Глава 35

В эти дни по городу Лиону густыми тучами, как оводы, носились слухи. На лагерных стоянках войск, ожидавших начала итальянской кампании, вдоль набережных Соны, отделявшей старый город от более современных кварталов, в лавках, жилых домах, гостиницах и в собраниях капитулов слухи всевозможного рода, истинные и ложные, сменяли друг друга.

Однако, как и следовало ожидать, сильнее всего гудел от них возвышающийся на холме над старым городом укрепленный монастырь Сен-Жюст, где временно расположились король и его свита.

О многом можно было поговорить и многого следовало опасаться. Старые придворные заявляли, что никогда ещё не видели короля в такой черной ярости, как при известии, что герцог Бурбонский успешно встретился в Гайете с сэром Джоном Русселем и имперскими агентами, причем эта встреча могла легко закончиться арестом их всех и полным крахом бурбонского заговора, если бы не граничащий с предательством провал миссии Блеза де Лальера и не упрямство маркиза де Воля, назначившего его для столь важного дела. То, что король не повесил сразу этого де Лальера, то, что он даже отложил более чем на неделю допрос его и английской миледи, который намеревался провести лично, трудно поддавалось объяснению. Самой очевидной причиной, по-видимому, был непрерывный поток событий настолько важных, что они не оставляли времени для более мелких дел.

Гайетская встреча была словно началом и толчком к череде опасностей, одна другой хуже. Почти сразу же прошел слух, что Карл Бурбонский отказался от мысли защищать свои крепости и намерен бежать из Франции. Этот побег в случае удачи был бы мастерским ходом. Он позволял герцогу присоединиться к своим союзникам, давал последним возможность использовать его блестящий полководческий талант и в то же время выводил герцога из-под удара, поскольку тот оказался бы за пределами досягаемости, по-прежнему возглавляя вторжение и оставаясь вождем независимой партии при будущем расчленении королевства. Тем временем его сторонники, если их не вырвать с корнем, как дурную траву, станут тайной угрозой безопасности государства. Загнанные в укрытия, они будут сильнее с отъездом герцога, чем если бы сражались под его знаменами. Он сможет рассчитывать на их содействие в качестве тайных разведчиков и на то, что в подходящую минуту они выступят в его поддержку.

Стали раздаваться громкие голоса, требующие арестовать коннетабля, прежде чем он доберется до границы. Повсюду начали хватать его сторонников и подвергать их допросам с пристрастием.

Однако хуже всего было не это, и не заговор Бурбона вызывал самый большой шум в Лионе. Каждый день подбрасывал новое топливо в костер королевского гнева и дурных предчувствий, не давая ему угаснуть. Словно на крыльях, долетали известия о том, что армия Суффолка только что высадилась в городе Кале, все ещё принадлежавшем англичанам, и движется через Пикардию на Париж, сообщения о войсках империи под предводительством Фюрстенберга, угрожающих Шампани, донесения с юга, где испанские войска перешли Пиренеи.

Известия, известия — и все плохие. Лучшие французские части находились в Италии, и их использовать было нельзя.

Конечно, в опасные места направлены крупные военачальники: Ла-Тремуйль против Суффолка, де Гиз — против Фюрстенберга, де Лотрек — на юг. Но их боевые порядки слабы. Они могут оказаться не в силах остановить вторжение.

Со времен войн с Англией в прошлом веке положение Франции никогда ещё не было столь критическим.

Однако, помимо всего прочего, последней причиной королевского раздражения, причиной сугубо личного характера, явилось то, что он вынужден был отказаться от долго лелеемого плана повести французскую армию на Милан, что ему пришлось остаться дома — на страже. Франциск был прирожденным воином. Все итальянские потехи и триумфы (с каким удовольствием вспоминал король о победах, одержанных восемь лет назад!) теперь достанутся этому счастливчику-гуляке, его фавориту, «адмиралу» Бонниве, который сейчас командует войсками к югу от Альп. А сам король вынужден томиться здесь, в этом пограничном городе, лишенный удовольствий, — даже охоту пришлось ограничить!..

Эх, насколько иначе пошли бы дела, если бы Бурбона и заграничных эмиссаров удалось придушить в Гайете, и как просто это могло бы получиться! Одной мысли об этом поражении было достаточно, чтобы на висках у короля вздулись жилы.

В этих обстоятельствах случилась одна нежданная, как с неба свалившаяся удача: Жан де Норвиль, правая рука Бурбона, покинул герцога, выдал секреты и соучастников бывшего хозяина и с изысканной учтивостью вручил себя милосердию короля. Когда кругом сплошная тьма, каждый луч света вдесятеро ценнее.

Как утешительно, что в мире предателей не все они оказались на одной стороне!

В результате дезертирства де Норвиля часть страхов развеялась. Де Норвиль, знакомый со всеми подробностями заговора, мог указать важнейших участников, которых следовало арестовать, и предложить необходимые меры.

От него узнали точные условия договора Англии с Бурбоном, численность британской армии в Кале, силу имперских войск, поддерживающих Фюрстенберга в Шампани.

Надеялись, что с помощью де Норвиля удастся схватить герцога, пока тот не покинул пределов Франции. Правда, перебежчик знал только планы, имевшиеся у герцога на момент своего дезертирства, и, естественно, не мог предвидеть случайностей, способных побудить Бурбона изменить намерения.

И, конечно же, то, что конфискация поместья де Норвиля в Форе — Шаван-ла-Тура — была приостановлена и он мог рассчитывать на полное возвращение его в самом ближайшем будущем, — это было не слишком большим вознаграждением за такие ценные услуги.

Честь столь поразительного обращения де Норвиля в другую веру принадлежала канцлеру Дюпра. Кардинал немало хвастался поимкой такой крупной рыбы, и его влияние на короля, и без того весьма ощутимое, после этого усилилось. Еще перед Гайетом де Норвиль осторожно клюнул, и Дюпра немедленно начал выбирать леску. Первое свидание повлекло за собой последующие встречи.

И если, как намекали злые языки, канцлер выудил не только де Норвиля, но вместе с ним и взятку в виде кругленькой суммы, — то это означало не измену Франции, а всего лишь деловое соглашение, характерное для такого рода сделок. В конце концов, польза для державы, которую король извлечет из разоблачений де Норвиля, не станет меньше оттого, что канцлер извлек некую пользу для себя из золота Бурбона, наворованного предателем.

Такова была предыстория этого дела. Де Норвиль дождался лишь встречи в Гайете, на которой сопровождал коннетабля, а потом сразу же сбежал в Лион, имел долгую беседу с королем и начал появляться при дворе. Он уже благополучно пребывал в Лионе, когда туда привезли Блеза де Лальера и Анну Руссель; первый был заключен в тюрьме замка Пьер-Сиз, вторая — в монастыре Святого Петра, Сен-Пьере.

Вначале скромный и ненавязчивый, де Норвиль день ото дня становился все более заметным, его часто вызывали к королю, ему улыбался канцлер, он начал блистать в приемных, как восходящая звезда, которую, может быть, стоило поддержать и поощрить. Конечно, предатели никому не по душе, но нынешние времена требуют осмотрительности. Слишком многие при дворе были в свое время в добрых отношениях с герцогом Бурбонским, чтобы оскорблять человека, который может так просто их разоблачить.

Все быстро узнали, что с господином де Норвилем следует держать ухо востро. Некоему сеньору и некоему барону можно было бы по-доброму посоветовать не поворачиваться так демонстративно спиной и не плевать так громко, когда он впервые появился в коридорах Сен-Жюста. Но такого совета они не получили и с той поры исчезли в замке Пьер-Сиз, дабы дать ответы на кое-какие обвинения, которых до сих пор так и не дали. После этого события господина де Норвиля стали принимать как нельзя более вежливо.

Дело было, однако, не только в страхе. Де Норвиль обладал очаровательными манерами, интересной внешностью, способностью вести за собой и сразу же становился центром любой компании. Он хорошо ездил верхом, а фехтовал ещё лучше; никто не сомневался в его личной смелости. И, вдобавок ко всему, он был знатоком модных искусств, недавно завезенных из Италии. Люди, которым случилось видеть его замок в Форе, говорили, что это место — поистине жемчужина, не уступающая ни в чем лучшим современным домам Турени. Действительно, он уделял поместью столько забот и тратил на него столько денег, что многие прекрасно понимали его желание вернуть замок — даже ценою своей души.

Эта любовь к красивым зданиям была пристрастием — причем не единственным, — которое он разделял с королем.

Мсье де Бонн, бывалый царедворец, выразил это все более распространяющееся мнение, дав совет своему племяннику, только что прибывшему в Лион:

— Сын мой, если хочешь послушать доброго совета, не присоединяйся ни к кому из признанных приближенных короля. У них у всех есть свои давние спутники, которым вовсе не хочется делиться поживой с новичком. Выбери себе в патроны какого-нибудь человека, только входящего в силу. Будь при нем в самом начале гонки, когда у него ещё нет последователей. И, клянусь своими деньгами, нет для тебя ничего лучше, чем сделаться приятным господину де Норвилю. Я видел многих фаворитов и знаю их особенности. Мсье де Норвиль начинает сейчас так же, как в свое время мсье Бонниве. Те же очаровательные черты, то же полное отсутствие принципов. И посмотри, до каких высот добрался этот Бонниве: адмирал Франции, главнокомандующий армией! Но я тебя уверяю, что этот господин за целый год не продвинулся во мнении короля на столько, на сколько мсье де Норвилю удалось за прошедшие десять дней… Клянусь Богом, друг мой, держись за него — и покрепче. Льсти ему и подражай во всем. Чудесный пример для молодого человека!

Ближе к середине сентября королю наконец удалось найти время, дабы, как он обещал, лично рассмотреть дело Блеза де Лальера, и он распорядился, чтобы пленника вместе с Анной Руссель и Пьером де ла Барром доставили к нему в три часа пополудни. Однако за несколько минут до этого он разворошил костер своего гнева, воскресив в памяти дело — не без подсказок канцлера Дюпра.

На столе перед Франциском лежало множество документов: найденные Блезом в сумке Симона де Монжу сообщения о нескольких допросах, признание слуги Ги де Лальера, который был схвачен по пути в Шантель, подвергнут допросу, а затем повешен, показания Анны Руссель, данные ею в монастыре Святого Петра, весьма интересная бумага, представленная Жаном де Норвилем, длинный и подробный доклад, писанный тою же рукой.

Именно относительно этих двух последних документов король, бегло пролистав остальные материалы по делу, заметил, обращаясь к Дюпра:

— Совершенно убийственно, господин канцлер.

— Совершенно, сир.

Кончик бороды Франциска вздернулся вверх:

— Не скажу чтобы это дело не было достаточно ясно и раньше. Это нелепое вранье насчет преследования миледи Руссель в течение трех дней — спутать девушку, которую он знает как свои пять пальцев, с сэром Джоном! Клянусь всеми святыми! И ещё притвориться, что принял слугу за своего собственного брата! А это беспокойство за безопасность мадемуазель, или то, как он позволяет её сообщнику уйти, когда даже полному идиоту должно быть ясно, что их обоих следует задержать! Нет, в любом случае он был бы достоин веревки. Но вот это, — указательный палец короля постучал по двум бумагам, — это проясняет все до конца и не оставляет места для лжи. Еще одна услуга, делающая честь господину де Норвилю.

Толстяк-канцлер покачал головой:

— Дело представлялось бы не таким серьезным, будь в нем замешан только этот негодяй де Лальер. Он — фигура мелкая. Но весьма печально, что обвинения против него затрагивают человека крупного масштаба и высокого положения…

— Вы имеете в виду де Воля? Да, ему придется объяснять весьма и весьма многое. Я с нетерпением жду встречи с мсье маркизом…

Губы короля под длинным носом скривились в усмешке.

— Даже если не касаться его неповиновения — как он мог использовать для этого предприятия де Лальера, несмотря на мое прямое предостережение? Но у меня есть некоторые вопросы к нему и насчет его разговора с мятежниками тогда, в замке Лальер. Его отчет об этом и сообщение де Норвиля несколько расходятся, не правда ли?

Дюпра скорбно вздохнул:

— Весьма расходятся, сир — увы! Я далек от того, чтобы хоть единым словом выразить сомнение в репутации господина де Воля, но пусть не успользнет от внимания вашего величества, что в том самом письме из Роана, которое содержало список мятежников, он опустил имена двоих наиболее злостных — самих де Лальеров…

— Клянусь честью! — уставился на него король. — Я этого не заметил, но так оно и есть! И в свете всего, что с тех пор произошло, нельзя не сделать вывод… Чума возьми!

— Ах… — Вздох канцлера напоминал мурлыканье кота, подбирающегося к сливкам. — Ах, как жаль! Как жаль, что человек, столь долго, как маркиз, верой и правдой служивший вашему величеству, проявил слабость в конце пути! Надеюсь лишь, что прочие обвинения де Норвиля он сможет опровергнуть — надеюсь… Эта тайная беседа между де Волем и герцогом в Мулене выглядит очень странно… Да, да! О сколь немногих можно сказать, что они окончили свой путь, сохранив верность до конца! Да будет это начертано на моем надгробии…

— Аминь, — рассеянно произнес король. И сменил тему. — А знаете, сегодня утром я получил письмо от госпожи моей матери.

У Дюпра забегали глаза:

— В самом деле?..

— Да. Она не в полной мере разделяет наше доверие к де Норвилю. Она пишет: «Предавший раз будет предавать всегда». А каково ваше мнение?

Этот вопрос заставлял быть осмотрительным. Дюпра заморгал глазами:

— Мадам регент — редкой проницательности государыня. Меньше всего мне хотелось бы оспаривать истинность её утверждений. Нет, я не могу поручиться головой за мсье де Норвиля. Вашему величеству известно о нем столько же, сколько и мне. Но, сир, в этом порочном мире приходится пользоваться теми орудиями, которыми мы располагаем. Лишь немногие из людей непоколебимо верны и честны. Никакого сомнения, что де Норвиль предаст ваше величество точно так же, как предал герцога, если ему это будет выгодно. И точно так же он будет оставаться надежным, если это даст ему наибольшие преимущества. Своя выгода — это все. Если бы он перебежал к нам, ссылаясь хоть словечком на верность или справедливость, я бы и медного гроша ему не доверил. Он сам сказал мне, что синица в руках лучше журавля в небе. Его поместье вблизи Фера ценнее для него, чем обещанное Бурбоном герцогство, и он считает, что в этой игре шансы на выигрыш у вашего величества выше, чем у мсье Бурбона. Это имеет смысл. Конечно же, за ним нужно следить во все глаза… Но за кем не нужно?

— Даже за вами? — улыбнулся король.

Дюпра неопределенно повел рукой:

— Присутствующих в виду не имеют… Но позвольте мне обратить ваше внимание ещё кое на что. До сих пор его свидетельства подтверждаются до мелочей. Наши люди в Лондоне описывают союзный договор с Англией так же, как описал он. Наши лазутчики в Пикардии и Шампани считают верными его оценки сил врага. Он заранее предупредил нас о бегстве мсье де Бурбона. Мятежники, которых он разоблачил, оказались действительно виновными… Или взять это дело с миледи Руссель.

Теперь оживились глаза у Франциска:

— Ну-ну? Что он говорит об этом?

— Сир, господин де Норвиль никоим образом не пытается смягчить обвинения против нее. Напротив, он усердствует показать, какие услуги она оказала Англии, — даже несмотря на личные чувства, склоняющие её к вашему величеству…

— И все же он просит о милосердии, — вставил король. — Где же здесь своя выгода? Он ведь лишился её приданого, перейдя к нам.

Дюпра кашлянул. Он встретился взглядом с королем, и оба отвели глаза. Здесь дело было деликатное…

— Я назвал бы это желанием доставить удовольствие вашему величеству. Он считает, что несколько ваших слов, сир, особенно после её брака, — и она станет француженкой лучшей, чем была англичанкой. Зачем же иначе она допустила, чтобы её арестовали и привезли в Лион? Ваше величество неотразимы. И доставить удовольствие вашему величеству — в эту минуту единственная выгода для де Норвиля, которую мы можем искать…

Оба собеседника вновь встретились взглядами — и отвели глаза в сторону.

— Кроме того, как он подчеркивает, ею можно будет выгодно воспользоваться при будущих переговорах с Англией, и тогда её приданое не придется терять…

— В этом есть доля правды…

Король мечтательно поднял глаза, вспоминая:

— Клянусь Богом, господин канцлер, у неё ноги стройнее, чем у любой из женщин, которых я знаю, и молва наделяет её прочими прелестями под стать им. Лакомый кусочек, даже если она враг!

— Какой женщине под силу долго оставаться врагом вашего величества? — пробормотал канцлер.

— Ладно, давайте-ка теперь взглянем на нее. Очень хотелось бы мне знать, каковы её действительные чувства к де Лальеру. Возможно, нам удастся это выяснить…

Позвонив в стоявший на столе колокольчик, Франциск приказал явившемуся церемониймейстеру ввести пленников. И прибавил, обращаясь к Дюпра:

— Так вы думаете, что опасения герцогини Ангулемской…

— Я верю, сир, что на её высочество произведут должное впечатление факты, о которых я говорил.

— Да, я считаю, что произведут.

Король рассеянно встал и посмотрелся в ручное зеркало. Провел гребнем по волосам и бороде, поправил цепь на шее, взбил складки на широких рукавах и состроил зеркалу глазки.

Дюпра улыбнулся.

 

Глава 36

После недели в тюремном полумраке мир показался Блезу де Лальеру странным. Контуры предметов, цвета, лица стали резкими и незнакомыми. Его ум и дух, как и его зрение, медленно, словно пробираясь на ощупь, возвращались в нормальное состояние.

Осторожно спустившись по ста двадцати ступеням, высеченным в почти отвесной скале, которая служила опорой для замка Пьер-Сиз, он сразу же попал в сутолоку перед городскими воротами, расположенными у подножия утеса: в узком проходе между скалой и Соной сгрудилась масса людей и вьючных животных. Когда он на миг оглянулся и посмотрел вверх, ему показалось, что громадная средневековая крепость с её зубчатыми стенами и возвышающейся над ними круглой башней цитадели вот-вот рухнет со своего стофутового постамента и погребет под собой колонну людей, суетящихся на дороге, словно муравьи; прошла добрая минута, пока он смог овладеть собой. Потом предметы постепенно обрели свои истинные размеры и пропорции, хотя некоторое время он чувствовал себя так, будто спустился с луны.

— Вот сюда, мсье, — сказал один из двух стражников, дернув его за рукав. — У вас вроде как голова закружилась? Король не в Везе, а в Сен-Жюсте.

Пленник улыбнулся:

— Конечно. Но сейчас я похож на человека, который долго был с завязанными глазами и потерял ориентацию.

Затем, сопровождаемый с обеих сторон стражниками, он повернул направо и зашагал по единственной узкой улице, ведущей в город.

С того времени, как его доставили в замок-тюрьму — это было неделю назад — у него, действительно, были завязаны глаза, хотя и в переносном смысле.

Через толстые стены до него не доходили никакие вести, касающиеся его дела. Дважды его допрашивали угрюмые секретари канцлера, и дважды он терял сознание после бесконечных изматывающих часов, когда ему не давали сесть. Они записали слово в слово его отчет о преследовании Русселя от Женевы и Анны — от Нантюа. Его подвергали перекрестному допросу, спрашивая об отношениях с Анной, задавали наводящие вопросы, имеющие целью вовлечь в дело де Сюрси и даже Баярда. Однако, выжимая из его слов по капле нужные им сведения, следователи ничего не упомянули ни о намерениях короля, ни о том, как его дело может пойти дальше.

Поглощенный мыслями о неопределенности своего положения и о суровых испытаниях, неминуемо ожидающих его в Сен-Жюсте, он едва обращал внимание на длинную узкую улицу с высокими домами и церквями по сторонам, занимающими каждый доступный дюйм на уступе шириной сто ярдов между Соной и крутыми склонами на западе. У этих склонов был ещё вполне сельский вид — виноградники, поля и огороды поднимались террасами над тесным скопищем домов внизу.

Каким-то краем сознания Блез отметил знакомую арку ворот Бургнеф — Нового города, через которые улица вливалась в квартал того же названия; в просветах между домами слева он то и дело мог видеть реку, за которой, на полуострове между Соной и Роной, расположилась новая часть Лиона. Там, восточнее Сен-Низье, находилось аббатство Сен-Пьер, где была заключена Анна Руссель.

Он отчаянно гадал, как обстоят дела у неё и предстоит ли им сегодня совместный допрос и общий приговор. Сможет ли она умилостивить короля, как рассчитывала? И как поведет себя по отношению к нему, к Блезу?

В ближайшие час-два он получит ответы на эти вопросы и множество других, не дающих ему покоя.

Вот церковь Сен-Лоран и церковь Сен-Поль, а между ними — монастырь. Воздух полон зловония от близлежащей бойни. Там слева каменный мост, частично застроенный, соединяющий два берега реки. А здесь улица меняет название в честь известных гостиниц, вереницей вытянувшихся вдоль неё со своими конюшнями и каретными дворами: «Яблоко», «Шлем», «Дофин», «Королевская шляпа»и ещё добрый десяток других. Маркиз де Воль, подумал Блез, остановился бы в одной из них, возвратившись из Женевы. А может быть, он уже и вернулся.

Теперь улица обогнула громаду архиепископского дворца. Позади него возвышался собор Сен-Жан, окруженный стенами и строениями, словно город в городе.

Блез встряхнулся, пытаясь избавиться от неприятных мыслей, и заметил:

— Чего-чего, а церквей тут у вас в Лионе хватает, как я посмотрю.

— Ага, — сказал один стражник, — только на этом берегу целых одиннадцать на протяжении полулиги. Верите, как начнут трезвонить во все колокола — ушам больно. Иногда по ночам уснуть нельзя, скажу я вам, сударь. А с того берега тоже колокола отвечают. Да-а, Лион — город благочестивый… Сюда, мсье.

У монастыря Сен-Жан они свернули направо, протиснулись через пару ужасно узких улочек и вскарабкались по крутому подъему под названием Гуржильон, или Гюлле — то ли улочке, то ли ущелью, ведущему наверх, к Сен-Жюсту.

Почти сразу же они оказались за городом. Отдышавшись после подъема и оглянувшись назад, они увидели, что большой город со своими сорока тысячами жителей, раскинувшийся по обеим сторонам реки, остался внизу. Миновали линию стен, построенных сто пятьдесят лет назад для защиты от англичан, выбрались на самую вершину горы, а оттуда до обители Сен-Жюст оставалось уже рукой подать.

Это был не только монастырь, но и крепость, в которой могла укрыться тысяча человек. Окруженный тридцатишестифутовой стеной с двадцатью двумя башнями, он включал в себя церковь Сен-Жюст, большую трапезную, здание трибунала, двенадцать просторных домов для каноников церкви, двадцать восемь других строений с внутренними дворами, садами, клочками виноградников — одним словом, целый город из величественных зданий. Теперь, многолюдный более обычного из-за присутствия королевской свиты, монастырь цвел многоцветьем одежд и гудел, как гигантский улей.

Один из солдат, дежуривших у ворот, проводил Блеза со стражниками сквозь толпу к дверям главной резиденции, где стояли на часах алебардщики с вышитыми королевскими гербами на груди. Затем, пройдя под аркой, они очутились во внутреннем дворе, в каждом углу которого стояла башенка с винтовой лестницей. Привратник проводил их по одной из этих лестниц в монастырскую комнату с голыми стенами и окнами в свинцовых переплетах.

И сразу же нашелся ответ на один из вопросов, так беспокоивших Блеза: он увидел Анну Руссель, сидевшую в кресле между двумя послушницами, которые стояли по бокам, а на некотором расстоянии от неё — Пьера де ла Барра, изнывающего от ожидания.

Итак, трех актеров, игравших в трагикомедии преследования от Нантюа, будут допрашивать вместе.

Когда она внимательно взглянула на него, он так ясно представил себе свой вид, словно посмотрел в зеркало. В это утро ему удалось побриться, а тюремный надзиратель одолжил ему одежную щетку, однако в остальном на нем лежала разрушительная печать тюрьмы.

В камерах Пьер-Сиза человек быстро покрывается плесенью. Застоявшаяся сырость, отвратительная еда и прежде всего — неотступный страх пыток и смерти оставляют свою отметину на впалых щеках и в запавших глазах. Блез видел слишком многих товарищей по заключению, чтобы питать какие-либо иллюзии насчет своей внешности. И сейчас он почувствовал все это ещё острее из-за контраста, который представляла собой Анна.

Она была одета в темное платье, однако сшитое по последней моде. Полотно её куафа, складки головного убора, атлас платья были безукоризненны. Лицо, с которого сошел дорожный загар, вновь обрело свой великолепный цвет. От неё веяло свежестью, бодростью и уверенностью. Никогда Блез не видел её такой очаровательной.

Поспешно, чтобы скрыть изумление и испуг, но не настолько быстро, чтобы они могли ускользнуть от внимания Блеза, она ответила на его поклон словами: «А, мсье де Лальер!»и улыбкой, которую он так и не смог истолковать. Она казалась далекой — но все же не слишком далекой. Возможно, это была всего лишь дипломатичная улыбка. Он видел, что монахини ни на миг не спускают с неё глаз.

Не было никакой возможности узнать что-нибудь еще. Офицер, командир группы стрелков, стоящих перед закрытой дверью в глубине комнаты, резко бросил:

— Арестованным запрещается каким бы то ни было образом общаться между собой!

Обменявшись долгим взглядом с Пьером, который покачал головой и пожал плечами, Блез с двумя своими стражами отошел к стене.

Потом пришлось долго ждать, пока наконец распахнулись створки двери и церемониймейстер объявил:

— Именем короля! Пусть эти арестованные предстанут перед королем.

Франциск сидел в резном дубовом кресле и выглядел, как всегда, блистательно; за плечом у него стоял Дюпра. Секретарь за столом позади проверял, как заточено перо, собираясь вести протокол. Стражники, доставившие Блеза, и монахини, сопровождавшие Анну, остались снаружи; теперь за спинами пленников стояли шотландские стрелки короля — грубоватого вида люди с дублеными лицами.

Следуя этикету, Анна, Блез и Пьер преклонили колени, опустив головы, и так ожидали королевского позволения подняться. Такого позволения не было долго. Украдкой взглянув на короля, Блез обнаружил, что лицо его носит загадочное выражение. Глаза холодно блеснули, глядя мимо Блеза, словно того не было, а потом все внимание короля сосредоточилось на Анне.

