Эпизоды курения и употребления спиртного в тексте являются неотъемлемой частью описываемой в книге эпохи.

Все совпадения случайны.

 

Книга вторая

Роман Су – вский, 1952 года рождения: «После окончания техникума я мог остаться в родном городе, но мне хотелось романтики, ярких впечатлений. Что в этом плохого? Я пришел в комитет ВЛКСМ, а там сто таких же ребят, как я. Выходит какой-то инструктор и говорит: «Вот она, гордость нашей страны – советская молодежь! Сильные, смелые, умелые. Золотой запас нашей родины. Готовы ли вы к трудовым подвигам?» Мы улыбаемся. Конечно, готовы! Мы не лентяи. Хотим трудиться, согласны ехать хоть на край света. Спрашиваем комсомольские путевки: «Дайте что-нибудь трудное, где тайга, бурные реки, скалы, айсберги!» Инструктор рад, что мы желаем для себя трудностей. Он нас поддерживает и уважает. И я поехал на строительство в самую что ни на есть тайгу.

Пять дней ехал в поезде. Ел гречневую кашу с мясом, булки, шоколад, пил лимонад, чай. Спал, читал книги. Играл с попутчиками в лото. Снова ел кашу с мясом, перловую, потом рисовую. Помню, что эта еда мне нравилась. Тарелка с кашей завернута в алюминиевую фольгу. Каша горячая, вкусная, проводник предлагает ее каждому пассажиру, у него полная тележка этих тарелок в фольге. Стоит дешево. И всегда чайник прекрасного чаю. Я спросил у проводника: «Хорошо ли на вашей должности?» Он сказал: «В любой работе есть плюсы и минусы. В моей – больше плюсов». Когда-нибудь и меня так спросят, и я тоже так отвечу.

Приехал на строительство. Места очень красивые, природа живописная, незабываемая. Много молодежи, парней, девушек, однако немало и зрелых людей, семейных. Прораб мне объясняет: «Едут сюда многие. Но учти: бездельников не держим, авантюристов тоже. Тут только ответственные люди, дисциплинированные». Мне это понравилось. Моя специальность была связана с электричеством, но прораб сказал, что электротехников у них в избытке, зато каменщиков не хватает. «Поэтому, – объявил он, – беру тебя каменщиком. Эта работа не только интересная, но и хорошо оплачиваемая. Не думай, что не справишься. Все справляются. Поможем, научим, направим». Я стал работать каменщиком. Поселился в общежитии, в комнате на четверых, занял койку у окна. Слушаю разговоры: говорят, что мы не просто жилые дома для нуждающихся людей строим, а в том числе и для себя, то есть как построим дом, так в нем же и поселимся. Каждому дадут квартиру.

И вот я живу и работаю в таком месте, куда съехались люди со всей страны, наверное, из всех пятнадцати республик. Приятели появились быстро. Такие же ребята, как я. Вдруг как-то вечером ко мне является делегация, восемь человек, и говорят, что они вроде народной дружины. «Запоминай, – говорят, – какие у нас здесь правила». И рассказывают, что у них тут высокая дисциплина, причем не только трудовая, но и общественная. Каждый труженик соблюдает определенные правила поведения. Сначала – насчет девушек и женщин. К замужним, имея личный интерес, подходить нельзя. Эти женщины уже заняты и преданы своим мужьям, и тому, кто попытается их скомпрометировать, грозит серьезное разбирательство. Незамужние девушки тоже находятся под защитой. Рабочая дружина даст отпор любому легкомысленному повесе, хулигану и вообще невыдержанному товарищу. Свободные, незамужние девушки не игрушки, не куклы. Они мечтают о семье, о полноценной ячейке общества, поэтому никакое бескультурье в их сторону недопустимо. Легкомысленные порывы тоже. Только спокойные, здоровые, достойные советского человека ухаживания и только самые серьезные намерения. Услышав это, я обрадовался и сказал: «Эх, да ведь это как раз мне по душе!»

Затем мне рассказали об отношении к спиртному. Пьяниц тут презирают, забулдыг нет и не будет. Потом – о внешнем виде: заросших дикарей, замухрышек и грязнуль местное общество не терпит. Как и грубиянов-сквернословов. Здесь растет, поднимается город высокой культуры, и поэтому уже сейчас категорически запрещено сквернословить. Хочешь крепко выругаться, иди подальше в тайгу и ругайся, можешь даже остаться там навсегда. Я согласился с каждым пунктом.

Вот как замечательно советские люди организовали жизнь! Осваивают тайгу, строят заводы, фабрики, города, и прежде всего заботятся о взаимоотношениях и культуре.

Дома мы построили быстро и качественно. Новенькие корпуса выросли прямо в тайге. Между огромными соснами проложили каменные дорожки. Загляденье! Пригласили художников-оформителей, монументалистов. Я любил смотреть, как складывают мозаику. Работали две бригады по три человека. Каждый художник хорошо знал свое дело, действовал умело. Одной бригаде, помню, поручили тему созидательного труда, а другой – освоение космоса. И обе справились великолепно!

Однажды вызвали меня к начальству и спросили, не забыл ли я свою первую профессию. Каменщиков тогда уже хватало, а вот энергетическому хозяйству вдруг потребовались специалисты. Я согласился. Ушел из бригады на строительстве, стал электротехником. Рассуждал я так: согласен трудиться на каком угодно участке, лишь бы это приносило пользу нашему общему делу. Ведь что такое наш городок? Образец самой лучшей жизни. Без преувеличений. Все мы, советские люди, прежде всего действуем коллективно, следовательно, наш городок принадлежит всем нам. Нет никаких разделений, все равны. Мы самое свободное общество на свете. Когда мне выдали ордер на квартиру, я был в восторге, хотя и знал, что именно так и произойдет. Случилось то, что должно было случиться. Но мне предоставили не отдельное жилье, а как холостому выделили комнату в двухкомнатной квартире, с соседями-молодоженами. Объяснили: если в этой молодой семье родится ребенок, мне предоставят комнату в другой квартире. А если я заведу свою семью и в ней тоже появятся дети, вот тогда отдельное жилье мне положено по праву. Я считаю, это верно. Руководство в первую очередь заботилось о семейных людях и в то же время призывало одиноких создавать семьи. Правильная государственная политика.

Некоторые знакомые и приятели из моего родного города писали мне письма, спрашивали, хорошо ли тут у нас. Их интересовало все сразу: каково снабжение, какие виды из окна и люди, есть ли хорошенькие девушки и женщины, имеются ли кафе с музыкантами и, конечно, много ли платят. Но я всегда знал, что это не простое любопытство, а такое проявление человеческой натуры, когда имеется очень большое желание вкусить хорошей жизни, воспользовавшись всем готовым. Это такие люди, которых прежде всего интересуют всевозможные блага и прямая выгода. Это лентяи. А нашему городу такие индивидуумы не нужны. Зачем нашему славному городу лоботрясы и мещане? Нет, пусть остаются дома. Поэтому я всегда писал в ответ, что все мы тут тяжело трудимся, терпим временные неудобства, лишения и с оптимизмом смотрим в будущее. Меня переспрашивали: «Это правда? Ты ничего не перепутал? Мы слышали, что у вас тут красота и уют во всех отношениях, кругом легкость и веселье». А я твердил в ответ: «У нас кругом еще строительные леса, все ходят в спецовках, живут в общежитиях, обедают в рабочих столовых». Я хотел раз и навсегда разочаровать некоторых моих знакомых, чтобы они сюда не приезжали и не глазели по сторонам, как хищники, думая, чем бы поживиться. И мне, надо сказать, это удалось.

Впрочем, два моих приятеля все равно приехали, но это были ответственные ребята. Один из них устроился официантом в кафе. Спокойный, отзывчивый парень, готовый к неудобствам, к трудностям. Работал он хорошо, его хвалили. Всегда опрятный, вежливый. По моему мнению, это очень важно, с кем ты имеешь дело, когда приходишь в кафе, в ресторан. Мне приходилось видеть равнодушных официантов, этаких манекенов с непроницаемыми лицами. Принимая заказ, они смотрят в сторону или поверх вашей головы и никогда не улыбнутся. Сразу видно, что они не на своем месте, не ту выбрали профессию. А мой приятель признался, что приехал в тайгу именно для того, чтобы поработать для простых трудовых людей, а не для городских пижонов. Городские хамы, выскочки и бездельники ему надоели. «Я понимаю, что однажды они переведутся, исчезнут вовсе, – говорил он. – Но сколько на это понадобится времени? А я хотел бы уже сегодня пожить в таком обществе, где умные, добросовестные, самоотверженные люди строят чудесную жизнь». Как хорошо сказал! Я имел такие же убеждения.

В нашем таежном городке установилась замечательная атмосфера. Легкость, радость и уважение друг к другу – это про нас. Наша главная идея – труд на благо родины. Просыпаешься утром и напеваешь, потому что у тебя хорошее настроение. А почему оно у тебя хорошее? Потому что впереди тебя ждет прекрасный день, прекрасные люди, красивая природа, новенькие многоэтажные дома с мозаикой. Идешь на работу, а из репродукторов льются бодрые, звонкие песни. Мне всегда нравилось понятие «энтузиазм». Я энтузиаст по своей натуре, на таких, как я всегда стояло наше могучее государство. Я больше всего ценю атмосферу всеобщего подъема и ответственного отношения к делу.

Через два месяца к моему приятелю официанту приехала близкая знакомая, хорошенькая девушка Наташа. А он живет в общежитии, у него там только кровать и маленький столик. И я ему уступил на время свою комнату в квартире, а сам перебрался в общежитие. В благодарность он хотел подарить мне пыжиковую шапку, но я отказался. Иногда я ходил с этой парочкой в клуб на кинофильм и в кафе. Мы вместе катались на лыжах. В зимнее время в выходной день половина города вставала на лыжи, в лыжном пункте проката было столпотворение. Но при этом ни одного случая грубости, хамства или наглости! Помню, что грубые слова каким-то образом выпали из нашего лексикона. Если где-то говорили: «Ты, Федя, полный дурак!», то у нас предпочитали говорить: «Чудак ты, Федя!» Это было очень важно. Дети приучались к тому, что сквернословие – это дикость, отсталость и слабость. Даже на какой-нибудь снежной горке, когда случайно сталкивались двое лыжников, вы не услышали бы от них грубости. Перво-наперво они бросались друг перед другом извиняться. Так однажды и вышло на глазах хорошенькой девушки Наташи, и это ее сильно удивило. «Как хорошо и странно, – сказала она. – В наших краях это был бы повод для драки. У нас бы эти двое посчитали бы себя оскорбленными и бросились бы махать кулаками. И разбили бы друг другу лбы и носы». Я увидел, что Наташе очень понравилась атмосфера нашего городка, а через неделю она вдруг захотела остаться у нас навсегда. Устроилась в детский сад воспитательницей.

Мой приятель-официант захотел жениться на Наташе. Они стали это обсуждать, даже наметили какую-то дату. Он по делам поехал домой, в наш родной город, и неожиданно там задержался. А затем Наташа получила от него письмо. Он написал ей, что с ним приключился удивительный случай – ему предложили устроиться буфетчиком на круизный черноморский лайнер. Ему это предложение очень понравилось. Он прямо-таки видел себя буфетчиком в белоснежной форменной куртке, обслуживающим морских пассажиров. И он просил Наташу приехать, потому что он взялся хлопотать по поводу места на том же круизном корабле и для нее. Но Наташа отказалась. Послала ему телеграмму: «Остаюсь здесь навсегда. Выбирай. Подумай. Я или лайнер». Мой приятель, видимо, не мог уже отказать людям, которые сделали ему протекцию, и выбрал корабль. Возможно, он потом долго жалел. А я не пожалел об этом ни на минуту, потому что именно я женился на Наташе.

Ах, как мы зажили в нашем городке, среди сосен и новеньких домов с мозаикой! Это было особенное, счастливое время. Это был настоящий, чистый, сияющий социализм! Только при социализме можно жить так легко и беззаботно, с ощущением почти детской радости, причем с утра и до утра.

Я просыпался утром и включал радио, и как раз к завтраку начиналась всесоюзная радиопередача «С добрым утром!». Как мне нравились эти звонкие, красивые голоса радиоведущих! Они интеллигентно шутили, рассказывали смешные, без малейшей пошлости короткие истории и анекдоты, и мы смеялись, заряжались радостью и оптимизмом, и таковое настроение держалось весь день.

Мы шли на работу по дорожкам между сосен, приветствуя знакомых: «Доброе, утро!», «Как дела, дружище?», «Рады вас видеть!» Работали мы с удовольствием, стремились к высоким показателям, а иначе просто не могли, не умели. Трудиться вяло, без желания и хорошего ритма – это было для нас почти то же, что уронить собственное достоинство. Так мы думали. Это все равно что плюхнуться лицом в грязь, в зловонную жижу, и пускать пузыри. Нет, у нас ко всему относились с большой ответственностью.

Снабжение нашего городка было приличное. Магазины, конечно, не соперничали со столичными, но всего хватало. А если чего-то и не имелось, мы могли легко без этого обойтись. Помню, как мы купили торшер и ковер. Пришли в магазин культурных товаров и весело спрашиваем: «Что вы нам можете предложить для создания уюта? Говорят, сейчас в моде ковры и торшеры. Найдется ли у вас и то, и другое?» Мы говорили и в шутку, и всерьез. То есть мы действительно хотели обустроить нашу комнату, но нам хватило бы кушетки и к ней журнального столика, да еще пары книжных полок. Продавец попался очень хороший. Ответственный человек. И он говорит: «Ковры все проданы, торшеры тоже. Теперь они поступят в продажу только в следующем квартале. Спрос слишком велик! Не успеваем завозить на склад. Но поскольку вы молодая пара, то отказать вам никак нельзя… Зайдите завтра. Я достану вам и ковер, и торшер, и вы останетесь очень довольны». И правда, на следующий день нас ждали оба эти предмета, да еще какие красивые, из какой-то особенной кладовой, из резерва. Мы хотели, было, предложить продавцу вознаграждение, но он запротестовал: «Ну что вы! Выбросьте это из головы. Прошу вас!»

Мы постелили ковер, пригласили друзей, открыли пару бутылок вина и устроили пир на прямо на ковре. Расселись, как на траве, на пикнике. Все мужчины были в костюмах, при галстуках, женщины – в нарядных платьях. Блестели кулоны, запонки. Комната наполнилась ароматами духов наших дам. Разговор, помню, завели о городах будущего – какая будет архитектура, какие достижения науки и техники.

Мы жили прекрасно. Мы хорошо одевались. Частенько ужинали в ресторане, а уж в кафе ходили чуть ли ни ежедневно. А ведь мы были простые люди, жили и работали в самой что ни на есть тайге! Где, в каком обществе, кроме советского, простой рабочий человек вдалеке от больших городов жил так беззаботно и счастливо? Только в СССР, в самой лучшей, самой прекрасной стране! Мы жили красиво. Мы были людьми высокой культуры.

Я вернулся бы в Советский Союз на любых условиях, преодолев любые трудности, была бы только такая возможность».

Евгений Куш – ко, 1952 года рождения: «После окончания техникума мой дядя предложил мне поступить на промкомбинат. Он работал там на хорошей должности, был человек зажиточный, имел личный автомобиль, гараж, дачу. Мама говорила: «Дядя Коля научит тебя жить». Наверное, у меня все сложилось бы хорошо, но дядя Коля вдруг помер. Как-то раз он вышел после бани на мороз, случайно вдохнул много морозного воздуха, заболел воспалением легких, попал в больницу и неожиданно скончался. Тогда мама сказала, что на промкомбинате мне делать нечего. В самом деле: зарплата небольшая, перспектива получить квартиру далекая. «Никто продвигать тебя не будет, – сказала мамуля. – Везде продвигают только своих».

Один мой приятель как раз работал на этом промкомбинате, в мебельном цехе. Они делали шкафы, стулья для предприятий и учреждений. Работали кое-как. Изнывали от скуки. Бывало, нарочно криво забивали гвозди, косо подгоняли доски. Я и сам помню за собой что-то подобное. На производственной практике в школе и в техникуме мы испытывали к труду отвращение, потому что за работу не платили. Не было никакого смысла трудиться. Мы паясничали, кривлялись, тайком вредили. Портили инструменты. Бросали в стену молотки, чтобы осталась вмятина. Наверное, мы злились оттого, что в труде не было интереса. Мой приятель с промкомбината тоже злился. Зарабатывал мало, разряд был низкий, жил в рабочем общежитии. Рассказывал: «Приходишь на работу, хочется взять и что-нибудь разломать. После обеда клонит в сон, хожу одуревший. Настроения нет, одна глухая злоба. Или равнодушие. Лучше становится только вечером, после кружки пива».

В то время многие говорили о «северной зарплате». Имелись в виду хорошие деньги. Люди любили рассуждать, что где-то далеко, в северных и таежных краях за работу платят «как надо». Нужно ехать туда, где «северная зарплата». Но никто никуда почему-то не ехал. В моем родном городе везде платили мало, обычному человеку больше ста двадцати рублей заработать было почти невозможно. Мама работала учетчицей на автобазе, ей платили сто пять рублей. Она брала аванс, и мы с трудом дотягивали до двадцатого числа, когда выдавали зарплату. Это я, конечно, говорю о том времени, когда я был школьником и не мог принести домой ни рубля. А отца у меня не было. Он нас бросил, когда мне семь лет, а потом и вовсе погиб, утонул на рыбалке. Мы жили очень бедно. В доме, сколько помню, всегда пусто. Шторы, наволочки, пододеяльники, полотенца мама штопала, подгибала, прострачивала, но чтобы появилось что-то новое – это редкий случай. На всех фотографиях того времени я выгляжу как нищий. И все мои приятели тоже. Все мы были одеты очень бедно. И вот что удивительно: у большинства моих приятелей были полные семьи, то есть отец и мать, а жили они не лучше меня. А то и хуже.

Мама годами носила одну и ту же одежду – юбки, платья, кофты. Обувь у моей мамочки была такая, что сейчас, глядя на ее фотографии тех лет, я говорю: «Что ни говори, а социализм – это бедность». И действительно: десятки фотографий, десятки людей, и все одеты плохо, кое-как, безвкусно или вообще невпопад. К тому же мы выглядели старше своих лет. Наверное, потому что питались однообразно. К примеру, у нас в доме редко бывали свежие мясо, рыба и овощи. Эти продукты магазины города предлагали нечасто, вместо них на прилавках лежали мясные, рыбные и овощные консервы. А в школе нам твердили, что наша страна самая могучая, у нее самые большие пастбища и сады, и ее омывает четырнадцать морей. А хорошей еды не было. Хорошая еда стоила дорого. Ее продавали на рынке и в магазинах кооперативной торговли. Но откуда мы взяли бы на нее деньги?

Детство и юность в СССР я связываю с ощущением пустого желудка, это, я считаю, примета того времени. Мне и моим приятелям всегда хотелось есть. В школе у нас не было столовой, а только буфет. Помню, старшие ребята нередко отнимали у нас, у малышей, деньги и покупали себе пирожки, пирожные, газированную воду. Я вырос и стал делать то же самое. Запугивал второклашек: «Разболтаете – дам по шее». Однажды меня на этом разбое поймали. Устроили общее собрание. Вызвали маму. Она выглядела подавленной, плакала, ей было очень стыдно. Мне ее было очень жалко.

После восьмого класса я хотел пойти учиться в ПТУ, но дядя Коля помог мне поступить в техникум – сунул кому-то из приемной комиссии двадцать пять рублей. Он говорил, что это почти высшее образование. Будто с дипломом выпускника техникума можно устроиться на должность инженера. Я учился плохо, кое-как. Мне было неинтересно. Я учился ради мамули. После окончания техникума, как положено, меня забрали на военную службу, в армию. В казарме, на втором году службы, многие говорили о все той же «северной зарплате». Половина парней из моего взвода собиралась после армии поехать куда-нибудь за Полярный круг на заработки. Они боялись нищеты и неустроенности в своих родных городах и поселках. Конечно, в нашем батальоне служили и такие ребята, которых призвали на службу из больших областных городов и столиц республик, и они о дальних краях не мечтали. Один из них был из Баку. Баку – столичный город, там руководство республики, министерства, поэтому там хорошее снабжение, щедрые базары, рестораны, кафе, павильоны. На улицах торгуют шашлыками, сладостями. А я шашлыки видел только в кино. Наш город был не областной, и мы жили неважно. И таких парней, как я, в батальоне было большинство. Помню рассказы об обычной жизни: «Брат копил на мотоцикл четыре года. Четыре года копил на приличный фотоаппарат». То есть какой-то человек за восемь лет купил только две хорошие вещи. У него было двое детей, денег не хватало. Он и его жена зарабатывали на двоих 215 рублей. 15 рублей они откладывали на хорошую вещь. 30 рублей исчезали в счет кредита. Многие на их предприятии покупали мебель и телевизоры в кредит. И они тоже – сразу приобрели двуспальную кровать, шифоньер, холодильник, телевизор. Иначе в доме долго было бы пусто. На жизнь оставалось, таким образом, 170 рублей на четверых. Достаточно ли это для полноценной жизни в СССР? Тут следует привести факты и цифры: семья из трех-четырех человек тратила в среднем на еду 3 рубля в день, причем не покупая мяса, сыра, колбасы и сосисок ежедневно. Литр молока стоил 22 копейки, буханка белого хлеба – столько же. Итого 44 копейки. Однако завтрак, обед и ужин из этого не приготовишь. Понадобятся прочие продукты: картофель, рис, макароны, сливочное масло, сметана, яйца, крупа, рыбные, мясные и овощные консервы, творог, мука, маргарин, репчатый лук, сахар, подсолнечное масло, чай, сладости к чаю. Летом – помидоры, огурцы, какие-нибудь фрукты, зеленый лук.

Килограмм картофеля девять месяцев в году в нашем городе стоил 15 копеек, причем это был продукт низкого качества с налипшей землей, наполовину гнилой, наполовину мороженый. Вы покупали в обычном овощном магазине килограмм картофеля, а в употребление шла только половина или меньше. Остальное – негодная часть, отходы. Покупатели, поэтому, приобретали сразу 5–6 килограммов, то есть тратили около 1 рубля. Макароны на развес или в пачке – в среднем 56 копеек. Сметана – 85 копеек за литр, и это был жидкий продукт, как кефир. Не все советские люди знали, что сметана соответственно ГОСТу должна быть плотной вязкой массой, а не жидкой или полужидкой. Иной раз сметану можно было пить, как молоко. Сливочное масло стоило 1 рубль 45 копеек за полкило. На нем жарили, его намазывали на хлеб, его добавляли, чтобы было сытнее, куда только можно. Известно: в СССР сливочным маслом заменяли мясо, так как оно было сытным. Куриные яйца стоили 1 рубль 20 копеек за десять штук, но в нашем городе их нельзя было купить в любое время и в любом количестве – обычно яйца поступали в продажу в конце месяца, чтобы обеспечить план. Маргарин – 40 копеек за пачку, а иногда его продавали на развес. Рыбные консервы, минтай и сайра в томатной заливке или в масле, считались хорошей, полноценной едой. Эти консервы ели на ужин, из них варили супы. Они стоили около одного рубля. Основной едой простых людей в нашем городе были картофель, макароны, рис, молоко, сливочное масло, хлеб, булки, баранки, а также различные консервы. В каждом доме варили большую кастрюлю какого-нибудь супа, сразу на три-четыре дня. Утром детям подавали кашу или молочный суп с макаронами. Вечером жарили, варили, тушили картофель. Тушили капусту. Иногда варили рис. Килограмм риса стоил 56 копеек. Сахар – 45 копеек за полкило. Сахара потребляли много. Его сыпали на хлеб с маслом, его добавляли в макароны и даже рис. Хозяйки пекли пирожки с капустой, с картофелем, с повидлом. Повидло продавалось всегда, стоило 1 рубль 40 копеек за килограмм. Иногда оно продавалось в жестяных банках. Шоколад и шоколадные конфеты стоили дорого. Плитка шоколада – в среднем 1,5 рубля. Шоколадные конфеты – от 1,5 до 8 рублей за килограмм. Купил две плитки шоколаду – и вот тебе 3 рубля, суточный бюджет средней семьи. Все мы любили шоколад, но покупали его редко.

Больше всего я любил колбасу, сосиски и сардельки. Особенно мне нравилось кушать жареную колбасу. Зачастую колбасные изделия в нашем городе можно было купить не в магазинах, а в столовых на предприятиях. В заводской столовой покупателям предлагалось такое блюдо: жареная колбаса с картофельным пюре. Когда я видел на прилавке в столовой жареную колбасу, я решительно отказывался от других блюд, скажем, от сарделек или жареной печенки. Но сколько стоила колбаса? В магазине килограмм колбасы стоил в среднем 2 рубля 70 копеек за килограмм. Сосиски – 1 рубль 90 копеек и больше. За сардельки просили 2 рубля 20 копеек. Колбасу в магазине, как я уже говорил, мы покупали редко, чаще всего случайно. Чтобы поесть колбасы или сосисок, я ходил в столовую на промкомбинат, где работал дядя. Впрочем, блюда с колбасой, жареной печенкой, сосисками и сардельками стоили не так уж дешево. Дешевый обед – до 35 до 60 копеек – это суп-рассольник, макароны с подливкой или картофельное пюре, котлета или жареный минтай, хлеб, коржик или пирожок с повидлом, чай или компот. Сытный обед в столовой стоил полтора рубля и больше. Сытный обед – это стакан сметаны, винегрет или капустный салат с сельдью, борщ или щи с мясом, гуляш или блюдо с жареной колбасой, печенкой или шницелем, творожная запеканка с изюмом и какао. Если сытно обедать в заводской столовой один раз в день, тратя полтора рубля, то за рабочую неделю, пять рабочих дней, выйдет семь с половиной рублей, то есть ровно 30 рублей в месяц. Треть заработной платы среднего работника за один только сытный обед! А ведь нужно было питаться еще утром и вечером.

Итак, моя мама зарабатывала 105 рублей, и мы жили вдвоем на эти деньги, пока я не закончил техникум и не ушел из родительского дома. Три четверти всех денег расходовались на еду. Питание в СССР лишь на первый взгляд стоило дешево. Вы могли подумать о дешевизне, когда видели в магазине цену на картофель, макароны, рис, муку, рыбные и овощные консервы, соленья, хлеб и хлебные изделия, повидло, конфеты из карамели, чай, молоко и кисломолочные продукты. Но если вы видели на прилавке мясо, колбасу, сосиски, зельц, ветчину, буженину, копченую рыбу, сыры, растворимый кофе или консервированные кофе и какао со сгущенным молоком – вы сразу понимали, что покупать такую еду ежедневно слишком дорого. Покупка такой еды добавила бы к вашим каждодневным расходам еще 2–5 рублей. Если обычная семья тратила до 3 рублей в день на недорогую еду, приобретая пять или шесть основных продуктов, что составляло в месяц 90 рублей, то ежедневная покупка дорогой еды обошлась бы еще в 60 рублей в месяц. То есть обычной семье пришлось бы потратить на еду уже 150 рублей в месяц. В нашем городе это было невозможно, потому что совокупный доход средней семьи составлял 200 рублей или немногим больше. Мы с мамой питались дешевой едой. Она забирала у нас в среднем два с половиной рубля в день. Кроме макарон, картофеля, сливочного масла, рыбных консервов, хлеба и молока мы обязательно покупали пряники к чаю, недорогие конфеты, баранки, десертные сухари. Без чаепития со сладостями наша жизнь была бы вовсе унылой. Наверное, все жители нашего города утром и вечером обязательно пили чай со сладостями.

Но как мы с мамой могли купить что-нибудь еще, кроме еды? Например, одежду и обувь, особенно на зиму? Это было для нас серьезное испытание. Ведь мы должны были покупать еще мыло, шампунь, зубную пасту, гуталин, а также платить за квартиру. Иногда мы ходили в кино. Деньги таяли, как им и положено, быстро и незаметно. Мы всегда нуждались. Мы были бедными, едва сводили концы с концами. Покупка пальто, обуви, зимней шапки, брюк, рубашки ставила нас в ужасное положение. В такие дни мы ели одни макароны и картофель. На ужин пили только чай с сухарями из черного хлеба и с вареньем. Так жить было очень тоскливо. В семьях моих приятелей было то же самое, а порой и хуже, ведь у некоторых из них было по двое младших братьев или сестер. Если брату и сестре купили пальто и ботинки, на еду денег уже не хватало. Неделями ели одну картошку и капусту, макароны и хлеб без масла. Это я запомнил хорошо на всю жизнь: обычная семья не могла позволить себе покупку еды и покупку одежды, обуви или других вещей одновременно и безболезненно. Либо одно, либо другое. Поэтому на одежду, обувь и другие необходимые предметы люди копили месяцами и не знали, как можно жить иначе.

Это я говорю об обычных людях, а такие, как наш родственник дядя Коля, жили лучше.

У дяди Коли были «возможности». Он у себя на промкомбинате предпринимал что-то такое, что приносило ему дополнительный доход. Вообще, жители нашего города, сколько я помню, никогда не упускали случая что-нибудь украсть, утащить и крали и тащили все, что можно. Причина – маленькие зарплаты.

Нашей соседкой по лестничной площадке была учительница средней школы, мамина приятельница. Ей платили только 95 рублей. Что она могла себе позволить, кроме еды? Медицинские сестры, работники библиотек, детских садов, музеев, тренеры детских и подростковых спортивных секций, преподаватели техникумов, наставники профессиональных училищ зарабатывали 100 рублей и меньше. Невысокая оплата труда была в службе быта – все служащие мастерских по ремонту, работники прачечных, парикмахеры, часовщики, стекольщики, обувщики зарабатывали не больше 100 рублей. В пошивочной мастерской платили от 80 до 90 рублей. Кондукторы, дворники, уборщицы, сторожи, почтальоны, продавцы киосков могли рассчитывать лишь на 80 – 85 рублей. Врачу-хирургу в районной поликлинике платили 110–120 рублей. В те времена говорили, что хороший заработок, больше 200 рублей, лишь у инженеров-специалистов, особенно с научной степенью, рабочих с высокой квалификацией и ответственных руководителей. А также у тех, кому доплачивали за риск и вредность, и еще у тех, кто работает сдельно, по договору.

Глядя на фотографии прошлых лет, я вижу, как много на улицах нашего города бедно одетых людей. Бедность – это отсутствие новых вещей. Это когда нет возможности одеваться элегантно, со вкусом, разнообразно. Новой обуви у простых людей в СССР я встречал мало. А новая и красивая обувь, я считаю, это первый признак зажиточности и достатка. Мужские модельные полуботинки стоили от 18 до 45 рублей, зимние кожаные ботинки – от 25 до 45 рублей. Женские сапоги – от 25 до 70 рублей. Женские туфли – от 12 до 22 рублей. Женские зимние ботинки или полусапожки – от 18 до 30 рублей. Все эти товары, конечно, были отечественного производства. Импортные же вещи стоили около 100 рублей и выше. Будучи уже зрелым человеком, я однажды узнал, что нормальная норма потребления обуви на человека – 3 пары в год, столько в среднем приходилось в 60-70-е годы на среднего жителя США, Англии и ФРГ, а у нас в Советском Союзе средняя норма потребления обуви составляла 2 пары в год, однако сколько бы я не вспоминал свои детство, юность и молодость в Советском Союзе, я не мог припомнить, чтобы мне удавалось менять обувь два раза в год. У меня была летняя обувь и зимняя. И ту, и другую я носил по три года, пока она не разваливалась. Так жили многие в нашем городе. Обувь сдавали в ремонт, ее подбивали, подшивали, подклеивали и носили снова. Я носил одни и те же брюки, один и тот же пиджак. Обувь и одежду, когда я был маленьким мальчиком и подростком, мама покупала мне на вырост, то есть на один размер больше. Когда я «вырастал» из одежды, она была сильно поношенная, в заплатах, потому что я носил каждый день только ее и ничего другого. Мои приятели также носили одно и то же.

После смерти дяди Коли мне досталась замечательная вещь – импортная болоньевая куртка глубокого синего цвета с отливом. Жена дяди Коли, сердечная дама, отдала нам жаккардовый ковер, хрустальную салатницу и эту куртку. Вернувшись из армии, я надел дядину куртку и пошел в комитет ВЛКСМ, куда замполит воинской части выслал мою характеристику и рекомендацию направить меня на молодежную стройку. И меня направили в Сибирь, в тайгу. Я хотел этого. Я фантазировал, как удачно сложится моя жизнь, если я заработаю много денег. Я куплю машину или мотоцикл, поселюсь в областном городе, а не в районном, буду носить только заграничную одежду и не выпускать из рук портативный транзистор. И вот я очутился на молодежной стройке, в тайге. Явился в управление, оттуда меня послали к прорабу участка, и пока я шел, я десять раз вынул из кармана пачку сигарет. Люди подходили и спрашивали: «Новенький? Откуда, из центра? Что куришь? Дай-ка закурить!» Все смотрели на мою импортную куртку. С интересом глядели на мой чемодан. Некоторые вообще разглядывали меня с головы до ног, причем не по-доброму, а как-то хищно. Я заметил, что молодежи меньше, чем зрелых людей. Мне часто попадались дядьки с усами, плотные, даже с пузом. Я пришел на участок и стал ждать прораба – сел на какой-то пустой ящик, закурил, вынул из чемодана журнал «За рулем», который мне подарил попутчик в поезде. Впереди неподалеку была насыпь, и вот я вижу, что по верху этой насыпи бежит человек, торопится. Постарше меня, крепкий. Я думаю: «Куда он бежит в строительной спецовке посреди рабочего дня?» Оказалось, что он бежит ко мне. Именно ко мне! Подбегает и радуется: «Успел! Эх! А думал, что не успею!», и это была первая и последняя улыбка, которую я у него видел. Ему нужна была моя куртка. Он бесцеремонно щупал ее, заходил со спины, разглядывал, будто я был манекеном. Потом он сказал: «Верно рассказали – хорошая вещь, сгодится. Слышь, земляк, дайка померить куртку!» Я спросил: «Зачем?» И этот человек удивился и скривился: «Как зачем? Ты что, земляк? Я ее у тебя куплю. Понял? Деньги получишь сегодня вечером!» Я не хотел продавать куртку, меня этот разговор даже разозлил. Я так и сказал – ни торга, ни продажи не будет, не желаю. И тогда этот строитель в спецовке наклонился ко мне, встал как футбольный вратарь, и почти заорал: «Ты чего, парень? Ты здесь кто? Я тут всех знаю, а ты когда приехал – три минуты назад? Я – Гена Ро-тов, понял? Я тут всем лучший кореш. А о тебе кто слышал? В общем, следи, что я скажу: если куртку не продашь, то и носить не будешь. Понятно? На твою куртку случайно серная кислота прольется. Или горячий гудрон. Или ее ножичком в столовой на лоскуты порежут, пока ты котлетку кушать будешь. Понял, земляк? Шутки решил со мной шутить? Подумай, очень хорошо подумай! Завтра я к тебе с деньгами подойду, и чтобы со мной без дурости! Слышишь? И не вздумай мою куртку продать кому-нибудь другому! Я первый и единственный, понял?»

Мне был только двадцать один год. Гене Ро-тову – около тридцати. Это был наглый, грубый, вечно недовольный человек, не вынимающий рук из карманов. Он ходил за мной три дня и требовал продать куртку. Запугивал, оскорблял. Он говорил мне, что если своего не добьется, то жизнь моя превратится в кошмар и ужас. Наконец я сказал, что куртка принадлежит другому человеку, моему двоюродному брату. Будто бы я взял ее только поносить, а теперь должен вернуть, отослать домой. Я придумал эту историю, потому что за меня никто не заступился. Я увидел вокруг безразличие, равнодушие. На стройке и в общежитии люди предпочитали свою компанию, ходили по двое, по трое, других не звали, не приглашали. Я отослал куртку бандеролью, поскольку она была легкая. Гена Ро-тов разозлился и при встрече бросил окурок мне под ноги. Это означало, что он хочет драться. С ним были его приятели, тоже строители. Один из них был человек благоразумный, и он сказал: «Да брось ты, Гена! Наплюй. Не дело это – пузыриться из-за такой мелочи». Гена злобно ответил: «Она была уже почти моя, понимаешь? Я хорошие вещи люблю. Мне позарез нужны хорошие вещи».

Вскоре я узнал, что Гена Ро-тов не единственный нахальный тип и грубиян на этой молодежной стройке. Мало кто приехал сюда за романтикой, большинство прибыло за заработком, за деньгами. Приехали и увидели: с утра до пяти вечера нужно трудиться, а потом идти в общежитие. И все! В общежитии можно лечь на койку или усесться на ней. Можно посидеть на стуле за столом. Можно, конечно, пойти в лес, в тайгу, если не морозно или нет дождя, погулять между деревьями и вернуться назад. Кафе и клуба нет, только в перспективе. Когда построят клуб и кафе – станет получше, а пока даже кино не демонстрируют, негде. В рабочей столовой не засидишься – прогонят. В одном строительном вагончике организовали клуб досуга, но туда пришли баянисты и гитаристы, стали разучивать новые песни и там сделалось тесно, неуютно и шумно. Комендант общежития выдает под расписку настольные игры: шашки, шахматы и домино, и строители честно играли в них два месяца, а потом прокляли это занятие, и у всех остался лишь один интерес – выпить пива. Уже в обеденный перерыв в буфете при столовой нет ни бутылочки. Покупают по десять бутылок на человека, ждут конца рабочего дня и пьют. В каждой комнате запах, как в пивной. Кто пьет с баранками, кто с сухарями, а кто с сушеной рыбой. Сушеной щукой приторговывает буфетчица, просит по рублю за порцию.

