Позиции Канариса пошатнулись — Недостатки военной разведки — «Черная капелла» — Выдача врагу плана наступления на Западе — «Зарядный ящик» Гейдриха — Заговор в Италии — Гиммлер и Канарис — Характер адмирала — Канариса снимают с должности — Расформирование ведомства Канариса — Я получаю приказ арестовать Канариса — Наша последняя беседа с ним.

Уже в конце 1942 года Гейдрих всерьез вынашивал мысль «свалить» Канариса. Его раздражение было вызвано неожиданной для нас операцией английских «командос» на участке между Дьеппом и Гавром — событие, в результате которого военной разведке был нанесен жестокий удар.

С 1940 года наша радиослужба стала получать на вооружение усовершенствованное оборудование, позволявшее на большом расстоянии определять количество и направление полета вражеских самолетов. Главные воздухоопасные направления, в особенности в Северной и Западной Европе, охранялись с помощью этих приспособлений. И вот это изобретение попало в руки англичан. Хотя английский десант не причинил вреда немецкому персоналу, эта аппаратура была демонтирована, остатки ее сфотографированы, а основные детали вместе с остальной добычей были доставлены в Англию.

При расследовании происшествия были обнаружены не только значительные недостатки в системы нашей обороны, но и в маскировке и работе контрразведки. Началось лихорадочное устранение недостатков, исправление ошибок, при этом стремились использовать технические новинки. Гитлеру представлялось важным узнать, насколько далеко продвинулись в этой области наши противники, в особенности англичане, поэтому он приказал сравнить наши достижения с достижениями англичан. Технические отделы разведки военно-воздушных сил представили результаты исследований трофейных приборов, Канарис же не сообщил на этот счет никаких сведений, пытаясь отговориться уклончивыми объяснениями. Гитлер в ответ на это спросил Гиммлера, как тот вообще терпит Канариса с его «глупой болтовней», и заявил, что ему надоело выслушивать ее. Как рассказывал Гиммлер, фюрер даже хотел уволить Канариса по служебному несоответствию.

У Гиммлера, казалось бы, в этой ситуации была возможность добить Канариса. Но он считал, что время для этого еще не пришло. На вопрос, не могу ли я добиться лучших результатов в работе и взять на себя руководство военной разведкой, я ответил отрицательно, так как в тот момент я не мог взять на себя дополнительный груз забот.

Казалось, Канарис сам понимал всю тяжесть положения, в котором он тогда оказался. Но он, с присущим ему почти восточным фатализмом, не предпринял ничего, чтобы облегчить свою участь. Он доверил не только свою судьбу, но и судьбу всей своей организации «воле волн». Он метался из одной страны в другую, с одного участка фронта на другой. И хотя его глубоко волновали перспективы войны, к своим собственным служебным обязанностям он относился с небрежением, чему в немалой степени способствовала его нерешительность. Он не раз начинал всерьез организовывать широкую конспиративную сеть абвера, но в решающий момент отступал.

Штаты своего ведомства Канарис раздул неимоверно. Наряду с хорошими специалистами, там было полно ни к чему не годных людей . К тому же туда стекались всевозможные сведения довольно темного происхождения. Едва он пытался навести порядок в своем хозяйстве, в нем брали верх сомнения, иногда соображения личного характера, и все его благие начинания вновь шли прахом. Для главы такого гигантского аппарата разведки он был, по моему мнению, слишком добродушен, слишком мягок. Не раз сотрудники Канариса просто-напросто водили его за нос. Когда ему удавалось застать их с поличным, в нем просыпалось чувство жалости, и он старался сгладить впечатление от своей резкости.

Столь же непоследовательными были и его мысли о возможности быстрейшего окончания войны и попытке начать мирные переговоры. Здесь мне хотелось бы вернуться к рассказу о «Черной капелле». Этим делом занимался еще Гейдрих, который и дал ему такое кодовое название, поскольку участники его были связаны с Ватиканом. Кроме того, материалы дела составляли содержимое «зарядного ящика», как Гейдрих окрестил обвинительные документы против Канариса.