Наконец он проговорил:

— Итак, миледи, прошло некоторое время с тех пор, как мы имели удовольствие видеть вас при дворе.

Она подняла взгляд без улыбки, но впечатление было такое, словно она улыбается:

— Слишком много времени, сир, для того, кто привык к великолепию гостеприимства вашего величества.

— Слишком много, да? Но это не моя вина. Клянусь честью, вы удирали от этого гостеприимства довольно быстро. Даже Пьер де Варти не смог за вами угнаться!

Анна кивнула:

— Это была ошибка, которую я сейчас пытаюсь исправить, вверяя себя снисходительности вашего величества.

Король расхохотался, откинув назад голову:

— Нет, вы поглядите — что за очаровательная дерзость! От вашей женской самоуверенности прямо дух захватывает. После сговора с моими врагами, после того, как вы столь блестяще послужили Англии во вред мне, вы спокойно вверяетесь моей снисходительности!

— О нет, — прожурчал её голос, — я лишь надеюсь на нее, помня, что ваше величество превосходит всех других государей в галантности так же, как превосходит их в величии. Сир, если бы ваше величество были Карлом Австрийским, а я — француженкой, на которой тяготела бы такая же вина, я из гордости не стала бы унижаться и тщетно просить прощения у этого холодного дельца. Но, стоя на коленях перед вашим величеством, я чистосердечно смиряюсь, сознавая, что, хотя вина моя велика, ваше рыцарство безгранично.

Музыкальность речи, чарующие модуляции голоса, великолепная утонченность. И, конечно, точный расчет: если Франциск что и презирал, так это дела; если он чего жаждал, так это славы самого галантного кавалера в Европе; если он кого-то ненавидел, так это императора Карла. Но прежде всего и превыше всего он любил красоту — а эта женщина представлялась ему исключительно красивой.

Блезу показалось, что короля опутывают какие-то колдовские сети. Он видел, как изменилось выражение лица Франциска: из сурового оно, словно под пальцами невидимого скульптора, превратилось в самодовольное. Глаза смягчились, над бородой сверкнула улыбка, румянец удовольствия окрасил бледные щеки…

Блез вспомнил, как Луиза Савойская обвиняла Анну в том, что та напустила на её сына чары; теперь ему была понятна причина этого обвинения. Он и раньше бывал свидетелем странных перемен в Анне, но эта ловкая, находчивая просительница, очаровательная обольстительница внезапно показалась ему совершенно чужой и незнакомой.

Эта безукоризненная придворная дама ничего общего не имела с той Анной Руссель, которую он знал. Слушая её чарующий голос, он почему-то окончательно пал духом и почувствовал себя более отвергнутым, чем в минуты, когда она испепеляла его своим гневом.

— Клянусь Богом, — произнес Франциск, снова рассмеявшись, но в этот раз в смехе его чувствовалось довольство, — боюсь, что вы меня переоцениваете, мадемуазель. Однако мое рыцарство простирается во всяком случае настолько далеко, что я прошу вас подняться с колен и сесть. Эй, кто-нибудь! Кресло для миледи Руссель! Если бы все мои враги были так привлекательны, как вы, то я с радостью обменял на них некоторых моих друзей…

Она встала и, прежде чем сесть в кресло, поданное слугой, склонилась перед королем в глубоком реверансе.

Король добавил:

— Однако не заблуждайтесь во мне. Ваши преступления ужасны и требуют от меня суровости. Нет сомнения, что из-за них вы потеряете голову…

Его улыбка позволяла предполагать, что это всего лишь игра слов.

— Однако отложим пока приговор и вынесем его попозже. — Если бы Франциск обещал ей герцогство, то говорил бы тем же тоном. — А тем временем позвольте выразить надежду, что заключение ваше не слишком сурово и что сестры монастыря Сен-Пьер достаточно милосердны.

— Подобно вашему величеству, они — сама доброта. Однако Сен-Пьер — не двор вашего величества. Я сдалась господину де ла Палису не для того, чтобы меня заточили в монастырь. Ах, государь мой, каким тусклым показался мне савойский двор после незабываемых лет в Блуа и в Париже!

Король просиял:

— Так вы тосковали по вашему дому?

— Клянусь Богом!

По крайней мере одной причиной для тревоги у Блеза стало меньше. Как верный подданный, он теперь почувствовал, что беспокоится о короле больше, чем об Анне. Однако следующие реплики вытеснили у него из головы все остальное.

— Ну, посмотрим, посмотрим, — задумчиво произнес Франциск. — Меня тут наводят на мысль, что вы готовы стать одной из нас — доброй француженкой. У вас есть при дворе чрезвычайно деятельный друг, миледи.

Она чуть помедлила:

— Ваше величество имеет в виду мсье де Норвиля?

— Безусловно. Этот дворянин стал далеко не последним из наших высоко ценимых слуг… — Король взглянул на Дюпра. — Не так ли, господин канцлер?

Блез не обратил внимания на ответ. Де Норвиль?! Де Норвиль — слуга короля? Главный агент Бурбона — здесь, при дворе Франциска? Это было невозможно. Это было абсурдно, словно безумный сон.

Выйдя наконец из оцепенения, Блез услышал, как Анна говорит:

— Сдаваясь кавалеристам вашего величества, я не знала, что господин де Норвиль в Лионе. Я ни разу ещё не имела удовольствия встретиться с ним, хоть мы и помолвлены. Однако он соизволил написать мне в монастырь с позволения вашего величества.

Сон превращался в кошмар. В путанице этого кошмара Блез ощутил ледяное дыхание ужаса, какое сопровождает победу злых сил. И в этом ужасе участвовала Анна.

— Я позабочусь, — сказал Франциск, — чтобы вы увиделись со своим женихом, и притом в самом скором времени. Не будь ваше дело столь безнадежным… — улыбка короля противоречила его словам, — я поздравил бы его. Однако это напомнило мне о другом… Вы призваны сюда не для того, чтобы вас судили, но для того, чтобы помочь мне судить этого предателя, — раскосые глаза обратились к Блезу, в голосе, прежде бархатном, зазвучал металл, — этого гнусного злодея. Вы, там, вставайте. Я даю вам позволение защищаться, если можете.

Охватившее Блеза гневное замешательство сменилось яростным чувством попранной справедливости, вытеснившим почтение к королю. Достаточно и того, что Анна Руссель, открытый враг Франции, будет обласкана и прощена. Но чтобы такого Иуду, как де Норвиль, приняли ко двору, а честных людей называли предателями…

— Сир, я не предатель и не злодей. Я потерпел неудачу в деле, которое мне поручили, — да, это провал, но не предательство.

Король смерил его взглядом с головы до ног:

— Клянусь Богом, дерзко кукарекает этот петушок. Думаю, когда мы с тобой покончим, ты запоешь потише.

Он повернулся к Анне, прищурившись. Его голос вновь зазвучал сладко — слишком сладко:

— А что вы скажете о нем, миледи? Вы должны достаточно хорошо его знать…

Если король ждал хоть следа эмоций, то миледи Руссель его разочаровала. Она посмотрела на Блеза с отчужденностью знатной дамы, глядящей на какого-то конюха, который когда-то прислуживал ей и о котором теперь пришлось по необходимости вспомнить.

— Сир, хоть это меня и не касается, я удивлена, что вы считаете этого человека предателем. Он повиновался приказам герцогини Ангулемской, сопровождая меня из Франции. Это я покинула мадам де Перон в Сансе, и ему ничего другого не оставалось, как последовать за мною. А что до недавнего дела — честное слово, мне кажется, он сделал все, что мог. Вашему величеству известно, какую шутку я с ним сыграла… С моей стороны это была очень злая шутка.

— Весьма злая, мадемуазель.

— Увы, действительно! Но он шел за мною по следу — он и вот этот молодой дворянин, — она легким кивком указала на Пьера, стоящего рядом с Блезом, — и в конце концов меня изловили. Он, без сомнения, туповат. Но если из-за этого считать его предателем, то, боюсь, придется повесить множество других солдат вашего величества. Да, туповатый, простоватый человек — что же еще?

Она достала из бархатной сумочки на поясе ароматический шарик и небрежно понюхала его. От её тона и поведения Блез похолодел. Конечно, она играла роль, чтобы укрепить уже отвоеванные позиции, но Блез не находил в этом утешения.

Скрытая напряженность государя ослабла. Он не смог уловить в её ответе ни одной фальшивой ноты. Конечно же, это было смехотворно — вообразить, что такая безукоризненная, блестящая женщина могла увлечься столь мелкой сошкой, как этот арестант. Тем не менее Франциск не смог удержаться от колкости:

— Однако для того, чтобы восхищаться некоей очаровательной девицей и ради неё презреть свой долг, — на это у него смекалки хватило.

Анна взглянула вопросительно:

— В самом деле?..

— Да. Видите ли, у нас есть признание этого чернобородого мошенника, который сопровождал вас от Нантюа. Перед тем, как его вздернули в Роане, он — под пыткой — разговаривал достаточно охотно. Нам известно, что произошло в охотничьем домике мсье де Шамана.

Смутным утешением для Блеза было то, что Анна обнаружила некоторое подобие чувства. Ее глаза увлажнились:

— Бедный Этьен! Он был преданным слугой…

Затем продолжала рассеянно:

— Произошло?.. Не могу понять мысль вашего величества…

— Разве де Лальер не позволил негодяю бежать и не понуждал вас присоединиться к беглецу? Если даже поверить остальным его россказням — а я им не верю, — разве это поступок верноподданного француза?.. Хотя, признаюсь, искушение было велико… — добавил король, окидывая её сальным взглядом.

Анна отозвалась с высокомерной холодностью:

— Надеюсь, ваше величество не имеет в виду, что этот человек… и я… — Она оборвала фразу и пристально посмотрела на короля. — Боже справедливый!

— Я ничего не имею в виду, кроме того, что он — предатель.

— А? Ну, вашему величеству лучше знать… Я бы назвала это глупостью. Разочарованный тем, что господина Бурбона там не оказалось, он не видел смысла задерживать меня. Он всегда проявлял галантность. А помимо того, откуда ему было знать, — в её голосе снова зазвучала музыка, — что я предпочту вверить себя милосердию вашего величества, а не возвращаться в Англию или в Савойю?

И тогда грянул гром.

— Вам, по-видимому, неизвестна одна подробность, миледи: он на содержании у Бурбона. Искупает ли это глупость?

— Сир! — взорвался Блез.

Во всем, что говорилось раньше, для него не было ничего особенно неожиданного, если не считать откровений, касающихся де Норвиля. Участие его семьи в мятеже, предвзятость короля, его собственный дурацкий промах в Нантюа — все это могло послужить основанием для обвинения в предательстве. Допросы, которым его подвергали в тюрьме, подготовили его к такой мысли. Но это чудовищное обвинение вообще не имело никакого смысла!..

— Сир, я протестую. Вашему величеству известно, что это не так. Монсеньор де Воль может поручиться…

— Пусть ручается за самого себя. Он тоже совершил измену и ответит за нее.

— Господин де Воль?!

— Вот именно — каков господин, таков и слуга. Но сейчас мы не будем говорить о нем. Вы отрицаете, что находитесь на содержании у герцога?

— Отрицаю ли я? Да я Бога и всех святых призываю в свидетели, что отрицаю!

— Ну, тогда объясните вот это! Дюпра, пожалуйста, ту расписку.

И, когда канцлер подал ему бумагу со стола, Франциск поманил Блеза пальцем:

— Подойдите сюда. Взгляните и перестаньте лгать!

Ошеломленный Блез смотрел на свою собственную подпись, нацарапанную на листе бумаги. Он видел знакомый росчерк своего имени. Не сразу смог Блез прочитать остальное; потом слова постепенно сложились во фразы:

«Я, Блез де Лальер, в настоящее время кавалерист в роте сеньора Пьера де Баярда, но отныне по должности капитан тридцати кавалеристов в гвардии монсеньора Карла, герцога Бурбонского, сим подтверждаю получение от Жана де Норвиля, советника и казначея означенного герцога, наличных денег в сумме ста пятидесяти турских ливров — в качестве выданной вперед платы за упомянутую службу за месяцы август, сентябрь и октябрь текущего года. И сим свидетельствую, что оный Жан де Норвиль указанную сумму уплатил. Что удостоверяется моею подписью и печатью сего июля двадцать шестого дня года одна тысяча пятьсот двадцать третьего.

Блез де Лальер».

Да, подпись была его, печать была его, указанная сумма равнялась четверти платы, которую предлагал ему де Норвиль. Однако, если только он совершенно не потерял голову тогда в Лальере, он видел эту бумагу в первый раз. И у него в памяти живо встала каждая минута того дня.

— Ну? — резко спросил король.

— Сир, я никогда не подписывал эту бумагу. Де Норвиль сделал мне такое предложение, как известно вашему величеству. Я отверг его и был в результате изгнан из дома моего отца.

— Вы прикидываетесь, что это подделка?

— И притом бесчестнейшая.

— Ну, а печать?

— Она подделана так же, как и подпись. Я умоляю ваше величество сказать мне, как эта бумага попала сюда!

— Да как — от человека, которому вы её дали, от господина де Норвиля. И позвольте вам сказать, что заявление о подделке — это самый простой способ защиты, к которому может прибегнуть любой мошенник, когда его ловят за руку, как вас.

Блез почувствовал, что не может сказать ни слова — не от смущения, а от гнева. Быть осужденным за неудачу — это одно, но быть осужденным на основании доказательства, подделанного подлецом, — совсем иное дело. Он стоял, глядя в лицо королю, с пылающими щеками и стиснутыми кулаками.

Неожиданно Пьер де ла Барр, тоже чуть не дымящийся от гнева, выпалил:

— Сир, я могу сказать несколько слов? Я знаю этого де Норвиля как негодяя и головореза, который предал бы нас всех смерти во время поездки в Роан, если б у него получилось. Я находился рядом с господином де Лальером весь последний год. И готов жизнь свою прозакладывать, что в ротах вашего величества нет более верного дворянина. И я спрашиваю…

— Замолчите, мсье! — нетерпеливо оборвал король. — Не вам тут рот раскрывать! Ваше счастье, что вы были пажом у мадам д'Алансон и что добрый губернатор Парижа — ваш родственник. Радуйтесь, что никто не подвергает сомнению вашу верность. И помалкивайте, пока вас не спрашивают.

К Блезу вернулся дар речи:

— Я заявляю о своем праве стать с этим негодяем лицом к лицу и загнать его ложь обратно ему в глотку. Ваше величество дарует мне, по крайней мере, это право?

Глаза короля вспыхнули:

— Ну-ка поосторожнее и потише. Вы забыли, где находитесь. Случилось так, что господин де Норвиль точно так же жаждет поглядеть вам в лицо. Против вас свидетельствует не только этот клочок бумаги… И я вам прямо заявляю: прежде, чем вас четвертуют на площади Гренет, вы ещё раз подпишете свое имя — на этот раз под полным признанием!..

И приказал одному из слуг:

— Приведите к нам мсье де Норвиля!

 

Глава 37

Если бы презрение, ненависть и возмущение, сосредоточенные в паре глаз, могли пронзить трехслойный панцирь уверенности, то Жан де Норвиль по меньшей мере почувствовал бы себя неловко под пристальным взглядом Блеза, который неотрывно следил за ним, пока он шел через комнату, и словно пригвоздил к полу, когда де Норвиль кланялся королю. Однако зло, как и добро, бывает иногда чистым и беспримесным.

Стыд может чувствовать лишь второразрядный подлец. Человек, совершенно лишенный совести, — это святой наоборот. Он следует за путеводной звездой собственной выгоды без малейших колебаний.

Взгляд де Норвиля не был таким же пристальным, он холодно скользнул по Блезу — без всяких признаков уклончивости, но абсолютно безразлично. И в самом деле, он казался настолько спокойным, что любой посторонний наблюдатель, увидев невозмутимого де Норвиля и пылающего гневом Блеза, сразу предположил бы, что первый безгрешен, а второй виновен во всех на свете преступлениях.

— Ваше величество посылали за мной?

В каждом движении де Норвиля сквозило изящество и почтительность. От его одежды, манер и красивого лица веяло уверенностью и достоинством. Потом, повернувшись в сторону Анны Руссель, он выразил на лице изумленное восхищение и отступил на шаг:

— Это?..

Вопрос деликатно завис где-то между робостью и восторгом.

— Да, друг мой, — улыбнулся Франциск. — Сожалею, что вам приходится впервые встретить свою невесту в таких обстоятельствах. Тем не менее я счастлив, что именно мне доводится представить вас друг другу. Миледи Руссель — мсье де Норвиль.

Анна привстала для реверанса; де Норвиль, целуя ей руку, почти преклонил колено.

— Наконец-то! — сказал он, и ему удалось вложить в свои слова и страсть, и восхищение, и радость от исполнившегося стремления. Он был одновременно мягок, нежен и величествен.

Ни одна женщина, что бы она о нем ни думала, не смогла бы игнорировать его обаяние. Анна улыбнулась и пробормотала пару фраз.

Он снова поклонился:

— Так редко бывает, миледи, что осуществленная надежда посрамляет самый смелый полет воображения…

Затем последовали выражения заботы о её благополучии, сожаления по поводу неблагоприятных обстоятельств, над коими он не имел власти и кои до сих пор препятствовали ему пасть к её ногам.

Блез, слушая поток любезностей де Норвиля, вынужден был признать, что человек этот великолепен, и позавидовал ему; гнев его от этого, однако, не утих.

— Надеюсь, мадемуазель, — говорил между тем де Норвиль, — то, что со времени нашей помолвки я исправил старые ошибки и обратился к покровительству его величества, не создаст у вас предвзятого мнения обо мне…

Она ответила дипломатично:

— Когда вы расскажете мне о причинах вашего обращения, мсье, то они, без сомнения, убедят меня. Разумеется, я с нетерпением ожидаю, когда смогу их выслушать, и надеюсь, что его величество позволит мне услышать их вскорости.

— Не позже, чем сегодня, — вставил Франциск. — Но пока что нам надо управиться с другим делом.

И обратился к де Норвилю:

— Мсье, вот этот арестант, Блез де Лальер, заявляет, что расписка, которую вы мне передали, — поддельная. Это весьма серьезное обвинение. Что вы можете ответить на него?

Центр сцены сразу же переместился. Однако глаза де Норвиля на миг ещё задержались на Анне, прежде чем он перевел рассеянный взгляд на Блеза.

— Подделка?

— Вы знаете, что это подделка, — вспыхнул Блез. — Вам известно, что я не принял предложенной вами должности капитана в войске герцога Бурбонского. Вам известно, что произошло во время обеда, когда вы и другие набросились на монсеньора де Воля, и то, как я один вместе с маркизом стоял на стороне короля и как мой отец из-за этого обошелся со мною. Я все ещё не могу поверить, что есть человек, настолько лишенный стыда, чтобы составить этот документ и подделать мое имя и печать в полном противоречии со всем, что произошло в действительности.

На этот раз де Норвиль спокойно выдержал пристальный взгляд Блеза. У него был невозмутимый, хотя немного скучающий вид. В конце речи Блеза он улыбнулся.

— Ваше величество, что я могу сказать? Бумага эта говорит сама за себя. Монсеньор Дюпра, я уверен, позаботился сравнить подпись и печать с другими, заведомо подлинными. А что до всего остального, тут только слово этого человека против моего — если не брать в расчет, что его действия подтверждают мою правоту. Я признаю, что если бы он исправно служил вашему величеству, то оставалось бы место для сомнений. Но он послужил вашему величеству столь плохо, что вследствие его попустительства провалился главный, мастерски задуманный ход против врага. Разумеется, его расписка на сто пятьдесят ливров — не единственный счет к нему. Я весьма удивился бы, если бы он, будучи пойман, как сейчас, не объявил бы её подделкой. А что ещё ему остается?

— Вот и я то же самое сказал, — кивнул король. — Хороший ответ.

И снова Блез почувствовал, что у него нет слов, — и на миг ошутил свою беспомощность. Что можно противопоставить такому наглому бесстыдству? Ох, если бы только он мог схватить этого де Норвиля за глотку…

— Нет, сир, с вашего позволения, — вмешался тут Пьер, которого не устрашили нахмуренные брови короля, — не такой уж хороший ответ. Пусть он скажет, почему — если господин де Лальер действительно принял герцогские деньги, — почему он пытался убить его вместе со всеми нами по дороге в Роан. Дьявольски странную шутку он пытался сыграть с одним из своих собственных людей, как я посмотрю!

— Клянусь Богом, — резко оборвал его Франциск, — с вашим языком вы сядете в сортир, мой милый, и причем очень скоро… Однако в его словах есть смысл — да, признаю это, — есть смысл, господин де Норвиль.

Тот поднял брови:

— Какой смысл, ваше величество? Конечно же, этот молодой дворянин не настолько потерял правдивость, чтобы обвинять меня в попытке убить кого-нибудь! Если компания чересчур горячих деревенских дворянчиков, над которыми я не имел никакой власти, без моего ведома напала на отряд монсеньора де Воля, то могу ли я нести за это ответственность? Указанные дворяне выданы вашему величеству, и большинство из них сейчас ожидает суда и приговора. Прикажите расспросить их, посылал я их на это или нет!

Дюпра заметил:

— Их уже допрашивали. Никто из них не высказал таких обвинений против господина де Норвиля.

— Ну вот, — улыбнулся король, — смысла и не стало.

Блез овладел собой. Сейчас не время для страстей, его положение требует хладнокровной работы мысли. Вероятно, это последний случай, когда он может защищать себя. Вопрос Пьера дал ему путеводную нить.

— Но, сир, — заметил он, — если мне дали место на службе герцога, как притворно утверждает этот человек, то не странно ли, что я был изгнан из отцовского дома именно за верность вашему величеству? Чего ещё мог требовать от меня мой отец, кроме службы герцогу? А он отрекся от меня, потому что я отверг её.

Король пожал плечами:

— Всему этому уже есть прекрасное объяснение… Однако ответьте ему, господин де Норвиль. Чистая потеха гонять эту лису из одной норы в другую…

Де Норвиль поклонился.

— С радостью, ваше величество… Память мсье де Лальера так же хромает, как и его честность. Попробую освежить её. Вы вспомните, сударь, — хотя, вероятно, и не признаете этого, — что ваше назначение в гвардию герцога в то время надлежало хранить в тайне от любого лица, за исключением самого герцога. Ни ваш отец, ни брат, ни кто-либо иной не должны были об этом услышать. Вы приняли самое торжественное обязательство на сей счет. И, замечу, все ещё соблюдаете его. Однако не притворяйтесь удивленным, что ваш отец, который ничего не знал о соглашении, повел себя так. В то время для вас это не явилось неожиданностью.

— И, может быть, вы напомните мне также, — сказал Блез, — о причинах такой секретности?

— Опять же с радостью, милейший. Придавалось большое значение тому, чтобы человек, которого считают верным, хотя в действительности он служит герцогу, был близок к маркизу де Волю и действовал в пользу монсеньора де Бурбона в противном лагере… Ах, ваше величество, как сокрушаюсь я ныне об этих интригах! Однако, раскрыв их, я надеюсь хоть частично искупить свою вину… Позвольте мне далее напомнить этому господину, как хорошо был исполнен сей план, — воистину, превыше всех ожиданий. Во-первых, ему, доброму последователю Бурбона, удалось тайком увезти миледи Руссель из Франции. Затем он послужил герцогу, обеспечив провал арестов, которые ваше величество замыслили. Сэру Джону Русселю, миледи Анне и всей их группе можно было бы не беспокоиться так в Нантюа, знай они, как мало следует опасаться мсье де Лальера. Но, поскольку никто не догадывался о его связи с герцогом, он все ещё мог бы оправдаться перед вашим величеством, если бы не факты, о которых я имел честь сообщить.

— Едва ли, друг мой, — заметил король, — едва ли… Этот предатель достаточно сильно смердел ещё прежде, чем вы его разоблачили.

— Поистине, — поклонился де Норвиль, — ваше величество непросто ввести в заблуждение…

Однако Блез придерживал своего козырного туза до последнего. По его мнению, существовал один пункт, который не могла исказить никакая ложь. Стоит только объявить его — и он выиграет. Теперь настало время для этого довода.

— А не приходило ли вам на ум, ваше величество, — спросил он, стараясь, чтобы его голос звучал ровно, — что если бы я тайно состоял на содержании у герцога, то вряд ли сообщил маркизу де Волю о прибытии в Женеву сэра Джона Русселя? Тогда вообще не было бы никакого преследования, и планы милорда Русселя исполнились без помех. Мне требовалось только держать язык за зубами, чего хотела от меня присутствующая здесь миледи… Разве это не правда, мадемуазель? — потребовал он ответа.

Очевидно, из-за глубокой задумчивости, Анна ответила не сразу. Потом подняла глаза:

— Да, совершенно верно. Я упрашивала мсье де Лальера не сообщать маркизу о моем брате, а он отказался выполнить мою просьбу.

Де Норвиль тут же ухватился за это:

— Иными словами — он позаботился о том, чтобы вы были начеку. Верный слуга короля так не сделал бы. Возможно, это навело вас на подозрение, что он служит герцогу?

Он явно ждал утвердительного ответа, но миледи покачала головой:

— Нет, у меня не возникло такого подозрения.

Де Норвиль улыбнулся:

— Он превосходный актер.

Блез стоял на своем:

— Мне хотелось бы все-таки узнать, зачем это я, будучи сторонником Бурбона, выдал присутствие сэра Джона в Женеве монсеньору маркизу и тем самым вызвал преследование, которое было совершенно ни к чему, если я намеревался его провалить. Какую цель я тут преследовал?

Взглянув мельком на Анну, он внезапно заметил в её глазах одобрение. Она едва заметно кивнула. Однако, ожидая замешательства со стороны де Норвиля, он вдруг почувствовал смятение и тревогу, когда тот лишь обменялся улыбками с королем и канцлером Дюпра.

— Повторяю, сир: этот де Лальер — превосходный актер… Но подходящее ли здесь время и место, чтобы?..

Король беззаботно махнул рукой:

— Почему бы и нет? Забава слишком хороша, чтобы её прекратить.

— Тогда, с вашего позволения, — обратился де Норвиль к Блезу, — я задам вам ещё один вопрос… Вы ведь беззаветно преданы маркизу де Волю?