После употребления пива натуры людей обнажаются. Кому хочется веселиться, тот смеется, балагурит, но весельчаков немного. Больше таких, кто желает навязать другим свое мнение. Бывает, доходит до драки. Ссорятся почти каждый вечер. Также много тех, кто поливает грязью все существующее вокруг, всю природу, как естественную, так и рукотворную. Ругают все на свете: погоду, тайгу, страну, снабжение, устройство всех департаментов и организаций, зарплату и особенно проклинают свое положение, настоящее и будущее. Говорят, что в прошлые времена, до революции, была самая лучшая жизнь. Словно они ее видели! Затем говорят, что все замечательное только за границей, где угодно, но не в СССР. Приводят в пример японские экскаваторы и американские бульдозеры, уточняют: «Вот где гидравлика! А у нашей техники разве гидравлика? Чепуха!» Затем – про японские транзисторные приемники: возьмешь приемник, хватишь об пол или сбросишь с пятого этажа, а ему нипочем, работает как работал! А наш приемник ладонью погладил, он и сломался!» После этого рассказывают про иностранные продукты питания: ветчину, вяленую колбасу, джемы – вот будто бы настоящая еда. А здесь, в Советском Союзе, еда «не та», грубая и на вид неаппетитная. И так каждый вечер: пиво, сушеная рыба и унылые разговоры о жизни, будто бы все плохо, нудно и глупо. Никто не рад и не горд за строительство, развернувшееся в тайге. Кто же это говорит? Это холостые, недовольные жизнью люди, которым нужны деньги, квартиры и женщины. Им от двадцати восьми до сорока лет. Они бывали в разных частях страны, но нигде не задержались, потому что нигде им не удалось получить желаемое. «И там и сям», по их словам, все одинаково: «Пашешь, как угорелый, а тебе – черта лысого», что на обычном языке означает недостойную оплату труда и бытовую неустроенность в обмен на ударную работу. Строители постарше, лет сорока, задумчивы и лаконичны в формулировках: «Везде один треп». Иногда дают объяснения: «Приезжаешь в край или область устраиваться на работу, обещают одно, а на деле выходит всегда другое: нуль, ни хорошей зарплаты, ни квартиры, ни близкой перспективы». После пятой бутылки пива лица многих строителей краснеют и становятся вовсе недобрыми. И вот уже кто-то орет в коридоре: «Чего пялишься, гад? Рожу давно не били?» Утром, хмурые и недовольные, с изжогой после сушеной щуки и черного хлеба, все эти люди идут по дорожкам между великолепных сосен на строительство. Есть и такие, которые не пьют пива и вообще спиртного, их называют «комсомольцы», независимо от возраста. Вообще звание «комсомолец» здесь унизительное, его боятся и стесняются, от него бегут. Прорабу грубо отвечают: «Я тебе что, комсомолец, чтобы вприпрыжку бегать?» Это означает: «Сделаю, что велено, только не торопи». Инженеру кричат: «А ты меня, часом, не за комсомольца принял? Смотри! Отличай по характеру-то!» – что также означает: «Сделаю, но не так быстро, как просишь». Открыто уважать начальство не принято. Наоборот, начальству принято дерзить, отвечать с усмешкой, особенно инженерам, точно они неучи и болваны. Почему так? Это из-за таких, как я, молодых строителей, которым по двадцать лет. Наши «старшие товарищи», как говорили на собраниях, стесняются выглядеть перед нами покладистыми и дисциплинированными. Они хотят, чтобы мы видели в них грубых, сильных, бывалых, независимых людей. Нам, молодым, любят говорить: «Ну что, пионеры, мамкам и папкам домой письма пишите? Обязательно пишите, а то плакать будут. И в конверт шишку вложите, а то не поверят про тайгу-то!» Почти все они ходят с усами, с полубаками, руки держат в карманах, стыдятся хороших манер и нарочно коверкают и искажают слова и выражения. Намеренно говорят «пинжак» вместо «пиджак», «бутылку водку» вместо «бутылку водки». Матерятся, чтобы выглядеть грубее, а через это – солиднее. Но кто же ввел эту моду? Никто ее не вводил, она сама завелась из-за разделения по возрасту. На строительство в тайгу приехали и двадцатилетние, и тридцатилетние, и сорокалетние. Мне, как я уже сказал, был только двадцать один год, а моему соседу по комнате, Николаю Ю-кову, 27 лет, и он боялся, что, если подружится со мной, то старшие запишут его в «пионеры» или «комсомольцы». Поэтому он держался холодно и грубо, хотя было видно, что по натуре он неплохой парень, спокойный и даже добрый. Но иначе он не мог. Ведь кроме доброты у него имелось самолюбие.

На стройку приехали также люди семейные, привезли жен, устроили их малярами-штукатурами, отделочницами, облицовщицами и тут же пожалели, что не оставили женщин дома, в своем родном городе. Семейные пары поселили в семейном общежитии, но это не стало никаким препятствием для тех, кто желал видеть дам и разговаривать с ними. Если женщина хорошенькая, ее мужа не замечают, делают вид, что никакого супруга не существует. Женщину преследуют, приглашают пить пиво и на прогулки в тайгу, берут ее за руки, иногда даже обнимают за плечи. Мужья таких женщин – самые несчастные люди тут, на строительстве. Они затевают драки и ходят побитые, нервные и издерганные. В конце концов хорошенькая женщина вынуждена уехать со строительства и ждать мужа в доме у его матери или у своей.

Но были и свободные женщины. Помню двух таких подружек, лет тридцати, из бригады облицовщиц, грубых, некрасивых, сильно накрашенных, стремящихся в мужскую компанию. Они пили пиво наравне с мужчинами, курили папиросы, играли в домино. Наверное, они приехали сюда, чтобы найти мужей, создать семью, но выбрали неправильную, неподобающую тактику. Не следовало им сквернословить, выпивать и все время говорить то одному, то другому: «Слушай, Коля, женись на мне!» Или: «Знаешь, что, Сашка, а пойдем завтра расписываться!» Желающих не находилось, и обе эти подружки становились все злее и грубее, и в отместку на неудачи нападали на женщин помоложе и на девушек-маляров, которым было по восемнадцать-девятнадцать лет, кричали им: «Эй, Зойка-комсомолка, а ты себя сегодня в зеркале видела? Иди в тайгу – на свидание к медведю, самое верное для тебя дело!» Девушку звали не Зоя, а, к примеру, Светлана, однако это не имело значения. Грубые подружки стремились унизить всех, кто был помоложе и посвежее и привлекал внимание мужчин. Хотя среди свободных женщин и девушек хорошеньких я почему-то не видел. Не знаю, почему. Наверное, симпатичные девушки боялись ехать на работу в тайгу, наверное, об этом ходили какие-то нехорошие слухи и разговоры.

Моя специальность была связана с электричеством, но мне предложили работать каменщиком, сказали, что и денег заплатят больше, и выделят квартиру в построенном мною же доме. Я согласился. Научился класть кирпичи, и до сих пор умею это делать. Сначала платили 160, потом 180 рублей в месяц. И я был разочарован, так как рассчитывал, что в тайге, далеко от центра, будут платить не меньше двухсот рублей, а то и триста. Стал узнавать: будут ли надбавки к зарплате и нет ли места повыгоднее, и выяснил, что 180 рублей – это предельно высокая оплата труда для таких, как я. Получалось, что у меня есть только один выход: отчаянно копить деньги, не тратя даже на портвейн в выходные дни. Это был единственный способ осуществить хотя бы некоторую часть моих замыслов. Только так я мог купить себе, например, мотоцикл. Другие строители тоже копили средства. Ходили в спецовках, в кирзовых сапогах, в ватниках и рассказывали, что как только сберкнижка как следует «распухнет», вот тогда они заживут. Но не здесь, в тайге, а в своем родном городе или на южном курорте. Помню слова тридцатишестилетнего Дмитрия П., монтажника-верхолаза: «На кой черт мне эта тайга – чтобы тут жить?

Я что, медведь? Я дома, в Молдавии, дом куплю, сад, разверну хозяйство, на базаре буду торговать, а тут пусть комсомольцы живут и прочее дурачье». Этот человек тяготел к деньгам, к зажиточности, к единоличному хозяйству, а не к коллективу. Взглядов этого верхолаза придерживались многие, кому было за тридцать. Некоторые объясняли, что они уже «наигрались» в «светлое завтра», хорошая жизнь им нужна сейчас, как можно скорее. Поэтому они презирали слово «комсомолец», связывали его с глупостью, а иные так и говорили: «Я когда-то и сам был комсомольцем. Думаешь, не был? Был. Все мы были когда-то глупые, верили в разную чепуху». А как-то раз один строитель, из сорокалетних, мне говорит: «Вот ты строишь дом, и работаешь ты хорошо, потому что тебе пообещали выделить в нем квартиру. Думаешь, выделят? Точно, дадут ордер, но только не на квартиру, а на комнату в квартире, поскольку ты холостой и бездетный. И когда ты женишься, тебе все равно не предоставят отдельную жилплощадь, а оставят проживать в коммунальной квартире, пока у вас с женой не появится ребенок. А вот когда ты сделаешься отцом, вот тогда тебе скажут: «Ну что ж, товарищ Кушко, теперь мы запишем тебя в очередь на отдельную жилплощадь, жди, и однажды тебе вручат заветный ордерок». И вручат, не сомневайся, но только в следующей пятилетке. И это еще ничего, это можно еще принять и понять, если бы все находились в равном, одинаковом положении. Но разве так бывает? Вот посмотришь: родственники и друзья начальничков получат отдельные квартиры независимо от того, семейные они или нет, много ли они тут, на строительстве, проработали или мало. Не знаю, как по тебе, а по мне это скучно и малопривлекательно». Я поверил строителю, отправился к начальству выяснять, что правда, а что нет насчет отдельной квартиры, и мне сказали: «Отдельную жилплощадь? Не-ет, Кушко, это было бы слишком! Ты сначала поживи в коммуналке, обзаведись семьей, а уж потом будем думать на твой счет».

Надо сказать, я ничуть не расстроился. Меня к этому времени жизнь в тайге, на строительстве, кое-чему научила. Я убедился, что не стоит верить всему, что обещают, и что жизнь грубая и тяжелая потому, что такой ее делают сами люди. Я судил по строителям, которые приехали со всех концов страны, по их поступкам. Они оставили свои города, поселки, села, деревни и устремились в тайгу за хорошим заработком, но были ли они сами хорошими людьми? Открытых, доброжелательных, разносторонне развитых личностей я встречал мало. Чаще попадались нытики, невежды и эгоисты. Нравы были грубые, низкие и лихие. В целом сложилась неположительная среда. Сужу по себе: когда я вернулся домой, мамочка всплеснула руками. Я стал грубый, нахальный, невежливый. Парней из моего двора, что были моложе меня, я стал тут же называть «комсомольцами». Бывало иду через двор – усатый, с полубаками, руки в карманах, лицо наглое, во рту папироса – и кричу какому-нибудь мальчишке из моего подъезда: «Слышь, земляк, а ну, слетай в магазин, погляди, пиво завезли?» Эта привычка сыпать направо и налево словами «земляк» и «комсомолец» больше всего расстроила мою мамочку. Она стала вздыхать и говорить: «Женя, сыночек, ведь ты таким не был! Ты еще такой молодой, а уже грубиян и вечно чем-то недоволен. Где ты подцепил эту дрянь? На молодежной стройке?» Мама была права – я набрался этой дряни на строительстве в тайге. Нужно было как-то от нее избавляться. И я сказал: «Мамуля, знаешь, что? Как услышишь от меня грубость или как заметишь невежество, бей меня кухонным полотенцем, как бывало в детстве». Но мамочка ответила, что я уже взрослый и должен уметь самостоятельно исправлять собственные ошибки. Она говорила правильно.

Со временем я бросил свои нехорошие привычки, а также избавился от усов и полубаков. Однако сложнее всего было оставить привычку каждый день покупать пиво, дуть его по три бутылки, сидя за кухонным столом, ворчать, ругать жизнь и поливать грязью собственную страну. По-моему, это было худшее, чему меня научили строители. Вообще, надо сказать, когда я жил в СССР, мне ни разу не выпало случая услышать от кого-либо, что наша страна грандиозная и в ней живется легко, радостно и вообще счастливо. Не бывало такого. Люди либо молчали, ничего не говорили, либо перечисляли какие-то недостатки. Иногда кто-то хвастался своими личными достижениями или успехами друзей, родственников и знакомых, но о своей стране, об ее экономике и внутренней политике, хорошо не отзывались. Только педагоги в школе и техникуме, да замполит в воинской части рассказывали, что СССР великая держава, самая справедливая и прогрессивная. Это входило в их обязанности.

А я вернулся с молодежной стройки низким человеком, с признаками откровенного негодяя. До сих пор удивляюсь: почему мы так глупо жили?

Помню, что когда я вернулся со строительства, к нам в гости пришла соседка, мамина приятельница, школьная учительница. Мы стали пить чай, и она принялась спрашивать, каково снабжение там, где я работал, хорошо ли, плохо ли, какова моральная атмосфера, вернусь ли я назад, чтобы жить и работать. Я вел себя очень некрасиво – кривлялся и орал: «Я что, медведь, чтобы жить в тайге? Мне жизнь нужна пестрая, а не цвета свежего бетона! Мне нужны рестораны, пляжи и девушки! А в тайге меня интересует только зарплата. Зар-пла-та! В тайге пусть комсомольцы живут и прочее дурачье!» Я кричал, что мне нужны только деньги. Я повторял чужие слова. Мама молчала и вздыхала. Ей было за меня стыдно. Молчала наша соседка, учительница. Она понимала, что я еще молод и неопытен и угодил в какую-то нехорошую среду. Изменился я только через полтора года.

Вернуться в СССР я не хочу. Что там было хорошего? Судя по фотографиям из нашего семейного альбома, мы с мамой и наши знакомые жили неважно, бедно. Мы были самые простые люди, жили на зарплату, не воровали, не тащили. Однако если говорить по совести, я очень часто думал о том, что вот было бы хорошо, если бы я работал в таком месте, где каким-нибудь образом можно было наживаться за счет государства. Скорее всего, мой родственник, покойный дядя Коля, что-то воровал у себя на промкомбинате, иначе он не мог бы иметь ни машины, ни дачи. Не помню, чтобы он жил идеалами социализма. Я вообще таких людей не припомню. Все хотели иметь достаток, импортные вещи, мечтали кушать деликатесы. Наверное, поэтому в СССР было очень много воровства. В каждом магазине, в продовольственном, в промтоварном, в каждой столовой, в кафе работники искали и находили возможности «дополнительного заработка». Так было и в службе быта, и на транспорте, и на промышленных предприятиях.

У меня сложилось впечатление, что Советский Союз был такой страной, где научиться плохому очень легко, как говориться «раз плюнуть», а вот научиться хорошему – красивым манерам, вежливости и доброжелательности – не так-то просто, сложно. Я видел, как люди стеснялись и даже боялись быть вежливыми, добрыми и предупредительными. Почему? Чтобы их не приняли за слабых и наивных дурачков и не оттолкнули, не оскорбили, не обошли, не обсчитали и не обвесили, не отправили в конец очереди. Пусть это никогда больше не повторится с жителями нашей страны».

Наталья Кон – ко, 1950 года рождения: «Я выросла в небольшом поселке, а после школы поступила в институт в областном городе. В студенческом общежитии у меня были прекрасные подруги и друзья, добрые и отзывчивые, потому что в Советском Союзе людям прививали очень правильные, здоровые привычки и идеи. Юноши стремились получить значок ГТО и с гордостью носили его на лацкане пиджака. Многие носили серебряный значок, а не бронзовый. Это была их визитная карточка: смотрите, какой я сильный и выносливый! И это правильно. Здоровые, физически развитые люди – надежная опора любой страны. У моего мужа Миши был серебряный значок. Мы познакомились в институте, на первом курсе, а на последнем пошли в ЗАГС, расписались и по окончании учебы вместе поехали по распределению в другой край, далеко от наших мест.

Когда я жила при отце и при матери, они внушали мне, что безделье – безусловное зло. Нужно всегда трудиться. Труд – это жизнь. Мой муж Миша вышел из такой же семьи. В институте он учился лучше всех в нашей группе, был общественником, выполнял поручения комитета комсомола. Хорошо рисовал. Помню, когда один его приятель заленился и задумал бросить институт, Миша вызвал его на студенческий диспут и по этому случаю нарисовал плакат с надписью «Без мученья нет ученья!». На диспуте Миша сказал своему ленивому приятелю: «Чудак! Неужели ты не понимаешь, что если сейчас, в юности, ты поддашься лени и она тебя одолеет, – конец: всю жизнь лень будет сидеть у тебя на шее. Пропадешь! Ничего путного не добьешься и от тоски и жалости к себе завоешь!» После этого Миша говорил еще минут десять, но его приятеля-лентяя впечатлили уже самые первые слова, он не стал возражать, а пообещал исправиться и действительно взялся за учебу. Другим студентам, которые иногда ленились, Миша говорил: «Эх, вы! В капиталистических странах с вас за учебу в университете попросили бы столько долларов, фунтов или франков, что вы рты бы разинули, а потом с криком бросились бы по улице. А у нас в СССР образование бесплатное, в том числе высшее. Учитесь на здоровье! Кроме того, каждого из нас государство трудоустроит и обеспечит жильем. Да где это видано в капиталистическом мире?» Многих такие речи вразумляли. Еще бы: тебе выпала возможность стать инженером, специалистом, что впоследствии сделает твою жизнь не только интересной, но позволит при желании и очень многого добиться, а ты ленишься, кочевряжишься!

В нашем родном Советском Союзе учили хорошо. И хорошо заботились о студентах, принимали меры к тому, чтобы нам было удобно, уютно. И мы чувствовали эту заботу государства. В нашем студенческом общежитии, например, комнаты были трехместные. Всегда тишина и покой. В столовой кормили дешево и сытно. Обед стоил от 28 до 70 копеек, а уж на 1 рубль можно было наесться на весь день! В буфете тоже торговали недорогой едой, по карману любому студенту. Пирожки с повидлом, с капустой, с картошкой стоили 7 копеек. Только пирожок с печенкой стоил 8 копеек. Но что такое 8 копеек? Если у тебя в кармане только две монетки – 20 копеек и 5 копеек, считай, ты уже сыт, потому что три пирожка с печенкой – это серьезная еда, плотный перекус. Мы с Мишей между занятиями любили покупать пирожки, а к ним часто покупали по полстакана сметаны, а иногда и по полному стакану, потом еще пили чай с плюшками или кексами. Плюшка с повидлом стоила 20 копеек, кекс – 14, чай с сахаром – 4 копейки. На фотографиях тех лет мы и наши друзья-студенты выглядим здоровыми и счастливыми. Худых, осунувшихся, изможденных людей не припомню. Все мы полноценно питались, занимались физкультурой. Физически слаборазвитые ребята ни за что не хотели отставать от всех остальных и записывались в спортивные секции. К третьему курсу они выглядели, как спортсмены. Об этом рассказывают снимки студенческих лет, фотографии нашего курса. Прошлое подделать нельзя, если оно зафиксировано на фотокарточках.

После государственных экзаменов мы с мужем получили распределение в город энергетиков, так как по специальности мы энергетики. И мы были очень рады, потому что слышали много хорошего об этом городе, хотя Миша всегда говорил, что поедет в любую область нашей страны, в любой край, куда бы ни направили.

Приехали, получили комнату в семейном общежитии. Спрашиваем: как обстоит дело с квартирами? Нам отвечают, что к молодым специалистам особое отношение. Так нам сказал и парторг предприятия. Такова, говорит, государственная политика – поддерживать молодых специалистов, поэтому будем искать возможность выделить вам отдельную квартиру. Всего через три месяца нам с Мишей выдали ордер на однокомнатную квартирку, но при этом не забыли уточнить, что с увеличением численности нашей семьи мы можем рассчитывать и на увеличение жилплощади. Мы были счастливы! Уже на следующий день попрощались с общежитием и переехали. Ходили, осматривали нашу первую в жизни квартиру и улыбались. Кухня 6 метров, комната 19, санузел раздельный. Ванная не маленькая, средняя. Даже коридорчик имеется, и две кладовые, одна побольше, другая поменьше. Ну и как же тут не уважать наше государство? Откуда взялись бы плохие слова или даже плохие мысли о нашей социалистической Родине? Мы, совсем еще молодые, закончили институт, прибыли по распределению на предприятие, где нас встретили очень хорошо, как нельзя лучше, и чем же мы можем быть недовольны? Мебели нет – ерунда, заработаем, купим. Купим все: посуду, телевизор, холодильник шторы, ковры, книги, даже картины. Так мы рассуждали. И так и получилось! Купили все, что нужно, все приобрели, потому что неплохо зарабатывали. Впрочем, и тут государство оказало нам помощь и поддержку.

Сначала купили холодильник, телевизор, двуспальную кровать, шкаф, кухонный стол и посуду. Это обошлось нам больше 1000 рублей. Деньги большие. Вот так сразу, в одно мгновение, они у нас появиться не могли, но мы получили их через профком предприятия. Написали заявление, и нам выдали нужную сумму, оформили как «подъемные». Это была официальная практика – «подъемные». Постепенно приобрели и другие необходимые предметы. Когда я была в декретном отпуске, 1 год, наше предприятие, как и положено, выплачивало мне зарплату. Потом я еще год находилась в неоплачиваемом отпуске, мы жили на Мишин заработок. Жили скромно, но не бедствовали. Миша был на должности сменного инженера, зарабатывал 150 рублей в месяц. Около 80 рублей мы тратили на еду. На завтрак всегда ели кашу с молоком, сливочное масло, булки, ватрушки. Пили кофе, чай. Муж обедал на работе, в столовой, а я варила суп, кисель, тушила овощи, жарила картофельные или овощные котлеты, сырники, лепила пельмени, вареники. Делала картофельное пюре, варила макароны, рис. Мясные котлеты, полуфабрикат, мы покупали в кулинарии, она находилась в соседнем доме. Мясные котлеты были очень хорошие, стоили всего 12 копеек за штуку. Я покупала сразу десять штук, на три-четыре дня. Варенье мы тоже предпочитали готовое, из овощного магазина, оно было в полулитровых баночках, производства «Плодоовощторга». Клубничное стоило 1 рубль 30 копеек. Смородиновое – 1 рубль 10 копеек. Продавали еще грушевое варенье, варенье из айвы, из крыжовника. Ассортимент консервов был не маленький. Рыбные консервы предлагались пяти-шести видов, овощные – до десяти видов. Консервированные огурцы стоили 63 копейки за килограммовую банку. Сардины в масле – 60 копеек. Всегда можно было купить очень вкусную жирную, пряную сельдь, атлантическую или тихоокеанскую, на развес и в жестяных овальных коробках. Одна средняя рыбка на развес стоила от 25 до 40 копеек. Коробка стоила 2 рубля 60 копеек. Сосиски, сардельки, колбасу мы покупали в обычном гастрономе. Поскольку это были натуральные, скоропортящиеся продукты, то с мясокомбината в магазин их завозили в таком количестве, чтобы в течение дня они реализовались без остатка. Вот почему под вечер иногда в гастрономе уже не было ни сосисок, ни колбасы. Продавцы говорили: «Приходите завтра утром, в обед или после обеда». Товар привозили каждый день. Магазин нарочно не заказывал слишком много колбасы, сосисок и прочих мясных продуктов, чтобы посетители всегда могли купить их свежими. Такого случая, чтобы хотя бы один день мясных продуктов не было вовсе, я не припомню. Сосиски стоили от 1 рубля 90 копеек до 2 рублей 60 копеек. Колбаса любительская стоила 2 рубля 50 копеек, докторская – 2.70. Дороже всего стоила языковая колбаса – 3.40, а также свиная сырокопченая. Этот товар, вероятно, не пользовался большим спросом, поэтому языковую колбасу и сырокопченые колбасы завозили в магазин чаще всего к выходным и праздничным дням. Зато в продажу всегда поступала необычайно вкусная ливерная колбаса. Она стоила 1 рубль 10 копеек за килограмм. Свежая, только с завода ливерная колбаса на ломтике черного хлеба и с обыкновенной горчицей – это объеденье!

Мы покупали колбасу, сосиски через день, понемногу, по триста граммов, по полкило. И всегда они были очень свежие. Пищевая промышленность в СССР производила только доброкачественные продукты. Никогда не слышала о массовых отравлениях и никогда не видела, чтобы у того или иного продукта закончился срок реализации, а он все еще лежит на прилавке. В Советском Союзе подобного быть не могло. Помню, как в детстве старые люди рассказывали нам, школьникам, что до революции, при царе, отравиться плохой едой было обычным делом. Каждый день кто-нибудь умирал. Купил еду, пообедал – и помер. Особенно плохо было с куриными яйцами, свежих яиц нужно было поискать. Мы слушали и морщились. У нас в СССР яйца поступали в продажу только свежие. За всю свою жизнь в Советском Союзе я, обыкновенная советская хозяйка, не видела испорченного яйца! Испорченные продовольственные товары своевременно изымались из реализации, потому что контроль за качеством товаров осуществлялся постоянный и повсеместный. В нашем хлебном магазине, например, черствый хлеб был редкостью. Прокисшее молоко в бутылках мне отродясь не попадалось. Вообще молочные продукты в СССР имели отменное качество. И эти бутылочки – кефир, молоко, сливки, снежок – было очень приятно покупать из-за красивых крышечек из фольги, зеленых, синих, фиолетовых.

Мы любили пить чай с конфетами, и ассортимент конфет предлагался огромный. Наверное, два десятка наименований. Шоколадные конфеты были очень ароматные и вкусные, ну просто волшебные. И когда я заходила в кондитерский отдел, то уже чувствовала себя счастливой. Мы покупали конфеты на неделю, по пятьдесят и сто граммов три-четыре наименования. За карамельные конфеты просили не больше рубля за килограмм. А шоколадные конфеты, естественно, стоили дороже, от 2 рублей с копейками до 7 рублей. Шоколад в плитках продавали где только можно, в каждом буфете, в каждой столовой, на автобусных станциях и даже в учреждениях при гардеробных. Какие у них были красивые обертки! Плитка шоколада стоила от полутора рубля до двух с половиной. Конфеты, шоколад и прочие кондитерские изделия были натуральными, без химических добавок, и все их любили, и дети, и взрослые. И все мы обожали торты. В нашем гастрономе их можно было купить в любую минуту и только свежие, ассортимент состоял из четырех-пяти наименований. Мы с мужем любили торт «Кофейный», изумительно вкусный, он стоил 2 рубля 40 копеек, весил 500 граммов. Мы покупали наш любимый торт к чаю по субботам, но съедали его не сразу, половину оставляли на воскресенье и обязательно по кусочку к завтраку в понедельник. К понедельнику торт немножко подсыхал, но становился от этого только вкуснее!

Помню, как легко решился вопрос с яслями. Я написала в профкоме нашего предприятия заявление о предоставлении мне места в детском саду-яслях, и мою просьбу удовлетворили без каких-либо возражений. А когда дочка подросла, нам выделили место в группе обычного детского сада. Со вторым ребенком, с младшей дочерью, вопрос с детским садом также решился без каких-либо затруднений. Детские учреждения в СССР были очень хорошие, нянечки и воспитательницы очень опытные, превосходно знающие свое дело.

С рождением второй дочери нам, как и было обещано, предоставили двухкомнатную квартиру. И мы ничуть в этом не сомневались! Потому что в СССР подобные решения принимались основательно, обстоятельно. Если уж власти решили предоставить той или иной семье жилплощадь – за этим дело не встанет. Железно! От предприятия нам выделили грузовую автомашину, причем абсолютно бесплатно. В какой еще стране, кроме Советского Союза, это возможно? Прибыл грузовичок, выскочил бодрый, услужливый водитель и сказал: «Грузите, дорогие граждане, свои вещи да поскорее. Платить ничего не нужно!» Пришли друзья, помогли погрузить и перевезти наши пожитки, а потом, как полагается, мы устроили веселое и звонкое новоселье с праздничным угощением, с шампанским – все как у всех советских людей. Шампанское стоило около четырех рублей за бутылку и продавалось в любом гастрономе. Но мы покупали шампанское не только к празднику или по особому случаю, а и просто к выходным, потому что к нам часто захаживали гости. Советские люди с удовольствием принимали гостей. Ведь нас учили быть добрыми и открытыми, чтобы сердца были распахнуты настежь, и мы такими и выросли!

Все мы жили примерно одинаково, и в этом был большой смысл, а я считаю, что это и огромное достижение! Представьте себе улицу, район, город, где люди одинаково хорошо устроены, все у них есть, все необходимое. Они учатся, работают на предприятиях, служат в учреждениях, создают семьи, заводят детей, и часто не одного ребенка, а двух и даже трех. Граждане СССР жили в счастье и покое не только потому, что у них было все, что нужно, а еще потому что другого им ничего не требовалось. Они были уверены в себе и в государстве – чего же желать еще?

Я хорошо помню, о чем говорили советские люди, какие были разговоры на работе, в магазинах, на улицах: об обычной жизни, о текущих делах, об успехах и достижениях. Ни у кого не было озабоченности по поводу деятельности правительства. Никто не высказывал недовольства. Наоборот, люди обсуждали появление новых товаров, услуг, расширение ассортимента, улучшение качества, новаторство, новые технологии. Конечно, были недостатки, но они никого особенно не смущали, не нервировали. Истерик и других нервных выпадов относительно плохой работы в той или иной сфере народного хозяйства я не помню. Бывали только отдельные случаи. При этом все происходило сдержанно, цивилизованно. Если кому-то не нравилась работа конкретной службы, органа, предприятия, он имел право пожаловаться в вышестоящие организации в письменном виде. И люди так и поступали. И на подобные жалобы власти обязательно реагировали, предпринимали меры по устранению недостатков. Я видела результаты таких жалоб и могу сказать, что разговоры о повсеместной бесхозяйственности и бездарном управлении в СССР – это вздор, глупости. В нашем городе все магазины, все предприятия службы быта, предприятия транспорта и прочие учреждения работали хорошо, даже отлично. Иначе в моей памяти сохранились бы другие факты, отрицательного толка. А их нет. Почему же их нет? Ведь я нормальный человек, фиксирую в памяти то, что вижу и слышу. Вот, к примеру, когда по телевизору показывали жизнь безработных и бездомных в Америке, все мы, советские люди, на всю жизнь запомнили эти унылые, угрюмые лица, этот подавленный, растерянный взгляд и помятый, неопрятный, неухоженный вид несчастных американцев, выброшенных на обочину жизни. Они сидели на тротуарах у стен зданий, рассеянно слонялись, заглядывали в мусорные баки, спали на парковых скамейках, и мы понимали: вон сколько людей мучается в Америке, не один, не два, а сотни, тысячи живут впроголодь, замерзают на улицах! А в СССР разве можно было представить себе этакое? Где, в какой республике, в каком городе? Нет, невозможно! Все советские люди трудоустроены, имеют жилье, каждому предоставлена возможность бесплатно учиться и лечиться. Заболел – приходишь в поликлинику, берешь в регистратуре талон, идешь на прием к врачу, он тебя осматривает, простукивает, назначает лечение, и никому не придет в голову говорить о деньгах. Прощаешься с врачом и ни копейки ему не должен! Мы с мужем бесплатно получили высшее образование, нас обоих трудоустроили на замечательное предприятие, предоставили квартиру. Мы получили от нашего родного Советского Союза столько пользы и добра, что какой-нибудь житель любой капиталистической страны развел бы руками: «За что? За какие заслуги? Прямо как в сказке!» А ведь жизнь в СССР и была сказочной – только так и можно выразиться. Мы с мужем захотели стать инженерами – и пожалуйста: наше славное государство выучило нас, предоставило нам работу и жилье, детский сад и школу для наших детей, а взамен от нас потребовалось лишь трудолюбие и усердие.

Город, который был для нас когда-то незнакомым, стал родным. Чистенькие улицы, аккуратные, опрятные дома, исправно работают прачечные, ателье, кафе, рестораны, кинотеатры, бесперебойно курсируют автобусы и такси, и нигде не встретишь несчастных, голодных, подавленных людей, слоняющихся без дела, ночующих на улице. В капиталистических странах много хороших городских районов, где построены роскошные дворцы и особняки для толстосумов-богачей, однако немало и убогих, заваленных мусором кварталов, где живут бедняки и прочие нуждающиеся люди. А у нас в СССР подобное разделение немыслимо, все граждане равны, у всех равные права и условия. Можно ли вообразить себе квартал в СССР, заваленный мусором, где живут какие-то бедолаги и горемыки? Смешно!

Я любила все времена года в нашем городе, но особенно – раннюю сухую осень. Темнеет, зажигаются фонари, витрины… Я иду с работы, захожу в гастроном, покупаю что-нибудь на ужин, потом заглядываю в бакалею, чтобы купить сладкого к чаю, встречаю знакомых, обмениваюсь новостями. На улицах чистота, порядок. Люди довольны жизнью. Школьники после уроков спешат в клубы, в Дом пионеров, там они интересно проводят время, развиваются. Мои дочери тоже посещали детские и подростковые кружки и секции. Пенсионеры возвращаются с бульваров, где они прогуливались, дышали воздухом, играли в шашки и шахматы. Жизнь течет спокойно и правильно. Бывало, зайду в библиотеку, возьму интересную книжку и домой не шагаю, а почти бегу! Так радостно, так хорошо было на душе. И я знала, что завтра все это повторится!

Мы жили в великом государстве – СССР, в нашем родном, единственном Советском Союзе. Я вернулась бы туда в любое мгновение».

Анастасия Се – нова, 1950 года рождения: «Я уехала из родного поселка в областной город, поступила в институт. Мама была очень рада и всем рассказывала, что я стану инженером-технологом, начальницей, буду жить в достатке, потому что у начальников хорошие зарплаты. Мама была полуграмотная женщина, писала с ошибками, выводила такие каракули, что я будучи еще школьницей тряслась от смеха. Но мамуля не потому была малограмотная, что в свое время не имела возможности учиться, а попросту ленилась. Ей всегда нравилось лежать на боку на диване, слушать рассказы нашей бабули, подруг или соседей, пить чай с булками и вареньем. Ни книг, ни газет мама не читала из-за той же лени. В доме прибиралась кое-как, полы и посуду мыла с тоской и тоже еле-еле, насилу. Готовить не любила. Труд ненавидела. В общем была лежебока. Впрочем, таковой она себя не считала, а предпочитала говорить, что она «слишком домашняя» дама, вот и все.

В школе я была хорошисткой, любила точные науки. По математике, физике и химии занималась лучше всех. Отличников в нашей школе не было, зато существовала проблема второгодничества. Некоторые мальчишки, с которыми я пошла в первый класс, по два раза оставались на второй год, кто в первом, кто во втором и третьем классе. Но им было все равно. Они ничего плохого в этом не видели. Их отцы были пьяницами, а у иных пьяницами были даже и матери. Мой папа тоже пил спиртное каждую неделю, по субботам, не пропустил, наверное, ни одной. И так из года в год. Придет с работы с каким-нибудь своим дружком-приятелем, а то и с двумя, сядут за стол, нарежут хлеба и сала, достанут из банок квашеной капусты и соленых огурцов и весь вечер пьют водку. Каждый выпивал по бутылке. А мамуля лежит на боку на диване, слушает их разговоры, а иногда что-то спрашивает, уточняет. Она была любопытная.

В нашем поселке жизнь протекала уныло, малоинтересно. Пойти некуда. Все ходили только на базар и в клуб на киносеанс, но только не вечером, так как вечером возле клуба почти всегда вспыхивала драка между парнями из разных районов. Мне кажется, это примета советского времени: злоба и нетерпимость парней одного поселкового района к своим же сверстникам из другого. Сколько раз я слышала об этом от людей из разных краев и республик! Расстояния в стране огромные, тысячи километров, а рассказы одни и те же, обстановка схожая, почти одинаковая. У нас дрались очень жестоко – палками, ремнями, цепями. Женщин и девушек не трогали. Детей тоже. Но между собой наши парни схватывались нещадно, чуть ли не насмерть. Наверное, оттого что жизнь была убогая и однообразная: серые деревянные дома, серые заборы, в каждом дворе собака гремит цепью, на улицах то сугробы, то непролазная грязь, то ямы, то колдобины, в доме сидеть – тоска, по улице ходить – скука. Парни росли злыми, грубыми, рано начинали курить и пить спиртное. Никогда не видала некурящего мужчины из нашего поселка или совсем непьющего. Все носили с собой табак, сигареты, папиросы, дымили, сплевывали под ноги, и все пили спиртное. Пьянство было так же обыкновенно, как проплывающие в небе облака. Но не только это было ужасно. Парни и их отцы сквернословили и стремились показать свое невежество, оно было у нас в большой моде. То есть прослыть недалеким человеком, не знающим, откуда что берется в окружающем мире – это была верная, правильная система поведения. И наоборот: за осведомленность, грамотную, не исковерканную речь можно было получить по зубам. Бывали у нас такие случаи с приезжими, их били даже за обыкновенные знания на уровне школьной программы, а не за какой-то неслыханный запас сведений. До сих пор спрашиваю себя: это и был социализм? А СССР был государством нового типа?

В наших поселковых магазинах никогда не бывало мясных продуктов, их попросту не завозили. Мясной рацион наши жители были вынуждены обеспечивать себе сами, разводили кур, свиней, коров, кроликов. У нас были кролики. И мы с сестрой ходили за поселок рвать для них свежую траву. Так однажды я познакомилась с одной приезжей женщиной, родственницей нашей соседки, тети Вали. Они тоже рвали траву и набивали ею мешки. И вот эта женщина оказалась инженером-технологом из большого города, с крупного предприятия, и стала рассказывать о том, какая у нее интересная работа – следить за технологическим процессом на большом заводе. Она произносила слова «план», «госзаказ», «объединение», «прогрессивка», «поставка в десять республик», которые показались мне частью какой-то яркой, полноценной, грандиозной жизни. Мы ходили вместе рвать траву не один день, и я слушала городскую даму с возрастающим изумлением. Наконец я решила, что выучусь и тоже стану инженером-технологом. Я перешла тогда уже в десятый класс. Мне оставалось учиться один год. Я принялась усердно заниматься по физике и химии, и через год моя мечта сбылась – я стала студенткой.

О студенческой жизни я знала мало. Мама, папа и другие родственники никогда не были студентами и не жили в общежитии. Но спроси их об этом, они, пожалуй, сказали бы, что у всего имеется своеобразие, и в студенчестве тоже. Папа сказал бы так: «Всюду свой сахар и свое гнилье», и мама тоже так бы сказала. Оба они, как и все в нашем поселке, выражались прямо и просто.

Когда я поселилась в студенческом общежитии, я увидела, что «сахара» тут никакого нет. Жизнь тяжелая, потому что снаружи, за стенами общежития, местные городские парни воюют со скукой. И на нас, приезжих студенток, громада этой войны как раз и обрушилась. Простые развлечения местным ребятам наскучили. Они выросли и теперь искали развлечений «поинтереснее». Они желали поскорее стать «взрослыми», и не где-нибудь, а в наших комнатах, с нами и в наших кроватях поскорее превратиться из юнцов в мужчин. Иногда, видя темные окна наших комнат, они приходили в ярость, так как по их разумению мы не имели права тушить свет в такой «детский час», то есть в полночь. Они бродили у наших стен и громко говорили друг другу, что пора им «взяться за ум» и «перепортить» всех приезжих первокурсниц, устроить рейд, облаву. Наперебой рассказывали, как нужно действовать: каждую из нас ударить по лицу, схватить за волосы, размахивать перед лицом сигаретой и запугивать: не покоришься или расскажешь кому-нибудь – пропустишь семестр, поскольку угодишь в больницу переломанная, как пластмассовая кукла.

