Разговоръ Вари съ нѣмкой былъ прерванъ Порфиріемъ Приснухинымъ. Хорошо ли, дурно ли было это вмѣшательство, — объ этомъ нечего говорить; но во всякомъ случаѣ оно показывало, что Приснухинъ рано началъ понимать многое и могъ возбудить любопытство своею особою. Глядя на его голову, можно было сказать: да, это будетъ энергичный человѣкъ! Рядомъ съ этими словами идутъ мечты о свѣтлой жизни, о широкой дѣятельности, о великихъ поступкахъ… Но, Боже мой, какъ много видѣлъ я энергичныхъ головъ, никогда не сдѣлавшихъ ничего путнаго въ жизни! Не будемъ же увлекаться мечтами, пророчить славу энергичнымъ головамъ, но шагъ за шагомъ станемъ слѣдить за ихъ жизнью, и если будетъ счастье — порадуемся, если же ихъ ждетъ нравственная гибель — поплачемъ, — вѣдь это намъ не новость!

Какъ же развивалась энергичная голова Порфирія?

Мать Порфирія была изъ крѣпостныхъ, — дѣло, какъ ведите, было очень давно и принадлежитъ къ числу казусовъ, сданныхъ въ архивъ. Сначала дѣвочка Глаша играла съ барышней и барчонкомъ и отъ нихъ научилась грамотѣ, ариѳметикѣ и клочкамъ другихъ наукъ; потомъ барышню отдали въ институтъ, барченка въ гимназію, а Глашу засадили въ дѣвичью, и она плела по цѣлымъ днямъ кружева или вышивала прошивки, воротнички, нарукавнички и изрѣдка, во время отсутствія господъ, урвавшись на свободу, въ село, смотрѣла на хороводы, присутствовала на посидѣлкахъ. Молодая, стройная, здоровая, она была типомъ тѣхъ дѣвушекъ, которыя расцвѣтали въ дѣвичьихъ старыхъ, хорошихъ помѣщичьихъ домовъ. Не было у нея ни особеннаго горя, ни особенныхъ желаній; всегда она была сыта, находилась въ теплой, сухой комнатѣ, пользовалась расположеніемъ добрыхъ, простыхъ господъ и, конечно, не заглядывала со страхомъ впередъ, такъ какъ впереди не предстояло особенныхъ печалей: ее ждало мѣсто горничной при молодой доброй барышнѣ, а тамъ — ну, нянькой сдѣлаютъ, въ ключницы произведутъ, какой-нибудь любимецъ барина камердинеръ на ней женится… Наконецъ, пришли годы, когда барышня вышла изъ института, — господа поднялись съ насиженнаго гнѣзда, поѣхали въ Петербургъ и взяли съ собой Глашу. Поселились господа въ «большомъ домѣ». Столичный блескъ и шумъ, балы у господъ, привѣтливость молодой институтки-барышни, ласковость молодого барина-студента, росшаго тоже съ Глашей, общія воспоминанія о далекомъ дѣтствѣ, почетъ и заискиванье со стороны бѣдныхъ жильцовъ большого дома, — все это вмѣстѣ заставило Глашу успокоиться и осушить слезы по деревенскомъ углѣ, гдѣ жилось такъ тихо и мирно, гдѣ плылъ такой свѣжій воздухъ въ окна, гдѣ то соловей вечеромъ пѣлъ за густымъ малинникомъ, то издалека слышались ухарскіе звуки балалайки и пѣсни какого-нибудь парня, или звенѣли бубенцы на большой дорогѣ все ближе и ближе и заставляли молодое сердце биться непонятнымъ любопытствомъ: кто это тамъ ѣдетъ? мимо или къ намъ? если къ намъ, то надолго ли? можетъ-быть, это молодой баринъ?.. Въ Петербургѣ, сходя по черной лѣстницѣ, Глаша часто встрѣчалась съ какимъ-то вертлявымъ, припомаженнымъ юношей, постоянно отдававшимъ ей поклонъ.

— Наше вамъ-съ почтеніе, — говорилъ кавалеръ, наотмашь снимая фуражку и шаркая по-господски ногою.

— Здравствуйте, — сухо кланялась Глаша.

— Что рѣдко изволите выходить-съ, осмѣлюсь сдѣлать вопросъ?

— Мнѣ и въ комнатахъ хорошо.

— Это показываетъ вашу безчувственность, потому что есть люди, которымъ ваше отсутствіе причиняетъ печаль.