— Да, конечно.

— По-моему, вы его крестник?

— Да.

— И воспитывались в его доме?

— Я имел эту честь.

— Тогда можно предположить, что его сердце открыто для вас, что вы знаете его близко?

Блез гордо поднял голову:

— Монсеньор всегда обходится со мною, как с сыном.

— Великолепно! — произнес де Норвиль, покосившись на короля. — Мы делаем успехи. Впервые за сегодняшний день мсье де Лальер согласился сказать правду…

Его следующая фраза обрушилась на Блеза, словно удар кинжала:

— Ну, значит, если вы так близки с маркизом, то должны знать о его симпатиях к коннетаблю де Бурбону?

— Я знаю, что ничего такого не было и в помине. Смехотворная мысль! Подобно любому французу, он восхищался герцогом в прежние дни, до этих несчастий.

— Возможно, подобно вашему капитану Баярду, который не так давно посвятил в рыцари младшего сына герцога.

— Подобно тому, как он имел честь посвятить в рыцари его величество, — горячо парировал Блез. — Клянусь крестом Господним, если вы пытаетесь забросать вашим навозом господина Баярда и маркиза де Воля…

Де Норвиль прервал его:

— Не надо красивых фраз, друг мой. Мы имеем дело с фактами, а не с риторическими фигурами. Отвечайте на мои вопросы. Вы сопровождали маркиза в его миссии в Швейцарию до Роана. Вы находились с ним в Мулене ночью двадцать пятого июля?

— Конечно. И что же из этого?

— А вот что. Будучи так близки к нему, вы не могли не знать, что маркиз тайно посетил монсеньора де Бурбона в ту ночь и оставался у него более часа.

— Он не делал этого. Он не покидал гостиницу.

— Увы! — Де Норвиль покачал головой. — Этот сударь снова отклоняется с пути истины… Он не может держаться правды так долго. Или, вероятно, лгал монсеньор де Бурбон, хотя я не вижу для этого причин. Герцог определенно заверил меня, что мсье де Воль обещал ему сочувствие и тайную поддержку. Маркиз сожалел, что должен притворяться перед его величеством, — например, требовать немедленного ареста герцога. Но он достаточно хорошо знал, что король в бесконечной доброте своей не желал тогда предпринимать такого шага. И маркиз советовал монсеньору де Бурбону бежать из Франции — каковому совету он и последовал.

— Господи Боже! — задохнулся Блез. — Конечно же, ваше величество не поверит голословным утверждениям этого человека в таком деле!

— Я допрошу об этом де Воля, когда он приедет, — сказал Франциск. — Продолжайте, господин де Норвиль.

— Этот арестант способен отрицать все, что угодно, но он не сможет не признать, что вечером двадцать шестого июля маркиз раскрыл мне и группе мятежников, собравшихся в Лальере, все, что известно королю касательно заговора, и планы его подавления.

Нельзя было придумать более изощренного хода. Де Норвиль пункт за пунктом воспроизвел все, что говорил маркиз, и в его передаче эти слова выглядели достаточно страшно. Смелую тактику де Сюрси, который старался подрубить самые корни заговора, Норвиль представил как выдачу важных государственных тайн.

Блез не мог отрицать эти утверждения — разве только попытаться смягчить участь маркиза, настаивая на другом истолковании. И чем дольше он слушал, тем сильнее нарастало в нем чувство ужаса.

До сих пор его заботила собственная судьба, несправедливость по отношению к себе самому. Теперь стала ясна цель вопросов, которые ему задавали в тюрьме. Коварные планы де Норвиля простирались гораздо дальше личной гибели Блеза. Это была лишь случайная деталь куда более крупной игры. Маркиз под угрозой, и даже Баярд!

Кто же следующий? Какова конечная цель де Норвиля? Эта мысль отрезвляла. Она погасила пламя гнева, но зато внезапно утвердила его решимость, укрепила отчаянное желание любым путем отвратить угрозу, нависшую не только над ним самим, но и над двумя людьми, которых он любил.

Подготовленный таким образом ко всему, он уже не удивился, услышав, что, зная о тайной измене маркиза, он, естественно, сообщил ему о прибытии Русселя в Женеву, что именно де Сюрси распорядился создать видимость преследования, дабы оправдаться перед королем, и что маркиз дал очередное доказательство своей измены, назначив Блеза для этой миссии, несмотря на королевское предупреждение насчет него.

Блез прибег к иронии:

— Полагаю, что монсеньор де Воль приказал мне убить Симона де Монжу, хотя мы так легко могли создать эту самую видимость, о которой вы говорите, позволив герцогу Савойскому закрыть проход…

И снова у де Норвиля нашелся готовый ответ:

— Я уверен, что маркиз предвидел вероятность вмешательства герцога, как и то, что такое простое оправдание едва ли будет принято королем.

— Несомненно, он предсказал также и шутку, которую сыграют со мною в Нантюа, и приказал мне идти по следу миледи Руссель.

— Нет, но позвольте мне сделать вам комплимент за то, с каким проворством и находчивостью вы использовали такую простую хитрость для оправдания неудачи. Я согласен с его величеством, что дело пахло плохо, но вы все-таки могли бы ещё выпутаться, если бы не я.

Блез обратился к королю:

— Ваше величество, не сочтете ли возможным вызвать в Лион моего отца, Антуана де Лальера? Он — отъявленный мой враг, но человек чести. Он мог бы доказать, что этот человек лжет, причем в стольких пунктах, что не хватит времени на их перечисление.

Франциск зевнул. Он уже заскучал от этого допроса, отвлекся и последние несколько минут с восхищением разглядывал Анну Руссель.

— Совершенно невозможно, — сказал он. — Когда был конфискован Лальер, вашего отца отправили вместе с другими бурбонскими мятежниками в заключение в Лош — слишком далеко, чтобы доставить его сюда в удобное время, даже если бы это и послужило нашей цели. Его допросят там или в Париже… Благодаря этому дворянину, — Франциск кивком указал на де Норвиля, — нам известно о нем многое.

Лальер конфискован!.. В воображении Блеза промелькнула картина разграбленного замка. А мать и сестра — что случилось с ними?

— С нас довольно, — продолжал между тем король. — Конечно, вы не можете пожаловаться, что мы судили вас несправедливо и не позволили защитить себя. Никто и никогда не упрекнет меня в несправедливости, даже к предателям… Господин канцлер, — он взглянул на Дюпра, — я предпочел бы, чтобы вы кратко подытожили факты и сделали нам одолжение, изложив свое суждение по этому делу.

Жирные щеки канцлера удовлетворенно затряслись:

— По моему скромному мнению, сир, дело выглядит следующим образом. Предположим, что господин де Норвиль предпочел не выдвигать вообще никаких обвинений; в этом случае подсудимый все же виновен в грубом пренебрежении своим долгом, в непростительной неудаче при исполнении приказов, ему отданных. И поскольку, как солдат, он должен быть судим не по гражданским, а по военным законам, вашему величеству следует вынести ему смертный приговор. Другие люди, и получше него, были казнены за гораздо меньшие провинности. Во дни правления короля Людовика, одиннадцатого носителя этого имени…

Как юрист, Дюпра не мог обойтись без упоминания прецедентов. И начал излагать их — один за другим.

Вспомнив школьную уловку, которой научился много лет назад, Блез быстрым шепотом сказал де ла Барру, шевеля лишь уголком рта:

— Моя мать — найди её и привези в Лион. Она может свидетельствовать против этого сукина сына. Вероятно, она ещё где-то поблизости от Лальера. Понял?

— Да, — шепнул Пьер, тоже не пошевелив губами.

— А во дни короля Карла, восьмого носителя этого имени… — говорил Дюпра.

Блез смотрел в пол.

— Достань денег… как-нибудь. Подберись к тюремщику. Надежда ещё есть. Я не сдаюсь. Помни, это ради маркиза… и других. Понял?

— Да.

— Следовательно, в любом случае, — заключил Дюпра, — он должен подвергнуться каре за измену.

— Быть по сему, — произнес Франциск, глядя из-под полуопущенных век на Анну.

— Одну минутку, ваше величество, — продолжал Дюпра. — До сих пор мы не учитывали обвинений господина де Норвиля. Однако ими нельзя пренебречь. Они чрезвычайно весомы, ибо касаются не только этого человека, но и самого маркиза и, возможно, также других людей. Они должны быть подкреплены признанием…

Дюпра возвысил голос:

— Мы надеемся, что таковое признание может быть добровольным и полным. Я предлагаю дать подсудимому неделю, дабы он решил, скажет ли правду без лишних страданий. Если к концу этого срока он все ещё будет упорствовать, то следует добиться от него правды такими способами, которые найдут наиболее удобными пыточных дел мастера вашего величества. Затем, когда полное признание будет подписано, смертный приговор приведут в исполнение на площади Гренет. Последует ли на сие одобрение вашего величества?

— Ты понял? — повторил Блез. Он надеялся, что Пьер поймет: есть пределы выдержки для существа из плоти и крови, у кого угодно можно вырвать признание, когда боль и изнурение сломят волю.

— Да. Клянусь Богом, сделаю все, что смогу.

Франциск потянулся:

— Блестящая мысль, господин канцлер. Позаботьтесь, чтобы она была исполнена.

И бросил Блезу:

— Еще неделю ваши руки-ноги будут в целости, сударь… Примите мой совет: сохраните их невредимыми. Будете иметь более пристойный вид на площади Гренет.

Больше он не мог удержаться и снова взглянул на Анну:

— Что случилось, миледи? Вы побледнели… О, тысяча извинений! О некоторых вещах не следует говорить в присутствии дам… Но, по-моему, сегодня вы узнали о своем оруженосце много нового, не так ли?

Анна ответила слабым голосом:

— Действительно, ваше величество…

— Ну, тогда мы на этот раз больше вас не задерживаем. Льщу себя надеждой на удовольствие от следующей встречи в скором времени. А пока, господин де Норвиль, препроводите нашу очаровательную пленницу в аббатство Сен-Пьер. Даю вам позволение сообщить ей, почему вы поступили к нам на службу. Можете даже побуждать её последовать вашему примеру. Не могу представить себе более талантливого ходатая!

— Если не считать вас, ваше величество.

Король самодовольно улыбнулся:

— Вы так думаете? Ну, в таком случае я могу тоже попробовать… попозже.

 

Глава 38

Аббатство Сен-Пьер было одним из старейших женских монастырей во Франции. К этому времени его история насчитывала определенно не менее семисот лет, а более вероятно — около тысячи. Оно занимало целый квартал в той части Лиона, которая расположена между Роной и Соной, и содержало в своих стенах церкви, аббатские постройки, дома, сады и огороды, — обширное пространство площадью во много акров.

Но это было лишь центральное ядро владений монастыря. Снаружи, окаймляя стены, тянулись дома, лавки и таверны, находящиеся во владении аббатства и приумножающие его доходы. Ему принадлежали фермы в Ла-Гильотьере и право взимания пошлин за перевоз на двух реках. Монастырь распоряжался четырнадцатью приориями в окрестностях города и многочисленными приходами и бенефициями. Его вассалами были знатные господа, оказывавшие ему должное почтение.

Подчиняясь непосредственно папе, Сен-Пьер в течение столетий сохранял высокомерную независимость от властей меньшего ранга. Список его постоянных монахинь состоял из тридцати трех дам не просто аристократических, но самых аристократических фамилий, аббатиса же была персоной настолько значительной, что о её избрании равно пеклись папа, король и городские власти Лиона.

Однако величие приводит к излишествам, противоречащим строгим правилам святого Бенедикта, и в последнее время как папа, так и король приняли меры, несколько подрезавшие аббатству крылышки. В монастыре, в трапезной и в опочивальнях были введены более строгие порядки. Монахини в своих величественных рясах уже не появлялись в обществе, не принимали в личных апартаментах по своему желанию друзей, не были больше окружены состоящими при их особах слугами. Теперь сан считался чуть менее высоким, чем прежде, а послушниц, которые им прислуживали, отбирали более тщательно.

Однако тысячелетние традиции за десятилетие не искоренишь. Аббатиса, Антуанетта д'Арманьяк, никому не уступала в знатности. Святые сестры из монастыря Сен-Пьер все ещё составляли избранное общество, а само аббатство оставалось немалой силой.

То, что Анна Руссель номинально заключена в такой монастырь, было одновременно и данью её знатности, и знаком королевского расположения. Ей прислуживали сестры-послушницы, она занимала дом с собственным садом, ранее служивший резиденцией одной из дам, постоянно гостивших в обители и покинувшей аббатство, когда было восстановлено «правило дортуара». По приказу аббатисы Анне оказывались все знаки вежливости и внимания. Нельзя было пожелать более приятного места заключения — или более тактичного.

Верхом на муле, в сопровождении двух сестер-послушниц, тоже верховых, и господина де Норвиля с его слугами, Анна спустилась по крутым склонам Сен-Жюста, проехала Сонский мост и квартал Сен-Низье за ним, потом пересекла площадь Шанвр, достигнув наконец главного входа в аббатство на улице Сен-Пьер. Королевского приказа оказалось достаточно, чтобы де Норвилю позволено было войти, хотя слуги его остались за воротами.

Миновав ворота, они оказались перед двумя церквями — Сен-Пьер и Сен-Сатюрнен, которые посещали и прихожане-миряне, и обитатели аббатства. Между храмами и позади них раскинулось кладбище — молчаливое скопище древних гробниц, заброшенных и замшелых, между которыми легкий ветерок гонял уже опадающие листья. К этому кладбищу де Норвиль и повел Анну. Понизив голос, он объяснил:

— Если вы не против, мадемуазель, лучше поговорим не в помещении. Там могут подслушивать…

А когда послушницы собрались было последовать за ними, он отпустил их именем короля с таким властным видом, что они сразу же исчезли.

Оставался, может быть, один час дневного света до вечерни; однако небо было затянуто низкими облаками, а стены двух церквей ещё сильнее затеняли кладбище. Пробираясь между могилами, Анна почувствовала холод и плотнее запахнула длинный плащ. На оставшейся позади части кладбища было немного светлее, но вообще весь неправильной формы двор просматривался из многочисленных окон аббатства.

— Пока нас видно, — заметил де Норвиль, — не возникнет никаких претензий в отношении пристойности. Главное — чтобы нас не слышали… Странное место для свидания наедине, миледи. — Он улыбнулся, взглянув на одну из гробниц. — Но мы-то с вами выше суеверий.

По пути из Сен-Жюста он, пользуясь случаем, изо всех сил старался очаровать миледи, но, убедившись, что она мало реагирует на его попытки, в конце концов прекратил их. Теперь он возобновил свои усилия с новым жаром.

Норвиль был в черном костюме, богато расшитом серебром, с широкими, разрезанными по моде рукавами, на голове — шляпа с белым пером, на указательном пальце сверкал надетый поверх перчатки перстень с камнем. На мрачном фоне кладбищенского двора его модная элегантность выделялась особенно резко.

Она кивнула; глаза её были спокойны.

— Итак, я ожидаю, сударь, услышать соображения, которые привели вас к столь поразительному вольту… Почему?

Он был слишком проницательным человеком, чтобы отделаться шуточками.

— Расскажите мне сначала, — сказал он, — что вам уже известно. Может быть, ваш брат кое о чем намекнул вам…

— Да, но он сказал только, что вы начали осуществлять какой-то большой план и что вы ознакомите меня с ним, когда мы встретимся. Но такого я не ожидала.

— Не ожидали? А между тем, что может быть более естественным, более выгодным, чем служение королю? Я уже получил обратно свои владения в Форе.

— Сударь, не будем терять времени, потому что я ещё служу Англии.

— И можно даже не пытаться убедить вас стать ренегаткой? Я было уже поверил, что вы не считаете меня таким полным предателем, каким я выгляжу. А почему?

Ее лицо оставалось таким же непроницаемым, как и у него.

— Потому, что человек с вашими талантами, мсье де Норвиль, ожидал бы получить гораздо больше от монсеньора де Бурбона, поддерживаемого Генрихом Английским и императором Карлом, чем от Франциска Валуа. И потому, что сейчас дела Франции выглядят весьма неважно.

— Отлично рассудили! — В его глазах блеснул огонек восхищения. — И отлично сказали! Вы не болтаете о верности и тому подобном — вы говорите о выгоде, самом властном побудительном мотиве в этом мире. Клянусь мессой, миледи, я столь часто мечтал о такой женщине, как вы, — не об игрушке, но о соратнице и вдохновительнице. Примите уверения в величайшем почтении! Вы сегодня блестяще управились с королем. Абсолютно точный подход! Что же касается того великолепного хода, который вы сделали против этого де Лальера в Нантюа, то о такой веселой штуке я в жизни не слышал. Когда мы встретились в Гайете, милорд Руссель — он, как вам известно, обычно немногословен, — признал, что успехом своей миссии обязан вам. Господа Шато и Локингэм были весьма щедры в похвалах вашему искусству.

— Благодарю вас, сударь.

— И подумать только, что этот приз достался мне! — В голосе де Норвиля зазвучала страсть. — Когда мы поженимся и соединим наши умы, мы станем силой в Европе. Мы сможем действовать заодно, словно рука и перчатка!

Она не спорила с ним. В шахматной партии, которую они разыгрывали, каждому нужно было проявлять величайшую осторожность. Она позволила Норвилю истолковать её тон, как ему угодно, и он решил, что такой тон ему нравится.

— Ну, а пока что, сударь, не дадите ли мне сейчас в качестве задатка немного вашего доверия?

Он рассмеялся:

— Все доверие, до конца… Ну что ж, миледи, ваши догадки, конечно, верны. После стольких лет на службе у герцога, после того, как я стал его главным доверенным лицом, сейчас, когда судьба обещает ему столь многое, — не такой я дурак, чтобы предать его ради возврата моих земель в Форе. Если он победит — а я верю, что он победит, — я могу рассчитывать не меньше чем на герцогство. Ставки высоки и стоят того, чтобы рискнуть…

Он прервал речь, чтобы поклониться:

— Госпожа герцогиня!

— Однако же, судя по тому, что я узнала сегодня, вы определенно предали его — в некоторой мере.

— Да, так оно выглядит. Доверие короля нельзя купить задешево. Но заметьте вот что: насчет союза герцога с Англией, насчет сил вторжения, планов нападения и прочего — я не сообщил королю ничего такого, что его собственные шпионы и лазутчики не доложили бы через неделю-другую. И действительно, о многом уже доложено — в подтверждение моих слов.

— Вы раскрыли сторонников герцога.

Де Норвиль улыбнулся:

— И поздравляю себя с этим ходом. Ничто иное не укрепило так доверие короля ко мне. Однако, заметьте — не названо ни одно имя влиятельного человека, кроме тех, которые уже в тюрьме, как Сен-Валье. Остальные — мелкая сошка, мало значащая для дела герцога. И все они терпят не более чем временные неудобства, что большинству из них известно.

— Не понимаю.

— Сейчас поймете, мадемуазель. Спросите себя, какова может быть причина всех этих маневров. Ну, давайте, покажите мне, что вы действительно так проницательны, как я думаю.

Она отрешенно смотрела мимо него, куда-то вдаль за покосившиеся надгробья.

— Судя по вашим обвинениям против маркиза де Воля, капитана Баярда и… не знаю, против кого еще… — Она остановилась и вопросительно взглянула на него.

— Да, да, — подбодрил он, — сюда будут замешаны и принцы крови. Ну, ну!

— Тогда… я предположила бы, что вы сеете рознь среди сторонников короля и ослабляете его силу перед лицом вторжения.

— Отлично! — воскликнул де Норвиль. — Блестяще! Это важно, но это всего лишь прелюдия. Она поддержит главный удар, но необходим ещё один, более быстрый ход… Можете угадать, какой?

Она вздрогнула:

— Вы имеете в виду — удар по королю лично?

Он вскинул руки, словно собираясь её обнять:

— Клянусь Богом, миледи! Вы грандиозны. Просто восхитительны. Вы попали в самую точку. Вот тут-то и потребуются ваши услуги — вы поможете завлечь наихристианнейшего короля в ловушку.

— В какую ловушку?

От неё не ускользнуло, что де Норвиль чуть помедлил. Казалось, он изучает собеседницу и взвешивает доводы за и против. Может быть, сейчас, за мгновение до того, как раскрыть ей свою последнюю карту, у него появились какие-то сомнения. Однако промедление было лишь мимолетным. Он принял решение.

— Захват короля. Вы сами поймете, насколько выгодно для Англии, для герцога, для императора заполучить его в свои руки. Особенно в такое время. Клянусь распятием, вот это будет удар! Он лишит Францию мужества, развалит её, как карточный домик… В этой суматохе мы забираем все ставки и делаем все, что нам угодно. Игра будет кончена в один день! И позвольте мне добавить, что вся слава, вся признательность государей достанутся вам.

Он пристально следил за ней, но не смог ничего прочесть в её серо-зеленых глазах.

— Полагаю, вам понадобится, чтобы я пококетничала с королем… Ну, этим я занималась и раньше.

— Конечно, — кивнул он, — и причем превосходно. А для этого дела потребуется чуть-чуть больше. Вы завлечете его в определенное место. Конечно, может оказаться необходимым пожертвовать кое-какими вашими более сокровенными прелестями… Насчет этого вам придется положиться на собственное суждение, — добавил де Норвиль откровенным тоном.

Анна сделала ошибку — она вспыхнула.

— А я думала, что мы с вами помолвлены!..

— О Господи! — Де Норвиль изумленно уставился на нее. — Разве мы не светские люди? Разве нас должны беспокоить такие мелочи, такие предрассудки? Поражаюсь, как вы можете быть столь щепетильны по пустякам.

Она исправила промах, однако ей было трудно удержаться и подавить оттенок презрения в голосе:

— Вы, стало быть, не мелочитесь?

— Конечно, нет.

— Ну, в таком случае, мне-то чего тревожиться? — Ее улыбка ничего не выразила. — Как вы сказали, мы светские люди… Однако уверены ли вы, сударь, что намерены ограничиться лишь захватом короля?

Хотя его глаза остались, как всегда, ясными, на миг их словно затянула какая-то пленка.

— Совершенно уверен. А почему вы спрашиваете?

— Потому что существует решение окончательное, необратимое и потому более простое — убийство. Мертвеца уже не освободить из заключения.

Опять что-то промелькнуло в глазах де Норвиля, но, возможно, это было только сожаление, которое он тут же выразил словами:

— Увы, миледи, как вы правы в этом… как и во всем остальном! Хотелось бы мне, чтобы герцог Бурбонский разделял ваши просвещенные взгляды. Однако он их не разделяет… От него нельзя было бы добиться согласия на смерть короля. Захватить его величество живым — дело другое. Это он, я думаю, не отверг бы.

— Не отверг бы? — повторила миледи его последние слова. — Вы хотите сказать, если я правильно поняла, что коннетабль о вашем плане не знает?

Де Норвиль вздохнул:

— Его волнуют угрызения совести, вопросы чести и все такое прочее… И чтобы ему помочь, его друзьям приходится действовать без его ведома.

— Тогда чьей же властью вы уполномочены пустить в ход этот план? — Лицо Анны вдруг прояснилось, помолодело. — Когда я приехала в Лион, то была готова продолжать ту службу, которую исполняла в Блуа и в Париже, — сообщать все доступные мне сведения. И если король, понимая, что делает, позволяет увлечь себя настолько, чтобы принять меня, то это его дело. Однако, мсье де Норвиль, чтобы впутать меня в такой заговор, как этот, нужно нечто повесомее вашего слова!

Он кивнул:

— Да, у меня ещё нет власти супруга, хотя я мог бы надеяться…

Он многозначительно замолчал и заставил свой взгляд смягчиться, но не увидел ответной реакции в её глазах.

— Поэтому я представляю свои полномочия — думаю, что вы узнаете их, — данные мне властью Англии.

И, вынув какое-то письмо из потайного кармана плаща, подал ей:

— Будьте любезны прочесть.

Даже при угасающем предвечернем свете она узнала четкий почерк брата. Письмо было написано после встречи в Гайете. Составленное в спешке, оно было коротким, но ясным и недвусмысленным.

Сэр Джон Руссель высказывал сожаление, что не имеет возможности обсудить с нею планы господина де Норвиля, но он сам только сейчас подробно ознакомился с ними. Он от всего сердца поддерживает их и знает, что король Генрих и кардинал Йоркский останутся ими весьма довольны. Поэтому он настоятельно просит её сотрудничать с господином де Норвилем всеми возможными способами, несмотря на любые личные жертвы, ибо этого требует от неё верность государю и преданность Англии. Никакие женские сомнения и угрызения совести не должны удерживать её от самого тщательного исполнения своей службы. Господа Шато и Локингэм, представляющие императора, полностью одобряют планы де Норвиля от имени его императорского величества.

«И было бы хорошо, — подчеркнул в заключение сэр Джон, — чтобы вы немедленно вступили в брак с господином де Норвилем, поскольку из того, что он сообщил мне, я заключаю, что вы лучше соответствовали бы его целям в качестве жены, нежели незамужней девицы. Сегодня он получил часть приданого, причитающегося ему. Итак, я рассчитываю на ваше повиновение в этом отношении, как и в отношении всего, сказанного выше.

И да пребудет с вами Господь и не оставляет вас своими заботами».

Закончив чтение, она ещё несколько секунд продолжала пристально смотреть на письмо. Наконец подняла глаза и вернула бумагу де Норвилю.

— Лучше бы вам его уничтожить, — сказала она без всякого выражения. — Если оно потеряется…

— Об этом не беспокойтесь, — перебил он её на полуслове. — Но согласны ли вы, что оно дает мне достаточные полномочия?

— Да… — Она помолчала, а потом добавила: — Вы можете рассчитывать на меня — до некоторого предела.

— Что же это за предел?

— Я не погублю свою душу по приказу брата, короля или императора.

Он удивился:

— Смотри-ка! Такой помехи я не ожидал… Ваши слова загадочны, миледи. Что они означают, если сказать попросту?

— Говоря попросту, вот что. Я разделяю совестливость герцога Бурбонского. Если, например, ваша цель — не захват короля в плен, а его убийство, то я не буду иметь с этим ничего общего. Заманить человека в ловушку — вполне допустимая военная хитрость. Но кинжалом в спину я его бить не стану.

По какой-то непонятной причине у де Норвиля появилось довольное выражение, как у игрока, совершенно точно разыгравшего свою карту.