Слышать такие речи под нашими окнами было очень страшно. Но откуда же это взялось у семнадцатилетних мальчишек? От таких же местных парней, только старше по возрасту, тех, кто уже ходил этой мерзкой дорогой. Парни старшего возраста разводили руками и закатывали глаза перед младшими пареньками: «Как, вы еще ходите в неопытных юношах, когда здесь, в десяти шагах, столько девчонок?! Ну что за молодежь пошла, что за нравы! Я в твои годы за ночь совершал три «подвига» – с брюнеткой, блондинкой и с шатенкой! Не-ет, это никуда не годится, это просто позор какой-то!..» И младшие парни пыхтели, дергались и били ногами землю, словно копытами. Они готовы были на все, чтобы «стать мужчинами».

Помню, как мы пошли за советом к старшекурсницам, и те ответили, что нападения и изнасилования неизбежны. «Не трогают только местных девушек и дурнушек, – сказали они. – Но жаловаться опасно – здешние парни могут на всю жизнь испортить лицо. Они обязательно будут мстить. И в милицию обращаться бесполезно, там скажут: «Приходите, когда нападение и надругательство состоится, а до того момента о преступлении не может быть и речи». Там же, в милиции, посоветуют не поднимать шума, чтобы не портить им статистику и показатели. Уберечь себя от изнасилования можно, лишь если ходить повсюду с местными девушками и при этом обязательно познакомиться через них с местными парнями, завести «роман», потерять невинность и прикрываться этим знакомством, как щитом: «У меня уже есть местный парень, я принадлежу ему, я занята!» Ничто другое не поможет…»

А что же наши мальчики, наши сокурсники? Парней в нашем общежитии было гораздо меньше, чем девушек, и они поступили благоразумно – выбрали сильную сторону. То есть они подружились с местными парнями и пообещали им всяческое содействие. Наши мальчики приглашали их в гости, в свои комнаты, пили с ними пиво и вино, а затем местные парни как ядовитые змеи расползались по общежитию в поисках «цыплят». Мне и моей подруге не удалось уберечься, мы не успели завести знакомство с местными парнями через местных девушек-студенток. Нас обеих изнасиловали в нашей же комнате. Моего насильника звали Гриша, наглый и сильный восемнадцатилетний парень. Он сразу же стал меня запугивать: «Если заявишь в милицию – мои дружки тебе лицо порежут». Я не плакала, а моя подруга рыдала в подушку. Но сделать уже ничего было нельзя. Никто за нас не заступился.

Жаловаться мы не стали, побоялись. Мой насильник сначала исчез, а через месяц снова появился с общежитии, увидел меня и стал ухмыляться: «Что, понравилось? Может, повторим?» Он ходил с бутылкой вина и искал себе новую жертву. Потом он исчез надолго – его призвали на военную службу. Но появлялись и другие местные негодяи. Они входили в нашу комнату, как в автобус, рассаживались и заводили наглый и ужасный разговор: «Ну, девочки, что скажете? Чем займемся? Ночь впереди длинная, ехать долго…» Я сообразила и соврала, что мой парень – Гриша, и что он вряд ли обрадуется, если я изменю ему. И от меня отстали. Мою подругу тоже не тронули, потому что и она прикрылась именем своего насильника.

Когда я приехала на каникулы домой, мама поглядела на меня и сказала: «Вот как ты изменилась, дочка! Стала серьезная, задумчивая! Сразу видно, какие серьезные постигаешь науки в своем институте! Умница!» Я не могла рассказать о случившемся, поскольку мой отец, напившись в какую-нибудь из суббот, рассказал бы обо всем своим дружкам-приятелям, а те разнесли бы на весь поселок. А в нашем поселке к изнасилованным девушкам и женщинам относились не с сочувствием, а наоборот, с презрением. Считалось, что они сами виноваты. Если какую-нибудь девушку изнасиловали, поселковые женщины записывали ее в проститутки. Отчего они вели себя так жестоко – не понятно. Помню, как однажды в детстве я стояла в очереди в поселковом магазине, и туда зашла девушка, которую изнасиловал один наш местный хулиган. Женщины, стоявшие в очереди, стали на нее шипеть: «Проститутка! Гадина! Сама виновата! Хорошего парня погубила!» Девушка расплакалась и убежала. Потом она уехала из поселка навсегда.

Я не рассказала о своей беде даже младшей сестре, и вообще никому. Держалась как обычно, здоровалась, улыбалась. Говорила только об институте – о том, как тяжело там учиться, потому что «науки слишком серьезные». У нас в поселке уважали разговоры про то, как какой-то паренек или девушка поехали учиться в большой город, а там науки такие тяжелые, что они, эти паренек или девушка, едва дышат. Предметы должны быть едва постижимые, наставники немилосердные, и вообще вся система обучения невероятно трудная. Каторга, не меньше. Лишь тогда это вызывало интерес и уважение. Иной раз мне приходилось придумывать что-нибудь фантастическое: «Нужно прочитать пятьсот книг, а то и тысячу!» Женщины с нашей улицы качали головами и с уважением поглядывали на мою маму. А ей это нравилось. И она, встречая знакомых, только об этом и толковала: «Моя Настюша еле дышит, так у них в институте тяжело учиться!»

Как-то раз я вышла на улицу, а навстречу идет соседский парень, Игорь, лицо побитое, под глазом большой синяк, губы распухшие. Окончив восемь классов, он уехал из поселка на учебу в речное училище. И теперь, как и я, вернулся в каникулы. Я спросила: «Неужели подрался возле клуба? Не может быть. Ведь ты вроде бы не драчливый паренек, с головой!» Но он рассказал мне совсем другую историю: у них в речном училище курсанты постарше бьют всех первокурсников, и бьют сильно, унижают и грабят. И вот мы сидим на лавке у забора – вырвавшиеся из убогого поселка, чтобы получить хорошую профессию, – изнасилованная и побитый. Сейчас я иногда думаю, что в ту самую минуту в Советском Союзе происходило сто подобных историй, и это была обычная жизнь, которую создали себе люди. Ведь какую люди делают жизнь, такая она и есть. Когда нашим парням из поселка было скучно, они напивались или дрались. Когда другим парням, из города, было скучно – они шли насиловать студенток-первокурсниц. В речном училище старшие ребята избивали и грабили младших, и тоже, вероятно, из-за скуки. Все это обычное житье-бытье с низкими человеческими нравами.

Но откуда же взялись эти низкие нравы? Да они никуда и не девались – они существовали всегда, во все времена и во всех странах. Но почему же они не исчезли в СССР, в государстве нового типа, как о нем раструбили на весь свет? Наверное, потому что не было на территории нашей страны волшебного влияния социализма. Никакого особенного воздействия на население социализм не имел. Ничего у коммунистов не вышло. И в России как были низкие нравы у простых людей, так и остались. К примеру, матерщина имела, по-моему, масштабы эпидемии, особенно среди населения небольших городов, поселков и деревень. Советская власть, как мне кажется, капитулировала перед матерщиной. Поджала хвост и спряталась под лавку. Куда ей до такого великана! А про трех других великанов – воровство, курение и пьянство – я уж не говорю.

Во время учебы мама и папа денег мне не посылали, так как у них у самих денег было немного. Дарили только 10 рублей на день рождения. И мне жилось туго. Впрочем, почти всем приезжим студенткам из нашего института жилось туго. Ребята подрабатывали грузчиками, разнорабочими на стройке и кое-как перебивались, а нам, девушкам, денег взять было неоткуда, в грузчики нас не брали, в разнорабочие тоже, и оставалось жить на стипендию, на 30 рублей. Эта совсем небольшая сумма расходовалась только на еду. Купить одежду и обувь мы не могли. И много чего другого мы не могли себе позволить. А бывало, что и еды никакой не было, искали и грызли сухари, пили только воду из-под крана. Учиться в институте было трудно не из-за сложных наук, а из-за недоедания и вообще ужасной студенческой бедности. Но упрекать государство я не могу, потому что учили все-таки бесплатно.

По поводу распределения на предприятия у меня никогда не было даже небольших иллюзий. Еще обучаясь на третьем курсе, я выяснила, что пожелания новоиспеченных специалистов не учитываются. Пошлют туда, где существует потребность в специалистах нашего профиля, а как там сложится твоя судьба, никого не тревожит. Но мы и не роптали. Все знали, что после получения диплома по закону нужно отработать только три года на том предприятии, куда распределили, а затем можно написать заявление на увольнение по собственному желанию и искать себе место получше. И мы были к этому морально готовы: поедем куда пошлют, поработаем, а через три года уволимся. То есть мы готовы были потерпеть.

Почему именно потерпеть? Потому что все знали, что в нашей стране далеко не везде живется одинаково сносно. В так называемой глубинке живется плохо. И никто не хотел ехать на работу в эту глубинку. Небольшие города по всему Советскому Союзу, в любой стороне света, внушали ужас своим несовременным видом, отсталостью в плане культуры и быта, плохим снабжением и, конечно, распространенным пьянством. Я сама выросла в захолустном поселке и мечтала из него вырваться. Что плохого в том, если человек хочет жить в современном городе, с развитой торговой сетью и широкой сферой услуг, стремится красиво и модно одеваться, посещать рестораны, парки отдыха, музеи, интересоваться репертуаром театров? Я лично не вижу в этом ничего плохого. Однако в СССР множество городов и поселков выглядели не просто неинтересно, а убого и уныло – неухоженные, грязные, с ужасными дорогами, нищие. Своей убогостью они тянули людей назад, в темные века, к упадку личности. У меня были знакомые, которые, поселившись в таком вот городишке, всего за два-три года превращались из интеллигентных, современных людей в невежд, пьяниц и кривляк.

К примеру, в моей группе в институте учился некто П., начитанный, скромный парень, уважающий науку историю, самостоятельно изучавший старославянский язык, интересный собеседник, аккуратный, вежливый и учтивый человек. Сначала он учился в другом высшем учебном заведении, а затем вдруг затеял перевод и очутился в нашем институте, поступил сразу на третий курс. После окончания учебы я не видела его четыре года, и вот однажды повстречала в поезде, шедшем из восточной части страны в западную. Я обрадовалась и весело воскликнула: «Привет!», и почти тут же смутилась, поскольку заметила просто-таки ошеломляющую перемену. Этот П. по какой-то невероятной причине растерял все свое прежнее достоинство и благородство. Он вел себя как мелкий уличный кривляка, который одновременно и раскланивается перед вами и норовит нахамить. Он не был «под градусом», как говорили в те времена о выпивших людях, то есть он был трезв, но я увидела обезьяньи гримасы и ужимки, как у пьяного. Также меня поразила его неряшливость. Вероятно, эту дрянь, эту манеру кривляться и гримасничать, изображая пьяного, он подцепил в том городишке, куда его послало государство отрабатывать положенные три года. Наверное, такова была мода среди мужского населения той местности. Видимо, быть всегда нетрезвым считалось у них что-то вроде лихости или солидности. Перевернутый мир! И вот я услышала странную речь: «футы, ну-ты, какая мадама! Ишь ты! Это что же – мне теперь из вагона выпрыгнуть, если тут такая цаца едет? Или на верхнюю полку вспрыгнуть? Ну уж извините… Я уж тут как-нибудь боком, вдоль стеночки… А могу и мебелью прикинуться, типа я – шкаф… А то, глядишь, оштрафуют за то, что я тень отбрасываю!» Это было поразительно. Мой однокурсник, образованный, эрудированный инженер изображал нетрезвого и при этом недалекого и недоброго человека. Я спросила: «Ну, как устроился? Кем ты работаешь? Инженер? Сменный инженер? Может быть, пошел по партийной линии?» В ответ посыпались лакейские выражения: «Где уж нам! Мы «галстухов» не надеваем – уж прощенья просим! Нам они ни к чему, вот если только рыбу ловить заместо удочки… Нам бы чего попроще!» Мне стало очень неприятно. Продолжать разговор не хотелось. Мы стояли в коридоре, и я чувствовала себя очень неловко. И тут в коридоре появились приятели П., такие же неряхи и кривляки, только еще развязнее. Все эти люди вели себя одинаково, называли друг друга Саньша, Ваньша, Тимоха – вместо Саша, Иван, Тимофей. Все они работали на одном предприятии. Куда они ехали одной компанией, я не знаю, но хорошо помню, что спрашивать их о чем-либо мне было противно. Я попрощалась и ушла. И долго еще думала после этого случая: «Что это за место такое, где мужчины, которые вместо того, чтобы быть сильными, смелыми и невозмутимыми, вдруг бросились паясничать и превратились в жалких и ничтожных кривляк? Не хотела бы я там жить! Ни за что!» Наверное, этот случай не стоило хранить в памяти, если бы я когда-то не знала П. как доброжелательного и умного человека.

Сама я попала после учебы в городок, во многом напоминающий мой родной поселок. Такие же избитые, изуродованные дороги, которые никто не собирается чинить, такой же «частный сектор» с деревянными потемневшими и некрашеными заборами. Зимой – сугробы, летом – некрасиво разросшаяся сорняковая трава, осенью – грязь по колено. Иногда по улице проезжает тележка, запряженная лошадью. Водопровода и канализации в обычных домах нет, только на предприятиях, в школах, больницах и администрациях. Да еще в двух трехэтажных многоквартирных постройках на окраине города. Другого современного жилья в городе не сыщешь. Мужское население тяготеет к спиртному и к небрежности. Местные парни враждуют между собой, пьют крепленое вино и дерутся. Вот вам и вырвалась из захолустья!

Мне выделили комнату в семейном общежитии. Двухэтажное кирпичное здание – и без канализации! Уборная расположена во дворе. В коридорах общежития испорченные деревянные полы, стены облупившиеся, давно не крашенные. В общей кухне грязно, неуютно, бродят тараканы. Чтобы вымыть посуду, воду наливают в бак над раковиной, под раковиной – обычное ведро. Ведро быстро наполняется, и его часто приходится выносить. Воду выплескивают в зловонную яму позади двора, туда же бросают помои. Большинство проживающих в общежитии – выходцы из деревень, неряшливые люди, не понимающие, зачем ухаживать за собой и поддерживать чистоту в местах общего пользования. Они носят запущенную одежду, изношенную и нечищеную обувь, умываются один раз в день, зубы чистят от случая к случаю. По субботам, прихватив с собой тазы-шайки, ходят в баню. Я сбежала из этого заведения через неделю, сняла комнату в простом деревянном доме у хозяйки.

На предприятии мне сразу объяснили, что в цехах большая текучка инженерно-технических работников. Острая нехватка специалистов. Разъяснение дали правдивое, не выдуманное: молодые инженеры-технологи, которых присылает государство, сбегают с предприятия, поскольку дирекция не может их как следует заинтересовать. Заработная плата стандартная – 110 рублей в месяц, плюс квартальная премия, однако приезжим не предоставляют современного жилья, то есть квартир со всеми удобствами, а приезжие инженеры хотели бы жить именно в современных квартирах. К тому же город плохо снабжается, и с культурным досугом тоже плохо. Затем меня спросили: «И вы, наверное, сбежите?» Я ответила, что тоже хотела бы жить в современной квартире, а не в доме без канализации и водопровода. Конечно, в таких случаях всегда говорят, что в планах следующей пятилетки как раз строительство современных многоквартирных домов, и после этого просят: «Потерпите. Вот построим жилье со всеми удобствами, сразу же получите ордер на новую квартиру». Так сказали и мне. Показали выписки из решений какого-то областного пленума, однако определенных сроков не назвали. Я ответила: «Вы со мной честны, и я буду с вами откровенна: ваш городок напоминает мне мой родной поселок. Такие же дома и заборы, те же ямы и колдобины на дорогах, так же медленно тащится, огибая рытвины, маленький битком набитый автобусик, затем, поднимая густую пыль или разбрызгивая грязную жижу, проносится грузовик, в кабине которого водитель так подпрыгивает и болтается на сиденье, будто он скачет на лошади. Но он едет так остервенело, не замечая колдобин, вовсе не потому, что сильно торопится, а просто одурел от скуки. У клуба топчутся парни, в карманах у них кастеты и цепи – они собираются на побоище. Самые популярные места в городе – клуб с кинозалом, базар и городская баня. В городскую баню ходят, чтобы встретиться и поговорить, провести время, и все уже привыкли, что она грязная, стены у нее в плесени. На базаре продают яблоки, картошку, эмалированные тазы, ведра, мочалки, семечки, поросят, кроликов, венки и веники, и все уже привыкли, что базар бедный. Другого-то нет…» Дальше продолжать не было смысла – все и так стало понятно. В завершение я сказала, что всегда хотела вырваться из такого захолустья. Моя мечта – жить в большом современном городе. Что в этом плохого? Со мной согласились: плохого в этом ничего нет. Вот только кто будет работать у них на предприятии?

Так или иначе, но мне пришлось приняться за работу. Проблемы на производстве оказались самые обычные, как везде. Об этих проблемах из номера в номер рассказывал журнал «Крокодил»: готовая продукция накапливается на складе, так как нет вагонов для ее отгрузки, их нужно выпрашивать и выбивать у Управления железной дороги, затем – низкая дисциплина: прогулы, опоздания, пьянство на рабочем месте. Ну и простои и производственный брак. Куда без них!

Домой с работы я обычно возвращалась пешком. Но не одна, а с другой приезжей молодой женщиной, Ольгой Павловной, юристом нашего предприятия. Идем по обочине дороги, разговариваем, а разговоры почему-то невеселые. Ольга закончила юридический факультет и приехала сюда годом раньше, тоже по распределению. И тоже не мыслила здесь оставаться, ни за какие коврижки. Так же, как и я, она сначала жила в семейном общежитии, потом снимала комнату, а потом ей от предприятия выделили часть дома с отдельным входом. В доме – обычная деревенская печь, то есть на зиму нужно заготавливать дрова, распиливать, колоть, складывать в поленницу. Для этого нужно приглашать местных мужичков, платить им, угощать, наливать водки и давать бутылку с собой. Иначе они откажутся работать. Нужно ежедневно носить воду из колодца, наливать в бак, чтобы помыть посуду, потом выносить ведро с использованной водой и выливать ее в канаву рядом с домом. И это вторая половина XX века, больше пятидесяти лет после революции, начало космической эры! Веселого мало. Я спрашивала у Ольги, интересная ли у юриста работа, каковы особенности, и она вздыхала: «Жду не дождусь, когда уеду отсюда. Буду искать места в областном городе, пойду в адвокаты или юрисконсультом в какую-нибудь фирму. Но устроиться в фирму очень сложно, все места заняты. Нужны знакомства, связи, нужно давать взятки. А здесь не только жизнь тусклая, но и работа неинтересная, одно и то же – договоры со смежниками да бесконечные рекламации». Насчет рекламаций я была уже хорошо осведомлена: все они направлялись Управлению железной дороги по поводу хищения продукции нашего предприятия из вагонов в пути следования. «Значит, воруют? – сказала я. – А железная дорога еще и вагоны дает неохотно, с трудом! Заказчики ждут продукцию, а мы ее никак отправить не можем!»

И вот мы, две молодые женщины, выпускницы институтов, оказались в одинаковом положении. Прибыли по распределению в глубинку, поглядели, какая тут жизнь, и намерены уехать отсюда навсегда. Мы хоть и молоды, но знаем: не здесь наше счастье. В глубинке, как нам и говорили, жизнь плохая. Счастья нам тут не найти.

Ольге было труднее, чем мне. Она выросла не в деревне и не в поселке, а в городе, жила в многоквартирном доме. Ее окно выходило на большую улицу, по которой ездили трамваи, троллейбусы. Ей было привычно посещать парки культуры, театры, музеи, бассейн. А здесь она очутилась будто в прошлом веке. Чтобы помыться, нужно нагреть на плите воду, налить в корыто, потом, после мытья, нести корыто на улицу, к сточной канаве. Можно также пойти в городскую баню, прихватив тазик, потому что тазов в местной бане не дают. Но мы с Ольгой в баню не ходили, а мылись на предприятии, в душевых для рабочих, после смены, когда в цехах пусто, никого нет. Как-то раз я спросила: «Попадались ли тебе местные интересные мужчины?» Ольга ответила сразу: «Ты разве не ходишь через проходную? Разве ты не видела, какие тут кавалеры?»

Разумеется, я видела местных кавалеров – они были такие же, как в моем поселке. Нечесаные, в помятой одежде, беспрерывно курящие, небрежные, грубые. Только одеты почему-то еще хуже, так, словно никакой революции не было и никто широкой культуры в массах не распространял. Идут рабочие на проходную, а на них кирзовые или резиновые сапоги, темные мятые штаны, поношенные рубахи, все несвежее, неопрятное. Многие носят обыкновенные телогрейки, причем давно не новые. Но в чем же дело? Откуда такое равнодушие к собственному внешнему виду, пренебрежение к гигиене и аккуратности? Теперь-то я знаю ответ, а тогда, в ранней молодости, мне было непонятно, почему люди махнули на себя рукой и не стремятся хорошо, элегантно одеваться, красиво говорить, содержать в чистоте и тело, и мысли. Пусть они простые рабочие, ну и что? Ведь для того и затевали большевики революцию и повсеместную победу социализма в нашей стране, чтобы каждый трудящийся стал культурным во всех отношениях человеком, что до революции было абсолютно невозможно. Только со временем я стала понимать, как устроена жизнь в СССР: многое советской власти не удалось.

Не удалось, к примеру, главного: обеспечить населению равные условия жизни. Такие условия, чтобы жители небольших городов, районных центров, поселков и даже деревень могли покупать такие же товары и услуги, как жители областных и столичных городов. Чтобы не было расслоения в народе. Чтобы не возникло отставание и падение уровня культуры. Но именно это и произошло. Всеобуч и индустриализация, безусловно, грандиозные достижения советской власти, с этим не поспоришь, но власть не сумела сделать так, чтобы житель каждого населенного пункта в СССР мог купить на свои заработанные деньги в местном магазине хорошую еду, хорошую одежду и такие же предметы домашнего обихода. Этого не получилось. И тут, и там магазины в стране стояли почти пустые. В моем родном поселке, например, нельзя было купить платье и пальто, туфли и кофточку, их попросту не было в продаже. Не было ни шапок, ни перчаток, ни чулок, ни хорошего нижнего белья. Наши магазины не предлагали покупателям еще сто других товаров. К примеру, никогда не было сыра, кофе, вареной и сырокопченой колбас, и вообще никаких свежей рыбы и мяса, а только консервы. Не было моющих средств, кроме хозяйственного и банного мыла. Получалось, что мы, жители поселка, должны были жить хуже, чем жители города.

Также не вышло у Советской власти наладить во всей стране новый быт – чтобы все эти средневековые уборные, эти выгребные ямы, эти сточные канавы возле домов, собаки на цепи, рукомойники, печи, поленницы дров и ящики с углем, земляные дороги вместо асфальтированных улиц, телогрейки и кирзовые сапоги как предметы повседневной одежды – отправились в прошлое, а вместо них появились канализация, водопровод, паровое отопление, газовая или электрическая кухня, разнообразная одежда и красивая обувь. Миллионы людей в СССР так и не вырвались из старого быта. Но разве нельзя было решить эти задачи?

Нет, в условиях социалистической экономики эти задачи решить было нельзя. Неоткуда было взять средства для повсеместного налаживания нового быта. И изобилие товаров и услуг при социализме тоже было невозможно.

Потому что советская власть взялась решить одну такую грандиозную задачу, которую до этого еще никто не решал. Не было еще никакого мирового опыта, поэтому никто не мог предупредить СССР о последствиях. Устранение безработицы! Всеобщая занятость населения! Вот что сделало Советский Союз по существу бедной страной. Трудоустройство всех граждан Советского Союза обрушило его экономику. Были созданы миллионы искусственных рабочих мест, тысячи ненужных, неэффективных, нерентабельных предприятий, министерств, ведомств, контор, администраций, проектных институтов, технических бюро, трестов, организаций самого различного толка, которые тут же развалились и перестали существовать, как только советская власть перестала быть властью. И миллионы людей в одночасье сделались безработными. Каждый из них пережил трагедию. Я была в их числе. Но рано или поздно это должно было случиться, потому что бесчисленное множество трудоспособных людей по всему Советскому Союзу приходило на работу и весь день фактически ничего не делало. Обычные советские граждане сидели за столами, читали книги, мечтали, играли в настольные игры, пили чай, вязали и даже спали. Кто этого не помнит? Это было излюбленной темой журнала «Крокодил» и юмористических журналов республиканского значения. Однако нигде в официальной печати не приводились такие факты, как затраты государства на поддержание всеобщей занятости населения. Искусственно созданные рабочие места высасывали колоссальные средства, экономика теряла равновесие, слабела, и по-другому не могло быть. Другими словами – вот вам выбор: или изобилие, или отсутствие безработицы. Вместе эти две вещи существовать не могут. Поэтому в СССР и не могло быть изобилия. И современных бытовых условий для каждого человека тоже. Так говорили ученые-экономисты, когда советская власть перестала быть властью. Они объясняли, что у заката социалистической эпохи были в первую очередь экономические причины.

Но бездельничали по-разному. Одно дело бездельничать в условиях крупного города, возвращаясь с работы домой в современную квартиру на большом проспекте. Особенно если по натуре ты лентяй и ничего не имеешь против безделья. На работе ты валяешь дурака, зеваешь, глядишь в окно, разгадываешь кроссворд, разыгрываешь шахматный этюд, но вот часы показывают пять часов вечера, и ты хватаешь свой портфельчик и выходишь на улицу. Рабочий день окончен. Хорошо немного пройтись не спеша мимо кафе, магазинов, театров, разглядывать людей, витрины, афиши! Можно зайти в бакалею и купить, например, торт к чаю, а в гастрономическом отделе – жирной атлантической сельди на ужин, а в другом магазине приобрести пижаму, перчатки или какие-нибудь приятного кофейного цвета полуботинки. Можно купить билеты в кино или в театр на выходные дни, можно зайти к знакомым на чашку чая. А потом, наконец, прийти домой, принять ванну, поужинать и прилечь на кушетку перед телевизором, прихватив с журнального столика журнал «Наука и жизнь», и почитать его при мягком, уютном свете торшера. Каждый месяц тебе платят деньги, и так из года в год. Тебя кормит государство, а не ты себя кормишь. Только ты не знаешь об этом. Или не хочешь знать. В общем, ты удовлетворен.

Среди моих знакомых есть около десятка людей, которые брызжут слюной, проклиная перемены в нашей стране, отнявшие у них эту жизнь, основанную на иждивении и безделье. Они по натуре лентяи. Их можно понять. Государство кормило их, и они были кругом удовлетворены, но однажды все закончилось. Экономика страны не выдержала расходов на содержание ненужных рабочих мест. Случилось неизбежное. Но мои знакомые не хотят этого слышать, они требуют вернуть им искусственно созданное рабочее место. Они топают ногами, кричат. Что же, человеку свойственно жалеть об утраченной выгоде.

Другое дело – бездельничать в небольшом городишке, в цеху ремонтного завода. На работе ты слонялся по цеху, дымил в курилке, немного поработал на сверлильном станке, потом поиграл в домино, потом пообедал, потом снова слонялся и снова дымил папиросой, сидя на лавке. От скуки и изжоги ты раздраженный и злой. Желудок болит от избытка никотина и однообразного питания. И, конечно, от частого употребления спиртного. И вот конец рабочего дня, а домой идти не хочется. Там тоска. Там жена и дети. Жена стирает, готовит или шьет, она не друг и не собеседник, у нее всегда озабоченное лицо, некрасивые руки, от нее пахнет кухней, она всегда в одной и той же одежде и редко улыбается. Эта женщина молча подаст ужин, а потом будет говорить на пустую тему, жаловаться на жизнь или просто вздыхать. Нет смены впечатлений. Поэтому дома плохо. Но и выйти прогуляться тоже нельзя – негде. Улицы для этого не приспособлены, они некрасивые, однообразные и унылые. Нет ни современных кафе, ни парков, ни проспектов. В городишке нет даже ярких витрин. Это населенный пункт без яркой жизни, и порой кажется, что он без света и воздуха. От тоски спасают заведения общепита, две чайные – одна при маленьком вокзальчике, другая возле базара. Там подают пиво и крепленое вино. Если пойти в чайную и выпить спиртного, это хоть как-то снимет напряжение. Но откуда взялось это напряжение, если работа в ремонтном цеху вовсе не тяжелая, а порой ее даже нет, потому что в цех снова не завезли комплектующие изделия, без которых нельзя выполнить задание? Да вот откуда: в жизни нет радости, нет удовольствий. А без удовольствий человеку нельзя, он киснет, раздражаться, живет в унынии и злобе. Удовольствия для обычного, нормального человека – это комфорт, уют, сервис, красивые виды, ассортимент товаров и услуг. Это, в конце концов, возможность выбирать. Вы можете выглядеть элегантно, как маэстро, а можете надеть наряд пирата, как вам понравится. Можете пойти на концерт, а можете отправиться на футбол или в ресторан. А когда нет выбора? Когда в городишке нельзя купить приличной одежды, а только плохо скроенное, тяжелое пальто, телогрейку, кирзовые сапоги, а из еды – лишь хлеб, крупу и консервы? И если пойти некуда, поскольку нет ни концертных залов, ни театра, ни ресторанов, и нет ни комфорта, ни сервиса, ни красивых городских видов? А дружки-приятели тоже не хотят идти домой. Они тоже в напряжении и собираются заглянуть в чайную, чтобы выпить пива и вина. Это для них и есть смена впечатлений и удовольствие. Что тут выбирать?

Я взяла это из объяснений одного обычного советского рабочего ремонтного завода. Он уснул пьяный в маленьком зале ожидания на железнодорожной станции, а когда проснулся, стал зевать, чесаться и дышать перегаром на какую-то даму. И она не выдержала и закричала: «Ненавижу вас, пьяниц! Всю жизнь вы нам, женщинам, испортили! Негодяи! Пьете и пьете, ироды, а мы, женщины, сидим по домам, как проклятые! Толку от вас никакого! Провалитесь вы пропадом!» Тогда рабочий вскочил и тоже стал кричать. И рассказал, почему он напивается пьяный и не хочет идти домой.

Пьяница-рабочий не знал, что государство создало в его городишке искусственные рабочие места, и что он как раз занимает такое место. Государство позаботилось лишь о занятости этого гражданина, о его заработке, а вот обеспечить ему полноценную жизнь, как у жителя большого города, у государства уже не хватило средств. Я стояла неподалеку и слушала сердитую, почти бешеную речь этого ремонтника: «Выходишь из ворот завода – и от скуки хоть удавись! Податься некуда. Смотреть не на что. Купить ничего хорошего нельзя – нету. Платок подарить жене или сережки не могу – где их тут возьмешь? Кругом одно убожество. Почему где-то есть нормальная жизнь, а про нас забыли? Мы что, не советские? И для чего я зарабатываю деньги, если купить ничего нельзя? Кто это придумал? Кто мне на это ответит?»

Этому рабочему было невдомек, что государство потому обеспечивает ему заработок, чтобы он не уехал из своего городишки. Чтобы он остался на своем месте. И миллионы других таких же граждан тоже должны остаться на своих местах, а не колесить по стране в поисках работы. В СССР не должно быть массовой трудовой внутренней миграции. А для удовольствия этих трудовых людей власти организовали чайные и продажу спиртного. И вышло, что у рабочего маленького города выбор невелик: после работы пойти домой или в чайную. И он делает свой выбор. Об этом как раз и кричала разгневанная дама в зале ожидания на железнодорожной станции. Ее муж тоже был пьяница и не спешил идти домой после работы. Его привязали заработком к их жалкому городишке, чтобы он вместе с другими такими же советскими людьми не покинул его и не отправился в большой город. Потому что для социалистического строя стремительный рост крупных городов недопустим, так как это неминуемо приведет к нехватке в них рабочих мест и появлению безработицы. Поэтому государство и строило вредные для экономики заведомо неэффективные предприятия.

Никакого ремонтного завода в городишке не должно было быть. Здесь это убыточное предприятие. Испорченную, вышедшую из строя технику везут по железной дороге на этот завод, затрачивая большие средства. Из другого города по железной дороге доставляют сюда комплектующие изделия. То есть в другом таком же городе государство построило завод по производству комплектующих изделий и тоже лишь для того, чтобы обеспечить работой население. Материалы, из которого изготавливают комплектующие изделия, поступают из третьего города. Железная дорога перегружена и порой работает плохо. Из-за этого часто срываются сроки поставок, и тогда начинаются простои. Простаивают цеха на заводе комплектующих изделий. Простаивают цеха на ремонтном заводе. Срываются сроки поставок отремонтированной техники. А ее ждут в различных хозяйствах. Рабочие бездельничают. У них и так однообразная жизнь, а тут еще скука и безделье на работе. Они привыкают к тому, что простои – обычное дело, и приучаются к безответственности на производстве, к равнодушию. Они не болеют за свое предприятие, за свой город и свою страну. Им все равно. А после работы они идут пить спиртное. И вот какой парадокс: государство приучает людей к пьянству и борется с пьянством. Но таковы, видимо, издержки социалистического строя.

Знала ли советская власть, что затраты на ненужные рабочие места не позволят Советскому Союзу стать процветающим государством? Может быть, и знала, но надеялась на чудо. Устранив безработицу, СССР сделался чуть ли не нищей страной. Однако об этом никогда не писали в газетах, не объявляли официально. Я видела великое множество людей, которые в продолжение всей своей жизни жили очень бедно – одна пара брюк или юбка на пять лет, пара обуви на три-четыре года, пальто – лет на десять, а на столе из года в год самая дешевая еда. Мебель покупали один раз и на всю жизнь. Все эти люди жили в деревнях и поселках, в маленьких и средних городах. Своим жалким видом они вызывали тоску. В домах у них была убогая обстановка. Но о них тоже никогда не упоминали в печати. Зато газеты любили писать о бедственном положении низших слоев общества в капиталистических странах. Наши газеты всякий раз напоминали, что в США три или больше миллионов безработных, а у нас безработицы нет. Впрочем, о том, что в Америке уровень жизни несравнимо выше уровня жизни в СССР, советские люди прочитать в газетах не могли. Какая советская газета могла об этом написать?

В США насчитывалось три и больше миллиона безработных, и это обычные издержки капитализма. Но в Америке ни за что не взялись бы искусственно устранять безработицу. Тамошнее правительство сказало бы: «Мы не сумасшедшие, чтобы закапывать в землю такие колоссальные средства. И кто знает, каков будет результат?» В СССР существовали те же три миллиона безработных, но для них создали ненатуральные рабочие места, и страна покатилась вниз. Нетрудно подсчитать: трем миллионам советских граждан нужно заплатить в месяц в среднем 100 рублей, что составит триста миллионов рублей. В год – больше трех миллиардов.

Однако это только расходы на заработную плату. Создание самих фальшивых рабочих мест, их содержание, а также обеспечение заказами, заданиями, сырьем и материалами – это еще десятки миллиардов рублей. Прибыль, говорят экономисты, покрывала лишь четверть расходов.

Ремонтный завод – очень нужное предприятие в хозяйстве, но смотря где, в каком месте его построить. Ведь прежде всего предприятие должно приносить доход, а не расходы. Но ведь в СССР существовала другая экономическая политика. Если предприятие не выполняло план и было убыточным, его все равно не закрывали, чтобы советские люди не остались без работы и ни в коем случае не затеяли внутри страны трудовую миграцию, увеличивая тем самым население столиц и крупных городов, как это происходит в капиталистических странах. И люди не бросали свои дома и пожитки и не уезжали в поисках работы. Зато появились бездельники – огромная армия иждивенцев.

Я видела контору под вывеской треста, двухэтажное здание с двумя десятками кабинетов и около ста служащими, каждому из которых аккуратно выплачивалась заработная плата. Трест занимался вопросами строительства в масштабах района, однако в районе не велось почти никакого строительства. За шесть лет был возведен лишь один небольшой объект. В районе орудовали «шабашники» – самостоятельные бригады строителей, вот они-то и строили в различных хозяйствах, кому склад, кому гараж, кому коровник. Чем же в таком случае занимались служащие треста? Среди них была моя знакомая. Она вязала свитера, писала письма родным, читала романы, разводила цветы. Я спросила: «Неужели вы совсем ничего не делаете?» Моя знакомая задумалась и сказала, что работа все-таки ведется: проектное согласование, переписка, оформление, планирование. Рядом с трестом находилось технического бюро. Там тоже бездельничали. И там тоже работала моя знакомая. Обе они имели высшее образование, и обе горько плакали, когда все закончилось, когда советская власть уже не смогла их кормить, перестав быть властью. Настали другие времена, вернулась жесткая дореволюционная действительность: каждый должен кормить себя самостоятельно, никакого иждивения и безделья. И моим знакомым пришлось учиться выживать, искать работу и работать.

Простые советские люди не знали, какие колоссальные средства тратит государство на устранение безработицы, а также на всеобщее бесплатное образование и бесплатное медицинское обслуживание. И уж, конечно, нам никто не рассказывал, чем обернутся такие космические затраты. Мы могли только догадываться. Зато это хорошо известно теперь: социализм оказался невероятно дорогой, нерентабельной, убыточной затеей и принес нашей стране экономическую отсталость, низкий уровень жизни, нехватку товаров, запустение, падение культуры, пьянство и равнодушие к своей стране.