Уже в 1940 году, когда я работал еще в управлении IVE, Гейдрих начал отбирать важнейшие документы, касавшиеся «Черной капеллы». В один из дней конца мая 1940 года Гейдрих позвонил мне и своим высоким голосом отдал приказание срочно явиться к нему в кабинет. Через несколько секунд по телефону раздался баритон Мюллера, который спросил: «Вы не знаете, чего хочет от нас Гейдрих?»

Когда я вошел в кабинет Гейдриха, он, не поприветствовав меня, указал на кресло. После этого он некоторое время молчал, сидя за письменным столом. Мюллер уже сидел в кабинете, рассматривая дымок своей сигары. Внезапно Гейдрих задал ему вопрос: «Что нового удалось узнать о деятельности людей из абвера — Шмидта-Хубера, Йозефа Мюллера, фон Донаньи и других? В общем-то ясно, что все они, в том числе и фон Хассельс, обратились через Ватикан к западным державам с предложениями мира». (Как было установлено позже, в 1939 году была совершена попытка через патера Ляйбера из Ватикана передать западным державам от лица папы предложения о мире с Германией, при условии отстранения правительства Гитлера от власти. Тогдашний английский посол в Ватикане сэр Д'Арси Осборн заявил папе, что правительство его величества в принципе согласно с этими предложениями при условии, что внутриполитический режим Германии будет изменен и немцы не предпримут никаких наступательных действий на Западе; в этом случае Англия соглашалась даже на оставление Австрии и Судет в границах рейха. Но для окончательного решения, сказал английский посол, необходимо заручиться согласием французского правительства, которое пока еще не дало ответа).

Затем Гейдрих обратился ко мне: «Послушайте-ка, Шелленберг, мне помнится, Йозеф Мюллер имел как-то дела с вашим управлением, если я не ошибаюсь, в связи с доктором Кнохеном». (Йозеф Мюллер, обер-лейтенант, по профессии адвокат, служил в мюнхенском управлении военной разведки. Фактически он выполнял роль курьера между д-ром Ляйбером в Ватикане и адмиралом Канарисом и генералом Остером).

Я возразил Гейдриху, что, по сообщению штурмбанфюрера д-ра Кнохена, он поддерживает связи с Мюллером, которые он считает особенно ценными благодаря тому, что Мюллер имеет прямой доступ в Ватикан. Кнохен добавил, что мюнхенский адвокат очень умный человек. Ему, правда, нельзя доверять полностью, но сообщения его небезынтересны.

Гейдрих обратился к Мюллеру: «Следите за тем, чтобы за всеми этими людьми было установлено строжайшее наблюдение. А теперь о самом деле, ради которого я вызвал вас обоих сюда. Фюрер и Гиммлер поручили мне расследовать предательство, совершенное недавно. Из радиограмм бельгийского посланника в Ватикане своему правительству нам стало известно, что противник уже полтора дня как осведомлен о точной дате нашего наступления на Западе. Мы знаем также, что бельгийское правительство осведомлено об этом. Гитлер безмерно возмущен. Он требует найти следы предателей. Не подозревая ничего плохого, он отдал такой же приказ и Канарису, пустив, что называется, козла в огород. Я лично убежден, что наше расследование должно в первую очередь затронуть людей, окружающих Канариса. Когда я сам разговаривал с Канарисом об этой истории, само собой разумеется, он тут же указал на другой след, упомянув о жене барона фон Штеенграхта».

Гейдрих хотел узнать, что думаем мы с Мюллером о том, как лучше взяться за это дело. Мюллер ответил кратко и сухо: «Я считаю, что расследование должен взять на себя Шелленберг, у которого прекрасные отношения с адмиралом. Он менее всего способен вызвать подозрения Канариса». Гейдрих несколько секунд нерешительно смотрел на Мюллера и потом сказал: «Ну, как хотите». И обратился ко мне: «Попробуйте осторожно поговорить с Канарисом на эту тему».

На следующий день я встретился с адмиралом. Поговорив о разных пустяках, Канарис перешел к опасной теме: «Не рассказывал ли вам Гейдрих о невероятном событии — я имею в виду выдачу сроков нашего наступления на Западе?» Я ответил, что был бы рад поговорить с ним об этом. И Канарис изложил мне следующую версию, ни словом не обмолвившись о Риме, бельгийском посланнике и о радиограммах.