— Я ведь уже заверил вас на сей счет.

— Тогда пока все в порядке… Как вы собираетесь это сделать?

Он подробно описал свой план.

Дней через семь — десять он рассчитывает при содействии миледи Руссель побудить короля посетить его замок в Форе — от Лиона туда всего один день езды. Там многое могло бы заинтересовать государя: замок, который де Норвиль считает самым очаровательным созданием архитектуры, какое можно найти по эту сторону Альп, за пределами Италии, великолепная охота и более всего — то, что хозяйкой замка будет Анна.

Король, без сомнения, отправится в такую поездку инкогнито, он вообще не склонен таскать за собой многочисленную охрану. В нужный момент в дело вступит отборная группа сторонников герцога.

Де Норвиль улыбнулся:

— Это будет необычный медовый месяц…

— Медовый месяц?..

— Ну да, вы же читали письмо брата. И я уверен, что король Франции не менее благосклонно отнесется к нашему браку, чем король Англии. Он даже намекнул мне, что соизволил бы присутствовать на церемонии.

— А почему он должен желать нашего брака?

Де Норвиль пожал плечами.

— Молодая жена больше прельщает его… Один из его капризов.

Длинные рукава плаща скрыли стиснутые кулаки Анны. Привычка к дисциплине помогла ей сохранить невозмутимое выражение лица. Шахматная партия достигла критического момента. Жан де Норвиль — не единственный знатный честолюбец, согласный торговать женой, как проституткой, ради удовлетворения своих амбиций. Разве её родной брат не стоит рядом с ним?.. Мерзкое ощущение бесчестья обволакивало её, словно зловонное дыхание.

— Отложим это дело на некоторое время, — сказала она.

— Отложим? Но почему?

— Потому что, по-моему, брак необязателен для нашей цели. Вы можете приставить ко мне компаньонку у себя в доме. Если король согласится поехать к вам, если он найдет меня привлекательной, то не станет сдерживаться из-за того, что я незамужем.

— Но опять-таки — к чему откладывать?

Она подняла брови:

— Ах, мсье де Норвиль, могу ли я быть так же откровенна, как и вы?

— Я прошу вас об этом, мадемуазель.

— Ну, тогда, будучи, как вы заметили, светскими людьми, мы можем отложить в сторону сантименты и рассматривать наш брак с точки зрения выгоды — не только вашей, но и моей. Попросту говоря, господин жених мой, я не доверяю вам за тем пределом, где кончается ваша выгода.

К чести де Норвиля, он не оскорбился. Напротив, в его глазах блеснуло одобрение:

— Какая проницательная дама!

— И я не намерена, — продолжала Анна, — вверяться вам, пока не смогу немного яснее рассмотреть будущее. Пусть исполнятся все эти ваши планы. Пусть Англия, Империя и герцог зажмут Францию в тиски. Вы получите свое герцогство. У моего брата появится свободное время, чтобы выступить посаженным отцом на нашей свадьбе. Вот тогда, если это ещё будет представляться выгодным, мы и поженимся…

Ей удалось улыбнуться:

— Как видите, я предпочитаю не столь необычный медовый месяц.

— Король мог бы настаивать, — намекнул он, — чтобы я вынудил вас…

— Это было бы неразумно, сударь, если вы действительно хотите, чтобы я содействовала вам в ваших планах.

— Так-то вы повинуетесь сэру Джону, так-то вы служите Англии?

— Я полагаю, что так я служу Англии ещё лучше.

К её удивлению, он выразил ещё более сильное одобрение:

— Черт побери, миледи, да мы просто созданы друг для друга! Признаюсь, что, если не считать вашей красоты, я рассматривал наш брак в основном как подходящий союз. Но, клянусь честью, я люблю вас за ваше благоразумие и хладнокровный ум. Вот моя выгода, которая никогда не кончится. Но — да будет так, давайте отложим, раз вы хотите.

Она сделала реверанс:

— Благодарю вас, сударь… А теперь, если вы меня любите, сделайте мне небольшое одолжение.

— Вам нужно лишь попросить…

— Это пустяк для человека с вашим влиянием… Устройте так, чтобы господина де Лальера освободили.

Он был совершенно поражен:

— О-о! Значит, он все-таки ваш любовник… как я и предполагал. Вам не стоит беспокоиться, признавая это. Почему бы вам было не развлечься по дороге в Женеву? А может быть, здесь замешана политика… Во всяком случае, я ему завидую.

Она снова стиснула кулаки, и снова лицо её осталось непроницаемым:

— О, завидовать не стоит. Я не беспокоюсь, как вы сказали, и говорю откровенно. Однако он был вежлив и галантен. Он воображал, что я ему друг. Если бы я могла помочь делу как-то иначе, то не поставила бы его в это неприятное положение… Короче говоря, он — на моей совести. Так что сделайте мне такое одолжение.

Она не могла бы сказать, обдумывал ли де Норвиль её просьбу на самом деле или только делал вид. Мимикой и жестами он изобразил раздумье: поджал губы, потеребил подбородок и нахмурился.

Но в конце концов произнес:

— Миледи, к большому огорчению, должен вам отказать. Прежде всего, если бы я и захотел, то не смог бы вырвать его из когтей короля. Какое оправдание я могу представить после обвинений, которые, как вы слышали, я изложил сегодня?

Она небрежно вставила:

— Обвинения, конечно, фальшивые?

— Естественно. И это подводит меня к главной причине. Я де Лальеру не друг, но не стал бы так беспокоиться, чтобы обвинить его просто ради удовольствия. Тактика, которую мы обсуждали, требует его формального признания, чтобы поддержать обвинения против де Воля, Баярда и некоторых других. И это признание будет сделано.

— Вы так думаете?

— Я в этом уверен. По общему мнению, пыточный мастер в Пьер-Сизе — настоящий артист.

Она сделала ещё один промах:

— Золото — ключ к большинству тюрем… Сударь, если вы окажете мне эту услугу, то я соглашусь…

Она вовремя спохватилась. Из всех напрасных жертв самые напрасные — те, которые приносятся дьяволу.

— Согласитесь? — нетерпеливо переспросил он, испытующе глядя ей прямо в глаза. — На что согласитесь, мадемуазель?

— Соглашусь отдать вам вот это, — вышла она из положения, вытаскивая из-за лифа розу Тюдоров на цепочке. — Это стоит не менее двухсот турских ливров. Ее можно продать или использовать, как вам угодно.

Он улыбнулся, повертел в пальцах медаль:

— Вы так заботитесь о нем, что готовы пожертвовать столь ценным подарком короля Англии?

— Я забочусь только о собственном душевном спокойствии.

— Мне кажется, вы могли бы предложить больше.

— Это все, что у меня есть.

— Да неужели? — Его взгляд снова стал испытующим. — Вот если бы вы согласились, чтобы рука ваша стала моей, без всяких отсрочек…

— Я не настолько глупа, сударь.

— Да, вы не глупы… Как мы с вами похожи!

Над головами у них вдруг ударили колокола к вечерне. Ветер, усиливаясь, гонял листья между разбросанными надгробиями. Свет померк, наступили сумерки.

— Нет, этого недостаточно, — сказал он, возвращая эмблему. — И мне нужно идти. Однако до скорого свидания, друг мой. За ваше душевное спокойствие я не опасаюсь.

Ей было все-таки лестно, что эти слова прозвучали как упрек. В конце концов, до сих пор она сохранила свои позиции в игре, которую они вели.

По её желанию он проводил её до дверей церкви Сен-Пьер. Но когда он ушел и стало можно ослабить напряжение, она постояла немного, прижав ладонь к горлу. Потом, войдя в церковь, опустилась на колени перед алтарем Пресвятой Девы.

— Святая матерь Божья, — прошептала она, — спаси меня от этого ужаса! Смилуйся надо мной!

 

Глава 39

Как заметил Жан де Норвиль, главный пыточных дел мастер тюрьмы Пьер-Сиз, мэтр Тибо, по прозвищу Одноглазый, был настоящим артистом в своем искусстве. Он знал и испытал на деле невероятно большое число из огромного множества способов, изобретенных от начала времен для причинения человеку телесных и душевных страданий. Хотя наука будущего ещё не внесла своего вклада в арсенал средств древнейшего и универсального ремесла, которым промышлял мэтр Тибо, он прекрасно обходился и без этих новинок; и, можно полагать, ему были известны некоторые уловки, которые с той поры уже изгладились из памяти человеческой и которые, если бы удалось их открыть вновь, привели бы современных специалистов в удивление и восторг.

Долгий опыт, соединенный с природным талантом, дал ему такую власть над человеческими скрипками, поющими в его умелых руках, что он мог извлечь из них любой звук, какой ему хотелось. Неудач у него почти не было. Он мог бы с гордостью заявить: «Скажите мне, что вы хотите услышать, а остальное — мое дело».

Как свидетельствовало прозвище, у него был только один глаз — в бытность свою подмастерьем он получил однажды излишне строгое наказание от мастера, у которого обучался. Но этот единственный глаз, холодный, как устрица, был не последним по важности его рабочим инструментом. Когда он устремлял безжалостный немигающий взгляд на пронзительно кричащего пациента (как изящно выражался мэтр Тибо), этот горящий бледным пламенем глаз становился гипнотизирующей точкой, откуда истекало отчаяние.

Весь облик Одноглазого немало способствовал его работе. Цветом лица он походил на тюремный гриб — из-за того, что всю жизнь проводил в четырех стенах, а тонкие бесцветные волоски, покрывавшие его грудь и руки, напоминали отвратительный мех белого паука. Короткий тупой нос и вечно обслюнявленные губы выглядели в равной степени отталкивающе.

Надо сказать, что он следовал собственному призванию с преданностью однолюба и мог бы пожертвовать едой, питьем и даже платой ради всепоглощающего интереса, который находил в своем ремесле. Однако, поскольку мастерство в любом полезном искусстве приносит признание и вознаграждение, он занимал высокое официальное положение, уступая только своему более известному сопернику — городскому палачу. В личной же лаборатории он был бог и царь.

Когда комендант замка сообщил ему, что Блезу де Лальеру дана на размышление неделя, в течение которой он, прежде чем подвергнуться пытке, может сделать добровольное признание в таких-то преступлениях, и что это добровольное признание было бы в высшей степени угодно господину канцлеру Дюпра, мэтр Тибо принял условия задачи.

Он наслаждался любым случаем, который бросал вызов его изобретательности, для него было делом чести искусно выполнить трудную работу в полном соответствии с прихотями заказчика. Что ж, в течение всей недели он не притронется к де Лальеру и пальцем, однако это вовсе не значит, что не будет принято никаких мер к поощрению добровольного признания и смягчению упорства пациента.

Прежде всего он произвел осмотр материала, с которым ему предстояло работать, через зарешеченное окошко в двери камеры. Результат был обнадеживающий. Он с удовлетворением отметил широкие плечи и атлетическое телосложение Блеза. Такой сможет выдержать долго.

Столь же многообещающим было и душевное состояние пациента. Он не сидел в углу с безразличным и удрученным видом, а расхаживал по камере широким шагом с яростью недавно посаженного в клетку льва. Укротить такого парня гораздо интереснее, чем какого-нибудь слабого духом дохляка.

Удовлетворенный осмотром, мэтр Тибо затем поинтересовался у надзирателя, какова диета Блеза, и, хотя она и была весьма умеренной, распорядился сократить рацион на две трети. Опыт научил его, что нет более быстрого средства подорвать сопротивление пациента, чем голод. А такой полнокровный кавалер, как этот де Лальер, сумеет и голод выдержать долго.

Таковы были его предварительные действия. Теперь мэтр Тибо приготовился пустить в ход метод убеждения, уже не раз отлично зарекомендовавший себя в других случаях. Для этого ему требовался клинический материал, на котором он мог бы оперировать в присутствии де Лальера, дабы тот на конкретном примере сумел увидеть, что произойдет, если не последует добровольного признания. Воля человека часто ломается под тяжестью такого зрелища, обставленного соответствующим образом.

Конечно, в качестве демонстрационного материала должен быть выбран какой-нибудь незаметный узник, о судьбе которого никто не печалится. И вот, опять-таки после консультации с надзирателем, мэтр Тибо избрал на эту роль некоего Андре Мишле. В некоторых отношениях выбор оказался ошибочным, но в этом нельзя винить ни мэтра Тибо, ни надзирателя.

Намеченной жертвой оказался один из многих мятежников, сторонников Бурбона, выданных Жаном де Норвилем. Человек этот, двадцати восьми лет отроду, перед арестом был мелким торговцем из Форе, но в свое время служил лакеем в доме де Норвиля. Когда он попал в тюрьму, у него не оказалось средств, чтобы платить обычную мзду тюремщику, и потому Мишле поддерживал свое существование теми крохами, которые тот считал возможным выдавать ему от щедрот своих.

Поистине никакой другой политический заключенный, которыми был полон замок, не был столь ничтожным и забытым.

До сих пор Блез занимал камеру один. Однако он знал, как переполнена тюрьма, и потому не удивился, когда ему пришлось разделить её с товарищем по несчастью. Естественно, он отнесся к Мишле с некоторой осторожностью, ибо не было более банальной уловки, чем подсадить шпиона к человеку, у которого хотели выведать какие-нибудь тайны. В остальном же он приветствовал нового соседа, надеясь немного отвлечься от собственных тревожных мыслей.

Андре Мишле, со своей стороны, воспринял как поощрение и повышение в ранге, когда его перевели в помещение получше того подземного преддверия ада, где он пребывал до сих пор.

В этой более привилегированной части замка камеры располагались ярусами — один над другим — вокруг обширного центрального двора, в конце которого высилась цитадель. Камеры каждого яруса открывались на общую деревянную галерею, галереи соединялись между собой короткими лестничными маршами. Камеры не имели окон в наружных стенах, освещались только со двора, и потому в них всегда стоял полумрак.

Но даже при этом они были предпочтительнее сырых, кишащих паразитами подземелий, которыми, как сотами, изрезана скала внизу и в одном из которых Мишле провел последние десять дней.

Он был простым скромным парнем, на которого произвело большое впечатление, что отныне ему предстоит делить обиталище с дворянином, и потому буквально исходил почтением.

— Я так полагаю, сударь, что вы — из дворян монсеньора де Бурбона.

— Меня обвиняют в этом, — осторожно ответил Блез.

— И друг господину де Норвилю?

Ответ заставил себя ждать так долго, что Мишле мог приписать это промедление только благоразумию Блеза.

— Я знаком с ним.

— Догадываюсь, о чем вы думаете, сударь, но вам нечего меня опасаться.

Мишле так обрадовался возможности с кем-то поговорить, что в самый короткий срок успел поведать Блезу все немногочисленные события своей жизни и начал обсуждать их по второму кругу. Как можно было увидеть в этом человеке тайного сообщника Бурбона, выходило за пределы понимания.

Удивляло Блеза и спокойствие Мишле. Он явно не страшился будущего и, по-видимому, считал свое заключение временным. Его деревня принадлежала к владениям господина де Норвиля, и Мишле часто упоминал его имя, говоря о нем тоном униженного подчинения, но, в то же время, с доверием. То, что его господин выдал его, он воспринимал, кажется, скорее как нечто по природе своей понятное, чем как повод для негодования.

Самое странное, что он явно считал Блеза тоже посвященным в некую тайну, — по его мнению, между ними это как бы само собой разумелось.

Было здесь что-то непонятное. Намеки Мишле позволяли предположить, что обвинения де Норвиля, по крайней мере в некоторой части, выдвинуты только для вида и что жертвы их знали об этом. Отсюда, в свою очередь, вытекал естественный вывод о сговоре между человеком, который, как предполагалось, предал Бурбона, и самой герцогской партией.

Чрезвычайные обстоятельства обостряют разум. В полутьме камеры, пока Мишле без умолку болтал, Блез вспоминал фантастические обвинения против де Сюрси, косвенные намеки, метившие в Баярда… А если предположить, что де Норвиль вообще не предавал Бурбона? Тот факт — если это факт, — что он по-прежнему пользовался доверием тех самых людей, которых обвинял перед королем, давал пищу для размышления…

— Я вижу, ты никак не собираешься попасть на виселицу, — заметил Блез своему сокамернику.

— Отнюдь, сударь, ничуть не больше, чем вы… Однако мы ведь не должны говорить об этом, правда?

— Не должны, — ответил Блез, как будто знал, что имеет в виду собеседник.

Пока он не смог пойти дальше, не вызвав подозрений у Мишле. Дав тому ещё двадцать четыре часа на дозревание, он надеялся узнать больше.

В этот момент надзиратель протолкнул в камеру вечернюю порцию еды. Она состояла из небольшого куска хлеба и воды, без обычного жесткого мяса.

— А это что значит? — требовательно спросил Блез. — Ты же отлично знаешь, что я плачу за еду ливр в день. Кроме того, нас теперь двое.

Тюремщик, ничего не ответив, исчез. Блез заорал ему вслед, но тот не вернулся.

На следующее утро им вообще не дали есть, и, сколько они ни колотили в дверь, никто не обратил внимания. Оба узника начали ощущать первые признаки слабости. С каждым часом Мишле становился все молчаливее.

Ближе к вечеру дверь распахнулась, но вместо привычного надзирателя появились двое людей в коротких кожаных куртках без рукавов, с голыми мускулистыми руками.

— Пошли, вы оба, — распорядился один. — Будет небольшое свиданьице с мэтром Тибо внизу.

Ремесло этих людей сразу угадывалось по их внешнему облику. Блез окаменел. Ему дана неделя отсрочки, однако, если в тюрьме предпочли пренебречь ею, то спасения ему нет.

Все же он сумел унять дрожь в голосе и спросил спокойно:

— А это кто такой — мэтр Тибо?

Тот, к кому он обращался, хихикнул:

— Вот сейчас и узнаешь. Тебе он покажется интересным — да-да, интересным.

Мишле запротестовал:

— Но я-то вам не нужен. Меня и на допрос ещё не водили.

— Ты особенно нужен, приятель, — сказал человек, хватая Мишле за плечо.

Они вышли из камеры; дневной свет, хотя и тусклый в этот час, показался им настолько резким, что они зажмурили глаза. Затем спустились по лестнице, ведущей вниз, на мощенный камнем двор. Несколько солдат, набрасывающих подковы на колышек, прервали игру и уставились на них. Один расхохотался и ткнул пальцем в их сторону, но кое-кто покачал головой.

Дверь в основании цитадели открывалась на лестницу, идущую далеко вниз. Затем последовал высеченный в скале коридор, от которого в обе стороны отходили ответвления. Здесь стояла мертвая тишина, хотя, вероятно, за низкими входами в подземелья текла какая-то жизнь. Наконец коридор закончился у тяжелой двери, которую один из стражников открыл, а затем с гулким стуком захлопнул, когда они переступили порог. Две-три ступени вели вниз, в помещение со сводчатым потолком, полное странных предметов.

Это была мастерская мэтра Тибо. Блез с первого взгляда узнал некоторые орудия пыток — дыбу, например, — но ему было недосуг размышлять о назначении всех свисающих с потолка веревок и блоков, аккуратно разложенного набора инструментов из железа, кожи и меди — клещей, щипцов, кувшинов и прочего. Его внимание сосредоточилось на самом мэтре Тибо, который стоял, грея руки над жаровней.

Подобно своим ассистентам, мастер был одет в короткую, распахнутую на груди кожаную безрукавку, замызганную от долгого пользования. Голова его была непокрыта, и коротко остриженные седые волосы, жесткие, но редкие, стояли торчком, словно щетина скребницы. Лицо, расплывшееся и изжелта-серое, словно замазка, служило лишь фоном для единственного лунно-бледного глаза, который, несмотря на свой цвет, глядел необыкновенно живо.

Когда открылась дверь, мастер был не единственным живым существом в помещении. Рядом с ним стоял в полудреме крупный козел, единственный любимец мэтра Тибо и один из его излюбленных инструментов для некоторых операций. Блез ещё не знал, каково назначение этого животного, однако как символ сатаны козел показался ему здесь вполне уместным.

— Подведите их поближе, — приказал Тибо своим глухим голосом, который гулко прозвучал под сводчатым потолком.

Однако, когда Блез и Мишле оказались прямо перед ним, он обратился только к побледневшему торговцу:

— Видишь, парень, — заговорил он, растягивая слова, — когда тебя притащили сюда, мы думали, что имеем дело с каким-то мелким бунтовщиком. А сеть-то, оказывается, захватила рыбку покрупнее. Как мы недавно узнали, ты — один из тех троих, что были назначены монсеньором де Бурбоном для убийства короля во время его недавней поездки из Мулена в Лион…

Тибо взглянул на какую-то бумагу.

— И тому есть надежные свидетельства. Тебе остается только признаться.

Если бы беднягу Мишле обвинили в заговоре против папы римского, то и это не ошеломило бы его сильнее.

— Но, сударь, — выдавил он из себя, — это невозможно… Тут какая-то ошибка. Я никогда и в глаза не видел монсеньора де Бурбона.

— Упорный лжец! — прервал его Тибо. — Ты признаешься в преступлении?

— Как могу я признаться в том, чего не может быть?

— А как тебе удобнее, так и признайся — у тебя есть язык и руки, ты можешь подписать свое имя или поставить свой знак.

— Но…

— Раздеть его догола и побрить, — распорядился палач. Мне он нужен голенький, как новорожденный.

Мэтр Тибо знал, как устрашающе влияет на пациента смешанное чувство стыда и беспомощности во время предварительной обработки, которую он велел произвести. В первый раз за все время его бледный глаз скользнул по Блезу.

— И смотри мне, Жак, чтобы этот второй изменник хорошенько разглядел все, что мы делаем. Это заставит его кое о чем поразмыслить, пока не настал его час.

Теперь цель этого зверства стала для Блеза прозрачна, как кристалл. Все это зрелище рассчитано на него. Никого не обеспокоит какой-то искалеченный темный крестьянин. И потому палач с такой наглостью подверг его незаконной пытке. Сама нелепость обвинения против Мишле должна показать Блезу, что из человека, как следует обработанного мэтром Тибо, можно вытянуть любое признание. Единственный способ избежать пытки — добровольно сознаться.

Блез понял, что в некотором смысле несет ответственность за муки этого бедолаги. Яростное возмущение лишило его страха за себя.

— Где твой стыд и совесть? — взорвался он. — Ну и свинья же ты, клянусь Богом! Где судьи? Где писец? Какие свидетельства зачитывались допрашиваемому? С каких это пор такому мяснику, как ты, дано право обвинять, судить и допрашивать? Ну погоди, когда я отсюда выйду…

— А ты не выйдешь, — протянул Тибо.

— Даже если так, я сообщу коменданту замка.

Тибо расхохотался:

— Так-таки и сообщишь?

Тем временем с Мишле уже сорвали одежду.

— Лучше признайся, друг! — обратился к нему Блез. — Совесть у тебя чиста. Не доставляй этим псам удовольствия…

— А если признаешься, — прервал Тибо с ухмылкой, — то тебя сожгут.

Не стоит описывать, что было потом. Пытка продолжалась несколько часов — Мишле был человеком сильным и боролся за свою жизнь. Он не мог решить, будет ли его признание, данное в отсутствии суда, иметь значение, и не решался рисковать.

Мэтр Тибо демонстрировал свое искусство с подлинной виртуозностью, но взгляд его единственного глаза, оторвавшись от пациента, то и дело задерживался на Блезе. И мэтр Тибо, как и следовало ожидать, мог поздравить себя с тем, что на второго узника представление оказывает полезное воздействие.

В конце концов — совершенно неважно, в здравом ли уме, в бреду или в безумии — Мишле сознался. Он поставил крест на бумаге правой рукой, которую пощадили специально для этой минуты. Затем эти жалкие остатки человека одели — ещё одна пытка — и отнесли обратно в камеру.

Всю ночь Блез ухаживал за ним, как умел. Мишле мог бы остаться в живых (такой специалист, как мэтр Тибо, редко доводил дело до смерти пациента); он мог даже выздороветь, хотя и остался бы калекой, и никогда в жизни не услышал бы больше о признании, которое сделал. Но что-то в его разуме было сломлено навсегда.

В эту ночь Блезу дали полную возможность поразмыслить над действием пыток. Скоро и он станет таким, как этот человек…

Чего Мишле никак не мог понять — когда был в состоянии думать в перерывах между приступами боли, — как это де Норвиль, всемогущий де Норвиль, допустил, чтобы он попал в такой переплет. Он бессвязно лепетал о каком-то данном ему обещании и о вознаграждении, которое посулили ему перед арестом. Не более двух недель в тюрьме, так ему сказали, а потом целый арпан земли да ещё пятьдесят ливров… Только он не должен говорить об этом ни одной живой душе. Но теперь ему уже все равно.

— Но почему тебя вообще арестовали? — допытывался Блез.

— Какой-то план монсеньора… Мсье должен знать сам.

— Клянусь честью, я не знаю.

— Тогда откуда же знать мне?

— Какой-то заговор против короля?

— Вот вам крест Господень, что мне ничего не сказали.

Однако он знал кое-что другое. Имя де Норвиля протянулось, как нить, через все эти ночные часы. Только дурак может ему доверять… после того, что произошло в замке… с его собственной женой. Она была красивая госпожа, сударь, и богатая… Она сослужила свою службу — и точка! Потом она умерла. Люди говорили…

— Что говорили люди?

— Мы, слуги, знали, как она умерла.

Но Блез так и не услышал, что же знали слуги. Страх перед де Норвилем заставлял Мишле молчать даже теперь.

Таинственная смерть жены… В конце концов, может статься, это был всего лишь бред. Блез всей душой на это надеялся. Сейчас, в этом аду, после жутких намеков, он обратился мыслями к Анне. Подобно ему, она тоже попала в паутину, сплетенную де Норвилем.

Однако, когда прошел следующий день, за ним ещё один, а де Лальер все ещё не проявил должного смирения, мэтр Тибо Одноглазый решил попробовать другое средство.

Знаток не только человеческих тел, но и душ, мэтр Тибо часто замечал, что, если не считать его лаборатории, ничто так не сокрушает стойкость заключенного, как надежда, выросшая до степени твердой уверенности, а затем полностью сокрушенная.

Он овладел этим способом в совершенстве, дабы получать ощутимый доход. Ибо зачем человеку отказываться от законной выгоды, если её можно иметь, не нарушая служебного долга, и притом принести пользу не только самому себе, но и другим? Его метода требовала помощи нескольких стражников, которым тоже причиталась их доля, и метода эта содержала в себе изящный пассаж, тешащий чувство юмора мэтра Тибо.