Я рассказываю то, что пережила лично и видела своими глазами. Я выросла в убогом, отсталом поселке и приехала после учебы в институте в такой же убогий, отсталый город. Одного взгляда хватило, чтобы понять: никто здесь новую жизнь строить не собирается. Кругом грязь, запустение, ветхие дома, ветхие дороги. Люди носят кирзовые и резиновые сапоги, потому что много земляных улиц. Женщины одеты так бедно и скверно, что от тоски щемит сердце, а мужчины наряжаются еще хуже. Мужчины равнодушны и грубы, не говорят женщинам даже пустых комплиментов. Они ненавидят умственный труд, интеллигенцию, органы правопорядка и не любят работать. Они несут свои деньги в чайную, пропивают, и это история чуть ли не каждой семьи. Я инженер, специалист, а живу в доме без водопровода, где за стеной под ногами источающая смрад яма с испражнениями, с нечистотами. Колю дрова, ношу воду из колодца. Стираю в корыте, используя обычное хозяйственное мыло. Постельное белье приходится кипятить, и оно ужасного серого цвета и неприятно пахнет. Я зарабатываю 110 рублей в месяц, 35 из них отдаю хозяйке за проживание, 30 рублей трачу на еду, питаясь макаронами, картофелем, капустой, крупами, крольчатиной. Пью чай с печеньем, сладкими сухарями и карамельными конфетами. Тортов, кофе, какао, шоколадных конфет здесь не купить. Нет ни мясных изделий, ни рыбы, ни сыров. Также магазины не торгуют приличной одеждой и обувью, не торгуют тканями, из которых я сама могла бы сшить себе одежду. Не торгуют шерстью, и поэтому я не могу себе ничего связать на спицах. В этом жалком городишке обычное для подобных населенных пунктов в СССР жалкое снабжение. И я думаю о том, в каком виде я появлюсь перед мамой, папой и соседями, когда приеду домой во время положенного мне отпуска. У нас в поселке на меня будут таращиться сотни людей, и каждый из них станет негласно требовать: если ты училась в институте, стала инженером, специалистом, то давай, покажи себя! Но спрашивать будут отнюдь не знания – зачем им эта чепуха? Всех будут интересовать только мои возможности, мой достаток. Я должна быть одета в самое лучшее, в заграничное. Иначе зачем же я училась, мучилась и терпела? Проще говоря, чего я добилась, получив высшее образование? Мои достижения должны быть тут же, при мне и на мне, бросаться в глаза. Иначе люди меня высмеют, высмеют мою мамочку. Но где же мне достать заграничную одежду в нашем жалком городишке?

Ольга Павловна, юрист нашего предприятия, моя спасительница, одолжила мне свое модное кожаное пальто. Одолжила кофточку и духи. У другой моей знакомой, из соседнего города, я одолжила импортные сапоги и юбку. Через знакомую проводницу пассажирского поезда мне помогли достать два набора шоколадных конфет, растворимый кофе, бутылку десертного вина, бутылку ликера, сырокопченой колбасы, зефира и колбасного сыра. И я поехала домой.

В поезде на меня смотрели с уважением. Спрашивали: «Вы из Москвы? Из Ленинграда?» В Советском Союзе, как и в Российской империи, простые люди всегда встречали друг друга по одежке. Скверно одет – дурак. Хорошо одет – умный. А уж если ты в приличном наряде и при этом столичный житель! И я врала: «Да, из Ленинграда». Когда-то, в студенческую пору, я прожила в Ленинграде два дня. Врать о том, что я из Москвы, мне было почему-то стыдно. Ведь я никогда в нашей столице не бывала. И мне завидовали: «Как хорошо вы живете! В Ленинграде, большом, красивом городе. И сразу видно, что вы с хорошим образованием, на хорошей должности, с хорошим окладом». Я врала и мне было приятно видеть завистливые взгляды. Мои попутчики жили плохо, одевались бедно. Но кто они были? Бурлаки? Нет. Подавальщики в трактирах? Извозчики? Это были обыкновенные советские люди, жители небольших городов и поселков, служащие организаций и труженики предприятий. Они рассказывали мне, как трудно им живется. Повсюду скверное снабжение, нет товаров, услуг, сервиса, комфорта. Кругом растут леса, а в продаже нет хорошей мебели. Нет приличной обуви, одежды. Нет лекарств. Один человек мне сказал: «Представьте, в нашем городе в продаже никогда не было зонтиков. Дожди идут, а зонтиков нет. Анекдот!» Я качала головой и улыбалась. Знал бы этот мой попутчик, как хорошо я его понимаю, ведь и в моем родном поселке, и в городе, где я работаю, зонтиками тоже не торгуют! Но в ответ я только сочувствовала. А люди жаловались мне, фальшивой жительнице второго по величине города нашей страны, на плохое снабжение и прочую неустроенность и бытовую отсталость. Советских людей в те годы интересовала в первую очередь именно эта сторона жизни. Все только и спрашивали друг у друга: какое у вас снабжение, что можно купить в магазинах, сколько вы зарабатываете, есть ли у вас квартира? Людей интересовали товары, услуги, оклады, жилищные условия. Никогда не встречала человека, который славил бы отсутствие безработицы, бесплатное образование и бесплатное медицинское обслуживание. Никогда не видела людей, которые бы добровольно, искренне, от всего сердца восхищались бы нашими государством, партией и правительством. Простые советские люди на моей памяти всегда и везде говорили только о недостатках. У всех были какие-то претензии. Жалобы и недовольство были привычным делом.

Я приехала домой и убедилась, что все сделала правильно. Люди во все глаза глядели на мое импортное кожаное пальто, заграничные сапоги, ловили запах французских духов. Я видела, что меня уважают. Качественная, красивая, дорогостоящая импортная одежда была в Советском Союзе признаком достатка, ощутимым, подлинным достижением конкретного человека. И мою маму снова хвалили, и она счастливо улыбалась. Если бы на мне была одежда из обычного универмага, нашего советского производства, все подумали бы, что я неумеха, пустышка, которой высшее образование не пошло впрок. Они кривились бы и пожимали плечами: «Стоило ли учиться в институте, если ты одета, как мы?» Вот вам и нравы обычных людей в СССР: меня принимали не по уму, а по одежке и мерили по кошельку! Мамочка гордилась мной, показывала меня всем знакомым, мы ходили в гости, из дома в дом, и везде я видела только почтительное обращение. Но, разумеется, мне пришлось врать. Я рассказывала, что живу в служебной современной квартире, и что через год-два меня повысят в должности, переведут на работу в областной город. Пусть это была ложь, зато моих родителей уважали до конца жизни и ставили их в пример, говоря: «Вот какую дочку вырастили – умницу, всем на зависть!» И они видели много добра от жителей нашего поселка.

Социалистические идеи были в общем не плохи, но ведь это была сказка. И все эти идеи так и остались сказкой. Ничего у большевиков не вышло, и, наверное, ни у кого не выйдет, поскольку человек всегда жил и живет не мифами, а реальностью. А реальность в Советском Союзе была такова, что заграничное кожаное пальто и французские духи, которые я одолжила у знакомой, произвели на жителей нашего поселка большее впечатление, чем любая социалистическая выдумка о всеобщем равенстве и счастливой жизни без богатых, бедных и безработицы. Когда нет товаров и услуг, комфорта и ассортимента, граждане любой страны рано или поздно перестанут верить в какие угодно идеи. Если бы я заговорила о нашем государстве – о социализме и коммунизме, о партии и правительстве, ударном труде, перевыполнении плана, производственных обязательствах, меня бы в нашем поселке приняли за сумасшедшую. Моей мамочке сказали бы: «Твоя дочь повредилась в уме». Подобные разговоры были пустословием. Я думаю, что ни один человек уже не сумел бы рассказать жителям нашего поселка о социализме так, чтобы его слушали с интересом. Через пятьдесят с лишним лет после революции простые советские люди верили больше не в свою страну, а в заграничную одежду. Это был верный ориентир. Я в этом убедилась. И по моему мнению, это ненормально. Это, я считаю, поражение великой державы. Это стыдно и горько, хоть плачь. Но что поделать! Жители областного города, как ни гляди, жили намного лучше нас, людей из поселка, а деревенские жили хуже, чем мы. Разница была большая. Она бросалась в глаза, стоило лишь пройдись по улицам, заглянуть в дома и в магазины. Не вышло у Советской власти обеспечить всем своим гражданам равноправие и справедливость. И она проиграла. Простые люди разочаровались в ней и терпели ее, как погоду: что есть, то есть. Видимо, на нашей планете пока невозможно воплотить социалистические идеи в том чистом виде, в каком они когда-то были придуманы и сформулированы. Может быть, только в далеком будущем.

Уезжая из жалкого, убого городишки, в котором я оказалась после учебы в институте, я была несказанно рада. Я была счастлива. Приехала в областной город и стала искать место. Прежде всего меня интересовало, могу ли я рассчитывать на получение приличного, современного жилья, хотя бы в следующей пятилетке. Жилищный вопрос в СССР всегда был самым острым и самым решающим. Наконец место нашлось, но устроиться пришлось не по специальности. Ведь не только я, а многие молодые специалисты бежали из глубинки в большие города, и многим пришлось забыть о своей основной профессии. Мне обещали выделить однокомнатную квартиру через три года. Я с радостью согласилась ждать и поселилась сначала в общежитии, а затем в коммунальной квартире. Однако меня обманули – через три года объявили, что нужно подождать еще пару лет. Я приуныла, но согласилась. Прошло два года, и меня снова обманули. «Не раньше, чем еще через четыре года, – сказали мне. – Ждите или увольняйтесь». И все-таки моя мечта сбылась: я вышла замуж и поселилась в двухкомнатной квартире моего мужа. У меня появилось свое современное жилье.

В СССР я видела множество историй, похожих на мою. Юноши и девушки поступали в высшие учебные заведения, приобретали хорошую профессию, отправлялись на работу в плохие, неустроенные города и поселки, сбегали оттуда, как только появлялась такая возможность, и устраивались как могли в большом городе не по специальности. И выходило, что государство впустую затратило деньги, чтобы нас выучить. А газеты писали о нехватке специалистов в глубинке. Там не хватало врачей, инженеров, педагогов, технологов. А в деревне было еще хуже – там вообще недоставало рабочих рук. Некому было убирать урожай. На полях частенько работали студенты, солдаты, горожане. Помню, как в загородном поезде один дедушка стал вдруг рассказывать мне и моей подруге: «А у нас в деревне беда: некому работать. Молодежь уезжает в города, остаются старики, лентяи да пьяницы. Вот взяли бы вы и переехали к нам в деревню! Что, не поедете? А у нас хорошо, раздолье!» Я спросила: «А что у вас есть кроме раздолья? Имеются ли у вас дома с современными бытовыми условиями, хорошие магазины, прачечные, ателье, врачебные кабинеты, кафе, кафетерии, бассейн, приличная библиотека? Если имеются, то мы, пожалуй, поедем». Дедуся воскликнул: «Ишь ты! Вам бы все веселиться! А кто работать будет? Эх, скоро придет конец нашей деревне!»

Старичок перепутал: мы не отказывались трудиться, мы не хотели жить в отсталых, несовременных условиях. Нашу неприязнь к старому быту он почему-то связывал с лодырничаньем и желанием только развлекаться. Милый и глупый советский дедушка.

Я бы с удовольствием пожила в той сказке, которую мне рассказывали в советской школе о социализме. Ведь в сказке всегда хорошо! А вернуться в СССР я не хочу. Там тоже было все напутано и перепутано. Иначе не закончилось бы так грустно».

Георгий Тол – ов, 1951 года рождения: «Я женился в двадцать два года, хотя мама и папа говорили: «Не торопись, Жора, наберись сначала ума». Это был полезный совет. Но вышло так, что я вспомнил вдруг об одной деревенской девушке, с которой познакомился в восемнадцать лет. Это случилось как раз перед тем, как я отправился на военную службу. Помню, что до призыва оставалась одна неделя. И я и два моих дружка поехали в лес, прихватили котелок, палатку, забрались в глухую чащу, как следует отдохнули, насиделись у костра, вдоволь набродились, накупались в лесном озерце и отправились назад самой дальней дорогой. Очутились возле какой-то деревни, у железнодорожного переезда, и я увидел возле шлагбаума девушку с молочным бидоном. Симпатичная. Стройная. Разглядывала меня и улыбалась. А потом сказала: «Сразу видно, что ты из города, потому что обут в кеды. Наши деревенские парни кеды не носят. А носят сапоги». Мы познакомились, поговорили, а затем нас неожиданно пригласили в гости в деревенский дом, на оладьи с вареньем. А мы и не думали, что в деревне поступают так хорошо и просто. Мы были очень рады. Девушка, которую звали Наталья, повела нас к себе, дала нам воды, мыла, полотенце, потом усадила за стол, а ее мамуля как раз нажарила оладий. Чудо! Прощаясь, мы с приятелями засыпали наших деревенских хозяек благодарностями. И уехали. Вскоре я спохватился: «Вот ротозей – не спросил адреса!»

Став солдатом, я часто жалел об этом. Я мог бы написать Наталье два десятка писем, а не написал ни одного. Писал родителям, кому-то еще, один раз написал учительнице, бывшей классной руководительнице. Под конец службы я почему-то забыл о Наташе. Наверное, на меня подействовали слова замполита, который наставлял нас, что солдатам никогда не стоит тужить о девушках, потому что они никуда от нас не денутся. Мы должны думать прежде всего о Родине, о своих обязанностях, о коллективе, и еще каждый из нас должен развиваться нравственно и физически. А уж после службы, окрепшие, возмужавшие, набравшиеся ума и сноровки, мы можем спокойно, без суеты заняться устройством своей личной жизни. Это были хорошие слова. Поучительная, вразумляющая речь. И я сказал себе: «Не буду суетиться».

Я вернулся домой, устроился на работу и два года жил, как все холостяки. Вдруг один мой приятель объявил, что пора ему жениться, потому что он все больше хочет семейного уюта. Я рассказал об этом отцу и матери. Тогда-то они и сказали: «Пусть женится, а ты, Жорик, не торопись». Я согласился. У меня и так не водилось ни одной похожей мысли. Хотя знакомые девушки были неплохие, помню, среди них была Надя, хорошая хозяйка. Я бывал у нее в гостях, и мне все понравилось. В квартире у нее и чистота, и уют, и пироги, и варенье, и вообще правильная, здоровая атмосфера. Была еще одна девушка, Светлана, спортсменка, занималась легкой атлетикой. Именно она, эта Светлана, сделала так, что я вспомнил о Наталье. Однажды она пожимает плечами и говорит: «Как, например, живут деревенские девушки? Спортом, наверное, не занимаются. Ведь в деревне наверняка нет легкоатлетического зала!» Тогда я вспомнил о Наташе и представил себе ее жизнь. Подумал: наверное, работает на ферме. И мне очень сильно захотелось ее увидеть. Я поехал в ту знакомую деревню, нашел дом Наташи, а там живут другие люди. Но они знали, где ее искать – в поселке за лесом, куда она полгода года назад переехала вместе с отцом и матерью. Я поехал в поселок, не раздумывая.

Приезжаю и вижу: трехэтажный многоквартирный дом, который мне нужен, стоит на окраине, за ним овраги, пустыри, дорога. Дорога ведет к горизонту, справа и слева луга, поля. Ширь, простор. Какая-то особенная тишина, и какое-то удивительное вокруг спокойствие. В небе плывут огромные живописные облака. Подхожу к дому, а во дворе у подъезда на стуле сидит местный парень и бренчит на гитаре. И вдруг он запросто ко мне обращается: «Здорово, друг! Из города? Сразу видно – горожанин. Ищешь кого-то, да? Говори, помогу». Мне такое доброжелательное обращение очень понравилось. Через минуту парень уже рассказывал о Наташе. Все верно – она живет здесь, на третьем этаже, с папой, мамой и котом Рэксом. У кота собачье имя. Я засмеялся. Я был рад, и на сердце у меня почему-то стало очень легко, я даже словно опьянел. Вдруг парень сказал: «Сейчас пять часов вечера. Следишь за моей мыслью? В половине шестого Наташа вернется с работы. И ты ее увидишь». Я сел на лавку и почувствовал, как сердце норовит выскочить из груди. Неспроста! А ведь я даже не спросил, есть ли у нее парень или жених, свободна ли она. Честно признаться, я даже не знал, сколько ей в действительности лет. Сколько ей было, когда мы познакомились? О возрасте я ее тогда не расспрашивал.

И вот появляется Наталья. Приближается ко мне и говорит: «Ого! Недаром ты мне на прошлой неделе снился!» Она меня сразу узнала. Значит, думала обо мне, помнила. А я обомлел: что за красавица! Четыре года назад эта девушка была симпатичная, а теперь стала еще краше. Я бросился что-то говорить, но не слишком складно. Она меня выслушала, засмеялась и стала расспрашивать: «Значит, разузнал и разыскал, да? Приехал. Что ж, пойдем ко мне – пить чай. А потом будем ужинать. Только скажи сначала, почему ты обо мне вдруг вспомнил? Просто так? Или совсем не просто?..»

Это выглядело удивительно, ведь мы были знакомы всего один день или даже пару часов, а разговаривали так, будто знали друг друга не меньше года. Я увидел, какой хороший человек Наташа. Доброжелательная, гостеприимная. Кругом положительная. Да еще очень привлекательная! И ко всему прочему, на свое счастье, я заметил, что нравлюсь ей. Мы пили чай, потом, позже, ужинали. За столом сидели также Наташины родители, тоже добрые, открытые люди, я просто и весело разговаривал с ними, и всем нам было легко и хорошо. Я вернулся домой, взял отпуск за свой счет и стал ездить к Наташе каждый день. Она была этому рада. До сих пор удивлюсь, как мне досталась такая замечательная девушка. Хотя история не об этом, а о том, как началась и потекла наша совместная жизнь. Ведь я, конечно, женился на Наташе – потому что таким девушкам нужно делать предложение сразу, иначе это придет в голову кому-то другому.

И вот мы поженились. Мне 22 года, ей – 21. Делая Наташе предложение, я сказал, что увезу ее в город, мы поселимся у моих родителей или в семейном общежитии, встанем в очередь на квартиру, будем работать, заведем детей. Но моя будущая жена отрезала: «Нет! В городе я жить не хочу. Хочу остаться здесь в поселке и помогать маме – она у меня директор нашей здешней хлебопекарни. Она взялась превратить хлебопекарню в образцово-показательное предприятие и думает об этом с той самой минуты, как ее назначили. Поэтому мы и переехали сюда из деревни. Но добиться высоких показателей непросто. Нужно много и упорно трудиться, верно? А мы работы не боимся, мы любим трудиться! Мы должны победить в соревновании с другими хлебопекарными предприятиями в области, и взять высоту не только в производственных показателях, а в организации труда, рабочей дисциплине, сплоченности коллектива». Получалось, что Наташа предлагала мне, горожанину, переехать в поселок, устроиться тут на работу и жить так, как живут все местные – обыкновенно легко и с пользой для общества.

Я принял решение молниеносно, почти не задумываясь, потому что эти события происходили в самой лучшей стране мира, в СССР, где каждый человек, независимо от того, житель ли он города, поселка или деревни, не испытывал ни малейшего беспокойства за свое будущее, поскольку о каждом своем гражданине заботилось государство. Во-первых, везде приглашали на работу – только соглашайся, всюду на предприятиях и в организациях были рабочие места, приходи, пиши заявление, вливайся в коллектив и трудись, получай зарплату. Во-вторых, без крыши над головой не останешься, государство предоставит тебе жилье, общежитие, комнату в квартире или отдельную квартиру. Ни безработных, ни бездомных в Советском Союзе не было. Попадались лишь отдельные, не вполне здоровые люди, которые вследствие своих отклонений тяготели к тунеядству и бродяжничеству, но такие граждане существуют в любой стране. У нас они встречались редко, большинство жителей Советского Союза за всю жизнь не видели ни одного бродяги и даже о них не слышали.

Важно отметить, что мы с женой были еще очень молоды, но именно этот факт я хочу подчеркнуть, рассказывая о жизни в СССР. Оба мы еще ничего не нажили, никакого имущества за душой не имели, но волноваться, нервничать по этому поводу было немыслимо. Ведь мы жили не в гиблой капиталистической среде. В нашей чудесной стране победили безработицу, главную причину всех социальных бед, кроме того, всем управляло и распоряжалось только государство, а не частные лица, поэтому о каких-либо переживаниях не могло быть и речи. Ведь что такое социализм? Это когда населению обеспечена повсеместная занятость, отсутствует предпринимательство и конкуренция, и поэтому неоткуда взяться бесправию, нищете, оголтелой преступности, неуверенности в завтрашнем дне и страхе за свою жизнь. Потому-то мы с женой – вы только представьте это – могли позволить себе думать прежде всего об образцово-показательной хлебопекарне, то есть о своей стране, о советских людях, а не о том, как получше обустроить наш собственный быт. Здесь я говорю об отказе от собственнических инстинктов в пользу общего благополучия. Это высшее проявление личности! Вот в чем был смысл социализма. И это существовало наяву, и мы с женой хороший пример этому.

В странах капитализма тоже ведь жили простые люди, а не только капиталисты, но их уделом было выживание. Поступив на работу, они держались за нее как могли и боялись думать, что будет с ними в случае увольнения. Миллионы людей ежедневно просыпались в страхе за свое будущее. А мы? О, это было бы смешно, если бы я в то чудесное время проснулся в страхе за себя и своих близких. Это означало бы, что нынче мне приснился глупый сон, не больше. Все засмеялись бы. Ну да.

Я сказал Наташе, что оставлю город, перееду в поселок и тоже стану работать на хлебопекарне, чтобы сделать это предприятие показательным, потому что идея мне очень понравилась. Хотя в поселке были и другие предприятия и организации, куда я мог бы устроиться. Например, на консервный завод или в автохозяйство. Или в ремонтные мастерские. Или в лесничество. Наташа приветствовала мое решение и сказала, что я могу выучиться на курсах электриков или на шоферских курсах, стать водителем грузовика и привозить с мукомольного комбината муку. Я живо представил себе эту работу: хорошее дело для мужчины! И я пошел на курсы и выучился на шофера. Сразу после этого меня приняли в коллектив хлебопекарни.

Ах, какая потекла замечательная жизнь!

После свадьбы мы ненадолго поселились в квартире у Наташи, в ее комнате. Вскоре как молодой семье нам по заявлению выделили однокомнатную квартиру в том же трехэтажном доме. Прежним ее жильцам предоставили жилплощадь больших размеров, поскольку у них родился второй ребенок. Наташа работала пекарем, выпекала восхитительный, вкусный хлеб и булки. Хлеб в привычных для всех буханках был двух видов, пшеничный и ржаной, его, как и повсюду в нашей стране, называли «белый» и «черный». Первый стоил в магазине 20 копеек, второй – 16. Выпекались сдобные булки «Юбилейная», «Калорийная», «Маковая», «Сдобная», вкусные, сладкие и очень питательные. Я любил, бывало, съесть в полдень какую-нибудь булку с чаем или с кружкой кваса. Наши булки в магазинах не залеживались, особенно в деревнях. Когда в какую-нибудь деревню приезжал наш фургон с надписью «Хлеб», часто случалось так, что жители уже загодя толпились у крыльца. Все хотели нашего хлеба и булок, и находились знатоки, которые сравнивали нашу продукцию с продукцией другого предприятия в области, и всегда выходило, что наша продукция лучше. Это было приятно слышать.

Наташина мама была очень хорошим директором. Она относилась с уважением к каждому работнику пекарни, будь то заведующий производством, слесарь или сторож. Действовала всегда обдуманно. Она была самым что ни на есть советским руководителем, для которой все люди равны и как будто родные, потому что свои, советские. Два раза в месяц она созывала собрание и произносила короткую речь. «Товарищи! – говорила она. – Наша главная задача – работать на совесть. Если страна поручила нам печь хлеб для наших людей, мы должны помнить, что хлеб – это не только один из главных продуктов на нашем столе и основа нашей жизни, это наше богатство!» После таких слов никто не оставался равнодушным к нашему замечательному делу. Все работали с большой ответственностью, и я уверен, что только в социалистической стране человека можно заинтересовать таким словом, как совесть. В странах капитализма речи бессмысленны, если в них не упоминаются деньги, выгода или глупая идея превосходства одного народа над остальными народами мира. А у нас в СССР деньги, личная выгода и разговоры о мнимом величии не вызывали у людей суетных порывов. Мы не терзали себя мыслями о личном обогащении. Мы жили в удивительном, волшебном покое. Выходишь на улицу и встречаешь таких же обыкновенных советских граждан, как ты. Говоришь: «Приветствую вас! Как дела, как поживаете?» Тебе говорят то же самое. Улыбаются. Шутят. Угрюмых, измученных или раздавленных горем людей нет – ни мужчин, ни женщин, ни стариков, ни детей. Жизнь течет хорошо и плавно. Мы не знаем, что такое зависть, ведь мы никому не завидуем. У нас нет перед глазами шикарных лимузинов, роскошных особняков, шелков, золота, мехов и бриллиантов. Мы не видим бедности одних и богатства других. Это не про нас. Отчаянье – только в книгах и кинофильмах. Мы ценим самые простые вещи: хороший погожий денек, хорошие книги, журналы, кино. Мы с женой, кстати сказать, выписывали сразу четыре всесоюзных популярных журнала и ждали их с нетерпением. Заглядываешь в почтовый ящик, а там «Юность», «Крокодил» или «Наука и жизнь» и «Техника молодежи». Ах, что за радость была читать наши советские периодические издания, потому что они были нашими друзьями, а не просто способом провести время! Они были умными и заботливыми – заботились о нашем воспитании и грамотности, формировали у нас вкус и мировоззрение. Мы были в курсе всех значительных политических событий в мире. Мы хорошо знали о том, что происходит у нас в Советском Союзе, в самом большом государстве планеты.

Летом, бывало, выходишь во двор перед домом, садишься на лавку, раскрываешь газету. Рядом, в распахнутом окне, мелькает Наташа, готовит обед. Мы жили на первом этаже. Наташа варила удивительно вкусные, наваристые щи. К щам подавала изумительные булочки, которые выпекала сама. В погожий летний выходной день я любил перед обедом почитать газеты и всегда сообщал Наташе что-нибудь из прочитанного. «Представляешь, – например, говорил я, – в Антарктиде стоят морозы. Нынче на нашей станции «Восток» шестьдесят восемь градусов ниже нуля. Разгар зимы! Пишут, что это обычная температура для этого времени года, а на Северном полюсе, опять же пишут, таких температур не бывает, хоть он и Северный». Наташа всегда слышала меня, высовывалась из окна и отвечала, к примеру, что в Антарктиде трудятся герои, но если бы правительство вдруг послало на Южный полюс и нас с ней, то и мы ни за что бы не подвели нашу славную страну. Она пекла бы для антарктической экспедиции самый вкусный хлеб и готовила бы другую еду, а я водил какой-нибудь особенный вездеход. Почему я вспоминаю об этом? Мы хотели быть полезными нашей стране. Мы трудились бы не покладая рук, невзирая на самые сложные условия.

Поселок, в котором мы жили, был самый обыкновенный. Учитывая площадь и население, большие многоэтажные дома тут не строили, и хорошо. Оставалось много места. И мы чувствовали себя очень уютно. Я думаю, что именно так и было задумано властями, то есть все было продумано.

На наших улицах поселилось благополучие. Это самое правильное определение, самое верное. Но почему я берусь это утверждать? Потому что я сужу по той бархатной атмосфере, которая запомнилась мне на всю жизнь. Атмосфера благоденствия и безмятежности заполнила наши дома, дворы и всю округу. Преступления были редким случаем, злостное хулиганство тоже. Люди были открыты друг другу, как бывает только в успешном обществе. Быть дерзкими, грубыми, надменными, равнодушными нам не было причины. Ведь для низменных проявлений все-таки нужны какие-то основания – нужно, чтобы люди были неустроенны, бедствовали, завидовали лучшей доле, жаждали обогащения, наживы. А мы жили, не зная всего этого. Цены на товары и услуги были низкие, зарплаты вполне хватало.

Мне, шоферу грузовика, платили 130 рублей в месяц. Большая кружка кваса стоила 6 копеек. Литр молока – 18 копеек. Полкило сливочного масла – 1 рубль 45 копеек. Картофель мы жарили только на сливочном масле, потому что его было вдоволь. Картофель стоил 12 копеек за килограмм. Яйца – 1 рубль за десяток. За килограмм риса просили около 60 копеек. Гречневая крупа стоила 80 копеек. Рыбные консервы стоили меньше рубля. Я любил сайру в масле, ел ее с большим удовольствием и в обед, и в ужин. Наташа варила, пекла и жарила, чтобы накормить меня повкуснее и получше, а я, бывало, сяду за стол и прошу: «Подай-ка мою любимую сайру!» Вот до чего наши советские консервы были вкусны и питательны. А Наташа любила варенье и повидло. Я тоже любил варенье, но уважал и повидло, яблочное и грушевое. В наших магазинах этих консервов было столько, что не так-то просто и выберешь. Хотелось и того, и этого. Мое любимое кизиловое варенье стоило 1 рубль 80 копеек за полулитровую банку, клубничное стоило 2 рубля 20 копеек. На пять рублей в нашей местности можно было прожить неделю. Кружка пива обходилась в 20 копеек. Хорошо и сытно мы могли пообедать и в нашей местной столовой. Обед из трех блюд стоил от 35 до 85 копеек. Некоторые мои знакомые шоферы, крупные люди, съедали по два обеда, впрок, и нередко это обходилось им меньше рубля.

Промтоварные магазины предлагали покупателям те товары, которые пользовались спросом. К нам не завозили никому не нужных вещей, чтобы они не залеживались на полках, не занимали место. К примеру, в продаже редко бывали белые мужские рубашки, поскольку у нас их надевали только в праздники. Я купил себе белую рубашку, и она преспокойно ждала своего часа в шифоньере, и в других домах было так же. Одной белой рубашки хватало надолго. Зато у нас уважали клетчатые рубашки, особенно фланелевые, хоть в крупную, хоть в мелкую клетку. И один раз в квартал на прилавках магазинов появлялись «ковбойки». И очень хорошо, что не чаще, ведь купленные вещи еще нужно сносить. Мы не захламляли свои дома одеждой, что всегда правильно. Поэтому и мужские костюмы к нам привозили лишь один раз в год, а иногда и реже. И это, я считаю, тоже очень верно. В костюмах у нас каждый день не щеголяли, не было ни такой нужды, ни моды. Но костюмы имелись в каждой семье. Штучные брюки привозили один раз в квартал, я покупал себе сразу две пары, и их хватало на год и больше. Материал был крепкий, ноский, практичный. Зато если у нас пользовались спросом резиновые сапоги, калоши, прочные ботинки и полуботинки, то они из продажи никогда не исчезали. Калоши носили старые люди и пожилые. Сапоги в весенне-осенний сезон носили все. Мы предпочитали крепкую, хорошо сшитую обувь, а не модные туфли. Таков, я думаю, выбор людей во всем мире, если они проживают в небольших городках и поселках.

Мы жили не в раю, потому на земле его нет. Но ощущение легкости, свободы, благополучия было райским. Мы были по-настоящему свободны. Советская власть освободила нас от необходимости жить по звериным законам – выживать за счет других, драться за жизнь, за свое место в обществе, тяготеть к богатству и пустой славе, развивать в себе высокомерие, иллюзию превосходства и другие пороки индивидуалистов. Советская власть сказала: вам больше не нужно быть хищниками, живите легко, радостно, трудитесь, растите детей, наслаждайтесь миром, счастьем, могучими просторами нашей Родины! И нам было с чем сравнивать. Ведь наши великие писатели царской эпохи подробно рассказали, какая была жизнь при царе: жуткая, отвратительная. Достоевский и Чехов описали гнилостную яму, а не великую Россию. Настоящая Россия – это СССР, прекрасная, сияющая страна, здоровое во всех отношениях общество. Читаешь Чехова и диву даешься: до чего же убого жили простые люди! Тут и там обжорство, пьянство, ложь, ухищрения, глупости, невежество, равнодушие и прочая грязь. С этим нельзя было не покончить! И социалистическая революция воплотила эту необходимость, поставила точку – и прежняя странная, нездоровая, порочная страна отправилась на кладбище истории, а новая, вечно молодая, сильная, неповторимая, засверкала. Только так и должно было быть, только так и не иначе. Простые люди получили то, о чем могли только мечтать.

Мы жили красиво. Нами никто не понукал. Все было народным, и это самая величайшая идея из всех идей. Помню, как я приехал в больницу к своему приятелю. Он сломал ногу в разгар лета, и это была, казалось, двойная неприятность, поскольку лето в наших краях чудесное, но я не увидел и тени уныния. Наоборот! Наша двухэтажная больница в поселке была образцовым лечебным учреждением. Чисто, светло и уютно.

Заглядываю в палату и вижу: окно распахнуто, на подоконнике стоит приемник, из него доносится танцевальная музыка, мой приятель, единственный пациент стационара, лежит на превосходной деревянной кровати, обложившись книгами. Тут и Конан-Дойль, и Жюль Верн, и Чехов, и Салтыков-Щедрин, и еще десяток знаменитых авторов из нашей местной библиотеки. Я смотрю на василькового цвета новенькие занавески, на приемник, на свежие полевые ромашки в вазе, оглядываю просторную, светлую палату с красивым ковром на полу, гору книг и понимаю, что немного завидую своему приятелю. Он не болеет, а отдыхает в нашей великолепной маленькой больнице! Его окружили заботой, вниманием, и он только и делает, что улыбается. Он пьет чай с вареньем и печеньем, путешествует по литературным произведениям, и все это для него абсолютно бесплатно! Ну разве можно это не считать величайшим достижением социализма? Когда моего приятеля поставили на ноги, пожали ему руку, пожелали сто лет жизни и проводили до порога, он бросился рассыпать благодарности нашим прекрасным врачам: «Ах, что за прекрасное у вас заведение! Какое внимание! Какое чуткое обращение! Какой уют и покой!» А они отвечали: «Ну что ты! Мы всего лишь делаем свое дело! Ах, спасибо! Ах, будем работать еще лучше! Будь всегда здоров и невредим!» И все в таком духе. Мой приятель повернулся и, широко улыбаясь, пошел. И все! А как обстоит дело в капиталистической стране? Пациенту подают счет за лечение, и начинается унылый разговор: «Почему же так дорого? Неужели и мелкие услуги у вас тоже платные? А почему же вы не предупредили о том, что назначили мне дополнительные процедуры? Я бы подумал, я бы отказался, я нашел бы, в конце концов, больницу подешевле!» А ему в ответ: «Ну, батенька! А вы как хотели? Вы, оказывается, наивное дитя, фантазер, да еще склочник. Вот вам еще один счет – за рентген. Мы его забыли включить в общую стоимость… В следующий раз сделаем вам трехпроцентную скидку, как для лучшего клиента. Приходите! Заглядывайте чаще!» Не нужно быть, я полагаю, умудренным человеком, чтобы разобраться, какая из форм отношений со всех сторон привлекательнее. Конечно, социалистическая!

Еще мне запомнилось впечатление от нашей советской деревни. Ведь я, будучи шофером пекарни, возил не только муку с мукомольного комбината, но и доставлял хлеб в деревенские магазины и лавки. Как-то раз подруливаю к сельскому магазину, а на крыльце сидит местный житель и что-то читает. До открытия еще полчаса, а селянин уже пришел за хлебом. Я знал, что ему не терпится купить наших замечательных сладких белых булок, но удивило меня вовсе не это, а то, что в руках деревенский мужичок держал литературный журнал «Роман-газету». А из кармана пиджака торчал другой известный журнал, «Иностранная литература». Я спрашиваю: «Что читаешь, дядя, что-то интересное?» И вдруг этот дядя дает мне такой развернутый ответ, будто он профессор университетской кафедры. Он так рассказал о прочитанном, что я заслушался. Слова подобрал одновременно и простые, и точные. Такое-то произведение сильно написано, такое-то недурно. А третий автор жидковат и выбрал для себя судя по всему малознакомую тему. А тот совсем молодой писатель как будто не бездарен, но в силу молодости еще не обзавелся приличным литературным языком… Можно было подумать, что передо мной какой-нибудь интеллигентный дачник, то есть горожанин, но нет, это был именно житель деревни, крестьянин. Вот вам и темная русская деревня! Чепуха и вздор. Советская власть сделала крестьян образованными людьми и сказала им: все, что есть у города, будет и у вас, пользуйтесь и не отставайте! И вот каков результат: житель деревни получает по почте лучшие литературные журналы страны и может запросто говорить о литературе, хотя этот предмет для него далеко не первой необходимости. Было бы ли это возможно без Великой Октябрьской Социалистической революции? Ни за что.

Только в СССР я знал, что такое свобода – такая свобода, о которой люди мечтали во все времена. Свобода от низких инстинктов, от тягостных дум, от вечной заботы о завтрашнем дне, от проклятой зависти и гнусной ревности к чужой удаче. Мы упивались нашей свободой, как нашим огромным счастьем. В выходные дни мы любили с Наташей гулять на просторе, в полях и лугах. Зимой – на лыжах, летом – пешком или на велосипедах. Выходили из дому, захватив с собой пироги или булки, шли по дороге, потом по полю, пели песни. Мы лежали в траве и смотрели в небо. Нам абсолютно не о чем было тужить! Мы легко рассуждали о будущем: вот у нас родятся дети, и мы переедем в квартиру побольше. Дети будут ходить в детский сад, потом в школу, потом выберут себе профессию по душе. А мы будем работать на нашей славной пекарне, печь для людей хлеб, и, как и прежде, будем стремиться к самым высоким результатам в нашей работе, чтобы всегда побеждать в социалистическом соревновании. И не нужны нам ни богатство, ни слава, а только мир и простое, но самое лучшее на свете счастье в нашей волшебной Советской стране.

Так и было: когда у нас появились сын и дочь, нам выделили трехкомнатную квартиру. Дети росли, ходили в детский сад, в школу. Мы выбирались на прогулки всей семьей, устраивали пикники, и по-прежнему ничто не омрачало наших мыслей. Все было исключительно хорошо. Дети наши росли счастливыми.

Я готов пожертвовать своей жизнью ради социализма, этой светлой, великой идеи. Если бы это было возможно – вернуться в Советский Союз, я отдал бы свою жизнь без остатка, лишь бы мои дети и внуки жили в по-настоящему свободном обществе. Верните СССР, мою единственную и самую лучшую родину!»

Татьяна Ле – кова, 1948 года рождения: «Я мечтала поскорее выйти замуж, чтобы выбраться из нищеты. Думала, что муж будет меня обеспечивать всем необходимым, я смогу покупать себе платья, туфли, духи, помаду. Ведь на то он и муж, чтобы заботиться о жене. Нужно только найти подходящего, хорошо зарабатывающего холостого мужчину. В заводском общежитии, где я жила, многие девушки так думали. Нам было по 17–20 лет. Мы хотели замуж, чтобы жить в достатке.

Я училась в вечерней школе, потому что после восьмого класса мама велела мне идти работать. Это была необходимость: мы жили очень бедно, мы были как нищие. Когда я вспоминаю детство и юность, у меня портится настроение.

