешло теперь к ним, и они его приняли.

Я попал служить в Забайкалье, в зенитный расчет. Стреляли из зенитки. Ходили в увольнение, покупали мороженое, обязательно шли на киносеанс. Служить в армии было интересно, это большая польза для развития личности. Вернувшись из армии, мы собрались во дворе и сыпали рассказами, но сначала вручили нашим младшим ребятам подарки – ремни, кокарды, пилотки. Помню, я строго спросил: «Ну, все ли хорошо в нашем дворе, пока мы служили?» Младшие ребята с гордостью отчитывались. И затем шептали: «Скорее бы в армию!»

Через три месяца я переселился в заводское общежитие. Впереди меня ждала длинная взрослая жизнь. Но и сейчас, до сих пор, сколько бы ни прошло времени, я мысленно бываю в нашем дворе – он возвращается ко мне в воспоминаниях. Я осматриваю наш двор и вздыхаю: все бы отдал на свете, чтобы вернуться! Но теперь я живу в другом городе, и жизнь нынче совсем другая. Сложнее и тяжелее.

СССР, безусловно, моя страна. Все было хорошо. Если бы мне сейчас сказали, что где-то отправляется поезд назад в СССР, я бросил бы все и побежал без оглядки. Я согласился бы даже бежать за этим поездом, лишь бы вернуться в мою страну, где я был счастлив».

Николай Ас – кин, 1962 года рождения: «Мой двор – это мое детство и юность, и если все взвесить, то плохого было куда больше, чем хорошего. Определенно! Злость, коварство, жадность и зависть, и самое подлое равнодушие. Вот что такое мой двор.

Я учился в первом классе, когда у меня впервые во дворе вывернули карманы. Мальчики постарше остановили меня и попросту ограбили. Забрали простенький брелок, рогатку. До этого отнимали конфеты и пироги. Когда мама отправляла меня гулять во двор и давала еду – кусок пирога или яблоко, это всегда означало, что их отнимут. Но жаловаться было нельзя. Мальчики постарше сразу предупреждали: «Нажалуешься, сбросим в канализацию!» Или пугали тем, что снимут и заберут штаны, и это увидят девочки. Мне было семь лет, а им десять и одиннадцать. В нашей компании семилетних-восьмилетних назревали такие же настроения. Мы мечтали грабить малышей и запугивать их. Однако больше всего мы стремились подражать тем, кого очень сильно боялись – старшим парням нашего двора, которым было по 14–15 лет.

Они курили, пили пиво, сквернословили, постоянно плевали в разные стороны и отнимали все что можно у ребят помладше. Я слышал их разговоры: где бы раздобыть денег на пиво, табак, портвейн, где бы что-нибудь украсть, кому бы навредить. Они повелевали мальчиками, которым было по десять и одиннадцать, посылали их разведать обстановку, а чаще всего – к магазину или кинотеатру, выпрашивать у прохожих деньги. Сами они болтались во дворе и ждали, когда им принесут горсть мелочи, по пять, десять и пятнадцать копеек. Лица у них были хитрые и злые, и мы, малыши, хотели быть такими же. Когда они видели кошку, хватали булыжник и швыряли. Стремились убить животное. Поэтому бродячие кошки и собаки в нашем дворе редко встречались. Даже птиц было немного, а голуби и вовсе пропали. Их, наверное, перебили. Но эти старшие ребята ничуть об этом не жалели. Они мечтали обобрать пьяного или украсть что-нибудь из открытого окна. Если пьяный был из нашего двора, они его не грабили, а развлекались. Опустошали бутылку с лимонадом, писали туда и предлагали пьяному: «Дядя Петя, хочешь лимонаду? Выпей. Освежает!» Иногда пьяный поддавался на эту уловку – и тогда компания, громко хохоча, бросалась наутек. Впрочем, недалеко. Высовываясь из-за угла, они кричали: «Ну, как лимонадик?» Пьяный в ответ всегда сильно ругался. А этим ребятам было от этого только веселее.

Другие их развлечения были еще хуже. Бывало, они возьмут рогатки, наделают пулек из алюминиевой проволоки, спрячутся в подвале и оттуда стреляют по ногам молодых женщин. Многие девушки и дамы в ту пору носили короткие юбки, короткие плащи и пальто. И вот они, эти женщины, вскрикивали и подскакивали от боли, и от неожиданности роняли сумки, сетки, а в них, в сетках и сумках, бывало, лежали бутылки с молоком и маслом. Понятно, что стекло разбивалось, жидкости разливались, а компания в подвале ликовала и стонала от восторга. Ведь их не было видно! Потом, во дворе, они долго и подробно это обсуждали. И мы, младшие ребята, считали эти выходки геройством и знали, что будем делать так же, когда подрастем.

Вечером, напившись пива, старшие шли к семейному общежитию и в темноте взбирались на деревья, чтобы подглядывать в окна. Все они надеялись увидеть половой акт. Через дыру в вентиляционном окне со стороны улицы подглядывали в душевые, где мылись женщины из семейного общежития. А по воскресеньям они шли на площадку, где шло строительство, и пока стройка была опустевшей из-за выходного дня, крушили и ломали все, что можно. Били стекла, вырывали рамы, поджигали доски, рубероид и смолу. Тыкали палки в смолу и делали факелы, но чаще писали этой смолой на стенах строящегося дома скверные слова, рисовали то, о чем вслух говорить не принято. Сторож выскакивал из своей будки и бегал за ними, а они его дразнили, бросали в этого человека кирпичи, стекла. Когда им надоедало, возвращались во двор и учили нас, ребят поменьше, курить и сквернословить. Заставляли делать глоток портвейна и глядели, что будет. Один мой приятель отхлебнул побольше и вдруг сильно опьянел. Сел на землю и стал смеяться. И так раззадорил компанию, что ему стали говорить: «А ну, покажи себя! Вынеси вон то стекло! Иди, разбей что-нибудь!» И мой приятель схватил кирпич и запустил в окно на первом этаже. Все, трясясь от хохота, разбежались. А несчастные обитатели той квартиры, где разбилось стекло, выскочили и поймали моего приятеля. Смотрят, а он пьян! Десятилетний мальчик! Трясли, ругали паренька, а того затошнило. Дома его ждала расправа: отец сильно избил ремнем, потом еще избила мать. И он три недели не выходил из дома, бывал только в школе. Но старших ребят так и не выдал, потому что они бы ему жестоко отомстили. Скорее всего, раздели бы догола, а одежду сожгли бы, и он у всех на глазах метался бы по двору голый. Он это знал, и поэтому ни на кого не указал.

Когда мы подросли и стали грабить малышей, выворачивать их карманы, этот мой приятель поступал всегда очень жестоко – обязательно бил по затылку и заставлял опускаться на колени. И запугивал: «Смотрите у меня! Кто из вас проболтается – догола разденем! А то еще в канализацию сбросим и крышку задвинем!»

Наконец парни из компании самых старших достигли призывного возраста и получили повестки. Начались проводы в армию. Каждый из них напивался и буянил – считалось, что последнее застолье «на гражданке» должно быть бурным и настолько запоминающимся, чтобы о нем можно было рассказывать в продолжение всей жизни. Просто посидеть за столом в окружении друзей и близких считалось как будто неприличным. Нужно было непременно пойти пьяным на улицу, избить кого-нибудь или ограбить. Предполагалось, что пока избитый или ограбленный гражданин обратится в милицию, и начнутся розыски, преступник будет находиться уже на призывном пункте среди сотен таких же парней, и никому в голову не придет там его искать.

Первым четверым парням, у которых были проводы, это удалось. Они в пьяном кураже выскакивали на улицу, нападали на одиноких прохожих, мужчин 30–35 лет, невысоких и некрепких, избивали и грабили. Отсыпались и приходили в себя они уже на пункте сбора призывников. Смеялись и были очень довольны, что проводы прошли «как надо», с «доблестью». А двух других разыскали и арестовали. И вместо армии они отправились за решетку, каждый на три года.

Мальчишки из нашего двора, которым было пятнадцать-шестнадцать, заняли место убывших в армию и стали делать все, как они. Пили пиво и портвейн, сквернословили, курили, крушили, ломали, вредили, обирали пьяных, воровали, подглядывали в окна и в душевые, учили малышей курить, заставляли повторять непристойные выражения, стреляли из рогаток по ногам женщин и девушек. А нам было по 12 лет, и мы мечтали поскорее вырасти и стать, как старшие ребята. Впрочем, мы уже тогда были заражены злобой, подлостью и равнодушием. Как и старшие парни, никто из нас ни с кем в нашем дворе не здоровался. Мы приветствовали только друг друга. И между собой говорили, используя как можно больше ругательств. От нас пахло табаком. И мы тайком пробовали пить пиво. Отец за курение бил меня ремнем, мать била разделочной доской. Но что они могли сделать, если в моем дворе я не мог вести себя иначе? Я поступал, как все.

На майской демонстрации и на шествии трудящихся 7 ноября старшие ребята стояли на тротуаре и злорадно ухмылялись. В тот момент, когда в толпе кричали «ура», они выкрикивали свое: «Да чтобы вы подохли!» или другие выражения, которые повторять сейчас очень неприлично. Участвовать в шествии было для них немыслимо. Власть они ненавидели. И это всего-то в 15 лет! Потом они посылали нас к магазину или кинотеатру, и мы выпрашивали у прохожих мелкие деньги. Эти монеты уходили на табак и портвейн.

Из армии самые старшие ребята нашего двора вернулись не все. Из четверых – двое. Одного убили в драке в казарме, другого судили за кражу и отправили в тюрьму. Те, что вернулись, сильно изменились. Потеряли кураж и наглость, исчезли и их злорадные ухмылки. Они стали угрюмыми. Каждый день напивались пьяными. О службе почти ничего не рассказывали, а если говорили, то лишь о том, что в армейской жизни ничего хорошего нет. Оба ругали офицеров, солдатские тяготы, заботы и все прочее. Ребята помладше тут же принимались думать, как избежать призыва на солдатскую службу. Вскоре те, что вернулись из армии, исчезли из нашего двора. Куда они подались, не знаю.

А мы жили по-прежнему. Отбирали у младших ребят все что можно, заставляли выворачивать карманы, а потом запугивали. Обирали пьяных, воровали, вредили. Например, бросали на дорогу кусок толстой обувной резины с торчащими гвоздями, чтобы у машины прокололись шины. Когда это происходило, смеялись и веселились, как одержимые.

Наконец настало время идти в армию тем парням, которые были старше нас на три-четыре года. Когда-то им было двенадцать, потом пятнадцать, а теперь они выросли и стали восемнадцатилетними. И все повторилось: на проводах они напивались, выскакивали на улицу и набрасывались на прохожих. Били и грабили некрепких или интеллигентных незнакомых людей. Орали: «Кто тебе позволил идти с портфелем, да еще в очках? Ты у меня спрашивал разрешения?» Одного из них арестовали и судили. Остальным удалось затеряться среди призывников, и они поехали служить кто куда. Двор перешел в наши руки. Он был теперь в нашей власти. И все потекло так, как прежде.

До сих пор содрогаюсь, вспоминая, сколько в нас было злобы. Ведь мы целыми днями напролет думали о том, кому бы навредить! День проходил зря, если мы не совершали какую-нибудь подлость. Мне повезло: у меня не было проводов в армию. Потому что за два дня до этого меня задержали как участника одной драки и поместили в камеру для задержанных в отделении милиции. А оттуда отвезли на призывной пункт. И мне не пришлось напиваться и бегать пьяным по улице, выискивая свою жертву. Но тогда я не знал, что в этом мое везение. Наоборот, я печалился и сокрушался, страдал и проклинал власти за то, что они помешали мне соблюсти традицию. Но по прибытии в часть все быстро забылось.

Мне выпало служить на флоте, сначала на берегу, потом на корабле. В одном увольнении на берег я познакомился с девушкой, мы стали переписываться и даже встречаться, если выпадала такая возможность. После службы я остался у нее и в свой город не вернулся. Мы поженились, я поступил в техникум и закончил его. У нас родились дети. С тех пор прошло уже много времени – достаточно для того, чтобы оценить прошлые события с моральной стороны.

Что такое мое детство и юность в СССР? Коварство и подлость, неуважение к труду, государству и особенно к личности. Мы имели все признаки отъявленных негодяев, и в нашем городе это не было редким явлением.

Наоборот, многие мои ровесники вели себя так же. Мы не посадили ни одного дерева, не помогли ни одному пожилому человеку, не утешили и не защитили ни одного ребенка, а тех, кто этим занимался, называли скотами. Мы приветствовали все плохое, а все хорошее отвергали, насмехаясь над призывами к труду и уважению. И поэтому сейчас мне очень стыдно, когда я вспоминаю свой двор. Не хочу туда вернуться! Считаю, что нормальный человек не может стремиться в такую ужасную среду. У нас, у советских детей нашего двора, не было совести. СССР, поэтому, я не люблю».

Лидия Ив – кова, 1958 года рождения: «Если говорить о счастливом детстве, то это обо мне – я была абсолютно счастлива в нашей прекрасной Советской стране. У всех детей моей советской поры детство было волшебным. В детском саду в нашей группе было столько игрушек, что от них трещали шкафы. Все кругом было чистенько, опрятно и нарядно. Няни были заботливее наших мам. И мы, дети, жили словно в сказочном мире. Пели, танцевали, рисовали, лепили из пластилина. Потом была школа, которую мы очень любили.

Я была звеньевая, и меня слушали, уважали. Со мной, ребенком, советовалась даже классная учительница. Школа была красивая, светлая, с большими окнами, с широкими лестницами. Юноши-старшеклассники казались нам дядями, некоторые из них уже отращивали усы. Они приходили к нам в класс и спрашивали, все ли в порядке, интересовались нашими успехами, а иногда у нас, у девочек, спрашивали, не обижает ли нас кто-нибудь, не толкает ли, не дергает ли за косички. Это была шефская работа. Девушки-старшеклассницы дарили нам книги, ленты, цветные карандаши. Мы мечтали поскорее вырасти и тоже приходить к малышам с подобными поручениями.

Хулиганов в нашей школе не помню. В пятом классе к нам перешел из другой школы один мальчик, так вот он поначалу вел себя очень дерзко, но потом, глядя на всех остальных, изменил свое поведение. Потому что мы жили спокойно и дружно. Ходили всем классом в кино, покупали мороженое, и наши мальчики иногда сбрасывались и для нас, девочек, покупали кулек конфет. Класс был сплоченный. Мы подтягивали отстающих, ходили домой к неуспевающим и занимались с ними. Я вела альбом жизни нашего класса. Это в шутку называлось «летопись». Туда записывались все события, все достижения, и там же неуспевающие и отстающие давали письменные обещания исправиться. Потом, когда мы уже сдали выпускные экзамены и собрались на выпускном вечере, этот альбом переходил из рук в руки, и многие сначала смеялись, а потом грустили и даже плакали, вспоминая прошедшие годы.

Летом мы ездили в пионерский лагерь – это, я считаю, самая лучшая возможность помочь ребенку сформировать личность. Потому что именно в пионерском лагере быстрее всего прививается личная ответственность перед коллективом. Тут нет пап и мам, все перед друг другом открыты. И это заставляет думать о совести.

В пионерском лагере я бывала пять раз. И все пять сезонов были превосходными, один лучше другого! Палаты были очень уютные, а сам лагерь выглядел ухоженнее любого санатория. Пионерские отряды соревновались между собой, и мы в своем отряде так сплотились, что постоянно занимали первые места. У нас была лучшая отрядная песня, лучшая стенгазета, лучшие показатели на викторинах и в спортивных состязаниях. Мы ходили в походы, ночевали в шалашах, собирали целебные травы, купались и загорали. А как мы играли в прятки! Столько смеха, веселья, легкости я больше нигде не видела.

Каждый раз в меня влюблялся какой-нибудь симпатичный мальчик. «Вздыхал» по мне. Это было очень приятно. День через день я получала записку с огромным сердцем, нарисованным шариковой ручкой с красной пастой, вчетверо сложенный тетрадный лист. К посланию всегда прилагался живой цветок. Влюбленный писал, что я самая лучшая на свете, самая красивая, и что он мечтает быть рядом. Но мы, девочки, никогда не отвечали на такие записки и вообще не подавали виду, что подобные признания трогают наши сердца. Так было принято. Мы должны были ходить, высоко держа голову, а мальчиков мерить холодным взглядом. А они «вздыхали» еще сильнее. Это было так хорошо! Очень часто мальчишки присылали подарки – конфеты, фрукты, значки, плетенные из цветной проволоки брелоки – и мы их благосклонно принимали. В походах в лес я всегда получала от влюбленного паренька нитку лесной земляники. Другие девочки мне по-доброму завидовали. Они качали головами и всплескивали руками: «Ах, как он в тебя влюблен!» Однако до конца смены я не позволяла влюбленному даже трогать меня за руку. Таково было негласное правило. И это очень приятно щекотало девичье сердце! Только на прощальном вечере, у пионерского костра и на танцах влюбленный мальчик приближался ко мне, и я подавала ему руку. Мы сидели у костра, держась за руки, и «вздыхали». Это было так мило, так чисто и трогательно! На прощание мальчик целовал меня в щеку и обещал писать каждый день всю оставшуюся жизнь. Как это было чудесно!

Мы жили с ощущением счастья, а когда расставались – ведь мы были из разных городов, девочки всегда плакали. До сих пор храню наволочку из пионерского лагеря, на которой мальчишки и девчонки нашего отряда шариковой ручкой написали мне свои сердечные пожелания. Когда я держу ее в руках, у меня сжимается сердце. Текут слезы. Ведь мы жили почти в раю!

Где, в какой стране государство обеспечивает детям такую атмосферу, что они чувствуют себя абсолютно счастливыми? Это было только в СССР!»

Николай Ер – ков, 1959 года рождения: «Мой папа был кандидатом технических наук, эрудитом, спортсменом, шахматистом. Носил очки и маленькую бороду. Утром, когда мы просыпались, он весело командовал: «На зарядку становись!», и я бежал, становился рядом с ним – и мы дружно выполняли упражнения. Потом обливались холодной водой. Закалялись. За завтраком решали какие-нибудь задачи из журнала «Наука и жизнь» или разыгрывали шахматные этюды, которые печатались там же. Папа учил меня все делать «с умом», то есть компетентно и ответственно. Мама во всем нас поддерживала. В доме всегда плавали улыбки. Я и мои родители были неразлучными друзьями.

Папа вызывал меня на соревнование – кто из нас за неделю сделает больше добрых дел. Я приносил в дневнике пятерку по математике – это записывалось как доброе дело. И когда я прибирался в своей комнате, поливал цветы, мыл посуду, ходил в магазин за покупками, это тоже засчитывалось в мою пользу. Папа чинил все электроприборы, наши и соседские, мог починить любой протекающий кран, настроить телевизор, соорудить настенную полку, подклеить книгу, поменять дверной замок и предложить еще десяток других услуг технического характера. И все только бесплатно – такова была его принципиальная позиция.

С семи лет я знал, что мой папа работает в научном институте и что-то проектирует. Тогда же, в семь лет, он однажды подмигнул мне и сказал, какой именно проект поручили ему и его товарищам: луноход. Затем папа добавил: «Но это государственная тайна, и ты, пожалуйста, храни ее в секрете». Позже, став постарше, я догадался, что это была шутка. Папа что-то проектировал, как инженер-конструктор, что-то важное для страны, но, конечно, не луноход. Я думал, что, может быть, новый танк или самолет-истребитель. Или автомобиль-амфибию.

Во дворе у меня был только один хороший приятель, а другие ребята были просто знакомые. С ними мне было неинтересно. Они шмыгали носом, громко зевали, шаркали по асфальту и постоянно что-то подбирали с земли. Это была у них какая-то мания. Они ходили по двору, заглядывали во все углы, в мусорные баки, вытаскивали бумагу, деревяшки, изношенные вещи, банки, бутылки. Все стеклянное тут же разбивалось. Все бумажное и деревянное шло в костер. Разводить костер тоже была их ежедневная привычка. Они совали в огонь выброшенных на помойку кукол или старые мягкие игрушки и всегда говорили одно и то же: это враги, которые приговорены к смерти. Перед тем, как казнить «врагов», мальчишки всегда пищали и выли, изображая страдания перед смертью. Они делали это как бы от лица несчастных кукол и всяких плюшевых зайцев и медведей. Каждый из них был беспощаден и всегда подчеркивал это.

Кроме костра они были помешаны на том, чтобы кому-нибудь навредить: проткнуть шины, облить перила в подъезде смолой или краской, сломать лавку, скамейку, оборвать веревки для сушки белья, сбить с дерева и разрушить скворечник, сорвать с двери в подъезд пружину, «кокнуть» лампочку. Пойти на строительную площадку и разбить стекла считалось у них особым геройством. Когда им надоедало вредить, они бегали по крышам гаражей, лазали по чердакам, подвалам и канализационным шахтам. Бывало, подбирали окурки, сушили их и курили. А бывало, отправлялись к магазину или дому культуры и принимались выпрашивать у прохожих мелкие деньги: «Дядя, дайте пять копеек». Тратились деньги всегда на сладкое – конфеты, пирожные. После этого они всегда мечтали, и мечтой их было одно и то же: забраться на строительный кран, проникнуть в кабину и все там разломать, разрушить и испортить. И об этой мечте они любили говорить друг другу, словно кто-то из них никогда о ней не слышал.

Мне было интереснее дома, с папой и мамой. Мы решали задачки, головоломки, отгадывали кроссворды, играли в шахматы, шашки и лото, читали вслух. Иногда папа вскакивал и задорно восклицал: «А ну, кто тут сильный?», и в следующее мгновение мы с ним уже отжимались от пола, а мама вела счет. Частенько папа нарочно проигрывал, чтобы я чувствовал себя победителем. В выходные дни мы выезжали за город и становились на лыжи – если была зима, а летом отправлялись в походы. В лесу часто попадался мусор, и мы его закапывали, если это было нам по силам. Папа и мама всегда сокрушались, глядя, как неуважительно относятся жители нашей страны к нашей же природе. Папа ненадолго впадал в задумчивость.

Однажды, когда я закончил четвертый класс, родители торжественно объявили: «Кричи «ура»! Ты поедешь в пионерский лагерь!» После этого папа стал давать мне наставления. Но не о том, чтобы я не забывал умываться на ночь и писать домой письма, а вот что: «Будь честным и умным, смелым и открытым. Потому что таких людей всегда уважают. Никогда не унывай и стремись делать жизнь интереснее: всегда будь готов предложить хорошую, занимательную игру – задачку, головоломку, загадку. Чтобы всем интереснее было! Рассказывай, какие прочитал книги, делись впечатлениями и слушай, что рассказывают твои товарищи. Учись у других и увлекай своими знаниями. И помни: уважение завоевать непросто, предстоит немало потрудиться!» Я немедленно завел тетрадь и бросился записывать задачки, головоломки и загадки. Вспомнил все книги, которые прочитал. Парочку захватил с собой – положил в свой маленький детский рюкзак. Я усиленно отжимался и подтягивался на домашнем турнике, чтобы не подвести свой пионерский отряд, когда предстоит участвовать в спортивных соревнованиях.

Настал день отъезда. Мы проснулись рано и поехали к месту сбора. На площади стояли автобусы, дети высовывались из окон и махали провожающим. «Эх, завидую я тебе, мой мальчик! – сказал мне папа. – Я бы и сам с удовольствием поехал сейчас в пионерский лагерь. Прекрасная, великолепная пора! Тебя ждут новые знакомства и замечательные события, и ты откроешь для себя много нового и полезного!» И вот я приехал в пионерский лагерь. На часах было три часа дня. А уже в три часа двадцать минут я знал наизусть пошлую песенку: «Когда я был мальчишкой, носил я брюки клеш, соломенную шляпу, в кармане финский нож. Папаню я зарезал, маманю зарубил, сестренку-гимназистку в параше утопил». Ее распевали странные на вид ребята из моего отряда.

Странные они были потому, что вели себя как невоспитанные взрослые возле пивной. Громко смеялись, плевали под ноги, сморкались, зажав пальцем одну ноздрю. Но больше всего меня поразило, что они сыпали скверными словами и ничуть не смущались. Их было пятеро, и сошлись они еще в дороге, по пути в лагерь. Все они проживали в маленьких городках и поселках и, наверное, поэтому сбились в одну компанию и договорились держаться вместе. А остальных ребят они решили презирать и высмеивать. Одеты они были одинаково: в клетчатые рубашки, расстегнутые до живота, просторные брюки, на ногах – обыкновенные домашние тапочки. В этих тапочках они ходили по улице.

Мальчишки эти оказались неряшливые. Умывались неохотно, а зубы совсем не чистили. Ноги не мыли. Ковырялись в носу, а вечером, когда мы укладывались спать, не стеснялись громко пукать. Книжек они не читали, зато постоянно рассказывали друг другу истории о том, где и когда они видели драку, воровство, пьянство и даже половой акт. Последнее занимало из больше всего. Про это у них были загадки, об этом они знали скороговорки, пословицы и анекдоты. И о наших вожатых эти ребята высказались сразу: люди они плохие, хитрые, наверняка воруют вещи, и каждую свободную минуту парни-вожатые предлагают девушкам-вожатым половые сношения. Это была отвратительная грязь. От нее становилось противно и гадко. И из-за этого в нашем отряде установилась унылая атмосфера. Предлагать игры не хотелось. Смеяться, веселиться не было повода. Свою тетрадь я вынимал каждый день, но ни у кого не нашлось желания заняться головоломками.

На утренней физической зарядке мальчишки в домашних тапочках кривлялись, паясничали, передразнивали вожатых и несколько раз их грубо оскорбили. А до этого, еще в день приезда, они зачем-то разрисовали свою кожу шариковыми ручками – изобразили какие-то кресты, кинжалы, бутылки и даже могилы. Когда мы собрались всем отрядом разучивать отрядную речевку, странная компания с азартом бросилась перекладывать ее на самый скверный язык, а попросту – на матерщину. Все морщились и краснели. Все мы были растеряны, особенно девочки и вожатые. А я думал: «Неужели это советские ребята и учатся в обычной советской школе? Совсем не похоже!» Я был поражен, глядя на этих ребят. А им нравилось, что они плохие.

Уже на второй день они отказались прибираться в палате и на территории, закрепленной за нашим отрядом. Сразу заявили, что трудиться не будут: «Мы не лошади, чтобы гнуть спину. Купите коня, пусть он и работает!» Так продолжалось целую неделю.

Наконец началось разбирательство. Пришла директор лагеря и ее помощники. Директор была строгая женщина, но ребята с разрисованной кожей ее не боялись. Двум особенно наглым и дерзким из них было сказано, что они могут собирать свои вещи, так как их отправят домой. В тот же день эти двое раздобыли сигареты и стали у всех на глазах курить и вести себя еще развязнее. Их заперли в актовом зале, а утром за ними приехали родители и увезли с собой. Кто они были, эти взрослые, мы не видели. Наверное, неряшливые и невоспитанные люди.

Оставшиеся трое мальчишек поначалу вели себя сдержаннее, чем прежде, но уже через день им это наскучило, и они снова пустились хамить, грубить, паясничать и кривляться. Все стали им говорить: «Хотите, чтобы и вас выгнали из лагеря?», и они ничего не придумали другого, как сбежать. Забрали свои вещи и исчезли. Но удрали они не просто так, а вынули из нескольких шариковых ручек стержни с чернильной пастой, выдавили ее в тарелку и словно малярной краской написали на стенах нашей палаты отвратительные слова и выражения. Обнаружив безобразие, мы бросились смывать надписи, но это оказалось трудным делом. И на стенах все равно остались тени от чернильной пасты. Жить в нашей палате стало совсем невесело. Мы были подавлены. Ходили потерянные и молчаливые. Даже вожатые выглядели растерянными. Кроме того, наш отряд теперь был теперь неполным, и на нас косились ребята со всего лагеря. Они почему-то глядели не с сочувствием, а так, словно нас объявили умственно отсталыми, неполноценными или даже заразными. Отдых был решительно испорчен. А я и не догадывался, что у нас, в Советском Союзе, у таких же, как я мальчишек, бывают такие грязные, нездоровые наклонности. И я так и не понял, почему они всюду ходили не в обычной обуви, а в домашних тапочках.

Кое-кого возмущенные родители забрали раньше срока. А я размышлял о том, как сказать папе и маме о случившемся – мне очень не хотелось их огорчать. Но о произошедшем им сообщила дирекция. Узнав обо всем, папа замолчал и впал в задумчивость. А потом хлопнул меня по плечу и сказал: «Ну, ничего, старик! Мы набьем наши рюкзаки, сядем в лодку и поплывем по реке. Ах, какие места нас ждут! Какая уха и песни у костра! Я буду рулевым, мама – штурманом, а ты – капитаном! Согласен?» Помню, я подпрыгнул от восторга. Что за вопрос! Да я тысячу раз променял бы пионерский лагерь на компанию моих папы и мамы! И мы вернулись домой, собрались в поход и поплыли по реке. Это была великолепная поездка.