Глаша хихикала надъ вычурными фразами кавалера и, слыша его тяжелый, похожій на сопѣнье вздохъ, спрашивала, убѣгая въ комнату:

— У васъ, вѣрно, насморкъ?

Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ кавалеръ, называвшійся Александромъ Приснухинымъ, презентовалъ Глашѣ колечко съ бирюзой. Глаша не хотѣла брать; кавалеръ умолялъ ее взять подарокъ, объясняя, что «вы, молъ, не подумайте чего дурного, а это мы вамъ презентуемъ только ради нашего уваженія». Глаша, смѣясь, взяла колечко. Любовь Приснухина была проста, серьезна; выраженія ея были вычурными, шутовскими. Вліяніе трактирныхъ знакомствъ и лакейской полированности не могли не сказаться въ дѣлѣ любовныхъ объясненій. Глаша слышала только эти смѣшныя фразы, — но не знала, что таится подъ ними, и не могла смотрѣть серьезно на знакомство съ Приснухинымъ. Послѣ перваго подарка она, еще смѣясь, еще не измѣняя своего гордаго вида, чаще говорила со своимъ поклонникомъ. Это дало ему смѣлость подарить ей платочекъ и выразить крайнюю степень своей любви къ ней щипкомъ въ руку повыше локтя. На это Глаша отвѣтила сильнымъ ударомъ по рукѣ Приснухина и строптиво замѣтила ему:

— Вы рукамъ воли-то не давайте, я вамъ не позволю!

Какъ видите, дѣла шли къ обычной развязкѣ, къ свадьбѣ, но вмѣсто свадьбы произошло совсѣмъ другое: Глаша вдругъ начала избѣгать встрѣчъ съ Приснухинымъ и, встрѣчаясь съ нимъ, на всѣ его любезности отвѣчала, что у нея нѣтъ свободнаго времени говорить съ нимъ. Приснухинъ вздыхалъ, но Глаша уже не хихикала и оставалась серьезной, даже грустной. Какъ-то поклонникъ рѣшился высказать яснѣе свою любовь, но ему отвѣтили:

— Полноте, что вамъ меня любить!

Приснухинъ опустилъ голову, его поразилъ грустный и серьезный тонъ этихъ словъ. Встрѣчи кончились, — правда, была еще одна встрѣча, но Глаша даже не замѣтила своего обожателя.

— Что за жизнь распроклятая, такъ я и изобразить тебѣ, братецъ ты мой, не умѣю, — говорилъ Приснухинъ тощему сосѣду слесарю, уже знакомому читателямъ.

— А по мнѣ — первое выпей, и ничего твоя жизнь съ тобою не сдѣлаетъ? Потому что вино — значитъ веселіе, духъ бодрый, вотъ оно что! — отвѣчалъ слесарь и брался за фуражку съ раздвоеннымъ козырькомъ.

— Въ кабакъ, кабакъ пойдетъ, такъ я и знала! кровопійца ты этакой, — кричала толстая слесарша. — И вы-то хороши, Александръ Ивановичъ, мужа моего смущаете, — накидывалась она на Приснухина.

— Помилуйте-съ, чѣмъ же мы тутъ причинны, — оправдывался Приснухинь.

— Какъ чѣмъ?.. Да чего вы нюни-то передъ нимъ распустили? Передъ нимъ заплачь, такъ онъ и думаетъ, что ему тоже ревѣть надо.

— Такъ что же-съ?

— Какъ что? Извѣстно, у него какъ слезы, такъ и водки подавай! Ужъ такой нравъ его, кажется, знаете, вѣдь не чужіе, — сосѣди… Ну, а тамъ бить начнетъ меня же, вамъ хорошо…

— Ужъ какое хорошо, — хуже быть не можетъ! — вздыхалъ Приснухинъ…

А Глаша дѣлалась все задумчивѣе и грустнѣе. Смѣхъ молодой, улыбка радостная, краска свѣжая на лицѣ,- все пропало. Люди около нея о чемъ-то шушукались, а она и смотрѣть въ глаза имъ не смѣла.

— Ты это что, какъ въ воду опущенная, ходишь, — сурово спросила у нея однажды барыня.

У Глаши навернулись слезы, и дрогнуло тѣло.

Барыня осмотрѣла ее пристальнымъ взглядомъ, а у самой сердце сжалось. Любила она Глашу въ теченіе многихъ лѣтъ чисто родственною любовью.

— Ты знаешь, у кого ты служишь? — еще строже и грознѣе спросила она, стараясь подавить въ себѣ чувство естественной привязанности къ Глашѣ. — У моей дочери, ты служишь, у дѣвушки, у ангела чистаго.