«Вечером, накануне немецкого наступления на Западе, — сказал Канарис, — у Штеенграхтов был званый вечер. Во время приема жену голландского посланника неожиданно подозвали к телефону, которая, окончив разговор, в крайнем возбуждении покинула общество. После занятия Брюсселя при обыске квартир сотрудников бельгийского министерства иностранных дел была обнаружена записка, из которой явствовало, что голландский посланник в ночь перед началом немецкого наступления на Западе передал по телефону сообщение, что утром немцы перейдут в наступление». Исходя из этих документов, он, Канарис, считает очевидным, что подозрения вызывает окружение фон Штеенграхта, почему он и предлагает начать поиски в этом направлении.

Я обещал ему свое содействие, и на самом деле было начато следствие по делу «Штеенграхта и других», которое, конечно же, не дало никаких результатов, как того и следовало ожидать. Разрабатывая другое направление, связанное с Римом, относительно которого у нас были кое-какие наметки, мы однако не сумели раздобыть никаких неоспоримых документальных свидетельств. Канарис поручил вести расследование начальнику своего отдела контрразведки полковнику Роледеру. После ареста адмирала в 1944 году был схвачен и полковник, которого обвиняли в измене, совершенной в 1940 году. Роледер заявил, что в свое время он представил Канарису обширный материал расследования (с которым были ознакомлены только ближайшие доверенные лица адмирала — генерал Остер и фон Донаньи). Роледеру удалось выяснить следующее: след сообщения, переданного в Брюссель накануне немецкого наступления в 1940 году, ведет не в Берлин, а в Рим. Здесь поиски привели к некоему журналисту по фамилии Штерн, который поддерживал тесные связи с обер-лейтенантом мюнхенского управления абвера Йозефом Мюллером. Штерн сообщил, что срок наступления на Западе выдал Мюллер. Мюллер же, которого Канарис допросил «тайно и лично», утверждал, что его оклеветали; скорее всего, говорил он, это дело рук завистников, которые не могут ему простить особого расположения д-ра Ляйбера, священника-иезуита. Однако Роледер в разговоре с Канарисом подчеркнул, что его не убедили контраргументы Мюллера, который вызывает у него величайшие подозрения. В ответ на это Канарис потребовал от него хранить молчание обо всех обстоятельствах дела. Журналисту Штерну адмирал запретил заниматься впредь журналистской деятельностью и распорядился передать ему большую сумму денег в иностранной валюте. После этого Штерна, получившего другое имя, перевели из Рима в Швецию. На допросах в 1944 году Роледер сообщил также, что, насколько он представляет себе, Мюллер не мог действовать по своей инициативе — наверняка он выполнял задания Канариса.

Еще одно событие, произошедшее по вине Канариса, касалось вооружения немецких подводных лодок. У нас были собраны документы, особенно подробно отражавшие этот процесс с 1922 по 1935 годы. К нашему удивлению, мы узнали, что эти документы попали в руки Сикрет Сервис. Расследование показало, что роль связника играл некий голландец, который получил, в свою очередь, эти документы от капитана Протце. Протце был доверенным лицом адмирала и выполнял его поручения в Голландии. Я часто умышленно заговаривал с Канарисом о капитане Протце и его секретарше (кличка которой была «Тетя Лена»), так как оба казались мне подозрительными. Но он всякий раз отвечал мне: «Я хорошо знаю Протце, то, что он делает, он делает с моего ведома».

Прежде чем обсудить этот вопрос с Гейдрихом, я связался с главным командованием военно-морского флота и попросил о встрече с начальником соответствующего отдела, ведающего дезинформацией противника. Все военные инстанции имели строгое предписание вести тщательный учет любых материалов, используемых для дезинформации. Вместе с начальником отдела я целый день просматривал все регистрационные книги и выяснил, что материалы о перевооружении германского подводного флота никогда не использовались для дезинформации противника. Узнав об этом, Гейдрих побелел вплоть до кончика носа и в возбуждении забегал по кабинету. Для него не было никаких сомнений в том, что ответственность за случившееся лежит на Канарисе; ведь если он, несмотря на мои предупреждения, покрывал капитана Протце, он в любом случае обязан был нести ответственность за самоуправство своего подчиненного. Гейдрих попросил принести ему документы по этому делу, после чего он поручил мне сохранить их в сейфе. Мне пришлось завести специальную секретную папку, озаглавленную «Канарис», которая могла пригодиться в будущем.