О тех мальчишках в домашних тапочках я вспоминал часто. И думал: кто они и кем стали? Потом, когда я вырос, я обнаружил, что в СССР живут очень разные люди в смысле воспитания и отношения к труду. И что многие жители Советского Союза по-разному относятся к такому понятию, как совесть – в зависимости от обстоятельств.

В СССР я вернуться не хочу, там было скучно и неинтересно. Когда я окончил школу, а потом институт и поступил на работу в научное учреждение, я увидел, сколько вокруг ленивых и равнодушных людей. Многие работали кое-как. Некоторые не скрывали, что стремились получить высшее образование, чтобы работать как можно меньше и ни в коем случае физически. И я спросил папу, нельзя ли мне перейти на работу в его учреждение. Я похлопал его по плечу и пошутил: «Я тоже хочу проектировать луноход».

Мой папа печально улыбнулся и сказал: «Эх, мой мальчик! Никакого лунохода у нас нет. Двадцать лет я прихожу на работу и почти ничего не делаю. Мы играем в настольный теннис, читаем обычные книжки, решаем кроссворды и головоломки. Я мечтал об автоматике и модернизации, но нашей стране оказались не нужны мои знания. И модернизация не нужна. Мне очень стыдно так жить. Каждый день я жду хорошей, трудной, интересной работы, а ее все нет. Если ты устроишься в наш институт, станешь обыкновенным бездельником».

Мои родители не дожили до старости, оба ушли из жизни всего в шестьдесят лет. Я часто прихожу на их могилу.

Мое счастливое детство сложилось, можно сказать, не в СССР, а в моей семье. Моя страна – это мои золотые папа и мама. Сужу по своим ровесникам, которых знал и знаю до сих пор: ни двор, ни школа, ни пионерлагерь не привили им то, что привили мне мои родители – уважение к труду, к личности и к природе».

Александр За – ков, 1960 года рождения: «В моем детстве все дети были счастливы. Потому что все мальчишки и девчонки Советского Союза жили интересно. Мы знали, что живем в самой сильной державе мира. И мы стремились помогать ей. Собирали металлолом, макулатуру, черствый хлеб. Ходили по дворам, квартирам, стучались в двери, ворота, кричали за заборы: «Здравствуйте! Мы – пионеры! У вас есть старые журналы и газеты?»

Весь день мы пропадали во дворе, а дома торчать не любили. Нам было интереснее в компании сверстников, в коллективе, там формировался наш характер, основанный на равноправии и справедливости. Терпеть не могли тех, кто задается и выпячивает себя, выскочек всегда наказывали – кого словами, а кого – подзатыльником. С десяти лет я стал посещать Дом пионеров, судомодельный кружок. Мы строили небольшие модели кораблей и подводных лодок и спускали их на воду. Устраивали соревнования.

Что за удивительная атмосфера была в Доме пионеров! Все ребята занимались делом – строгали, выпиливали, клеили. Повсюду в мастерской были стружка, наждачная бумага, запахи дерева, морилки, клея. Мы учились читать чертежи и думать и рассуждать как конструкторы. Никто не забивал себе голову глупостями. Чтобы получше одеться и повкуснее поесть ни у кого из нас и в мыслях не было. Одеты были просто, без причуд, многие носили школьную форму и обычные кеды. Кушали то, что давали в столовой и дома, не привередничали, и хотя, конечно, все мы мечтали о сладостях – о пирожных, конфетах, сладких фруктах, болезненной тяги к ним ни у кого не припомню. Можно сказать, мы умели себя сдерживать. Не хныкали, не впадали в уныние, а наоборот, ходили веселые, держались всегда уверенно.

Конечно, бывали ребята, у которых родители занимали высокие должности или часто ездили в командировки, и они, эти ребята, одевались получше, чем мы, дети обыкновенных тружеников с заводов, фабрик и других предприятий. Они приходили в новых ботинках и костюмах, у них были яркие свитера, куртки, шапки. У них были даже перчатки, а не варежки. Но все зависело от нас, от сплоченного школьного или дворового коллектива, то есть мы могли сделать так, что даже в новой и красивой одежде тот или иной паренек или девчонка чувствовали себя неуютно. Мы их высмеивали. Называли светофорами, павлинами, буржуями. О том, чтобы принять их в игру, не могло быть и речи. И тогда, видя такое всеобщее презрение, разодетые ребята бежали домой и надевали простую одежду. И я считаю, что мы действовали справедливо. Нам и в школе давали такие же наставления: не стремитесь надевать что-либо яркое или новое, а будет лучше, если вы оденетесь просто, но аккуратно. Тут подштопайте, там подшейте. И мы так и делали. И были довольны!

Осенью, зимой и весной меня с трудом загоняли домой. Мама кричала из окна: «Саша! Са-ша! А ну, иди скорее домой, неслух! Сколько можно звать!» А я делал вид, что не слышу. Так хорошо, так здорово мне было во дворе среди таких же советских ребят, как я! Потом я, естественно, подчинялся и неохотно плелся в свой подъезд. И все остальные ребята тоже плелись неохотно. Дома я делал уроки, помогал маме и папе в домашних делах, или младшей сестре – она каждую неделю оформляла школьную стенгазету. А мечты мои были о лете! Я словно молился: «Приди, лето! Приди скорее!» Потому что летом меня всегда отправляли в деревню, на три месяца. Для меня это была поездка в рай. В деревне жила тетя моей матери, и бабушка – мама тети. Бабушка была очень старая, с прошлого века, выходила только на крыльцо. А я прыгал с крыльца в лопухи, как в озеро! Вообще, я резвился в деревне так, чтобы хватило на весь год, до следующего лета.

Там, в деревне, у меня была прорва друзей, местных ребят. Они меня с нетерпением ждали, и когда я приезжал, все плясали от восторга. И уже через пять минут я сбрасывал городскую одежду и надевал деревенскую. Особенно мне нравилось, что о ней почти не нужно заботиться. Только носи себе и носи. Больше всего я уважал кирзовые сапоги. И вот я одевался как деревенский паренек, и начиналась такая прекрасная пора для мальчишки, что ее трудно так сразу описать словами. Мы уходили на весь день в лес или на реку, а бывало, и ночевали в лесу или у реки. Жили в шалаше, а не в палатке, пили речную воду, варили уху, пекли картошку. Носили с собой небольшие ножи, которые всегда могли пригодиться в лесу или еще где-нибудь. Мне, городскому пареньку, каждая минута такой жизни была в радость. Я мог часами сидеть у костра и смотреть на угли, и рассказывать о том, как мы живем в городе. А деревенские ребята выкладывали свои случаи. Все они казались мне взрослее и мудрее, хотя мы были ровесниками. Каждый из них тайком от родителей курил папиросы, и я тоже курил, за компанию. Мы ощущали себя взрослыми людьми, ведь рядом не было никого старше нас.

Мальчишки пасли коней, ездили на них верхом, но мечтали они только об одном – стать шофером грузовика. Им нужно было только это. Все богатства мира они отвергли бы, чтобы только управлять грузовичком «ЗиЛ» или «Газ», ездить по местным деревенским дорогам, да еще соответственно одевшись. Я всегда понимал, о чем говорят мои деревенские друзья. Потому что видал местных шоферов. Еще бы! Это были лихие на вид люди: каждый носил кожаную кепку и широкий ремень, а под рубашкой – матросскую тельняшку. Две верхние пуговицы у рубашки всегда расстегнуты, чтобы тельняшку было видно. И, конечно, усы. Без усов я не встречал ни одного шофера. В кабине грузовика на лобовом стекле обязательно портрет Сталина в мундире генералиссимуса, цветное фото. А в других местах – вырезки из журналов: всякие красивые девушки, киноактрисы, стюардессы.

Мне и самому не раз думалось, что это хорошее место в жизни, если ты деревенский шофер. Едешь после работы, куришь папиросочку, слушаешь музыку из транзистора. И направляешься ты не домой, а на ферму, так как там работает твоя девушка. И она ждет только тебя, и никого другого. Садится рядом на сиденье и обязательно целует в щеку и обнимает за шею. Хорошо! В городе, пожалуй, на грузовике после работы с любимой не покатаешься. Машину нужно поставить в гараж. А в деревне почти каждый грузовик ночует возле дома шофера, как личный автомобиль. Очень удобно: утром проснулся, вскочил на сиденье, завел мотор – и поехал на работу. Не нужно трястись в автобусе или троллейбусе, платить за проезд, протискиваться к выходу и спрашивать: «Вы на следующей остановке выходите?»

В деревне вообще сплошные преимущества. Летом шофер может остановиться возле реки или пруда, выйти из кабины и искупаться, и никто ему слова не скажет. Вечером можно пойти спать на сеновал, одному или с любимой. Я видел: некоторые шоферы так и делают. Замечательная жизнь! Кругом ширь и раздолье. Люди все простые, понимающие, живут как все, никто не выпячивается. И в деревенском доме намного интереснее, чем в квартире. Пусть нет водопровода и канализации, зато очень приятно спать на печи. Заберешься на печь, а там лежат всякие старые книги, газеты, календари. Лежишь, читаешь книжки, рассматриваешь картинки. А тетя печет оладьи – много, пятьдесят штук, сразу на три дня. Затем она наливает в глубокую тарелку сгущенного молока и зовет: «А ну, кто тут чемпион по оладьям?» Я спрыгиваю с печи и бегу к столу. А там уже чайник пыхтит. Чемпион по оладьям, да еще со сгущенным молоком, это, конечно, я! Дома, в городе, такого нет. И я нахваливаю все сразу: и оладьи, и деревенскую жизнь, и любимую тетю. А она говорит: «Вот вырастешь, приезжай к нам навсегда. Пойдешь в шоферы. Женишься. Мы как раз помрем, и дом тебе останется. Чем не жизнь?» Я всегда соглашался и мечтал поскорее вырасти. Быть шофером, носить кепку, широкий ремень и усы – это по мне.

Но вот лето проходило, и я, прощаясь с местными ребятами, всегда обещал вернуться. И всегда говорил им, что однажды вернусь навсегда. И тете повторял такие же слова. А она одобрительно кивала. А мама моя была другого мнения. Сначала она меня чистила, мыла и стригла. Смывала деревенскую жизнь. «Погляди, – говорила моя мамуля, – когти на руках, как у тигра! А волосы отрастил такие, что глаз не видно!» А потом рассказывала, что зимой в деревне совсем другая жизнь, для меня незнакомая, унылая и скучная. То есть зимой в деревне не так замечательно. А я говорил: «Мамочка, купи мне тельняшку!» Когда я вырос, по различным обстоятельствам остался жить в городе. И очень жалею. В деревне было бы мое счастье – но только, конечно, в СССР. То время было особенным, хотя бы потому, что я ни разу сильно не огорчался. Просто не было повода. Бывало, проснешься в шалаше, вокруг тишина, туман, и только кони в тумане вздрагивают и как будто перешептываются. В СССР я был счастлив, и другой страны мне не нужно».

Анастасия Рез – ко, 1960 года рождения: «Мы с братом были двойняшками, жили в городе на обычной улице, в обычном советском дворе. Но счастливое детство – это, наверное, не про нас. Потому что все детство мы проторчали дома. После школы шли домой, сидели в своей комнате, иногда даже не разговаривали. Так как во дворе нас не брали ни в одну компанию, да еще показывали пальцем и дразнили: «Двойняшки, двойняшки, а вы едите какашки?» Ни ребята, ни девочки не принимали нас с братом всерьез. Даже в школе. А во дворе задавали такие вопросы, что сейчас их невозможно произнести вслух. Не просто неудобно, а неприлично и стыдно. Незавидная доля – отличаться от своих сверстников в обычном советском дворе. Детям было скучно, вот они и развлекались.

Ребята издевались и над еще одним мальчиком – он был полный, даже грузный. Ему доставалось больше, чем нам: в него бросали камни, мусор, щепки. Он краснел, обливался потом и убегал домой. И нам приходилось несладко: у нас с братом кожа была белая, тонкая, кое-где хорошо были видны паутинки вен. И все считали, что мы больные, заразные. До шестнадцати лет мы так и не смогли завести себе друзей. Лишь после восьмого класса, когда мы поступили в разные техникумы, у нас появилась, у каждого, своя компания. Помню, я даже заплакала, когда у меня появилась первая в жизни настоящая подруга. Но до этого момента мы с братом пережили много горечи и страданий.

В детстве было больше плохого, чем хорошего, потому что люди были плохие. А в школе нам говорили, что Советский Союз – это страна добрых, отзывчивых людей, готовых всегда протянуть руку, выручить и защитить. Куда там! Советские дети в нашем дворе и в школе были жестоки. И не только в нашем дворе. Потому что весь наш город был разделен как бы на отдельные территории. Взрослые могли передвигаться в городе свободно – куда хочешь, туда и иди, а дети и подростки не имели такой вольности. На каждой улице и в каждом дворе были свои хозяева – мальчишки, вот они-то зорко и следили за чужаками.

Из нашего двора мы могли выйти запросто только на ближайшую улицу, а пересечь ее было уже опасно. Там была чужая территория. И тамошние мальчишки наказывали каждого, кто был пойман на их территории. Так же поступали ребята и нашего двора. И вообще все ребята в городе. Но что же они делали, когда ловили чужаков? Требовали заплатить дань за то, что идешь по их «земле». Сразу спрашивали: «Чем ответишь?» Требовали вывернуть карманы, показать содержимое. На слово никогда не верили. Вообще, они были очень подозрительные. Им всегда казалось, что их обманывают, что будто бы ты несешь кусок золота или карманы у тебя набиты деньгами, а заявляешь ты о двухкопеечной монете. Если они находили деньги, забирали половину. И обязательно подробно спрашивали, куда идешь и зачем. А если им нечем было поживиться, они очень злились и тогда провожали пинками и кричали вслед: «Еще раз попадешься – покалечим!»

Девочек они не трогали только в том случае, если в их ватаге были одни мальчишки. Они унижали только моего брата. Но бывали и такие дворы, где вместе с мальчишками действовали и девчонки. Какая-нибудь Светланка, Аленка, Наташка. Тогда-то доставалось и мне. А в школе нам твердили, что наше государство самое мирное на всем земном шаре. Поскольку у нас нет безработицы, нищеты и прочих социальных бедствий, наши граждане довольны жизнью и стремятся проявлять только положительные качества – доброту, отзывчивость, сочувствие и уважение. А дети – те и подавно все поголовно счастливы. Потому что у них все есть и перво-наперво бесплатные медицинское обслуживание и образование. В капиталистических странах за все нужно платить, поэтому люди там злые и жестокие, а наши советские люди добрые.

Один раз какая-то дама, которая стояла в очереди в магазине, слушала разговор двух других женщин из той же очереди, и что-то в этом разговоре ей не понравилось, и она взяла и сказала: «Все-таки злые вы люди – городские. Сама я живу в деревне, так вот у нас все люди добрые и сердечные. Все друг другу помогают. А у вас в городе – как у волков в стае. Да!» И после этого она неожиданно плюнула под ноги и вышла из магазина. Все стали говорить, что она пьяная или психически больная. А мы с братом переглянулись. Мы тоже стояли в той очереди. Оба мы криво усмехнулись. Где такая деревня, в которой все жители добрые и душевные? Мы с братом не любили деревню. Мы всегда боялись наступления лета, поскольку летом мама и папа посылали нас на отдых к тете Марианне, двоюродной маминой сестре.

С приходом лета мама всегда произносила одно и то же: «Ну, все! Хватит! Поезжайте в деревню, отдохните, и нам тоже нужно пожить своей жизнью. Мы не каторжные. Пора и нам отдохнуть от детей, от забот и прочего!» Это повторялось каждый год. Мы говорили маме, что в деревне нам плохо, но спорить с ней было бесполезно. Она твердила одно и то же: «Ничего, привыкнете. Зато в деревне все свое, фрукты-овощи, грибы-ягоды, наедитесь, накупаетесь и хоть немного загорите. Хватит вам торчать в городе». И нам собирали чемодан и сажали в поезд. А тетя Марианна со своим мужем дядей Колей нас встречала. Сначала она была очень рада, обнимала нас и смеялась, но уже через час теряла к нам интерес. Мы передавали ей конверт с деньгами – от мамы, тетя заглядывала в него и восклицала: «О чем она думает? Опять только тридцать рублей. Ну да ладно!» А дядя Коля был безучастный человек. Немногословный.

И вот мы ехали в тетин дом, и начиналась наша деревенская жизнь. Тетя говорила: «Ну, делайте что хотите, тут вам не город, тут простор и раздолье». Я долго, до зрелых лет, не понимала, зачем она произносила эту фразу, так как у этой женщины было жесткое правило: все нужно делать с ее разрешения. Нельзя ничего брать без спросу. Нельзя открывать шкафы, сундуки, комоды. Ни в коем случае нельзя открывать холодильник и заглядывать туда. А уж брать что-нибудь из холодильника запрещалось строже всего. И в огороде нельзя было сорвать ни одно растение, ни один плод. У тети Марианны этого не позволялось. Если мы нарушали эти правила, тетя нас немедленно упрекала: «Тут у вас ничего своего нет! Вот заведете свое – тогда и будете распоряжаться. А здесь все мое». И мы после этого стеснялись чего-нибудь попросить и ждали, когда тетя сама даст нам что-нибудь, клубники или стручков сладкого гороха, или смородины. Но она никогда не торопилась. Щедростью она не отличалась.

Мы сидели на лавочке возле дома, в маленьком дворе, и погибали от скуки. То кот пройдет по верху ворот, то птица сядет на поленницу – вот и все. Выйти на улицу мы не могли, нам попросту некуда было идти. В лес тетя не отпускала, а гулять по деревенским улицам было небезопасно. Но не потому, что тут жили какие-то разбойники, а из-за местных мальчишек.

Они вели себя еще грубее и развязнее, чем ребята из нашего двора. Все деревенские мальчишки ездили на велосипедах, и часто эти велосипеды выглядели очень причудливо. Вместо обычного велосипедного руля у них был руль от автобуса. И впереди приделана была еще автобусная фара, просто так, для важности. Сиденье и рама были обшиты бархатом с бахромой. На руле – два или три сигнальных звонка. И как можно больше светоотражающих значков – катафотов. И, конечно, все эти обладатели причудливых велосипедов гоняли по улицам с большой скоростью, будто спешили на пожар. Каждый из них почти открыто курил и сквернословил. Им явно тоже было скучно. Вероятно, они просто-напросто не знали, куда деваться в своей деревне, как распорядиться руками, головой и временем. И поэтому, когда они видели нас, бросались к нам вороньей стаей и принимались издеваться: «Эй, городские, а вы как огонь на плите зажигаете – двое коробок держат, а двое спичкой чиркают? А лампочку как вкручиваете? Двое лампочку держат, а трое табуретку вращают?» После этого они громко смеялись и трясли головами. И всегда обсуждали нашу внешность.

Им не нравилось решительно все – и то, как мы одеты, и наша бледная кожа, и рост, и особенно то, что мы двойняшки. Я не могу повторить сейчас их скверные выражения, поскольку это чистая дьявольщина. Так происходило всякий раз, когда мы выходили из дома на улицу. Тетя, бывало, посылала нас в магазин за сахаром, хлебом или квасом, и мы всегда знали, что нас ждет. И наши опасения сбывались. Местные мальчишки на причудливых велосипедах, с папиросами в зубах, не давали нам проходу. Им нравилось думать, что мы, городские, слабые, бледные и нерасторопные, а они, жители деревни, силачи, богатыри и ловкие люди. В нас бросали окурки, камешки, сухие коровьи лепешки. Но жаловаться мы не могли – тете Марианне не нравилось, когда мы плохо отзывались о деревенской жизни. Она желала слышать только положительные отзывы.

Если мы говорили, что нам очень нравится жить в ее доме, и что деревня хорошая и красивая, а люди сердечные, тогда тетя Марианна благосклонно кивала и улыбалась. И мы получали в награду конфеты, сладкие ягоды или фрукты. Вообще, как мне кажется, деревенские жители той поры страдали тяжелыми недугами – в первую очередь болезненным самолюбием, а затем ревностью и завистью. Тетя Марианна – прямое тому подтверждение. День через день к ней в дом приходили ее подруги, и они все вместе обсуждали ту или иную жительницу или даже целую семью. И говорили всегда плохо, то есть ругали людей, называли их глупыми, никудышными, а привлекательных девушек обзывали кикиморами.

Мы с братом знали, что в деревне существует какая-то вражда между женщинами. Одни деревенские дамы из-за чего-то поссорились с другими. Наша тетя Марианна жила в той части деревни, которая находилась в низине, и там же жили ее подруги, и вот они презирали и ненавидели тех жительниц деревни, которые проживали на возвышенности. Сколько раз мы видели, как тетя вдруг вскидывает подбородок и важно проходит мимо какой-то деревенской своей ровесницы, не здоровается с ней и даже не глядит в ее сторону. А после, дома, позвав к себе подруг, тетя Марианна бросалась поливать эту женщину словесной грязью. Всегда доходило до сквернословия. Тетя ругалась, как извозчик. Особенно ей не нравилось, что у той или иной жительницы деревни появились хорошие вещи, предметы одежды и обуви.

Однажды мы с братом прислушались к разговору, и выяснилось, что у одной деревенской жительницы, дом которой стоит на возвышенности, брат доктор и работает в Африке, и оттуда, из Африки, он два раза в год посылает посылки, а в них туфли, кофточки и другие заграничные вещи. Тетя ненавидела сестру доктора, и самого доктора, и Африку, и могла полчаса без устали лить на них словесную грязь. Мы никогда не слышали, чтобы тетя и ее подруги, и дядя Коля, муж тети, отзывались о ком-нибудь хорошо, с уважением. Когда я подросла, я поняла, что тетя и ее подруги ревновали к чужим успехам и достижениям и ненавидели тех, к кому судьба более благосклонна.

Через много лет, когда тетя Марианна превратилась в бабусю, ее дом вдруг сгорел. И наша мама позвала ее жить к себе, в город. Муж тети Марианны дядя Коля к тому времени спился и умер, и вот тетя бросила деревенскую жизнь и начала городскую. Мы с братом жили уже отдельно от родителей, в других городах. У нас были свои семьи. Один раз в год я приезжала к маме, и тетя Марианна всегда рассказывала мне и моим детям о нашем с братом счастливом детстве. По ее словам выходило, что когда мы приезжали в деревню, то погружались в атмосферу радости и удовольствия, объедались фруктами и ягодами, купались и загорали, ходили в лес за грибами, резвились, как молодые козлята, прыгали, скакали и ни о чем не тужили, потому что в то время не о чем было тужить. Мы лишь набирались сил и здоровья, крепли и даже умнели. И в деревне в то время жизнь была исключительно хорошая, так как все друг друга ценили, уважали и выручали.

Моя мама к этому добавляла, что мы с братом с нетерпением ждали лета и мечтали поскорее поехать в деревню. Впрочем, и в городе, по словам моей мамы, детям было тоже исключительно хорошо и радостно. Жизнь текла мирная, безопасная, все советские мальчишки и девчонки росли вежливыми, спокойными и воспитанными, не то что нынешние.

Я молча улыбалась. Обе женщины лгали и совершенно не задумывались о том, хорошо это или плохо, позволительно ли это порядочному человеку или нет. Я молчала, потому что знала: и мама, и тетя воспитывались в СССР, а советскому человеку, по моим личным наблюдениям, было солгать – все равно, что зевнуть перед сном.

СССР, как мне кажется, был царством лжи. Лгали все и повсюду. Некоторые люди утверждают, что этому есть вполне исчерпывающее объяснение: отсутствие в советском обществе христианского воспитания. Возможно, это так. Слишком уж легко и безбоязненно люди говорили неправду.

Когда я мысленно возвращаюсь в Советский Союз, всегда немного мрачнею. Если говорить о хорошем, вспомнить почти нечего.

…Вот мы с братом сидим в своей комнате, читаем что-нибудь, играем в лото. Нам невероятно скучно. Но во дворе нас не ждут. Такие же советские дети, как мы, не хотят дружить с двойняшками, мы кажемся им странными. Их возмущает, что мы выглядим не как все. И они не желают видеть нас рядом с собой. Входит мама и поручает нам сходить за пряжей к своей подруге тете Клаве. Тетя Клава живет через три улицы, поэтому мы вздыхаем и готовимся к унижению. Три улицы – это три разные ватаги мальчишек, и все они будут кричать: «Смотрите, двойняшки! Эй, двойняшки, а вы едите какашки? А может быть, вы едите промокашки? Или какашки, завернутые в промокашки?» Но маме говорить об этом не имеет смысла. Она не захочет нас слушать. Мы пробовали рассказывать об унижениях, но мама всегда говорила одно и то же: «Ах, не выдумывайте! Я тоже хожу по улицам, и со мной ничего подобного не происходит!» И мы, ни слова не говоря, выходим из дому и идем…

Вернуться в СССР я бы не хотела. Не понимаю эту страну, и, наверное, никогда не пойму. Что в ней было хорошего?»

Наталья Жур – ская, 1958 года рождения: «Я всегда хотела жить только в нашем городе, а чтобы уехать – никогда об этом не думала, разве что на экскурсию или в санаторий. Жить нужно там, где родился. Папа и мама были того же мнения, и все наши родственники тоже. И поэтому все мы проживали в одном городе. Ведь это хорошо, когда все родные живут рядом. А как было здорово большой компанией отмечать красные дни календаря! Представьте: за столом сидят сразу двадцать человек, дяди, тети, сестры и братья, и все только свои.

Мы любили все наши советские праздники. Особенно праздничные демонстрации трудящихся. На 1 мая и 7 ноября моя мама возглавляла колонну работников дошкольных учреждений. Она была директором образцового детского сада. Все ее знали и уважали. В день ее рождения в наш дом приносили десятки поздравительных открыток и телеграмм. А папа вел колонну работников городской телефонной станции, так как он был начальник этого предприятия. И я всегда писала в школьных сочинениях, что горжусь родителями и нашим городом, и всей нашей страной, и это была чистая правда.

Как мы радовались, когда кричали «ура» на праздничном шествии! Потому что мы делали это от души, искренне. А в капиталистических странах люди выходили на улицу и устраивали демонстрацию, когда были чем-то недовольны, возмущены и оскорблены. И в таких колоннах кричали только всякие гадости правительству, да предъявляли различные требования по улучшению жизни. Разве это дело? Мы, советские люди, улыбались и радовались, а они там, в Америке и Европе, не могли избавиться от своих унылых и кислых гримас. А почему так – знал каждый советский человек: потому что простые люди в капиталистическом мире не уверены в завтрашнем дне, а в СССР, самой лучшей стране, давно забыли об этой проблеме. В СССР никто не сомневался, что завтра будет так же хорошо, как сегодня. Не было таких сомневающихся людей. Потому что наше материальное благополучие гарантировало нам государство, а не отдельный, конкретный человек, какой-нибудь барин-хозяин. Между этими двумя понятиями гигантская разница. Все мы служили государству, а не частному лицу. И государство обеспечивало наше счастье. Ведь именно так и должно быть. И мы были счастливы!

Наш дом был обыкновенный, пятиэтажный, из серого кирпича. Мы жили на третьем этаже, в трехкомнатной квартире. Жили втроем, места вполне хватало. А какие мы устраивали праздничные застолья на «Первомай» или на ноябрьские праздники! Пока мы шли в праздничной колонне, кто-то из нашей родни готовил угощения и накрывал стол. Обычно это были две мои тети и две двоюродные сестры. Они жарили кур, тушили картофель, пекли пироги с различными начинками, нарезали колбасу, сыр и ветчину, раскладывали соленья, разливали домашний кисель и компот. Все эти кушанья были простые, но очень вкусные. И после праздничной демонстрации мы, румяные и счастливые, шли к нам домой и устраивали пир.

Взрослые пили коньяк, шампанское и наливки, а нам, детям, давали самый лучший на свете лимонад, потому что он был наш, советский. Я обожала «Крем-соду». Могла пить ее бесконечно. За столом все шутили, пели песни, обязательно запускали проигрыватель и танцевали. В нашей семье были и магнитофоны, и транзисторы, и цветные телевизоры, и даже кинокамера. Мы жили хорошо, потому что хорошо трудились. И все наши родственники имели такой же достаток. Мой дядя по маминой линии был из нас самый веселый за праздничным столом, не уставал шутить и увлекать всех остальных. Бывало, он затевал такие забавные переодевания, что мы надрывались от смеха. Или объявлял конкурс на самое смешное произнесение фразы «Ну, заяц, погоди!». А в жизни дядя был начальником всех наших городских автоинспекторов, и у себя на работе проявлял строгость и требовательность.

Две мои тети тоже были ответственными работниками. Одна из них заведовала трестом всех столовых и кафе, а другая возглавляла городскую службу быта. И все заведения общественного питания и парикмахерские в нашем городе работали исключительно исправно, без нареканий. Потому что тети знали свое дело и были дамы взыскательные. А за столом они первые затягивали песни и знали их не меньше полсотни. А другой мой дядя знал сто загадок. И когда мы после ужина пили чай с тортом и конфетами, с вареньем и сладкими пирожками, наступало его время. И все ломали голову, стараясь отгадать дядины загадки. Они у него были простые, средние, сложные и очень сложные.