С нами случилась житейская беда – нас бросил наш папа, и мы с этого времени и стали бедствовать. До сих пор удивляюсь: как же можно было оставить трех еще не взрослых детей? Но папа не поглядел, что у него растут три дочери, и ушел к другой женщине. И мы остались с мамой. Я была старшая, мне тогда исполнилось тринадцать, а сестрам было восемь и одиннадцать. Папа сначала скрывался, потом его нашли, заставили выплачивать алименты, но заработок у него был такой маленький, что мы получали от него гроши. Сколько ни вспоминай, в доме всегда было пусто. В холодильнике только сваренный на три дня суп и горчица. Мы намазывали ее на хлеб, когда ели суп. Вечером – жареный картофель или макароны. Или вареная крупа.

Одевались мы «кто во что». Вещи были старые, заношенные. Ведь одежду покупать было не на что. Мама тайком собирала на улице брошенные бутылки, иногда брала меня с собой, мы ехали в другой район или на окраину и ходили по обочинам дорог с корзиной и мешком. Я дрожала от страха, боялась, что меня увидят знакомые и расскажут в школе. Тогда – конец: прозовут бутылочницей, и уже не отмоешься.

Помню, однажды мы нашли на обочине мужские полуботинки, еще вполне годные для носки. Мама схватила их как драгоценность. Видно, они выпали из проезжающей машины. Размера они были небольшого, и мама говорит мне: «А ну, примерь. Если подойдут, будешь носить». А я ей говорю: «Да ты что! Они же мужские. Меня засмеют!» Мама махнула рукой и сама надела эти полуботинки. И они ей подошли. Так она стала носить мужскую обувь, а мы стали ее стесняться. Порой я думала, что мамуля помешалась.

С сестрами мы жили не дружно, часто ссорились. Бедность, отсутствие приличной одежды, обуви, других необходимых вещей делали нас ожесточенными. Не знаю, кто сказал, что в бедности люди становятся добрее. Куда там! Мы с сестрами ходили в одну школу и стеснялись друг друга. И все из-за поношенных туфель, старых, облупленных школьных портфелей, и еще потому, что у нас почти никогда не было карманных денег, чтобы купить что-нибудь в буфете.

Когда я после восьмого класса пошла работать на завод, я была уверена, что жизнь на производстве интереснее, чем в школе и во дворе. А оказалось, что нет. Оказалось, что на заводе очень скучно. Утром вереницы рабочих текут к проходной, вечером – обратно. В цехах висят агитационные плакаты, лозунги. Они призывают к экономии, к дисциплине, к ударному труду, напоминают о принятых обязательствах. Цеха и бригады соревнуются между собой. Об этом нам говорили еще в школе, там только и твердили, что после учебы мы пополним ряды рабочего класса, станем тружениками, участниками соцсоревнования, строителями коммунизма. Учительница твердила: «На производстве не «шаляй-валяй», там настоящий труд, железная дисциплина и ответственность на государственном уровне!» А на заводе все было, как в школе и во дворе: и отстающие, и разгильдяи, и дураки, и умные. Но больше всего меня удивило, что на заводе люди так же группируются, как, например, в детском саду или в школьном классе. У нас в школе все ходили по трое-четверо и враждовали с другими такими же тройками-четверками. Во дворе мальчишки-хулиганы враждовали с «футболистами», с парнями, которые ходили на пустырь гонять мяч. Мы, девчонки, презирали сверстниц из дома напротив, а они презирали нас. Иногда мы дрались. Да, мы, девочки, хватали друг друга за волосы, били по щекам, рвали одежду.

В нашем цеху четверо молодых станочников сбились в одну компанию и враждовали с компанией других таких же рабочих. Один раз они устроили драку прямо возле станков. Рабочие старшего поколения, седые и в очках, презирали всех, кто моложе и неопытнее. Завели себе привычку махать рукой, морщиться и говорить, что нынче не люди, а мелкота, шушера, а вот в их время были именно люди, личности. Один пожилой фрезеровщик, дядя Гриша, зорко следил за всеми, кто моложе. Любая неудача со стороны менее опытного работника – и дядя Гриша бежит к «своим» и кривляется, как школьник: «Вот видите, а я что говорил? Конец света!» Потом эти старички меняли тактику – месяц напролет не замечали никаких сбоев и просчетов, напускали на себя просто-таки ледяное равнодушие. Потом мне объяснили: иногда они играют в мудрецов, которые все уже в жизни повидали, и поэтому их невозможно ни напугать, ни удивить. Затем у этих дедушек была следующая игра, потом следующая. Наконец я поняла, что старшие работники цеха таким образом хотят выделиться, обратить на себя внимание и добиться уважения. А еще я думаю, что им было просто скучно, а вместо уважения они хотели получить возможность кого-нибудь унизить, подчинить. Как-то раз я обратила внимание на то, что почти все рабочие нашего завода имеют одно общее, одинаковое свойство: каждый готов в любую минуту подчинить себе слабого, подавить его и заставить действовать в своих собственных интересах, и в то же время каждый готов и сам подчиниться сильному, властному и решительному человеку. Середины как будто нет. Ровные, вежливые отношения со всеми никому не нужны. Это скучно. Скука и рутина заставляла рабочих затевать ссоры, интриги и провокации. Точно так же действуют дети в детском саду и подростки во дворе и в школе. Вот вам взрослые люди и сплоченный рабочий класс!

Впрочем, сплоченность все-таки проявлялась. Хорошо помню два примера самой что ни на есть сплоченности наших заводских тружеников. Однажды прихожу на работу, а по цеху носится нехороший слух, который вскоре так подействовал на людей, что они закипели, забурлили и неожиданно смешались в один крепкий коллектив, несмотря на группировки. Вот в чем была причина: кто-то рассказал, что одному новичку, который на заводе без году неделя, дали ордер на отдельную квартиру. То есть какому-то работнику, прибывшему на завод всего-то неделю назад, выделили отдельное жилье. Неслыханно! С какой стати этот «паря» получил квартиру без очереди?

Вопрос относительно жилья был самый болезненный в СССР. В любом городе этот вопрос стоял очень остро. Больше половины рабочих нашего завода проживало в общежитиях и коммунальных квартирах. Все эти люди записались в очередь на получение отдельной квартиры и ждали своего часа, многие были семейные, с детьми, с родителями-пенсионерами. Ждать приходилось долго, десять лет и больше, и вдруг такой случай – кто-то получил квартиру «не на общих основаниях», как тогда говорили. Люди бросили работу и потребовали, чтобы пришли парторг завода и главный инженер и объяснили, что происходит. И парторг, и главный инженер явились и стали ругать рабочих: «Как вам не стыдно! Из-за чего бросили работу? Что, наводнение случилось, или враг войну объявил, или мор, чума, эпидемия?» А рабочие стоят как гранитная стена, только руки и рты шевелятся. И крики: «А ну, давай разъяснения, какой такой паря схватил нашу жилплощадь! Мы его не знаем, кто такой? Что за сволочь?» «Паря» – это парень, а точнее, любой еще нестарый человек мужского пола на языке наших заводских работников. И парторг говорит: «За сволочь – мы с вас потом на собрании спросим. Ответите. А теперь разъясняю: руководство завода пригласило на производство специалиста узкого профиля сроком на один год, и согласно договору мы выделили этому специалисту и его семье служебную квартиру. Всего на один год! Таковы условия договора. Так делается везде, во всей стране.

Это государственная норма. Кто не согласен с государственной политикой в отношении инженерных кадров – выходи, будем разбираться отдельно и в другом месте!» Рабочие погудели, почесали затылки, разошлись по местам и приступили к работе. Но приезжего специалиста все равно невзлюбили, хамили ему, грубили. Помню, как на проходной из толпы кричали этому ни в чем не повинному инженеру: «Эй, специалист! А ты везде «узкопрофильный» или только в отдельных местах?» И под свист и хохот несчастный приезжий краснел и убегал. Он продержался всего один месяц и уехал, договор был расторгнут. И тут же в коллективе восстановились враждующие группировки.

Другой случай произошел спустя год и по совершенно иной причине. Причиной сплоченности коллектива в этот раз стал пожилой фрезеровщик дядя Гриша. Однажды после выходных, в понедельник, он не явился на работу. И во вторник его не было. А в среду он приходит как ни в чем не бывало и ничего не объясняет. Зато в цехе тут же появляется парторг и объявляет, что после работы состоится общее собрание цеха. На повестке дня – задержание службой охраны природы и работниками милиции нашего дяди Гриши как злостного браконьера. Из милиции в адрес администрации завода поступила копия протокола задержания. Разнесся слух: дядю Гришу задержали в момент разбойного лова рыбы и скоро будут судить по уголовной статье. И снова весь цех загудел, как на стадионе. На собрание явились почти все. Парторг зачитал протокол. Оказалось, что это правда: дядя Гриша и еще двое браконьеров устроили незаконный, хищнический лов рыбы при помощи сетей и были схвачены с поличным. Государству нанесен такой-то ущерб. Статья уголовного кодекса такая-то. Коллективу предлагается обсудить действия работника завода дяди Гриши и резко осудить совершенное им преступление. И что вы думаете? Все рабочие и даже цеховые мастера встали на сторону дяди Гриши. В одно мгновение он сделался героем. Его хлопали по плечу, поддерживали, кричали: «Не боись, Григорий Васильевич, мы тебя отстоим! Не дадим в обиду! До горкома дойдем!» Слова «хищнический, разбойничий лов рыбы» и «уголовно наказуемое деяние» коллектив цеха пропустил мимо ушей. История о том, как дядя Гриша и два его приятеля вспарывали рыбе животы, добывали икру, а рыбу затем выбрасывали, никого не впечатлила. Сам дядя Гриша ни о чем не жалел. Он улыбался и говорил: «Мне-то что? Пусть судят. Посмотрим, как это у них получится». Ему нравилось думать, что он твердый, как кремень. Всеобщее внимание ему тоже нравилось. Получалось, что рабочие объединились вокруг человека, погубившего четверть тонны рыбы, и жалеют его и сочувствуют ему, потому что его схватили злые люди – инспекторы охраны природы и работники милиции. Выходило, что негодяй не он, негодяи они. Рыбу никто не жалел, о государственных интересах никто не вспоминал. Дядя Гриша хотел набить карман деньгами, добыв икру, инспекторы шли по его следу, но не смогли предотвратить преступление, потому что столкнулись с хитрым и ловким браконьером. Но в сознании рабочих нашего цеха они не правы. Они – гады, потому что преследуют и хватают простых рабочих. До сих пор помню, что кричали парторгу и двум представителям милиции, которые тоже присутствовали на собрании. Криков было много и все одного толка: «Кого судить собираетесь? Рабочего! Хватайте и судите настоящих преступников! Не на того нападаете! Дядя Гриша передовик, лучший фрезеровщик цеха! Подумаешь, сеть на реке поставил! Хватайте и арестовывайте настоящих преступников, тех, кто на собственных автомашинах разъезжают и дачи себе строят! Кого из них вы арестовали? Оставьте дядю Гришу в покое!» Затем, видя, что эти крики на парторга и представителей милиции не действуют, наши рабочие стали выкрикивать угрозы: «Смотрите, устроим свое собрание! Пойдем в горком! Вызовем сюда начальство, пусть сам директор и его заместитель разбираются! Жалобами забросаем! Потому что вы рабочих не слушаете, выводов никаких не делаете!» Все вдруг разозлились. И парторг в ответ тоже разозлился, поскольку заседание пошло не так, как он рассчитывал. Вместо того чтобы резко и решительно осудить преступление дяди Гриши, коллектив стал защищать своего фрезеровщика. И если вы спросите, почему так произошло, я скажу, что никакой сложной драматургии рабочие затевать и не думали, просто им было скучно. Они попросту развлекались. Если бы в этот самый день на стадионе, к примеру, намечалось бы футбольное сражение двух известных команд, на дядю Гришу махнули бы рукой. Его отдали бы на расправу властям без малейшего сожаления. Но зрелищ в СССР было мало, жизнь протекала уныло и однообразно, а человек, как известно, всегда нуждается в смене впечатлений. И поэтому работники нашего завода с жаром и включились в эту игру. Словно дети и подростки они разделили всех присутствующих на «своих» и на «врагов». Дядя Гриша был свой, пусть он даже совершил преступление, а парторг, милиционеры и те, кто выступал на их стороне – главный инженер и еще несколько человек из руководства завода, были враги. И началась игра. В рабочих забурлила жажда азарта и смены впечатлений. Потом они ходили по цеху и азартно ухмылялись, довольные собой. Им нравилось, что проклятое однообразие хоть ненадолго, но отступило, можно, наконец, взбодриться. А еще эти простые труженики рады были показать свое отношение к милиции. Милицию в нашем городе недолюбливали. Ей не верили. Некоторые открыто ненавидели милицию. Многие наши горожане, особенно, конечно, мужчины, поносили работников правоохранительных органов как последних негодяев. Из-за этого у нас, у молодежи, сложилось такое впечатление, что милиция – это антинародная организация, в которой служат жестокие, жадные, коварные люди. У нас в цехе всегда говорили, что быть милиционером позорно для нормального человека. А все потому, что милиция задерживает за одно и то же правонарушение не всех подряд, а только простых людей. Сколько раз я слышала рассказы о том, как действует наша городская милиция! Об этом, по-моему, рассказал, в свое время, каждый наш работник, молодой и старый. «Иду по улице выпивший, – рассказывал один станочник, – радуюсь хорошей погоде, и тут из-за угла появляются милицейские «архаровцы». Рожи наглые, недовольные. Останавливают, принюхиваются. Говорят: «Ты что же, сволочь, пьяный идешь? Нарушаешь общественный порядок! Нарушил постановление! Кроме того, от тебя самогоном пахнет, а не вином. Где самогон покупал, у кого? Говори, иначе загремишь на пятнадцать суток!» Затем требуют вывернуть карманы – нет ли у меня ножа или кастета. А у меня дома жена, двое детей и мама старенькая. Я говорю: «Что же вы делаете? У меня, у простого рабочего, аванс. Разве я не могу по этому случаю купить в чайной триста пятьдесят граммов водки с закуской? Кто мне это запрещает? Я выпил и иду домой, к жене, детям и старенькой маме. Я им сейчас конфет куплю и пряников». А они отвечают: «Ты сейчас в тюремной камере на полу спать ляжешь, а когда проснешься, отправишься улицы подметать, забулдыга». И берут меня под руки. А на другой стороне улицы какая-то пьяная компания вывалилась из кафе и отплясывает на тротуаре. Пристают к прохожим. Останавливают проезжающие машины, протягивают деньги, требуют, чтобы их отвезли в другое кафе. Но «архаровцы», которые меня держат, только один раз в их сторону поглядели и больше не смотрят. Я спрашиваю: «Почему такая несправедливость? Вон – пьяная компания, и общественный порядок нарушила, и постановление, а вы не реагируете. Вы ее как будто не видите. А мне руки крутите. Что же такое получается?» На это старший наряда мне говорит: «Не твоего ума дело». И ведут меня в сторону местного отделения. Но по дороге все-таки отпускают, потому что я им заплатил пять рублей. Эту сделку они мне сами же и предложили. «Ну что, мужичок, – говорят, – домой, небось, хочется? Ладно, давай нам пятерку и топай к жене и старой мамочке. Решай: или сегодня в семью вернешься, или через пятнадцать суток». Я, естественно, отдал им пять рублей и поплелся к себе. Обидно и досадно, но что делать? Мне аванс выдали в сумме пятнадцати рублей. В чайной я выпил и закусил на три рубля. Оставалось двенадцать. Теперь в кармане – только семь. Пришел домой, жена Нюра увидела деньги и как закричит: «Половину аванса пропил, гадина! А ты о нас подумал?» А как я ей скажу, что меня милиция обобрала? Она же меня в отделение потащит – скандалить. После этого на улице лучше не показываться – «архаровцы» проходу не дадут, мстить будут всю оставшуюся жизнь. И я говорю: «Прости, Нюрочка, бес попутал!» А насчет той пьяной компании мне тогда же, на месте, милицейские и разъяснили: «То сын директора городского рынка гуляет. Вот станешь сыном директора рынка – тогда и тебе зеленый свет!»

Этот станочник ненавидел милицию за гибкую мораль, за разбойничьи действия. Но я думаю, что все мы, советские люди, мыслили одинаково. Одну только милицию винить нельзя. Жизнь в Советском Союзе была такова, что люди с детства приучились к гибкой морали. Я сама была готова и украсть, и стащить у государства, и обмануть его при случае, и всегда, в любую минуту, готова была порицать и осуждать воровство и мошенничество, например, в сфере советской торговли или на каком-нибудь мясокомбинате. Когда я жила в СССР, мои моральные принципы не были твердыми – я действовала по обстановке. И мне редко встречались другие люди. Все действовали в зависимости от обстоятельств, а не по совести. Тот же станочник из нашего цеха, которого обобрала милиция, защищая на собрании дядю Гришу, о совести вдруг взял и забыл. Вот ему прямо и четко говорят, что нарушен закон – и моральный, и государственный, безжалостно загублена рыба, стране и природе нанесен ущерб, а он пропускает это мимо ушей. Ему охота защищать дядю Гришу, потому что он «свой» и потому что на футбольном стадионе в этот день не намечается никакого значительного события, и что он всегда против милиции. Это, я считаю, наше моральное свинство.

Но откуда, вы спросите, взялось это свинство у людей, живущих в государстве нового типа, при социализме, где, согласно конституции, нет богатых и бедных, все свободны и равны, то есть по сути нет повода, чтобы кривить душой и поступаться совестью? Я думаю, что сверху, от советской власти. Нас всему научили наши руководители. В первую очередь, руководители коммунистической партии Советского Союза. Это они распространили в нашем обществе гибкую мораль. Они изначально, с первого дня пошли не по той дороге.

Посудите сами: в нашем государстве повсюду агитировали за социализм, за равноправие, за честность и справедливость – я имею в виду речи наших воспитателей, учителей, наставников, а также учебники, книги и особенно плакаты, лозунги, которых в нашей стране было бесчисленное множество. Каждому советскому гражданину с детства минимум десятилетие напролет внушали, что человек человеку друг, товарищ и брат, и что в нашей стране нет богатых и бедных, и что у всех абсолютно равные права, и что каждый из нас должен поступать прежде всего по совести, а в стране несмотря на это процветало воровство, пьянство, хулиганство, взяточничество, много было бескультурья, хамства, неуважения к личности. Выходит, что все хорошее, чему нас учили, мы не приняли или забыли. Нам говорили-говорили о совести, а мы пропустили это мимо ушей. Но как же так получилось? Социалистические и коммунистические идеи сами по себе были даже очень хороши, но они были неестественные, слишком уж красивые и чистые, и коммунистическая партия, которая взялась воплощать их в жизнь, не справилась с этой задачей, потому что состояла из самых обычных людей, хотя нашему народу и всему миру было объявлено, что коммунист – это кристально честный и скромный человек. Кристально честный и скромный.

В стране насчитывалось 20 миллионов коммунистов. Если бы все 20 миллионов этих мужчин и женщин были кристально честными и скромными, то сейчас, в нынешнее время, маленьким детям рассказывали бы о той эпохе как о сказочной: «Итак, девочки и мальчики, были в нашей стране такие времена, когда среди людей жили до того честные, правдивые и скромные мужчины и женщины, что все смотрели на них, не могли нарадоваться и думали о том, как бы им тоже стать такими же честными и скромными…» Но я уверена, народ запомнил бы на все будущие века и 10 миллионов кристально честных людей. Запомнил бы 5 миллионов. И 3. И даже 1 миллион – все равно о невероятной честности и скромности коммунистов слагали бы легенды. Но где они, эти сказания? Спросите людей, которые жили в СССР, особенно тех, кто прожил в нем большую часть своей жизни: «Запомнились ли вам коммунисты как удивительные, необыкновенные люди, кристально честные, правдивые и скромные?» Моя дочь однажды спросила, и ей ответили: «Кто, коммунисты? Да что ты! У меня сосед был коммунист, дядя Петя, бригадир из нашего треста, обычный человек. И пиво с водкой дул, и в домино играл, и папиросами дымил, как паровоз, и анекдоты любил рассказывать не совсем приличные, и больничный бюллетень в поликлинике брал по знакомству, чтобы на рыбалку съездить, и импортные вещи уважал больше, чем наши, отечественные». Моя родная сестра тоже рассказывала – о своем начальнике Николае Григорьевиче, коммунисте с большим партийным стажем. Это был скверный человек. Невоспитанный. Хам. По любому поводу выходил из себя, брызгал слюной и бил кулаком по столу, оскорблял и угрожал. Но зачем он это делал? Известно зачем: он хотел, чтобы его боялись и ни в чем ему не прекословили. Он стремился подавить волю каждого своего подчиненного и хорошо освоил эту тактику. Его страшились. Потому что это тактика известная и распространенная и действует прежде всего на слабых людей и на женщин. А в их учреждении только слабые люди и женщины и остались, остальных Николай Григорьевич выгнал. Но ведь этот человек был коммунистом, строителем светлого будущего, и как коммунист он должен был подавать окружающим только положительные примеры, чтобы те совершенствовались как личности. Первейшим понятием для него должна была быть совесть. Но куда там!

В СССР мы могли каждый день убеждаться в том, что коммунисты – самые обычные люди, ничего сверхъестественного. Среди них попадались интеллигентные, образованные, с учеными степенями, но больше было средних, заурядных, ничем не выдающихся, а порой встречались ограниченные, невежественные и даже малограмотные, не имеющие понятия о самых простых вещах. Один такой дядя запомнился мне на всю жизнь. Десять дней подряд он занимал место за столиком в санаторной столовой, а мы с мужем занимали за тем же столом два других места. Мы отдыхали в санатории по профсоюзной путевке. Человека, о котором я говорю, звали Василий Иванович, как Чапаева. Он этим очень гордился. О, что это был за товарищ! Темный, невежественный, с дурными привычками, с корявыми, недобрыми мыслями. О таких людях говорят просто: неприличный, непорядочный. Как-то раз мы, семь или восемь отдыхающих, собрались после полдника в беседке, поговорить, обменяться мнениями. Среди нас был астроном. И вот кто-то спросил его: «Скажите, товарищ астроном, если бы вам посчастливилось открыть десятую планету, сколько бы вам заплатили? Сто рублей, тысячу или, быть может, ограничились бы медалью или даже почетной грамотой?» Астронома этот вопрос рассмешил. Это был добродушный человек, интеллигентный. Ему задали некорректный вопрос, и все же он ответил: «Открытие десятой планеты – это настолько грандиозное событие, что его нельзя измерить деньгами. Мое имя осталось бы в истории, и это была бы для меня самая большая награда. А деньги я бы даже, может быть, и не взял бы». В общем, астроном ответил, как истинный ученый. Никого это не удивило. Все его поняли. Все, кроме стоящего неподалеку Василия Ивановича, который вдруг оживился. Он почему-то решил вмешаться и громко сказал нашему астроному: «Если ты планету откроешь, а деньги не возьмешь, вышли их мне – телеграфом. Запиши мой адрес и телефон, я возьму хоть сто рублей, хоть тысячу, а могу и все двадцать тысяч, вместе с медалью! Что дадут, то и возьму! А планету назовешь Чапаев. И будут у нас три главных планеты – Земля, Луна и Чапаев!» Все, конечно, засмеялись, и астроном тоже. А потом астроном говорит: «Это забавно, милейший, только знания ваши тянут на двойку. Вы забыли, что Луна не является планетой нашей солнечной системы, она, как известно, спутник Земли. Сколько вы знаете планет, кроме той, на которой живете? А ну, перечислите». Все с улыбками посмотрели на Василия Ивановича, ожидая, что он ответит. А ему это вдруг не понравилось. Он нахмурился. И что, вы думаете, было потом? Что ответил этот человек, который, как выяснилось позже, был коммунистом? Поступил ли он по совести? Действовал ли он как кристально честный, скромный человек? Рот его скривился. Затем он громко плюнул. А затем он ответил: «Ты куда клонишь, очкарик? Думаешь, ты умнее меня? Кто это сказал? Если я чего-то там про космос не знаю, ты можешь надо мной подшучивать? А ну, пойдем, разберемся. Потолкуем. Я тебе сейчас рожу набью, и будет у тебя сразу три луны перед глазами!» Не успел астроном и рта разинуть, как Василий Иванович бросился к нему, схватил за рубашку и ударил кулаком в лоб. Все мы вступились за ученого, отбили его от хулигана, и тот, ругаясь, ушел. А вечером как ни в чем не бывало он явился к ужину, занял место за столиком и первый заговорил о произошедшем: «Думаете, я переживаю? Ничуть. И вот что я скажу: я был еще смирный, добрый. Когда я по-настоящему разозлюсь, всем вам лучше броситься в море!» Мы ему сообщили, что астроном собрал свои вещи и покинул курорт, уехал домой, и что все мы, свидетели хулиганской выходки, написали жалобу администрации санатория.

Думаете, Василий Иванович испугался? Не тут то было! Он стал ухмыляться, а затем вынул партбилет и сказал: «Видите? Я член партии, из рабочих. Покажу эту книжицу кому следует – и отстанут. Я скажу, что этот хмырь, этот астроном, нарочно меня спровоцировал. Хотел меня унизить как коммуниста! Вы что, на нашу партию тянете? На коммунистов? Так и скажу. И кого, вы думаете, больше послушают? Вы еще не знаете, что такое наша партия! Она своих в обиду не дает! Раздавим каждого, кто на нас тянет! Понятно?» Конечно, это была демагогия. Но все вышло так, как сказал Василий Иванович. Его вызвали в дирекцию, и он вернулся оттуда довольный. Ничего ему не было. Никто его не преследовал. Он показал партбилет, наорал на всех, и с ним решили не связываться.

Этот случай был самый обычный для нашего советского общества. Когда по санаторию разнесся слух, что Василий Иванович коммунист и поэтому избежал ответственности, никто не удивился. Народ уже давно привык к тому, что члены КПСС вовсе не кристально честные и скромные люди, что это фикция и выдумка на их счет. Ведь люди смотрят прежде всего на преданность коммунистическому делу. А что же это за дело было такое?

О, какое было дело! Коммунисты объявили о том, что в стране будет построен коммунизм, необыкновенный, неслыханный и прекрасный во всех отношениях общественный строй, и, объявив это, призвали всех жителей страны помогать коммунистической партии и сплотиться вокруг нее, распространили знание о социалистических и коммунистических принципах, придумали моральный кодекс строителя коммунизма, определили главную идею: коммунизм – это в первую очередь триумф совести и сознательности. Ах, что за чудесная идея! От мыслей о ней захватывало дух и всегда хотелось счастливо улыбаться. Но прошло время, и выяснилось, что коммунизм строить некому, потому что в стране ничтожно мало по-настоящему преданных этому делу людей.

В детстве я еще верила в коммунистов, как дети верят в сказки. Ведь всем жителям СССР внушали, что равняться нужно только на коммунистическую партию, поскольку только она знает путь к коммунизму, и только она способна привести наш народ к счастью. Когда я была ребенком, то верила, что коммунист – это такой человек, который не говорит неправду, не ругается нехорошими словами, всем помогает, всем приходит на выручку в беде, всегда готов поделиться всем, что у него есть, стремится к скромности и в любую минуту готов, если понадобится, отдать свою жизнь за победу коммунизма. Иногда детям говорили, что коммунисты не имеют права играть в карты, пить спиртное и курить табак. Мне было от шести до десяти лет, когда я в это верила. А уже в двенадцать я твердо понимала, что это не так. Мне еще не было известно, что коммунисты во много раз бывают хуже непартийных наших граждан, но минимум я уже знала: коммунисты врут, курят, напиваются пьяными, ругаются, бьют своих жен и детей и стремятся к комфорту, личному обогащению и прочим благам так же, как это делают самые обычные люди. То есть они ничем не отличаются от всех остальных жителей Советского Союза. Стало ли это для меня большим разочарованием? Пожалуй, нет. Я была лишь немного удивлена тем, что школьные учителя и прочие воспитатели, которые рассказывали нам о коммунистах, зачем-то взяли и наврали.

Итак, коммунисты были самые обычные люди. И уже с юности я спокойно и даже с равнодушием относилась к идее построения коммунизма. Так делали многие. Но именно тогда в моей жизни случился один парадокс: я очень-очень сильно захотела выйти замуж за коммуниста. Только за коммуниста! Только! Но лишь за партийного… начальника.

Вот как было дело. В восемнадцать лет я по-прежнему работала на заводе, но на наших заводских парней почти не глядела, потому что заработки у них были маленькие и средние. А мне хотелось жить в достатке. Я ненавидела нищету. Мне хотелось жить в отдельной квартире со всеми удобствами, с телефоном, с красивой мебелью. Я мечтала ездить на курорты и иметь собственный автомобиль. И чтобы в доме на столе у меня всегда была хорошая еда, а на мне и в шкафу – хорошая одежда и обувь, лучше всего заграничная. А на нашем заводе из общей массы работников выделялись лишь несколько человек: директор, его заместили, главный инженер, парторг и еще кое-кто. Они ездили на собственных автомобилях, занимали отдельные хорошие квартиры и даже имели дачи. Молодые рабочие жили плохо – кое-какая обувь, такая же одежда, всегда одна и та же, и самая простая еда. Их заработка хватало лишь на такое житье-бытье, которое даже обсуждать не хочется, не то что нахваливать. Рабочие со стажем жили лучше, но многие из них выглядели старше своего возраста, имели плохие зубы, одышку и еще полдесятка болезней. Жизнь им была уже не в радость, хоть они и скрывали это. Молодые рабочие имели ставку 80–90 рублей. Что это за деньги? Это очень мало для приличной жизни. Даже после окончания техникума можно было рассчитывать лишь на ставку в 90 рублей. Рядовой техник – 90, а старший техник – 110 рублей. Конечно, существовала всем известная прогрессивная система оплаты труда, так называемая прогрессивка, но даже с прогрессивкой люди тянули от зарплаты до зарплаты, не позволяя себе никаких лишних трат, кроме необходимых. Деньги уходили на еду, на простую одежду и прочие мелкие расходы. Жили скромно и даже бедно. Я видела собственными глазами, как живут наши рабочие, поскольку бывала по поручению профсоюзного комитета и дирекции во многих домах – меня до совершеннолетия часто использовали не как производственную единицу, а как административную. По закону мне полагалось трудиться неполный рабочий день, со ставкой 60 рублей. Телефонов в домах у рабочих не было, и меня использовали как курьершу и посыльную. Иногда поручали навещать тех работников, которые брали больничный бюллетень, я должна была засвидетельствовать, что они действительно болеют и находятся дома, а не пьянствуют. Эти люди давно угодили в список недисциплинированных, ненадежных работников и числись трудными и отстающими. Бывало, меня вызывали и говорили: «Ну, вот что, хватит прохлаждаться, займись-ка делом – сходи домой к нашим работникам В., П., и Ц., погляди, как они там, на больничном, не пьянствуют ли, не в угаре ли. Затем иди к С., Т. и Ф., которые должны выйти во вторую смену, сообщи им, чтобы на работу явились на час раньше, а если дома никого нет, оставь в дверях записку и попроси соседей, чтобы и они передали им наше особое распоряжение, скажи, что это акция в поддержку всесоюзного субботника». И я отправлялась по адресам. Ненадежные работники В. П. и Ц. не лежали в кровати под одеялом, а именно пьянствовали. Выглядели они ужасно: нечесаные, небритые, в грязных, растянутых майках, с посиневшими лицами и красными шеями. Помню, сначала я пришла к рабочему П. Дверь открыла соседка и сразу стала ругать нашего работника: «Третий день пьет, окаянный! Жена с детьми сбежала к матери, вместо них пожаловали дружки-приятели, такие же забулдыги и сволочи!» Я вошла в большую и старую коммунальную квартиру, грязное, пыльное, нехорошо пахнущее жилье. На стене висят детские санки, внизу у стены – корыто. П. с двумя приятелями расположился в общей кухне за столом с истертой, изрезанной клеенкой. Пьют дешевое крепленое вино. Закуски нет. Пьяницы о чем-то спорят, а о чем – непонятно. Увидев меня, П. неожиданно понимает, зачем я пожаловала и говорит: «Ты наша, из рабочих? Своих не предаешь? То-то. Иди и скажи, что я лежу в кровати, читаю газеты, пью молоко, под мышкой торчит градусник. Решительно иду на поправку. Скоро выйду на работу». Рабочие В. и Ц. тоже жили в коммунальных квартирах, и у них была похожая история.

Только Ц. пьянствовал не с приятелями, а собственной женой. Оба они были одутловатые, почти беззубые, жалкие, пропащие люди. Женщина сказала мне: «Ты нас не осуждай, потому что молодая еще. Поживешь – поймешь. Я пью и буду пить, мне от этого легче. А ты ступай на завод и скажи, что мой Валерик принимает микстуру и скучает по коллективу. Впрочем, тебе не поверят. Ну и черт с ними! Другого ничего не говори, не предавай нас. Договорились?» После этого я пошла к рабочим С., Т. и Ф., которые должны были выйти в ночную смену. Один из них тоже обитал в коммунальной квартире. Все трое были дома, на месте, и все трое наотрез отказались выходить на работу на один час раньше. Выглядел их отказ одинаково: «Ты понимающая девчонка, из рабочих, не предательница? Смотри! Живи правильно, своих не продавай. Верно? Поэтому вот что: сообщишь, что дома меня нет, не застала. Соседей тоже нет. Дверь никто не открыл, за дверью тихо. Насчет записки я что-нибудь придумаю. Скажу, что у нас в подъезде проживает много вредных мальчишек. Не то что записку – ящик почтовый с двери могут сорвать, бандиты! А потом я скажу, что видел какие-то клочки бумаги, но не придал значения. Откуда я мог знать, что это и была записка? Верно?» Я вернулась на завод и рассказала все, что мне велели рабочие. Я была на их стороне, потому что по-другому не могло быть. Скажи я хоть один раз правду про пьянство и нежелание выходить на работу пораньше, или про что-либо другое, сразу прослыла бы предательницей. Это обернулось бы столькими неприятностями, что мне пришлось бы уйти с завода. Наши рабочие если уж обижались, то не шуточно. И я врала начальству, и начальники кривились после моих сообщений: «Врешь, наверное! Не может быть такого! Какой толк тебя посылать по адресам! Говори правду – они тебя подговорили?» Но я никогда не сознавалась.

Отношения рабочих и администрации завода не были дружескими. Враждой я бы их тоже не назвала. Они были холодными. Но я хочу рассказать не об этом, а о чем я мечтала, о моих желаниях. Рабочие нашего завода жили бедно и однообразно. Я побывала в их жилищах и все увидела своими глазами. Жизнь простого люда нагоняла на меня ужасную тоску, и я точно знала, что женой рабочего быть не хочу. Нет, нет, ни за что. Поэтому я мечтала заполучить работника торговли, занимающего хорошую должность, или какого-нибудь перспективного инженера, который мог бы впоследствии стать большим начальником. Но торговая сфера была предпочтительнее. Еще бы! Все жители СССР знали, что иные работники торговли, особенно должностные лица, живут во много раз лучше, чем простые люди. Это было видно по их одежде. В доме напротив проживала некто Ольга Викторовна, товаровед большого продовольственного магазина. У нее был приличный гардероб, и свою единственную дочку она наряжала на зависть нам, ее сверстницам. Ольга Викторовна носила чудесные кожаные и тканевые плащи, хорошее пальто с песцовым воротником, песцовую шапку, импортные сапоги, красивые платья, брючные костюмы, которые смотрелись в то время очень эффектно на фоне охватившего страну унылого однообразия. Она владела личным автомобилем «Волга». Муж Ольги Викторовны тоже был должностным лицом на предприятии торговли. И я с детства сравнивала нашу жизнь с жизнью этой семьи. Мы были бедные, ходили в обносках, часто ели только крупу и картошку и злились на весь свет, а семья Ольги Викторовны была зажиточная, у них на столе было все, что они желали, и наряды у них были заграничные и разнообразные, и смеялись и улыбались они чуть ли не каждый день. Чтобы иметь такой хороший достаток, Ольга Викторовна должна была зарабатывать 1000 рублей в месяц, и столько же должен был приносить домой ее муж. Но зарплата товароведа составляла лишь 150 рублей в месяц, то есть в семь раз меньше. Остальное Ольга Викторовна «добывала» сама. Сейчас всем хорошо известно, как «добывались» дополнительные средства в сфере советской торговли, когда раскрыты и описаны все способы воровства и мошенничества в СССР, а в то время мы, простые люди, строили лишь домыслы. Мы понимали, что работники торговли воруют, тащат и обманывают, и проклинали их и завидовали им. Я сама несколько раз пыталась устроиться на торговое предприятие, но мне предлагали лишь место разнорабочей, сортировщицы и грузчицы. Это был тяжелый и низкооплачиваемый труд, а на хорошее место в торговой сфере брали только своих, проверенных людей. Нужны были связи и знакомства. А у меня их не было. И я злилась и продолжала завидовать. И другие девушки из нашего общежития тоже злились, завидовали и фантазировали, перечисляя хорошие денежные профессии мужчин, о которых ходили слухи в народе: ученый или инженер с ученой степенью не ниже доктора, полярный летчик, а еще лучше пилот зарубежных авиалиний, товаровед, мясник, зубной техник-протезист, портной закрытого ведомственного ателье и прочее. В наших фантазиях мы видели себя идущими под руку с каким-нибудь состоятельным мужчиной, который умеет жить, и это не просто знакомый, а законный супруг. Но взять состоятельных мужчин было неоткуда. С неба они не падали. Под ногами не валялись. Все молодые перспективные мужчины были уже заняты. Их нужно было искать по всей стране. Чтобы найти молодого, холостого, перспективного мужчину, нужно было ездить в поездах, летать в самолетах, толкаться в аэропортах, вокзалах, ходить в рестораны, на выставки и концерты. Но для этого нужно было иметь деньги, и, что важнее всего, нужно было нарядно и модно одеваться и хорошо выглядеть. А мы вечно сидели на бобах. Наши наряды были жалкими и скучными. Наши косметички были по-детски пустяковыми. Получалось, что мы живем в замкнутом круге. И это страшно злило и просто-таки выводило из себя, порой мы даже впадали в отчаянье. Нам так хотелось яркой, хорошей жизни, что мы иногда плакали. И мы никогда не думали о социализме и коммунизме, о равноправии, честности и совести, а лишь об одном – исключительно о материальном достатке. Мы бледнели и дрожали от страха, представляя себе, что наша жизнь может пройти в бедности и однообразии, в унылой коммунальной квартире, в тоске. Ведь мы не могли не видеть, сколько вокруг малообеспеченных людей. Казалось, что в нашем городе их подавляющее большинство. Мы судили о людях по внешнему виду, поскольку это всегда самый верный способ. Особенно плохо и бедно выглядели старики и подростки. Первые уже не могли обеспечить себе приличную жизнь, а вторые еще не зарабатывали ни копейки и находились на содержании у родителей. Никогда не встречала в СССР хорошо одетых, нарядных, благоухающих, ухоженных старых людей. Никогда не видела старика и старушку в новой, добротной заграничной одежде и обуви, счастливых и сияющих. Думаю, если бы такие бы старичок и старушка попались на глаза в то время, на них дивились бы, как на чудо. Или их приняли бы за иностранцев. Старики выглядели удручающе, и к этому все давно привыкли, старые люди ни у кого не вызывали сострадания. Лично у меня – никогда. Я думала только о себе. И все мои знакомые тоже так делали. Мы сформировались как недобрые и даже злые личности, хотя о том, что мы злые и недобрые, мы даже и не догадывались. Наше поведение было нормальным. Например, если бы я, молодая женщина в своем скромном наряде, увидела бы старушку в новой импортной одежде, я сейчас же вспыхнула бы: «Ишь, вырядилась, старуха!» Меня сильно разозлило бы, что старая женщина одета лучше, чем я, молодая. Мне это необходимо, а ей зачем? Для чего? Так я бы рассуждала. И всех моих знакомых это разозлило бы, и они тоже так рассуждали бы. А если какая-нибудь школьница нарядилась бы в модное и заграничное, я вспыхнула бы еще сильнее и злилась две недели. Мы вообще завидовали хорошо одетым людям и скрипели зубами. Такова была действительность. Приобрести хорошую одежду было сложно, она слишком дорого стоила, ее нужно было «доставать» по знакомству или у спекулянтов. Поэтому я часто пребывала в плохом, подавленном настроении и бесконечно думала, где бы найти обеспеченного жениха из сферы торговли. Я внушала себе, что эти люди живут лучше всех.