Сюда же относится и операция по дезинформации, проведенная Канарисом в 1943 году вместе с руководителем итальянской разведки генералом Аме. О роли Канариса мне было известно досконально. Ситуация была следующей.

В то время маршал Бадольо вел переговоры с западными союзниками об окончании войны. Поскольку союзники заняли колеблющуюся позицию, Бадольо терял уверенность и опасался, что немцы могут упредить отпадение Италии, приняв военные меры. По поручению маршала генерал Аме, на этот раз при поддержке Канариса, предпринял попытку ввести германское руководство в заблуждение. Хотя в то время и немецкая разведка все более настойчиво указывала на предстоящую перемену ориентации итальянцев, Канарис пытался заглушить эти сигналы и сообщал своему начальнику, фельдмаршалу, успокаивающие сведения. Но поскольку политическая разведка представила в штаб-квартиру фюрера информацию противоположного содержания, Кейтель, видимо, желая подтвердить правоту Канариса, предложил послать его к своему другу генералу Аме, чтобы обсудить с ним действительное положение дел. Но Аме и Канарис придерживались единого мнения относительно того, чтобы Германия никоим образом не помешала Италии выйти из войны. Об этом они договорились с глазу на глаз — внешне же они оба отстаивали лозунг: «Да здравствует ось, Италия — самый верный союзник!»

Уже через шесть дней я смог представить Гиммлеру досье о дезинформирующем маневре адмирала (при этом я все же заметил, что могут существовать различные мнения о том, можно ли облегчить положение Германии на данном этапе войны тем способом, который предлагает Канарис. Мое личное мнение совершенно иное, сказал я). Документальные свидетельства о действиях адмирала мне удалось достать из следующих источников.

При немецком военном атташе в Риме служил некто полковник X. У него был шофер-итальянец, который находился на службе у генерала Аме и, кроме того, поддерживал «дружбу» с шофером Аме (он был гомосексуалистом). Я неоднократно указывал Канарису на это опасное обстоятельство, но он только говорил: «Ах, Шелленберг, я думаю, в нашем деле белые вороны попадаются часто».

Оба шофера, одновременно выполнявшие обязанности слуг по дому, рассказывали друг другу обо всем, что ежедневно видели и слышали, а один из них передавал содержание высказываний генерала Аме и разговоров, которые велись в доме полковника X. , другому своему приятелю — итальянцу, который был нашим платным агентом. Из его сообщений мы смогли воссоздать общую картину событий.

Передавая Гиммлеру досье, я сказал в дополнение, что было бы в интересах немецкого солдата, если бы Канарис с самого начала посвятил себя выполнению своих прямых обязанностей. Тогда, вероятно, можно было бы избежать ситуации, сложившейся для наших войск в Северной Африке, когда вплоть до самой капитуляции в мае 1943 года ни одно немецкое транспортное или нефтеналивное судно, ни один самолет, следующий через Средиземное море, не отправлялись в путь раньше, чем это становилось известным союзникам.

Гиммлер раздраженно постучал ногтем большого пальца по зубам и сказал: «Оставьте досье у меня, при случае я ознакомлю с ним Гитлера». После этого я, по меньшей мере, трижды напоминал Гиммлеру об этом. При этом я думал в первую очередь не о Канарисе, а о том, как воспрепятствовать (или хотя бы упредить) отпадению Италии. Но у Гиммлера не хватало мужества сделать необходимые выводы. Если раньше он — несмотря на то, что ему было уже известно о «зарядном ящике» от Гейдриха — говорил о Канарисе, как об опытном разведчике, у которого мне есть чему поучиться, то теперь он объяснял, что ошибки адмирала и его отношение к режиму к делу не относятся и меня это не должно волновать. Видимо, определенное влияние на выжидательную позицию Гиммлера оказал некоторый трепет, испытываемый им перед личностью адмирала, да и Гейдрих в глубине души уважал своего бывшего начальника и, вопреки своему обыкновению, в большинстве случаев стремился сохранить формальные приличия в отношениях с Канарисом. Может быть, Гиммлер не хотел предпринимать что-либо против Канариса и потому, что думал: адмирал знает от меня кое-что о моем разговоре с Гиммлером в Житомире. (Не исключено, что этим объясняется то, что после ареста Канариса Гиммлер длительное время спасал его от расстрела). Но к тому времени мне было уже совершенно ясно, что Канарис приближается к роковому повороту в своей судьбе, предотвратить который невозможно.