Если коменданту замка и было об этом что-нибудь известно, то он вполне мог закрыть глаза на столь полезное для дела мошенничество.

Итак, ассистенты Тибо препроводили Блеза, уже заметно ослабленного голодом, на вторую встречу с мастером. Но на этот раз, когда заключенного привели в мастерскую, Тибо велел помощникам удалиться, ибо желал — так он сказал — попробовать урезонить де Лальера, поговорив с ним с глазу на глаз.

Когда дверь за ними закрылась, Тибо, к изумлению Блеза, понизил голос до шепота и задал странный вопрос:

— Я так думаю, вы человек богатый?

От Блеза не ускользнула возможная цель вопроса. Он ухватился за эту соломинку:

— Нет, но у меня есть друзья.

— Это все равно, — сказал Тибо. — Ну, а я человек бедный и смог бы с пользой потратить тысячу турских ливров.

— Это огромная сумма.

Тибо улыбнулся во весь рот:

— Разве слишком огромная цена за побег мсье? Мсье осталось всего три дня, а потом его побреют — если не будет добровольного признания. Но даже если оно и последует, то ему не миновать площади Гренет…

— Говори, что ты имеешь в виду.

Тот, казалось, колебался: поджал толстые губы, сплюнул с задумчивым видом. Потом ещё тише, чем прежде, предложил:

— Позаботьтесь, чтобы я получил тысячу турских ливров, и я переправлю вас через стену.

— Как?

— О Господи, да по веревке. Вот как.

В таком предложении не было ничего невероятного. Тысяча ливров — целое богатство для человека, занимающего в обществе такое положение, как Тибо. Блез не имел никаких причин считать его менее продажным, чем прочие, — скорее наоборот. Кроме того, с самого начала он возлагал большие надежды на подкуп, о чем и сказал тогда Пьеру.

— Ты же знаешь, что я не могу связаться с друзьями.

— Предоставьте это мне.

Здесь-то и возникло затруднение. Какие друзья? Пьер де ла Барр мог перевернуть небо и землю, чтобы достать денег, но названная сумма превышала его возможности.

Обращаться к маркизу, даже если он уже прибыл в Лион, было совершенно немыслимо. Де Сюрси сам под тяжким подозрением, и просить у него помощи — все равно, что предлагать ему добровольно сунуть голову в петлю, тем более, что Тибо вполне мог оказаться двурушником. Нет, чего бы это ни стоило, маркиз не должен знать ничего.

Пьер — вот единственная возможность. Он был раньше любимым пажом сестры короля, он состоял в родстве с королевским фаворитом, Жаном де ла Барром. Он более или менее защищен на случай предательства Тибо. Но одному Господу Богу известно, откуда он смог бы достать тысячу ливров.

— Ты просишь слишком много.

— Возможно, друзья мсье посчитают иначе.

— А какая может быть уверенность у них или у меня, что ты не ведешь нечестную игру?

— Никакой, — сказал Тибо в полном соответствии с истиной. — Но мы с ними можем договориться об условиях оплаты.

Когда человек тонет, у него нет выбора. Он должен хвататься даже за гнилой сук, если нет ничего лучшего.

— Разыщи господина Пьера де ла Барра, — сказал Блез. — Я думаю, что ты найдешь его в гостинице «Дофин» на улице Альбержери.

— Пьер де ла Барр, — кивнул тот.

— А как я узнаю, что сделка состоялась?

— Если сделка состоится, — ответил Тибо, — то вечером, перед побегом, вы получите полную миску мяса. За тысячу ливров это не так много…

Когда Блеза увели, мэтр Тибо позволил себе минуту посмеяться беззвучным смехом. Теперь этот дурак может строить воздушные замки своей надежды; и чем выше он их возведет, тем глубже будет его падение.

 

Глава 40

Пьер де ла Барр, кипя от бессильного гнева после королевского суда над Блезом, в тот же день спешно покинул Лион, задержавшись ровно настолько, чтобы вверить Кукареку особому попечению хозяина гостиницы «Дофин». Поздним вечером он добрался до Тарара. Выехав на следующий день ранним утром, он достиг Лальера задолго до полудня.

Пьер прекрасно понимал, насколько важно как можно скорее доставить в Лион мадам де Лальер. Король был чрезвычайно милостив к женщинам. Ее свидетельство по делу Блеза могло и перевесить измышления де Норвиля. На случай же, если из этого ничего не выйдет, у Пьера все ещё должно остаться время связаться с кем-нибудь из мелких служителей замка Пьер-Сиз и попробовать использовать подкуп.

Однако сейчас все зависело от того, что сталось с мадам де Лальер. Если она покинула окрестности конфискованного замка, то нечего терять время на розыски. Однако Пьер надеялся, что ей и Рене могли из милости позволить остаться в замке, пока не поступят окончательные распоряжения насчет этого владения. Пьер был сильно удручен ужасным положением Блеза, а тревога за Рене заставляла его ещё сильнее торопиться по дороге из Лиона.

Добравшись до деревушки Лальер, он галопом проскочил её и поднялся на возвышение, где стоял замок. Его встретили запертые ворота, выкрашенные желтой краской, — знак конфискации. Они выглядели страшно, как лицо мертвеца. Подъехав ближе, он постучал по створке рукоятью шпаги и услыхал, как изнутри заброшенного замка ему отвечает одинокое эхо. А больше — ни звука. Впрочем, оставалась ещё надежда, что в доме живут, но пользуются каким-нибудь другим входом.

Привязав коня в укромном месте, он отыскал в кладке стены опоры для ног и, вскарабкавшись наверх, спрыгнул во двор. Взору его открылась картина крайнего запустения. Между булыжниками двора уже пробилась трава, огород зарос бурьяном, зеленая пелена ряски затянула поверхность утиного пруда; на вершине бельведера, где когда-то нес караул Клерон, стояла высокая трава. Окна дома безжизненно смотрели в пустоту. Исчезли не только люди и животные, исчезли даже голуби из голубятни.

В тревожной тишине, многократно усиливающей звук его шагов, Пьер пересек двор, подошел к парадной двери и постучал. Снова до него донесся лишь гулкий отзвук, и больше он не повторял этой напрасной попытки. Он не был склонен к задумчивости, но некоторое время стоял, охваченный смятением, — так велика была разница между тем, что наблюдал он сейчас и видел здесь всего полтора месяца назад.

Пьер часто воображал, как возвратится в Лальер, в лучах королевского благоволения и славы Блеза, в качестве признанного поклонника Рене. Он без устали расцвечивал эту сцену красками своей фантазии, варьируя самые яркие цвета… И вместо этого — такая мрачная действительность!

Ну что ж, надо вернуться в деревню и поспрашивать. Нечего терять время…

Де ла Барр был так поглощен своими мыслями, что сухое покашливание за спиной заставило его вздрогнуть, как от пушечного выстрела, и он резко повернулся, схватившись за рукоятку кинжала.

Но тут же успокоился. Это был сьер Франсуа-Ведун, который во время недавнего краткого визита Пьера помог ему пару раз увидеться с Рене в близлежащем лесу. Вот уж действительно, ни одну золотую крону не потратил Пьер с такой выгодой, как ту, которую он дал сьеру Франсуа при первой их встрече, в утро перед боем у брода. С тех пор старый шарлатан, рвение которого усилила ещё одна дотация, использовал все свое колдовское искусство, чтобы успешно продвигать дела молодого мецената.

— Черт побери, милейший сьер! — воскликнул Пьер. — С чего это ты вздумал подкрадываться к человеку, словно призрак! Ты меня до полусмерти напугал… Однако я рад видеть здесь хоть что-то живое. Как ты попал сюда?

Франсуа снял широкополую шляпу и поклонился так низко, что спутанные волосы повисли вдоль щек.

— Да хранит вас Бог, монсеньор. Весьма сожалею, что застал вас врасплох. Увидев, как вы проехали через деревню, я последовал за вами и вошел через калитку за конюшней. Надеюсь, у вашей милости все благополучно?

Пьер вскинул руки вверх:

— «Благополучно»? — повторил он. — Ну и вопрос, клянусь скорбящей Богоматерью! Где мадемуазель Рене? Где мадам?

Ведун покачал головой:

— Да, с тех пор, как ваша милость были здесь в последний раз, тут многое переменилось.

— Хватит! — оборвал его Пьер. — Перемены я и сам вижу. Но где дамы?

К его огромному облегчению, Франсуа ответил:

— Терпение, монсеньор. Они неподалеку отсюда. Я взял на себя труд найти для них жилище, когда их вышвырнули из замка и когда никто другой не набрался смелости приютить несчастных. Я даже понес некоторые затраты на их нужды из собственного моего кошелька, в сумме девяти ливров и восьми денье. Можете мне поверить, они ни в чем не терпят нужды.

— Молодец! — сказал Пьер. — Большое спасибо! Затраты будут возмещены вдвойне… Что же это за жилище?

— Честно говоря, — признал Франсуа, — это всего лишь хижина в лесу, ну, какая-никакая, а все-таки крыша над головой. В этих краях все так боятся короля и господина де Норвиля, что семьям, замешанным в измене, нечего рассчитывать на помощь даже родственников. А кроме того, этим дамам куда лучше пока скрываться.

— Но, как я понимаю, они одни… А в этих местах полно бродячих шаек.

— У них есть Клерон, — возразил собеседник. И гордо прибавил: — И ещё они под моей защитой. Я поставил кругом свои знаки: черных кур и волчью голову. Тут мало найдется смельчаков, что не побоятся моего заклятия.

— Я должен немедленно идти к ним. Но сначала расскажи мне, что случилось, когда замок был захвачен.

Франсуа поведал, как прибыли люди короля, как арестовали Антуана де Лальера и увезли сперва в Тарар, а потом, по слухам, в Лош, как вынесли из дома все до последнего лоскутка, до последней курицы. Как у дам отобрали даже пустяковые безделушки и вытолкали вон, позволив унести только одежду в узелках.

— Ты что-то говорил насчет де Норвиля? — спросил Пьер.

Ведун ответил, что обвинения де Норвиля ударили по многим людям в округе. Каждый, даже последний бедняк, живет теперь в страхе перед арестом.

— Однако же, сударь, — продолжал Франсуа, — я удивляюсь, что господин Блез и добрый маркиз де Воль, который так близок к королю, ничего не сделали, чтобы заступиться за мадам и мадемуазель. И я знаю, что эти дамы так же удивлены. Возможно, раз господин Блез был в Савойе, эти вести до него не дошли. Но теперь он возьмется за дело…

— Увы! — горестно воскликнул Пьер.

Скрывать, что произошло, не имело смысла, и он коротко рассказал главное.

— Так что, как видишь, друг мой, скорее мадам сейчас поможет господину Блезу, чем он ей. Однако я сомневаюсь, будет ли толк из всего, что она может сделать. И тогда останется последнее средство…

Бесцветные волчьи глаза сьера Франсуа мигнули. Он потер большой и указательный палец друг о друга.

Пьер кивнул:

— Ну да… если я смогу свести знакомство с кем-нибудь в тюремном замке. Но это не так просто.

Франсуа-Ведун снова подмигнул и проговорил на удивление уверенно:

— А это предоставьте мне.

— Тебе?!

— Если ваша милость возьмет меня с собой в Лион, то, может, я окажусь полезен…

— Чем? Я не понимаю.

— Это дела секретные, монсеньор, но вам я скажу. Гильдия колдунов — крепко спаянное братство. Мы все стоим друг за друга и находим, что это выгодно. Я знаю в Лионе мэтра Фому-Бродягу, самого главного члена нашего братства… Тюрьмы поставляют нам определенные ингредиенты, которые нужны для колдовства, а это значит, что если каждый надзиратель в замке не является верным собутыльником мэтра Фомы, то я готов съесть свой посох.

Это был нежданный луч света во тьме. Пьер вздохнул с облегчением.

— Черт побери, дружище, если ты поможешь это провернуть, я наполню твой кошелек до отказа.

Мэтр Франсуа скромно отмахнулся:

— Об этом поговорим, когда снимем с медведя шкуру, монсеньор.

— Согласен! — сказал Пьер. — А теперь проводи меня к дамам. Я надеюсь, что они смогут выехать ещё сегодня. Ты сумеешь договориться насчет почтовых лошадей?

— Наверняка, — поклонился Франсуа. — Но если вашей милости будет угодно послушать моего совета, не сваливайтесь на дам, как снег на голову. Им может быть неприятно, если их застанут врасплох… Это их смутит.

Пьер понял.

— Так что ты предлагаешь?

— Почему бы вам не встретиться с мадемуазель Рене на Монашьем Дворе, как ваша милость сделали в последний раз? Домишко отсюда близко, и я сразу подам ей весть. Разве это не устроит вашу милость?

Знание человеческой природы было гораздо более сильным оружием ведуна, чем его заклинания. Пьеру не приходило в голову, что на этот раз он сможет встретиться с Рене наедине. Но теперь, спасибо мудрецу, такая встреча казалась вполне естественной.

Он просиял:

— В самый раз. Ты настоящий друг, сьер Франсуа. Я встречусь с нею на Монашьем Дворе. А потом мы вместе нанесем визит мадам.

Никто не знал, когда был построен разрушенный ныне монастырь, называемый Монашьим Двором, никому не было известно, когда он опустел. Время его расцвета относилось к далекому прошлому, с тех пор прошли сотни лет. Может быть, его разорила война или случился какой-то мор; а возможно, монахи просто ушли в другую обитель…

С тех пор над ним сомкнулся лес. Древние дубы и буки росли там, где когда-то были кельи и трапезные. Рухнувшие колонны и арки лежали, покрытые мхом, или были погребены глубоко под несчетными одеялами минувших осеней. Однако оставались куски стен, тут — потускневшая роспись или резьба, там — полуобвалившийся свод или проем двери, ведущий в никуда. Высокий алтарь — теперь лишь замшелый бугорок — ещё поднимался над круглым фундаментом бывшей часовни.

И, подобно лесу, над Монашьим Двором навис покров легенды. Говорили, что это место, часто посещаемое призраками и полное ужасов, отданное для полночных колдовских шабашей. Благоразумные люди обходили его стороной. И поэтому, будучи гостями сьера Франсуа, который отвел ради них все злые силы, Пьер и Рене вряд ли нашли бы во всей округе более укромное место для встречи.

В ожидании Рене Пьер наблюдал перемены, которые принесли с собой последние недели, но здесь эти изменения были естественны и поэтому успокаивали, а не тревожили его. В его памяти живо вставал Монаший Двор в зелени середины лета. Теперь все было озарено золотым светом осени, в мягком сиянии которого то и дело проплывали падающие листья. В кармазинно-янтарном наряде это место казалось ещё более чарующим.

На минуту забылись недавние несчастья и надвигающаяся трагедия. Ожидание новой встречи с Рене вытеснило все остальное. Сидя на покрытом мхом основании исчезнувшей колонны, он неотрывно смотрел на тропинку, уходящую за ограду, и прислушивался, чтобы не пропустить звука шагов. У неё была такая легкая походка, что он не услышал бы её издалека. Шум листвы, движения его коня, привязанного неподалеку под дубом, не раз обманывали его. Он ждал недолго, но ему казалось, что прошли уже часы.

Она появилась под разрушенной аркой у входа в часовню внезапно, и он, вскочив с места, в один миг пересек разделявшее их пространство, опустился на одно колено и прижал её руку к своим губам.

В простеньком платьице, с одним полотняным платком на голове, она была ещё красивее, чем помнилась ему. Но он сразу же почувствовал перемену в ней и понял также, что и сам изменился. В зловещей тени происшедших событий оба повзрослели и в то же время стали ещё ближе друг другу. Манерность и жеманные намеки недавнего прошлого теперь одинаково были чужды и ей, и ему.

Он обнял её, когда они двинулись к нефу разрушенной часовни.

Она сказала чуть погодя:

— Я знала, что ты приедешь. Я знала, что ты не испугаешься — даже короля. Госпожа матушка не верила мне, когда я говорила ей, что ты приедешь.

— Значит, она знает о наших встречах?

— Да. Я должна была говорить о тебе, я не могла держать это в себе.

— И что она сказала?

— Она не сердилась. Но заметила, чтобы я не надеялась снова увидеть тебя: ты принадлежишь к лагерю короля и должен прокладывать себе путь в жизни, ты не сможешь жениться на девушке, у которой нет ничего и которая к тому же дочь мятежника. Разве только Блез и монсеньор де Воль… А где Блез? Почему он не приехал?

Пьер уклонился от ответа:

— Так, значит, госпожа твоя матушка одобряет меня!

Рене удивленно взглянула на него:

— Конечно, одобряет — тут и думать нечего. Когда сьер Франсуа сообщил, что ты здесь, она едва ему поверила. Ты что думаешь, она отпустила бы меня к тебе, если б ты был ей не по душе?

— Слава Богу! Слава Богу! Слава Богу!

К этому времени они уже сидели на покрытых мхом ступенях древнего алтаря. Пьер в восторге притянул её к себе и целовал, пока платок не соскользнул у неё с головы.

— Слава Богу!

То, чего он почти не надеялся добиться с помощью успеха, пришло к нему с поражением. Он не мог и рассчитывать на такую удачу — добиться руки Рене без торга, сделок и помех. Он стал целовать её ещё с большим жаром, чем прежде.

— Друг мой! Любимая! Тогда мы сейчас же пойдем к ней и попросим её благословения.

Рене колебалась:

— Моему отцу мы ничего не говорили…

— Это неважно. Достаточно будет слова твоей матушки.

— И твоему отцу…

— Черт побери, ему-то что за дело? Я всего лишь младший сын. В такие времена мы не можем дожидаться, пока всех спросим. Я ведь говорю, благословения госпожи достаточно. Тогда никто не назовет нас беглецами, обвенчавшимися тайком.

— И, конечно, остается Блез, — сказала Рене. — Почему он не приехал вместе с тобой?

Пьер не мог омрачить эти минуты, сообщив ей печальную правду. Он что-то пробормотал — Блез, дескать, задержался — и сильнее прижал её к себе, словно стараясь защитить. Она положила голову ему на плечо. Живое молчание леса сомкнулось вокруг них.

Они поговорили о недавнем несчастье в Лальере, но недолго. Любовь была важнее. Они вспомнили первую свою встречу: Дикую Охоту, приключение на недалеком пруду с лилиями, Кукареку-водяного, её рассказ о свадебной вуали из золотого кружева — подарке фей.

— В день нашей свадьбы твоя вуаль будет ещё красивее, любовь моя, — сказал он.

Она полулежала в его объятиях и смотрела вверх, ему в лицо, её темные локоны были такого же цвета, как глаза. В конце концов, какая разница, о чем они говорили?

Внезапно в голову ему пришла мысль:

— Разве здесь не была церковь?

— Была… очень давно.

— Раз была, значит, и есть.

— Но здесь нет креста, — заметила она.

— Ты права…

Он задумался на минуту. Потом, поднявшись, подошел к коню и снял шпагу с луки седла.

— Вот и крест.

Обнажив клинок, он глубоко воткнул его в бугорок, который когда-то был алтарем, так, что позолоченная рукоять стояла прямо, словно крест.

— Дашь ли ты мне сейчас свой обет верности, — спросил он, — и примешь ли мой?

— Но мы уже поклялись друг другу.

— Но не так — перед Богом и Небесами.

— Наше обручение! О Пьер…

Ее голос звучал и звучал, словно музыка. Совершенная покорность ему сделала её красоту ещё более сияющей.

Потом, опустившись на колени пред крестообразной рукоятью шпаги, они прочли «Отче наш»и трижды «Богородицу». Это было не по правилам, они забыли, как происходит обряд обручения, но, если Небо считается не с ритуалами, а с истинными чувствами, то ничто не могло быть правильнее.

— Я, Пьер Луи, клянусь в верности тебе, Рене Антуанетте, перед Богом, Пресвятой Девой, святым Михаилом и всеми святыми…

— Я, Рене Антуанетта, клянусь в верности…

Они держали друг друга за руки и торжественно поцеловались, когда обеты были произнесены. Он дал ей свое кольцо с печаткой, подарок госпожи д'Алансон. Ничто не могло связать их прочнее — если не считать самого венчания. Он поднял её в воздух и поцеловал ещё раз.

— А теперь давай пойдем к госпоже твоей матушке и попросим её благословения.

Чтобы заставить Констанс де Лальер хоть на йоту изменить свою обычную манеру держаться, хоть на долю дюйма опустить голову, нужно было нечто большее, чем арест мужа, чем нищета и самый сильный гнев короля. Она согласилась бы склониться перед Богом, но не перед людьми. Она могла страдать, но никогда бы не спустила флага на своей внутренней твердыне.

И сейчас, когда она вместе с Клероном ожидала возвращения Рене у порога бедной лачуги — лучшего приюта, который смог предоставить им сьер Франсуа, — само это место словно приобретало благородство, светясь отраженным светом её достоинства.

Она ждала уже довольно долго. Рене должна была привести молодого де ла Барра после небольшой задержки, которая позволила бы госпоже де Лальер навести порядок в доме. А прошел уже целый час. С такой ветреницей, как Рене, подумала мать, никогда нельзя ничего рассчитать заранее…

Но наконец Клерон подал голос. Она уловила стук копыт, а потом увидела Пьера, который, ведя на поводу коня, шел, держа за руку Рене. Такая вольность была настоящим потрясением для человека её воспитания. И все же, пристально рассматривая Пьера, она вынуждена была признать, что он выглядит в высшей степени комильфо. Его осанка, гордо поднятая голова, гибкость и изящество — все свидетельствовало о хороших манерах и воспитании. Происхождения он, конечно же, был высокого.

Однако мадам де Лальер никак не могла избавиться от сомнений: как этот молодой аристократ может сейчас всерьез проявлять внимание к Рене? Она знала жизнь слишком хорошо, чтобы поверить в такую отрешенность от мирских забот и мнения света. Если Пьер полагает, что может позволять себе вольности с Рене, потому что у неё нет ни гроша и она беззащитна, то он встретит в лице её матери равного по силам противника.

— А, мсье де ла Барр, — приветствовала она его, — давненько мы с вами не встречались… Однако мне было прискорбно узнать, что с тех пор вы несколько раз виделись с мадемуазель без моего ведома и согласия. Вы оба заслуживаете самого серьезного порицания.

Даже стоя посреди большого зала своего замка, она не могла бы выглядеть более величественно.

Однако Рене не дала Пьеру времени найти подходящие слова. Она бросилась матери на шею:

— Мамочка, мы обручились! Мы только что поклялись друг другу на кресте! Гляди, какое у меня кольцо красивое!

Она показала кольцо Пьера, которое было слишком велико для её маленького пальчика.

— Правда, великолепно?

— Вы обручились? Без свидетелей?

— А разве святые — не свидетели?

— Но… без позволения отца или моего?

— Ах, мамочка, мы не могли ждать. Это было бы так плохо — ждать. Пьер…

Она подарила ему нежный взгляд и протянула руку. Оба опустились на колени.

Он проговорил:

— Мы просим вашего прощения, мадам, и вашего благословения.

Все это было так необычно, что не укладывалось в слова. Дисциплинированный ум Констанс де Лальер слегка затуманился; но, когда она взглянула на Рене и Пьера, в её глазах стояли слезы.

— Одну минутку, сударь, — сказала она. — Не знаю, понимаете ли вы, что у моей дочери нет приданого, хуже того — что она дочь человека, обвиненного сейчас в измене королю… Вы глупец, сударь.

Он поднял глаза:

— Если бы мадемуазель была полноправной владелицей графства Форе и находилась под опекой самого короля, то и тогда не была бы дороже для меня.

— Вот как, клянусь Богом! Значит, можно верить, что есть ещё в мире великие сердца…

Она положила руки им на головы:

— Дети мои, с вами мое благословение и все мои молитвы. Да хранит вас Бог и помогает вам.

Она притянула их к себе и поцеловала обоих.

— Но мне странно, — сказала она минуту спустя, — что здесь нет Блеза. Разве он не знал о вашем приезде, сударь? Или он не так смел, как вы? Мне в это не верится.

Пьер не мог больше скрывать плохие вести. Он сообщил о неудаче миссии Блеза, о тех обвинениях, которые возвел де Норвиль против него и против маркиза, о гневе короля, о приговоре Блезу. Он выразил слабую надежду, что свидетельство мадам де Лальер может как-то помочь делу.

Она внимательно слушала; лицо её побледнело, но в глазах по-прежнему не было страха.

Когда она наконец заговорила, первые слова её касались де Норвиля:

— Я всегда считала, что это не человек, а змея, и предостерегала господина де Лальера насчет него… Но о такой подлости, как эта, я и мыслей не допускала. Конечно, я расскажу королю все, что знаю, если он примет меня. Но как мы поедем? У меня нет денег. Я даже в долгу у сьера Франсуа, который нас так выручил.

— Об этом не беспокойтесь, — сказал Пьер. — Почтовые лошади уже заказаны.

Она задумалась на минуту:

— По крайней мере в Лионе мы не будем для вас обузой. Аббатиса обители Сен-Пьер — моя подруга и родственница. Она приютит нас. В любом случае это приличнее, чем общедоступная гостиница.

Какая ирония судьбы, подумал Пьер: мать Блеза и Анна Руссель в одном и том же монастыре!

— Вы найдете там эту английскую миледи, о которой я вам только что рассказал, — предупредил он.

Глаза мадам де Лальер вспыхнули:

— С этой распутницей я встречаться не желаю. Но в таком большом монастыре нет нужды с ней сталкиваться.

Спустя час они были уже в пути; их сопровождали Клерон и сьер Франсуа — чрезвычайно неуклюжий, но грозный спутник. Бродяги и разбойники дважды подумают, прежде чем осмелятся стать поперек дороги колдуну.

Рене сидела на дамском седле позади Пьера. Время от времени она прислонялась щекой к его спине, и, почувствовав, как её руки обнимают его, он накрыл одну из них своей ладонью.

Ему снова подумалось, что неудача принесла ему счастье, которое он не променяет на самые блестящие плоды успеха.

 

Глава 41

Слухи о неудаче Блеза, о его аресте и приговоре настигли Дени де Сюрси на пути из Женевы. Понимая всю сложность положения, он заторопился. Подъезжая к Лиону, он уже был готов к плохим новостям, однако самого худшего не знал до тех пор, пока вечером в день прибытия маркиза Пьер де ла Барр не представил ему полный отчет.