Но однажды я получила письмо от своей подруги-одноклассницы, которая уехала из нашего города и поселилась недалеко от самой столицы, в Подмосковье. Ее мамуля встретила какого-то мужчину, и он увез их к себе. Мать моей подруги была портниха, работала в ателье и негласно подрабатывала на дому, шила занавески, перешивала одежду, подшивала, ремонтировала вещи. И моя подруга написала, что ее мамочка хорошо устроилась и на новом месте. Затем в письме было приглашение: «Приезжайте погостить». Мне это очень понравилось. Я мечтала побывать в Москве и понадеялась, что теперь мне это удастся. Как раз стояло лето. Мы с заводской подругой выпросили отпуск за свой счет – наврали, что едем в соседний город поступать в индустриальный техникум, а сами поехали по приглашению в Московскую область. Приехали и видим: бывшая одноклассница живет в простом частном доме, с огородом, сараем, собачьей будкой. Живет вроде бы как все, и вдруг я вижу у нее несколько прекрасных импортных вещей, не новых, но хорошо сохранившихся. Я немедленно вспыхнула: «Говори, где достала! Почем? Достань и нам тоже!» Что бы ни говорили нынче ностальгирующие по советской эпохе люди, какие бы сказки они ни рассказывали о могуществе Советского Союза, как бы ни приукрашивали былую действительность, а правда была такова, что самый сильный интерес граждане СССР проявляли к импортной одежде, продуктам питания и другим вещам, сделанным за границей. Этот интерес был сильнее любой морали и каких угодно принципов. Насчет импортной одежды, еды или, например, мебели в то время не шутили. Скажите советскому человеку, где он сможет достать импортную еду, одежду и мебель – и он пойдет в этом направлении через пустыни и горы, сквозь пургу и бураны, через тундры и леса. И поэтому у меня – этого я не забуду до конца жизни – от волнения задрожали колени. Почему? Импортная одежда в СССР была визитной карточкой и вызвала зависть и уважение у окружающих, а ее владельцу дарила ощущение счастья. И я вцепилась в подругу двумя руками и стала умолять ее рассказать, откуда взялись заграничные вещи. И она рассказала удивительную и счастливую историю: дочка одного очень крупного партийного начальника с недавнего времени пользуется услугами ее матери по рекомендации другой швеи, которая временно потеряла работоспособность из-за несчастного случая. Далее она рассказала, что этот партийный начальник настолько могущественный человек, что обеспечил своей семье волшебную, сказочную жизнь. По нашим, советским меркам его семья парит над землей и обитает на облаках. О, как живут мать, жена и дочка этого могущественного мужчины! Дочке двадцать два года, но она нигде не работает, то есть день-деньской свободна, но при этом она отучилась в одном из самых престижных высших учебных заведений страны и числится в штате какого-то ведомства. Ее мать тоже ничем не занимается, кроме домашних дел, а домашние дела у этой женщины заключаются в том, чтобы давать распоряжения прислуге: поварихе, двум домработницам и помощнице, которая доставляет на дом продукты из каких-то специализированных закрытых магазинов. Обе женщины, и мать, и дочка, ездят на автомобиле с шофером, обе властные, прихотливые, знают толк в жизни, давно вошли во вкус и соревнуются между собой в умении принарядиться и интересно провести день. А когда им бывает скучно, они не прочь насолить друг другу. Но как же великолепно наряжаются две эти дамочки – до чего же модно и красиво! Весь их гардероб до последней вещи только из-за границы, из Европы и Америки. И вот несколько поношенных, но хорошо сохранившихся вещей дочка партийного начальника согласилась продать матери моей подруги, а кое-что даже подарила! И услышав это, мы задрожали еще сильнее. Как бы мы тоже хотели хоть бы одним глазом поглядеть на эту прекрасную жизнь! И вдруг произошло чудо: на небесах заметили наше волнение и исполнили наше желание. На следующий день я очутилась в доме могущественного партийного начальника, на даче. А произошло это только потому, что его жена и дочка любили иногда насолить друг другу.

Дачный поселок находился за лесом, скрытый от посторонних глаз. Лес тоже был напрочь закрытой территорией. Его огораживал проволочный забор. Свернуть с основной дороги к лесу можно было лишь под присмотром работников милиции, они круглосуточно дежурили у шлагбаума, а всего шлагбаумов было три. Дежурившие были только офицерами и пропускали лишь жителей закрытого поселка, а также автомобили с особым государственным номером или отметкой в путевом листе. Обслуживающий персонал прибывал в поселок на автобусе, каждый работник предъявлял документы. У последнего, третьего шлагбаума, службу несли люди в штатской одежде. Они были самые строгие. Но как же я там оказалась? По прихоти дочурки могущественного партийного работника. Она примчалась на «Волге» и ворвалась в дом моей бывшей одноклассницы, как барыня в людскую. Было утро, мы пили чай за столом, и тут появилась эта двадцатидвухлетняя особа. «Тетя Люба и ты, Катя, вы мне нужны, собирайтесь, – выкрикнула она и стала смотреть на нас. – А это кто? Кто такие? О! Они тоже подойдут! Потому что работы много и все нужно сделать быстро, за два часа. Успеете – награжу! Едем все вместе!» Тетя Люба и Катя вскочили, забегали и засуетились. Однако они были не перепуганы, а наоборот, приятно ошеломлены. Было также видно, что они боятся не угодить своей незваной гостье. «Собирайтесь, собирайтесь! – шептали они нам. – Не стойте!» Всей компанией мы сели в машину и поехали. Дочь партийного начальника сидела впереди. Машину вел шофер. Мы вчетвером съежились на заднем сиденье, как дети. И как дети мы были взволнованы и очарованы какими-то предстоящими таинственными событиями. Хозяйка машины стала рассказывать: у них в доме праздник – день рождения отца. Самую большую залу украсили новыми шелковыми шторами. Это сделала ее мать, жена именинника. Но как она это сделала? Не посоветовавшись с дочерью! И теперь дочка считает, что новые шторы хоть и хорошие, но слишком яркие и потому никуда не годятся. Их нужно срочно заменить. «Я достала ткань, а вы сделаете все, что нужно, – сказала нам дочурка. – Понятно? Где нужно подвернете, подошьете, прострочите. Шторы нужно повесить к двум часам дня, пока мамочка отсутствует – поехала в город, в парикмахерскую. Все ясно?» Мы кивали, как болваны. Шофер свернул с дороги к поселку. Быстро миновали первый шлагбаум, второй, а люди, дежурившие у третьего шлагбаума, были не милиционеры, а из какой-то другой службы. Они были злые. Дочка партийного начальника бросила им из окна: «Эта женщина и девушки едут со мной, под мою ответственность». И тут ей возразили: «Извините, но сразу четверо… Не положено… Нужно было предупредить…» Дочка начальника вспыхнула: «Что-о, что-о? Да как вы со мной разговариваете? Кто вы такой? Как фамилия?» Затем она выскочила из машины. А к нам через окно заглянул один из дежуривших: «Кто такие? Что за шваль? Документы есть? Эх, что за шушера!» Он хотел сказать еще что-то, но его позвали. Он отошел от машины, шлагбаум подняли, дочка вернулась на сиденье, и мы поехали дальше. Подъехали к дому. Это был огромный каменный домина в европейском стиле. Я впервые в жизни увидела окна из какого-то дымчатого стекла во всю стену. Это и была главная зала. Внутри висела крупная хрустальная люстра. Посреди залы стоял длинный стол, наверное, на пятьдесят человек. Три домработницы у нас на глазах накрыли его красивой малиновой скатертью и стали расставлять посуду. На полу был необыкновенный узорчатый паркет. На стенах висели картины и декоративные тарелки. Мебель выглядела, как музейная.

Домработницы смотрели на нас враждебно, с ревностью и все время шипели: «Ни к чему не прикасаться!» Одна из них была настолько недовольна нашим присутствием, что сокрушалась нарочно очень громко, чтобы мы слышали: «Ах, знала бы я, что нужно возиться со шторами, позвонила бы своим – Тане, Свете, Наташе, они бы сразу примчались! Зачем было звать чужих, да еще каких-то замухрышек!» Разумеется, она говорила это в отсутствие хозяев дома. Дочка дала нам работу и куда-то ушла. Мы стояли возле окна вокруг другого, круглого, стола и подшивали края ткани. Ткань была очень красивая и дорогая. Прежних штор, которые оказались якобы слишком яркими, мы так и не увидели. Когда мы только закончили работу и повесили шторы, в доме вдруг забегали люди. Затем распахнулась дверь, быстро вошли двое мужчин, один из них шагнул в залу и велел: «А ну, брысь отсюда! Вас потом позовут». Домработницы послушно удалились, а мы замешкались и тут же услышали: «А вы кто такие? Кто пустил? Не-е по-о-нял, откуда вы взялись?» Мы так сильно растерялись, что не смогли ничего не ответить. Нас выручила появившаяся хозяйка: «В чем дело? Это мои работницы. Они уже закончили». Затем нас проводили в маленькую хозяйственную комнату. И когда мы покидали залу, мы слышали за спиной суету – в дом приехал сам хозяин, партийный начальник. Мы слышали, как дочка побежала к отцу и стала что-то весело ему говорить. Нижний этаж наполнился людским шумом. Всюду раздавались шаги. То были помощники партийного начальника. Один из них заглянул в нашу хозяйственную комнату и велел до распоряжения не покидать ее. Мы сидели в ней, как кролики в ящике. Домработницы, очевидно, находились в другой комнате. Потом пришла дочка и проводила нас на задний двор, а оттуда – за ограду, где ждал тот же автомобиль, на котором мы приехали. Мы хорошо справились со своей работой, все сделали быстро и правильно, и нас наградили: вручили коробку с импортной едой. В картонной коробке из-под коньяка мы нашли два батона сыровяленой колбасы, две банки джема, банку растворимого кофе, две баночки мясного паштета, галеты и конфеты. Мы были счастливы. Счастливы! Шофер повез нас домой, но добираться все-таки нам пришлось на автобусе. Потому что, едва выехав на шоссе, водитель «Волги», который прежде не произнес ни слова, вдруг сказал: «Ничего не пойму: едете и хоть бы кто заикнулся об оплате! Бесплатно не повезу – не на того напали. Давайте сюда батон колбасы, тогда и поедем». Мы, девушки, смутились, но мама моей школьной подруги категорически отказалась делиться тем, что мы заработали. Тогда водитель бросил нас на дороге. Полчаса мы добирались до ближайшей остановки, и еще час ждали автобус, зато когда вернулись домой, устроили пир. Каждая из нас была ошарашена. А уж мы с заводской подругой, никогда не видавшие импортной еды и роскошной обстановки, были просто-таки оглушены. Мы пили растворимый кофе, чашку за чашкой, без устали ели колбасу, джем и паштет, и без конца вспоминали то, что пережили. Всех нас, разумеется, ошеломил уровень жизни партийного начальника и его семьи. Огромный дом в европейском стиле. Перед домом – просторная лужайка. Семья держит прислугу, и нанятые люди ревнуют и готовы кинуться на чужаков, чтобы защитить свое место. Самого хозяина дома мы не видели, и я до сих пор не знаю, кто это был. Его помощники – верные и злые псы, только ошейников не хватает. Добряком никого не назовешь. В каждом, кто ниже их по рангу, они уже решительно не видят людей. Мы для них жирные нули. Но разве мы остались недовольны? О, мы не придали этому почти никакого значения, о возмущении не могло быть и речи. Мы гордились случившимся и в любую минуту хотели бы его вернуть, пережить еще раз. Ведь как самые обычные люди, мы желали себе хорошей жизни, а она для нас, как для всех и всегда, заключалась лишь в бытовых радостях и материальном благополучии.

Вернувшись в свой город, я стала бредить знакомством с молодым партийным руководителем, пусть пока не слишком большого ранга, но перспективным. Я фантазировала на эту тему день-деньской и лишь через полтора года убедилась, что приобрести такое знакомство в сто раз сложнее, чем с товароведом или кладовщиком продовольственной базы. Оказалось, что в среде молодых коммунистов стать партийным начальником хотят многие, от желающих нет отбоя, но добиться этой цели невероятно сложно. Кроме того, другие незамужние девушки и женщины тоже были не прочь в любое время суток обручиться с партийным начальником, пусть начинающим, но лишь бы имеющим возможность подниматься по служебной лестнице. Я бредила и бредила, но ничего у меня не вышло. Спустя пять лет я случайно познакомилась на вокзале с молодым инженером и вышла за него замуж. И мы стали жить, как все. Сначала в коммунальной квартире, затем в однокомнатной: когда нам было уже за сорок лет, нам наконец-то выделили небольшую отдельную жилплощадь.

Из всех значительных событий, которые мы с мужем пережили, самые яркие, кроме рождения дочери, были связаны с материальными приобретениями: квартира, мебель «стенка», румынская кушетка, импортное пальто, югославские сапоги и другая одежда и обувь по случаю и по знакомству, и, конечно, деликатесная еда. Очень светлым, например, для нас был день, когда мы получили в подарок немецкое пиво в алюминиевых банках и баварскую колбасу-салями. Этот царский жест сделал родственник моего мужа, служащий одной из центральных гостиниц Ленинграда. Муж всегда говорил, что в эту гостиницу простым людям попасть невозможно, сколько ни пытайся. Чтобы поселиться в такой гостинице, нужно быть весомым человеком со связями или иностранцем. Обычный советский служащий или рабочий, а тем более колхозник всегда услышит от швейцара, что свободных номеров нет. Швейцар даже и за порог не пустит простых людей – для них все решится на улице. И я все увидела своими глазами, когда мы с мужем приехали в Ленинград погостить у родственников. В один из дней мы очутились в знаменитой гостинице, пройдя через служебный вход. Поглядели, как работают гостиничные служащие. Все до единого чрезвычайно дорожат своим местом, гордятся общением с иностранцами и без устали перечисляют их достоинства. Никто из работников не шутил, рассказывая, что в их заведении «все только на высшем уровне», потому что постояльцы – сплошь зарубежные гости, советские знаменитости и прочие значительные люди. Присутствия серой массы обычных людей администрация никогда не допустит. Ни за что. Для обычных советских граждан существуют низкосортные гостиницы, с минимумом комфорта и услуг – и поделом им. А здесь яркий и таинственный мир, поскольку повсюду иностранная речь, заграничные наряды и ароматы дорогой парфюмерии. Здесь место для высшего класса, хорошо зарабатывающих мужчин и женщин в рублях и особенно в валюте. Здесь останавливаются только «очень приличные» люди. И мы с мужем слушали эти речи и полагали, что так, видимо, и должно быть. Мы были благодарны судьбе за то, что нам выпало на несколько мгновений очутиться в месте для избранных. Именно это слово – «избранные» любил произносить наш родственник. Мы с мужем сидели в гостиничной кладовой, робели, но одновременно испытывали ощущение счастья. А когда наш родственник, очень гордясь собой, сказал, что нынче сделает для нас невозможное – договорится с заведующим баром-буфетом, чтобы нам разрешили посидеть десять минут за стойкой и даже чего-нибудь выпить, – мы, кажется, подпрыгнули на месте. Жители небольшого, ничем не примечательного города, проживающие в старой, закопченной коммунальной квартире, зарабатывающие двести пятьдесят рублей на двоих, мечтающие о достатке и потому складывающие в кубышку половину зарплаты и оттого живущие, как нищие, и вдруг такое везение – посетить бар в гостинице для иностранцев! Вскоре пришел какой-то строгий служащий и велел нам идти за ним. И вот мы увидели великолепный бар-буфет с лакированной стойкой, с вертящимися на длинных ножках круглыми стульями. В полдень мы оказались единственными посетителями бара. Сели на вертящиеся стульчики. Строгий служащий сказал бармену, симпатичному круглолицему мужчине: «Пусть посидят здесь десять минут. Есть разрешение. И плесни им что-нибудь». Бармен налил нам две крошечные порции мартини, до того маленькие, что мы смогли только намочить язык. Однако мы были несказанно горды и рады. Выражение на лице бармена и его молчание говорили о том, что мы ему неприятны. Это было не безразличие, а именно неприязнь. Прошло только пять минут, а он уже сказал: «Ну, все, хватит, идите отсюда. Идите вон в ту дверь, а там – по коридору». Мы соскочили со стульчиков и поблагодарили за угощение. В этот момент мы увидели иностранца, пожилого дядю в хорошем сером костюме и белой рубашке с галстуком. Он пришел в бар почитать газету и выпить кофе. Он медленно сказал бармену что-то на английском языке и сел за отдельный столик. И когда он говорил – о, какая перемена произошла с тружеником бара-буфета! Неописуемая радость вспыхнула у него на лице, лицо его засияло от счастья, а сам этот человек чуть ли не задрожал. Казалось, еще мгновение – и он зальется звонким, веселым смехом и как малыш вытянет перед собой пухленькие ручки и закричит: «Мама!» И побежит к иностранцу, как к мамочке. А мы ушли, гордясь тем, что близко видели зарубежного гостя и попробовали какое-то невероятно вкусное заграничное вино. Об этом вине нам рассказал наш родственник: «Вас угостили мартини». Потом он спросил: «Ну как, видали настоящую жизнь? То-то!» Наш родственник был прав: мы сию же минуту признали этот великолепный бар-буфет и мартини настоящей жизнью. Так было и будет во все времена. Все яркое и красивое, элегантное и фешенебельное не может не притягивать внимание нормального человека, если его окружает серая, унылая, однообразная жизнь. Я не знаю, чем нужно напугать людей и что нужно втемяшить им в голову, чтобы они отмахнулись от одного из первейших природных инстинктов – стремлению к лучшему. Ведь желать для себя лучшего – наша сущность. Мы делаем это ежедневно, явно или тайно, и будем делать до последнего дня. Например, когда мы вернулись из Ленинграда домой, в свой город, мы не могли не заметить разницы, поскольку мы нормальные, здоровые люди и умеем сравнивать и делать выводы. Стояла весна, и наш город выглядел очень неухоженным. Таял грязный снег, разливались огромные лужи, с крыш свисали большущие сосульки, повсюду был мусор, и яркое весеннее солнце снова, как и каждый год, оказало всем нам недружелюбную услугу – мы опять увидели, какая у нас мешковатая, поношенная и немодная одежда, и какая старая обувь. И нам захотелось снова очутиться в Ленинграде, в знаменитой гостинице и в великолепном баре. Это природный инстинкт. Ничего с этим не поделаешь. Наш родственник жил намного лучше нас, хотя он тоже проживал в коммунальной квартире, но его город в тысячу раз лучше нашего, и работа у него была куда интереснее и выгоднее нашей, и мы ему завидовали. Мы желали себе таких же условий. И я помню, как широко распахнулись наши глаза, когда перед нашим отъездом из Ленинграда мы получили подарки – шесть банок заграничного пива и батончик баварской колбасы-салями. А когда по возвращении домой мы позвали в гости наших знакомых и стали угощать этим удивительным пивом и баварской колбасой, их глаза распахнулись еще шире. «Ах, ах! – говорили они. – Вот это да! Ну и ну! Прелесть что такое!» Потом они слушали наши рассказы о Ленинграде, знаменитой гостинице и гостиничном баре. И все мы дружно охали и ахали и завидовали. И ни разу не заметили, что ведем себя, как нищие. Мы не могли опомниться. Нищие радуются ничтожной чепухе, которая перепадает им по воле случая, вот и мы делали то же самое. Четверо из нас имели высшее образование, но никто не жил в достатке, ни у кого из нас не было ни отдельной квартиры, ни приличного гардероба, не говоря уже о личном автомобиле. Мы, граждане самой большой и богатой страны в мире, простые люди, работники промышленности, радовались сущей ерунде. Разделив поровну пиво и колбасу, мы получили по чашке пива и три кружочка салями. И это было для нас радостью. А затем мы в который раз с восторгом вспомнили о крошечных рюмочках мартини, об иностранце, о его сером костюме, о чудесной атмосфере бара-буфета и в который раз произнесли, что это и есть настоящая жизнь. Когда моя дочь выросла, стала взрослым человеком, она спросила: «Мамочка, где же было ваше человеческое достоинство? Разве вы не замечали, как унизительно себя вели? Кто вас этому научил – так унижаться? Где же были коммунисты, для которых цель всей жизни – социальная справедливость? Как они могли допустить, чтобы кто-то позволил себе смотреть на простых советских людей, в своей же советской стране, в советской же гостинице, как на жалких оборванцев, да еще презирая их, а перед иностранцами-капиталистами раскланиваться и чуть ли не лизать им ноги? Почему коммунисты не научили вас ходить с гордо поднятой головой? Почему, находясь у власти, они не обеспечили вам право везде дышать полной грудью, ведь согласно конституции знаменитая гостиница принадлежала народу, и каждый ее работник должен был приветствовать любого советского человека как друга, товарища и брата? И почему магазины не были завалены баночным пивом и колбасами всех сортов? Почему?»

Это были не наивные вопросы из головы ребенка. Моя дочь спрашивала у меня, как у свидетеля эпохи, много ли это значило – быть гражданином Союза Советских Социалистических Республик. Распирало ли меня в то время от гордости? Была ли я счастлива, живя в царстве правды и справедливости?

Я вспомнила свою жизнь. Никогда не видела, чтобы кто-то ходил с гордо поднятой головой только потому, что он гражданин СССР. Не было такого. От гордости никого не распирало. Простые люди, мужчины, женщины, старики и дети, которые попадались мне в жизни, никогда по своей воле не говорили: «Да здравствует Советский Союз!» Все мы жили как могли и ловили свою удачу. При этом мы очень часто ревновали, завидовали и нервничали. Мы стояли в очередях за едой и промышленными товарами и волновались оттого, что очередь медленно движется и что продавцы могут объявить: «На сегодня товар закончился». Мы ревновали к удаче незнакомых нам людей и часто бывало, что, заметив в сумке у незнакомца какой-то хороший товар, бесцеремонно спрашивали: «Где вы это купили?» Женщины завидовали хорошо одетым дамам и, забыв о приличиях, разглядывали их, как витрину, и нередко про себя проклинали. Я, к своему стыду, именно так и делала. Мои подруги тоже так поступали. Мы ревновали и психовали. В нашем городе было грязно, несовременно и неуютно, а мы хотели жить в лучших условиях, нам хотелось комфорта и уюта, мы хотели хорошо выглядеть, носить красивую одежду, быть привлекательными. В общественном транспорте, по дороге на работу или с работы, одна женщина могла прямо и не стесняясь спросить другую: «Скажите, гражданка, где вы достали импортные сапоги?» Было видно, что она завидует и нервничает. Ничего удивительного: обычный низкий инстинкт. Мы с мужем жили в старой и затхлой коммунальной квартире и завидовали тем, кто живет в современной отдельной. Мы ревновали к удаче наших знакомых, боялись, что им повезет больше – что им удастся выбраться из коммуналки вперед нас. Мы этого страшились, для нас это было слишком болезненно. И снова обычные низкие инстинкты, ничего удивительного. Мы завидовали тем, кому удалось купить импортный буфет, побывать на море, достать кожаное пальто и даже просто хорошие перчатки, нас это нервировало, потому что, повторю, как нормальные, здоровые люди, мы всегда сравнивали свой достаток с достатком других людей, поскольку были плохо устроены. А кто-то был устроен намного лучше. Кто-то имел хорошую отдельную квартиру, да еще с телефоном, а иные люди могли предъявить личный автомобиль и дачу, и это означало, что им повезло больше. Мы с мужем мечтали о таком же везении, и таких, как мы, были миллионы, но что мы могли предпринять, чтобы поднять свой уровень жизни? Обстоятельства были сильнее нас. Предприятие, на котором мы работали, платило нам 250 рублей на двоих. Кооперативная квартира стоила 15000 рублей и больше, импортная мебель от 2000 до 4000, шуба-дубленка – 800 рублей и дороже, импортные женские сапоги – 300, женское кожаное демисезонное пальто – до 1000 рублей, французские духи – 150. Однако эти товары на магазинных полках не лежали, их не было в свободной продаже, поэтому цены на них я помню только спекулятивные. Но где же мы с мужем могли раздобыть такие огромные деньжищи? Боясь остаться ни с чем, мы отчаянно копили. Ежемесячно откладывали сначала 70 рублей, потом 50, потом 30, а когда увидели, что живем ну совсем как голодранцы, стали откладывать только 10 рублей и по этой причине часто впадали в отчаянье. Но почему мы унывали? Разве мы могли унывать в царстве социализма, о котором сейчас, в нынешнее время, слагают легенды, рассказывают небылицы и сказки, а некоторые люди нервно, истерично требуют признать временем всеобщего счастья и благоденствия?

Опишу один обыкновенный будний день, прожитый мною в СССР, когда мне было 28 лет, то есть когда я могла как зрелый человек обо всем судить самостоятельно. Больше всего я не любила весну, потому что именно весной мне, обычной жительнице провинциального советского города, бывало тоскливее всего. Хотя весне принято радоваться. Помню, как моя первая учительница говорила: «Улыбайтесь, дети! Весна пришла!» В 7 лет я звонко смеялась. А в 28 мне было не до веселья.

Весна в нашем городе – это унылая оттепель. Город в одно мгновение превратился в больного, неряшливого, запущенного старика. Коммунальные службы работают плохо, не хватает рабочих рук. Работать на улице никому не хочется. Это тяжелый, малооплачиваемый и не уважаемый в обществе труд, желающих им заниматься найти очень трудно. Поэтому на улицах мусор и огромные лужи, грязь и ужасные запахи. Фасады домов сразу постарели и огрубели, окна и витрины помутнели и потускнели. Ведь в те времена не было пластиковых стеклопакетов, которые придавали бы фасадам нарядный вид. Мытые, чистые окна и свежеокрашенные рамы встречаются редко. Зато грязные и мутные стекла – везде. То тут, то там за окно вывешена сетка с продуктами – это означает, что сломался холодильник, а мастер-ремонтник придет лишь на днях, или уже приходил, и холодильник увезли в мастерскую. Ремонт холодильника растягивается на месяц и больше. Это беда. Купить запросто новый холодильник вряд ли возможно, он стоит недешево, и вы не всегда найдете его в продаже. А еще по сетке с продуктами за окном можно догадаться, что здесь коммунальная квартира или общежитие. Мы держим свой холодильник в комнате. Завтракаем, обедаем и ужинаем тоже в комнате, поскольку в общей кухне завтракать не принято, в ней мы только хлопочем у плиты и моем посуду. А еще потому, что кухня закопченная и неуютная. На завтрак мы едим поджаренную картошку, яичницу, иногда оставшиеся с вечера мясные или рыбные котлеты из кулинарии, в них мало мяса или рыбы и больше хлеба, но других нет. Пьем сладкий чай. И обязательно – булку со сливочным маслом. Сливочное масло на завтрак едят все, кого я знаю. Каши мы ненавидим с детства. Разваренными, склизкими молочными кашами советской эпохи мы наелись на всю жизнь. Любим только гречневую, потому что гречневую кашу в детском саду и у нас дома подавали редко. Гречневая крупа в СССР считается наиболее ценной из всех круп и не всегда бывает в продаже. Во многих домах на завтрак тоже едят жареную картошку, детям дают молочную лапшу с сахаром. Хлеб с маслом посыпают сахарным песком или поверх масла намазывают варенье. Нередко на завтрак у нас рыбные консервы. Питаемся очень однообразно. День за днем одно и то же. Свежих овощей и фруктов нет. С конца осени и до лета овощи и фрукты только консервированные, например огурцы, помидоры, варенье в банках, компоты, повидло. Мой муж борется с однообразной пищей по-своему – посыпает еду перцем, намазывает горчицу или тертый со свеклой хрен. Острая пища вызывает у него аппетит. Однако потом он страдает изжогой. После завтрака разводит в стакане обычную пищевую соду, пьет и морщится. Мы употребляем много сахара и соли и не замечаем этого. Не замечаем, сколько едим жира. Как большинство советских людей, мы считаем, что главное в питании – ощущение сытости. В результате кожа у нас лице блестит, у мужа волосы жирные, а у меня тусклые и ломкие. Мне это не нравится, но я не знаю причины. Жители СССР некомпетентны в вопросах здорового, сбалансированного и рационального питания, едят все подряд, как бедные люди, поскольку магазины не предлагают ни разнообразия, ни широкого ассортимента. После завтрака муж закуривает. Садится на стул у окна и дымит в сторону форточки. А я причесываюсь у зеркала. У меня треснули уголки рта, и это длится уже четвертый день, но причины я не знаю. Отчего трескается кожа? Это неприятное болезненное ощущение раздражает меня. Я злюсь. Кожа на лодыжках и ступнях у меня сухая, шелушится. Я тру пятки пемзой. На ночь натираю ноги детским кремом, но эффекта нет. Ногти тусклые, нездоровые. Я не догадываюсь, что мне не хватает витаминов и микроэлементов. Я в этом не разбираюсь. Я думаю, что кожа трескается и шелушится из-за спертого, сухого воздуха рабочих помещений или холодного, влажного воздуха на улице. Вот уже неделю на улице очень сыро. Нужно идти на работу. Мы вздыхаем. Оставаться дома – тоскливо, а на работу идти не хочется, там мало интересного, к тому же добираться до места работы очень неприятно. Это ужас что такое – добираться на работу. Но нужно поторапливаться, и мы одеваемся. Муж надевает стиранные-перестиранные носки, затем костюм и водолазку, которым уже много лет. Я тоже надеваю свитер-водолазку. Водолазки все еще в большой моде, их носят все и везде. Поверх своей водолазки я надеваю крупный дешевый кулон. Муж ругает носки. Я штопаю их, а они все рвутся и рвутся. Носков в магазине в любой день не купишь, этот товар пользуется большим спросом. Носки можно купить на базаре у торговок, или там же у цыган, и за них просят втрое дороже. Вообще с хорошей одеждой и обувью у нас в городе скверно, из рук вон плохо. Наш личный гардероб мы не обновляли уже несколько лет. Мужнин костюм, рубашки, пальто, шапка и мои юбки, платья, шапка и пальто давно потеряли вид. И мы потеряли к ним интерес. Носим лишь потому, что носить больше нечего. Смотришь на свою одежду и чувствуешь, как улетучивается настроение. А на обувь лучше не смотреть. Носы моих сапог облупились, от этого сапоги выглядят жалкими, нищенскими, а как одолеть эту напасть, я не знаю. Муж покрывает свои ботинки гуталином, затем берет щетку и начищает до блеска, но поношенную обувь никогда не выдать за приличную, сколько не начищай. Муж проходится щеткой и по моим сапогам, прячет облупленные носы под ваксой, однако стоит моей обуви намокнуть, и все увидят, какая она старая. И так и происходит, когда мы выходим из подъезда и идем через двор к автобусной остановке. Наш двор выглядит отвратительно. Медленно тают кучи снега, ямы наполняются грязной талой водой. Дома и деревья мрачные. Посреди двора стоит мусоросборник – домик с двумя лестницами по бокам и с воротами. В эти ворота каждое утро въезжает грузовик и загружается мусором. Водитель грузовика – обычный советский человек, равнодушный к своей работе и поэтому выполняющий обязанности как придется, по настроению. По этой причине возле мусоросборника всегда валяется мусор. Ветер разносит его по двору. Это самая обычная картина в нашем городе, а может быть, и во всей стране. Но мы уже привыкли и почти не думаем о мусоре, все равно ничего изменить нельзя. Как нельзя ничего изменить в работе транспорта. Это огромная проблема – городские автобусы, но о ней лучше не думать, иначе сойдешь с ума. Наш городской транспорт – это издевательство над людьми, ненависть государства к своим гражданам. Таково мнение горожан. Стоит только увидеть автобусную остановку, именно это и приходит в голову: государство ненавидит нас и хочет, чтобы мы страдали, как в аду. На автобусной остановке стоит сто человек, и толпа выгнулась, как подкова, потому что у края дороги внушительная лужа с грязной, ледяной водой. Люди сами вытоптали эту яму, а оттепель наполнила ее грязной снежной жижей. Людям нужно добраться на свои предприятия к началу рабочего дня. Автобусов мало и они всегда едут медленно, поскольку перегружены. Ждать автобуса приходится пятнадцать минут. Мужчины почти все поголовно курят. Лица напряженные. И это понятно: впереди испытание и мучение.

Когда автобус подъедет и остановится, нужно броситься через лужу, втиснуться в салон, напереть на тех, кто уже внутри, гаркнуть, толкнуть плечом, пихнуть локтем, ухватиться рукой за что-нибудь и не выронить свой портфель, сумку или сверток. Это ежедневная борьба за жизнь. Но мужчинам, разумеется, легче, а каково нам, женщинам? Мы стоим и готовимся к штурму автобуса. Мы киснем, внутри у нас все сжимается. Мы должны как-то пробиться через толпу. Никто не посмотрит, что мы женщины, нас будут толкать и отпихивать, ведь толпа – это не общество благородных людей, а жесткая, немилосердная, неумолимая масса. Мой муж целует меня в щеку и уходит, он добирается до места работы на другом автобусе, его остановка через дорогу. Там тоже толпа и наверняка тоже лужа. Но я об этом не думаю. Внутри у меня все сжимается. Я стискиваю зубы. Автобус приближается к остановке. Толпа подается вперед. Зевать нельзя. Нужно бежать, пробиваться, втискиваться, и я бегу, пробиваюсь, проваливаюсь в лужу, ступни обжигает ледяной водой, ноги немедленно промокают. Я заскакиваю в автобус за каким-то мужчиной, за мной прыгает другой мужчина, и оба начинают добывать себе пространство, толкают грудью впереди стоящих. Тот, что впереди меня, действует решительно, и его уже кто-то ругает, кто-то на него шипит. Мужчина за моей спиной тоже не робкий гражданин. И вот уже я ругаюсь с ним: «Хватит толкать! Перестаньте долбить!» Он рявкает: «Проходи вперед!» Одна его нога торчит снаружи, и он отвоевывает свое право ехать в автобусе как может, в том числе за мой счет. Я получаю в спину толчки. Я женщина, мне больно и неприятно, но в СССР нет разделения пассажиров на мужчин и женщин, стариков и беременных, инвалидов, ветеранов войны и детей. Всех нас уравняла ужасная, никуда не годная работа городского транспорта. В СССР мы не живем, а выживаем. Нами управляют животные инстинкты. Утром и вечером, когда нужно ехать на работу и с работы в городском транспорте, я не женщина, а бесполое, обезличенное существо. В Советском Союзе мне ни разу и нигде не уступили место, даже 8 марта и во время беременности. Впрочем, я была к этому готова – нарочно наблюдала, как мучается моя соседка Гуля. Бедная Гуля почти все самые сложные месяцы беременности простояла в транспорте на ногах, никто ей не предложил присесть, никто ее не пожалел. Ее пихали и толкали, как всех. Потом настала и моя очередь. О, как было трудно! Боже мой! Я сделала вывод, что благородство в СССР – редкое явление, это странность и экзотика, что, конечно, вполне объяснимо. Когда кругом нехватка и затруднения, плохо с общественным транспортом, не хватает товаров и услуг, всюду очереди, и порой отсутствуют даже элементарные удобства, и год за годом, десятилетиями ничего не меняется к лучшему, люди не живут, а выживают, и в этих обстоятельствах благородство – лишняя, ненужная и даже вредная условность. Обыкновенные советские мужчины, оплот и гарант благосостояния своей семьи, защитники и добытчики, отбросили доброту и благородство, сентиментальность и интеллигентность, чтобы обеспечить своей семье, жене, детям и родителям питание и вообще нормальное существование. Средний советский мужчина – это эгоист, не реагирующий ни на какие условности вроде благородства, не признающий слабых, не различающий ни женщин, ни инвалидов, ни ветеранов войны, ни беременных, пока он не достигнет своей цели, не добьется желаемого – не добудет еду и другие товары для своей семьи. А уж после этого он легко согласится, что слабым и убогим нужно помогать, немощных и беременных следует пропускать вперед, и вообще, как пишут в книжках, нужно быть добрее к людям. Он даже улыбнется. Но только после. А пока советский мужчина добывает еду, он вынужден быть бессердечным и безжалостным, иначе ему не с чем будет прийти домой. Вот он идет вечером после работы по улице и решительно цепляет, хватает и загребает все, что имеет ценность для советского человека. Он заходит в магазин и видит очередь за сардельками, а рядом – такую же очередь за сметаной. На часах семь часов вечера. Нужно поторапливаться. Мужчина занимает место сразу в двух очередях одновременно и с этой минуты становится эгоистом, действующим только в своих интересах. А как же иначе? Попробуйте сунуться к такому дяде с просьбой пропустить вас вперед. Ничего у вас не выйдет! Он посмотрит на вас, как на ребенка или на сумасшедшего. Если он пропустит меня, женщину, к прилавку, или старика-ветерана, или беременную, то ему самому и его семье может и не достаться сарделек и сметаны. Нет! Разве можно действовать в ущерб своей семье? Когда, в какие времена это было возможно? Какой мужчина на это согласится? Ведь он кормилец и добытчик! Если бы в СССР люди не стояли в очередях, не толпились и не нервничали, если бы покупка продуктов питания и других товаров была простым, легким делом, тогда, быть может, наши граждане были бы добрее и легче и терпимее относились бы друг к другу. Но поскольку наша будничная действительность – это ежедневные затруднения, потому-то простой семейный советский мужчина и стал жестким и хладнокровным человеком. Он не живет, а выживает.