В середине 1943 года Кейтель еще раз поспешил на помощь адмиралу и, чтобы отвлечь Гитлера, устроил «смену караула» в зарубежной разведке и в абвере, сменив начальников важнейших отделов. Но тут произошло следующее: крупные сотрудники военной разведки в Анкаре перешли на сторону англичан. Этот удар оказался для нас тем более тяжелым, что в результате вся наша работа на Ближнем Востоке оказалась под вопросом. Правда, я пытался восстановить разведывательную сеть в Турции, но события, о которых я уже говорил, помешали мне. Когда я разговаривал об этом с Канарисом, он заметил упавшим голосом: «А, все это чепуха; пусть будет, что будет — этой войны нам все равно не выиграть». В ответ на мои возражения он махнул рукой: «Ах, Шелленберг, вы еще так страшно молоды!»

Поскольку я очень часто встречался с Канарисом не только в Берлине, но и во время наших совместных поездок, мне кажется, я могу охарактеризовать его как человека. По моему мнению, он был слишком чувствительной натурой. Какие-нибудь трудности, будь то трения с командованием вермахта, с Гитлером или Гейдрихом, действовали на него угнетающе. Во время наших совместных прогулок верхом он не раз спрашивал меня: «Не был ли я сегодня во время совещания слишком резок?» — или что-нибудь в этом роде. С другой стороны, эта бросающаяся в глаза мягкость его характера проявлялась в той отцовской озабоченности, с которой он обращался со мной во время наших поездок за границу. Он проявлял трогательные усилия, стараясь обратить мое внимание на особенности той или иной страны, прежде всего на климатические и гастрономические. Часто он следил, особенно когда мы находились в южных странах, за стилем моих костюмов. В Испании я по его настоянию, несмотря на тропическую жару, должен был носить шерстяной набрюшник. Кроме того, он снабжал меня пилюлями, которые сам регулярно принимал. Однажды, услышав мои жалобы на боли в желудке, он направил меня к магнетизеру, который, по его словам, помог ему самому. Особую любовь он питал к животным, прежде всего к собакам и лошадям. Нередко он, находясь в зарубежной командировке, говорил о том, что скучает по своим четвероногим друзьям. Как-то он сказал мне: «Шелленберг, цените добродетели животных — мои таксы никогда не проговорятся и не обманут меня. Ни об одном человеке нельзя сказать этого».

В начале февраля 1944 года Гитлер нашел «штрафной счет» адмирала настолько весомым, что сместил его с занимаемой должности на том основании, что его служебные и личные недостатки достигли невыносимых размеров. Для внешнего объяснения была принята маскировочная версия, согласно которой военное положение требовало объединить разведывательные службы под единым руководством. Вскоре после этого аппарат военной разведки был расформирован и круг ее задач был распределен между группой IVE — контрразведка — и вновь созданным ведомством РСХА «Amt Миль» . Это ведомство было включено в состав моего 6-го управления, так что практически большая часть бывшей организации Канариса оказалась под моим началом (теперь мне присвоили звание генерал-майора войск СС и чин бригаденфюрера СС). В разговоре с генералполковником Йодлем мы пришли к единому мнению, что в будущем следует окончательно решить вопрос об изменении структуры военной разведки, которая в настоящее время подчинялась руководству СС. (Я вообще думал выделить разведку из ведения РСХА и превратить ее в самостоятельное ведомство особого рода).

В начале августа 1944 года — я как раз находился в служебном помещении военной разведки — мне позвонил Мюллер. Резким голосом он приказал мне срочно отправиться на квартиру Канариса, сообщить ему, что он арестован и тут же отвезти его в Фюрстенберг в Мекленбурге, где он должен находиться, пока «все не выяснится». (Мюллер и Кальтенбруннер в то время занимались расследованиями покушения на Гитлера 20 июля 1944 года, а также руководили взятием заподозренных под стражу).