К этому времени молодой стрелок уже два дня как вернулся из Лальера и, помимо всего прочего, мог сообщить, что надежда его не оправдалась — король отказал матери Блеза в аудиенции. Он скрыл от маркиза свои собственные попытки организовать побег Блеза из тюремного замка до конца недельной отсрочки. Человека, находящегося в таком критическом положении, как де Сюрси, следовало держать в стороне от подобных действий. А в остальном Пьер подробно изложил все, что произошло со времени их расставания в Женеве.

Когда он кончил рассказ, в комнате верхнего этажа гостиницы «Дофин» воцарилась глубокая тишина. Некоторое время маркиз не говорил ни слова; он сидел, стиснув пальцами колено, глаза его ничего не выражали, лицо было бесстрастно.

Он размышлял о поразительном вольте де Норвиля, а также о том, что стоит за нелепыми обвинениями против Блеза и против него самого. Месть за спор в Лальере? Какой-то молчаливый сговор между де Норвилем и канцлером Дюпра? Возможно, возможно… Однако для маркиза, с его долгим политическим опытом и знанием интриг и интриганов, столь очевидные, лежащие на поверхности мотивы не выглядели убедительными.

В конце концов он сказал, больше самому себе:

— Так, значит, и Баярд, а?

— Да, — откликнулся Пьер, — он бросал тень сомнения и на господина де Баярда.

— Ага! А на кого еще?

— В тот раз он не называл больше никого. Но ходят слухи, поспорить могу, что он сам их и распускает, о маршалах де Лотреке и де ла Палисе. И даже герцога Алансонского упоминают…

— Вот как…

В таком случае месть можно исключить. И сговором с канцлером Дюпра дело не исчерпывается. Де Сюрси спросил себя, почему намеки и обвинения не касаются адмирала Бонниве, но тут же сам собой появился ответ: бездарного и неспособного Бонниве можно не принимать во внимание.

Де Норвиль целился в самых одаренных и преданных королю царедворцев. Маркиз дорого дал бы, чтобы узнать, чьи имена, кроме его собственного и Баярда, намеревались выжать из Блеза в пыточной камере замка Пьер-Сиз.

Однако более всего поражало маркиза вот что. Бесспорно, де Норвиль — предатель, однако никто не назвал бы его дураком. Напротив, он просто гениальный интриган, настоящий фокусник-маг, раз сумел оплести своими чарами не только короля, но и старого Антуана Дюпра, который был хоть и корыстолюбив, но предан короне.

Почему же тогда де Норвиль пожертвовал своим положением при Бурбоне и при сильных союзниках Бурбона — Англии и Империи? Зачем ему так поступать, особенно сейчас, когда Франция прижата к стенке?

— Гм-м, — проворчал де Сюрси.

Ну что ж, по крайней мере он предупрежден насчет того, чего следует ожидать при завтрашней встрече с королем, и может соответственно укрепить свои позиции. Никакая мягкость, никакие попытки умиротворить Франциска пользы не дадут, даже если заставить себя раболепствовать.

Нет, нужно ответить на обвинение обвинением, на ложь — подчеркнутой искренностью. Де Норвиля следует полностью изобличить и разгромить, если маркиз намерен спасти не только Блеза и себя самого, но, возможно, даже саму Францию. Де Сюрси прекрасно понимал трудность задачи. Времени у него практически не было, а враги успели надежно окопаться.

— Увы! — печально вздохнул он. — Если бы только здесь была госпожа регентша, это значительно помогло бы делу…

— Но она здесь, — заметил Пьер. — Герцогиня Ангулемская неожиданно прибыла сегодня и расположилась в Сен-Жюсте.

— Клянусь Богом! — воскликнул маркиз, резко выпрямляясь. — Почему же вы мне сразу не сказали?

— Я не знал, что вашу милость это так интересует…

— Это же настоящий луч надежды, — возразил де Сюрси. — Госпожа регентша — женщина трезвого ума, которая не клюнет на первую попавшуюся наживку. Не думаю, чтобы мсье де Норвиль мог пустить ей пыль в глаза… А есть ли какие-либо сообщения насчет причины её приезда?

Пьер пожал плечами:

— Государственные дела, как всегда. Какое-то совещание с королем.

Однако маркизу отнюдь не казалось невероятным, что всегда бдительная Луиза Савойская, прослышав о де Норвиле и, может быть, особенно об Анне Руссель, пожелала своими глазами взглянуть, как обстоят дела. В любом случае она могла стать союзником. Если ему не повезет с королем, то надо будет обратиться к регентше. Но больше всего маркиза беспокоила нехватка времени.

На следующее утро, сидя в приемной Сен-Жюста, де Сюрси имел возможность поразмыслить на досуге о бренности мирской славы. Он вдруг ощутил себя зачумленным, к которому даже приближаться опасно. Полтора месяца назад все эти придворные, сплетничающие сейчас по углам, толпились вокруг него, страстно желая услышать хоть слово от великого маркиза. А сегодня он мог с тем же успехом быть невидимкой. Некоторые украдкой издали приветствовали его, но все старались держаться подальше от оконной ниши, где он сидел…

Канцлер Дюпра, появившись из королевских апартаментов, прошел мимо со стеклянными глазами, словно не видя маркиза. Де Норвиль, окруженный группой поклонников, прохаживался по залу, красивый, как Аполлон, и имел наглость взглянуть на него с улыбкой.

Хорошо знакомый с обычаями государей, де Сюрси не раз видел, как разрушаются в прах карьеры, сделанные годами преданной службы. То, что такой финал теперь грозит и ему, не было неожиданностью. Для каждого когда-нибудь должно зайти солнце.

Однако ему пришлось призвать все свое философское спокойствие, чтобы выдержать долгое ожидание, пока наконец одетый в черное церемониймейстер вызвал его на аудиенцию к королю.

Спокойный, с гордо поднятой головой, он прошел через зал к двери, подчеркнуто не замечая тишины, что катилась за ним по пятам тяжелой волной.

Франциск сидел у торца длинного стола, за которым незадолго до этого заседал королевский совет. Со стола ещё не убрали ворох бумаг, стулья вокруг стояли в беспорядке. То, что де Сюрси, министра, многолетнего члена совета, даже не пригласили на заседание, было вполне подходящей прелюдией к аудиенции.

Король долго не произносил ни слова, продолжая читать какое-то письмо; маркиз тем временем ждал. В слабом свете, проникающем через готические окна, особенно резко бросалось в глаза великолепие королевского наряда. Оно напоминало о хронической болезни короля — его неизлечимой молодости, которая никогда не сможет приспособиться к более мрачным цветам действительности, которая на протяжении всей жизни оставит его двадцатилетним.

Франциск не был ни жестоким человеком, ни даже менее честным, чем большинство людей: он был просто-напросто молод, несмотря на свои тридцать лет, и обладал в равной мере и всеми недостатками молодости, и её обаянием. Однако неопытность — не то оружие, каким можно отвести бурю, обрушившуюся теперь на трон и страну.

Ироническая улыбка скользнула по тонким губам маркиза. Внезапно подняв глаза, король заметил её, и его лицо над черной бородой вспыхнуло. Он чувствовал себя в некотором роде в положении выросшего школьника, которому приходится быть судьей своего старого учителя, и он не мог полностью избавиться от прежней привычки смотреть на него снизу вверх. Как часто во времена покойного короля, когда он был просто герцогом Ангулемским и никак не мог знать наверняка, что займет трон, — как часто тогда он с почтением, словно подросток, выслушивал наставления маркиза и ждал его одобрительного слова!

Что-то от тех дней ещё осталось, и он, несмотря на все усилия, не мог преодолеть робость.

— А, господин де Воль! — резко сказал он. — Вы, я вижу, в веселом расположении духа…

— Нет, сир, всего лишь в философском.

— Ну, тогда я желаю, чтобы вы одолжили мне немного вашей философичности. Наши дела в печальном положении. Вы согласны со мной?

— Не могу припомнить более печального момента со времен английского нашествия сто лет назад.

Франциск, сердито взглянув, намекнул на дело, о котором предстоял разговор:

— Может быть, Бурбона ещё удастся схватить — не благодаря вам. В этом случае у нас стало бы одним врагом меньше.

Собеседник решительно отверг эту надежду:

— Я бы не рассчитывал на это, сир. Если только в дело не вмешается какая-нибудь случайность, он, я думаю, ускользнет.

— И что тогда?

— Тогда он будет более опасен, чем если бы стоял во главе мятежа здесь, во Франции. Его бегство — тонкий и дальновидный ход. Нам ещё предстоит преизрядно натерпеться от него — и не один день…

— Клянусь Богом, у вас завидное спокойствие!

Король резко отодвинул свой стул от стола. Глаза его пылали, длинный нос трясся мелкой дрожью.

— А кого винить за это? Кто виноват, что Бурбон сейчас не у меня в руках?

— Вы, сир.

— О Господи! — Франциск даже задохнулся. — Мне просто нравится ваша дерзость!

— Разве это дерзость — напомнить вашему величеству, что монсеньор коннетабль был у вас в руках месяц назад, когда вы посетили его в Мулене, и я настаивал на его немедленном аресте ещё тогда?

— Я вам излагал свои соображения! — вскипел король.

— Излагали, сир. Вам судить, были ли эти соображения достаточно вескими.

— И это оправдывает вас? — гнев Франциска вылился в сарказм. — Когда, по милости Божьей, господин де Бурбон и его сообщники по заговору из Англии и Империи попались к вам в мешок, может быть, меня следует винить в том, что вы устроили так, чтобы дать им выбраться? Что вы на это скажете?

— То, что думает ваше величество. Я виноват в неудаче, и мне нет оправдания.

— Конечно, нет! Но вы виновны более чем в неудаче, господин маркиз. Вы виновны в измене!

У короля был торжествующий вид человека, которому осталось только нажать пружину, чтобы ловушка захлопнулась. Он явно ожидал, что собеседник обнаружит смятение и растерянность. Но сам был сбит с толку, когда де Сюрси улыбнулся:

— Ерунда — если ваше величество простит мне это слово. Сир, с вашего позволения, не будем ходить вокруг да около. Я знаю, какие позорные обвинения измыслил против меня и против Блеза де Лальера всем известный предатель. Нет смысла осквернять уста вашего величества их повторением, а мой слух — выслушиванием. Они настолько же неубедительны, насколько злобны — и тем почти все сказано.

Было ясно, что Франциск предвкушает возможность поиграть со своей жертвой в кошки-мышки, постепенно загоняя маркиза в угол неожиданной осведомленностью о его предательстве. Смелость де Сюрси выбила почву у него из-под ног. На минуту король упал духом.

— Откуда вы узнали?

— От Пьера де ла Барра, который присутствовал, когда этот подлец излагал свою клевету вашему величеству. Но я мог бы с таким же успехом узнать о ней от любого другого. Она стала, кажется, всеобщим достоянием при дворе. Похоже, ваше величество не проявляет особенной заботы о репутации старого слуги и даже не пытается оградить его от поношений, пока эта ложь не будет должным образом опровергнута.

Король чуть не подавился. С его точки зрения, разговор приобретал весьма неудачный оборот. Он сильнее прежнего почувствовал себя учеником, выслушивающим обвинения учителя, вместо того, чтобы обвинять самому.

Он не смог найти способа отвести эти обвинения — и решил хотя бы заглушить их.

— Клянусь Богом, сударь, — заорал он, — любой другой на вашем месте уже был бы в цепях!

— Благодарю ваше величество. Быть свободным от цепей, полагаю, — самая высокая награда, на которую я мог рассчитывать за службу вам в течение всей жизни.

— Однако, раз уж вам известны обвинения, сударь, так опровергайте их, опровергайте! Это все, чего я прошу.

— Тогда я вызываю в свидетели герцога Бурбонского, дабы опровергнуть, что я встречался или иным способом сносился с ним в Мулене.

— Ну конечно, здесь вам опасаться нечего, — колко ответил король. — Вряд ли он откликнется на этот вызов.

— Именно так. Следовательно, в данном пункте обвинение может противопоставить моему слову лишь утверждения человека, который сам себя зарекомендовал лжецом.

— Сам себя зарекомендовал?.. Что вы имеете в виду?

— Если он предавал герцога, то разве не лгал ему? Однако перейдем к обвинению, будто я раскрыл ценные сведения мятежникам в Лальере. Против этого обвинения я выставляю двух свидетелей. Во-первых, короля Франции. Ваше величество были извещены во всех подробностях о том, что сказал я в том случае и почему я говорил это. Далее, я вызываю Констанс де Лальер, ныне находящуюся в Лионе. Она подслушивала все, что говорилось за обедом. Она засвидетельствует, сколь мало утешительного нашли господа мятежники в том, что я открыл им, — поистине, настолько мало, что я чуть не лишился из-за этого жизни на следующий день.

На короля это произвело впечатление. Он опустил глаза и стал теребить какую-то бумагу на столе.

— Может быть, в ваших аргументах что-то и есть. Однако я замечаю, что вы не защищаете этого выдающегося мошенника, Блеза де Лальера, которого вы привлекли к делу, несмотря на мое предупреждение.

Де Сюрси не отступил ни на шаг:

— А почему я должен защищать его? Неужели вы не понимаете, сир, что, если де Норвиль клевещет на меня, то клевещет и на де Лальера? Чистая вода и грязь не текут из одного источника. Что же касается того, что я привлек его к делу, то я спрашиваю, каково было бы суждение вашего величества обо мне, если бы я вообще никого не послал вслед за сэром Джоном Русселем?.. Потому что больше отправить мне было некого. И я всегда находил, что Блез де Лальер — человек способный и преданный. Однако за то, что послал его, и за его неудачу я принимаю всю вину, и принимаю её тем более, что вынудил его взять на себя эту миссию.

— Ого! — произнес король, чувствуя, что это важное признание. — Это подтверждает слова де Норвиля.

— Нисколько не подтверждает. — Маркиз отмахнулся рукой, словно сметая паутину. — Моя защита — хотя я произношу это слово с презрением — встречное обвинение. Я обвиняю этого мошенника в заговоре против вашего величества, в мнимом предательстве господина де Бурбона с целью его возвышения, в сеянии раздоров среди верных сторонников вашего величества, в злонамеренной клевете, в тайном сговоре с миледи Руссель, известным английским агентом.

Последнее, возможно, было блестящей догадкой, однако в данный момент этот ход оказался неудачным с тактической точки зрения. Лицо короля помрачнело. Не далее как вчера он нанес приятный визит в аббатство Сен-Пьер.

— Прикажите подвергнуть его допросу, — продолжал де Сюрси. — Потребуйте от него признаться в этих преступлениях под страхом пытки. Ручаюсь головой, что он сознается в должное время. Разве это не правосудие навыворот, если пытки уготованы такому человеку, как Блез де Лальер, который сражался и проливал кровь за дело вашего величества, а теперь приговорен к смерти по слову ренегата, который до недавних пор служил врагам Франции? Разве это справедливость, если он должен терпеть заключение и умереть из-за хитрого трюка, который сыграла с ним женщина, а она будет освобождена?

Глаза короля загорелись недобрым огнем, но он не сказал ничего. Де Сюрси безусловно не следовало бы совершать ещё один промах.

— Хотел бы я знать, что скажет на это госпожа регентша, ибо я знаю, что именно она посчитала разумным выслать миледи Руссель из Франции.

Грубый промах. Если бы маркиз не позволил негодованию взять власть над собой, он не допустил бы его. Неразумно было напоминать королю о власти его матери.

Франциск поднялся с места, дрожа от гнева. Ярость освободила его от последних следов мальчишеского почтения. Он стоял, возвышаясь над своим старым наставником.

— Довольно с нас! Вы взяли на себя смелость поучать меня, сударь, а я не желаю, чтобы меня поучали. По-моему, вам надо бы поостыть в Пьер-Сизе, как вашему сообщнику!

Серые холодные глаза де Сюрси встретились с глазами короля, и их спокойствие поумерило монарший пыл.

— Я во власти вашего величества. Однако ради трона, которому столько служил, я прошу вас, сир, подумать о том, какое воздействие окажет мой арест на Францию в такое время, когда больше всего ей необходима сплоченность и верность.

— Вы угрожаете?

— Да, если факты — это угрозы, а указывать на них — значит угрожать. Я открыто говорю вашему величеству, что своевольная тирания не может надолго заменить собой справедливость. Я требую для Блеза де Лальера и для себя честного допроса перед судьями, назначенными парламентом Парижа, с привилегией участия защитника и надлежащего выслушивания свидетелей.

— «Требую» — слово резкое…

— Я думаю, что имею право на него, если не как французский дворянин, то по ещё более веским основаниям — за свою сорокалетнюю службу.

В этом поединке взглядов король не добился победы. Для него было необычным ощущение, что он наткнулся на кремень вместо воска, — настолько необычным, что он подавил свой гнев на полуслове.

— Идите, сударь! — сказал он резко. — Но не пытайтесь покинуть Лион. Если я сейчас проявляю к вам терпение, то причиной тому эти самые годы, когда вы не были ни предателем, ни защитником предателей… И ни слова больше! Не раздражайте меня слишком сильно, господин маркиз. Что касается Блеза де Лальера, то он стоял перед моим судом и подвергнется каре. А что касается вас, можете не беспокоиться: вы тоже дождетесь суда. И я думаю, что признание де Лальера кое-что добавит к вашему приговору.

Де Сюрси склонил голову ровно настолько, чтобы соблюсти этикет, но ни на дюйм ниже. Не удалось королю и заставить его замолчать.

Маркиз ответил смело, как всегда:

— Желаю вашему величеству вовремя раскрыть истину — не ради меня, а ради вас самого!

Придворные в приемной не смогли сделать никаких выводов из поведения маркиза. Некоторые даже досадовали, что дали маху, решив, будто он попал в немилость. Однако, когда он ехал по крутому спуску из Сен-Жюста, по пятам за ним следовал страх.

Нужно, не теряя времени, добиваться приема у Луизы Савойской. Это последняя надежда.

Во дворе «Дофина» мимо него прошел человек столь странной и зловещей наружности, что привлек его внимание. Оглянувшись через плечо, маркиз заметил, что люди расступались перед ним, словно избегая случайного соприкосновения.

— Кто это такой? — спросил де Сюрси у одного из конюхов.

Тот сплюнул, прежде чем ответить.

— Это, монсеньор, Тибо Одноглазый, пыточных дел мастер в Пьер-Сизе.

Подавленный этим мрачным предзнаменованием, маркиз добрался до своей комнаты и закончил письмо регентше, которое тут же и отослал.

 

Глава 42

Знаменитый лионский коллега сьера Франсуа-Ведуна, мэтр Фома-Бродяга, встретил своего собрата, колдуна из Форе, в высшей степени доброжелательно и угостил его отличным обедом в «Козле» — пригородном трактире, пользующемся дурной репутацией.

Однако, когда разговор коснулся подкупа одного из надзирателей замка Пьер-Сиз, он признался в своем бессилии. Если бы разговор шел о любой другой из лионских тюрем, он мог бы оказаться полезным, но Пьер-Сиз — это королевская тюрьма, предназначенная для политических заключенных и независимая от города. Весь её штат, от коменданта до последнего надзирателя, состоял из людей, назначенных королевскими властями, и между ними и гильдией колдунов не существовало никаких деловых отношений.

Вместе с тем через разного рода подпольные каналы до мэтра Фомы доходили красочные рассказы о методах Тибо Одноглазого, и он Богом и всеми святыми заклинал сьера Франсуа держаться от того подальше.

Так что, когда Пьер де ла Барр получил конфиденциальное сообщение Тибо с приглашением встретиться на бойне вблизи Сен-Поля, сьер Франсуа стал настойчиво отговаривать юношу от этого свидания.

— Это старый фокус Тибо, ваша милость.

— Как это? — спросил Пьер, надежды которого начали таять при виде унылого лица собеседника.

— Да вот так. Этот самый Тибо, по всему видать, такой честный человек, что дальше некуда. Ему так же невозможно отказаться от удовольствия до смерти умучить какого-нибудь беднягу, как себе правую руку отрезать. Но он не видит никакой беды в маленьком побочном доходе. Вы честно выкладываете ему свои кровные денежки, а он заключенного не выпускает. Говорят еще, что он находит полезным для своей работы дать этому бедолаге поверить, что он бежал, а потом в последнюю минуту его сцапать. Игра в кошки-мышки, ваша милость. Здорово ломает волю человека.

— А что это значит — «поверить, что он бежал»?

— Ну, сударь, мне примерно так объясняли: я уже сказал, что мэтр Тибо — человек честный. Он обещает переправить узника через стену. Таков, стало быть, уговор, и он его выполняет. А что случится потом, в том уж его вины нет. Вот он и позволяет заключенному спуститься со стены по веревке — прямехонько в руки к солдатам, что ждут внизу. Каждый потом получает свою долю, и все довольны и счастливы — кроме заключенного. В точности так оно и происходит.

— Ах вы сукины дети! — выругался Пьер. — Но если этот фокус так хорошо известен, то почему же люди попадаются на удочку?

— Ну-у, мсье, люди, с которыми он имеет дело, не пользуются такими привилегиями, как ваша милость. У них нет возможности получить частный совет. Они только потом узнают, что побег был неудачен, но мэтр Тибо в том не виноват. Что ж они могут сделать? Ну, и ещё — этот фокус совершается не слишком часто. Последний раз дело было с год назад. Мой друг Фома слышал, как один из солдат расхвастался по пьяному делу.

Пьер задумался.

Но сьер Франсуа немного умел читать мысли.

— Если вы замышляете отбить мсье Блеза силой, когда он попадется в руки солдатам, то это невозможно, сударь. Веревку выбрасывают с северной стороны замка, на крутую тропу, по которой подвозятся припасы — на мулах, вьюками. Солдаты выстраиваются вдоль стены, и сверху их не видно. Напасть на них неоткуда. Они просто загоняют беглеца обратно в тюрьму через калитку, к которой ведет тропа.

— Вот, значит, как, — произнес Пьер и почесал затылок.

Франсуа добавил:

— Поверьте мне, сударь, через мэтра Тибо вы ничего не добьетесь.

— Может, и ничего, — согласился Пьер. — Но в любом случае я хочу поглядеть на этого типа. И послушать, что он скажет…

Губы молодого человека искривились в зловещей гримасе.

— По крайней мере смогу получить удовольствие, всадив в него кинжал.

— Отлично понимаю, что это будет удовольствие, — согласился сьер Франсуа. — Ну, а выгода-то какая? Себя погубите, а мсье Блезу не поможете. Уж поверьте мне, об этой вашей встрече известно другим людям из замка. Я в ней ничего хорошего не вижу. Но уж если ваша милость должны идти, так сыграйте простака, сударь. Не дайте ему догадаться, что вы что-то подозреваете.

— Ну, в этом можешь на меня положиться, — сказал Пьер. — Обговорим дело, когда я вернусь.

От гостиницы «Дофин» до скотобойни и мясного рынка у церкви Сен-Поль можно было дойти за несколько минут. Чтобы найти бойню в путанице узких улочек за церковью, достаточно было довериться собственному носу. По мере приближения к ней вонь все усиливалась, пока наконец даже в кромешной тьме становилось ясно, что ты на месте.

Но тьма не была кромешной. Редкие фонари у домов и лампады перед нишами со статуями святых кое-как указывали путь по переулкам шириной не более девяти футов и помогали даже обнаружить шныряющих крыс, число которых увеличивалось по мере приближения к мясным лавкам. Стал слышен и шум скота, ожидающего утреннего забоя в тесных загонах.

Передвигаясь наполовину ощупью, Пьер то и дело зажимал нос, постоянно оставаясь начеку, потому что в таких местах нередки случаи нападения ночных воров или грабителей; при виде редкого прохожего он хватался за кинжал, как, несомненно, хватался за свой кинжал и прохожий.

Наконец, когда зловоние стало уже совсем невыносимым, он при свете лампады скорее угадал, чем различил ряд ларьков, закрытых ставнями, которые составляли своего рода фасад бойни. Он пошел вдоль них медленно и с ещё большей опаской, ибо это и было условленное место.

Потом дверь одной из лавок неожиданно распахнулась, на него упал луч потайного фонаря, и глухой голос осведомился:

— Мсье де ла Барр?

— Он самый.

— Заходите.

Войдя в дверь, Пьер оказался в тесном помещении, едва ли больше прихожей, соединенном с расположенным позади навесом, откуда доносился шум запертой скотины. Свет фонаря потревожил тучи мух, которые с жужжанием облепили пару ободранных туш, свисающих с крюков под стропилами. Зловоние здесь стояло неописуемое — Пьер подумал, что так смердело бы в брюхе гниющего кита.

По мнению Пьера, стоявший против него человек полностью вписывался в окружающую обстановку. Несмотря на крепкие нервы, он с трудом подавил дрожь при виде мертвенно-бледного лица с одним холодным, липким, цепким глазом, толстых влажных губ, густого пуха на руке, держащей фонарь.

Со своей стороны, мэтр Тибо узрел в де ла Барре неопытного юнца, зеленый плод, вполне, однако, созревший для того, чтобы его сорвать.

— С вашего позволения, — протянул он, — перейдем сразу к делу.

Его предложение соответствовало схеме, нарисованной сьером Франсуа. Он даст веревку, по которой Блез сможет спуститься со стены, — если, разумеется, будут приняты его условия. От милосердно представленной на раздумья недели остается три дня.

— А потом, — сухо заметил Тибо, — он будет уже не в состоянии двигаться.

— И твоя цена?..

— Тысяча турских ливров.

— Кровь Христова! Где же, по-твоему, я смогу найти тысячу ливров?

— Это дело ваше. Ни на су меньше я не возьму. За такую сумму рискнуть головой стоит, но уж никак не за меньшую.

— Пятьсот ливров, — торговался Пьер.

— Мы теряем время, молодой человек. Я сказал — тысячу, до последнего гроша.

— После того, как господин де Лальер окажется на свободе?

Мэтр Тибо беззвучно расхохотался:

— Нет, до того — но после того, как денежки будут пересчитаны.

— А откуда мне знать, что ты выполнишь уговор?

— Я ручаюсь своим словом.

Пьер принял решение. Нужно сыграть в игру, которую предлагает этот тип, и переиграть его, если получится. Шанс слабенький, но другого не будет.