Советское государство, поставив своих граждан в эти непростые условия, вынудило их сделаться равнодушными людьми, которые на словах в какое хочешь время согласятся с необходимостью быть добрыми и благородными, а на деле они не уступят и самой малости, если это угрожает их интересам. Так действует большинство людей в Советском Союзе. Я сама и мой муж именно такие люди. У нас одна общая мораль: не упустить своего. На этой морали стоит советское общество. И разве может быть по-другому, когда в стране не хватает продуктов питания, одежды, обуви, моющих средств, услуг, жилья? Я, простая советская женщина, ни за что не упущу своего! Никогда! Потому что я плохо устроена и боюсь за свое будущее. Я еду в переполненном автобусе и мечтаю о собственной квартире с чистенькой уютной кухней, белоснежной ванной и ослепительно чистым туалетом, но у меня ее нет. Я злюсь. Почему кто-то имеет отдельную жилплощадь со всеми удобствами, но не я? Я волнуюсь и нервничаю. Но почему я не могу успокоиться и потерпеть? Почему не могу выбросить из головы эту паранойю насчет отдельной квартиры? Потому что я боюсь лучшие годы своей жизни прожить в нищете и тесноте. Я очень-очень сильно боюсь, что счастье обойдет меня стороной. Я вижу, как живут некоторые другие люди. Ведь всем в нашей стране известно, что жизнь может сложиться и так, и этак. Вам может повезти, а может и нет. Вы можете получить отдельную квартиру в 25 и в 30 лет, в 40 и в 50, а можете и до конца жизни не вырваться из коммунальной квартиры. Я знаю людей, которые распрощались с семейным общежитием, лишь, когда их дети закончили школу. Свои лучшие годы, свою золотую молодость эти люди прожили с большими, серьезными неудобствами. Им не повезло. Они ждали милости от государства, но ничего у них не вышло. О, это очень трудно – много лет жить в одной комнате с ребенком! Так же трудно, как жить в одной комнате со стариками. Ограниченное личное пространство, а попросту теснота, делает людей недобрыми, нервными и завистливыми. Ни я, ни мои знакомые не избежали этой участи. Но разве нас нельзя понять? В одном советском фильме нервная, издерганная женщина звонит мужу на работу и требует, чтобы он пошел к своему начальнику и добился от него положительной резолюции на самую важную для советского человека просьбу – предоставить отдельное жилье. Дама устала жить в стесненных условиях, кричит на своего мужа, а у него трудная, ответственная работа, он железнодорожный диспетчер. Его играет артист Гостюхин. Он идет к своему начальнику и в который раз просит предоставить ему отдельную квартиру, и начальник в который раз отказывает. У диспетчера нервный срыв. Он допускает в своей ответственной работе какую-то ошибку, в результате случается авария, гибнет человек, помощник машиниста. Это пример невезения. Людям не повезло с жилплощадью. Не везет и мне. Мы из категории невезучих. И нас, невезучих, в СССР много, потому что наша страна большая. Но я не хочу такой судьбы. С 17 лет я держу в голове пример богатой, счастливой жизни, ведь я своими глазами видела, как живет дочка крупного партийного руководителя. Этот коммунист не упустил своего и обеспечил себе, жене и дочери по нашим советским меркам сказочные, волшебные условия. Он такой же кормилец и добытчик, как и другие советские семейные мужчины – цепляет и загребает все, что ценно. Я завидую его успеху и хочу жить так же. Поэтому я и нервничаю. Я приезжаю на работу, захожу в отдел и встречаю своих коллег. Среди них есть те, которым повезло: они проживают в отдельных квартирах. Это такие же женщины, как и я, однако мы живем с разным настроением. С разным настроением мы просыпаемся, начинаем день, приезжаем на работу, работаем и возвращаемся домой. Мы получаем в кассе одинаковую зарплату, ходим по одним и тем же улицам, покупаем в магазинах одинаковые товары, но мне живется тоскливее. Я подавлена. Я вздыхаю. Мне не хочется возвращаться после работы в свою коммуналку. У работниц нашего отдела Светы, Оли, Дины и Наташи есть свое отдельное уютное гнездышко, и они чаще улыбаются. Им легче переносить давку в общественном транспорте, грязные и унылые из-за оттепели улицы, стояние в очередях за едой и прочие наши советские беды. Иногда они даже тихонько напевают. А мы – Галя, Римма, Тамара и я – злимся. У нас нет своего отдельного уютного гнездышка. Мы киснем. Я всегда знала, что в Советском Союзе мы живем в бесклассовом обществе, но теперь я хорошо знаю, что вместо классов в СССР существуют категории граждан. Мне хорошо известно, что это такое. Я нахожусь в категории советских людей не обеспеченных отдельной жилплощадью. И нам живется труднее. Нас изматывает теснота, неуют, необходимость делить кухню, ванну и туалет с чужими людьми. Но еще больше изматывает зависть. Это очень тяжело – видеть, что такие же люди, как ты, живут лучше. Нас, невезучих женщин, раздражают улыбки и невозмутимый щебет дамочек, которым повезло больше. Мы болезненно реагируем на самый их незначительный успех. В нашем отделе нередки ссоры, и мы ссоримся из-за того, что находимся в разных категориях. Между нами воздвигнута незримая стена. Однако мы, невезучие, не слишком-то дружны. Общая беда нас не сплотила, наоборот, мы подозрительны друг к другу, боимся, что кому-то их четверых повезет быстрее.

Также в нашем отделе служат две дамы старшего возраста, представительницы еще одной категории. Они проживают в отдельных квартирах, но их молодость прошла в убогих бараках. В войну и после войны они жили очень плохо и трудно, знали голод, холод, нищету и прочие лишения, и теперь ревнуют к нашему поколению. Им обидно, что мы не страдали, как они, и ждут случая, чтобы упрекнуть нас в этом. Они скорбят по ушедшей молодости, проклинают судьбу и зорко следят за нашими прическами, нарядами и косметичками. В их присутствии нельзя что-либо нахваливать или ругать, иначе сразу услышишь: «Ишь ты! Погляди на них, Маша! Вот пожили бы сразу после войны, поели бы один хлеб с опилками да поносили бы круглый год галоши из автомобильной резины, мы бы на вас посмотрели!» Иногда эти упреки надоедают, и мы огрызаемся. Тогда в нашем отделе устанавливается тяжелая, гнетущая атмосфера, которая рассасывается всегда очень медленно. Конечно, бывают дни общего веселья, праздники, когда мы сдвигаем столы, нарезаем торт, наполняем вазу конфетами и печеньем и пьем чай. Это случается всего несколько раз в году, поскольку красных дней календаря, которые принято отмечать в СССР, всего пять: 23 февраля, 8 марта, 1 мая, 7 ноября и Новый год. 23 февраля мы поздравляем единственного мужчину нашего отдела – нашего начальника и обязательно накрываем праздничный стол. Но сейчас будничный апрель, повода для веселья нет, а яркое весеннее солнце, которому принято радоваться, наоборот, раздражает нас, потому что предательски выставляет напоказ недостатки нашего гардероба. Мы сидим за столами и занимаемся бумажной работой. Скучно. Почти всегда клонит в сон. Все мы ждем обеденного перерыва, чтобы пойти в столовую и поесть. Это необходимая для всех нас смена впечатлений. И вот, наконец, обеденный час. Мы идем в столовую и занимаем место в длинной очереди. Каждая из нас заранее знает, что будет у нее на обед, поскольку наша столовая ничего нового еще не предлагала: капустный салат, винегрет, сельдь с яйцом, щи или рассольник, вареная сарделька, мясная или куриная котлета, разваренный рис, водянистое картофельное пюре или макароны-рожки, ложка подливки, чай, кофе с молоком, компот, а также рогалик, кекс с изюмом и сдобная булка. Чаще всего я покупаю винегрет, щи, куриную котлету с рисом и компот, и беру с собой кекс, чтобы было с чем выпить чаю на рабочем месте. В нашей столовой всегда странно пахнет, то ли пылью, то ли сыростью. Почему-то нет запахов приготавливаемой еды. Все мы любим запах выпечки, но нет и этого. Мы садимся за столы. Работники столовой вместо салфеток воткнули в обычный стакан нарезанную писчую бумагу. В солонках сырая, с частицами еды соль.

Вот в столовой появляется парторг нашего предприятия, энергичный, целеустремленный человек. Он редко стоит в очереди. Его и сейчас вежливо пропускают вперед. Мы хорошо знаем его жену, год назад она работала в нашем отделе, а теперь в соседнем, стала его заведующей. Ее жизнь резко изменилась в лучшую сторону. Она и ее муж переехали из малогабаритной квартиры в большую и просторную. У них появились хорошие вещи. Нашего парторга всегда узнаешь по импортной шубе-дубленке, хорошим перчаткам и прочей заграничной одежде. Этот коммунист знает толк в жизни. Каждое лето он со своей семьей отдыхает на морском курорте, и не было случая, что бы им не достались курортно-санаторные путевки от нашего профкома. Они ездят в Сочи, в Ялту. В одно лето они могут посетить и Крым, и Кавказ.

Невозможно представить, чтобы наш парторг обратился на собрании к тем работникам, которые из-за нехватки средств или отсутствия курортной путевки всегда проводят лето в городе: «Товарищи! Кто из вас ни разу не был на море? Поднимите руки. Я знаю, что многие из наших работников видели море только по телевизору. А я езжу на курорты каждый год. Это несправедливо. А ведь я коммунист. Справедливость – мой идеал. Возьмите мою путевку, а также путевку моей жены, тещи, двоюродной сестры и еще двух моих родственников и поезжайте отдыхать. Хорошего вам отдыха, друзья!» Ничего подобного никогда не будет. И, пожалуй, даже глупо фантазировать на эту тему. Парторг стремится к респектабельности, и видно, что у него всегда есть какие-то идеи на этот счет. Его цель – повышать свое благосостояние. Он дружит с главным инженером, они вместе отдыхают на курортах, семьями ходят друг к другу в гости.

Жена главного инженера тоже работница нашего предприятия, вот-вот она появится в столовой. Я всегда с большим интересом разглядываю эту женщину. У нее хороший маникюр, модная прическа, импортные наряды и обувь. Главный инженер, коммунист со стажем, явно поощряет стремление своей жены приобретать импортные вещи. В Советском Союзе свирепый спрос на товары зарубежного производства, особенно капиталистических стран, и коммунисты всех рангов вместе со своими семьями тоже кружатся в этом безумном вихре. Что поделать, все хотят выглядеть респектабельно, и партийные люди тоже! Наконец эта нарядная дама появляется. Сегодня на ней великолепный гарнитур: зеленая юбка и жакет, а также кремовая рубашка с отложным воротником. Красивые крупные серьги. И, как всегда, новые, очень хорошие сапоги. Я до боли в сердце завидую ей. Я тоже хочу попасть в категорию благополучных, зажиточных советских граждан.

Каждый день я мечтаю о том, чтобы мой муж поступил на престижную должность, стал начальником, должностным лицом, чтобы у него появились связи и «возможности», которые помогли бы нам выбраться из категории серых, бесквартирных, малоимущих людей. Все знают, что должностные лица используют свое положение для достижения личных целей, и никого это не удивляет. К тому же нынче такое время, что нельзя протестовать, себе же выйдет дороже.

Если вы стоите в очереди на получение отдельного жилья, очень невыгодно ругаться и ссориться с начальством, поскольку именно оно ведает распределением квартир, а не какая-то независимая организация. Начальство может вам отомстить. Поэтому когда на нашем предприятии произошел случай с племянницей главного инженера, никто не возмутился. Эта совсем еще молодая женщина приехала откуда-то из далекого города и устроилась в наш производственный отдел. Где-то в далеком краю у нее произошла личная драма: развелась с мужем. Родной дядя не оставил ее в беде, пригласил к себе, устроил на работу, а через полгода новая работница нашего отдела получила отдельную двухкомнатную квартиру. А еще через три месяца эта дамочка уволилась по собственному желанию, и больше ее не видели. Главный инженер использовал свое положение, чтобы помочь своей родственнице получить отдельное жилье, которое с нетерпением ждали другие люди. Но никто не пожаловался.

Нужно знать нашего главного инженера, коммуниста со стажем. Это жесткий, сердитый и мстительный человек, часто срывающийся на крик, и с очень странной манерой слушать: кажется, еще одно ваше слово, и он взорвется и забьется в истерике. Мы понимаем, что это такая предупредительная тактика, которую взяли на вооружение многие начальники, чтобы не отчитываться, не отвечать на неудобные вопросы и вообще держать в страхе подчиненных. В действительности же главный инженер добрый, заботливый муж и отец. Это видно по его жене. Невозможно даже представить, что эта дама страдает от ужасного характера своего мужа и вообще живет не так, как ей хочется. Каждому из наших работников доводилось видеть, как вечером она садится в личный автомобиль, а перед этим ее муж галантно распахивает перед ней дверцу. Они не трясутся в битком набитом автобусе, а разъезжают на личной автомашине. У них прекрасная четырехкомнатная квартира. Отпуск они проводят только в летнее время и только на хороших курортах. Для меня и моего мужа это исключительно положительный пример. Иногда мы подолгу обсуждаем подобных людей, вздыхаем и каждый раз приходим к выводу, что нужно вступить в КПСС, потому что многие из тех, кого мы внесли в наш личный список удачливых, зажиточных, респектабельных людей со связями и «возможностями», коммунисты. Однако нам не везет и в этом. Мой муж каждый год подает заявление на вступление в партию, предоставляет рекомендации, и всякий раз заявление отклоняют. Существует неофициальное объяснение: в партии слишком много ИТР, то есть инженерно-технических работников, и меньше рабочих и крестьян, а партия, как известно, задумывалась как рабоче-крестьянская.

В общем, в КПСС наблюдается какой-то перевес, дисбаланс. Ходят слухи, что в партию устремились все, кто хочет сделать карьеру, добиться высокой должности и вообще продвинуться по службе, потому что продвижение сулит прямую материальную выгоду. Но почему же люди хотят вступить именно в КПСС, а не в общество филателистов? Говорят: партия сама создала такие условия – без звания коммуниста нельзя занять хорошую должность, то есть не получится сделать карьеру. Приводят примеры: старшего инженера никогда не назначат главным, если он не коммунист, старшему товароведу не видать должности даже заместителя директора магазина, если у него нет стажа в КПСС, и ученая степень больше принесет пользы ученому-коммунисту, чем беспартийному. И вот уже вся страна знает, что партийный билет давно уже не что иное, как инструмент для достижения личных целей.

Жена главного инженера тоже член КПСС, и я слышала, что и старшая их дочка готовиться вступить в партию. У нее наверняка получится, а у нас с мужем не получается. Я не устаю думать об этом и вообще о том, как мне выбраться из категории бесквартирных бедолаг, едва связывающих концы с концами. Я зарабатываю лишь 115 рублей. На эти деньги хорошо жить нельзя, и меня пугает мое будущее, я бледнею, представляя себе неудачно сложившуюся судьбу, и мысленно твержу себе: «Нет, нет, нет, только не это!» В такие моменты я готова биться за свое счастье любым способом, например, тащить и воровать – было бы только что. Так действует на меня жена главного инженера, женщина из категории респектабельных советских граждан.

Кроме просторной, современной отдельной квартиры и автомобиля у них есть и гараж, и дача, а зарабатывают они на двоих только 400 рублей. Это означает, что главный инженер нашел здесь, в стенах нашего предприятия, какой-то способ увеличить свой доход, о котором никогда не расскажет, что бы ни случилось. Нужно зарабатывать минимум 1000 рублей ежемесячно, чтобы позволить себе и автомобиль, и загородный дом, и хорошую мебель, и, конечно же, дорогостояющую импортную одежду и обувь. Счастливый человек! Его жена соблюдает диету, не покупает на обед ни риса, ни макарон, ни картофельного пюре, а съедает лишь салат и одну котлетку, и запивает компотом. Булки и кексы ее тоже не интересуют. Вот она уходит. Я смотрю ей вслед и мысленно проклинаю – «пропади ты пропадом со своими импортными гарнитурами». После этого я возвращаюсь в свой отдел и жду конца рабочего дня. Моя жизнь скучна и однообразна. И мои мысли и чувства, кажется, тоже. Я всегда думаю об одном и том же. Накопившееся нерастраченное чувство любви к своей уютной квартирке, которой у меня нет, день за днем превращает меня в злую женщину.

Напротив за столом сидит Света, у нее новые красивые бусы, и я могла бы похвалить ее выбор, но не хочу. Наоборот, я готова сказать какую-нибудь гадость. Потому что и я хотела бы быть заботливой и гостеприимной хозяйкой, как она, печь пироги, приглашать гостей, ежедневно приводить в порядок свое уютное гнездышко, обдумывать покупку новой мебели, а вместо этого в нашей комнате коммунальной квартиры я все больше ненавижу старый круглый «бабушкин» стол, за которым мы собираемся по любому поводу, едим, гладим, пишем письма, а дочка рисует и наряжает кукол. Из-за него у нас еще неуютнее и теснее, но без него нам не обойтись. Теснота сводит меня с ума. От стола до холодильника три шага, до шифоньера – тоже три, а до дивана, на котором мы спим, только два. Я ненавижу свою комнату. Ненавижу ежедневные разговоры с мужем о нашем неравном положении с теми людьми с нашего предприятия, кто сумел выбраться из категории бесквартирных. Обычно они происходят по вечерам, и я не люблю вечера. Дожидаясь конца рабочего дня, я нахожу радость только в чашке горячего чая да в кексе или сладкой булке. Разговоры в нашем отделе малоинтересные. Нам почти нечего обсуждать. Мы говорим о плохом снабжении и обслуживании, об очередях, о родственниках и их болезнях, о подростках, торчащих в подъезде, затем, конечно, о детях, и всегда одно и то же. Если случается припомнить какое-нибудь хорошее, яркое, радостное событие, мы рискуем услышать упрек от наших сотрудниц старшего поколения. Наверное, им хотелось бы, чтобы мы каждый день извинялись за то, что не страдали, как они. Но почему же мы не страдаем? Вот как раз сейчас, после окончания рабочего дня, нас ждут очередные страдания. Сначала жутко переполненный автобус, а затем унылая толкотня в магазинах, стояние в очередях за едой. Легкости и радости здесь нет никакой.

Недаром наш начальник всегда уходит на час раньше, будто бы его вызвали в главк или к местному начальству, но мы-то знаем, что он попросту сбегает, потому в четыре часа дня и в автобусах, и в магазинах людей все-таки меньше, чем после пяти. У него болят ноги и хронически больная поясница. Он коммунист и, согласно своей партийной совести, не должен хитрить, но ему нужно выжить и не упустить своего, и он выживает, используя для этого свое служебное положение. И правильно делает. Иначе он пропадет. Мы все его понимаем. Но мы выходим за проходную и идем на автобусную остановку лишь по окончании полного рабочего дня, как и положено. А там уже огромная толпа. И все повторяется: нужно стиснуть зубы, ринуться, протиснуться, пихнуть, толкнуть и заскочить в автобус. Вечером давка в общественном транспорте сильнее, порой не чувствуешь ни рук, ни ног, и трудно дышать, поскольку мало воздуха. А еще кругом мужские рты, источающие запах табака и нездоровых зубов. Наши мужчины вообще пахнут плохо, особенно из категории рабочих. Кое-кто из них умудряется хлебнуть на работе спиртного и закусить чесноком, но беда не только в этом. У некоторых зрелых мужчин явно не в порядке органы пищеварения – от них пахнет ацетоном. Еще в юности я слышала, что это признак больных органов. А от одиноких мужчин неприятно пахнет жженой резиной. Мы десятилетиями терпим плохие запахи в нашем советском общественном транспорте, но деваться некуда. Жизнь лучше не становится. Когда автобус высаживает пассажиров, семейные мужчины прибавляют шагу, им нужно в магазины. Вот тут-то и понимаешь, что такое в действительности советский социалистический строй: каждый за себя. Мужчины не вежливы, не галантны и не великодушны. Они устремились в торговые залы, чтобы обеспечить свою семью, и действуют жестко и решительно. Я тоже тороплюсь, чтобы занять очередь за едой, впереди меня шагают трое здоровенных мужчин с моего предприятия, все мы знаем друг друга, и вот уже дверь магазина, нужно лишь протянуть руку и распахнуть ее. И что же? Никому из мужчин не приходит в голову, что женщину следует пропустить вперед.

Они спешат занять очередь и действуют механически. Один из них распахивает дверь, врывается в магазин, за ним второй и третий, и все трое смешиваются с толпой, слышны лишь их голоса: «Что здесь дают, сосиски? А эта очередь куда, за сметаной?» Я тоже вливаюсь в очередь. Утром мы с мужем договорились, что он купит хлеба и картошки и заплатит за квартиру, а я куплю, если удастся, сосисок или сарделек и зайду в кулинарию за котлетами. Я стою в очереди, а люди все прибывают, и вот в магазине уже не протолкнуться. И снова толчея, как в автобусе. Мы медленно двигаемся к прилавку, где усталая продавщица хватает с прилавка и бросает на весы сосиски, объявляет вес и стоимость покупки, затем заворачивает товар в серую бумагу, делает на нем пометку карандашом и кладет сверток на длинный стол позади себя. Мы идем занимать очередь в кассу, чтобы оплатить эту покупку и получить чек. И опять стоим и стоим. После этого мы снова протискиваемся к прилавку и, уже минуя очередь, протягиваем чек и получаем свой сверток. Продавщица сверяет чек с пометкой на свертке и молча подает мне мою покупку. Никогда не видела, чтобы продавщицы улыбались покупателям. Все мы привыкли к тому, что их лица непроницаемы. Часто продавщицы бывают сердиты и раздражены и грубят нам. И мы отвечаем им тем же. Вообще в магазине делать покупки сложно и неприятно. Поскольку разные виды товаров продаются на разных прилавках, всегда существует несколько очередей, да еще отдельная очередь в кассу. Если я хочу купить сметаны или подсолнечного масла, у меня должны быть при себе пустая банка с крышкой и пустая бутылка с пробкой. Масло и сметану, как и сосиски, продают на развес.

Покупка продуктов питания – одно из основных занятий каждого человека в любой стране, но где еще созданы такие сложные, громоздкие, нелепые, а порой абсурдные условия, как у нас в СССР? Унизительные условия. Неуважение к людям. Насмешка над человеком. Мы похожи на стадо баранов, тремся друг об друга, протискиваемся, толкаемся, и при этом нередко хамим и ожесточенно огрызаемся. Откуда тут взяться доброте, вежливости и галантности? Доброта и терпимость не могут появиться там, где нет для этого никаких условий. На днях в кулинарии отчаянно скандалили две женщины, обзывая друг друга и крича, а другие посетители и не пытались их остановить. Я тоже не пыталась.

Мы уже привыкли, что в нашей стране в любой момент может вспыхнуть конфликт между незнакомыми людьми, поскольку у нас в общественных местах всегда тесно и неуютно. Куда ни пойдешь, в магазин ли, в парикмахерскую, в прачечную, в кассы кинотеатра, в кафе, в поликлинику, в ателье, в жилищно-эксплуатационную контору, везде множество людей, и приходится стоять и ждать, ждать и стоять. Потому что у нас мало магазинов, парикмахерских, прачечных, кинотеатров, кафе, поликлиник, ателье, жилищных контор и прочего. И оттого мы в любом общественном месте толпимся. Нам говорят, что в СССР самый справедливый в мире общественный строй, а мы живем, как бедолаги, горемыки. Устремляясь куда-либо и зачем-либо, мы порой похожи на голодных и невоспитанных людей. Иногда мы действуем, как хищники. Этому мы научились в толпе. Вот и сейчас после толпы в магазине я попадаю в толпу в кулинарии. Здесь больше женщин, чем мужчин. Я хочу купить котлет и занимаю очередь, которая, к счастью, меньше, чем позавчера. Котлеты стоят 16 копеек за штуку, что вроде бы недорого, но это не те домашние котлеты, которые все мы любим. Эти полуфабрикаты изготавливают в кулинарном цехе, и в них найдутся и мясо, и лук, и специи, но все-таки больше хлеба. Однако выбора у меня нет. Нужно брать что дают, иначе вообще останешься ни с чем. Я волнуюсь и постоянно вытягиваю шею: меня, как и всех, интересует, достанется ли мне то, что нужно, поскольку какая-нибудь дама впереди, у прилавка-витрины, может купить сразу тридцать котлет, а то и сорок, для застолья, и продавщица объявит: «Котлеты закончились, берите голубцы!» Так уже бывало. И это очень неприятный момент. В такой ситуации всегда найдутся те, кто будут злиться и спорить, ругаться и хамить, но ничего хорошего не выйдет. Никакая покупательница, купившая сразу два десятка котлет, не передумает и не поделится. Это чепуха. Но сегодня я благополучно добираюсь до прилавка и покупаю то, зачем пришла. Впрочем, я испытываю лишь облегчение, а не удовольствие.

Все мы, советские женщины, совершая покупки, испытываем лишь облегчение. Разве может принести удовольствие стояние в очереди? Сегодня это занятие отняло у меня больше часа времени. Так происходит почти каждый день. На улице скоро начнет темнеть. Я иду домой, сворачиваю во двор, и меня охватывает страх, я боюсь угодить в яму с водой или наскочить на осколок бутылки или на какую-нибудь железяку. Осколки стекла и железяки появляются в нашем дворе ежедневно в те часы, когда младшие школьники возвращаются после уроков домой и высыпают на улицу.

Дворовые мальчишки от скуки и из-за озорного любопытства забираются в мусоросборник, чтобы копошиться там, как мыши. Они вытаскивают на свет все что ни попадя, разводят костер и с визгом и воплями бросают в него кучи добытого хлама. Едкий дым застилает наш двор, пока кто-нибудь из мужчин не выскочит с проклятиями из подъезда и не заставит мальчишек затушить костер и засыпать его снегом. Но когда младшим школьникам лень разводить костер, они играют в «войну», вот тогда-то остервенело разбиваются найденные бутылки и вообще все стеклянное, швыряются осколки, железяки и пустые консервные банки. Все это, прячась под снегом, может поцарапать и разорвать обувь, или, хуже того, пробить подошву и впиться в ступню. Поэтому я тщательно смотрю под ноги. Вижу разбитые бутылки и огибаю их. Как, наверное, любой другой жительнице нашего двора мне приходилось ругать мальчиков, таскающих хлам из мусоросборника, хватать кого-нибудь из них за руку и кричать, указывая на острый осколок бутылки: «Погляди хорошенько! Разве, по-твоему, это нормально, когда такая штука валяется под ногами? А если ты сам наступишь и поранишься? А если твоя мама или сестра наступят и покалечатся?» Однако в нашем дворе ничего не меняется. И это объяснимо: советским школьникам, как и нам, советским взрослым людям, ничего не стоит сразу и с легкостью согласиться поступать правильно и по совести, но затем они будут действовать по собственному разумению.

Школьники всегда виновато улыбаются, опускают глаза, бормочут «я не больше не буду», но это ровным счетом ничего не значит. Разговоры с мальчишками на улице бессмысленны. Они эгоистичны и коварны. Нужно вести любого из них к нему домой, к отцу и матери, и там кричать и топать ногами. Лишь это напугает школьника и заставит его на несколько дней забыть о мусоросборнике, битье стекла и швырянию железяк. Но потом страхи забудутся, и все начнется сначала. Сегодня они не жгут костер, а играют в «войну». Бутылки уже найдены и разбиты. Раскурочено и разорвано выброшенное старое кресло. Разломаны какие-то ящики. Растерзан и растаскан по двору еще какой-то хлам. Мальчишки взбегают по лестнице мусоросборника и оттуда с криками падают в рыхлый, тающий сугроб, изображая убитых. Они промокшие и испачканные, но это их лучший способ проводить время. Через несколько лет, превратившись в подростков, они забудут о мусоросборнике, уступив его тем ребятишкам, которые сейчас еще не ходят в школу. Уже никакой хлам не привлечет их внимание. Они будут торчать в подъезде на лестнице, курить, плевать, рисовать на стенах и пачкать потолки, ну и, конечно, бренчать на гитаре.

В эти минуты, когда я приближаюсь к своему дому, я знаю, что в моем подъезде уже собралась компания шестнадцатилетних, и мне придется протискиваться между ними, потому что привычки вскакивать и пропускать женщин у них нет. Эти парни нехотя дадут дорогу лишь детской коляске да крупному и крепкому мужчине. Они не добрые и не вежливые, и у всех у них унылые лица. Впрочем, понятно отчего: им некуда деться.

Это одинаково плохо одетые, не имеющие карманных денег, проживающие в коммунальных квартирах юноши. Они учатся в ПТУ, носят убогие юношеские пальто, некрасивые, невзрачные кроличьи шапки, мятые брюки и поношенную обувь.

Они выросли в одной комнате с отцом и матерью и не знают, что такое собственная комната и уединение. Им некуда пойти. Я знакома с преподавательницей физики из ремесленного училища, что на соседней улице, где эти парни учатся на штукатуров, маляров и облицовочников, и она высказалась о них вполне определенно: «Растет злое, жадное и недовольное поколение, ненавидящее труд, стремящееся лишь к выгоде и быстрым деньгам». Простые, понятные и вместе с тем страшные слова. Однако я ничуть этому не удивилась. Ведь я вижу этих юношей почти каждый день, слышу их злые, бранные, страдальческие речи и тоскливые, однообразные песни под гитару, которые, как ни странно, про любовь.

Из-за этих мальчиков с неухоженными, разросшимися волосами наш и без того унылый подъезд превратился в грязное, прокуренное, заплеванное место. Наши агитационные художники изображают советскую молодежь розовыми, мускулистыми, плечистыми, здоровыми молодыми людьми с крепкими шеями и подбородками, с чистой кожей, с добрыми глазами, и я в 16 лет была влюблена в этот образ советского юноши. Но я никогда не встречала ничего подобного наяву, в действительности, а теперь, протискиваясь по вечерам через компанию советской молодежи, я вижу жалкое зрелище.

Эти совсем еще молодые советские люди живут очень плохо, судя по их внешнему виду. А судя по их речам, они ненавидят нынешнюю советскую действительность, которую хорошо знают, и ненавидят именно потому, что хотят жить лучше. Это суть их претензий: жить лучше, чем родители. До нас, жителей подъезда, доносятся их рассуждения о том, что все вокруг хотят их обмануть, облапошить, надуть, и в первую очередь государство в лице наставников и преподавателей. Наставники и преподаватели учат молодежь тому, что главное в жизни – хорошо трудиться, и тогда придут и почет, и слава, а эти мальчики возмущаются: «Ложь, ложь и ложь!» Они судят по себе, по своей нищенской одежде, по затхлым, неуютным коммунальным квартирам, где они выросли, по своим пустым карманам и вообще по тому, что в сущности они живут в беспросветной бедности, как неудачники.

Но как же так: ведь их родители трудятся вот уже двадцать лет! И чего же добились папы и мамы за эти двадцать лет? Отдельной квартиры нет. Нет хорошей еды, хорошей мебели, одежды, обуви. Зато есть теснота, бедность и уныние. Сыновья выросли за шифоньером, в противоположном углу от родителей, и родители из-за этого потеряли интерес друг к другу. Часто отцы не хотят по вечерам возвращаться домой, приходят лишь к ночи, выпив пива, вина или водки, после чего в комнате до утра держится тяжелый сивушный запах. Сыновья хотели бы иметь приличные пальто, рубашку, костюм, модную, красивую обувь и карманные деньги, чтобы встречаться с девушкой, но куда там! Это сказка, несбыточная мечта. Матери не дают денег, потому что их едва хватает до зарплаты. У отца денег не получить и подавно, они ему самому нужны. Как-то раз он вынул из кармана какую-то мелочь, а в другой раз грубо одернул, осадил, как отрезал.

Мальчики не любят бывать в семье и мечтают вырваться. Некоторых из них отцы и матери попрекают куском хлеба, и они не считают родителей близкими людьми. Вот какие разговоры мы порой слышим. И среди этих разговоров главное: честный труд не приносит самых важных плодов – достатка и благополучия. Об этом компания парней в нашем подъезде рассуждает чаще всего.

Честный труд – чепуха. Бедность – вот она, налицо. Матери и отцы трудятся, а живут, как нищие. Поэтому нужно не трудиться, а искать «возможности», заводить знакомства и связи. Кто в СССР живет лучше всех? Известно кто: партийные руководители и их дети, торговцы с юга, ответственные работники магазинов и торговых баз, и вообще все, кто заведует чем-либо ценным, имеющим спрос. Именно так рассуждают эти шестнадцатилетние мальчики. Они уже давно сделали свой выбор: респектабельность. В этом направлении текут их жестокие, эгоистичные мысли. Они напуганы нищетой и готовы добиваться материального благополучия и респектабельности любым путем, нужно украсть – украдут, а обмануть – обманут. Каждый из них уже понимает, как устроена жизнь при социализме, что существуют категории советских граждан, и что очутиться в категории респектабельных людей и есть счастье в СССР. Но пока им только по 16 лет, и они прячутся на лестнице в подъезде, потому что им некуда пойти, они бедны и плохо одеты. Они ругают государство, потому что поймали его на лжи. Государство твердит им, что респектабельности добиваются лишь те, кто тяжело и упорно трудится в отраслях народного хозяйства, кто одарен и талантлив, кто имеет научную степень, а они видят, что это ничуть не так.

Им уже все известно: в категории, которая их так привлекает, больше всего людей с «возможностями». Когда я вхожу в подъезд, они как раз разговаривают об этом. На лестнице уже так накурено, что вот-вот потекут слезы. Мальчики плюют на пол и на стены, не уважая наш дом и никакие похожие дома. У них презрение ко всему убогому.

Чужие труд и усилия они тоже не ценят. Им все равно. Они злятся: им нужны деньги и девушки. Если их спросить прямо: «Что бы вы хотели получить в жизни?», они ответят сразу же: «Побольше денег и получше девушку», а затем кинутся загибать пальцы: хорошая отдельная квартира с красивой мебелью, личная автомашина и гараж, дача, путевки в санатории и много, много импортной еды, одежды и обуви. Это их самые светлые и сладкие мечты, и никакой социализм им не нужен, и коммунизм тоже. Я слышу об этом из их ежедневных разговоров. Десять лет назад молодежь так не рассуждала, требования были скромнее, даже у девушек, многие надеялись на время и на правительство, которое вот-вот приведет наш народ к благополучию, что будут красивые, благоустроенные города, отдельные квартиры, хорошая еда и достаток. Но теперь все изменилось. Теперь молодежь не доверяет государству и не верит в идеалы социализма и коммунизма, то есть в триумф социальной справедливости.

Эти шестнадцатилетние парни боятся за свое будущее и уже сейчас придают максимальное значение материальному благополучию. Они ни за что не хотят повторить неудачную судьбу своих родителей, простых людей и тружеников, это для них – хуже войны. Они мечтают красиво и модно одеваться и недолюбливают отца и мать за их бедность и «неумение жить». Они разбираются в категориях и завидуют тем своим ровесникам, чьи родители сумели занять место в категории благополучных советских граждан. И наоборот, одно только упоминание о средней зарплате, о 120 рублях, выводит этих мальчиков из себя. Они употребляют выражение «курам на смех». Им нужно ежемесячно 400 рублей и больше. И хотя они еще не знают, где им удастся в будущем «добывать» каждый месяц такую большую сумму, им верится в свою удачу. «За меня будь спокоен, Петя, уж я-то своего не упущу! – зло говорят они друг другу. – Буду крутиться, а если понадобится – землю грызть буду!» Никто в ответ не возражает. И снова – бренчание на гитаре, унылая песня о любви к какой-то девушке Наташе. Я пробираюсь по лестнице между этими пареньками, и они недовольны моим появлением. Закуривают и сплевывают. Но я боюсь делать им замечания, поскольку эти мальчики мстительные и жестокие. Им ничто не стоит поджечь дверь нашей квартиры, испортить почтовый ящик, написать на стенах нехорошие слова в мой адрес и даже навредить мне лично – незаметно плеснуть на пальто зеленкой, чтобы безнадежно его испортить.

Юноши 15–17 лет, в холодное время года собирающиеся в подъездах, чтобы провести вечер у теплой батареи, это такое же распространенное явление в СССР, как толчея в транспорте или в магазине. В нашей стране нет комфортных условий для этой категории молодежи. Они уже не школьники, но еще не платежеспособные граждане. У них вполне взрослые потребности, а возможности по-прежнему детские. Один раз в неделю они ходят на танцы и там частенько дерутся со своими ровесниками из другого района или училища. Иногда я слышу о причинах этих юношеских конфликтов, которые очень просты и обыкновенны: зависть и ревность к преимуществу. Мальчики затевают драки из-за того, что кто-то лучше одет или потому, что кто-то пришел с симпатичной девушкой. Им тяжело и больно видеть более удачливых сверстников. Им обидно. В них вспыхивает злоба. Пройдет несколько лет, и они узнают, что ревновать к преимуществу – общая черта граждан Советского Союза.

Ревнуют, кажется, все и повсюду. Я порой ревную до головной боли, стоит мне увидеть удачливую женщину из категории «благополучных», особенно мне тяжело видеть удачливых жительниц Ленинграда, Киева и, конечно, нашей столицы, Москвы. Видеть респектабельных москвичек для меня просто-таки невыносимо. Иногда мне кажется, что они даже дышат другим воздухом – «счастливым».

Я бывала в Москве, видела большие и красивые дома на набережных и на огромных проспектах, видела новые прекрасные, благоустроенные районы с современными жилыми комплексами, где ширь и простор захватывают воображение, посещала универсамы и универмаги, дома быта. В этом городе респектабельных женщин больше, чем где бы то ни было в СССР.

Этот город сильно отличается от прочих городов Советского Союза. Здесь уровень жизни выше. Здесь больше возможностей. Тут жителям предлагается сервис. Продукты питания в здешних универсамах продаются в хорошо оформленной промышленной упаковке, а не на развес и не на разлив, как в нашем городе.