Я запротестовал и стал объяснять Мюллеру, что я не чиновник-исполнитель и пригрозил позвонить Гиммлеру. «Не забывайте, — прокричал он в ответ, — что не Гиммлер, а я и Кальтенбруннер получили приказ от Гитлера расследовать заговор. За неподчинение вы будете нести ответственность». Я сразу все понял. Если я откажусь, для Мюллера и Кальтенбруннера не будет лучшего повода заподозрить и меня и принять соответствующие меры. Так как я достаточно часто проявлял себя как «пораженец» и, разумеется, не был в дружеских отношениях ни с Мюллером, ни с Кальтенбруннером, мне теперь необходимо было быть вдвойне осторожным. Поразмыслив немного, я решил подчиниться приказу. Может быть, думал я, мне удастся в этой опасной ситуации даже чем-то помочь Канарису.

Я переговорил с гауптштурмфюрером СС бароном фон Фелькерзамом и попросил его сопровождать меня; он знал Канариса — когда-то он служил под его командованием.

Был душный воскресный день, когда мы выехали в Шлахтензее. Дверь открыл сам адмирал. В квартире у него находились барон Каульбарс и один из родственников адмирала Эрвин Дельбрюк. Канарис очень спокойно попросил гостей на минутку покинуть комнату. Затем он обратился ко мне: «Я как чувствовал, что это будете вы. Скажите, вы нашли какие-нибудь бумаги у этого олуха полковника Ханзена?» (Ханзен был замешан в заговоре 20 июля).

Я ответил (а это на самом деле было так): «Да, нашли записную книжку, где, в частности, были перечислены фамилии лиц, которых намечалось устранить. Но там ничего не было о вас или о вашем участии в заговоре».

«Эти болваны из генерального штаба не могут прожить без писанины».

Я объяснил ему ситуацию и цель моего приезда.

«Жаль, — сказал он, — но ничего не поделаешь». Я заметил, как он, произнося эти слова, старался принять бодрый вид. «Обещайте мне, — продолжал он, — в ближайшие три дня устроить мне аудиенцию у Гиммлера. Остальные — Кальтенбруннер и Мюллер — всего лишь мясники, жаждущие моей крови».

Я обещал выполнить его просьбу. Затем я сказал официальным тоном: «Если господину адмиралу угодно сделать другие распоряжения… Я буду ждать в этой комнате в течение часа — за это время вы можете сделать все, что вам заблагорассудится. В своем рапорте я напишу, что вы пошли в спальню, чтобы переодеться».

Канарис понял, что я имел в виду, и ответил: «Нет, Шелленберг, о побеге не может быть и речи. Самоубийством кончать я тоже не собираюсь. Я уверен в своей правоте и полагаюсь на ваше обещание».

После этого мы обсудили с ним ряд «технических» вопросов — надевать ли форму, какие вещи брать с собой и тому подобное. Канарис поднялся на второй этаж и через полчаса вернулся переодетым, с саквояжем в руке. Покачивая головой, он сказал: «Этим зверям понадобилось и вас втянуть в это дело. Будьте осторожны, я давно знаю, что они следят и за вами. В беседе с Гиммлером я упомяну и о вас».

Со слезами на глазах он полуобнял меня: «Ну что ж, пойдемте».

Мы ехали в открытой машине. Выехав из города, мы повернули в направлении Фюрстенберга. Заходящее солнце мягко освещало мирный ландшафт Мекленбурга. Наш разговор становился все односложнее. Каждый думал о своем.

В Фюрстенберге нас встретил в здании школы пограничной полиции бригаденфюрер Трюммлер, крайне несимпатичная личность, который все же соблюдал формы военного этикета. Он осведомился, будем ли мы ужинать вместе. Канарис попросил меня не покидать его сразу. В казино полицейской школы собралось около двадцати генералов и высших офицеров, которых всех доставили сюда в связи с покушением на Гитлера и поместили под домашний арест. Встреченные всеобщим оживлением, мы с Канарисом сели за маленький столик. Адмирал заверил меня, что в его глазах я ни в коем случае не причастен к его увольнению. Он надеется, что судьба будет более милостивой ко мне и не нанесет мне в один прекрасный день такого удара, который пришлось пережить ему.