Потом мы всей компанией выходили на улицу и шли провожать наших замечательных родственников. По дороге всегда что-нибудь пели. Бывало, работники милиции медленно ехали следом за нами, а, бывало, подъезжали к дяде и спрашивали, не будет ли каких-нибудь поручений. «Я, товарищи, отдыхаю по случаю праздника! – всегда говорил дядя. – Все поручения – завтра, в моем кабинете».

С раннего детства я привыкла к тому, что моих родителей и всех наших родственников уважают и ценят. Я не могла их подвести, поэтому училась хорошо. Я была отличницей. И когда я шла по улице, со мной многие здоровались и говорили вслед: «Вот идет дочь замечательных людей, умница и отличница». Разве это не приятно?

Даже когда мы всей семьей ехали на нашем личном автомобиле, на нас никто не глядел с неодобрением или завистью, а только доброжелательно. Личные автомобили в то время были не у всех, но и не все стремились к приобретению личной машины. Зачем? Общественный транспорт в СССР был дешевый, проезд стоил три, четыре и пять копеек. Только загородные маршруты стоили дороже. Все охотно пользовались автобусами, троллейбусами, трамваями, пригородными поездами. Такси как вид транспорта был самым доступным в мире! Проезд в такси стоил так дешево, что все без исключения могли себе его позволить. В такси не сажали только детей, если они были одни, без сопровождения взрослых. В нашем городе транспорт работал как положено. Все им пользовались с большим удовольствием. Многих водителей жители приветствовали, как хороших знакомых. Иногда папа встречал меня после занятий в вечерней музыкальной школе. Я бежала и с восторгом бросалась на переднее сиденье наших красных «Жигулей», и мы шутили и смеялись. Случалось, папа снимал меня на кинокамеру. При этом он говорил, что создает архив нашей семьи.

Я всегда могла поехать в любой пионерский лагерь, стоило мне только захотеть, так как пионерские лагеря были популярны и о них всегда отзывались положительно. И каждую зиму я думала, что будущим летом поеду в пионерский лагерь, но вот приходило лето, и папа и мама делали мне такое предложение, от которого невозможно было отказаться. Путешествие на автомобиле на Кавказ, в Крым или Прибалтику! Мы отправлялись на отдых в санаторий, но добирались не самолетом или поездом, а только на замечательных красных «Жигулях». Это было нам в большую радость. И папа так рассчитывал наш маршрут, что мы ночевали не в поле и не на обочине дороги, а в гостинице. Приезжаем под вечер в какой-нибудь город, подруливаем к гостинице, а там нас уже ждут.

К слову сказать, у нас были родственники и в других городах Советского Союза, в том числе в Москве и Ленинграде. Все они нас звали в гости: «Приезжайте хотя бы на денек-другой. Пожалуйста!» И вот, бывало, папа спрашивал нас: «Ну-с, дамочки, не пора ли нам посетить столицы?» Дамочками он шутливо называл нас с мамой. Мы гадали: куда поехать, в Москву или в Ленинград? Потому что нам хотелось побывать сразу везде. Бросали монету. Иногда папа командовал: «Что тут думать? Едем в Москву, а в следующий раз – в Ленинград!», и мы радовались, что решение, наконец, принято.

В Москве нас сердечно встречали наши родственники, сразу сажали за стол, угощали, уговаривали погостить подольше. Предоставляли нам самую большую комнату. И нам было легко и хорошо, поскольку мы были хоть и в гостях, но как бы дома, ведь мы находились у родных людей, у своих. В Москве мы ходили в цирк и в театр, обязательно в какой-нибудь музей, и, конечно, катались по городу на своей машине.

Наша великолепная столица, наша прекрасная Москва была таким чудесным городом, что из нее не хотелось уезжать, но всего через несколько дней мы начинали скучать по своему дому. И тогда папа объявлял: «Ну-с, пора нам в дорогу!» Наши родственники впадали в уныние. А мы их успокаивали тем, что в следующем году непременно приедем снова. Увозили мы из Москвы два чемодана подарков – сувениры, конфеты и знаменитые торты, например, торт «Птичье молоко» или «Прага», плащи, шляпы, обувь, шерстяные пледы и многое прочее. Все это мы везли нашим дядям, тетям, двоюродным сестрам и племянникам. А они, когда тоже возвращались из какой-нибудь поездки, везли подарки для нас. Это была прекрасная традиция!

Окончив школу, я могла поехать в Москву и поступить в институт или в университет. Наши столичные родственники уговаривали меня принять именно такое решение. Говорили, что диплом того или иного известного на всю страну учебного заведения станет моей визитной карточкой, что немаловажно. А я даже представить себе не могла, как разлучусь с моим родным городом на пять лет. И по этой причине я поступила в институт в своем родном городе.

Сейчас той страны, о которой я рассказываю, больше нет. И я иногда плачу. Слезы текут и текут. Неужели такое счастье, как жизнь в СССР, никогда уже не повторится? Мне хочется кричать: «Верните мне мою страну, мой Советский Союз, нашу самую лучшую, самую светлую и добрую державу!»

Я хотела бы жить только в СССР. Ничего другого мне не нужно. Все чудеса, все невероятное, необычное и неслыханное во всем мире меркнет перед образом моей Советской Родины.

Я любила весну в нашем городе: всюду ручьи, лужи, свежесть и какое-то особенное голубое небо. Вот я бегу по лужам в новеньких красных резиновых сапожках, размахиваю школьным портфелем и смеюсь. Мальчишки пускают в лужах кораблики, сделанные из спичечных коробков, и им тоже уютно и весело. Какие были простые радости в Советском Союзе! Все бы отдала за них. Все-все-все».

Мария Бу – цева, 1958 года рождения: «Я всегда мечтала уехать из родного города, из этого царства уныния и бедности. И все мои сверстники на моей улице и в школе надеялись, что когда вырастут – сядут в поезд и назад уже не вернутся. Даже перелетные птицы облетали стороной наш угрюмый, убогий городишко. А в школе нам внушали, что жизнь в СССР прекрасна повсюду, хоть там, хоть тут. Из года в год мы писали сочинение «За что я люблю нашу родину». В четвертом классе учительница нам еще подсказывала, что писать: «У нас, у советских детей, счастливое детство. Мы учимся в светлых, просторных школах, играем, развиваемся, трудимся, помогаем взрослым и готовимся стать им достойной сменой», а потом, позже, нам уже не подсказывали, а внушали: жизнь в СССР самая лучшая, все дети счастливы и здоровы, повсюду смех и улыбки детворы.

Наш класс переписывался с такими же учениками из южной республики. Мы посылали им наши сочинения – «Кем я хочу стать, когда вырасту», «Почему я горжусь своим краем» и «О чем я мечтаю». В ответ нам писали о хлопке, винограде, оросительных каналах, всегда солнечном небе, изобилии фруктов, осликах, тюбетейках, национальных халатах, мудрых дедушках и мечте стать бахчеводом, хлопкоробом или учителем. Мы завидовали нашим советским ребятам с далекого юга.

Говорили друг другу: вот это жизнь – всегда тепло, абрикосы валяются прямо на земле под деревьями, всюду виноград, дыни и купание в каналах с прозрачной, быстро бегущей водой. А что у нас? Тоже неплохо: могучие леса, шишки, медведи, белки, сугробы, морозы, серебряные сосульки, а над всем этим месяц висит, как подкова. Прямо вот так мы и строчили из года в год. Понятно, что мы ничего не знали о жизни в южных республиках – что там происходит в действительности, а ребята в тюбетейках ничего не знали о наших краях. Школьные сочинения – это и есть СССР: бумага, а на ней мечты, сказки и иллюзии.

В нашем городе мы жили почти в Средневековье. Это – об уровне быта. Деревянные дома давно состарились, потемнели и подурнели и своим видом вызывали только тоску. Радоваться, глядя на них, могли лишь сумасшедшие. Такими же были заборы и дороги. Канализация и водопровод имелись только в госучреждениях вроде городской администрации и больницы. Все помещения отапливались дровами. А посуду мыли так: наливали в таз воды, окунали туда тарелки, чашки, терли тряпкой, вынимали и сушили. Посуда всегда оставалась жирной. О моющих средствах не слышали, использовали хозяйственное мыло. Воду после мытья посуды выплескивали в канаву возле дома, прямо как в каком-нибудь десятом веке.

Вместо туалета во всех домах была обычная выгребная яма. Вместо туалетной бумаги – нарезанные газеты. Запахи уборной – примета моего советского детства. Мне казалось, что эти запахи повсюду. Они до сих пор мне снятся. Это мой советский кошмар – отсутствие современных бытовых условий в век техники, электроники и полетов в космос.

Летом женщины с нашей улицы шли полоскать белье на пруд, там же купались мальчишки. Там же мылись шоферы грузовиков. Выскочат из кабины с мочалкой и мылом, окунуться, намылятся – и снова в пруд. Потом посидят на берегу, выкурят папиросу и уезжают. А женщины все ходят и ходят полоскать. И вот обычная сцена из детства: мама сажает нас с братом за стол, вычесывает гребнем вшей, а затем моет головы керосином.

В магазинах на полках стояли лишь консервы, хлеб и крупы. А также табак, сахар и чай. И самые простые конфеты. Тортов и пирожных никогда не было. Мяса, колбасы, сосисок, свежей рыбы никогда не завозили.

Молоко продавали только утром. А сливочное масло можно было купить только в конце месяца. Поэтому все готовили на столовом жире. Яиц в продаже не было вовсе, и даже яичного порошка.

Обычная еда в каждом доме – картошка, каша и макароны, щи пустые или иногда с тушенкой. На сладкое хлеб с вареньем. Свежих овощей с осени по лето не бывало, только соленые, маринованные. Изжога – самое частое слово. Говорили: «Изжога замучила». Столовую соду в пачках покупали впрок, она спасала от изжоги. Рецепт простой: половину чайной ложки соды развести в половине стакана воды. Все понимали, что кислота подступает к горлу из-за плохой, однообразной еды. Но люди думали, что в СССР все так живут, кроме москвичей. Мой отец говорил: «В Москве хорошее снабжение. Еще бы, ведь там правительство! У них там все по-другому». А в наших краях у всех взрослых были плохие зубы. У многих еще молодых людей во рту, как у стареньких старичков – одни пеньки. И кожа была плохая, часто попадались люди с фурункулами.

Папа мечтал завести свинью, но у него ничего не вышло. Как-то раз он сказал: «Нет, свинью нам не выкормить» и с горечью махнул рукой. Он хотел, чтобы мы ели мясо, но его негде было взять. Жареную говядину я попробовала впервые в двадцать лет, на свадьбе приятельницы, в другом городе. Что такое эскалоп я узнала в двадцать три года. До этого мы ели только кроликов и зайчатину.

В промтоварном магазине покупателям предлагались предметы инвентаря и спецодежды. Проще говоря, в магазине можно было купить ведро и телогрейку, валенки и простые резиновые сапоги. Одежды «на выход», то есть костюмов, рубашек, платьев, плащей в магазинах нашего города не было. Продавали только грубое нижнее белье, о котором все говорили, что оно казенное или солдатское. Черные трусы, белые майки. За одеждой и обувью ездили в другие города и обычно далеко. Иногда одеждой приторговывали проводники поездов. Мама покупала у них детские свитера, сандалии, курточки, и, конечно, вдвое дороже.

В советское время употребляли слово «снабжение». Оно имело прямое отношение к нашей жизни. Так вот, снабжение у нас было плохое, никудышное, ни хорошей еды, ни хороших товаров. О стиральном порошке, например, многие жители только слышали, но никогда его не видели. Магазины предлагали для стирки самое дешевое хозяйственное мыло. Было еще банное мыло, но им не стирали, а употребляли по назначению. Оно считалось благородным. Иногда можно было купить желеобразный шампунь в тюбиках, но не часто, поскольку он пользовался чрезвычайным спросом. Он имел приятный запах.

Однако не только из-за плохого снабжения и убогого вида наших улиц в городе была унылая атмосфера. А еще потому, что за лесом находилась большая исправительная колония для преступников-рецидивистов. В этой колонии отбывали наказание особо опасные уголовные элементы – убийцы, грабители и насильники. И оттуда, из-за леса, к нам как будто по воздуху текла какая-то черная печаль. Все наши жители знали: там что-то очень нехорошее, страшное и опасное.

В городе хоть каждый день можно было встретить приезжих с печальными, озабоченными лицами. Это были родственники осужденных преступников, приехавшие к ним в колонию на свидание. Чаще всего – женщины, иногда с детьми. Бывало, приезжали дружки-приятели тех, кто находился в колонии. Они появлялись, чтобы встретить того или иного своего дружка, который отбыл наказание. Это были зловещие фигуры, полупьяные, татуированные, беспрерывно курящие, с явно расшатанной нервной системой. Они то смеялись и шутили, то грубили кому-то. Их боялись. И вообще жители нашего города держались настороженно. И было отчего: в любой день вы могли повстречаться с человеком, пробывшем в колонии десять или пятнадцать лет и наконец оказавшимся на свободе.

Отбывшее свое наказание люди выглядели ошалевшими и какими-то нездоровыми. Бледные, небритые, с потухшими глазами и либо угрюмые, либо взбудораженные, суетливые. Они часто болтались возле магазинов, покупали спиртное, табак, конфеты и на ходу пили и ели. Бесцеремонно разглядывали каждую женщину. И уж, конечно, бросались поговорить с женщинами, что-то им рассказать, предложить. С детства помню эти сцены. Вот один раз какой-то высокий, худой, одетый в черное мужчина с татуированными руками бросился с крыльца магазина к нашей соседке тете Любе и стал говорить: «Слушай, раскрасивая, а что если мы сейчас с тобой закатимся в кафе и закажем музыку! Ну? Праздника, понимаешь ли, хочется, душа просит. Настрадался я, понимаешь ли, нагоревался, а теперь погулять хочу! Что ты на это скажешь? Где тут у вас шантаны? Где музыканты струны рвут? Пойдем, лапочка, я для тебя ничего не пожалею». Тете Любе, нашей соседке, было тогда лет сорок. Она хромала и немного заикалась. У нее после болезни плохо поворачивалась шея. И даже хромая она попробовала убежать. А тот высокий мужчина шел за ней и продолжал ее уговаривать. Наконец он отстал и вернулся к магазину. Потом он пьяный ходил по городу и приставал к женщинам.

Мама учила меня: «Если к тебе подойдет незнакомый дядя с рисунками на руках, сразу кричи, беги прочь и зови на помощь. Они криков боятся, эти дяди. А если будут тебе что-нибудь предлагать – шоколад, конфеты, не бери ни в коем случае. А то заманят, заведут и истерзают». И я с детства боялась тех, кто появлялся в нашем городе из-за леса. И все другие дети тоже боялись. Мы росли с чувством тревоги и опасения, и при виде взрослых незнакомых людей всегда замолкали и сжимались.

Иногда женщины, приехавшие на свидание в колонию, стучались в дома и спрашивали, нельзя ли снять комнату на три дня или на неделю. Объяснение следовало всегда одно и то же: «Свидание задерживают, говорят – ждите распоряжения. Наверное, провинился, или начальство характер показывает». Как-то раз одной весной, когда мой брат лежал в больнице, а папа уехал на похороны нашей бабушки, мама пустила в дом приезжую. При ней находилась девочка, моя ровесница. Она была замкнутая и задумчивая. Я позвала ее играть, и она немного оживилась и стала рассказывать о своей жизни: «Папа зарубил маму топором и теперь в тюрьме. Мы с родной тетей приехали к нему на свидание, а нас не пускают, говорят – ждите несколько дней. С тетей жить хорошо, а папа вернется не скоро: его лишили свободы на пятнадцать лет, и прошло только три года. Мне сейчас двенадцать, а когда он выйдет из тюрьмы, мне будет двадцать четыре».

Эта девочка сказала, что наш город ей не понравился. Здесь уныло и некрасиво, грязно и повсюду плохо пахнет. Помню, что я не испытала ни обиды, ни ревности, услышав этакое о моем родном городе. Ведь это была правда. Поэтому я только попросила: «Расскажи, как ты живешь. Как там у вас, хорошо?»

Девочка сказала, что живет в областном городе, в микрорайоне. Дома высокие – девять этажей, в каждом имеется лифт. В квартире есть туалет и ванна. А во дворе устроена детская площадка, песочница и горка, качели и вращающаяся бочка-барабан. Дети запрыгивают на эту бочку и пытаются удержаться, и для этого нужно быстро перебирать ногами. Я слушала и огорчалась. У нас город был не областной, а маленький, везде так называемый «частный сектор». О микрорайонах мы, здешние дети, не слышали, о детских площадках тоже. Когда мы выходили из калитки на улицу, под ногами всегда была обычная земля. Весной и осенью ужасная грязь. Из канавы доносится зловоние. В каждом дворе держали железную бочку для дождевой воды, чтобы поливать огород, но она была только для этой цели, на нее не запрыгнешь.

Я стала мечтать о микрорайоне и большом доме, в девять этажей. Рисовала такие дома в тетради. Рисовала детские площадки. Мама и папа слушали, как я мечтаю вслух, и не удивлялись, а улыбались. Я говорила: вырасту и уеду из нашего города навсегда, буду жить в своей квартире с туалетом и ванной. Мама соглашалась, папа тоже соглашался. Но при этом они говорили: «Если только выделят отдельное жилье. Вот если повезет – и тебе предприятие выделит хотя бы однокомнатную квартиру, вот тогда хорошо. Но такое счастье редко случается. Скорее всего, сначала поживешь в общежитии, потом в коммунальной квартире, а потом, может быть, в отдельной».

Мои подружки из класса сразу подхватили мою мечту. Все они быть не прочь уехать из нашего города хоть завтра. Всем хотелось жить лучше, иметь квартиру со всеми удобствами. И чтобы во дворе были детские площадки с горками и качелями, а колония с преступниками чтобы была подальше, где-нибудь на Северном полюсе.

И вдруг случилась неприятная история. Под Новый год мы получили письмо от наших сверстников из южной республики. Хорошо знакомые нам ребята по переписке как всегда сообщали о достижениях, об обязательствах, о том, как мудрый дедушка Ака снова приходил к ним в школу и рассказывал о войне с басмачами. Они поздравляли нас с наступающим Новым годом и как обычно желали успехов в учебе и общественной жизни. И мы должны были написать в ответ что-то похожее. А мы взяли и написали о том, что хотим уехать из нашего города, чтобы жить лучше, в хороших домах, с ванной и туалетом, и чтобы в магазинах продавались торты и пирожные.

Классная учительница прочитала наше письмо и рассердилась. «Кто вам разрешил это написать? – спросила она. – Пишите о том, что любите свой город, о том, как ходите в лес за грибами, за ягодами. Пишите о шишках, о сугробах, о серебряных сосульках. О том, как боретесь за успеваемость и помогаете старшим. А вам вдруг захотелось хорошей жизни! Мало ли чего вам хочется!»

Это выражение – «мало ли чего тебе хочется» – самое что ни на есть советское. Я слышала его в продолжение своей жизни в СССР тысячу раз. Эту комбинацию слов произносили так же просто, как приветствие, и никто не думал, обидная она или нет.

На возмущение нашей классной учительницы мы поступили неожиданно: объявили бойкот многолетней переписке. Отказались писать нашим друзьям с далекого юга. И тогда в классе состоялось собрание с родителями. Пришли завуч и директор. Они, директор и завуч, стали кричать и обвинять нас в том, что мы хотим легкой жизни и стремимся все получить даром. «Поглядите, какие хитрые!» – воскликнула директор. Она была милая на вид женщина, но лицо ее вдруг исказилось до неузнаваемости. «А вы поработайте тридцать лет, тяжело потрудитесь, как мы, поносите на себе воду, дрова, поживите в лишениях, вот тогда и смейте желать себе какие-то блага!» – кричала она и топала ногами.

Учителей и наставников страшно разозлило наше желание иметь бытовые удобства. Они сердито разговаривали весь вечер и не давали нам слова. И у всех сложилось впечатление, что мы, советские подростки, не имеем права открыто стремиться к лучшей жизни. Потому что это раздражает взрослых советских людей. Мы, юные жители СССР, обязаны в первую очередь действовать в интересах взрослых. Даже думать и рассуждать мы должны так, чтобы им было комфортнее себя чувствовать. Мы обязаны стремиться к тяжелому труду и лишениям, а не к удобствам и комфорту. Только тогда мы будем хорошие. А если мы не хотим жить в тяжелых условиях – мы хитрые, ленивые и вообще подлые.

За отказ возобновить переписку нам поставили двойки по поведению в четверти. И ребята из южной республики, не дождавшись нашего письма, нам больше ни разу не написали.

В семнадцать лет я уехала из родного города и назад не вернулась. Со временем и мама с папой переселились на жительство в другое место.

И еще много-много раз я видела в жизни подобное поведение советских людей. Они желали детям и подросткам и вообще тем, кто моложе, не счастья и благополучия, а наоборот, тяжелого труда, недоедания и прочих страданий только потому, что они сами в свое время тяжело трудились, недоедали и бедствовали. Они так и говорили: «Помучайся, как я!» Пожелания эти произносились со злостью и звучали, как проклятия.

Когда я стала взрослой, я узнала, что это первобытный инстинкт, и он называется «ревность к преимуществу». Именно этот инстинкт заставлял так сильно нервничать советских людей. Это когда один человек страшно переживает, что другому человеку что-то хорошее может достаться или уже досталось легче и проще, чем ему самому. И еще я узнала, что если этот инстинкт распространен в обществе – это признак слаборазвитого общества.

Говорят, будто первобытные инстинкты возвращаются тогда, когда ослабевает христианская вера или ее запрещают. Думаю, это верно. В СССР христианских истин не внушали ни детям, ни взрослым. И вот чем это обернулось.

В СССР я вернуться не хочу. Зачем жить в стране, где одни люди желают бед и страданий другим? Никогда эту страну не пойму. Мы, советские дети, живя в грязном, убогом городишке, не могли открыто желать себе счастья и благополучия, и не могли даже написать нашим сверстникам того, что думаем, и рассказать, что нас окружает в действительности. Например, о том, как мы моемся не в ванне, а в корыте, а вместо унитаза пользуемся выгребной ямой, и как едим одну картошку и макароны, или о странных, ошалевших после длительного заключения татуированных дядях, пристающих к женщинам на наших улицах, или унылых, озабоченных женщинах, приехавших на свидание в колонию. Нас учили врать, скрывать и делать вид, что ничего плохого не происходит. И при этом внушали: «Октябрята и пионеры всегда честны и правдивы!» Бред какой-то. И вдобавок это очень непорядочно».

Денис Рос – нов, 1956 года рождения: «Из родного города обычно уезжают те, у кого нет интереса оставаться там, где вырос. А в моем родном городе уважали рабочих и вообще всех трудовых людей, и это и был интерес. Я хотел жить только здесь. Потому что моя родня – отец, мать, братья, а также дяди, тети, племянники и все прочие – люди труда, заводские.

Отец, мать и братья работали на одном заводе. Понятно, что и я, когда вырос, стал заводским рабочим. Я хотел быть, как отец. С кого мне еще брать пример? Я вел себя естественно – смотрел на родителей и делал, как они. Даже газеты читать за столом я хотел, как мой папаша.

За завтраком отец читал «Труд» и «Известия». А на стене пело и разговаривало радио. Мы садились за стол все вместе и в одно время. В другое время отец и мать разрешали брать только сухари. Их у нас было много – мама резала черный хлеб, сушила, наполняла ими коробку и ставила на подоконник. Подходи и бери. На обед всегда ели суп, щи или рассольник. Мясо у нас в доме ели нечасто, зато в заводской столовой каждый день продавались котлеты, шницели. Иногда бывали сосиски. Еда была хорошая, сытная.

Дома, в комнатах, я проводил мало времени, потому что отец этого не приветствовал. Он говорил, что если парень сидит дома, значит, с ним что-то не то. Я был младшим в семье, и пока учился в школе, дома делал уроки, потом подметал, выносил мусор. В шестом часу я шел во двор к дружкам-приятелям. Это называлось «гулять». А в это время родители приходили с работы. Отец любил, когда в доме спокойно и тихо, это была его естественная потребность после шумного, многолюдного заводского цеха. Там постоянный грохот, стуки и скрежет, визжанье станков, а дома такая тишина, что слышно тиканье часов. Никто никогда не шумел. Если я приводил в дом товарища, мы сидели в моей комнате тихо, разговаривали в полголоса.

Мне всегда нравилось, когда в доме все подчиняются кому-то одному. Например, все слушаются отца. Так было у нас. Когда папаша говорил, все слушали. Он любил комментировать заметки в газетах: иногда читал вслух какую-то заметку и тут же объяснял, почему ее автор прав или наоборот, все выдумал. Мы знали, что так же делал отцовский родитель, наш дед. И мои братья, когда женились и поселились отдельно, тоже стали так делать.

Отец хвалил всех, кто трудится, уважал заводских, фабричных, колхозников. С удовольствием читал сводки с всесоюзных строек. А к интеллигентскому труду относился менее серьезно. Он считал, что многие люди стремятся получить не высшее образование, а диплом о высшем образовании, чтобы не трудиться физически, не поднимать тяжести, не напрягать мускулы. Он говорил: «Это белоручки. И когда случится война, они первые и погибнут – от испуга».

С тем, что образованные люди двигают прогресс, папаша не спорил, но уточнял: нужно сто раз убедиться, что образование идет человеку на пользу. Если взялся за математику – будь самый лучший математик, незаменимый специалист. Так же и в других областях науки, в физике, химии, астрономии. «Хорошую машину может сконструировать только тот, кто действительно имеет к этому призвание, – говорил отец. – А теперь поглядите, сколько у нас хороших машин и сколько каждый год людей получают дипломы инженеров и конструкторов. Машин мало, а пижонов с дипломами много. Ну и зачем это нашей стране? Пусть они берут лопаты и едут на всесоюзные стройки простыми рабочими». В этом он был абсолютно прав. Когда я в шестнадцать лет как-то раз поехал по поручению в областной город и зашел в проектный институт, я был поражен, сколько людей слоняется без дела в рабочее время. Ходят в светлых брюках, в вязаных жилетках, торчат в курилках и поглядывают на часы. И говорят: «Еще два часика – и домой!» Зачем же было учиться в институте?

У нас на заводе все были при деле. Я пришел в цех именно в шестнадцать лет, учеником слесаря. Все работали, выполняли конкретное задание, а курили только в перерыв. В армию я уходил прямо из цеха, все меня провожали, созвали собрание, подарили наручные часы. В армии я охранял стратегические склады, стоял с автоматом на вышке. В нашей роте было много разного народа из десятка республик, взгляды на жизнь у ребят были порой противоположные. Некоторые думали о высшем образовании. Я с такими всегда спорил: «Скажи честно, зачем тебе быть инженером? Чтобы не работать?» Кое-кто говорил, что у него отец и мать оба инженеры, и сам он, поэтому, с инженерской жилкой. А кое-кто не скрывал, что физический труд хорош только в микроскопическом количестве. А другие махали рукой: «Это все мать! Это она хочет, чтобы я учился, получил диплом, чтобы перед знакомыми стыдно не было и чтобы я себе тяжелым трудом горб не нажил». И я всегда отвечал, что это смешные, глупые рассуждения.

Я рассказывал, что такое большой завод, слесарный цех, механический цех, рабочие-станочники, табель, смена, бригада, коллектив. Все тебя знают, ты всех знаешь. Я хотел жить, как мой отец и старшие братья. Мне нравится четко определенный порядок, а не глупые искания, прыжки или неясные мечты и планы. И очень не нравится безделье.

Мой отец зарабатывал больше, чем молодые инженеры. У него был самый высокий разряд. Спиртное он пил только по субботам. И еще по средам после работы он заходил в пивную выпить кружку пива – всегда только одну. Потом в газетном киоске покупал газеты и шел домой. В субботу мы ходили в заводскую баню, парились с вениками, домой возвращались веселые, смеялись, шутили. Папаша заходил в магазины, покупал свой любимый зельц, ливерную колбасу или сардельки. И одну бутылку водки. Вечером за ужином он выпивал чуть больше полбутылки и затем пил уже только чай. Выпив, обожал поговорить, и всегда был добрый, улыбался. Раскрывал журнал «Крокодил», разглядывал карикатуры, читал рубрику «Нарочно не придумаешь» и хохотал. И мы хохотали.

У нас на заводе, бывало, выступали профсоюзные деятели, а также партийные работники. И однажды какой-то профсоюзный деятель рассказывал о своей поездке в капиталистические страны – о том, как там живут рабочие. Мы слушали и качали головами. В Англии и Америке рабочие разобщены, каждый за себя, то есть индивидуалисты. Думают лишь о том, как бы прожить, прокормить семью. И когда они приходят наниматься на работу на завод, хозяева смотрят на них, как на вещь. И нанимают рабочего сначала только на испытательный срок. И вот он трудится, не жалея сил, а его все равно увольняют без объяснения причины. И заработная плата у рабочих такова, что на нее не разживешься. Кроме того, ее всегда могут понизить. А перерыв на обед совсем крошечный – только двадцать минут, причем люди едят только то, что принесли из дома, и обедают, не покидая рабочего места.