— Слушай, любезный, — сказал он, — твое слово для меня ничего не значит. А потому мы сделаем по-другому. Ты проведешь меня тайком в замок, и я уплачу тебе тысячу ливров перед тем, как мы с господином де Лальером спустимся по веревке. Я уйду вместе с ним.

Тибо собирался было отказаться наотрез, но вовремя остановился. Его осенила великолепная идея.

Почему бы не дать этому петушку сунуть голову в ту же петлю, что затянута на шее у его дружка? Пусть ожидающие внизу стражники сцапают его вместе с тем, вторым. Очень легко будет доказать, что он пробрался в замок скрытно, что это он принес веревку! Как соучастника де Лальера, помогавшего ему в попытке к бегству, его обвинят в преступлении, караемом смертной казнью.

И какой же великолепный лабораторный образец из него получится, уж он-то обеспечит признание Блеза! То, что сделано с Мишле, — мелочь, ерунда и пустяк по сравнению с обработкой, которой подвергнется петушок… От одной мысли об этом из уголка уродливого рта мэтра Тибо потекла струйка слюны.

Но он притворился, что колеблется.

— На стене у нас не будет времени пересчитать деньги. Клянусь Богом, я намерен попробовать на зуб каждую монету. Глядите мне, чтоб без фокусов и без фальшивых!

— Можешь пересчитать и проверить перед началом дела. Но кошелек останется у меня, пока мы не будем готовы спускаться со стены.

— Имейте в виду, в замок вы войдете безоружным.

— Почему бы и нет? Не думаешь ли ты, что я собираюсь в одиночку захватить замок?

И опять Тибо скрыл свое нетерпение.

— Ладно, будь по-вашему. Это только лишнее беспокойство, ну да я — человек покладистый. Молодым господам вроде вас не следует быть такими недоверчивыми. Любой вам скажет, что мое слово — олово. Если я берусь переправить вашего дружка через стену, то я это сделаю. За тысячу ливров, запомните! И если будет хоть на грош меньше, так можете не приходить.

Пьер продемонстрировал полное доверие, хотя вовсе его не испытывал.

— Ты получишь свои деньги, можешь не волноваться. А вот как я попаду в замок?

Мэтр Тибо уже об этом подумал.

— Оденьтесь как погонщик мулов и переговорите со сьером Андре, который ведает вьючными мулами. А я ему шепну словечко насчет вас. Как только вы пройдете через калитку, он уж меня известит, что вы пришли.

И многозначительно добавил:

— У вас всего три дня осталось.

Они разошлись, не прощаясь.

Пыточный мастер поздравил себя: такую удачную сделку он ещё никогда не проворачивал. Сумма взятки рассчитана совершенно точно: она была достаточно большой, чтобы Пьер поверил в серьезность намерений получателя, но все-таки не настолько, чтобы её нельзя было добыть. Тибо не сомневался, что такой видный молодец, как этот де ла Барр, сможет найти столько денег — да хоть взять у ростовщиков, если иначе не получится.

Однако Пьер возвращался в «Дофин»в довольно мрачном настроении.

Первая серьезная проблема — это как достать запрошенную сумму. Юноша рассчитывал, что сумеет продать браслет, который подарил ему де Сюрси, — пожалуй, ливров пятьсот дадут. Еще сотню можно набрать в долг. Но вот откуда взять остальные, он представления не имел.

Несомненно, оставалось только надеяться на молитвы и обеты Пресвятой Деве, ибо, чтобы добыть четыреста ливров, не впутывая в дело маркиза, требовалось по меньшей мере чудо.

 

Глава 43

Тем временем Блез де Лальер, испытывающий муки голода в камере замка Пьер-Сиз вместе с искалеченным Мишле, терзался неизвестностью. Нашел ли мэтр Тибо Пьера де ла Барра? Сможет ли Пьер собрать необходимые деньги? Есть ли надежда, что палач сдержит свое обещание?

Тянулись бесконечно долгие дни и ночи, не принося никакого ответа ни на один из вопросов.

Сигналом, что сделка заключена, должна была послужить полная порция еды вечером перед побегом. С бешено колотящимся сердцем Блез прислушивался к шагам надзирателя, разносящего ужин. Но открывалась дверь, и в камеру в очередной раз швыряли грязный кусок заплесневелого хлеба; затем опять — муки ожидания и надежды, пока на следующий вечер не повторялось то же самое.

Глядя на Мишле, Блез терзал себе душу, представляя, как будут пытать его самого. Воображение снова и снова рисовало ему жуткую картину. Эти руки, ноги, мышцы, сейчас такие ловкие и сильные, скоро перестанут принадлежать ему, они превратятся в источник непрестанной боли, а сам он — в жалкое подобие человека, и его в конце концов отвезут в повозке на площадь де ла Гренет и четвертуют, разорвут на части четырьмя лошадьми. Это мучительная смерть. Казнь через повешение или обезглавливание — куда более мягкий приговор, чем тот, который вынесли ему.

Но самое страшное даже не это. Ужаснее всего было бесчестье, больше всего он боялся, что его, обезумевшего от страданий, смогут заставить ложно обвинить людей, которыми он особенно восхищался и которым был очень многим обязан, — де Сюрси и Баярда.

Постоянно ухаживая за Мишле, он ловил то слово, то фразу, складывал услышанное одно к одному и в конце концов окончательно уверился, что Жан де Норвиль, хотя и совершенно бессовестный негодяй, но Бурбона не предавал — он стоял во главе заговора против короля, и если этот заговор вовремя не пресечь, то он представит даже большую опасность, чем вооруженное вторжение.

Однако что мог сделать Блез, запертый здесь и обвиненный в измене? Никто из тех, до кого могут дойти его слова, ему не поверит.

Часто он обращался мыслями к Анне Руссель, удивляясь невероятному сочетанию звезд, связавшему их столь роковым образом. Она была причиной его гибели, и все-таки, как ни удивительно, он никогда не думал о ней с гневом — или хотя бы с горечью. Наоборот, воспоминания о днях, проведенных вместе с Анной по дороге в Женеву, успокаивали его. Романтическое чувство на время облегчало его муки и отдаляло надвигающуюся на него зловещую тень эшафота. Он вспомнил, как она назвала его благородным человеком, — и это придало ему мужества. У него сохранилась только одна надежда — что он сможет до конца быть достойным этого звания.

Четыре дня сократились до трех, потом их стало два, один, и, наконец, от недельной отсрочки осталось только две ночи. Хватит. К чему обманывать себя дальше? Очевидно, не удалось связаться с Пьером, либо он ничего не смог сделать. А на все просьбы мадам де Лальер, если она сумела обратиться к королю, скорее всего, последовал отказ.

В эту предпоследнюю ночь Блез решил больше ничего не ждать. Как и в предыдущие вечера, открылась дверь, вошел и вышел надзиратель. Блез, сидевший у соломенного тюфяка Мишле, не повернул головы. Но потом он ощутил странный запах. И в следующий миг, вскочив на ноги, замер, уставившись на две миски, доверху полные мяса.

Его охватила такая слабость, что он привалился к холодной стене, стараясь унять готовое выскочить из груди сердце. Сигнал, которого он ожидал столь долго, подан, — и он не может собраться с силами, чтобы просто поверить в него. А ведь придется ещё спускаться по веревке, бежать…

Мишле смотрел во все глаза.

— Мясо? — спросил он слабым голосом. — Сударь, это мясо?

— Да.

— Благодарение Богу! — вскричал искалеченный. — О, благодарение Богу!

Блез машинально принес ему пищу, потом накинулся на свою порцию. Сначала он не мог думать ни о чем, кроме еды. Наконец пересилил себя и оторвался от миски. Ночью предстоит потрудиться, нельзя сейчас наедаться до отвала. Так и разомлеть недолго — а ведь ночью потребуется вся бодрость! Усилием воли он сдержался, начал жевать медленнее и даже оставил часть на потом. Вероятно, Тибо вызовет его не раньше чем через несколько часов.

Теперь все его душевные силы и мысли сосредоточились на побеге. По-видимому, Тибо получил взятку и намерен выполнить уговор, иначе не подал бы обещанного сигнала. Блезу не приходило в голову, что с ним могут играть в кошки-мышки. Он чувствовал, что побег — дело решенное. О том, что произойдет за стенами Пьер-Сиза, сейчас лучше не думать. Во всяком случае живым его больше не возьмут.

Притворяясь, что спит, он лежал на своей охапке соломы; его нервы были натянуты, как тетива. Не имея такой роскоши, как часы, он мог только догадываться, сколько прошло времени. Наконец послышался отдаленный шум — сменялась стража внизу, во дворе. Значит, близится полночь. Однако ему показалось, что после этого прошло ещё немало времени, прежде чем заскрежетал замок в двери камеры.

Появился надзиратель в сопровождении одного из прислужников Тибо и велел ему выходить. Он, несомненно, полагал, что заключенного вызывают на очередной допрос. Мишле, одурманенный непривычно обильным ужином, даже не шелохнулся.

Блез под конвоем подмастерья палача ещё раз спустился по ступенькам во двор. Ночь была безлунная, лишь едва угадывались за дымкой звезды. Войдя в дверь у основания цитадели, он прошагал по подземному коридору к святая святых мэтра Тибо.

Но на этот раз, когда конвоир оставил его на пороге и дверь закрылась, он обнаружил, что Тибо не один. Перед ним стоял высокий человек, одетый в лохмотья, в руке у него был кнут, каким пользуются погонщики мулов. Далеко не сразу Блез узнал в нем Пьера де ла Барра.

— Господи Боже! — воскликнул он. — Невероятно! Неужели это ты?

Они радостно обнялись, и Блез, который целую неделю не видел зеркала, удивился ужасу, мелькнувшему на лице Пьера.

— Друг мой, как тебя благодарить?

Мэтр Тибо чуть не взорвался ироническим весельем, но его рыбьему глазу удалось ничего не выдать. Эта сцена — лучшая награда, подтверждающая его расчеты, — если не считать той, которой предстояло насладиться несколько позже… Он не мог удержаться от соблазна растянуть удовольствие. Его губы раздвинулись в слюнявой ухмылке:

— Этакий сюрприз для вас, а, мсье? — сказал он Блезу. — Я люблю преподносить людям сюрпризы.

Блез смотрел на Пьера с умилением и восторгом. После недельного ада, через который он прошел, вид дружеского лица казался райским зрелищем. Однако он заметил в пристальном взгляде де ла Барра какую-то странную напряженность, которая его озадачила. Казалось, Пьер хочет что-то сказать, но ему мешает присутствие Тибо.

— Да, конечно… сюрприз, — рассеянно ответил Блез.

Что же Пьер старается ему сказать?

— Видите ли, — продолжал Тибо, — этот молодой дворянин думает о людях очень плохо. Ему, видите ли, недостаточно моего слова, что я сделаю все по честному, и он настоял на том, чтобы самому присмотреть за работой.

— Ты пересчитал деньги, так или нет? — сказал Пьер. — Здесь вся сумма, полностью. — Он хлопнул по кошельку, пристегнутому к поясу. — Но они останутся у меня, пока мы не окажемся на стене, как уговаривались. Короче, не пора ли двигаться?

Тибо снова ухмыльнулся:

— Ну и храбры же вы, мсье Петушок! А если б, допустим, я захотел прихватить вас за пятки и отобрать денежки, что тогда?

— А вот тогда и увидишь, — ответил Пьер.

Палач затрясся от радости. Она вырвалась наружу хихиканьем:

— Да, вы настоящий храбрец. Хотел бы я над вами поработать. Может, в один прекрасный день до того и дойдет. Ну, а пока давайте покончим с этим дельцем. Вы увидите, как Тибо Одноглазый выполняет уговоры.

Он потянулся к столу у себя за спиной и взял веревку, смотанную кольцами.

— Вот вам — отличная пенька, не хуже любой, на какой вешают мошенников.

Потом, указав на низенькую дверь на другом конце комнаты, добавил:

— Вот через неё мы и выберемся на стену… О нет, после вас, господа, после вас. Я уж пойду сзади.

Они пробирались один за другим чуть не на четвереньках, поднимаясь по низкому, высотой едва по плечо, туннелю, вырубленному в скале. Блезу не терпелось обменяться с Пьером хоть словом, но не было возможности. Тибо шел за ним по пятам, и он чувствовал его смердящее дыхание.

В кромешной тьме они вышли во двор, прячась за выступающей пузом стеной цитадели, которая прикрывала их от часового, патрулирующего под нижним ярусом камер. Совсем рядом оказались ступени, ведущие на стену крепости.

— Поторопитесь! — свистящим шепотом подгонял Тибо.

Несколько секунд — и они уже на стене; громада цитадели все ещё прикрывала их от случайного взгляда со двора.

— Теперь слушайте, — прошептал Тибо. — Когда я завяжу веревку за вот этот зубец, её конец как раз достанет до вьючной тропы, идущей от ворот Пьер-Сиза… Желаю удачи, господа! Но сначала отдавайте денежки.

Блез услышал в темноте, как Пьер отстегивает кошелек.

— Держи.

Но когда он в темноте передавал деньги, кошелек, должно быть, выскользнул у него из рук — или из рук Тибо — и упал на камень между ними. Тибо, выругавшись, нагнулся. В тот же миг началась яростная схватка: один человек прыгнул на спину другому, и эта пара почти беззвучно заметалась взад-вперед, только ноги шаркали по камню.

— Хватай этого ублюдка, — прохрипел Пьер, — хватай, ради Бога. Если только я не удержу плеть…

Блез нащупал руками Тибо и обхватил его. Совершенно ошеломленный происходящим, он мог только повиноваться тому, что говорил Пьер. Раздался какой-то звук, словно хрустнула кость. Голова палача вдруг дернулась вбок и повисла. Но Пьер ещё несколько мгновений продолжал закручивать петлю, которую сделал из кнута, превратив его в удавку. Когда он наконец распустил ремень, Тибо остался лежать, скорчившись, уткнувшись лицом в стену.

— Что за фокус? — шепнул Блез.

Пьер подхватил веревку и кошелек.

— Некогда разговаривать. Пошли. Держись за мной.

И, пригнувшись, побежал по стене к западу, укрываясь за высоким парапетом, чтобы его не могли увидеть со двора.

Блез, все ещё в полной растерянности, последовал за ним, то вверх, то вниз по ступеням, соединяющим один уровень стены с другим, огибая встречающиеся по пути башенки, — и так до места, почти противоположного тому, которое выбрал Тибо. Поскольку в это время Лиону не угрожали враги, на стенах не были выставлены часовые; а глухой ночной час исключал возможность случайных встреч.

— Здесь, — сказал Пьер, завязывая веревку так, чтобы получилась скользящая петля, которую он накинул на один из зубцов парапета. Потом туго затянул её, упершись ногой в каменную кладку, и сбросил конец веревки со стены вниз.

Что-то, однако, привлекло внимание стражников во дворе. Послышался окрик:

— Кто идет?

В тот же миг раздался и второй окрик — из-за стены, снаружи, под тем местом, где лежал задушенный Тибо.

— Быстрее! — выдохнул Пьер.

Перешагнув парапет, он ухватился за веревку и закачался в воздухе.

— Давай за мной!

Блез выждал немного, потом последовал за ним. Веревка обжигала руки, когда он скользил по ней. Внизу его ожидал Пьер, но не один: рядом с ним смутно выделялась из темноты ещё чья-то фигура.

— Кто здесь? — окликнул Блез.

— Друг, — был ответ. — Франсуа из Лальера. Сюда. Быстро!

Франсуа пустился бежать вверх по крутому склону Фурвьера, поля и виноградники которого возвышались против этой стороны замка. Тяжело дыша, Блез и Пьер поспешили за ним.

Но теперь со стены донесся взрыв проклятий:

— Стой! Держи их!

Что-то просвистело мимо головы Блеза и зарылось в землю перед ним. В замке протрубили тревогу.

«А ведь они собак спустят, — подумал он. — Надеюсь, нас ждут кони».

Измотанный тюрьмой, он с трудом поспевал за провожатым. Наконец тот внезапно остановился у какой-то кучи камней, между которыми вниз по склону стекал ручеек.

— Держитесь поближе, — сказал Франсуа.

Ярдов тридцать он шел вброд вверх по ручью, а потом исчез, нырнув в низкие кусты справа. Минуту спустя Блез обнаружил, что находится под землей, в полной темноте, видимо, в каком-то погребе или склепе.

— Никакие собаки нас здесь не найдут, — сказал Франсуа, зажигая фонарь от своего трута, — если только они не чуют следы в воде. Это место встреч нашей гильдии в Лионе.

 

Глава 44

В течение столетий стены древнего римского города Лугдун, который когда-то стоял на возвышенности Фурвьера — это название происходило, очевидно, от первоначального «Форум», — давали камень и известь для строительства нового города Лиона. То, что от них осталось, постепенно поглотила земля; на месте храмов, вилл и амфитеатров раскинулись поля и виноградники. Даже память о древнем городе почти угасла, сохранились только разрозненные и неясные упоминания в старинных рукописях, мало кому доступные.

Однако внутри увитой лозами горы остались куски старых фундаментов, арки, ещё выдерживающие груз земли и времени, потайные комнаты с выщербленными полами.

В одной из них и находился сейчас Блез. Зажгли свечи, и он отдышался настолько, что смог оглядеться вокруг. Здесь стояло что-то похожее на алтарь; на полу была нарисована обвитая змеей голова. Между колоннами среди обломков камней виднелось мраморное изображение лица с призрачными, пугающими чертами. Цоколи других колонн были приспособлены под сиденья. Возможно, этот склеп в свое время составлял часть храма Гекаты, покровительницы ночной нечисти, богини колдовства. Если так, то он как нельзя более подходил для сборищ колдунов позднейших времен, членов древнейшего братства, которые утверждали, что происходят от друидов. Как бы то ни было, подвал уже давно использовался для этой цели, никто и не знал, с каких пор. Здесь пахло устоявшейся сыростью, и этот запах ещё более усиливался стойким духом ладана, который колдуны применяли в каких-то своих ритуалах.

А по мнению Блеза, в подвале жутко отдавало дьявольщиной, и он перекрестился, когда сьер Франсуа не смотрел в его сторону.

— Вы дадите мне торжественный обет, — сказал ведун, — хранить это место в тайне от любой живой души. Я сомневаюсь, чтобы какой-нибудь непосвященный хоть раз входил сюда прежде. И при всей своей скромности могу сказать вам, что никто, кроме Франсуа из Форе, не смог бы добиться для вас почетного права войти сюда. Даже мой добрый друг, Фома-Бродяга, выдвигал столько возражений…

Он вдруг запнулся, внимательно взглянув на Блеза:

— Вот так штука! Какая перемена! Я с трудом узнаю вас, мсье. Один скелет остался… И эта седина в волосах!

— Седина?..

— Белая прядь, словно перо, — подтвердил Пьер. — А борода!

Блез опустился на один из цоколей. Он вдруг почувствовал, что смертельно устал и у него немного мутится в голове.

— Три недели в замке Пьер-Сиз, друзья мои. Но эта, последняя неделя…

Его охватил ужас при воспоминании о недавнем прошлом — и невероятное облегчение при мысли об избавлении. Он закрыл лицо руками.

Пьер заполнил паузу, произнеся длинное и витиеватое ругательство, которому позавидовал бы любой солдат королевского войска. В заключение он выразил горькое сожаление, что не смог немного отложить убийство этого мерзопакостного типа, который, помимо прочих казней, вполне заслуживал, чтобы его посадили на кол.

Любопытство вытеснило из головы Блеза мысли о перенесенных страданиях:

— Все-таки не пойму, зачем ты его задушил. Конечно, туда ему и дорога; но уговор-то он выполнил.

— Кто, этот проклятый двурушник? — возмущенно вскричал Пьер. — Вы что, не слыхали криков с другой стороны замка, как раз оттуда, где мы должны были спускаться? Ну погодите, я вам расскажу…

И он описал фокус Тибо, как слышал о нем от сьера Франсуа. Идея поймать негодяя в раскинутую им самим сеть пришла к нему во время встречи на бойне. Потом они с Франсуа все это как следует обмозговали.

Поскольку он не мог пронести с собой в замок оружие, нужно было изобрести какое-то орудие убийства — бесшумное и надежное. Кнут погонщика мулов как нельзя более подходил для этой цели, ибо не мог вызвать подозрений. Они его специально подготовили для намеченной операции.

Потом Пьер и Франсуа отрепетировали якобы случайное падение кошелька, внезапное набрасывание удавки. Они тщательно осмотрели снаружи стены замка, чтобы определить подходящее место для спуска. С трудом уговорили Фому-Бродягу, чтобы тот позволил спрятаться в тайном подвале. Однако для осуществления этого плана, как ни скрупулезно он был продуман, требовалась ещё и удача — и удача им не изменила.

— Святой Иоанн! — промолвил Блез немного охрипшим от волнения голосом. — Уж не знаю, как вас обоих благодарить… — Он замолчал на минутку, чтобы прочистить горло. — Однако вы так и не рассказали, как вам удалось достать тысячу ливров за два дня. Это самое поразительное во всем деле. Я полагаю, монсеньор маркиз…

— Нет, — прервал его Пьер.

У него был необыкновенно торжественный вид.

— Это, мсье, истинное чудо. Вы обязаны своим избавлением самой Пресвятой Деве, и я дал обет совершить паломничество в Лорето в самое ближайшее время, как только можно будет. Дело было так. Все, что мне удалось, — это достать пять сотен ливров, и ни на одно су больше. На случай, если не будет никакого выхода, я намеревался обратиться к маркизу — но только в самом крайнем случае, потому что сейчас он у короля в самой что ни на есть черной немилости. Наш друг, сьер Франсуа, предложил изготовить для меня какие-то волшебные монеты, которыми можно одурачить почти любого; но для этого требовалось время, и опять же мы не решались испытывать их на такой лисе, как Тибо Одноглазый. Так что оставалось надеяться только на небеса. Я изложил дело перед Пресвятой Девой в её часовне у святого Иоанна. И мгновенно — я и молитву до конца не успел прочесть — мне пришла мысль о доброй аббатисе Сен-Пьера, мадам Антуанетте д'Арманьяк. До тех пор я и не вспомнил о ней. «Вот, — подумал я, — вот друг мадам де Лальер, и деньги у неё определенно есть — только бы уговорить её дать в долг». Я сразу же помчался через весь город в монастырь, переговорил с госпожой вашей матушкой и с Рене и предоставил им сделать, что смогут, за ближайшую пару часов. К концу этого времени я возвратился, все ещё вознося горячие молитвы Пресвятой Деве. Так вот, мсье, эти молитвы были не напрасны…

Пьер сделал паузу для большего эффекта. Его глаза округлились.

— Если после этого кто-нибудь когда-нибудь осмелится при мне насмехаться над ценностью молитвы, я такому ублюдку кровь пущу! Меня ждала мадемуазель Рене, которая вручила мне три дорогих кольца, а также золотую вещицу ценою в двести пятьдесят ливров. И — подумать только! — эта самая золотая вещица имела форму розы — явный символ Розы Небесной!

— Роза?! — воскликнул Блез. — Ты можешь описать ее?

— Еще бы! Она была пятилепестковая и висела на тонкой золотой цепочке. Этот медальон могла бы носить и сама Пресвятая Дева!

— И роза была от аббатисы?

— А от кого же еще? Хотя в таких случаях имена, естественно, вслух не произносятся… Ради себя самой и ради монастыря мадам д'Арманьяк не могла рисковать, навлекая на себя обвинение в измене королю. Ну, что вы скажете о таком чуде? С этими кольцами да с золотой розой я смог получить даже на сто пятьдесят ливров больше, чем требовалось.

Блез сидел молча, охваченный удивлением и восторгом. Он был далек от того, чтобы сомневаться в чуде; но он один здесь понимал, как велико было это чудо.

Анна Руссель рассталась с самым большим своим сокровищем ради его спасения… Это вдохнуло в него новую жизнь и указало новый смысл жизни. Никакой иной целебный дар Небес не смог бы принести ему столь быстрого исцеления. Он почувствовал, как в него вливается прежняя сила.

— Чудесно! — пробормотал он. — Скажи-ка, Пьер, ты эту розу оставил в залог или продал?

— В залог, у итальянских банкиров на Площади Менял. Поскольку мы не потратили денег на эту одноглазую собаку, розу теперь можно выкупить вместе с кольцами и вернуть госпоже аббатисе.

— Только не розу! — сказал Блез. — Пьер, друг мой, окажи мне такую милость — верни деньги за нее, а розу отдай мне, я возмещу тебе двойную её стоимость, если останусь жив. А если нет — я все-таки прошу об этом, ради дружбы. Как! Отдать обратно такой талисман, истинное свидетельство Божьего благоволения? Я буду носить его отныне, и он принесет мне удачу. Ну пообещай, что окажешь мне такую милость!

Пьер прекрасно понимал ценность такого амулета: это был прямой отклик на молитву, если не дар самой Пресвятой Девы. Удержать его у себя в таких обстоятельствах — не кража: а если уж кому нужна удача, так это Блезу.

— Конечно же, сделаю, как вы просите, — сказал он искренне. — И да поможет он вам! Все, что я хочу, когда мы выпутаемся из этой петли, — выкупить свой браслет. Я ценю его как память. — Он вдруг запнулся, нахмурившись. — Но как я, черт побери, покажусь после всего, что сделано, в банке Медичи? Меня же будут искать как беглого преступника — в точности так же, как вас. И если обнаружат в Лионе — не сносить мне головы…

Сьер Франсуа вмешался:

— У вашей милости есть расписка на драгоценности?

— У самого сердца ношу, как святыню. — Пьер усмехнулся и хлопнул себя по груди.

— Ну, тогда, ваша светлость, я мог бы уладить дело, если вы подпишете бумагу и доверите мне деньги.

Это был большой риск, но Пьер согласился сразу:

— Если уж на то пошло, мы доверили тебе свои жизни. Ты мог бы сделать красивую штуку, милейший сьер, если б захотел нас продать.

Возможно, что Франсуа и сам немного удивлялся своей добродетели. Как ни странно это выглядело, он любил Рене де Лальер — старый мошенник мог позволить себе такую сентиментальность, малую толику доброты. Рене выросла у него на глазах, и он содействовал ей самыми сильными своими чарами. Он ценил её доверие к себе. Было даже лестно выступать в роли доброго домового, покровительствующего ей и этому щедрому молодому аристократу. Разумеется, в конечном счете он надеялся извлечь выгоду из своей честности, но посчитал бы себя последним подлецом на свете, если бы предал их.