Я решил незамедлительно позвонить Гиммлеру, но мой адъютант отсоветовал мне делать это, сказав, что Гиммлер в данный момент находится в своем специальном поезде на пути в штаб-квартиру Гитлера. Затем мы с Канарисом распили бутылку красного вина, а он тем временем инструктировал меня, как вести разговор с Гиммлером.

Вернувшись в Берлин, я послал Мюллеру телеграмму следующего содержания: «Я выполнил приказ, переданный вами сегодня. Дальнейшие подробности вы узнаете от рейхсфюрера СС. Шелленберг».

На следующий день я имел длительный телефонный разговор с Гиммлером. Он заверил меня, что ничего не знал о выпаде Кальтенбруннера против меня и обещал выслушать Канариса.

(Впоследствии Гиммлер никогда не рассказывал мне о своей беседе с Канарисом, но, видимо, она все же состоялась, ибо только этим я могу объяснить, почему вынесение приговора Канарису постоянно откладывалось и состоялось лишь за несколько недель до конца войны. Для народного суда под председательством Фрайслера, преемника Тирака [Тирак был назначен имперским министром юстиции. Это назначение имеет интересную предысторию. Уже много лет Гиммлер и Гейдрих стремились осуществить план формального приведения так называемых «полицейских мер» в соответствие с общепринятыми юридическими нормами. За образец они взяли английский суд. Место прокурора должен был заступить полицейский чиновник, имеющий юридическое образование, который в состоянии наилучшим образом представлять интересы общества перед лицом судьи, так как он сам руководил поимкой преступника и вел следствие, то есть был прекрасно знаком со всеми обстоятельствами дела.

Необходимость реорганизации обосновывалась еще и утверждением, что прокуратура является слишком дорогостоящей и излишней инстанцией, ничем не способствующей нахождению истины. Наоборот, как показала практика, действия прокурора только вносили сумятицу в процесс судопроизводства. Я намеренно во время обсуждения этого вопроса занял сдержанную позицию. Но Гейдрих продолжал настаивать на своем, полагая, что в лице Тирака он нашел подходящего человека для осуществления своих планов. Так как Тирак в свое время принадлежал к тому же студенческому союзу, что и я, Гейдрих, в конце концов, приказал мне взять на себя соответствующие переговоры с ним. Тирак с готовностью согласился со всем, что ему предлагали; в беседе с Гейдрихом они обсудили все окончательные подробности.

Перед тем, как было объявлено о назначении нового имперского министра юстиции, Гиммлер предложил мне открыто высказать ему свое мнение о Тираке. Я прямо заявил ему: зная долгие годы Тирака, считаю, что по своим качествам он совершенно не соответствует посту рейхсминистра юстиции. После нашего разговора Гиммлер взял меня с собой к Гитлеру, с которым он беседовал наедине почти целый час. На обратном пути он сказал мне: «Все-таки Гитлер согласен с кандидатурой Тирака. Он считает, что лучше иметь на этом посту профессионального юриста, который был бы хорошим национал-социалистом и не отличался склонностью к бюрократизму. Таким человеком является он (Тирак), пусть даже у него и есть свои слабости. Во всяком случае это лучше, чем назначить на этот пост человека с безукоризненной репутацией, который, будучи связан всевозможными параграфами, только тормозил бы развитие нашей юстиции».

Тирак был послушным орудием НСДАП в деле создания юридической системы нацистской Германии. После поражения он покончил жизнь самоубийством, избежав, таким образом, ответственности за содеянное.], материалов следствия, несомненно, было достаточно для признания обвиняемого виновным. В июле 1944 года в одном из сейфов запасной явки военной разведки в Цоссене под Берлином был обнаружен так называемый «материал изсейфа» — две папки, полные уличающих документов).

После многочисленных допросов Канарис был помещен в концентрационный лагерь Флоссенбург и там, по приказу Гитлера и Кальтенбруннера, в апреле 1945 года приговорен военно-полевым судом СС к смертной казни и казнен. После завершения «процесса» Кальтенбруннер получил от Гитлера «Крест за военные заслуги» с мечами.