Помню, мы возмущались и выкрикивали: «Какая это, к черту, жизнь? Кто ее такую придумал?» Ведь у нас в СССР не просто все было иначе, а исключительно правильно. Рабочие были хозяева жизни. Мы трудились с удовольствием, и на работу шли с радостью, и завод был нашим общим домом, нашей большой семьей. Если там, в капиталистических странах, порядки таковы, что рабочий не пользуется никаким авторитетом в обществе и на него не смотрят с уважением, то у нас рабочий завода – значительный человек. У них в буржуазном мире с гордо поднятой головой ходят только богатые люди, владельцы домов, предприятий, земельных участков и знаменитости, а все остальные им завидуют. А у нас? В нашем городе, например, любой человек труда чувствовал себя, как владелец всего города.

Нас, заводских, все уважали. Работники милиции не задерживали выпивших, если они с завода, а вежливо просили пойти домой и лечь спать. Или подвозили до крыльца. Хулиганов в городе не было, а всяких дебоширов и прочих нарушителей спокойствия сразу ставили на место. Какой хулиган сможет выстоять, когда разговаривать с ним явится большая заводская бригада? Грубияны, сквернословы тоже не задерживались. А те, кто любили заявить о себе как об отдельной исключительной личности, постарались уехать из города. Таких тут высмеивали.

Ходили слухи, что в некоторых городах нашей страны ребята пробуют подражать американским хиппи, носят странную одежду, неопрятную, вызывающую, надевают бабушкины бусы, пришивают монеты, бахрому. Мы, заводские, внимательно следили, чтобы этакого позора на наших улицах не было. Только мы, рабочие, определяли, что и как носить. Одевались обыкновенно, скромно. Прически были аккуратные. Парни с волосами до плеч из числа наших мне не встречались.

Когда мой отец уходил на пенсию, в цеху остановили работу. Пришел директор и лично поблагодарил папашу за многолетний безупречный труд и воспитание молодежи. Дома мы устроили застолье. Пировали человек сорок, не меньше. Но отец не особенно радовался, наоборот, ему было не по себе, потому что он привык трудиться для общего блага, приносить пользу.

В том-то и дело, что все мы, заводские, хорошо знали, каково наше значение в масштабах страны: мы большинство, правящий класс. Сильнее нас никого нет. Мы приучены трудиться, и организовали жизнь так, что все уважают труд и гордятся своей рабочей специальностью. Самая верная модель существования.

Мы поддерживали дисциплину не только на заводе, а, повторю, следили за порядком и в городе. Преступности на улицах почти не было. Серьезных драк, пьяных стычек, безобразий не припомню. Бездельники не бродили. Пустые, никчемные люди по округе не шатались. Радости были простые, но разве это не показатель процветания общества? Ведь когда человек искушен всякими страстями, избалован излишествами, погряз в безделье, он теряет способность радоваться каждый день и самым простым вещам. Ему нужно что-то вычурное, странное, граничащее с крайностью. В итоге он становится неугомонным, скатывается до грубых инстинктов, до низменности.

В СССР был страной всех трудовых людей. Мы гордо назывались рабочими. Только в Советском Союзе рабочие жили с высоко поднятой головой, засыпали и просыпались с чувством большого личного достоинства. Мы не стремились к большим деньгам, не забивали себе голову глупостями и не требовали постоянного разнообразия. Мы любили труд на благо нашей родины и радовались каждому новому дню. Моя мечта – чтобы вернули СССР в пределах хотя бы одной республики или края. Пусть это будет небольшая, крошечная страна на карте мира, но там должен быть тот социализм, в котором я жил. Я поехал бы туда вместе со своей семьей. Мы бросили бы все. Если нужно, мы пошли бы туда пешком, имея при себе только краюху хлеба да бутыль воды. Пусть только Советский Союз вернется».

Павел Ка – нин, 1958 года рождения: «Я смог уехать из города, где родился, только в восемнадцать лет, когда меня призвали в армию. Назад я не вернулся. А до этого я только мечтал исчезнуть из нашего городишки. Представлял себе, что у меня волшебная палочка: взмахиваю – и я уже в другом месте. И со мной младший брат Саша. Ему тоже не нравилась такая жизнь. Кому она может понравиться?

Мы жили в трехэтажном доме послевоенной постройки. На фасаде – балконы, заваленные дребеденью, во дворе – набитые такой же дребеденью деревянные сараи. Дом ни разу не ремонтировали, не красили. Говорили, что когда-то он был горчичного цвета, а когда потускнел и облупился, стал как глина.

На нашей улице все дома были одинаковые, и у всех все одно и то же. В единственном подъезде широкая лестница, грязные стены, тяжелые запахи, то резкие, то кислые и всегда унылые. Сараи во дворе набиты таким хламом, какой бывает только на помойке. Люди несли туда изношенные вещи, старую посуду, но ничего не выбрасывали. Я видел там дырявую сковородку. Почему так? Сейчас мне понятно – от бедности.

Почти во всех домах на нашей улице были не отдельные, а коммунальные квартиры. Мы тоже имели только одну комнату на троих. Я и брат спали в одном углу, мама – в другом. Мама работала проводником в поезде, приезжала и уезжала. Носила форменную одежду. Об отце у меня мало чего сохранилось в памяти. Помню, что он был высокий, с вьющимися волосами, играл на аккордеоне, и когда играл, притоптывал ногой. Он работал учителем в музыкальной школе. Однажды он исчез. Мама говорила, что он уехал. Когда я вырос, она сказала, что он заболел туберкулезом, испугался, стал заниматься только собой и забыл о том, что у него есть мы. Переселился в другой край, благоприятный для здоровья, выздоровел, но о нас так и не вспомнил. Саша, мой брат, его вообще не помнит.

Кто жил с соседями, тот знает, что такое «как повезет». Нам не повезло. Мне было восемь лет, когда отношения мамы с соседями испортились. Началось с того, что мама вернулась из поездки не одна, а с мужчиной. Она привела его в нашу комнату, а меня позвала в коридор и там прошептала на ухо: «Возьми Сашу, и идите не улицу. Погуляйте один часик. Хорошо?» Я любил маму и всегда буду любить, потому что никто о нас с братом не заботился, как она. И я взял Сашу за руку, мы пошли к магазину, купили одно пирожное на двоих, потом пошли к другому магазину, купили лимонаду. Деньги, пятьдесят копеек, мама сунула мне в карман рубашки. Было лето, стояла теплая погода.

Когда мы вернулись, мужчина уже ушел. В комнате пахло духами. На столе стояла начатая бутылка вина, на тарелке лежал шоколад. Шоколад достался нам. Мама ничего не объясняла и говорила с нами об обычных делах. Она привезла нам детские вещи. Мы их надевали, мама, как всегда, глядела, поворачивала нас кругом, кивала и улыбалась. Кроме одежды она привозила игрушки. Саша хотел железный самосвал с подвижным кузовом и получил его. Мне привозили цветные карандаши, книги с картинками.

О незнакомом дяде мы маму не спрашивали. Нам было все равно. Мамочка была для нас самым лучшим человеком на свете. В тот вечер она мыла Сашу в нашей комнате, а не в общей ванной. Она часто так делала. Наливала в корыто теплой воды, брала душистое мыло, мягкую мочалку и мыла брата. Я ей помогал. Мама называла нас «мои лапочки» и «солнышки». И я мечтал: вырасту и буду защищать мамочку – буду бить всякого, кто на нее плохо посмотрит.

Когда мы с мамой понесли корыто, чтобы вылить воду, в кухне были три наши соседки. Тетя Оля, тетя Света и тетя Алена. Они курили у окна и хмурились. Я с детства знал, что они не очень добрые. У них не было мужей. Впрочем, у тети Алены был муж, но он находился в тюрьме. Дети тети Оли и тети Светы жили не дома, а в интернате. Приезжали только на выходные. Им было уже по четырнадцать лет, они открыто курили и вели себя, как взрослые. От них всегда пахло какой-то пылью. Мама говорила, что это «казенный запах». На лбу у них уже были морщины. Зато с тетей Олей и тетей Светой жили их старые родственницы, бабули. И обе эти бабули болели – страдали болями в костях, и тоже, поэтому, были недобрыми. И тетя Света, и тетя Оля кричали на них, обзывали скверными словами и упрекали. Крики разносились по всей квартире даже через толстые комнатные двери. Только тетя Алена не кричала, но она всегда громко разговаривала, некрасиво смеялась и имела странную привычку задавать очень личные вопросы при всех и ставить в неловкое положение.

Я был еще только второклассник, а тетя Алена уже спрашивала меня, целуюсь ли я с девочками, и о какой из них мечтаю ночью под одеялом. Она почти орала: «Чего краснеешь? Чего засмущался?» Хотя я уже давно не краснел и не смущался. Однако если я попадался тете Алене в ту минуту, когда рядом никого не было, она меня ни о чем не спрашивала и даже не замечала. Ей было неинтересно разговаривать со мной без свидетелей. Но вот возникал еще кто-нибудь из соседей, и тетя Алена громко объявляла: «Штаны нижние не забыл надеть? А то женилку отморозишь, и не с чем будет в женихи записываться!»

Когда я стал взрослым, я понял, почему эта дама так странно себя вела. Ей не повезло с мужчинами. Она была одинока. И она мстила мужчинам через меня – маленького мальчика, а потом подростка, потому что я был самый старший представитель мужского пола в нашей квартире, ежедневно попадающийся ей на глаза. Муж ее отбывал длительное наказание за какое-то преступление. Дети тети Оли и тети Светы приезжали один раз в неделю. Поэтому доставалось мне. Жаловался ли я маме? Нет, я жалел мамочку. Она ничего не знала. Она уезжала и приезжала, привозила нам подарки и всегда говорила мне, что я ее спаситель и покровитель, потому что остаюсь за старшего. Ну как можно было ее подвести и огорчить? Совершенно невозможно.

И вот, когда мы с мамой понесли корыто, наши соседки вдруг уставились на мою маму и сделали недовольные гримасы. «Это что за конь в пальто приходил, Наташечка? – спросила Тетя Оля. – Твой ухажер? Нехорошо. Непорядок. Поэтому вот что: не вздумай устраивать здесь дом свиданий. Поняла? Не позволю. А то еще начнут ходить сюда всякие сомнительные личности… И вещи будут пропадать. А у нас тут старые люди болеют, страдают, мучаются и в покое нуждаются. Понятно? Делай выводы, милая. Соблюдай порядок и всеобщее уважение».

После этих слов – «всеобщее уважение», мама рассмеялась. Мы поставили корыто на пол. Мамочка уперла руки в бока. «Ну и ну, – сказала она. – Держите ее, девчонки, а то она сейчас лопнет от зависти. Ты, Оленька, не завидуй, так как это нехорошо. Таблеток выпей каких-нибудь успокаивающих. Книжку почитай мудрую. В музей сходи, в картинную галерею. Выспись как следует. Со скакалочкой попрыгай. И полегчает!»

Я, конечно, не понимал этих странных речей взрослых. Ведь мы, дети, никогда не изъяснялись так сложно. Однако я их запомнил. И потом, повзрослев, я догадался, какой они имели смысл. Моя мама разговаривала с тетей Олей на том языке, который был этой женщине понятнее всего. Мама не давала себя в обиду и заявляла о своем праве действовать самостоятельно. Тетю Олю это взбесило, она покраснела, потом побледнела. «Ну, мы еще посмотрим, кто тут правила устанавливает!» – воскликнула она и удалилась к себе, откуда тут же донеслись ее громкие упреки.

Через день мамочка уехала, и я, как всегда, остался в нашей семье за старшего. Утром я пришел в кухню – варить себе и брату рисовую молочную кашу. Мы ели кашу каждый день, по полной суповой тарелке, добавляя сливочное масло и ложку варенья. И делили на двоих большую сдобную булку. Так нам наказала мама, чтобы мы росли крепкими и здоровыми. И вот в кухне меня окружили наши соседки – тетя Оля, тетя Света и тетя Алена. «Ну, хватит, – вдруг сказала тетя Света, обращаясь ко мне. – Довольно вашей семейке сидеть у нас на шее. Пора и честь знать. Ты про график дежурств слышал? Чего моргаешь, как кукла? А ну, Оля, объясни этому пистолету, какая у них задолженность по уборке общей территории».

Тетя Оля курила и пускала дым мне в лицо. Она была очень недовольна. «Вот! – выкрикнула она, ткнув пальцем в стену, где висел листок с фамилиями и датами. – Это график. Что тут написано? Что твоя мамуля, эта разъездная дамочка, обязана убираться в кухне, в ванной-туалете и в общем коридоре. И согласно этому документу все должны трудиться одинаково. А что происходит в действительности? Твоя мама один раз в месяц хватает тряпку и елозит тут пять минут, в то время как мы работаем по два часа и на совесть. Она грязь разводит, твоя мамуля, а мы после нее переделываем. Но больше этого не будет! Конец безобразию. Сегодня же, после завтрака, кинешься на уборку. И чтобы все сверкало! И только попробуй предъявить нам фикцию!»

Я не знал, что такое фикция. Но я подумал, что отработаю за маму столько, сколько нужно, потому что ей трудно, она половину недели проводит в дороге и у нее много пассажиров. А они попадаются разные. Кто-то скандалит, кто-то изнывает от скуки и ищет развлечений. Среди обычных людей встречаются алкоголики, мошенники, сумасшедшие. Быть проводником в поезде нелегко. И я решил, что не подведу мамочку.

Я налил в ведро воды и взял тряпку. И спросил: «Где мыть?» Мне велели мыть коридор, самое грязное место в нашей квартире. Он был всегда полутемный, тусклая лампочка едва освещала прихожую. Я перетащил обувь, подмел веником пол и стал мыть. Старые половицы были шершавые, как наждачная бумага. В мои ладони впились занозы. Тараканы прыгали через руки, спасаясь от воды. Мне нарочно дали тряпку из мешковины, чтобы я поскорее умаялся, и так и вышло: вымыв только половину коридора, я выбился из сил, выжимая обрезанный и зашитый картофельный мешок, тяжелый, как гимнастическая гиря. И все-таки я закончил работу. И когда я объявил об этом, тетя Оля, тетя Света и тетя Алена вышли в коридор с проверкой. Тетя Оля держала в руке фонарик.

«Э, нет, так не пойдет, – произнесла она через мгновение. – Не годится твоя работа. Как была грязь, так и осталась. Фикция! Дурачить будешь свою мамулю, а не тетю Олю. Тетю Олю не обманешь. Поэтому снова бери ведро и начинай все сначала. Лей побольше воды, а затем вытирай посуше».

Я мыл коридор, а наши соседки стояли за моей спиной и смотрели на меня. «Хилый у Наташки парнишка, – говорила тетя Алена. – Скорее всего, мужчины из него не получится. Скорее всего, выйдет из него не мужчина, а недоразумение». Тетя Оля и тетя Света с ней соглашались.

И опять оказалось, что я плохо вымыл пол. Работу мою не приняли. Тетя Оля цыкала языком, качала головой. Назвала меня безруким и сказала, что завтра моими друзьями снова станут ведро и тряпка. Я вернулся в нашу комнату и бросился разглядывать руки. Ладони и пальцы были в занозах, мне было больно, но я думал о последних словах тети Светы: «Будешь плохо работать, заставим твою мамочку переделывать. Вот будет ей радость, когда она приедет!» Эти слова ударили меня в самое сердце. И на следующий день я старался, как мог. Выбивался из сил. В минуту отчаянья садился прямо на пол, в лужу. Грязными, мокрыми руками вытирал вспотевший лоб.

Три дня подряд я мыл полы в нашей коммунальной квартире, в самых грязных местах – в кухне, в ванной-туалете, в коридоре. Мыл один раз, потом всегда мыл второй и третий. Тараканы бросались от меня врассыпную, не привыкшие к такому грубому вмешательству.

Тетя Оля, тетя Света и тетя Алена работали на одном предприятии и потому уходили из дому и приходили вместе. Неразлучная компания. И поскольку их рабочий день длился не восемь, а двенадцать часов, то трудились они не пять дней в неделю, а два через два. Два дня работали, два – отдыхали. Но лучше бы только они проверяли мою работу, чем их бабули, которые стояли надо мной в их отсутствие. Эти недобрые старые дамы были еще придирчивее и ворчливее. От них пахло лекарствами и едкими мазями, и когда им хотелось показать, что пол в таком-то месте следует перемыть, они швыряли туда старый башмак. Это было хуже цыканья тети Оли и насмешек тети Алены.

Я не любил этих бабуль, так как они ни разу не сказали мне доброго слова. Они никогда не улыбались. Они только стонали, ворчали, шипели, а когда ели, скрипели челюстями. Жевали они некрасиво, и пили некрасиво, и ходили, тяжело раскачиваясь из стороны в сторону. Сейчас я понимаю, что у них имелась причина быть недобрыми. Вероятно, у каждой из них сложилась трудная жизнь. Судьба, видно, не одарила их радостями, и оттого-то они и стали больными и недобрыми. Но маленьким мальчиком и подростком я страшился этих старых дам и старался не находиться рядом с ними.

Наконец приехала мамочка, вошла в квартиру и сразу заметила перемену. Полы стали чище, хотя они были старые, протертые и кое-где совсем гнилые. Она вошла и сразу сказала: «Глядите, как чисто! Что же тут произошло?»

Тетя Оля ждала этой минуты и громко произнесла: «Это твой мальчонка старается – потому что я ему велела. Он тут горб наживает. И будет и дальше наживать, если ты его не заменишь. А если хочешь знать почему, я отвечу: ты забыла, дорогуша, кто тут командует. Или перепутала. Ты здесь одна, и никто за тебя не заступится, а мы тут – коллектив. И мы решаем здесь все: кто полы моет, и кто в дом приходит. Понятно?»

Неожиданно мамочка улыбнулась и махнула рукой. И ответила тоже неожиданно: «Ах, да пожалуйста! Пусть мой сыночек моет, где и сколько нужно. Это даже хорошо. Научится порядок наводить и труда не бояться. Я вам только спасибо скажу. Продолжайте!»

Мама произносила эти слова в коридоре. А когда вошла в нашу комнату и закрыла дверь, бросилась ко мне. Обняла меня, опустилась на колени. Стала глядеть в лицо. Схватила мои ладони, увидела занозы и прижала ладони к своим щекам. «Ты мой покровитель и спаситель, – прошептала она. – Слышал мои слова? Я совсем не так думаю, как сказала, но по-другому нельзя было сказать. Потерпи, мой дорогой. Это очень нужно. Сможешь? А если они потребуют снова мыть полы – вымой. Вот увидишь, скоро они отстанут. Потому что я не противлюсь. Ведь они думают, что придумали наказание, а я пришла и радуюсь. А если я радуюсь, то какое это наказание? Понимаешь, мой хороший? Завтра все изменится. Завтра же они потеряют интерес к уборке и к моему сыночку. А поддаваться им нельзя! Спорить, скандалить невозможно, ведь они только этого и ждут. Только этого им и хочется!»

После этого мама взяла иглу, достала из комода увеличительное стекло и принялась вынимать занозы. Мне было больно, но я молчал. После каждой вынутой занозы мамочка целовала мои пальцы.

Потом мы пили какао, если вкусное овсяное печенье, привезенное из самой столицы, из Москвы, а затем мамочка сказала: «Сюрприз!» и вынула из чемодана мои любимые детские журналы – «Мурзилку», «Костер» и «Пионер». Их она тоже купила в Москве.

Как она думала, так и получилось. На следующий день тетя Оля, тетя Света и тетя Алена забыли обо мне. Они сидели в кухне за столом, курили и совещались. Я слышал слова «спекуляция», «навар» и «приторговывает», и, не зная толком их значение, передал мамочке. Она снова улыбнулась. И весело сказала: «Чепуха! Наверное, хотят сочинить письмо моему начальству о том, что я обязательно приторговываю спиртным в своем вагоне, имею «навар» с комплектов белья и спекулирую ширпотребом. Они читали об этом в какой-то газете, в рубрике «На злобу дня», будто бы на железной дороге часто случаются безобразия. Ах, пусть пишут! Все равно без толку».

Наши соседки действительно написали письмо маминому начальству. Но из этого ничего не вышло. Мамин начальник отдал это письмо маме. Мы его читали и смеялись. Его написала тетя Оля. Она рассказывала, что наша мама «спекулянтша» и расхитительница, позорит советскую железную дорогу, обирает пьяных пассажиров, приторговывает водкой, сладостями, а использованные комплекты постельного белья гладит утюгом и снова пускает в продажу. Потом тетя Оля, тетя Света и тетя Алена написали в милицию, в прокуратуру и даже в народный суд, но и это ни к чему не привело.

Того мужчину, который побывал у нас, звали дядя Коля. Он тоже работал на железной дороге. Однажды мама снова вернулась из поездки вместе с ним. И мы опять пошли с Сашей гулять во двор. После этого тетя Оля, тетя Света и тетя Алена вспомнили обо мне и стали мне вредить. Они сыпали в нашу молочную кашу соль или соду и ее невозможно было есть. Или вдруг кто-то из них принимался кричать на всю квартиру о краже. В нашу дверь грубо стучались, и меня вызывали в коридор и велели следовать в кухню. Нас с братом обвиняли в воровстве еды. Будто бы мы крадем мясные консервы, котлеты, сладкое, потому что наша мама часто в отлучке и о нас, своих детях, заботится лишь тогда, когда приезжает. А в другие дни, когда ее нет, мы голодаем. И поэтому вынуждены воровать. На крики из комнат выходили бабули и тоже ворчали: «Да, они воры, воришки, подлые дети, гадкие!» Тетя Света и тетя Алена устраивали обыск в нашем кухонном шкафу и находили там свою еду. После этого они кричали: «Позор! Мы расскажем всем в нашем доме, какая тут проживает семейка!»

Они хотели, чтобы мы жили в страхе перед ними и постоянно оправдывались и просили прощения. Но я ни разу не испугался. Я действовал, как научила меня мама. «Делай вид, что тебе все равно, – говорила она. – Будь тверд и стой на своем: «Чужого не брал, поскольку не имею такой привычки». И ни в коем случае не спорь и не оправдывайся».

Она предвидела все эти выдумки о краже еды. И научила нас с братом не бояться криков наших соседок. Говорила нам: «Плохие люди есть везде и их много. Главное – не тратить на них свои нервы».

Тетя Оля ждала маминого приезда больше, чем мы с братом. Вышагивала в коридоре, как часовой. Поглядывала на часы. Нервно курила. И вот мама появлялась, и раздавались крики: «А! Вот каких ты воспитала сыночков, Наташечка! Воришек! Кража на краже! Стоит отлучиться – по чужим шкафам шастают! В кастрюли заглядывают и тащат, тащат будто свое! Мазурики! Всем расскажу, и в первую очередь твоему ухажеру – пусть знает, с кем связался! Сам убежит отсюда как ошпаренный!» Тетя Света и тетя Алена были рядом и кивали. А моя мама только улыбалась. И говорила: «Ах, извините, мне некогда. Потом как-нибудь расскажете, чем там ваше кино кончилось. В другой раз, ладно?» А иногда обращалась к тете Оле: «Странная ты все-таки тетечка. Тебе бы на аккордеоне выучиться. Тогда скука-злодейка и уйдет!»

Дядя Коля продолжал к нам приходить, и, бывало, мы все вместе пили чай с тортом или пирожными. Он оказался веселым человеком. А тетя Оля, тетя Света и тетя Алена долго еще не могли успокоиться. Один раз они встретили его на улице и вручили ему письмо. Там они написали, что наша мама приводила в свою комнату за последние полгода шестерых мужчин. По мужчине в месяц. А нас, ее детей, она научила никому не рассказывать об этом, запугала и задарила конфетами. Дядя Коля читал нам это письмо во время чаепития, смеялся и говорил: «Комедия!» Он исчез через три месяца. Потому что мама сама попросила его об этом. Оказалось, что он обманул ее: сказал, что он холост, а она узнала, что он женат. Она сильно огорчилась и потребовала у него оборвать всякие с ней отношения.

Наши соседки, конечно, не знали об этом.

И по своей воле еще до исчезновения дяди Коли прекратили свои недобрые выходки. Тетя Оля увидела, что от них никакого толку, и махнула рукой. И вскоре после этого они устроили в кухне застолье и напились. Но не от радости, а, наоборот, от уныния и тоски. Выпив спиртного, тетя Оля била кулаком по столу и кричала: «У, проклятый город! Проклятый дом! Проклятая жизнь!» Тетя Света и тетя Алена тоже высказывали свои претензии. А бабули и мы с братом слушали эти крики в своих комнатах.

Подвыпившие женщины проклинали унылое советское однообразие, коммунальные квартиры и никудышных мужчин. Они ненавидели наш город и называли его дырой и последним местом. Здесь нельзя устроить нормальную жизнь. Выйти некуда – ни театров, ни цирка, ни парка с аттракционами нет. Нет приличных кафе, а ресторанов нет и в помине. Некуда сходить на танцы, когда тебе уже за тридцать. Мужчины одеваются бедно, некрасиво, выглядят неопрятными, старше своих лет, сквернословят и ничего не слышали о галантности. У всех у них грязные волосы и ногти. Все они пьют спиртное и бьют своих жен и подруг. Окончательно спившихся мужчин больше, чем бродячих собак. В городе нищета, грязь и уныние. На каждой дороге выбоины, дома выглядят старыми и неухоженными. В магазинах нет хороших товаров. Можно лишь сходить в кино, но после киносеанса становится еще тоскливее, особенно если фильм зарубежный и там показывают нарядных и счастливых людей, чистые улицы, красивые автомобили, рестораны и пляжи. После такого кино хочется напролет всю неделю отчаянно пить спиртное.

Я вышел в туалет, и тетя Оля увидела меня, выскочила и схватила за руку. «Ты думаешь, я злая? – спросила она. – Да, я злая. Но только потому, что жизнь такая жестокая и убогая. Думаешь, мне нравится здесь жить? Куда там! На нашем заводе не дают отдельных квартир, говорят – ждите решений следующей пятилетки. А мы стареем и опускаемся. Хороших мужчин нет – одни пьяницы. Пойти некуда. Куда нам деться? Я не была такой злой. Я была добрая. А ты, когда вырастешь, уезжай из этого городишки подальше! Пойдешь служить в армию и не возвращайся. Все умные люди так делают. Езжай на молодежную стройку – там весело. А тут – хоть в петлю лезь, такое кругом уныние!»

Тетя Оля, тетя Света и тетя Алена потом еще много-много раз напивались и проклинали жизнь. Иногда они признавались, что наша мама как человек лучше, чем они. Признавались, что завидуют ей: она видит в своем вагоне таких мужчин, о которых можно только мечтать: аккуратных, интеллигентных, образованных и галантных, и обязательно в костюме с галстуком. Хотя мама никогда об этом не рассказывала.

Когда мне было тринадцать лет, тетя Алена покончила с собой. Она не дождалась своего мужа. Сунула голову в петлю и шагнула с табуретки. Из-за этого случая тетя Оля и тетя Света стали еще угрюмее. Потом тетя Света познакомилась с каким-то сварщиком Алексеем и переехала к нему. Дети тети Оли и тети Светы к тому времени выросли, пошли служить в армию и после службы в наш город не вернулись. Устроились на жительство в других городах, далеко от наших краев. Но они почему-то забыли о своих матерях, не присылали им ни писем, ни телеграмм, ни даже открытки на Новый год. И тетя Оля, и тетя Света очень от этого страдали. И когда проклинали жизнь, заодно вспоминали и своих детей, называли их неблагодарными.

Один или два раза в месяц тетя Света возвращалась избитая. Сварщик Алексей, напиваясь пьяным, бил ее в лицо, как мужчину. Выбил ей зубы. И она ходила с синяками.

Она сидела в кухне за столом и плакала. И говорила, что ей некуда податься. У сварщика Алексея ей плохо, а тут ей еще хуже. Тетя Оля не могла ей помочь и только предлагала выпить. Через год тетя Света отравилась, и мы поехали ее хоронить. Сын тети Светы на могиле не появился – он, наверное, вообще не знал, что с его мамой. У могилы стояли только мы – тетя Оля, мы с братом и наша мамочка. Помню, что через неделю я спросил у мамы, заметила ли она, как стало тихо в нашей квартире. Никто не кричит. Даже бабули не ворчат, и даже старые половицы не скрипят, когда они, эти бабули, тяжело ступают, раскачиваясь. Мама сказала: «Это не к добру». Затем она сказала, что, видимо, что-то случится. И случилось!