Он широко улыбнулся, показав пожелтевшие зубы:

— Хорошо сказано, мой господин. Я колдун, а не Иуда. Ваша честь понимает в людях. Я займусь этим делом с утра, верну деньги и кольца мадемуазель Рене, а золотую вещицу принесу вам. Ваши милости могут быть уверены, что ничего не потеряют на этом, и, — добавил он многозначительно, — зная вашу щедрость, уверен, что не потеряю и я.

Пьер поклялся, что сьер Франсуа, конечно же, ничего не потеряет.

— А теперь, — приказал он, — выставляй-ка еду и вино, что мы припасли. Поедим и обсудим наши планы.

За едой Пьер, с некоторым самодовольством играя роль руководителя, вкратце пояснил, что нужно делать. Завтра они посидят тихо, пока не кончится охота, а затем отправятся напрямик, минуя город, до первого места, где можно нанять лошадей, и поедут на почтовых в центральную Францию. Направляться в Пуату, в родовое поместье де ла Барра, было бы небезопасно, поскольку королевские слуги станут, без сомнения, искать их именно там и по дороге туда. Однако у Пьера были родственники в Лимузене, вблизи Тюренна, которые на время смогут их приютить. А тем временем, надо надеяться, буря утихнет. Маркиз рассчитывает на добрую помощь госпожи регентши.

— Так её высочество в Лионе? — перебил его Блез.

— Да, и монсеньор де Воль завтра будет иметь у неё аудиенцию. Услышав, что вы бежали из замка, он в первый раз вздохнет спокойно. Завтра ваша неделя отсрочки должна закончиться, и он очень опасался, что его беседа с герцогиней произойдет слишком поздно.

— А в какое время он должен явиться к ней, тебе известно?

— Перед самым ужином… А что?

Блез не сказал ничего. Минуту спустя Пьер добавил:

— Ну вот, мсье, таковы наши планы… хорошие планы. Я надеюсь, вы их одобряете.

Он был ошеломлен, когда Блез покачал головой:

— Они действительно хороши, но не для меня. Я намерен сам явиться к регентше завтра — по возможности одновременно с монсеньором де Волем…

Пьер покачал головой:

— Бедный мой друг! Не удивительно, вы ведь не в себе. Однако небольшой отдых…

— Чепуха! — улыбнулся Блез. — Я не сошел с ума. Сам увидишь — это единственное, что я могу сделать.

— Вы собираетесь явиться в главную квартиру короля в Сен-Жюсте, предстать перед её высочеством в ту самую минуту, когда назначена награда за вашу голову? И ещё говорите, что не сошли с ума! Почему бы не податься прямиком обратно в замок? Меньше было бы хлопот…

— Придется рискнуть и надеяться, что госпожа регентша меня не выдаст. Слушай, Пьер. — Блез наклонился и хлопнул друга по колену. — Есть две причины, почему мне нужно увидеть её. Во-первых, потому, что маркиза обвинят в моем побеге, хотя он к нему не имел никакого отношения. На его плечи и так много взвалили. Во-вторых, мне есть что рассказать её высочеству насчет де Норвиля, чего она ещё не знает. Это касается короля и безопасности Франции. И, наконец, ещё одна причина, третья — некий счет к самому де Норвилю. В этом счете значится и то, что он меня оклеветал, и то, что я перенес за эту последнюю неделю в Пьер-Сизе. Я не намерен бежать отсюда и позволить ему по-прежнему подниматься вверх на крыльях удачи — нет, если я могу его сдернуть вниз. Ты понимаешь?

Глаза Франсуа-Ведуна выдавали напряженное внимание.

— Истинный мерзавец! — проворчал он. — По-моему, я могу предположить, о чем мсье сообщит её высочеству. Игра, которую ведет этот сеньор де Норвиль, пахнет подозрительно даже для такого простака, как я.

— Но как? — спросил Пьер. — Как вы пройдете через ворота Сен-Жюста? Вас схватит за шиворот первый же стражник.

— Не схватит, если я изменился настолько сильно, как вы со сьером Франсуа мне говорили. Кожа да кости; какой-то насквозь пропыленный, ссутулившийся от усталости гонец с проседью в бороде и в волосах. Курьер, скакавший день и ночь из Парижа со срочным посланием для её высочества. Кто меня узнает? К тому же, заметь себе, Сен-Жюст — то место на земле, где меньше всего ожидают найти Блеза де Лальера. Как бы то ни было, я рискну.

Снаружи донесся лай собак и крики всадников, несущихся по склону горы, — звуки казались далекими, хотя на деле погоня промчалась совсем рядом. Шум быстро затих вдали. Сьер Франсуа ухмыльнулся.

С минуту Пьер сидел, прислушиваясь, потом щелкнул пальцами:

— Ну что ж, наш девиз — «Из огня да в полымя». Рискнем вместе. И да пошлет нам Господь ещё одно чудо!

 

Глава 45

— Вы подозреваете Дюпра?

В монотонном голосе Луизы Савойской отражалось не больше эмоций, чем если бы она осведомлялась о сегодняшней цене за мешок ячменя, а лицо её было столь же бесстрастным, как у шахматного игрока, который только что сделал очередной ход.

Однако де Сюрси, опытный мастер словесной игры, подумал над вопросом, прежде чем отвечать. Дюпра — его давний враг. Это было приглашение разоблачить его. И это приглашение следовало отклонить.

— Если ваше высочество имеет в виду, подозреваю ли я его в неверности королю, то я со всей определенностью отвечу — нет.

— Ну, а в ошибочной оценке мсье де Норвиля?..

— Со всей определенностью — да.

— И, возможно, в получении, скажем так, ценного подарка в обмен на поддержку, оказываемую этому господину?

Снова приглашение.

Маркиз пожал плечами:

— Ваше высочество знает господина канцлера лучше, чем я…

Луиза усмехнулась; это была одна из её обычных кривых улыбок, выражающих такую опытность и такое полное отсутствие всяких иллюзий…

Потом она заметила:

— Задай я ему подобные вопросы в отношении вас, он вряд ли оказался бы столь милосерден.

Однако, поскольку де Сюрси ничего не ответил, она оставила эту тему и некоторое время сидела молча, постукивая по резному подлокотнику кресла длинными, притупленными на концах пальцами.

Предположение де Сюрси о том, что её неожиданное посещение Лиона может быть связано с деятельностью Жана де Норвиля и со вновь ожившей страстью короля к Анне Руссель, оказалось совершенно точным. Тревожные новости о том и о другом насторожили герцогиню — преданность материнскому долгу была единственным неизменным принципом её жизни. Ее подозрения в отношении савойского авантюриста и английской миледи были настолько сильны, что даже критическое положение на севере Франции не удержало её от кратковременного выезда на юг — ради того, чтобы увидеть ситуацию своими глазами и оценить её.

Однако она с привычной уклончивостью скрыла эти побудительные причины от короля и всех прочих, ссылаясь лишь на необходимость обсудить с его величеством меры для защиты границ.

Такая осторожность была оправдана. Король уже перерос направляющие помочи, на которых она его водила (хотя все ещё нуждался в них), и возмущался вмешательством матери в свои дела.

Пока Франциск не перешел Альпы, её полномочия как регентши не вступили в полную силу; власть оставалась в его руках, и он был склонен доказывать это.

Поэтому она зондировала дело де Норвиля и миледи Руссель с деланной небрежностью, окольными путями: веселым, беззаботным тоном, словно бы невзначай, задавала вопрос-другой то канцлеру, то кому-то ещё из придворных; обращалась с самим де Норвилем подчеркнуто любезно — и делала между тем выводы один тревожнее другого.

Если маркизу пришлось несколько дней дожидаться аудиенции у Луизы, то это объяснялось лишь осмотрительностью (неразумно спешить с приемом человека, находящегося в такой немилости у короля), а вовсе не отсутствием желания с её стороны. Сегодняшняя их встреча была скрытной, почти тайной. Де Сюрси, спрятавшего лицо под маской, как часто поступали в те времена знатные люди, проводил в Сен-Жюст Джованни Пассано, её дворецкий-итальянец, который поручился за маркиза у ворот. Она принимала его частным образом.

Сейчас, выслушав сообщение де Сюрси, герцогиня молча обдумывала новости. По выражению её лица маркиз не мог бы сказать, на чьей она стороне, — с ним или с его врагами. Однако оба они давно знали друг друга и обладали одним общим талантом — проницательностью. Маркиз не поверил бы, что её может провести ловкость де Норвиля.

Когда она заговорила снова, то слова её вроде бы по-прежнему относились к Дюпра, однако имели и второе, более глубокое значение:

— Может быть, вы не слыхали, что канцлер настаивал на вашем аресте сегодня, после того, как ваш протеже, де Лальер, бежал прошлой ночью из тюрьмы и убил этого типа… Тибо. Дюпра клянется, что это был ваш замысел, который вы осуществили с помощью молодого де ла Барра, боясь признаний, которые мог бы сделать под пыткой де Лальер… Мне стоило некоторых трудов отговорить его величество от издания указа об аресте. В первый раз я вмешалась в это дело.

И добавила, словно отрицая какую бы то ни было свою пристрастность в отношении маркиза:

— Я не желала лишиться возможности узнать ваше мнение.

Де Сюрси выразил свою признательность поклоном.

— Я полагаю, канцлер прав? — добавила она, приподняв тонкие брови. — Вы можете без опаски признаться в этом мне. Совершенно естественно, что вы желали содействовать побегу молодого человека… по всем причинам.

— Клянусь честью, — произнес маркиз, — я не имел к этому делу никакого отношения и никоим образом не участвовал в разработке плана. Однако позвольте сказать, что я радуюсь его свободе и сожалею, что не помогал ему.

Луиза кивнула:

— Ну, если вы говорите, что не помогали, то я вам верю. — Она помолчала. — И не только относительно побега. Я верю и всем вашим заявлениям насчет этого подонка де Норвиля. Тем скорее верю, что он порочил и меня перед его величеством.

Де Сюрси вздрогнул в изумлении:

— Вас, мадам? Это невероятно!

— Не так уж невероятно. Конечно, в измене королю он меня пока что не обвиняет. Это было бы ошибкой. Эта хитрая бестия действует постепенно. Знает, что сперва надо подготовить почву, лить яд медленно, капля за каплей. Намек, улыбка, мина человека, знающего больше, чем говорит… Но — ах, с таким почтением ко мне!

Она замолкла — и тут же стала бесстрастна, как прежде. Но де Сюрси почувствовал, как сгущается атмосфера в комнате.

Чтобы прервать молчание, он спросил:

— Что же это за яд? На что он намекает?

И только тут понял, что холодная невозмутимость Луизы не означала сейчас ни холодности, не бесстрастия, а была лишь следствием гнева столь сильного, что для него не нашлось подходящего внешнего проявления. Как и при всяком чрезвычайно сильном чувстве — горе или ненависти — гнев этот казался застывшим, ибо выразить его было нельзя. На миг на маркиза глянула сама воплощенная ярость: монашеское лицо Луизы исказилось.

Почти сразу же она взяла себя в руки, однако слова её прозвучали, как шипение пара, вырывающегося из кипящего котла:

— На что могут намекать нагроможденные одна на другую непристойности? Помоги мне, Боже! На то, что внимание, которое я однажды проявила к Карлу Бурбонскому, благосклонность, которой я его удостоила… — Она не смогла закончить фразу. — Что я все ещё спелое яблоко для его зубов. О, кровь Господня! На то, что он, герцог то есть, излил этому сукину сыну свою страсть ко мне… свою надежду завладеть мною, когда захватит трон. На то, что моя ненависть к нему — всего лишь оборотная сторона старой любви, которая может вспыхнуть снова. И что потому королю следует все это иметь в виду при рассмотрении любого дела, касающегося герцога.

Она снова лишилась дара речи.

Маркиз, вспомнив, как беспощадно она преследовала Бурбона, смог лишь воскликнуть:

— Да этот де Норвиль, должно быть, с ума сошел!

— Да, если сатана может сойти с ума… — Пламя гнева герцогини постепенно затухало. — Ибо, как у дьявола, его цель — отторгнуть сердце от сердца, друга от друга, верность от преданности. Что-что, а это совершенно ясно. Но ради чьей выгоды? По-моему, это тоже ясно… И, как дьявол, он имеет силу очаровывать.

Де Сюрси кивнул. На долгом жизненном пути ему никогда ещё не приходилось встречать такого изощренного интригана.

— Однако в нападках на ваше высочество он превзошел самого себя… Как вы об этом узнали, мадам?

— У меня есть свои способы, — уклончиво ответила она, — и сложить два и два я тоже могу…

Опять герцогиня умолкла на какое-то время. Костяшки пальцев, стискивающих подлокотник, побелели. Наконец она взяла себя в руки и продолжила:

— Итак, взглянем на дело, господин де Воль: мы ни к чему не придем, если не будем все время помнить, что этот мерзавец способен на все — абсолютно. Ему не надо особенно изощряться, ибо — помяните мое слово! — он может читать короля, как раскрытую книгу, и продумал свою игру до последнего трюка. Я повторяю, — это колдун. Он заставляет людей поверить во все, что ему угодно. Канцлер, старый дурак, — марионетка в его руках. Придворные слетаются к нему, как бабочки на огонь. Он держит короля сразу на нескольких крючках: любви к искусству, любви к охоте и любви к женщине. Кто бы мог вообразить, что король согласится даже посетить на следующей неделе его имение в Форе!

— Быть не может! — воскликнул маркиз.

— Может… и миледи Руссель будет приветствовать его там. Посудите сами, какова цена её заключению!

Маркиз вскочил с места.

— Это нужно предотвратить, мадам.

— Как?

— Силой, если потребуется. Господин де ла Палис или господин Великий Магистр могли бы согласиться…

— На что согласиться? На вооруженное неповиновение? И дать де Норвилю тот выигрыш, ради которого он, видимо, и ведет всю игру, — разобщение, раздоры в такое время, как сейчас? Нет и нет!

— Но они могут хотя бы сопровождать короля.

— Если он согласится на такую компанию. Но насчет этого я сомневаюсь. Черт побери, вся беда в том, что у нас нет никаких доказательств против де Норвиля, кроме нашей с вами убежденности.

Маркиз был реалистом:

— Ну, всегда есть последнее средство.

— Да, я думала об этом — и насчет него самого, и насчет его английской потаскухи. Это, возможно, самое лучшее средство. Но в данном случае я против…

В дверь постучали.

— Наденьте маску, — шепнула она.

И, встав так, чтобы оказаться между маркизом и дверью, резко спросила:

— Ну, что там?

Из-за двери донесся голос:

— Ваше высочество, курьер…

— Разве я недостаточно ясно приказала, чтобы меня не беспокоили? Что, мои приказы отдаются для того, чтоб их нарушали из-за какого-то курьера? Черт вас побери! Убирайтесь!

— Мадам, умоляю, простите. Этот человек прибыл с севера чрезвычайно спешно с депешей от монсеньора де ла Тремуйля. Он говорит, что должен передать её в собственные руки вашего высочества, что дело это наивысшей важности…

Последовала пауза. Англичане наступают от Кале. Это может быть весть о какой-то катастрофе. Регентша была не вправе медлить.

— Ладно, — велела она, — впустите его… одного.

Она осталась ждать у двери, в то время как маркиз стоял, полускрытый в тени оконной ниши.

Обросший бородой человек, посеревший от пыли, в одежде, казавшейся для него слишком просторной, вошел и преклонил колено. Ее поразила седая прядь волос у него на голове — по другим признакам он показался ей молодым.

— Ну, давайте же письмо, — потребовала она. — Надеюсь, вы не принесли плохих вестей.

Он поднял глаза:

— Я прошу прощения… Письма нет. Ваше высочество не узнает меня?

— Письма нет? — она отступила на шаг, сразу насторожившись. — Что общего между тем, узнаю ли я вас, и вашей дерзостью?..

— Я — Блез де Лальер.

Она воззрилась на него, не в силах вымолвить ни слова; в тот же миг маркиз повернулся от окна с резким вскриком и бросился к Блезу:

— Блез! Ты! Что это значит?

Они не виделись с той последней ночи в Женеве. Казалось, что с тех пор прошла целая жизнь. Пока длились объятия, регентша была забыта.

Наконец, вспомнив о ней, маркиз отстранился.

— Умоляю, простите, мадам. Неожиданность…

— Мягко говоря, — заметила регентша. — И мне ещё нужно узнать, что все это значит. — На её лице отразился неподдельный интерес. — Вы что, сошли с ума, сударь, что являетесь сюда? Или вы забыли, что мой долг — немедленно передать вас в руки правосудия его величества? Беглый изменник, который прибавил к списку своих преступлений ещё одно — убийство слуги его величества в тюремном замке! Врываетесь ко мне под фальшивым предлогом! Изумляюсь вашей наглости. Ну, что вы можете сказать?

Наверное, регентшу удивило, что Блез не опустил головы и голос его был тверд:

— Что касается передачи меня в руки правосудия, то ваше высочество поступит, как сочтет наилучшим, когда я объясню, что привело меня сюда. Тогда вы сможете также рассудить, мадам, оправдана или нет хитрость, которую я измыслил, чтобы получить доступ к вам. Я не мог придумать иного способа поговорить одновременно с вами и с монсеньором де Волем, а это очень важно.

— Кто сообщил вам о нашей встрече? — прервала Луиза. — Пьер де ла Барр, я полагаю?

— Да, он знал, что монсеньор вызван вашим высочеством на этот час. Поскольку я не сомневался насчет предмета, который будет вами обсуждаться, и поскольку я имею важные сведения касательно сего предмета, то ваше высочество, возможно, согласится, что, решаясь появиться здесь, я принял во внимание более свой долг, чем свою безопасность… хоть я всего лишь беглый изменник…

— Неплохо сказано, — сухо констатировала она. — Ну, и что же за предмет мы обсуждали?

— Жана де Норвиля, мадам. Другого быть не может.

— Вот как?.. Ну, говорите же. Что у вас за сведения?

— Сведения о явном заговоре, который де Норвиль, прикрываясь своей мнимой изменой сеньору де Бурбону, подготовил против короля.

Герцогиня, уже успевшая сесть, резко наклонилась вперед.

— Ну?

Блез описал последнюю свою неделю в Пьер-Сизе. Он подробно пересказал все, что узнал от Мишле насчет обещанной тому компенсации и насчет заверений, что его заключение будет кратковременным. Несомненно, подобные же посулы получили и другие узники, которых выдал де Норвиль.

— Эти обещания, — спросил де Сюрси, — давал де Норвиль лично?

— Нет, управляющий его замком.

— Гм-м… А этот Мишле называл имена других, кому были даны такие обещания?

— Нет, господин мой, но он пришел к заключению, что такая милость была оказана не ему одному.

— Конечно, не одному, — согласился маркиз. — Раз одному, значит, и многим… Но увы, эти новости нас далеко не продвинули. Хотя они и усиливают подозрение, но не доказывают ничего. Обещания какого-то управляющего, болтовня человека, ум которого в расстройстве после пытки, — все это само по себе недостаточно веско, чтобы обвинить де Норвиля. Необходимы такие явные факты, которые нельзя отрицать с улыбкой. Не так ли, ваше высочество?

Луиза кивнула:

— Да, мсье дьявол с этим легко расправится…

Но Блез продолжал настаивать:

— С вашего позволения… Мне кажется, что ваши милости упускают один момент. Мишле дали понять, что он вскоре будет свободен. Почему вскоре? Как можно его освободить вскоре, если не в результате некоего события, сейчас уже близкого, которое выведет на свободу сторонников Бурбона? Возможно, имеется в виду военная победа Англии и Империи. Но, возможно, и другое событие — здесь, в Лионе, не менее опасное для Франции, чем военный разгром, и столь же полезное для герцога Бурбонского. Если де Норвиль на самом деле не предал герцога, а замыслил заговор против особы короля, то ваши милости сами сделают вывод, о каком событии идет речь, и найдут пути предотвратить его. Это, на мой взгляд, и есть самое важное, что я узнал от Мишле: не обвинения против де Норвиля, а предупреждение о необходимости немедленных действий для защиты его величества!

— Клянусь Богом, — одобрительно воскликнула регентша, — сказано так, словно близкое знакомство с Мадам Кутузкой изрядно обострило ваш ум, господин де Лальер. Соображения, которые вы нам привели, весьма основательны. Де Норвиль не может рассчитывать, что сумеет долго держаться нынешнего курса. Ему, разумеется, понятно, что обвинения, которые он выдвигает, слишком абсурдны, чтобы им верили долго, и скоро ударят по нему самому. Однако пока что они создают туман для прикрытия другого удара, который он собирается вскоре нанести. Посеять среди нас вражду и рознь, потом нанести удар по королю — и прощай, Франция! Ага! След совсем свежий. Вы его чуете, господин маркиз?

Де Сюрси кивнул:

— Да… Но что из того, мадам, если король принимает этого демона за светлого ангела?

Откинув голову на подушку спинки кресла, Луиза уставилась в потолок.

После паузы она обратилась к Блезу:

— Полагаю, мсье, вас привел сюда не только долг, но и жажда мести? У вас есть все причины ненавидеть де Норвиля.

Блез сжал кулаки, но не сказал ничего.

— Ненависть — такая страсть, от которой пересыхает в горле, — продолжала она. — Надо помочь вам утолить эту жажду…

Она перевела взгляд на маркиза:

— Вот, господин де Воль, человек, на которого мы можем рассчитывать, человек, который ни перед чем не остановится. Таких сейчас немного…

— Вашему высочеству достаточно только приказать, — вставил Блез.

Казалось, она на короткое время соблазнилась такой возможностью, но потом покачала головой:

— Может быть, дело и дойдет то того, но не сейчас. Убийство ничего не решит… Король посчитает де Норвиля жертвой. Это только сделает его ложь больше похожей на правду и растравит нанесенную ею рану. Нет…

Она погрузилась в раздумье.

— Господа, — заявила она наконец, — здесь можно сделать только вот что. Король должен сам обнаружить предательство де Норвиля. Ничто иное цели не достигнет. А это, я вас уверяю, влечет за собой риск; тем не менее на него придется пойти. Итак, я уже говорила вам, господин маркиз, король в четверг на следующей неделе выезжает в Шаван-ла-Тур, имение де Норвиля в Форе. Он поедет инкогнито и, если не считать лакеев, почти без сопровождения. Ежели де Норвиль что-нибудь замышляет против особы его величества, то удар будет нанесен именно там… Далее, обычно, когда король куда-нибудь едет, вперед посылают слуг с багажом и разными мелочами, чтобы они подготовили для него апартаменты. Так вот, я через королевского дворецкого, мсье де Люпе, который мне друг, устрою так, чтобы вы, господин де Лальер, оказались одним из этих слуг. Я сама позабочусь о вашей маскировке. Я неплохо умею устраивать маскарады… Конечно, упомянутый де Люпе будет знать только, что вы — один из моих людей. Вы меня понимаете?

— Да, да, мадам, — нетерпеливо вставил Блез. — А что потом?

— Вы будете смотреть во все глаза и держать ушки на макушке: изучите замок, расположение помещений и тому подобное, станете брать на заметку слухи и сплетни, особенно насчет каких-либо вооруженных людей поблизости. Король приедет с де Норвилем и лишь с несколькими своими дворянами. Но я позабочусь, чтобы в тот же вечер из Фера как бы случайно явился господин де ла Палис с вооруженным отрядом. Вы будете сообщать ему все, что узнаете, и подчиняться его приказам. Его известят о вас.

— Но, ваше высочество, не заставит ли де Норвиля эта демонстрация силы отложить попытку, которую он, возможно, задумал? — заметил де Сюрси.

— Никакой демонстрации не будет. Всего несколько человек, но зато отборных. Они получат приказ не показывать своих опасений и держаться в тени. Однако мсье де Лальер устроит так, чтобы он и де ла Палис могли в любое время прикрыть короля.

— Каждый шаг предусмотреть трудно, — с сомнением возразил маркиз.

— Да, риск есть. Однако, я думаю, они используют эту английскую девицу. За нею и за её комнатой следует особо присматривать…

Луиза улыбнулась Блезу:

— Может быть, вам представляется шанс свести с нею счеты, друг мой.

Блез поклонился, скрывая внезапный испуг. Итак, Анна Руссель тоже будет в Шаване — легко догадаться, в какой роли. Безжалостные звезды оставались неумолимы, и рискованное предприятие, в которое его вовлекали, вдруг потеряло для него всякую привлекательность. Снова придется выбирать между любовью и ненавистью… Но отступать уже невозможно. Рано или поздно нужно посмотреть правде в глаза и сделать свой выбор — раз и навсегда.

— Если мне будет дозволена такая смелость, — заметил он, — мне хотелось бы, чтобы в этом деле участвовал и Пьер де ла Барр. Думаю, для такой цели двое лучше одного.

Она кивнула:

— Неплохая идея. Где он сейчас?

— Прибыл вместе со мной. Он одет как погонщик мулов и, ей-богу, выглядит вполне подходяще для такой роли.

— Хорошо. Я передам вас и его своему дворецкому, мессеру Джованни Пассано, который владеет всеми итальянскими хитростями. Он включит вас в число моих людей и скроет до выезда в Форе… Ах, господин де Лальер, если вы хорошо сослужите мне эту службу, ваше счастье обеспечено. Подумайте только, какие почести окажет вам король, — тем большие почести, что он неверно судил о вас…

Однажды Блез уже откликался на обещания регентши. Теперь он знал им цену и воспринимал как рутинный разговор. Если в этом приключении в Шаване он сможет восстановить свою репутацию, вернуть маркизу благосклонность короля и в то же время вырвать жало у змеи — то большего ему и не требуется. Он сумел улыбнуться, но сердечного трепета не ощутил.

Они с маркизом обменялись взглядами, и в глазах у де Сюрси мелькнул насмешливый огонек.

— А мне вы ничего не обещаете, мадам? — спросил он.

Она поняла иронию, но пренебрегла ею.

— Да, дорогой мой. Я последую за королем в Форе. Если дела пойдут так, как мы рассчитываем, я присоединюсь к нему в Шаване на следующий день и отмечу свой маленький триумф. Вы будете при мне. Лучшего обещания для вас, чем это, я придумать не могу.

— И я тоже, — сказал маркиз, — при условии только, что ваше высочество добавит ещё одно: что на этот раз по пути в рот из чашки ничего не прольется…