В Москве жить несравнимо интереснее, комфортнее и приятнее, чем в моем городе и в двух сотнях других городов, и я хотела бы здесь жить, но столица закрыта для свободного проживания, не сунешься. Для постоянного жительства закрыты все столицы республик, а также крупные города Ленинград и Одесса.

Быть столичным жителем – это высокая категория в СССР, я завидую представителям этой категории. Одна незнакомая дама, моя попутчица в поезде, рассказала мне, что и в Москве многим живется несладко, поскольку и в столице много коммунальных квартир и семейных общежитий, и в очереди на жилье люди порой стоят по двадцать лет, и такая же толкотня в транспорте, как везде, и подростки собираются в подъездах, потому что им некуда пойти. Но затем эта дама неожиданно сама же себе и ответила: «Однако каждый месяц несметное количество людей публикуют или расклеивают на улицах объявление одного и того же толка: «Меняю отдельную трехкомнатную квартиру в городе N на комнату в коммунальной квартире в Москве». И продолжила: «Представляете? Я говорю так уверенно лишь потому, что интересовалась этим вопросом. Четырех– и даже пятикомнатые квартиры по всей стране предлагают сменить на столичную однокомнатную, пусть на первом этаже, пусть даже в старом трехэтажном доме. Предлагают также сразу две и даже три двух-трехкомнатные квартиры взамен на московскую однокомнатную. Вот ведь какой сильный интерес к столице у наших граждан!» В ответ я призналась моей попутчице, что и у меня такой же интерес, только мне предлагать нечего, я живу в небольшом промышленном городе, в коммунальной квартире, и не знаю, когда из нее выберусь. Люди хотят попасть из одной категории в другую, более значительную, и так было и будет, пока эти категории существуют. Советский Союз – страна категорий, хотя об этом нигде официально не объявляется. Но даже мальчики, торчащие с гитарой на лестнице, уже неплохо разбираются в категориях, и всегда готовы ревновать и завидовать. Что они и делают. Некоторые из них хотят, как в сказке, сразу очутиться в категории «благополучных», без труда и усилий.

Знали бы они, что когда я поднимаюсь по лестнице, наступая на их плевки и брошенные окурки, я тоже хочу, чтобы меня подхватил сказочный, счастливый ветер и перенес отсюда подальше – в большой, столичный город и в категорию респектабельных женщин. Я устала завидовать и ревновать. Я измотана. Мой муж Миша тоже завидует и ревнует к успеху двух своих сокурсников по институту, которые не защищали диссертаций, не получали ученую степень, имеют стандартный оклад 130 рублей в месяц и при этом уже добились респектабельности. Но как же им удалось? О, конечно, благодаря родственным связям! Оба они работают не по специальности, то есть не инженерами, а поступили на хорошее место в сфере торговли, и не только проживают в отдельных квартирах, а имеют и личные «Жигули» последней модели. Когда Миша встречает их, он всегда бледнеет. Еще бы! Мой муж заканчивал тот же институт, учился хорошо, а вот уже пятый год носит одно и то же драповое пальто, один и тот же костюм, одну и ту же шапку. Добротную, импортную одежду, признак респектабельности, не на что купить.

На зарплату инженера, 135 рублей, даже американские джинсы не купишь, поскольку за них просят 250 рублей и больше. Миша расстроен. Его удачливые сокурсники явно имеют «возможности», то есть дополнительный заработок, потому что носят шубы-дубленки, шапки из меха норки, импортную обувь и очень модные толстые вязаные шарфы из индийской шерсти, очень красивые. Они лихо закручивают эти шарфы вокруг шеи и улыбаются. На руках у них новые кожаные перчатки. В руке – прекрасный кожаный портфель, тоже явно из-за границы.

Как-то раз Миша разговорился с одним из них на улице. Приятель по институту похвастался: скоро вступит в КПСС. Он собирается продвигаться дальше, наверх. Что это означает? Ему нужно больше, чем он уже приобрел. Он не желает останавливаться на достигнутом, поскольку завидует тем людям, которые ездят не на «Жигулях», а на «Волге», проживают не в двухкомнатной, а в четырехкомнатной квартире. Но что самое важное – он хочет приобрести крепкие связи с теми людьми, кто представляет власть, то есть с представителями самой могущественной и влиятельной категории в СССР.

Услышав это, Миша почувствовал, как от зависти у него заныло сердце. Он пришел домой и стал пить валерьянку. Ему было очень плохо. Он снова очень сильно растерялся. Я его понимаю. Он выучился на инженера, трудится на предприятии, но оказалось, для хорошей жизни этого недостаточно: 135 рублей в месяц и комната в коммунальной квартире – это весьма слабые достижения, успехом это никак не назовешь. Нужно что-то предпринимать, что-то придумывать. Нужно действовать. Мы, советские люди, используем слова «крутиться» и «вертеться», когда речь заходит о поисках возможностей, которые могли бы повысить уровень нашей жизни.

В последнее время Миша завел привычку говорить о том, что нам следует поехать на север, чтобы зарабатывать «северные» деньги. Ему нравится выражение «двойная зарплата». Станет ли он сегодня говорить об этом? Как всегда я скажу, что нам придется жить на севере не меньше десяти-пятнадцати лет, лишь тогда мы заработаем на кооперативную квартиру. Нас ждут морозы и пурга. Кроме того, нет никакой гарантии, что в северном городе нам сразу же предоставят отдельное жилье. Затем я спрошу Мишу, действительно ли его манит жизнь за Полярным кругом, или он попросту хочет сбежать подальше из нашего города, чтобы не видеть своих удачливых сокурсников и не сгорать от зависти. Миша будет молчать. Может быть, отвернется. И все-таки признается, что я права: именно это приходит ему в голову – бросить все и убежать, спрятаться, скрыться, так как ревность и зависть не дают ему покоя. Вот какой может возникнуть невеселый разговор.

Я вхожу в квартиру, здороваюсь с соседями. Кроме нас, в квартире проживают еще три семьи. В кухне готовят ужин. На каждой плите готовят свое, смешиваются запахи, звуки и разговоры, это всегда раздражает меня, но нужно терпеть. Наш сосед дядя Коля, пожилой экскаваторщик, день через день жарит рыбу. Хорошей рыбы в нашем городе не купишь, продают лишь мороженые минтай и мойву, иногда хека. Толстый, грузный дядя Коля ест жареную мойву по полной сковороде. Проходя мимо кухни, я слышу, как рыба шипит в масле, а под ногами дяди Коли скрипят старые половицы.

Я не люблю наших соседей. У меня нет к ним претензий, просто это чужие мне люди, с которыми я вынуждена жить рядом, делить ванную, туалет и кухню. Это раздражает больше, чем что-либо другое. Я дождусь, когда они уйдут из кухни и пойду варить картофель для пюре и жарить котлеты. Я смогла бы самостоятельно делать котлеты, будь у меня возможность покупать мясо.

Мясо в наших магазинах низкосортное – рагу и кости для бульона. Но даже за таким мясом всегда большая очередь. Для хороших домашних котлет некоторые хозяйки покупают мясо на рынке, свинину и говядину, но с моим кошельком на рынке делать нечего. Покупать продукты питания у «частников» для нас немыслимо. Мы сразу же разоримся. Однако я мечтаю так жить – покупать на рынке свежие овощи, домашнюю сметану, парную свинину, говядину и очень вкусную домашнюю колбасу.

Когда я вижу, как вдоль торговых рядов ходят респектабельные дамы в прекрасной импортной одежде – в чудесных кожаных пальто с песцовым воротником, я дрожу от зависти. Подобное пальто не купишь в универмаге, а лишь у перекупщиков-спекулянтов и не меньше чем за тысячу рублей. Кто эти дамы? Жены академиков? Нет, конечно. Может быть, кто-нибудь из них заведует кулинарным цехом, в котором изготавливают мясные полуфабрикаты, те самые котлеты, что я покупаю и жарю дома. В этих котлетах должно быть больше мяса, но в действительности, как я уже говорила, в них больше хлеба и жил.

Замена ценного продукта менее ценным, ежедневно и в масштабах цеха, и есть та самая «возможность», позволяющая достичь респектабельности. Будь я заведующей на пищевом предприятии, я бы тоже не упустила свой случай. Мне противно жить в бедности. Я страдаю почти физически оттого, что у меня нет хорошей обуви и нарядов. Мой муж страдает не меньше. Я застаю его сидяшим за нашим «бабушкиным» столом. Он читает газету. Я говорю: «Сейчас нажарю котлет, и будем ужинать. Прибери-ка пока на столе». Миша отвечает, что зашел в овощной магазин и купил квашеной капусты. Мы оба любим квашеную капусту за то, что она вызывает аппетит. Мы добавим в нее подсолнечного масла и репчатого лука, и получится хорошая закуска и гарнир, вот только почти всегда она бывает очень соленой, и после нее хочется пить, а утром всегда припухают веки.

В это время года свежих овощей магазины города не предлагают, фруктов тоже, разве что иногда яблоки. За ними сразу выстраивается очередь.

Под Новый год продавали импортные яблоки, и очередь была в три раза больше. Сутолока была такая, будто раздавали золото. Два раза в году на прилавках появляются апельсины и мгновенно исчезают. Лимоны тоже продают два раза в год. Пить чай с лимоном – это признак достатка, но чтобы раздобыть лимоны, нужно иметь знакомства и связи, а у нас их нет, и мы, как всегда будем пить чай с сахаром и молоком или с вареньем. Миша, кажется, сегодня не расстроен и не рассеян, видно, нынче он не встретил на улице своих удачливых сокурсников, Виктора и Владимира. Мы будем ужинать вдвоем и вспоминать дочку, которая третий день живет у моей мамы.

Один раз в месяц мама просит нас об этой услуге: «Пришлите мне мою внучку! Я ей буду косы заплетать и сказки рассказывать».

Дочка в этом году пойдет в школу, в первый класс. Ее кроватка стоит за шифоньером. Наш ребенок растет в одной комнате с нами, и мы очень боимся, что так будет и через пять лет, и через семь. Каждый месяц я иду в профком и прошу поставить меня в основную очередь на получение отдельного жилья, вычеркнув мою фамилию из второстепенного списка. Первая очередь как будто движется быстрее, а вторая очередь, кажется, не движется вовсе. Но всякий раз мне говорят, что на сегодняшний день нет оснований вносить меня в основные списки остро нуждающихся в отдельном жилье, так как мои условия признаны удовлетворительными. Поясняют: вот если в нашей семье появится второй ребенок, тогда мою фамилию непременно внесут в один из основных списков.

Мы с мужем расспросили тех, кто проживает в коммунальной квартире, имея двух маленьких детей. Как скоро им обещают выделить отдельную квартиру? Люди ответили: «Нам все время говорят, что наши фамилии внесены в основной список, но при этом уточняют, что никаких преимуществ у нас нет, то есть отдельное жилье мы получим согласно очередности». Выходит, лет через семь-восемь, то есть как и в том случае, когда в семье только один ребенок. Преимущество имеют лишь те семьи, в которых дети разных полов достигли возраста 12–13 лет. Я всегда ухожу из профкома расстроенная.

Перспектива получить отдельную квартиру далекая. Когда моей дочке исполнится 12 лет, мою фамилию вычеркнут наконец-то из второстепенного списка и внесут в основной. Мне исполнится 34 года. С этого момента я могу рассчитывать, что через пять-семь лет нам с мужем предоставят отдельную квартиру. Мне будет 40 лет, а то и больше. Думая об этом, я сильно волнуюсь, у меня дрожит подбородок. Мне страшно. Я могу провести в коммунальной квартире лучшие годы жизни. В нашей стране мы во всем зависим от государства.

Жилье в СССР принадлежит государству, за исключением кооперативных квартир. Но кооперативная квартира, как я уже говорила, стоит 15000 рублей и больше, и нам с мужем, зарабатывающим на двоих 250 рублей в месяц, придется откладывать всю эту сумму целиком, не тратя ни копейки, чтобы через пять лет приобрести кооперативное жилье. Это, конечно же, невозможно. Даже половину этой суммы, 125 рублей, которая соответствует десяти годам ожидания кооперативной квартиры, мы не в состоянии откладывать, так как попросту умрем от истощения или сойдем с ума.

В Советском Союзе запрещено частное предпринимательство. Быстрое личное обогащение законным способом невозможно. Поэтому нам остается положиться лишь на неожиданное везение, и чем дольше я живу, тем больше понимаю, что жизнь в СССР во многом зависит от удачи.

Иногда мне попадаются незнакомые люди и рассказывают знакомую историю о том, как они родились и выросли в небольшом советском городе, у них нет отдельного жилья, оклад 120 рублей, в коммунальной квартире, где они проживают, прописаны еще три семьи, а предприятие предоставляет отдельное жилье лишь в порядке очереди, что означает, что в нынешнем году ключи от квартир получат те, кто ждали этого двенадцать-пятнадцать лет. «Понимаете, нам не везет», – жалуются они мне. И тут же рассказывают случай, который найдется, наверное, у любого советского человека, о том, как кто-то устроился на какой-то завод, и уже через полтора года ему предоставили отдельную квартиру. Невероятное везение! Проработав на заводе пять лет, этот удачливый человек поменял свою двухкомнатную квартиру на такую же квартиру в другом городе, уволился с завода, переехал на новое место жительства и устроился работать по специальности. По профессии он инженер-химик. А на заводе ему пришлось работать инженером по технике безопасности. Но зачем же он устроился на завод, где нет химического производства? А вот именно потому, что он каким-то образом выведал, что на заводе могут предоставить отдельное жилье, а на химическом производстве, где он до этого трудился, квартиру ему обещали выделить лишь через семь лет. Это и заставило человека устраивать свою судьбу самостоятельно.

Он принялся ездить по городам и обходить предприятия, обошел, вероятно, два десятка заводов и фабрик и нашел, на свое счастье, завод, где срочно требовался инженер по технике безопасности, и где ему пообещали выделить двухкомнатную квартиру в близкой перспективе. И обещание выполнили. Я тоже слышала подобные истории: люди ездят по городам, приходят на предприятие, где требуются специалисты, и сразу же с порога спрашивают: «Как у вас обстоит дело с квартирами?» Они замыслили комбинацию: «выбить» у какого угодно комбината, завода или фабрики в каком угодно городе отдельное жилье, проработать на этом предприятии три-пять лет, а потом затеять междугородний обмен, чтобы вернуться в тот город, откуда они уехали и поступить на то же предприятие, откуда они когда-то уволились, потому что там вроде бы неплохо, много друзей и знакомых, вот только с жильем туго.

Но люди недаром называют это везением, поскольку на предприятиях по всей стране хорошо знают о таком положении вещей. Руководству любого комбината, фабрики и завода уже давно известно, что десятки тысяч людей, в основном мужчины, колесят по стране в поисках предприятия, у которого можно «увести» отдельную квартиру. Эти люди плохо устроены, живут в коммуналках или общежитиях, имеют семью, и поставили себе цель вырваться из категории бесквартирных. Они пускаются в путешествие по стране именно потому, что отчаянно нуждаются в отдельной жилплощади, однако в любой республике на предприятиях установлены против них так называемые «рогатки», то есть комплекс защитных мер. Этими «рогатками» каждое предприятие защищает свой жилой фонд. Ведь государство прекрасно осведомлено о хитрости и предприимчивости своих граждан. Поэтому каждому желающему поступить на работу на предприятие предлагают заключить трудовой договор на три года и сообщают, что лишь по истечении этого договора и по итогам работы руководство станет рассматривать заявление о предоставлении отдельной жилплощади.

Обычно начальники отделов кадров говорят так: «По истечении срока договора, если вы не напишете заявление об увольнении по собственному желанию, мы вас поставим в очередь на получение квартиры. И еще года три вы простоите в этой очереди. А уж тогда – пожалуйста, получайте ордер, вселяйтесь, справляйте новоселье. Но не раньше. А как же иначе? Ведь вы приехали к нам за квартирой, не так ли? Мы вам предоставим жилплощадь, а вы через три года уволитесь, затеете иногородний обмен, уедете из нашего города, то есть «уведете» нашу квартиру. И таких, как вы – сотни людей, даже тысячи. Наш жилой фонд существует для работников нашего предприятия, а не для «перелетных гусей», как вы. Хотите у нас работать – будем рады. В качестве жилья можем предоставить комнату в коммунальной квартире или в общежитии. Выбирайте. Или уезжайте. Квартиру мы вам предоставим не раньше, чем через шесть-семь лет». И приезжий прощается и уходит. Он наскочил на «рогатку». Он идет на телеграф, сообщает телеграммой жене, что отправляется дальше, в другой город, садится в поезд и уезжает. В поездах этих людей узнаешь сразу, так как они любят расспрашивать попутчиков: откуда вы, где работаете, каковы условия, снабжение, оклады, какова перспектива получения отдельной квартиры.

Некоторые опытные люди отвечают сразу: «Если вы едете за квартирой, ничего не выйдет. У нас на заводе действуют «рогатки» против «перелетных гусей». К нам едут многие, но ни у кого ничего не выходит». Попадаются и вовсе доброжелательные попутчики, которые говорят: «Не приезжаете к нам, а то вас обманут. У нас хитрое и коварное руководство: пообещают квартиру через три года, а потом разведут руками – квартир нет, ожидаем лишь в следующей пятилетке! Вы будете ругаться и злиться, а они посмеиваться, поскольку с первой минуты знали о том, что никакой квартиры вы не получите». «Перелетные гуси» горячо благодарят за такое предупреждение, ведь они очень боятся обмана. Шутка ли – впустую выбросить из жизни три года! Об этом я тоже слышала, то есть о беспощадном обмане на некоторых предприятиях. Чтобы заманить специалиста, руководство обещает обеспечить его отдельным жильем, однако это блеф, пустое.

На нашем предприятии, где я работаю, тоже существуют «рогатки», потому что и к нам залетают «перелетные гуси». Среди них немало специалистов и образованных, интеллигентных людей, но все они невезучие, из категории «бесквартирных». Иногда приезжают загорелые люди из южных республик, с золотыми зубами, и они тоже «прилетели» за квартирой. Но каждый из «перелетных» возвращается на вокзал и покидает наш город. У нас им делать нечего.

Мой муж Миша как-то раз сказал, что быть «перелетным гусем» очень тяжело. Я удивилась: «Неужели ты об этом думаешь?» Миша признался, что постоянно думает о нашем с ним положении и рассматривает различные варианты. Но где, на каком заводе или фабрике вот так сразу обеспечат отдельной жилплощадью? Нынче на дворе семидесятые годы, и на предприятиях всей страны стоят «рогатки» против тех, кто хочет «увести» квартиру.

Газеты пишут о «летунах», о тех людях, в трудовой книжке которых имеются записи целого десятка предприятий. Они работали тут и там, но нигде не задерживались. Их осуждают и порицают, называют неустойчивыми и легкомысленными, лентяями и пройдохами, желающими не трудиться, а лишь получать зарплату, однако ни в одной газете не прочтешь о категории «бесквартирных», в которой миллионы советских граждан, и у сотен тысяч из них дети растут за ширмой или шифоньером, и это обстоятельство так жестоко, что заставляет иных людей искать выход из положения любым способом, в том числе становиться «перелетными гусями». В газетах не пишут, что довольного жизнью гражданина не сдвинешь с места. Зачем ему куда-то ехать? Едут неустроенные, стесненные, отчаявшиеся. Едут такие, как мы.

Но мой муж Миша признался мне, что не смог бы ездить по стране и врать на предприятиях, что он прибыл работать, а не за квартирой. Еще он сказал, что первые две-три неудачи, наверное, сломили бы его. «Ах, Миша, не нужно тебе никуда ехать! – сказала я в ответ. – Теперь это бессмысленно, ведь всюду стоят «рогатки». Везде одно и то же: перспектива получения отдельной квартиры – семь-десять лет». Миша вздохнул. И как всегда сказал: «Что же нам делать?»

Мы часто говорим об этом, но решения у нас нет. Мы хотим жить лучше, мечтаем вырваться из бедности, но что для этого нужно сделать? Из наших 250 рублей 100 рублей мы тратим на еду, которой питаемся дома, и еще 32 рубля в месяц, по 80 копеек на человека, пять дней в неделю, мы тратим с мужем в столовой на предприятии. Из оставшихся 118 рублей мы должны заплатить за жилье и детский сад, купить мыло, стиральный порошок, зубную пасту, сходить в кино, в парикмахерскую. Детский сад – это 12 рублей в месяц. Но на что же нам покупать одежду, обувь, обустраивать быт и хоть как-то развлекаться?

У Миши все рубашки уже старые, и он стесняется их носить. Его галстуки тоже ношенные-переношенные, надоевшие. Я со страхом думаю, что однажды мой муж махнет на себя рукой и перестанет следить за собой, сделается неразборчивым и неряшливым.

Таких мужчин в нашем городе много. Они нестриженные, ходят в старых и мятых брюках и пиджаках, в засаленных пальто, носят ужасные бесформенные шапки и изношенную обувь. Это, конечно, от бедности. В СССР нельзя купить красивую, модную одежду за небольшие деньги, на нашу среднюю зарплату. Хорошо, модно и со вкусом одеваться в Советском Союзе чрезвычайно дорого. Наши соседи тоже живут бедно. Ни у кого из них нет хорошей одежды, обуви, мебели. Экскаваторщик дядя Коля зарабатывает больше всех из нас, ему платят 270 рублей, но это хронически больной человек, он постоянно принимает лекарства и жалуется на здоровье, которое погубил, по его мнению, тот же экскаватор.

Больше половины заработанных денег дядя Коля посылает дочерям, моим ровесницам, то есть материально поддерживает их. Они находятся в таком же положении, как и я. Обе бесквартирные, живут бедно, в одной комнате с детьми. Муж старшей дочери, арматурщик с завода, завел привычку приходить домой нетрезвым. Дядя Коля жалуется нам: «Эх, что-то будет! Неужели сопьется парень? А ведь неплохой человек!»

Дядя Коля волнуется за дочерей, он, наверное, хотел бы разговаривать с ними каждый вечер, но в нашей квартире нет телефона. В нашем подъезде телефон установлен лишь в одной квартире на третьем этаже.

Однажды дяде Коле стало плохо, он упал у двери туалета. Мы услышали его стоны, выскочили в коридор. Миша бросился на третий этаж – стучаться в квартиру с телефоном, чтобы вызвать скорую помощь. Было три часа ночи. Заспанные люди стали ворчать: «У нас тут грипп… Мы сами болеем, всей квартирой…»

В квартире моей мамы тоже нет телефона, это очень неудобно и здорово осложняет жизнь. Некоторые из-за этого перестают помогать своим старикам-родителям, забывают о них. Я знаю женщину, которая махнула рукой на своих отца и мать, потому что устала ездить на окраину города, чтобы поинтересоваться их здоровьем и спросить, не нужно ли чего. Ни у них, ни у нее нет телефона, транспорт работает плохо, в автобусах всегда толчея, и женщина не выдеражала и перестала ездить к родителям.

Пять дней она работает на предприятии, затем в первый выходной, в субботу, затевает уборку, стирку и глажку, а воскресенье она прежде тратила на поездку к родителям, привозила им печенье, варенье, прибиралась в доме, штопала отцу рубашки, и возвращалась к вечеру, но вот уже около года этого нет. Теперь она посвящает воскресенье себе. Ходит со своей семьей в кино, в гости, читает, бездельничает. Прежде у этой женщины было большое чувство ответственности, она все время думала: «Как там папа и мама? Вдруг болеют?», но с каждым годом это чувство ответственности становилось все меньше и меньше. Женщина устала. Отсутствие телефона и длинная, трудная дорога уничтожили трепетное отношение к родителям. Если бы она могла разговаривать с родителями по телефону, ей не пришлось бы ездить к ним каждое воскресенье. Но вот беда: в Советском Союзе телефонная связь не распространена так, как того требуют нужды наших граждан. Почему – неизвестно.

Мы звоним соседям, порой вовсе незнакомым людям, извиняемся, просим позвать к телефону наших родных или друзей, посылаем телеграммы, в которых сообщаем день и час встречи, но чаще всего – отправляемся в путь, чтобы поговорить, сообщить известие. Слава Богу, что моя мама живет не на окраине, а через три улицы. Я поддерживаю с ней связь «ногами». Один раз в неделю я иду к ней пешком, дворами, потому что езда на автобусе занимает больше времени и вдобавок это неприятное занятие.

В маминой квартире живет моя младшая сестра с мужем. Детей у них пока нет. Когда маму однажды положили в больницу, сестра прислала мне телеграмму: «Мама лежит больнице 12 палате». Когда нашего соседа дядю Колю ночью забрали работники скорой помощи, мне тоже пришлось послать его старшей дочери телеграмму.

Отсутствие телефонной связи приучило нас к тому, что если к нам приходит почтальон, мы нередко испытываем чувство тревоги. И когда я возвращаюсь домой с работы и встречаю мужа или соседей, я первую минуту жду, что сейчас мне скажут про какую-то телеграмму, потому что моя мама часто болеет.

Сегодня, к счастью, и Миша не расстроен, и никакая телеграмма меня не ждет. Я иду жарить котлеты и варить картофель для пюре. Стены нашей кухни покрыты отвратительным скользким налетом жира и копоти. Ремонта в нашей квартире не было никогда. Самое на приятное место в кухне – мойка, раковина. Это самый грязный угол, хотя здесь мы моем посуду. Когда мы с мужем получили ордер на комнату в этой квартире и пришли посмотреть, где нам предстоит жить, у обоих заныло сердце. Боже мой! Неделю напролет я пыталась отмыть мойку от грязи и проиграла. Ничего не получилось. Грязь, жир и плесень проникли в стены и поселились там навечно, и в керамической раковине тоже. Я терла наждачной бумагой и скребла напильником, мыла бензином и растворителем, но все осталось как прежде.

Тогда я задумала покрасить стены краской, чтобы скрыть грязь, плесень и копоть, но дядя Коля, самый опытный жилец нашей квартиры, сказал мне, что в квартире нужно проводить капитальный ремонт, а не косметический, и это означает, что рабочие должны очистить стены до кирпичной кладки, положить новую штукатурку, а затем покрасить, ну и, конечно, следует заменить все трубы и раковины – выбросить старые и поставить новые. «Но капитального ремонта не дождешься, сколько ни проси, – сказал дядя Коля. – Прежние жильцы, которые здесь жили до вас, куда только не обращались, а им отвечали одно и то же: «Ждите своей очереди». С тех пор прошло десять лет, и как видите – ничего!» Еще дядя Коля сказал, что красить стены бесполезно, краска либо слезет, либо не ляжет вовсе. Однако мне очень сильно хотелось преобразить кухню, чтобы избавиться от ощущения, что я живу в прошлом веке в омерзительной трущобе.

Начала с угла, где мойка. Кое-где краска не ложилась, а скатывалась, словно пыталась сбежать от ужасных стен, а в других местах она слезла, как отмершая кожа. От досады я даже заплакала. Наконец дядя Коля объяснил мне, что у властей очень маленький фонд временного жилья, то есть им некуда нас переселить, пока наш дом будут ремонтировать, и вот почему власти не реагируют на наши отчаянные просьбы. У властей, сказал он, во временном фонде числится только один дом, поэтому они могут затеять капитальный ремонт тоже только одного дома.

Переселение занимает от одного месяца до трех, потому что каждая семья переезжает самостоятельно, жильцы своими силами добывают транспорт и занимаются погрузкой-разгрузкой. Ремонтники делают свое дело медленно, не спеша, и так же медленно работают после них отделочники. Ремонтники очищают стены и потолки до кирпичей, меняют полы, оконные рамы, трубы, раковины, унитазы, ванны, двери и перила. Отделочники штукатурят, белят и красят. Электрики меняют электрическую проводку.

Капитальный ремонт дома занимает больше года, от двенадцати до шестнадцати месяцев. В городе десятки домов, требующих капитального ремонта, соответственно, понадобятся десятки лет, чтобы всех их отремонтировать. Может быть, больше полстолетия. И я, представив себе это, стала еще больше ненавидеть нашу квартиру. Такова моя реакция на бессилие. Капитальный ремонт может произвести только государство, поскольку только оно располагает этой возможностью, а мы, квартиросъемщики, зависим от государства так же, как дети во всем зависят от взрослых. Мы ждем его милости, вздыхаем и злимся. Я жарю котлеты и злюсь.

Зудят треснувшие уголки рта. В углу шевелит усами таракан. Я возвращаюсь в комнату, мы садимся ужинать, смотрим телевизор. Показывают какой-то скучный фильм о деревне, мелькают бедно одетые селяне, туда-сюда расхаживают какие-то сельские мужики в телогрейках и кирзовых сапогах, все они курят или закуривают, речи у них скучные и убогие, и я прошу Мишу переключить канал.

Вчера показывали фильм интереснее, о партизанском отряде.

Фильмы же о деревне я не люблю. В них не на что смотреть, там все люди одинаковые, и дома одинаковые, и разговоры, и привычки, и особенно наряды. Советская деревня – это не пример красивой, счастливой, благополучной жизни, в ней нет, на мой взгляд, ничего увлекательного и романтичного. Судя по фильмам, там лишь труд, выживание и интриги. Ну еще обряды и прочие условности. В стране ходят слухи, что в деревне повальное пьянство.

Время от времени кто-нибудь рассказывает, что в деревне бедность и сильное отставание в культурном плане. Никогда не слышала противоположного мнения. Не припомню даже слухов о том, будто в сельской местности высокий уровень жизни и признаки респектабельности.

Сегодня кинофильм о деревне совсем унылый: кто-то кого-то обманул, кто-то кого-то ревнует, а кто-то не хочет трудиться и замыслил сбежать в город. Мне, выросшей в бедности и поныне живущей в жалких условиях, фильмы о селянах смотреть не хочется. Мне нужен положительный пример. Я нуждаюсь в утешении. Мне нужно, чтобы меня кто-нибудь избавил от печали, которая поселилась в моем сердце. Кто меня утешит?

Именно поэтому я так долго и длинно рассказываю об одном дне из моей жизни, повторяя одно и то же, чтобы было понятно: жизнь в СССР может сложиться несладко.

Если вы живете в некрасивом, неуютном городе, да еще очутились в категории бесквартирных граждан, что здесь хорошего? Но что делать таким людям? Куда обратиться за моральной поддержкой? Лично мне страшно за свое будущее, я боюсь, что мой квартирный вопрос решится лишь через десять-двенадцать лет, когда мне будет за сорок. В СССР считается, что сорокалетние – это уже отжившие свое люди. И все это время я буду умирать от зависти и ревности к женщинам из других, более благополучных категорий. Как мне быть? Как преодолеть отчаянье, страх, зависть и ревность? Я хочу иметь то, что имеют другие советские граждане, потому что я тружусь так же, как они.

Я видела счастливую даму, москвичку, проживающую в отдельной квартире в престижном районе Москвы. Она из категории благополучных столичных жительниц, и поэтому между нами непреодолимая пропасть. Ее рассказ о жизни на тихой, спокойной, хорошо охраняемой улице с удобным расположением магазинов, с хорошо налаженной службой быта, в окружении приветливых, доброжелательных людей, вызвал у меня жестокие приступы зависти и тоски.

«Я очень люблю свой район, – рассказывала москвичка. – У нас тишина и покой, на улицах и во дворах чисто и опрятно, потому что непрерывно трудятся бригады дворников. В подъездах тоже кругом чистота и уют, потому что жильцы не обычные люди, а маршалы-генералы, дипломаты, служащие правительственных учреждений. Всех хулиганов, дебоширов и пьяниц давно выселили, и причем не в другой район, а вообще выдворили из столицы. И правильно. Дети и подростки вежливые, воспитанные. Все друг с другом здороваются, улыбаются. Идешь на работу или с работы домой – сердце наполняется радостью. То художники стоят у мольбертов, рисуют наши красивые улочки, то кино снимают. В магазинах хороший ассортимент и при этом никогда не бывает очередей, а продавщицы милые и услужливые, всегда говорят: «Добрый день, чего желаете?» Я ежедневно покупаю шоколадные конфеты, мармелад, зефир, песочное печенье, бананы, апельсины, всего понемногу, так как знаю, что перебоев со снабжением не предвидится. Слишком уж значительные люди живут в нашем квартале, они никаких изменений в худшую сторону не допустят, а только в лучшую. Поэтому нам не нужно думать о том, где взять то или другое, мы просто идем в магазин на углу и покупаем все, что нужно. Добротное мясо, колбасные изделия, сыр и молочные продукты лежат на прилавках наших местных магазинов в изобилии. А также овощи, фрукты и все прочее. Ведь у нас тут проживает немало иностранцев, причем из капиталистических стран, которые не привыкли рыскать по городу в поисках продуктов питания. Я встречаю их каждый день, поодиночке и целыми семьями. Они ездят на своих диковинных иностранных машинах и запросто оставляют их где придется, поскольку за порядком у нас присматривают переодетые в штатское милиционеры. Что за прелестная жизнь в нашем районе!»

Да уж… Что за рассказ! Однако как же так? Мы живем с этой дамой в одной стране, но действительность, с которой мы ежедневно сталкиваемся, нельзя назвать одинаковой. Различия наших условий жизни огромны! Меня, бесквартирную жительницу глубинки, преследует ощущение неуверенности и упадка, бедности и безысходности.

Я рассказала об одном дне из моей жизни в СССР, прожитом мной в семидесятые годы, и вряд ли кто-нибудь назовет это прелестью. Но вот если бы столичная дама рассказала об одном своем денечке так же подробно, как я, то, пожалуй, миллионы людей воскликнули бы: «Ах, как это хорошо!» Я была бы среди них. Но что нам делать – тем, кто очутились в низкой категории советских граждан? Кто или что примерит нас с действительностью? Кто или что успокоит нас и избавит от тоскливых мыслей? В СССР нет ни одной организации, куда можно было бы обратиться с вопросом: «Нам не повезло, мы бесквартирные, да еще из глубинки. Поддержите нас! Научите, как жить, как преодолеть тоску, зависть и печаль!»

Из коммунальной квартиры мы с мужем выбрались только через 14 лет, когда наша дочка училась уже на четвертом курсе университета. Она выросла за шифоньером. И для нас с Мишей это стало серьезным испытанием. Мы раздражались, нервничали, ругались, переставали интересоваться друг другом, пробовали ежедневно пить спиртное… Меня спасла Библия, которая наконец снова пришла к людям незадолго до распада СССР и его исчезновения. Спасла наша православная церковь. Если бы не церковь, я, наверное, пропала бы. Библия научила меня тому, что христиане должны с великим терпением и без всякого ропота сносить постигающие их бедствия и страдания. Только это и примирило меня с действительностью. Но откуда же было черпать терпение, живя в Советском Союзе? Я злилась каждый день.

И встречала других таких же людей – из такой же низкой категории. Они тоже злились, да еще как! Откуда им было взять смирение? Вспоминая рабочих нашего завода, которых я видела в юности, живущих в тесноте и бедности, я понимаю, почему они склонялись к злу, равнодушию и пьянству: они очутились в низкой категории и не могли из нее вырваться, потому что полностью зависели от властей. Власти в СССР не везде обеспечивали своих граждан одинаково сносно. Не везде строили хорошие, современные дома, не везде налаживали современный быт и хотя бы удовлетворительное снабжение. Поэтому появление низких категорий граждан было неизбежно. А низкая категория – это тоска, отчаянье, зависть, злоба.

Но почему советская власть поддерживала такие условия? Сейчас много говорят об этом. Некоторые люди считают, что никакая власть не способна сделать счастливыми всех своих граждан поголовно – это невозможно нигде и никогда.

Другое мнение таково, что в Советском Союзе была неэффективная, расточительная модель экономики. А иные полагают, что Советский Союз разрушили коммунисты, которые только думали, что они коммунисты, а в действительности же у них была галлюцинация. Никакими коммунистами они не были. Говорят, что из 20 миллионов советских коммунистов, наверное, только 0,5 % имели высокие моральные принципы и поступали исключительно по совести. Остальные члены КПСС могли лишь предъявить партийный билет, но не кристальные честность и скромность. Возможно, это так. Я, например, не встречала в жизни настоящего коммуниста, кристально честного и скромного. Зато я видела множество самых обычных людей, стремящихся в КПСС и уже вступивших в ее ряды. Они заботились прежде всего о себе. Вот если бы мы с мужем вступили в партию, мы были бы плохими коммунистами. Нашей основной идеей было бы собственное благополучие, а о своей стране мы не думали. И все наши знакомые были такими же людьми. Нам в коммунистической партии не место. Такие, как мы, только бы разрушали нашу страну.

Настоящие коммунисты никогда бы не допустили, чтобы одни советские люди жили лучше других советских людей, поскольку это несправедливо. Не существовало бы тех безобразий, отклонений и упущений, которые бросались в глаза в таких городах, как мой родной город. Не было бы закрытых для свободного проживания столиц и никто не завидовал бы их жителям. Настоящие коммунисты пожертвовали бы своей жизнью, чтобы ликвидировать социальные различия. Но, говорят, такого попросту не может быть не только в Советском Союзе, а вообще нигде. Большинство людей не в состоянии избавиться от собственнических инстинктов и начать действовать в интересах других людей. Это утопия. Поэтому в СССР некому было строить коммунизм. Это была утопическая идея.

Вернуться в СССР я не хочу. Это означало бы, что я снова очутилась бы в жалком, убогом городе да еще в категории бесквартиных советских людей, с ужасом думающих о своем будущем. Моя дочка растет за шифоньером. Всюду нехватка и затруднения, воспитывающие в людях равнодушие и эгоизм. Я злюсь, завидую и ничего не могу изменить. Нет, в Советский Союз мне не хочется.

Но я хорошо понимаю тех людей, которым повезло, когда они жили в СССР. Они хотели бы вернуть свое замечательное прошлое. Думаю, что та дама-москвичка из благополучного района столицы непременно мечтает отправиться назад, в Советский Союз. К слову говоря, она была членом КПСС. Помню, что я спросила ее об этом. И она сказала: «О, да, я уже шесть лет состою в партии!» Далее она продолжила рассказывать о хорошем ассортименте товаров в магазине, что расположен рядом с ее домом. Она улыбалась. Ей повезло в жизни, а мне нет. Но она ни разу не сказала: «Как же так! Разве в стране, где насчитывается 20 миллионов коммунистов, может наша жизнь зависеть от везения? Разве не от нас, от коммунистов, она зависит?»

Везение в СССР значило очень много. Хорошо, если вам повезло, а если нет? Как, например, мне?»