В один обыкновенный день дверь нашей квартиры распахнулась, и на пороге появился дядя Степа, муж тети Алены, вернувшийся из тюрьмы. Он был пьян и весел. Про тетю Алену он сказал только одно: «Не дождалась, стерва!» Я помнил его так же плохо, как собственного отца. Я был еще маленький, когда дядя Степа ушел из нашей квартиры с милиционерами. С тех пор прошло восемь лет. И вот он снова поселился в своей комнате, но теперь я узнал, что это за человек. Дядя Степа был невыносимый. И жизнь в одной квартире с ним стала тоже невыносимой. Мама говорила нам, что раньше он таким не был, это тюрьма его сделала равнодушным и наглым. Дядя Степа никого из нас не уважал, ни во что не ставил наш труд и усилия по поддержанию чистоты и порядка и вообще действовал так, будто проживал в квартире один, без соседей.

Каждую неделю к нему приходили дружки и устраивали застолья. Бывало, собиралась компания до десяти человек. Они орали, били посуду, играли на гитаре и безостановочно пили спиртное. Мы страдали от шума и задыхались от табачного дыма. Но никто ничего не мог поделать. Все мы боялись дяди Степы и его дружков. Мама обратилась к нашему участковому, лейтенанту милиции, и он пришел и сказал дяде Степе, что если попойки и прочие нарушения не закончатся, всю компанию привлекут к ответственности. В тот же вечер дядя Степа сказал маме: «Если меня привлекут, я тебя порежу. Потому что я обид не прощаю. Это раньше я был легкомысленный, а теперь – нет. Поэтому и сыночка твоего старшего тоже не забуду».

Мама испугалась и больше к участковому не обращалась.

Покой и тишина вернулись в нашу квартиру через полгода, когда дядя Степа угодил в больницу с язвой желудка. В больнице он лежал три недели, потом выписался, созвал дружков, они сели пировать, а через три дня он снова угодил в больницу. И в этот раз ему сделали операцию. Взяли и удалили почти весь желудок. Дядя Степа сильно похудел, осунулся, стал угрюмый и мрачный, веселиться ему уже не хотелось. Врачи разрешили ему пить только слабый чай, наказали есть только кашу и протертую, полужидкую пищу. От такой жизни дядя Степа сделался злой, как черт. И как-то раз, когда к нему пришел в гости какой-то его приятель, он этого приятеля чем-то обидел, что-то сказал ему грубое или резкое. Вышла ужасная ссора. Приятель дяди Степы выскочил в коридор и крикнул оттуда: «Теперь ходи и оглядывайся, Степик! И помни, твой должок растет теперь с каждым днем!» Это происшествие имело неожиданное последствие: дядя Степа исчез. Собрал чемодан, вышел из квартиры, и больше мы его не видели.

В тот же год тетя Оля похоронила свою бабулю, которая жила у нее в комнате, стала почти каждый день покупать крепленое вино и спилась. Ее выгнали с завода. Она устроилась уборщицей, но и из уборщиц ее тоже выгнали. Тогда она нанялась на овощную базу сортировщицей. И в конце концов оказалась не городской свалке, поступила на должность сторожа. Вся ее жизнь была несчастливой и совершенно неудачной. Тетя Оля говорила об этом всякий раз, принимаясь за вино. «Вот какая моя жизнь проклятая! – восклицала она. – И у всех у нас то же самое. Все мы бедные, одинокие, живем во мраке и ужасе».

Провожая меня на службу в армию, мамочка наказала мне после демобилизации не возвращаться в наш город, а поехать на комсомольскую стройку. «Не нужно сюда ехать, сыночек, здесь ужасная дыра, – сказала она. – Лучше мы к тебе приедем, где бы ты ни устроился». И я так и сделал – домой не вернулся.

Примечательно, что в армии, в нашем батальоне, каждую неделю по вторникам замполит рассказывал нам о том, в какой чудесной стране мы живем. Он сравнивал нашу страну с США и Великобританией. Он говорил так уверенно, будто жил в этих странах по нескольку лет. И так же уверенно этот офицер рисовал нам картину нашей собственной жизни, которая мало имела общего с действительностью. «Мы, граждане СССР, живем спокойно и счастливо, – говорил он. – Мы не сомневаемся в завтрашнем дне, мы сыты, одеты, обуты, у нас крепкие, полноценные семьи, мы обеспечены жильем, работой и здоровым, полезным досугом. Жители нашей страны независимо от места проживания, национальности и уровня образования уважают друг друга, всегда готовы протянуть руку помощи, прийти на выручку. Каждый из нас гордится своим городом, двором, домом, семьей, соседями, друзьями и товарищами. А почему? Потому что у нас нет хозяев, всяких там капиталистов, ростовщиков, держиморд, бар. Нас везде и всюду защищает государство – круглый год стоит на страже наших интересов. А мы стоим на страже нашей Родины. Защищаем наш родной Советский Союз. У них там, в капиталистических странах, жизнь сложная и зачастую невыносимая. Молодые люди стремятся попасть в армию, чтобы прокормиться. И над ними измываются озверелые сержанты, учат молодых солдат становиться безжалостными. Поэтому солдату капиталистической армии и в казарме плохо, и плохо от одной только мысли, что после службы он вернется в родной город, где его ждут нищета и безработица. А у нас? Нашему демобилизованному солдату в его родном городе предоставлены широкие возможности: его с радостью примут техникумы и институты, фабрики и заводы, а кто из деревни – артели и колхозы. Его обеспечат жильем, сформируют условия для создания крепкой семьи. Для него построены стадионы, бассейны и библиотеки. Его ждут не только на производстве, но и в центрах досуга, в домах культуры, клубах, творческих коллективах. Наша жизнь светлая, радостная. А в странах капитализма жизнь серая, темная и тоскливая. У них все разобщены, каждый сам за себя, и все от этого страдают. Завидуют друг другу, ненавидят. А у нас каждый гражданин – часть коллектива. И все мы ценим и уважаем в первую очередь коллектив. Поэтому впереди у нас только светлое будущее!»

Замполит всегда говорил одно и то же, не переставляя слова, ничего не выбрасывая и не добавляя. Было видно, что он выучил этот текст. Иногда он произносил другие тексты – о дисциплине, личной ответственности и братстве народов. Он разговаривал с нами, как шарлатан. Впрочем, мы знали этого человека: он уважал охоту, рыбалку, разговоры у костра за бутылочкой прохладной водки и тарелочкой наваристой ухи. В солдатской курилке он только о том и говорил, как его тянет на простор, в тайгу, в лес, в горы, на берег реки или озера в компании приятелей. Ему было скучно в армии. И скучно в городе. Как-то раз я спросил его: «А вы разве не любите город?» Он ответил: «Я-то? Не люблю! Чего я там не видел? Тоска. Мне бы с ружьишком походить по лесочку, половить рыбки, поесть дичины и поговорить у костра о том о сем. Обожаю я это дело. А в городе можно только в пивную сходить да в кинотеатр. Что еще делать? Хороших товаров нет, пальто приличное не купишь, костюм тоже. Хорошие книги только в библиотеке, да и то в читальном зале. Хорошую книгу на руки не дадут, потому что все воруют. Дома – только телевизор, да еще можно в окно глядеть. Заняться нечем. Разве что в домино играть или в карты. Что это за жизнь?»

Сам того не понимая, этот военный сводил на нет весь тот светлый образ Советского Союза, который он был обязан нам внушать. Действительный же образ СССР был в наших головах. Мы имели его при себе и днем, и ночью. К примеру, почти все ребята из моего взвода думали после службы поехать на Крайний Север или на Дальний Восток, чтобы хорошо заработать. Все мы думали только о деньгах. С ними не пропадешь. А в родные города возвращаться мы не хотели. Там было безрадостно. Хорошее жилье и ассортимент услуг и товаров нас не ждали. Зато ждали маленький заработок, скука и пьянство.

Я бы пожил в том Советском Союзе, о котором по вторникам рассказывал замполит. Еще раньше об этой сказочной стране рассказывали в школе. О ней говорили так, будто вот она, рядом, вокруг нас. Но никто ее не видел. Она была сказкой.

Обратно в СССР я не хочу. Было бы странно, если бы я этого хотел. Жизнь там была унылой, бесцветной и трудной. Было много лжи, зависти и коварства. Хорошего помню мало. Лично для меня все хорошее в СССР – это моя дорогая, золотая мамочка и брат Саша».

Наталья Гил – к, 1956 года рождения: «Профессии в СССР выбирали по душе, по сердцу. Кто хотел учиться, иметь высшее образование, мечтал стать ученым или специалистом, тот сдавал экзамены в институт или университет, и никто ему в этом не препятствовал.

Образование в СССР было бесплатным. Хочешь учиться – учись. Не хочешь – вливайся в ряды рабочих и колхозников. Тоже неплохо. В нашем классе, например, был большой процент поступивших в институты. Двенадцать человек из тридцати. Это почти половина класса. И это не только наша заслуга, а еще наших мам из родительского комитета. Они опекали нас все время, пока мы были школьниками. И когда мы только пошли в десятый класс, мамы из родительского комитета уже думали о том, как подготовить нас к экзаменам в высшие учебные заведения. Всех, кто желал продолжать образование, выделили в особую группу. Негласно, конечно. Нас подтягивали по различным предметам, одна часть группы дополнительно занималась по математике и физике, другая – по химии и биологии.

У нашей одноклассницы Светы Ф. была самая большая квартира, пять комнат. Ее родители занимали высокие должности. И нам для занятий выделили большую гостиную. Приходили репетиторы, решали с нами задачки, читали теорию, потом мы пили чай с бутербродами и печеньем, играли в слова, отгадывали загадки, а после этого снова занимались. И так три дня в неделю. Ясно, что мы стали хорошо подготовленными и легко поступили в институты и университеты. Хвала нашим родителям!

Но мы никогда не задирали нос перед теми нашими одноклассниками, которые не захотели продолжить учебу после школы. Никакого разделения не произошло. Все мы остались друзьями. Таково было и советское общество в целом. Никто не кичился своим образованием или должностью. Вот утром, например, когда советские люди ехали на работу, на службу, а кто-то наоборот, возвращался домой после ночной смены в автобусе, в трамвае, в троллейбусе – все были равны друг перед другом. Вместе ехали и рабочие, и служащие, и специалисты, и главные инженеры, и обычные слесари, техники, разнорабочие. На одном сиденье – простая уборщица и начальник какой-нибудь крупной лаборатории. И они даже разговаривали о чем-нибудь. Обсуждали новости, события.

Мой одноклассник и сосед по дому Витя К. с пионеров мечтал стать таксистом и стал им. И я отнеслась к этому так, как меня учили в советской школе: любая работа почетна. Таксист – хорошо. Кто-то ведь должен возить пассажиров! А мои подружки из класса поступили на кондитерскую фабрику. Они даже в техникум не пошли, а сразу после школы стали работать. Мне как студентке выплачивали стипендию, а Таня и Наташа получали в фабричной кассе зарплату. У нас сохранились хорошие отношения, потому что по-другому и не могло быть. И когда мы встречались на улице, то всегда радовались, смеялись, даже вместе ходили в кино, как это бывало раньше. Я готовилась стать инженером-технологом, а они были труженицы конфетного цеха, но у нас было много общего – наше советское детство, наша советская действительность.

Действительность была такова, что любая профессия в нашей стране украшала человека. Знакомая моей мамы, тетя Маша, разводила на севере песцов в пушном совхозе и очень гордилась своим делом. Когда она приезжала к нам и рассказывала о своей жизни, сразу было видно: вот – счастливый человек. Выше этажом, над нашей квартирой, жила Наталья Ивановна, потомственный врач-терапевт. Мы ходили к ней за советом. Помню, что всех детей нашего подъезда она принимала у себя на дому, и мы всегда знали, куда обратиться случись недомогание. На нашей лестничной площадке жила тетя Вера, кондитер. Бывало, к празднику она пекла такое изумительное печенье, которое не купишь в магазине, и пекла для нас, для своих соседей! А мои родители были инженеры-производственники. Папа все знал об электричестве. К нему ходили, когда требовалось починить розетку или проводку. И он, старший инженер, никому из наших соседей не отказывал, а ведь многие из них не имели высшего образования. Потому что все мы жили одинаково, не хуже и не лучше. У всех были одни радости, одни печали. Хотя печалей я почти не помню.

Некоторые профессии внушали людям особое уважение. Многие, например, уважали военных. Их ценили за выправку, за твердость характера. О них говорили, что это люди, на которых всегда можно положиться. Военные не боятся ни холода, ни зноя, служат в отдаленных частях нашей страны, охраняют ее рубежи. И поэтому им хорошо платят. А как же иначе? Кроме того, военные были примером моральной устойчивости, а это всегда ценилось в советском обществе. И поэтому женщины глядели на военных, как на образец порядочности. Девушки охотно выходили замуж за молодых лейтенантов и уезжали с ними в гарнизоны. У нашей семьи были такие знакомые. Дядя Федя и тетя Марина.

Приезжая к нам погостить, эти дядя Федя и тетя Марина привозили столько подарков, что казалось, они не просто зажиточная парочка, а богатеи. Но мы знали: они такие же советские люди, как мы, просто военная служба в далеком гарнизоне оплачивается лучше, чем работа здесь, в городе. И это справедливо! Помню, они привозили импортные вещи – плащи, куртки, обувь. Эти вещи они покупали в своем гарнизонном магазине, что говорило о том, что у них там хорошее снабжение.

Дядя Федя был крупный мужчина с усами. Любил поесть. Тетя Марина тоже была крупная. Она любила сладкое вино и шоколадные конфеты. Дядя Федя говорил моим папе и маме, что если бы вместо меня у них был сын, он рекомендовал бы ему выбрать профессию военного и в дальнейшем помог бы устроиться на хорошее место. А тетя Марина всегда рассказывала, как хорошо они живут в гарнизонном городке. Там всегда чисто, опрятно, ни соринки, ни пылинки, все ровно и симметрично. Солдаты день-деньской метут метлами, подкрашивают, подравнивают, поэтому городок выглядит, как новенький. В продуктовом магазине приличный ассортимент колбас и мясных изделий. Хорошие консервы – паштеты, джемы, компоты. Растворимый кофе, какао, импортную ветчину в собственном соку, сгущенное молоко можно купить всегда, каждый день. Коньяки, шампанское, ликеры тоже никогда не исчезают с прилавка. Мама и папа любили слушать рассказы о снабжении.

Вообще, в Советском Союзе уважали хозяйственные темы. Предпочитали разговоры о том, где и какое обеспечение, какие льготы, надбавки к зарплате, каковы условия и прочее. Но это было не мещанское любопытство. Советские люди стремились лишний раз убедиться, как государство заботится о своих гражданах. Конечно, кое-где бывали трудности, например, с жильем и снабжением, но это потому, что СССР был самой большой страной в мире. Расстояния-то нешуточные! Однако трудности не влияли на общее настроение. И это было особенно хорошо видно по тому, как люди выбирали профессию. А дело обстояло таким образом, что никакая профессия не сулила богатства, а лишь обеспечивала достойную жизнь. Труд оплачивался почти всегда одинаково. Разница была небольшая. И отсюда получалось, что каким бы человек ни занялся делом, он мог вполне рассчитывать на то, что всю жизнь проживет в радости и покое. То есть он мог стать счастливым, работая в библиотеке или учителем музыки. Ведь люди-то в СССР были равны. Не было богатых и бедных. И мы, советские граждане, поэтому, выбирали себе занятие, не опасаясь за свое будущее.

Романтики становились геологами, моряками, корреспондентами, а материалисты шли на производство, в научные институты, конструкторские бюро. Кому нравилось работать с людьми, устраивались в сферу обслуживания или связывали свою жизнь с педагогикой. Некоторые сразу после школы приходили на завод или фабрику и становились частью крепкого коллектива.

В нашем доме жили и рабочие, и инженеры, и ученые, и пенсионеры, и работники культуры, и милиционеры. Одно время нашим соседом был журналист местной газеты, освещал жизнь нашего города, а также вел спортивную колонку. Потом в его квартире поселился дядя Ваня, стекольщик из стекольной мастерской. И этот дядя Ваня был жизнерадостный, довольный жизнью человек. Частенько, бывало, спускается утром по лестнице и напевает. И всегда при этом улыбается. Он чувствовал себя благополучным советским гражданином. Не жаловался, не унывал. И все остальные жители нашего дома также были довольны. Я не помню, чтобы кто-то постоянно бедствовал, горевал или перед кем-то расшаркивался, заискивал, ломал шапку. Все ценили и уважали друг друга, не взирая на должности и звания.

Исключением были лишь торгаши, то есть люди, для которых важнее всего были деньги. Они жили по другим принципам. Стремились к наживе, во всем искали только выгоду. Они торговали на рынке, и можно сказать, что их не уважали. Все они были толстые, с наглыми, равнодушными лицами, редко улыбались, что, конечно, вполне объяснимо. Их часто спрашивали: «Почему так дорого?» Покупатели были недовольны ценами. Еще бы: все у торгашей стоило в несколько раз дороже, и уступать они не желали. Иногда моя мама, исключительно по праздникам, покупала на рынке домашнюю сметану, а иногда творог и куриные яйца. И она всегда говорила торгашам: «Как вам не стыдно!» Я хорошо помню, что большинство советских людей относились к торгашам с презрением, как к неполноценным советским гражданам. Ведь в СССР люди жили с убеждениями. И одно из самых важных убеждений было то, что деньги, нажива – не главное. Главное – это все мы, советские люди, а также наше общее дело – социализм. При социализме люди должны быть отвлечены от идеи индивидуального обогащения, а тут торгаши – думают лишь о своем кошельке! Вот откуда недовольство и неуважение.

Никто из моих знакомых и знакомых моих родителей и родственников не мечтал торговать на рынке. Потому что над такой мечтой все бы смеялись. Это была не профессия, и оттого ее не выбирали. И вообще этого слова – «торгаш» люди стеснялись.

Наш родственник по маминой линии был парикмахер. Дядя Дима. Простой, жизнерадостный человек, балагур. Он с детства хотел стать парикмахером, то есть он работал по призванию. Его очень ценили на работе, каждый год награждали грамотами, путевками и как передовика приглашали читать лекции в общеобразовательных школах. И вот он приходил в какую-нибудь школу и говорил: «Друзья! Главное – выбрать профессию по душе, по сердцу. Нет ничего лучше, чем ощущать радость бытия, петь по утрам, улыбаться и смеяться. Выбирайте себе такое занятие, которое будет доставлять вам удовольствие от работы. А удовольствие от работы и есть счастье!» И после этого дядя Дима говорил, что не следует думать, что только крупные ученые или министры, или директора предприятий каждый день чувствуют полноту жизни. Советский Союз, говорил он, это такая уникальная страна, в которой каждый человек может почувствовать полноту жизни, если он станет приносить пользу людям.

Лучше не скажешь!

СССР был безоговорочно моей страной и самой прекрасной в мире. Я не знаю, где еще люди так искренне стремились приносить пользу, где труд был в таком почете. Жители Советского Союза гордились своими профессиями, потому что каждый ощущал себя частью большой, грандиозной страны. И эта страна обеспечивала своим гражданам равноправие. Вот почему мы могли позволить себе выбрать профессию по душе, а не затем лишь, чтобы как можно больше заработать».

Алексей Ке – пер, 1956 года рождения: «Я учился в третьем классе, когда мой папа стал рассказывать мне, как устроена жизнь в нашей стране. Он говорил самым простым языком. И начал он с профессии, с того, что у нас в СССР куда ни пойдешь – пропадешь, если выберешь не то занятие, не то дело. Он имел в виду достаток: хорошую еду, приличные одежду и обувь, красивую и добротную мебель и прочее. На это нужно иметь много денег. Поэтому профессию нужно выбирать такую, чтобы можно было хорошо заработать.

В нашей стране, говорил папа, средний гражданин может рассчитывать только на минимум, к чему бы это не относилось. В магазинах – минимум товаров: кое-какая одежда, кое-какая обувь. То же и на продовольственных прилавках – кое-что из еды. И если зайти в мебельный отдел или аптеку, там тоже только кое-что. В стране существует служба быта, но она предлагает лишь минимум услуг, особенно в некрупных городах, а в сфере обслуживания населения – минимальный сервис. В коммунальном хозяйстве тоже минимум, например, минимум общественных туалетов. А в этих туалетах минимум исправных унитазов, писсуаров и минимум санитарии.

«Минимум унижает и выматывает, сынок, – говорил папа. – Но что еще хуже – минимум сеет безучастность, равнодушие и пьянство». Сам папа, к слову сказать, пил только красное вино и только в выходной день. Он подчинялся жесткой личной дисциплине.

Чтобы я поскорее вникал в суть этих наставлений, папа указывал на конкретных людей и рассказывал подлинные случаи из жизни. Чаще всего он указывал на наших соседей по дому. Начал с нашей лестничной площадки и постепенно рассказал обо всех, кто проживал в нашем подъезде. В квартире напротив жил тридцатилетний Владимир Петрович, рядовой работник автобазы. Папа говорил: «Обрати внимание, как он одет. Скверно. Никудышно. А почему? Потому что он покупает одежду в обычном универмаге. Его брюки, рубашка, пальто и все остальное – страшные, жуткие вещи из дешевой полунатуральной ткани, сшиты бездарно и безалаберно. Покрой этой одежды не украшает человека, а уродует его. Этот несчастный человек до сих пор не женат. И неудивительно: в таких брюках и пальто он похож на бедолагу и на пьяницу. Хотя он спиртным не злоупотребляет. И выглядит он старше своих лет. Ему только тридцать, а женщины думают, что сорок». Я наблюдал за Владимиром Петровичем, словно это было домашнее задание. Я очень внимательно разглядел нашего соседа.

У Владимира Петровича всегда блестело лицо, но вид у него был не сияющий и не здоровый. Наоборот, лицо у Владимира Петровича было как у заболевшего человека. Волосы грязные и жирные. Папа объяснил почему: наш сосед слишком много есть сливочного масла. Скорее всего, он ест его утром и вечером. Скорее всего, намазывает на хлеб, когда пьет чай. И вот почему он это делает: маслом он заменяет мясо. Хорошего мяса каждый день не купишь, его попросту нет в продаже. Только кости и обрезки. Сосисок и колбасы часто тоже нет. А масло купить можно впрок. И это вполне сытный продукт. «Многие едят сливочное масло прямо все триста шестьдесят пять дней в году, – сказал папа. – И у них не только блестит кожа, а еще и после сорока лет плохо с сосудами и сердцем. Одышка, аритмия. Люди не знают, что сливочное масло в больших количествах вредно. Но человека в первую очередь интересует ощущение сытости. Что им еще делать, если нет мяса?»

В нашей семье ели мясо каждый день. Добротную говядину и курятину. Их покупали на рынке. Бывало, мама варила куриный бульон и подавала с гренками, зеленью и яйцом. Овощи мы ели тоже каждый день. Рыбу – два раза в неделю. Родители говорили, что рыба – грандиозный продукт, в любом виде, кроме сильно соленой. В нашем доме был хороший стол. Мы ели сытно, но не переедали. Нас, детей, кормили четыре раза в день. В школьном портфеле у меня тоже всегда лежала еда – хлеб и очень вкусные мясные котлеты. Я отдавал их приятелям, и они жадно на них набрасывались. И всегда говорили, что у них дома мясные котлеты готовят только раз в месяц, а то и реже. Приятели мои, как и Владимир Петрович, тоже ели много сливочного масла. И у них тоже были грязные волосы и блестели лица. Хотя Владимир Петрович страдал не только этим, у него часто появлялись флюсы и фурункулы. На это папа говорил только одно: «Человек плохо питается, слишком однообразно. Отсюда и фурункулы. И таких людей много».

Действительно, когда я ходил по городу, я нарочно смотрел на шеи и скулы прохожих, и могу сказать, что многие ровесники Владимира Петровича, особенно те, кто был одет, как он, страдали болячками на коже. И эти болячки они прикрывали белым лейкопластырем, наложив его крест-накрест. Это выглядело очень некрасиво.

Я спрашивал папу: «Почему Владимир Петрович не достанет себе хорошей еды и одежды?» Папа отвечал, что этот человек не умеет жить. А в СССР надо уметь жить. Государство предлагает своим гражданам только минимум товаров и услуг, но это неполноценная жизнь. Поэтому хорошие товары и услуги люди вынуждены добывать себе сами. Ведь они понимают, как важно хорошо питаться, не болеть и прилично одеваться, чтобы иметь всегда бодрое настроение. Они стремятся иметь достаток, потому что это отразится на их потомстве, на детях. Люди хотят иметь здоровых, сильных детей. Это естественное желание всякого человека. Так задумано природой.

«Обрати внимание на нашего соседа с третьего этажа, – говорил папа. – На Эдуарда Максимовича. Он тоже работает на автобазе, но не рядовым сотрудником, а заместителем директора. О, это совсем другой человек! Он имеет хороший достаток. Он умеет жить. Погляди на его костюм, пальто и обувь. Таких вещей не купишь в обычном магазине! Эдуард Максимович завел хорошие, полезные знакомства и получает не только зарплату, поскольку на одну зарплату работника автобазы не проживешь. С одной зарплатой можно иметь только минимум. Многие так и живут – в доме у них только то, что они купили в обычных магазинах.

Мне их жаль, но что я могу сделать?»

Я сравнивал Владимира Петровича и Эдуарда Максимовича и видел: разница огромная. Эдуард Максимович носит хорошие заграничные вещи. У него замшевые пиджаки, плащи из импортной ткани, ладно скроенные пальто. Он носит мягкие кожаные перчатки. Обувь у него красивая и модная. Шляпы, галстуки и очки он предпочитает исключительно заграничного производства. Лицо у него здорового, жизнерадостного человека, фурункулов и болячек нет, и кожа не блестит от ежедневного употребления сливочного масла. Видимо, он питается разнообразно и не заменяет сливочным маслом мясо и рыбу.

А о Владимире Петровиче как-то раз с тревогой сказала одна бабуся, которая проживала в нашем подъезде. Она сидела на лавочке перед домом и разговаривала с другой бабусей. И когда мимо них прошел Владимир Петрович, она сказала: «Жаль человека! Мается в одиночестве, страдает и скоро, наверное, начнет пить и сопьется. И пропадет. А почему? Не умеет жить. Получает только зарплату – сто рублей. Что это за деньги? С такими деньгами одна нервотрепка. Вот он скоро и скатится вниз, опустится. Ему бы сейчас найти хорошую женщину – хозяйку в дом, и чтобы детки родились, да что-то никто им не интересуется. Хотя это вполне объяснимо: в такой одежде он похож на горемыку. Ах, кто бы ему помог, кто бы его выручил!»

Я был школьником, но мне стало понятно каждое слово. Владимир Петрович стоял над пропастью. Он честно выполнял свои обязанности на автобазе, но ему платили только сто рублей. Он шел с этими деньгами в наши городские универмаги и покупал себе одежду и обувь. Это были плохие, некрасивые вещи, они старили Владимира Петровича и отнимали у него привлекательность. Потом он шел в продуктовый магазин и покупал хлеб, чай, макароны, консервы и сливочное масло. Масло продавалось на развес и его заворачивали в бумагу. Дома Владимир Петрович варил макароны или картофель, выкладывал консервированную рыбу на тарелку, заваривал чай, отрезал ломоть хлеба и намазывал на него сливочное масло. Достигнув состояния сытости, Владимир Петрович закуривал. Курил он много. Вероятно, от скуки и потому, что курящих людей было очень много. Курили почти все мужчины и многие подростки.

Бабуся из нашего подъезда оказалась права. Владимир Петрович вскоре начал пить, скатился, опустился, перестал стричься, подстригать ногти и следить за состоянием своей одежды. Он спился и через два года в жаркий летний день умер. Никто ему не помог, никто его не выручил.

Помню, что разговоров о том, что кто-то где-то начал пить или пьет, спивается или уже спился, было бесчисленное множество. На эту тему говорили не только бабуси на лавочках. Разговоры о пьянстве были повсюду – на улице, в магазинах, в транспорте. Даже мои папа и мама порой говорили о пьяницах. В СССР это была серьезная, распространенная проблема. Я спросил папу, почему Владимир Петрович спился и умер. Папа сказал, что его убил минимум, который предлагает государство своим гражданам. «Не все люди, конечно, погибают, сынок, – сказал папа. – Но многие страдают. Чаще страдают женщины. Их бьют мужья-пьяницы, а бьют потому, что не могут обеспечить им приличную жизнь. Сами пьяницы тоже мучаются. Когда пойдем на кладбище к моей маме, твоей бабушке, погляди, сколько там лежит людей не достигших возраста шестидесяти лет. Много лежит. А почему? Они охотно выпивали, много курили, плохо питались и не занимались физкультурой. Физкультурой заниматься им было не просто лень, а ни к чему. Я знаю немало людей, сыночек, которые махнули на себя рукой. Им все равно. О своем здоровье они не думают. И даже удивляются: «А зачем?» Они знают, что не умеют жить. И их охватило безразличие. И вот они идут после работы в магазин и покупают спиртное – со спиртным им легче воспринимать действительность. А действительность такова, что везде только проклятый минимум: на предприятиях – минимум заинтересованности в добросовестном труде, иначе наши товары пользовались бы спросом. В больницах и гостиницах – минимум комфорта. В транспорте – минимум свободного пространства. Для туризма и отдыха минимум комфортабельных мест, и это в самой большой стране мира. Люди, не доставшие путевки на курорты, вынуждены самостоятельно устраивать свой отдых, берут рюкзаки, палатки, сбиваются в компании, а когда приезжают на природу, у них минимум уважения к траве, деревьям и к тем людям, которые приедут после них. Все они тоже охвачены безразличием. Потому что безразличие сеет и насаждает все тот же минимум».

С этим словом – «минимум» я вырос. Как мой дедушка рос со словом «революция». Однажды под Новый год, когда дедуля был еще жив, он сказал мне, что я буду жить при коммунизме. Мы сидели за столом и пили чай с пирожными. Дед подмигивал моему папе. Папа подмигивал мне. Потом они оба весело засмеялись. А я только пожал плечами. Мне было восемь лет, и я не понимал, что смешного в том, что я буду жить при коммунизме. И вот, в тринадцать лет, я спросил папу, наступит ли коммунизм, и если наступит, то когда. Папа сказал: «Никогда».

Он объяснил почему: «Это надо понимать, сынок. Коммунизм – это необыкновенный общественный строй. Но кто же его построит, если все мы – самые обычные люди? Нами управляют собственнические инстинкты. А при коммунизме не должно быть таких инстинктов. Сейчас мы думаем прежде всего о себе. Возьми жителей нашего дома: почти каждый мужчина выходит утром на улицу и закуривает. И с папиросой идет на автобусную остановку. И там он стоит и дымит. И рядом с ним дымят еще два десятка таких же граждан, и если их спросить, хорошо ли им, они ответят: «Мне-то? Хорошо. Ну да, неплохо». Но как же женщины и дети, которые стоят поблизости? И вообще те граждане, которые не курят? Вот я – не курю. Мне противно вдыхать табачный дым. Но могу ли попросить наших курящих граждан не дымить в очереди на автобус? Могу, но ничего из этого не выйдет. Курящие скажут: «Да катись ты!» Или: «Тебе нужно – ты и уходи». А почему они так скажут? Потому что они не привыкли думать о ближних. Или другой пример: в булочной, как тебе известно, на прилавке рядом с хлебными изделиями имеется такая металлическая штука, которой покупатели должны трогать хлеб, проверяя его на мягкость. И вот я стоял и наблюдал, как это происходит. То есть я хорошо знаю, о чем говорю. Только небольшой процент покупателей пользуется металлической штукой, может быть, три процента. Большинство трогает хлеб пальцами. Руками. А кто знает, чистые ли у них руки? Но если я попрошу этих людей не тыкать в хлеб своими лапами, то, опять же, только три процента меня послушают. Остальные пошлют меня подальше и обязательно обругают. Я пробовал, и так и выходило. А почему? Потому что наши граждане не любят, когда их одергивают незнакомые люди. Они этого терпеть не могут. У них самолюбие. Они психуют, когда задевают их самолюбие. Они даже готовы драться.

Но это лишь два простых примера, а таких примеров, наверное, сто. Мы, сынок, эгоисты. Однако у нас в стране не принято в этом признаваться. Об этом не пишут в газетах. Наоборот, у нас принято утверждать, что мы люди нового типа. Но это чепуха. До человека нового типа нам не долететь и на космической ракете. Так кто же построит коммунизм? Нужно, чтобы кто-то там, наверху, в руководстве страны, показал пример. Чтобы они начали с себя, первыми отказались от собственнических инстинктов. Но они не хотят. И их можно понять! Ведь они самые обычные люди, как ты и я. Они хотят хорошо жить, а плохо жить им не хочется. Когда-то они преодолели большие трудности, и теперь возвращаться назад к трудностям для них очень болезненно. И это нормально. Кто сказал, что это ненормально? Там, в руководстве страны, сумасшедших нет. Там обыкновенные здравые люди. Им нужны хорошее питание, обслуживание и просторные квартиры. Ах, как я их понимаю! И ты должен их понимать, сынок. Они устраивают свою жизнь так, чтобы им было удобно, интересно и комфортно. Вот какой пример они показывают! И ты должен делать то же самое. Стремись к комфорту и удобствам. Человек во все времена думал прежде всего о себе. И ты думай о себе – раз уж так повелось. А о коммунизме не думай. Его не будет. Им некому заниматься. Поскольку все люди на всех уровнях – самые обыкновенные».

Мой папа не был философом, не был выдумщиком. Он всегда говорил лишь о том, что видел собственными глазами. Он был простой человек и желал, чтобы я жил в радости и достатке, полноценно питался, носил красивую и качественную одежду. Он хотел здоровых внуков. По-моему, это нормально.

Папа был высококвалифицированным портным. Шил костюмы по фигуре. Начинал он как брючник, работал в ателье, а затем научился шить костюмы. Директор ателье был его приятелем и во всем поддерживал папу. Разрешал ему работать на дому, ездить к клиентам в Москву, Ленинград и Киев. Папа всегда стремился обслуживать солидных клиентов, которые могли себе позволить заказать сразу несколько костюмов из натуральной дорогостоящей импортной ткани. Эту ткань папа доставал через знакомых директоров в системе советской торговли.

Хорошо помню его рассказ о том, как он нашел своего первого солидного клиента. Это было в Москве, в известной на всю страну городской бане. Папа пришел в эту баню именно для того, чтобы найти покупателя на свой товар. При себе у него был готовый костюм. Папа рассказывал: «Я всегда мог представить себе, как выглядит средний директор крупного магазина, предприятия или ответственный служащий из партийных органов. Мне доводилось их видеть. Фигуры у них не атлетические. Неважные фигуры. Зато высокие должности и тугие кошельки. Ноги у них тонкие, а живот, наоборот, толстенький. И я сшил образец и поехал в Москву. Пришел в одну известную баню, так как мне сказали, что в этой бане попадаются солидные люди. И вот я разделся для виду, закутался в простыню, сел на диванчик и стал наблюдать. Голые люди – как чистые листы бумаги, никаких анкетных данных, но я набрался терпения и принялся ждать. И вот я вижу, что какой-то солидный дядечка закончил помывку и одевается. И вещи у него хорошие, и служащий бани подает ему чай и даже дольку лимона на блюдечке. Тогда я тоже одеваюсь, подсаживаюсь к этому человеку и говорю: «Ах, прошу прощения за вторжение, но тут такое весьма удивительное и хорошее дело! У вас, как я вижу, отличная фигура, а у меня при себе имеется отличный пиджак, сшитым всего три часа назад. Не желаете ли взглянуть? Примерьте. Вдруг вы так же, как и я, обнаружите невероятное совпадение!» Я улыбаюсь, как дитя, а дядечка смотрит на меня строго и говорит: «Не нуждаюсь. Уйдите». А я к этому готов и говорю: «Ах, вы только взгляните! Потрогайте эту ткань. Представляете, что подумают о вас ваши подчиненные, а также молодые, хорошенькие женщины?» И дядечка протягивает руку и щупает. Ткань ему нравится. Он по-прежнему строг, но отвечает уже, чтобы я пришел через час с этим пиджаком по такому-то адресу. Я немедленно пересаживаюсь на свой диванчик. А через час прихожу на столичный проспект, в большой, красивый дом, и сначала ко мне выходит участковый милиционер и требует показать документы. Я говорю: «Ах, пожалуйста, пожалуйста». Потом я говорю, что я портной, мастер мужского костюма. Милиционер уходит, и появляется солидный дядечка и приглашает меня в квартиру. О, это была очень хорошая, очень просторная квартира, богато обставленная, красиво и со вкусом. Я вынимаю пиджак и брюки и объясняю, что это самый что ни на есть модный покрой, и добавляю: «Но вы, конечно, сами великолепно в этом разбираетесь». Дядечка надевает костюм перед зеркалом. Я вижу, что возникли некоторые нюансы – две небольшие складки, и заверяю, что завтра их не будет. А мой клиент вдруг говорит: «А мне и так нравится!» И платит он мне немедленно столько, сколько нужно, не рассуждая и не торгуясь. И кроме этого заказывает еще два костюма, потемнее. Я очень рад. Снимаю мерку, уточняю срок выполнения заказа и ухожу. Костюм стоил дорого! И два других костюма тоже стоили дорого! Но дядечка умел жить, и жить умел великолепно, потому что использовал для этого свою высокую должность. Он заказывал у меня костюмы и для своих родственников. И рекомендовал мой товар другим солидным людям…»

Папа много и тяжело трудился, хлеб доставался ему не даром. Хлеб доставался ему очень непросто. У него была солидная клиентура в крупнейших городах страны. У него были надежные поставщики ткани. Он зарабатывал хорошие деньги, хотя треть прибыли он был вынужден отдавать своему приятелю, директору ателье. И в доме у нас был достаток. Моя мама, я и мои младшие брат и сестра никогда ни в чем не нуждались. Благодаря папе, мы, дети, росли здоровыми и спокойными людьми, не жадными, не равнодушными. И мы с детства знали, что такое труд. Ведь папа постоянно был занят работой – трудился у нас на глазах для нашего благополучия.

Я убежден, что достаток в доме быстрее формирует у детей спокойный характер и здоровые наклонности и привычки. Сужу по своим школьным приятелям, которым я когда-то отдавал котлеты. Эти мальчики всегда ходили полуголодными, бедно и плохо одетыми и росли жадными и даже злыми. Они всегда готовы были кому-нибудь навредить. Что-нибудь разбить, сжечь, сломать. У них выработалось безразличие к чужому труду и чужим заботам. У них развилась зависть. Они смотрели кругом как хищники. Когда они выросли и стали выбирать профессию, я слышал от них странные рассуждения. Они твердо заявляли, что труд – это зло. Они были наглыми, беспринципными молодыми людьми и часто говорили, что нужно найти такую работу, чтобы деньги давались легко и быстро. Никто из них не желал трудиться. И они даже объясняли почему: их отцы и матери всю жизнь трудились на государство, а достатка так и не добились. В их домах бедность и уныние. Отцы стали пьяницами, а матери то поддаются отчаянью, то впадают в полное равнодушие. Поэтому труд для них не что иное, как бедствие.

Мои школьные приятели хотели выучиться на шофера грузовика и зарабатывать, делая неучтенные рейсы. То есть они хотели обкрадывать государство и видели в этом единственный способ добиться достатка. Они где-то слышали, что все шоферы делают неучтенные рейсы и занимаются приписками, и это вроде бы приносит неплохой доход, солидную прибавку к зарплате. Также они рассматривали другие варианты, например, стать заготовителями сырья. Будто бы на этой работе вроде тоже существует возможность зарабатывать втрое больше, оформляя фиктивные накладные. Когда я сказал приятелям, что собираюсь стать портным, они надо мной смеялись. Они презирали профессию моего отца, потому что она подразумевала кропотливый труд.

В Советском Союзе я множество раз слышал пренебрежительные отзывы о нашей профессии. Люди презрительно усмехались. Многие были уверены, что портные сидят в полутемном подвале и за жалкую плату кое-как ковыряют иглой, и поэтому в магазинах продаются такие некрасивые, дурно сшитые вещи. Портных оскорбляли словом «халтурщики». Считалось, что в СССР хорошую вещь сшить не могут, что все хорошие вещи производятся за рубежом, в капиталистических странах.

А я хотел, как и мой папа, работать для солидных клиентов, зарабатывать приличные деньги. И я пошел учиться в училище, чтобы иметь диплом. Но лишь мой папа научил меня хорошо шить. В училище большая часть моих сокурсников была безучастна к нашей профессии и совершенно не знала, зачем учится. И наши наставники махнули на нас рукой. Впечатление было такое, что лишь по какой-то злой иронии и те, и другие собрались под одной крышей.

Многие мои знакомые ровесники не желали иметь вообще никакой профессии, а сразу только чистые деньги. И при упоминании о труде впадали в тоску. И это вполне объяснимо: стоит ли охотно трудиться в государстве, которое предлагает своим гражданам только минимум? Вы трудитесь, а вам – минимум. Наверное, поэтому я встречал в СССР так много людей, которые совсем не желали трудиться. Зато они всегда готовы были обокрасть государство.

В армии я служил в пограничных войсках, на западной границе. Папа куда-то позвонил, с кем-то встретился, кому-то заплатил, и меня послали на хорошую заставу, где служили интеллигентные ребята. На заставе я по-приятельски подгонял по фигуре армейскую форму не только солдатам, но и офицерам. Все говорили, что у меня талант. Меня ценили. Все видели, что мне нравится шить, и это была правда – я люблю свое дело. После службы я вернулся в родной город и пошел работать в ателье. Мой папа привел меня к своему приятелю, директору, то есть туда, где и сам числился портным. И все повторилось: сначала я работал брючником, а затем научился шить костюмы. А потом, как и папа, стал работать на дому – для солидных клиентов.

Конечно, мы тоже обкрадывали государство, не платя ему никаких налогов с нашей прибыли. Признаться в этом я не боюсь. Пожалуй, это было взаимное неуважение: государство предложило нам, своим гражданам, только минимум приличной жизни, и мы в ответ проявили минимум преданности и почтения. Недаром существует поговорка: «Что посеешь, то и пожнешь».

Иногда меня упрекают, что в СССР я получил бесплатное образование и в первую очередь профессиональное, и смею быть недовольным. Ах, если бы люди, упрекающие меня в неблагодарности к советской системе, знали, какого качества было это образование! Это был все тот же минимум. То есть я бесплатно получил в училище минимум знаний и навыков, и если бы не мой папа, я имел бы самую низкую квалификацию. Я был бы никудышным работником, халтурщиком. Кое-как ковырял бы иглой, выдавая низкопробную продукцию, получая за это всего девяносто рублей в месяц. Наши наставники не любили свое дело, не любили нас, учеников, и вообще не скрывали равнодушия к стране и ее гражданам. Но и этих людей можно понять: приученные государством к минимуму, они прилагали столько же усилий.

В СССР я вернуться не хочу. Это была странная страна. В школе нам внушали, что Советский Союз – это такое государство, где в первую очередь уважают труд, а я могу компетентно заявить, что мою трудовую профессию люди зачастую презирали. Когда они слышали от меня, чем я занимаюсь, они почти всегда разочарованно кривились и замолкали. Некоторые отворачивались.

Я был неплохо одет – не из советского универмага. Я был одет так, что меня замечали. У меня были тонкие импортные свитера, замшевые куртки и пиджаки из гладкой кожи, и, конечно, хорошо сшитые собственными руками костюмы. Обувь я носил французскую или итальянскую. Ведь я много зарабатывал. И меня принимали за дипломата, работника торгового главка, директора магазина или перспективного ученого, доктора наук, хотя я был еще совсем молод. «Ах, скажите скорее, где вы работаете!» – спрашивали девушки и молодые дамы, а иногда и просто любопытные люди. И я всегда вздыхал и улыбался. Потому что я знал, что сейчас будет: сейчас я увижу на лицах разочарование. И я говорил: «Я – портной. Работаю с утра до вечера, шью для людей одежду». В ответ на меня глядели так, будто я кого-то оскорбил или признался в том, что я заразный. И у меня сложилось впечатление, что, произнося слово «портной», я как будто говорил о чем-то неприличном. А ведь речь шла о том, что я тружусь не покладая рук. Вот вам и трудовая профессия в СССР!

Вкусы у людей, конечно, разные. Если кому-то нравится минимум – товаров, услуг и комфорта – пожалуйста, СССР для таких людей – рай. Но мне по душе изобилие или хотя бы достаток. Разве желать этого ненормально?

СССР – страна не для меня. Многие там, как мне кажется, не любили трудиться и не уважали труд. И мой папа говорит, что он тоже не хотел бы туда вернуться. Ему девяносто лет. И когда он садится у открытого окна подышать воздухом, а я укрываю его пледом, я всегда говорю: «Какой же ты у меня молодец!» Ведь это мой папа привил мне уважение к нашей трудовой профессии, а не советские наставники. Тем людям было все равно, что из меня получится. Некоторые из них так прямо и говорили».

Андрей Ко – ченко, 1955 года рождения: «В СССР можно было выбрать любую профессию, потому что государство гарантировало своим гражданам трудоустройство. Мы не думали о завтрашнем дне. За нас это делало наше правительство. Мы, советские люди, могли стать кем угодно. Не всех брали только в космонавты, в летчики или в артисты балета, ну или в скрипачи, если нет абсолютного слуха. Но в целом – как у Маяковского: «Все работы хороши – выбирай на вкус». И граждане СССР, выбирая себе занятие, не сталкивались ни с какими препятствиями. Ведь в нашей замечательной стране не существовало сословий, и образование было бесплатным! Это, я считаю, грандиозное отличие социалистической системы. Вот почему каждый житель в Советском Союзе жил с чувством большого личного достоинства.

Наилучший пример – выпускники школ. Вчера они – школьники, а сегодня гурьбой поднимаются по ступеням высших учебных заведений. И волнуются они лишь по поводу своих способностей, а не о содержимом кошелька. Если парень или девушка те или иные дисциплины знают на «хорошо» или «отлично», кто или что помешает им стать студентами? И вовсе не важно, из какого уголка Советской страны они приехали! Хоть из тайги или пустыни, из самого отдаленного поселка, из какого-нибудь рыбацкого хутора, с полустанка! Это не имеет значения. СССР – единая, могучая держава, и все ее граждане равны друг перед другом. Захотели учиться в Москве – езжайте, выбирайте институт, академию, университет и дерзайте! Если вы старались, трудились над собой, накапливали знания, укрепляли личную дисциплину, участвовали в общественной жизни, перед вами распахнутся любые двери. Смело и гордо шагайте в будущее. А о кошельке в студенческую пору пусть думают в капиталистических странах. У них там все только за деньги. Высшее образование стоит недешево. За обучение просят дорого. Его могут позволить себе дети богатых родителей или те, кто отчаянно копил средства, недоедал, ходил в лохмотьях, экономил на электричестве, воде, транспорте. Об этом нам, молодым, говорили и в школе, и на производстве. И я помню, что слыша этакое, мы всегда отвечали: «Ну их к лешему, этих капиталистов! У нас в тысячу раз лучше!»

Насчет того, где было лучше, я готов спорить и сейчас. И это не пустой разговор. В СССР сложилась редкая, уникальная ситуация, может быть, единственная во всем мире: абсолютная уверенность населения относительно своего будущего. И это имеет прямое отношение к выбору профессии в нашей прекрасной социалистической стране.

Мои родители были рабочими: отец – кровельщик, мать – крановщица. Папаша говорил: «Люблю громыхать железом!» Он работал на крышах. Мама тоже, понятно, работала на высоте. И они, бывало, весело спорили, кто поднимается выше. Итак, мои родители были самыми простыми тружениками строительных организаций, но как же они жили и держали себя в обществе? В том-то и дело, что если бы какой-нибудь капиталист приехал бы в наш город и увидел бы моих папулю и мамулю, то обманулся бы. То есть он подумал бы, что перед ним представители высокообразованной части общества, ученые с ученой степенью, инженеры, редкие специалисты и прочее. Потому что мой папаша любил после работы надеть элегантный костюм с галстуком, запонки, начищенную до блеска обувь и спрыснуться одеколоном. Нередко он заходил в парикмахерскую и говорил: «Подравняйте височки. И сделайте аккуратно сзади». А потом он отправлялся в Дом культуры, где вел вечерний кружок любителей игры в шашки. А мама колдовала над прической, надевала красивое платье, украшения, белые туфли на высоких каблуках и шла в кружок моделирования модной одежды. Крановщица! Так-то!

За мной присматривала бабушка, Наталья Андреевна, 1901 года рождения. Мамина мама. Она тоже не сидела сиднем – помогала разыскивать потерявших друг друга во время войны людей. Писала десятки писем в десятки городов, в архивы, в общественные организации. И ее часто звали в различные коллективы и общества выступить с трибуны или поучаствовать в заседании. И она тоже колдовала над прической, надевала нарядное платье, красила ногти, губы, припудривалась, вертелась перед зеркалом, и только затем выходила из дому. А чем она занималась прежде, то есть какая у моей бабули, Натальи Андреевны, была профессия до выхода на пенсию? Маляр-штукатур! Вышла из семьи мелкого служащего. А держалась так, будто была аристократка. Это я говорю о советской гордости и большом личном достоинстве.

Взять хотя бы моего папашу. Он хорошо зарабатывал, не увлекался спиртным, водку не уважал, предпочитал коньяк. Простой рабочий человек, кровельщик. А когда он шел по улице, вы могли подумать, что идет директор предприятия или хотя бы ответственный работник торговли. Брюки всегда выглажены утюгом, со стрелочкой, на ботинках или туфлях – ни пятнышка, в кармане всегда чистый носовой платок. Ногти розовые, аккуратно подстриженные. И на лице у моего папаши всегда хороший день. Он так и говорил о себе: «На моей физиономии всегда славный денек!» И действительно, его редко спрашивали: «Как дела?» Все и так было ясно. Дела у папаши шли отлично. После работы всегда в галстуке, при часах. Опрятный, благоухающий. Он не мог сидеть дома, как другие, лежать на диване с газетой или торчать у телевизора. Ему нравилось быть активным гражданином. В нашем дворе, к примеру, не было ни пьяниц, ни хулиганов, ни вообще каких-либо безобразий. Потому что мой папаша организовал комитет общественного порядка и наладил его работу. Любой житель нашего двора, заметив какое-нибудь нарушение, звонил дежурному по комитету, и тот в считанные минуты собирал дружину. И в этот комитет, надо сказать, записывались с удовольствием, уговаривать никого не приходилось.

Некоторые, вспоминая то время, говорят, что известной проблемой были трудные подростки. Они будто бы сбивались в компании и шатались по городу, пили спиртное, приставали к прохожим. Так вот у нас во дворе подобное безобразие было невозможно. Во втором подъезде жил дядя Вася-штангист, огромный по комплекции бульдозерист и тоже активный общественник. Были и другие крепкие, внушительные люди. Собравшись в дружину, они могли дать отпор любой самой разнузданной, распоясавшейся компании. При этом они были вежливы, предупредительны, стремились показать высокий уровень культуры.

Мне всегда нравится говорить о советской культуре, особенно если речь идет о простых людях, о рабочих. В нашем доме жили преимущественно строители – работники СМУ и смежных организаций: сварщики, каменщики, экскаваторщики, бульдозеристы, кабельщики, кровельщики и представители еще двух десятков специальностей. Это были самые простые люди, но они представляли собой высококультурное общество! Вот уж чистая правда. Никто не сквернословил, не стремился к распущенности, к дешевым эффектам, хамству, невыдержанности. Показной удали не припомню. Как не помню безразличия, равнодушия. Мусор из карманов под ноги не бросали – стеснялись. Окурки не швыряли. Спиртное на виду у всех не пили – это считалось глупостью. Бывало, кто-то вдруг запоет или затанцует, но это называли чудачеством. А крепкие выражения произносили шепотом! Да. И молодежь учили тому, что личность – это прежде всего культура: внешний вид, манеры, уважение к окружающим. После трудовой смены обычные рабочие стремились надеть чистую рубашку, галстук, пощеголять в костюме. Подчеркну, что речь идет о тех, кто восемь часов в день ходил в грубых башмаках, спецовках, рабочих рукавицах! Это говорит о том, что в СССР рабочие стояли на уровне жизни среднего класса капиталистических стран, а культурой были, несомненно, выше!

Если в капиталистическом обществе главным мерилом являются деньги, то у нас в Советском Союзе с ума по ним не сходили. О человеке судили прежде всего по поступкам и его роли в коллективе. Высшее достижение социалистического строя! В той среде рабочих, о которой я говорю, к деньгам относились с легким пренебрежением. Стеснялись пересчитывать на людях. Лихо, небрежно засовывали в карман, и так же и вынимали. И я не помню, чтобы кто-то забивал себе голову приобретательством. Купил диван – хорошо, приобрел пару кресел – здорово, но это не такое уж событие. А вот собраться на субботник и привести в порядок дворовую территорию или улицу – вот это действительно стоит обсуждения!

Говорят, что тяжелый труд действует на человека только определенным образом: огрубляет его, лишает утонченности, отнимает тягу к культуре. Так было и есть в капиталистических странах. А у нас в СССР все происходило наоборот. Рабочие стремились к совершенству. Пример – мои родители и моя бабушка. Недаром они одевались как инженеры или ученые, или директора предприятий, а мыслили как государственные деятели: старались, чтобы общество было культурным, сплоченным, высокоразвитым.

Мой папаша был первым на субботниках и так увлекал своим энтузиазмом, что труд превращался в праздник. Люди работали не просто с удовольствием, а радостно. А если кто-то приходил с кислым или недовольным лицом, папаша говорил ему: «Слушай, друг, ведь это твой город, твоя улица, твоя страна! Другой у нас нет и не нужно. Погляди, как кругом хорошо! А если ты улыбнешься и как следует поработаешь, будет еще лучше. Ну-ка, покажи миру, что такое советский человек! Мы, советские трудовые люди, не привыкли жить в хлеву. Мусора не потерпим. Грязи на наших улицах не будет. У нас достоинства не на копейку!» После таких речей даже последние лодыри хватали метлу, лопату, грабли и бросались наводить порядок. Работали все, несмотря на должности и звания.

Заработная плата инженера-электрика или инженера-строителя отцовского предприятия составляла 120–130 рублей в месяц. А мой папаша зарабатывал 180, причем без премии. С премией – больше двухсот рублей. Маме тоже меньше ста пятидесяти рублей в месяц не платили, и тоже без премии. Выходило, что рабочие зарабатывали больше инженерно-технических работников. И поэтому когда я подрос, у меня не было никаких сомнений в том, что можно смело становиться рабочим и жить в свое удовольствие. Ведь кроме оплаты труда на советских предприятиях существовала забота о рабочих и служащих. Кроме обычных столовых работали магазины, буфеты и даже ателье и парикмахерские. То есть товары привозили прямо на предприятия, и там же оказывали бытовые услуги, чтобы трудящимся было удобно и хорошо. Распространяли билеты на различные мероприятия, путевки в дома отдыха выходного дня. Однажды я пришел к папаше на работу, на строительную площадку, и увидел такую сцену: рабочий день закончился, но люди не расходятся, а собрались возле фургона с надписью «Горторг», и оттуда, из фургона, ведется продажа зимних шапок. Все оживлены, улыбаются, всем приятно и легко, потому что не нужно ходить по магазинам. Хочешь купить шапку – пожалуйста, городская торговая организация поможет тебе сэкономить силы и время, доставит товар прямо к месту работы.

Не стоит и говорить, что рабочие были довольны. Ведь им жилось хорошо. Я не встречал ни одного случая в своей жизни, чтобы кто-нибудь был недоволен советской властью и социализмом. Чтобы кто-нибудь изрыгал проклятья в адрес руководства предприятия, города или страны – такого я отродясь не видел. Нас, трудовых людей, нельзя обмануть. Если бы нам жилось плохо и мы прозябали бы в нищете, унынии и вообще бедствовали бы, мы бы вышли из домов и заполонили бы улицы. А это случалось лишь в дни праздничных демонстраций, когда все советские люди отмечали свои трудовые достижения и успехи республики и всей страны.

Мы, советские люди, считали демонстрации трудящихся прекрасными моментами нашей жизни. Было много веселья, легкости. Атмосфера в такие дни складывалась по-настоящему праздничной. Веселье в нашей семье, надо сказать, начиналось прямо с утра, когда мама и папа спорили, в колонне какого предприятия я буду шагать и кричать «ура». Мне хотелось идти и в маминой, и в папиной колонне, потому что везде было интересно.

И вот когда мы двигались в огромной массе людей мимо трибуны с руководителями города, тогда-то лучше всего и было видно, что такое рабочий класс в СССР и каков уровень жизни обычных рабочих.

За границей простой рабочий одет во что придется – какие-то джинсы, куртка, поношенный свитер, ботинки на все случаи жизни. Лицо у него не веселое, а наоборот озабоченное, напряженное. И верно: с чего ему веселиться? Завтра хозяин подсчитает прибыль, заведет экономию, затеет увольнения, или вообще прогорит, разорится, и куда податься рабочему? Рабочий в капиталистической стране вынужден отчаянно экономить, откладывать на черный день, и из-за этого он кое-как одет, кое-как питается и ему не до веселья. А у нас в СССР? И в папиной, и в мамоной колонне шли обычные сварщики, крановщики, каменщики, кровельщики, водители, но как они выглядели! Все женщины были нарядно одетые, в красивых платьях, туфлях, с украшениями, с модными прическами, с маникюром. Мужчины – в костюмах, в хороших пальто, в кожаных перчатках. Многие носили шелковые кашне и имели коллекцию запонок. Вот вам самые простые люди! Разве это не преимущество социалистической системы перед капиталистической?

А как отмечали такие дни! В каждом доме накрывали стол, приглашали гостей, пили коньяк, шампанское. К нам в дом приходили друзья и папы, и мамы, приносили собой торты, лимонад, конфеты. Напиваться было не принято. Скандалы я видел только в кинофильмах. Зато пели песни, смеялись, шутили и радостно смотрели в будущее. Когда простые рабочие, кровельщик и крановщица, счастливы и с радостью смотрят в будущее, это ли не доказательство того, что человек, живущий в СССР, мог выбрать профессию по душе, а не по жесткой необходимости?

Служа в армии, в ракетном батальоне, я сдружился с двумя приятелями из северного города и после службы поехал с ними. Дома, конечно, было хорошо. Но мне захотелось посмотреть нашу страну. Мне понравились рассказы о необычайно красивой северной природе, а также о простых и открытых людях. И вот я очутился на севере, где сильные морозы и карликовые деревья. Устроился на комбинат. Мне выделили комнату в общежитии гостиничного типа.

По сути это была маленькая отдельная квартира с ванной и туалетом, только крошечная. Но рабочему неженатому парню больше и не нужно! Я тут же навел порядок: побелил потолок, наклеил новые обои, покрасил пол. В ванной заменил старый кран новым. Повесил люстру. Купил в мебельном магазине раскладной диван, кресло и журнальный столик. Купил красивые шторы с подсолнухами. И обо мне побежал слух по общежитию, что я серьезный человек с твердыми принципами, а не легкомысленный малый. Ведь я, кроме того, не устраивал попоек. То есть я не тратил заработанные деньги на ерунду – на спиртное и на хмельные разговоры за столом и сомнительный авторитет устроителя застолий. Я, как и мой папаша, носил костюм с галстуком и безупречно начищенную обувь. Дамы любовались моей аккуратной прической и не верили, что я холостой.

В нашем общежитии жили преимущественно рабочие. Кто-то имел семью, кто-то был одинок. Попадались и молодые инженеры, специалисты, хорошо образованные ребята. За плечами у них был институт или университет. С ними было интересно поспорить о чем-нибудь и в споре найти истину. Они спрашивали, почему я не иду учиться, не стремлюсь получить высшее образование. У них было ошибочное мнение насчет жизни – будто только с дипломом инженера или специалиста можно прилично жить. Я говорил им: «Это чепуха. Я – рабочий, и я своими руками обеспечу себе достойную жизнь». Я работал на экскаваторе, рыл промышленные траншеи, котлованы. Мне нравилась эта работа, так как я тут же, не сходя с места, мог видеть ее результат. Работал я в спецовке, в грубых башмаках, а после работы, как и мой папаша, надевал белую рубашку, галстук, спрыскивался одеколоном. Ногти я всегда содержал в чистоте. И мне стали говорить: «На вас приятно посмотреть!»

Конечно, люди меня окружали разные, и по уму, и по возрасту. Некоторые были уже зрелые, их дети ходили в школу. Привычки у таких людей уже сложились и что-либо менять они не хотели. Иные одевались неряшливо, с безразличием к внешнему виду. А иные неряшливо себя вели – бросали под ноги мусор, плевали, швыряли окурки. Но я не делал им замечания, а говорил о нашей стране. «Вот мы – рабочие, – говорил я. – И во всем мире думают, что рабочий – это грубый человек, измотанный трудом, отмахнувшийся от культуры. Но только не у нас в СССР. Верно? Мы, советские трудовые люди, и работаем хорошо, и отдыхаем хорошо, и одеваемся не как попало и не во что придется. И страну свою уважаем. Не мусорим, не сквернословим. Потому что у нас достоинства не на копейку!» Это были слова моего папаши, и они очень часто действовали. Но бывали и исключения.

На моем этаже жил некто Игнат С., разнузданный парень лет двадцати пяти, носитель гиблой мещанской философии. Он был не женат и исповедовал такую идею, что пока мужчина холост, он должен жить «со звоном» или так, «чтобы пыль шла». Этой дурацкой идеей он пытался оправдать свои еженедельные попойки и пьяные выходки. Сбил себе компанию из таких же слабых по духу парней и бросился пьянствовать, скандалить и дебоширить. Они и мебель ломали, и в окно выпадали, и на общей лестнице засыпали, и полуголые по сугробам бегали, как сумасшедшие. И, конечно, дрались и невероятно шумели. Но мы твердо решили дать им отпор. Мы решили прекратить эти безобразия навсегда.

Я говорю «мы», потому что вокруг меня тоже собралась компания из молодежи, но только положительного толка. Ребята во всем стремились проявлять высокую степень культуры. Носили костюмы, галстуки, предпочитали говорить: «Приветствую!», а не: «Здорово, кореш!» Мы любили физкультуру и спорт, интеллектуальные игры, викторины, диспуты, с удовольствием работали на субботниках. Нам нравилось занимать гражданскую позицию «активный гражданин», самую лучшую в любом обществе. И вот мы вызвали шайку дебоширов во главе с Игнатом С. для выяснения отношений.

Собственно, мы собрались предъявить этому сборищу пьяниц ультиматум. Игнат С. явился бледный, хмурый, одутловатый и злой, словно проклятый, погибающий на каторге в кандалах. Я хотел было стукнуть кулаком по столу и заявить, что отныне в нашем славном общежитии не будет ни одной позорной пьянки, иначе мы возьмемся действовать как дружина и наведем порядок силой, как вдруг мне пришло в голову, что передо мной стоит такой же рабочий, как и я, только свернувший не на ту дорогу. И я сказал: «Ты отчего пьешь, дружище? Скучно, или, быть может, девушка бросила? Погляди на себя – не человек, а половина человека. Не личность, а карикатура. Слабый, как мальчик! Бледный, как старичок. Пожалуй, что гирю в шестнадцать килограмм уже выше плеча не поднимешь. А ведь жизнь проходит безвозвратно. И девушки на таких неудачников не смотрят. Ты для них окурок, а не мужчина. Подвязка ты от кальсон, а не парень. А ведь мог бы быть первым из первых».

Игнат С. отвечает: «Остановись, говорил-ка! Ты кто – радиоточка? Дай нам водочки попить, пошуметь, как лес. Дай молодость справить! Мы свое на диванах еще отсидим. На заседаниях выспимся. Жить надо так, чтобы потом было что вспомнить. Если не пьешь, отскочи, не порти настроение. А я после трудовой смены хочу нервы поправить, потому что работа у меня тяжелая, нудная в шахте. А нервы, чтобы ты знал, великолепно лечит портвейн. Кроме того, мне интересно за столом отдохнуть, где закуска и друзья-товарищи. А на все остальное мне взирать скучно, как на тающий снег».

Игнат готов был драться, и его приятели тоже. И я подумал: «Ну, выйдет сейчас драка. Мы, конечно, окажемся сильнее. То есть опозорим этих пьяниц. А что будет потом? Все скажут: «Рабочий бьет рабочего» – и это позор и нам тоже, и вообще всему рабочему классу. Что же тут хорошего?»

Поэтому я взял и сказал: «Ну вот что: берите и нас в свою компанию. Будем пить вместе. А потом, как отрезвеем, пойдем в рабочий клуб и в спортзал». Игнат С. криво усмехнулся и проворчал, что мы ему не компания. Но мы уже вынули наши деньги и стали рассуждать, кто за коньяком пойдет, а кто за закуской. Глядя на это, Игнат передумал. Товарищи его тоже были не против. Они хотели коньяку, колбасы, сыру, копченого окорока и прочей еды, о которой мы говорили. Закусывали эти люди плохо, чем придется, потому что беспощадно пропивали каждый рубль. Наконец мы пришли в комнату Игната, сели за стол. Налили коньяку, выпили по рюмке. Игнат произнес тост: «Чтобы жизнь была, как фейерверк!» Приятели его набросились на еду. Ели они жадно и некрасиво, и я сказал: «Ну! Разве это застолье, Игнат? Ерунда. Скатерти нет, посуда казенная, украдена из столовой. А твои люди только вилками стучат, и больше ничего. Они худые и голодные. Какое же тут веселье? Какой фейерверк? Кругом грязно, уныло. В комнате у тебя накурено, неуютно. Обстановка бедная, даже нищенская. Сам ты одет, как бродяга. Но только ты не подумай, что я сюда пришел тебя оскорблять. Наоборот. Ты рабочий, я – рабочий, и мы должны выручать друг друга. Раз уж ты сказал, что жить надо так, чтобы было что вспомнить, то завтра я тебе покажу настоящую жизнь. Не пожалеешь!»

Игнат не суетился, как его собутыльники, и к еде не притронулся. Набивать рот колбасой и окороком не позволяло ему самолюбие. Однако мои слова его разозлили. Он обиженно швырнул папиросу в тарелку, а потом вскочил прямо на стол и стал яростно отплясывать, давя и расшвыривая посуду. «Вот тебе жизнь! – кричал он. – А все остальное – скука, трясина! Что, не нравится? Тогда пошел вон отсюда! Прыгай в окно! А не прыгнешь, я тебя выброшу!»

Ясно, что я был сильнее Игната, потому что я не тратил свое здоровье на бессмысленные попойки, как этот жалкий пьяница. Но бить слабого человека было бы слишком просто. Поэтому я предложил вот что: «Давайте устроим турнир, прямо тут, за столом. Сойдемся на руках. Кто самый сильный из вашей разгульной компании? Все пятеро? Берусь положить всех пятерых. Буду сидеть, где сижу, а против меня пусть садится любой желающий. Вам хочется куража, вот я и предлагаю соревнование. Если хотя бы один раз кто-нибудь из вас окажется сильнее, прижмет мой кулак к столу – сто рублей плачу не сходя с места!»

Деньги заинтересовали компанию. Все пятеро изъявили желание «наказать» меня за дерзость. Игнат, впрочем, сначала вызвался быть судьей. Он решил действовать стратегически. Он был уверен, что после двух-трех побед я устану, и тогда он легко швырнет мою руку к столу. Но я победил всех пятерых, в том числе и Игната. Пьяницы не могут быть физически сильными. Это редкий случай, когда пьяницы остаются богатырями. Зато они умеют здорово обижаться и скандалить – и вот скандал и стал разгораться на фоне обидного проигрыша. «Думаешь, мы тебе сторублевку выложим? – кричал Игнат. – Ни шиша не получишь! Э, да вы поглядите на него! Пришел, понимаешь ли, сюда, чтобы оскорблять нас, обобрать и нажиться, и в ус не дует! А ну, катись отсюда!»

Я сказал, что денег мне не нужно. В качестве выигрыша я хочу видеть завтра всех пятерых в спортзале. Довольно превращаться в хилых старичков и бледных мальчиков! Довольно ходить как нищие. И не пора ли разбавить мужскую компанию нашими славными девушками? Они ждут приглашений в кафе и на танцы, хотят внимания и ухаживаний, мечтают держать за руку сильного и хорошо одетого мужчину, а не забулдыгу в старых, поношенных брюках и истоптанных башмаках. «Или, может быть, вам не нужны женщины? – спросил я. – Так и скажите! Может быть, вы желаете дарить цветы не дамам, а друг другу?»

Послышался ропот: «Слушай, Игнат, в самом деле – странно это, непорядок. Что мы – горемыки? Я себе шапку не могу купить приличную, денег не хватает, пропиваю. А мне, между прочим, одна буфетчица нравится, Аленка… Но она на меня не смотрит. Я бы на ее месте тоже не смотрел… Хожу, как босяк трехкопеечный – надеть нечего… Надоело, это, Игнат. Я хочу как человек жить. Благоухать хочу. И чтобы меня девушки любили!»

Претензий Игнату было много. Вся его компания приятелей, оказывается, устала от попоек, но противиться не решалась. Ждали повода. И тут – я. В моем лице говорил весь советский рабочий класс, здоровое, полноценное общество, стремящееся только к лучшей жизни. Игнат был исключением, мелкой, ничтожной пылью, которая иногда появляется рядом с чем-то грандиозным. Но что такое эта пыль? Дунул – и нет ее!

И я сказал: «Вот что, ребята: бросайте пьянку, разгульную жизнь и неуважение к обществу. Бросайте ваши жалкие застолья и угрюмые разговоры. Гоните прочь мещанскую философию. Отбросьте гнилую теорию насчет того, что без водки жить скучно и вспомнить будет нечего. Бред сумасшедшего! Займитесь физкультурой и спортом, после работы одевайтесь как на праздник, ухаживайте за девушками, ходите в театр, в кино, в клубы, библиотеки, женитесь! Жить нужно так, чтобы все видели: наш советский рабочий – счастливый человек, потому что все у него хорошо».

Игнат увидел, что друзья-приятели вот-вот от него отступятся, вскочил с места и куда-то ушел. Дома он не ночевал целую неделю. А потом мы узнали, что он оформил перевод на другой рудник, выписался из общежития и поселился в другой части города. Приятели его за ним не последовали. Они хотели быть, как мы, то есть так же хорошо выглядеть и всегда занимать активную жизненную позицию. И у них все получилось. Ведь они хорошо зарабатывали и были в надежных руках своих товарищей, рабочего коллектива. Все это я говорю к тому, что человек в СССР, выбравший рабочую специальность, всегда мог рассчитывать на полноценную жизнь, радость и счастье. Главное – идти всем вместе по дороге социализма и не сворачивать.

Советский Союз был самой лучшей страной в мире.

Игнат С. тоже не пропал, так как вовремя сообразил что к чему. Через полгода он появился в нашем общежитии сильно изменившийся. Это был уже не тот Игнат, который, изнывая от скуки, пропивал всю свою зарплату. Он приехал в новеньком пальто и штиблетах, в белой рубашке, в перчатках, аккуратно подстриженный. Он улыбался и всем представлял свою жену, симпатичную брюнетку. И все были рады его видеть. О прошлом Игната не вспоминали. И правильно!

Через два года я женился и уехал с севера со своей женой в Восточную Сибирь, а оттуда мы перебрались в мой родной город. Моя жена тоже имела рабочую специальность. И мы оба гордились, что каждый день трудимся на благо нашей родины.

Советский Союз – моя единственная мечта. Я хочу вернуться в эту страну больше всего на свете. Другой мечты у меня нет, и не может быть. Вот так».

Ольга Ов – кова, 1956 года рождения, жительница того же города, что и Андрей Коченко: «Мой отец был обувщик, сапожник, работал в мастерской по ремонту обуви. Мастерская находилось в подвальном помещении. Окон там не было, свет только электрический. Пыльно, грязно. Воздух всегда спертый. В СССР многие государственные помещения выглядели безвкусно и уныло, а уж подвалы тем более. И в таком подвале двадцать пять лет проработал мой папа. Единственное, что мне нравилось, это значок «СБ» на двери, означающий службу быта. Больше ничего в папиной профессии меня не привлекало.

Помню, в восемь лет я впервые стала свидетельницей очень некрасивой сцены. Я пришла к папе на работу, принесла ему кефир и коржики. Села за перегородкой на маленький стульчик. И тут явился посетитель и показал папе мужские импортные полусапоги с остренькими носами и изящными каблучками. Черные, из натуральной кожи. Очень хорошие. Папа видит, что с ними случилась беда: надорвалась подошва. И посетитель тоже говорит: «Ах, несчастье! В темноте наступил на кусок торчащей из земли арматуры. Помогите! Сделайте что-нибудь!» Папа стал оформлять заказ. Сказал: «Заказов очень много, поэтому приходите на следующей неделе, в четверг». Выходило десять дней. Посетитель занервничал, принялся спрашивать: «Нарочно затягиваешь? Хочешь содрать с меня за срочную работу? Деньги нужны? Вот тебе трешка! Доволен? Завтра приду, и чтобы все было готово!»

Папе это очень не понравилось. С ним говорили на «ты», швырнули ему деньги. Он обиделся. Велел посетителю убрать деньги и сказал, что он модельную импортную обувь к починке не принимает, потому что у него игла толстая и капроновая нить грубая. От этого вещи теряют свой вид. А другого оборудования у него нет. «Идите в модельное ателье, – сказал папа. – Там и швыряйте свои трешки». Тогда посетитель точно взбесился, ударил кулаком по столу, потребовал выдать ему книгу жалоб. Папа подал ему книгу. И посетитель написал, что мастер по ремонту оскорбил его нецензурными словами, пытался вымогать деньги за срочную работу – три рубля. Уходя, он оскорбил и меня: «Это твоя дочка? Вырастет такая же сволочь, как ты! Это уже сейчас заметно!» Папа поглядел на меня и сказал: «Не обращай внимания». Было видно, что он привык к оскорблениям. А я училась только во втором классе, и мне еще лишь предстояло узнать, как устроена жизнь. Я брала книгу жалоб и пыталась разбирать записи, сделанные взрослыми. Многое я разобрать не могла и спрашивала папу, что тут написано. Он усмехался и отвечал: «Грязь всякая. Хорошего мало, почти нет хорошего. В основном – помои».

Я знала, что помои – это отходы. И со временем мне удалось прочитать многие записи и убедиться, что они были действительно помоями. Люди называли моего отца дрянью, мошенником, негодяем, вором, лентяем, прохвостом и забулдыгой. И другими нехорошими словами. Писали, что он работает пьяный, от него разит водкой. А мой папа вообще не пил спиртного, так как у него был порок сердца. Он был инвалидом. Одна нога у него была короче другой. Он поэтому и работал обувщиком, на другую работу его не брали.

Иногда мама поручала мне относить папе суп в кастрюльке, котлеты. Я возвращалась из школы и шла в мастерскую. Пока папа обедал, я читала книгу жалоб. Со страниц этой книги лилась грязь, а порой казалось, что от нее несет смрадом. Люди, выражая свою злобу, нисколько не сдерживались. Подрастая, я постепенно понимала, что происходит. Моему папе мстили за существующую систему, словно это он ее выдумал. Мастерских по ремонту обуви в городе было очень мало, их не хватало. И мастеров было мало.

Зарплату им платили жалкую, и желающих на такую зарплату нужно было поискать. И поскольку жители нескольких районов шли только в одну мастерскую, то срок выполнения заказа достигал, бывало, двух-трех недель. Оборудование в мастерских не меняли, а только ремонтировали. Швейные иглы были толстые, после них оставались следы, капроновые нити были неприглядные, суровые. Набойки, каблуки и прочий материал были грубые, некрасивые. И работа, что и говорить, казалась грубой. Обувь вроде бы чинили, но на вид она лучше не становилась. Женские сапоги теряли последнюю привлекательность. А еще случалось, что люди приносили такую обувь, что ее уже нельзя было починить. Папа так и говорил: «Это можно только выбросить». И из-за всего этого люди злились, нервничали, грубили, хамили. Винили во всем моего отца. Им было все равно, что он инвалид. Обычные советские граждане срывали на нем злость, оскорбляли его, запугивали.

Отчего они злились, понять можно. Оттого что у большинства из них не было достатка, то есть они отдавали в починку единственную «приличную» пару обуви, вынимали из чулана или сундука старую, изношенную и были вынуждены ее носить десять дней, а то и две недели. Кому это понравится? Папины объяснения их не устраивали. Они кричали на него, обзывали лентяем, алкоголиком. Некоторые были твердо уверены, что папа пьет на рабочем месте спиртное и поэтому медленно работает. Бабуси шипели на него, проклинали, дедушки грозили кулаком и пищали: «Сволочь! Совсем разучились работать! В войну с тобой бы не церемонились! Поставили бы к стенке – сразу бы научился делать, как надо!» И никто, повторю, не желал слушать никаких объяснений. Вот вам доброта и понимание советских людей. Эти ужасные примеры вошли в мою детскую память навсегда. Никто не говорил: «Ах, мы тебя понимаем, дорогой наш товарищ! Мы тебя очень понимаем, дружище. Виноват не ты, а система – горисполком, служба быта и твое начальство. Вот мы пойдем к ним и потребуем смены оборудования для улучшения качества работы, потребуем модернизации, повышения качества материала и сокращения сроков выполнения заказов. А заодно потребуем увеличения твоей заработной платы, чтобы ты, друг, не встречал нас с таким хмурым, озабоченным лицом, а вежливо приветствовал и улыбался». Куда там!

Разве в СССР это было возможно? Люди в СССР предпочитали оскорблять обувщика, хотя прекрасно знали, что у него не частная лавочка, а государственное предприятие.

В школе я стеснялась профессии моего отца. С гордостью рассказывать о том, что я дочка сапожника было немыслимо. Меня бы презирали. Дети нашего города, сколько я помню, не были добрыми. У нас были развиты примитивные инстинкты: зависть, ревность, стремление группироваться, то есть сбиваться в небольшие группы – тройки, четверки, и объявлять, что мы лучше, а другие хуже. Сейчас мне кажется, что мы были очень злые.

Например, мы высмеивали старых людей. Кривлялись перед бабушками, дедушками, плевали в их сторону, иногда бросали им под ноги мусор, сосульки, деревяшки. Мы не любили их за жалкий, убогий вид. Старушки носили некрасивые серые теплые платки, войлочные ботинки или валенки. А их летняя обувь была совсем бедная, стоптанная. И одежда их всегда была безвкусной, поношенной и очень часто темной. Дедушки были одеты не лучше: душки очков перемотаны синей изоляционной лентой, брюки порой рваные или с заплатами, ремни изношенные, лопнувшие и стянутые суровыми нитками. Дедушки были частенько небритые, нечесаные, неухоженные, из ушей, из носа росли волосы. И мы, бывало, выскакивали из-за угла и пугали их, высмеивали их нищету и неопрятный вид, оскорбляли. Сейчас мне очень стыдно за такое мое поведение, а тогда мы, советские дети, ничего подобного не испытывали.

Плохо одетые, жалкие старые люди запомнились мне как примета советского времени. Прилично одетых стариков я никогда не встречала, то есть чтобы у них была новая, красивая, качественная одежда и обувь – я такого не видела. Мы, дети, презирали бабушек и дедушек. Став взрослой и прожив половину жизни, я спросила у психолога, почему мы так гадко поступали. И получила вот какое объяснение: дети любят все красивое, сказочное, яркое и интересное, а все унылое, тоскливое, жалкое и убогое не любят и связывают это с ведьмами, кощеями и лешими. Ах, это действительно было так! Сколько раз мы кричали вслед какому-нибудь несчастному дедушке с разросшимися бровями: «Леший! Иди в свое болото!», а бабушкам кричали: «Баба-яга! Где твоя ступа?»

О том, почему старые люди выглядят как нищие, мы не думали. Нам казалось, что все старички и старушки такие тоскливые и убогие. От старых людей плохо пахло, они редко улыбались. Они ворчали, шипели, шаркали ногами и сутулились. У них были очень некрасивые и даже страшные руки и ногти. И они, конечно, не любили нас, детей. Относились к нам всегда недоверчиво, подозрительно, держались грубо. Еще бы! Они ждали от нас неуважения, пакостей и гадостей. Разве могли они нас любить, если мы их не любили?

Я хорошо помню, что и взрослые люди проявляли к старикам мало почтения. В нашем городе никто не оказывал особого внимания бабушкам и дедушкам. Никакие их заслуги, трудовые и воинские, и никакие ордена и медали не могли заставить наших горожан пропускать их вперед в очереди, уступать места в транспорте, обращаться к ним в уважительной форме, например: «Не желаете ли, уважаемый дедушка, того или этого?» Наоборот, к ним относились нетерпимо, считали их капризными, выжившими из ума. Большинство людей говорили им «ты», а не «вы». Помню, как мы с мамой ехали куда-то в автобусе. Все места были заняты, и на каждой следующей остановке людей только прибавлялось. Вскоре, как всегда, возникла толчея, а тут еще появилась какая-то бабуся и стала кряхтеть. И тогда двое недовольных дядечек стали кричать на весь салон: «Ты чего, старая, под ногами вертишься? Чего забыла? Ты должна на печи лежать, а не костями здесь трясти!» Многие пассажиры поддержали этих дядечек. Стали говорить: «В самом деле, зачем ты, бабуся, выбрала такое время, когда люди с работы едут? Чего дома не сидится? Из ума выжила?» Помню, моя мама ничего не сказала. Ей было все равно. Вероятно, это считалось нормой. Люди были издерганы неважной работой общественного транспорта – ведь в автобусах нашего города в те времена было не протолкнуться. Если удавалось занять место на сиденье, это расценивали как большую удачу. И, конечно, было досадно и неприятно уступать это место кому-то другому. Женщины свои места не уступали никому и никогда, даже инвалидам и беременным. Решительно. Мужчины если и действовали как джентльмены и рыцари, то редко.

Как я выбрала профессию? Я слушала свою маму, которая говорила мне именно о стариках, об их бедности. С пятого класса она твердила мне, что нужно после школы поступить в институт, чтобы стать потом какой-нибудь начальницей, лучше всего в сфере торговли. Чтобы иметь «возможности». Иначе, говорила она, я помру в нищете. «Вон какие жалкие бабуси ходят, – говорила мама. – Питаются хлебом да картошкой. Всегда в старом, в заплатах. Пенсии маленькие, нажитого добра нет. С таким житьем только помереть от тоски. Поэтому учись, становись начальницей, ищи «возможности», копи добро». И я пошла учиться в торговый техникум, потом в институт торговли, правда, заочно, потому что так сложились обстоятельства.

Сама мамуля высшего образования не имела. У нее сложилась трудная жизнь. Она поздно вышла замуж – ее долго никто не брал. До войны она жила плохо, часто недоедала, потом недоедала в войну и после войны. В первые послевоенные годы многие недоедали. У мамы был рахит, туберкулез, еще какие-то болезни, вызванные плохим питанием. Три ее сестры умерли от туберкулеза, а она чудом вылечилась. И у нее никогда не было своего дома, даже своей комнаты, она имела лишь свой угол – то в бараке, то в заводском общежитии. Свой дом у мамы появился только когда она вышла замуж за папу. Когда я выросла, она стала мне рассказывать: «Я была рада и такому мужчине. Пусть инвалид – ну и что? У меня вообще никакого кавалера не было. Никто на меня не смотрел. На мне никакая одежда хорошо не сидела, пока я не вошла в тело, а как войти в тело, когда в сыром бараке живешь, еда неважная и вечно денег нет? Замкнутый круг, из которого не вырвешься. И тут появился твой отец, благодетель. Взял меня за руку и повел расписываться. Как я была рада!»

Мама отчаянно копила добро, была скупая, расчетливая, свирепо берегла все, что можно сберечь. Бывало, заглядывала в помойное ведро, рылась в нем, проверяя, не выбросили ли что-нибудь ценное, а ценным у нее считалось все, что можно хоть как-нибудь применить. Она складывала в сундуки полотенца, скатерти, покрывала, посуду, юбки, блузы, кофты, шапки, туфли – все новенькое, и эти вещи были ее добром, они должны были послужить ей в старости. Иногда я думала, что, защищая свои сундуки, мамуля могла, наверное, убить. Но ее можно понять. Государству она не доверяла. Магазины были бедные, как продовольственные, так и промтоварные. Хорошую еду и вещи нужно было доставать. Транспорт работал плохо. На каждой остановке утром и вечером собиралось море людей, автобусы с трудом трогались с места и ехали очень медленно, тащились, потому что пассажиров набивалось сверх всякой нормы. Втискиваясь в автобус, люди отталкивали друг друга, не глядели, кто тут старый, кто слабый, кто ветеран войны и труда, а кто инвалид или ждет ребенка. Надо же как-то ехать!

То же происходило и в очередях за товарами. Незнакомые люди держались по отношению друг к другу настороженно, вежливости и доброжелательности я видела мало. И это, по-моему, естественно. Откуда же взяться вежливости? А доброте откуда появиться? Люди в СССР действовали, как все. То есть один человек поступал, как другой человек. Если ему грубили, он тоже грубил. Его толкали, он тоже толкался. Если ему никогда не уступали место, то и он выбросил из головы всякую мысль об услужливости.

Самые обычные люди были часто грубы и бесцеремонны. Потому что для вежливости нужны причины и соответствующие условия. Вежливость просто так не появляется. Для нее необходимо такое условие, как удовольствие от жизни. Или большое уважение к своей стране. А когда жизнь неважная, с товарами и услугами плохо, с жильем тоже, то вместо вежливости, наоборот, появляются хамство и развязность. Когда мама приглашала в дом мастера-сантехника, у нее всегда делалось хмурое и озабоченное лицо. Перед его приходом она стелила на пол газеты, снимала с вешалки в прихожей пальто, плащи и уносила в комнату. Убирала из прихожей обувь. И всегда бормотала: «Сейчас завалится! В грязных сапогах, с папиросой, наследит, надышит перегаром, кое-как починит, разведет грязь да еще потребует за это два рубля и опохмелиться». Приходил сантехник, пьяный или с похмелья, наглый, грубый, никогда не здоровался, дымил папиросой, топал в грязных сапогах, кое-как устранял неполадки и всегда говорил: «Я мог и не приходить, потому что я сейчас на больничном, так что давай два рубля за срочность». Мама платила рубль. Сантехник ругался и уходил. Другие мастера из жилищной конторы тоже не были ни добрыми, ни воспитанными. Электрик сразу и бесцеремонно закуривал и ожесточенно огрызался, когда мама делала ему замечание: «Мог бы и потерпеть со своей папиросой! Хоть бы спросил, есть ли тут у кого-нибудь астма!»

Когда мне в лицо говорят, что люди в СССР было поголовно вежливые, добрые и вообще человечные и не уточняют, где конкретно, в каком городе, в какой республике, я всегда думаю: это произносит не иначе как выходец из Советского Союза. Потому что он как раз не вежливый и не добрый. Потому что мое мнение его не интересует. Он мог бы сначала спросить: «А каково, позвольте узнать, ваше впечатление от жизни в СССР?», но ему такое поведение непривычно. Он сразу, без церемоний, объявляет то, что ему хочется, и других мнений учитывать не собирается. Он понимает, что и я тоже жила в Советском Союзе, но попросту отпихивает меня, чтобы протолкнуться самому. Гнет свое, как говорят в народе.

Вот так же грубо и нагло частенько действовали граждане СССР. К примеру, в любой очереди в любом магазине и учреждении люди очень болезненно реагировали, когда кто-то проходил вперед, к прилавку, к кассе или к кабинету, чтобы поглядеть, есть ли такой-то товар в продаже, или что-то спросить, уточнить, минуя эту самую очередь. И всегда раздавались голоса: «Эй, паря, куда прешь? Оборзел? А ну, осади назад!» Или: «Мамаша, ты что, ополоумела? Ослепла? Не видишь – тут очередь». Люди, к которым так грубо обращались, оправдывались, говорили, что они хотели только кое-что спросить, уточнить, но никто им не верил. Их оскорбляли, унижали. Особо ретивые или подвыпившие граждане хватали их за руки и оттаскивали. То есть одни советские люди говорили гадости другим советским людям только потому, что им казалось, что их могут обойти, обмануть, облапошить. Только лишь казалось, не больше. Иначе говоря, советские люди не доверяли друг другу. Они видели в другом человеке скрытого наглеца и хитреца и наглели сами. Лили словесную грязь. Гнули свое. Хамили, грубили.

Но как же уважение к личности? Увы, в Советском Союзе сложилось такое положение, что людям было не до взаимного уважения. Везде были очереди. Почти всюду затруднения. Проблемы с товарами, с услугами, с транспортом. Хочешь подстричься у парикмахера – очередь, желаешь купить после работы что-нибудь на ужин – очередь к прилавку, потом такая же очередь в кассу. Затем очередь на автобусной остановке. Люди всех возрастов стояли, ждали, терпели, и никто не интересовался, кто тут ветеран войны, а кто имеет ранения, увечья, кто поднимал фашистов на штыки или голодал в тылу и трудился по четырнадцать часов для фронта и победы, а кто на седьмом месяце беременности или инвалид с детства. Я видела, как в очередях одергивали и оскорбляли стариков с орденами, с тросточками, хромых, несчастных за попытку воспользоваться своим правом пройти к прилавку минуя очередь. Я видела, как кричали женщины зрелых лет, с детьми: «Не пускайте его! Да-да, вот этого старика! Нечего! Пусть стоит как все! А то все начнут шастать, и мы тут до утра простоим!» Многие с этими крикливыми женщинами соглашались, и я тоже. За это мне сейчас очень стыдно. А тогда, живя в СССР, меня злило, что кто-то пробирается к прилавку без очереди. Неважно – кто. Меня это невероятно раздражало.

И вот что поразительно: после этих ужасных сцен мы шли спокойно домой, садились у телевизора, и если вдруг показывали кинофильм, в котором какие-то грубияны и нахалы бросались оскорблять старика, ветерана войны, и даже бить его, и какой-то героический парнишка вдруг кидался его защищать, то все мы болели, конечно, за старика и парнишку. Еще бы! Ведь мы, советские, всегда стоим за справедливость. И мы говорили друг другу: «Молодец, паренек, отбил старикашку, не дал в обиду!» Ах, какие мы были лицемеры и лгуны! Но тогда, в СССР, никто таковым себя не считал. Вот как мы жили.

В пятом классе я сказала маме, что хочу стать ученым-историком, поскольку мне больше всего нравилась эта наука, этот предмет. Мама ответила сразу: «Глупости! С такой профессией пропадешь. Добра не наживешь, карманы вечно пустые будут. В молодости еще как-нибудь протянешь, а потом что? Нужно идти туда, где есть «возможности», в торговлю: на склад, в магазин, в кафе, в ресторан». Она работала кладовщицей на оптовом складе и с завистью рассказывала о том, что товароведы строят себе кооперативные квартиры, покупают автомобили и даже капитальные гаражи.

Мама любила говорить о чужом достатке: «На прошлой неделе заместитель директора ездила в Москву, в столицу, и оттуда привезла роскошную люстру, купила в комиссионном. Заплатила тысячу рублей. Повесила у себя в гостиной и позвала только своих. Меня тоже позвала. Накрыла стол, посуду поставила такую, что глаз не отвести. Графины из цветного стекла такие, что дыхание останавливается. Селедочницы и салатные вазы привезли, видно, прямо из-за границы, за них тоже заплачены большие деньги.

Рюмки – серебряные. Вот ведь как нужно жить! Ели мы там жареных хрустящих курочек, а также икру, языки, балыки. Пили коньяк, ликеры. Если мороженое с ромовой вишней. Что такое ромовая вишня – так сразу и не рассказать… Прелесть что такое! А потом она, заместитель директора, заплакала. И сквозь слезы говорит: «Ах, моя бедная мамочка не дожила до всего этого! Любимая моя мамуля в жизни настрадалась, натерпелась, в войну и после войны, и до нее, и вообще. Чтобы нас, деток, поднять, недоедала, недосыпала, на трех работах трудилась, радостей не видела. Я бы ее сейчас в шелка одела, во все заграничное, в самое лучшее. Я бы ей роскошную шубу к ногам бросила, итальянские сапоги, шапку норковую или песцовую. Ведь она, моя звезда ясная, всю жизнь в тряпье ходила, ни чулок себе не могла купить, ни туфель приличных. Государство обеспечивать наших граждан не торопится и вряд ли что-то изменится. Будет только хуже. Это уже ясно как день. Вон какие старые люди ходят – как нищие. У нас в подъезде две бабуси живут – дыра на дыре, заплата на заплате. Кажется, что вещи носят старее их самих. А почему? Потому что молодые или зрелые если и могут себе что-то достать, то старички как достанут, откуда? Кто им позволит да поможет? Только их собственные дети помочь могут, но у тех, очевидно, нет «возможностей». Ведь они не у каждого есть. Это, как говорится, если кому Бог дает, к тому и весна раньше приходит и лето у того задерживается! Ах, если бы моя мамочка сидела сейчас за этим столом и кушала с нами эту курочку и балычки!»

Моя мама не уставала повторять, что именно так нужно жить. При этом она строго наказывала мне не болтать налево и направо о работниках оптовой базы, о которых она рассказывала. И я не болтала.

Помню, что уже в восьмом классе, то есть в пятнадцать лет я твердо решила, что буду стремиться к достатку, чтобы в моем доме были красивые посуда и мебель, ковры, магнитофон, цветной телевизор и все остальное. И чтобы вещи у меня были самые лучшие, заграничные. Я мечтала обеспечивать и маму с папой. Хотела, чтобы мой папочка носил модный кожаный пиджак, а мамуля – кожаное пальто. Поэтому я решила поступать в торговый институт. Но вышло так, что я после школы поступила сначала в торговый техникум, на заочное отделение, а после техникума сдала экзамены в институт, и тоже на заочное. Потому что мой папа заболел, ушел с работы и стал получать только пенсию по инвалидности. И с мамой тоже случилась беда: она поскользнулась, упала, повредила колено и сделалась хромой. Ходила очень медленно. И я пошла работать в молочный магазин, чтобы обеспечивать себя и родителей.

В молочный магазин меня взяли по знакомству. Директор магазина доверял только своим, проверенным людям. Заведующий, товаровед и продавцы – все были только свои люди. И вот я пришла в этот магазин и говорю: «Возьмите меня на работу», и после этого тихо объясняю, кто меня прислал. Директор куда-то позвонил, с кем-то коротко поговорил, проверил мои слова. И принял меня продавцом-стажером. А всем другим людям, кто хотел устроиться к нему на работу, он вежливо говорил: «Увы, штат магазина полностью укомплектован. А нарушать закон, сами понимаете, я не могу. Обратитесь в другое торговое предприятие». Устроиться на это место мне помогла мама, а ей помогла та самая заместитель директора оптовой базы, которая привезла из Москвы роскошную люстру.

В нашем магазине все имели дополнительный заработок, и это было самое важное. По инструкции все молочные продукты поступали в магазин строго в опечатанной таре, с пломбой, и, опять же, по инструкции, пломбу с этой тары продавцы обязаны были срывать только в торговом зале, на глазах у покупателей, да еще в присутствии должностного лица – заведующего. И так и было: каждый новый бидон или ящик появлялся перед покупателями строго опечатанный, с пломбой. Только вся молочная продукция была уже другая, «подготовленная» к продаже. Потому что все пломбы срывались еще до открытия магазина, в служебном помещении, а потом умелые руки возвращали их на прежнее место, и ничего не было заметно.

Сметану разбавляли кислым молоком, кефиром. Из бутылок, запечатанных цветной фольгой, иглой выбирали четверть объема продукта и той же иглой вкачивали воду. Сливки разбавляли молоком. Творог, особенно сладкую творожную массу, разбавляли также кефиром. Молоко в бидонах разбавляли водой. Кроме того, все весы на прилавке были перенастроены. Весовые гири тоже были «хитрые», просверленные и аккуратно запаянные. Сто грамм сливочного масла на наших весах были ста десятью граммами и даже больше.

Мы воровали продукцию у государства, обкрадывали покупателей. Мы обманывали всех – детей, стариков, инвалидов. Нам ни до кого не было дела. А почему? Потому что мы не думали, что воруем, крадем, мошенничаем. Мы ни за что так не думали. Ни о каком преступлении мы не рассуждали, себя не укоряли, и ни о каких муках совести никто из нас никогда не слышал. Мы всего лишь использовали «возможности». Сметана в нашем магазине была жидкая, как кефир, творог был вязкий, а не рассыпчатый. Но нам было все равно, что уносят из нашего магазина наши советские граждане. Мы думали, что все так живут. Каждый в СССР ищет «возможности», а уж если нашел, то использует их. В Советском Союзе, наверное, не тащили и не воровали только в тех случаях, когда нечего было воровать и тащить. Встречались, конечно, и идеально сознательные граждане, но таковых было немного. Я за всю жизнь встречала только одного такого человека. Он начитался романтической литературы и потому стремился не к достатку, а к другим идеалам. Выглядел как малоимущий, жил одиноко и бедно, как те, кто по решению суда выплачивал ущерб или по исполнительному листу алименты. Все остальные мои знакомые мечтали об обеспеченной жизни.

Одна моя одноклассница после школы устроилась на предприятие, но всего через три месяца ушла оттуда. Ей там стало тоскливо: зарплата невысокая, грязь, рутина, коллектив неважный, люди строго следят, чтобы каждый новичок страдал, как страдали когда-то они, очередь на квартиру на десять лет, а то и больше. Она устроилась на другое предприятие, но и там все то же самое: очередь на получение жилья бесконечно длинная, квартира «только в перспективе», зарплата – девяносто рублей, грязь, скука, интересных молодых мужчин нет. За год она поменяла три места работы, а потом кто-то помог ей устроиться в пункт приема стеклотары. И вот там-то жизнь ей и улыбнулась.

Трястись по утрам в переполненном автобусе ей уже было не нужно. Пункт приема стеклотары начинал работу в одиннадцать часов. Это было удобно и хорошо. Моя одноклассница высыпалась, пешком шла на работу, до четырех часов дня принимала у населения молочные, пивные, коньячные и водочные бутылки, а затем прекращала прием и каждому, кто приходил, объявляла: «Прием закончен. Нет тары». В действительности же тара была, но только уже не для населения, а для себя. Вечером, когда приемный пункт закрывался, приезжал его заведующий на личном автомобиле и привозил бутылки с городской свалки – несколько плотно набитых огромных мешков. Моя одноклассница их мыла, приводила в надлежащий вид и «принимала», как поступившую от граждан стеклянную тару. Деньги за эти бутылки со свалки, 40–50 рублей, заведующий брал себе. И так шесть дней в неделю. То есть в неделю этот человек зарабатывал около трехсот рублей. Часть этой суммы, 80 рублей, он каждую неделю отдавал людям со свалки, часть отвозил своему начальству, и 35 рублей каждую субботу получала моя одноклассница. Государство платило ей немного – 75 рублей, и 140 рублей она «добывала» сама. 215 рублей – это было уже «кое-что», как говорили советские люди в те времена. И я уверена, что многие граждане СССР, узнав историю моей одноклассницы, позавидовали бы ей. Она копила деньги, откладывала 80 рублей каждый месяц, а когда вышла замуж, стала откладывать 120. И за пять лет накопила на кооперативную квартиру. По сути она украла эти деньги у государства. Но она об этом не думала. И не могла думать!

О таких вещах, как совесть, в те годы рассуждали только на собраниях и с трибун, то есть формально. А в повседневных, обыденных ситуациях о совести редко вспоминали. Ведь христианских истин никому не внушали. Как можно подавить в себе собственнические инстинкты, не зная христианской морали? Вряд ли обычный человек станет заботиться об окружающих людях, если не увидит вокруг себя такие же добрые поступки. Ну или тогда он должен быть хорошо обеспечен и доволен жизнью. А каково было жить в СССР? Приходишь в магазин, занимаешь очередь, и тут объявляют, что товар заканчивается. И вот впереди стоящим людям товар достался, а тебе – нет. И ты злишься, и про себя проклинаешь всех этих незнакомых людей. Тебе обидно и горько. Будешь ли ты в этом момент смеяться, балагурить и заботиться о ком-то еще? Вот уж вряд ли. Люди всегда нуждались, всегда чего-то не хватало, недоставало, требовалось больше. Блага доставались с трудом. Комфорт и уют государство обеспечивало по минимуму, а порой и вовсе не обеспечивало. И люди прежде всего думали о себе.

Незадолго до смерти мой папа лежал в больнице. Медицина в те годы была слабая, и вылечить его не могли. Я и мама навещали папу три раза в неделю, приносили ему еду. Какое жалкое и унылое это было учреждение! На всю жизнь мне запомнилась эта убогая советская больница. Никогда она не выйдет из моей головы. Полы, протертые до дыр, стены тусклые, как будто мыльные, потолки облупившиеся, двери и оконные рамы тяжелые, старые, шершавые, давно не крашенные. Пациенты одеты в свою домашнюю одежду, как говорится «кто во что», и одежда эта давно ношеная, «бывшая», явно из чулана, из кладовой. Самые жалкие – как всегда старички и старушки. В тряпье, нечесаные, потерянные. Тащатся по коридорам в изношенных тапочках, из уборной в палату и обратно. В руках у них миски, тарелки, ложки. Они ходят мыть свою посуду после завтрака или обеда. Родственники приносят им еду – суп, картофельное пюре, жареную рыбу, кашу, яблоки. Еду приносят всем пациентам, если они не совсем одиноки, и каждый сидит на своей больничной постели и стучит ложкой об миску. В палате тяжелый запах, как в общественной столовой. Уныло и даже гадко. Палаты шестиместные, некрасивые, запущенные. Вообще вся больница неухоженная и запущенная. Все в ней отталкивает, внушает отвращение.

В палате моего папы сложилась нехорошая моральная атмосфера. Трое больных, рабочие с одного завода, днем спали, к вечеру высыпались и до глубокой ночи громко разговаривали, играли в карты, смеялись, спорили, ели, слушали радио, стучали костяшками домино, курили в форточку. Им было скучно, и они себя развлекали. А остальные трое, включая моего папу, мучились, страдали и умоляли эту бойкую компанию угомониться. А те в ответ грубили, хамили и угрожали. А утром, после процедур, эти трое рабочих заваливались спать и были очень недовольны и страшно раздражались, когда в палате громко разговаривали, гремели посудой, слушали радио. И снова они грубили, хамили и угрожали. И никто ничего не мог сделать. Папа жаловался докторам, но те не вмешивались. Папа нервничал, слабел. С большими усилиями, поднеся дежурному врачу коробку шоколадных конфет и бутылку коньяку, нам с мамой удалось договориться о переводе папы в другую палату. Помню, я тогда подумала, что это безумие – работать в больнице.

Когда папа умер, мама от нервного потрясения тоже стала болеть. У нее ныли кости, ломило поясницу. Хромота ее не проходила. Врачи ей помочь не могли. Она, как старушка, ходила с палкой. И я, чтобы обеспечивать мамочку, не переводилась на очное отделение института, а продолжала учиться заочно. И по-прежнему работала в молочном магазине.

Помню разговор с жительницей нашего дома. Она знала моего папу с детства. И вот она увидела меня на улице, остановила, высказала соболезнования. А потом стала меня нахваливать – какая я молодец, потому что и работаю, и учусь в институте, и профессию выбрала серьезную. А затем она пожаловалась, что ее сын был хороший мальчик, а когда пошел работать на завод, испортился. Еще недавно он любил читать книги, был услужлив, с домашними обращался вежливо, а теперь огрубел, стал ленив, неряшлив, книги забросил. На заводе он сошелся с уже зрелыми рабочими и перенял их манеры и поведение. В комнате у него теперь висят веники для бани. Он играет в карты и домино. Брюки утюгом гладит редко, а поступает так: на ночь кладет брюки под матрац, и утром они будто бы уже не такие мятые. Рубашки носит по две недели, не обращая на внимания на их свежесть. Обувь не чистит. Курит везде и всегда. Квартира пропиталась табачным дымом, будто дымит не один, а трое. По вечерам завел привычку приходить домой выпившим. А когда приходит совсем пьяный, спать ложится в одежде. На замечания отвечает резко: «Осади назад, мамаша! Я рабочий! У меня трудовые руки!» Я сочувствовала соседке, но посоветовать ничего не могла. И она меня попросила: «Нельзя ли моего Андрюшу устроить на оптовую базу кладовщиком? Спроси у мамы, не поможет ли она мне?» Я заранее знала, что мама откажется делать протекцию. Однако нужно было что-то ответить, и я сказала: «Да ваш Андрюша сам не захочет! Ему на заводе хорошо, своя компания, вместе в баню и в пивную ходят». А соседка говорит: «Я моего сыночка умолять буду! Пусть только твоя мама посодействует».

Мама решительно отказалась помогать этой нашей соседке по дому. «Видела я этого Андрюшу, – сказала она. – Ему уже ничем не поможешь. Он пьяница, грубиян и разучился работать. Заводские мужички его научили только глупостям – после смены напиться пива, добавить водки и орать на всю улицу: «Я работяга! Ра-бо-тя-га! Кто тут против рабочих? А ну выходи, морду бить будем!» Одеты они неважно, как бедолаги, небритые, нечесаные, прокуренные, с вечно грязными ногтями. В тридцать пять лет у половины мужичков шеи красные от водки. Это признак нездоровой печени или еще чего-то. И этот Андрюша уже законченный лодырь и неряха».

И все-таки спустя месяц мамочка помогла нашей соседке, потому что та, встретив ее на улице, упала ей в ноги. Андрюша ушел с завода и поступил на оптовую базу помощником кладовщика. Три месяца он ходил то хмурый, то рассеянный. А затем переменился. С одного склада его перевели на другой. И вот как-то раз я увидела его на улице в импортном кожаном пиджаке, в модной водолазке. Это был уже другой человек. Он шел, довольный собой, гладко выбритый, причесанный. На руке – часы. Он куда-то торопился. Улыбался. Позже я видела его с симпатичной девушкой, тоже хорошо одетой. Потом я узнала, что он заочно поступил в институт торговли. Прежнюю компанию бросил навсегда. И от его мамы мы узнали, что выпивает он теперь редко, снова стал аккуратным, внимательным, мамочке дарит цветы, шоколад и даже импортные духи. И снова эта женщина упала моей маме в ноги и сказала: «Спасительница! Если бы не ты, погиб мы мой Андрюша на том заводе, спился бы. Засосала бы его та рабочая среда!»

Мама умерла, так и не воспользовавшись вещами из своих сундуков. На мои уговоры она не поддавалась. Я просила ее не хоронить одежду, а пользоваться ею, но мамочка говорила одно и то же: «Подожду еще. Мало ли как потом жизнь сложится! Вон магазины – лучше не становятся. Как было пусто, так и есть. Да и что я на пенсию куплю? Хорошая вещь дорого стоит. А нищей я помереть не хочу». Понимаете? Мама не доверяла государству, верила только в «возможности» и в подтверждение этого приводила примеры обеспеченной старости тех людей, которых когда-то имели эти «возможности». Но малообеспеченных стариков было куда больше. Тысячи. Во всяком случае, в нашем городе. Пенсия у наших дедушек и бабушек была 40–60 рублей.

Может быть, где-то в другом краю или республике СССР жизнь была лучше, чем в нашей области. Возможно. Но у нас жизнь была неважная. Фасады домов даже на центральных улицах были старые, неухоженные. Подъезды грязные, неуютные. Тротуары в трещинах, в выбоинах. На дорогах и вовсе ямы. Жизнь была трудная и унылая.

Помню, перед смертью мамы я навещала ее в больнице. Часто после этого я стояла на улице и смотрела на окна ее палаты. На душе было тоскливо. Мама тяжело болела, лечение не помогало, уход за больными был жалкий, мизерный. Медицинский персонал не скрывал к больным своего равнодушия. Я как могла задарила нянечек и врачей: кому ликер, кому коньяк, кому конфеты. Маме выдали новое одеяло, перевели в трехместную палату… И вот я стояла и смотрела на окна больницы. И тут на дороге появился грузовичок – он ехал, огибая рытвины и ямы, а затем остановился как раз напротив больничного корпуса. Из него выскочил водитель и заорал: «Лю-ба! Люба! Да выгляни ж ты, чтоб тебя!» Из окна высунулась какая-то женщина. И водитель стал орать во все горло: «Звонила твоя мать, она приезжает в четверг! Слышишь? В четверг! Спрашивает, что привезти. Поняла? Что привезти? Ну, услышала, тетеря?» Женщина была слабее – ей пришлось три раза крикнуть: «Пусть привезет бигуди». Я сказала водителю: «Вот взяли бы и зашли в больницу. И не пришлось бы так орать. Вызвали бы жену на первый этаж, спокойно поговорили бы». Я ничего не сказала о невежливости и бесцеремонности. Но водителю и этого оказалось достаточно – он пришел в ярость и обозвал меня такими словами, которые сейчас повторить немыслимо. И это не просто случай, эпизод. Это еще одна примета советского времени: люди в СССР ожесточенно реагировали на замечания. Иногда просто зверели. В нашем городе, сколько помню, всегда так было. Почему так?

Вернуться в Советский Союз я не хочу. Самая богатая ресурсами страна в мире была бедная, захудалая, судя по уровню жизни ее граждан. Печальный парадокс. А я считаю, что это не только парадокс, а дьявольщина! Чтобы иметь достаток, в СССР снова пришлось бы воровать, обманывать, тащить и хитрить. И снова пришлось бы забыть о совести. А я так жить уже не могу. Это не по-христиански».

Наталья Ком – ко, 1954 года рождения: «Я мечтала быть промышленной художницей, как моя мама, и моя мечта с легкостью осуществилась. В Советском Союзе это была очень нужная профессия. Мы работали в художественном цеху, расписывали посуду для детей. Брали кисточки, краски и рисовали на тарелках, чашках и блюдцах все то, что делает жизнь ребенка радостнее и интереснее. Рисовали плюшевых медвежат с бантом на шее, жирафов, обезьянок, других зверей. Иногда – домики, машины и даже строительные краны, и, конечно, радугу, облака, солнце и цветы. Помню, что к юбилею Октябрьской революции мы рисовали салют и крейсер «Аврора». Наша работа была очень качественная. Потому что все мы получили профессию в художественном училище.

До чего же уютный и прекрасный это был мир – наш цех и коллектив художников! Все были вежливые, улыбались. Приходя на работу, мы шутили, хохотали. Самыми легкими и доброжелательными были старейшие работники. Не унывали ни по какому поводу. Впрочем, в нашем чудесном мире, в котором мы жили, уныния никогда не знали. Цех был просторный, светлый. Окна большие и чистые. В горшках росла герань, кто-то принес из дома кактусы. Кругом чистота и порядок. Пахло красками и лаком, керамикой. В перерывах мы пили чай с пряниками, конфетами, вареньем, слушали радиопередачу «Концерт по заявкам». Никогда не видела ни одной ссоры. Не помню ни интриг, ни упреков, ни оскорблений. Даже когда кто-нибудь приносил в цех интересную книгу, детектив, сборник зарубежной фантастики или какого-нибудь Сетона-Томпсона, и мы «становились на нее в очередь», то есть договаривались, кто следующий будет ее читать, мы делали это весело.

Никто не терзал себя рассуждениями о трудностях жизни. Если и были какие-то трудности, мы их не замечали. Ведь главное – это жить дружно, приносить пользу, заниматься любимым делом. А мы именно так и жили. Обожали свою работу. Денег всем хватало, кроме того, всегда можно было воспользоваться кассой взаимопомощи. Идешь в профком, подаешь заявление, и тебе выдают до тридцати рублей. Но можно было взять и крупную ссуду, пятьсот рублей. И, разумеется, беспроцентную!

В дни летних отпусков многие наши работники отправлялись на юг, к морю. Возвращались счастливые, загорелые, привозили тамошнюю расписную посуду, и мы ее внимательно разглядывали, сравнивали стиль, качество.

Мы жили легко и потому счастливо. Не стремились носить непременно модную и заграничную одежду, обходились обычными вещами отечественного производства. Иногда шили сами. Вязали дома, перед телевизором, кофты, шарфы.

Конечно, я встречала людей, в частности женщин, которые полагали, что жизнь проживается зря, если в доме нет модной мебельной «стенки», песцовой шапки, каракулевой шубки. Им позарез были нужны ковры, импортный или старинный буфет, личный автомобиль и еще два десятка вещей и предметов. А мы, работники нашего цеха, жили иначе. Мы посмеивались над мещанами и их узким кругозором. У нас ценились интересные увлечения, мы обожали читать, ходить в музеи, интересоваться любопытными фактами из истории, литературы, искусства. Естественно, мы тоже покупали мебель и другие необходимые вещи, но мы не гнались за модой и не страдали жаждой приобретательства.

Помню один забавный случай, связанный именно с покупкой. Муж одной нашей художницы Натальи Коля копил деньги на мотоцикл. И вот когда у него накопилась достаточная сумма, Наталья увидела в мебельном магазине симпатичный диванчик и два креслица из красной искусственной лакированной кожи. Они ей так понравились, что она пришла к мужу и говорит: «Коленька, давай их купим!» А Коля отвечает: «А как же мотоцикл? Это же моя мечта!» Тогда жена ему говорит: «Ну, хорошо, Коля, иди, покупай мотоцикл. А я повздыхаю немного по этим диванчику и креслицам и забуду». Коля поехал за мотоциклом. А Наталья пришла на работу и стала вздыхать. И мы ей дружно предложили идти в профком и просить ссуду. И она пошла и взяла из кассы взаимопомощи деньги на покупку мебели, отпросилась с работы, поехала в магазин и купила лакированный диванчик и кресла. И тут же договорилась с каким-то водителем, чтобы он доставил покупку к ней домой. А в это время Коля пришел в магазин авто-мототоваров за мотоциклом и ему вдруг стало совестно. Он подумал: «Вот я куплю сейчас мотоцикл и буду счастлив, а Наташа, моя жена, будет несчастна, потому что мебель-то ту красную лакированную мы не купим. Нет, это непорядок. Жен надо любить. Им нужно уступать!» И он поехал в мебельный магазин, а продавцы только руками разводят: «Проданы диванчик и кресла – всего час назад забрала какая-то дамочка». Но Коля не отступил, проявил настойчивость, стал узнавать, имеется ли на складе или на базе еще такой же гарнитур, узнал, что имеется, поехал на базу, уговорил заведующего, купил диванчик и кресла, и, счастливый, повез домой. Приезжает, останавливается в дверях и говорит: «А ну, Наташечка, закрой глаза!» После этого грузчики вносят в квартиру второй такой же гарнитур, ну просто-таки брата-близнеца. Как они хохотали, эти Наташа и Коля! А как мы хохотали на следующий день! Но мебель в магазин возвращать не стали, а рассудили, что раз уж она куплена, то нужно ее употребить. И мы приняли самое верное и правильное решение – скинулись, выкупили мебель у Коли и подарили ее одной нашей заслуженной работнице, которая уже вышла на пенсию. Как раз к ее семидесятилетию. И все были счастливы, а заслуженная работница была самая счастливая, потому что диванчик и кресла ей очень понравились. Вот как мы жили!

СССР была грандиозная страна, самая светлая, самая лучшая в мире. Люди в ней жили удивительно добрые. Она возвращается ко мне каждый день – в воспоминаниях. И в своих мечтах я по-прежнему живу в Советском Союзе, моей любимой родине. Лучше ее нет ничего, и никогда не будет».