Глашу била лихорадка, грудь поднималась отъ сдержанныхъ рыданій…

— Что же ты думаешь, что и еще годы пройдутъ, а никто и не узнаетъ, въ какомъ ты положеніи? Ты взгляни на себя-то!

Глаша инстинктивно опустила глаза на свою талью и поблѣднѣла, какъ полотно.

— Хорошо? — спросила барыня.

— Матушка, Вѣ-ра Га-ври… — не договорила Глаша, захлебнувшись словами, и рухнулась къ ногахъ барыни.

— Глаша, Глаша, голубушка! — вырвалось у барыни, и она быстро наклонилась къ лежавшей на полу дѣвушкѣ.

Много-въ этотъ день пролилось слезъ.

— Не являлся бы ты ко мнѣ на глава, — говорила барыня Вѣра Гавриловна своему сыну-студенту. — Что ты надѣлалъ, за что ты ее погубилъ? Ты бы хоть вспомнилъ, что это за дѣвушка была!

Сынъ покраснѣлъ.

— Увлекся! — пробормоталъ онъ, передернувъ плечами.

— Увлекся! Неужели за тобой, какъ за малымъ ребенкомъ, еще нянекъ нужно, чтобъ ты бѣды не надѣлалъ? Жизнь-то вамъ чужая не дорога! И чему вы учитесь? Всѣ науки выучили, а умнѣй не сдѣлались, — отвернулась мать. — Душегубцы!

Наступило молчаніе; человѣчное, горячее состраданіе въ доброй женщинѣ начало смолкать; проснулось сознаніе того, что она живетъ въ свѣтѣ, что кругомъ кишитъ муравейникъ со своими толками, соображеніями…

— Надо что-нибудь сдѣлать, пристроить ее какъ-нибудь, — промолвила мать.

— За ней, кажется, портной какой-то ухаживаетъ, — отвѣтилъ сынъ.

— Откуда ты узналъ эти подробности? — спросила мать.

— Она разсказывала.

Мать съ отвращеніемъ посмотрѣла на него.

— Иди ты отъ меня! — проговорила она. — Бѣдная ты моя, Глаша! А я еще, грѣшница, подумала, что ты сама завлекла его, негодяя!

Сынъ повернулся на каблукахъ и вышелъ изъ комнаты, пожимая плечами, но не имѣя силъ скрыть краску стыда. Вѣра Гавриловна плакала. Она любила Глашу; она привыкла къ ней; она любовалась, какъ въ былые годы молилась Глаша въ деревенскомъ храмѣ; она иногда мечтала, что никогда не разстанется съ Глашей, что Глаша будетъ няньчить ея внучатъ, будетъ одною изъ тѣхъ вѣрныхъ слугъ, какія были и въ домѣ матери самой Вѣры Гавриловны, какія хранили и ея собственную жизнь въ далекія времена дѣтства; она, пріѣхавъ въ столицу, радовалась, что и ея дочь, и ея сынъ не забыли въ годы разлуки своей подруги дѣтства и привѣтливо приняли ее, эту бѣдную Глашу. И что же вышло, что вышло! Теперь всѣ мечты Вѣры Гавриловны разлетѣлись въ прахъ. Была минута, когда барыня думала простить Глашу, — нѣтъ, не простить; она вѣдь даже и не обвиняла свою любимицу, но просто думала она оставить дѣвушку у себя, отдавъ будущаго ребенка на воспитаніе въ деревню. Была минута, когда барыня увлеклась этими мечтами и даже представляла Глашу еще болѣе преданной, благодарной слугой; но всѣ эти мечты смѣнились новыми соображеніями, болѣе глубокими, болѣе вѣрными, можетъ-быть, но зато болѣе безотрадными. Барыня думала, что, оставивъ Глашу у себя, она дастъ ей возможность видѣться съ молодымъ бариномъ, а кто поручится, что онъ перестанетъ ухаживать за Глашей? Потомъ примѣръ для дочери, потомъ толки прислуги, знакомыхъ, потомъ мысли о томъ, что повадился кувшинъ по воду ходить, — далѣе извѣстно, что бываетъ съ кувшиномъ. Барыня рѣшилась переговорить съ портнымъ, переговорить съ Глашей. Нелегки были эти переговоры для всѣхъ трехъ существъ, и, право, тяжело ихъ передавать. Еще тяжелѣе было бы разсказывать, какъ молодой баринъ говорилъ своимъ товарищамъ: «у меня дома цѣлая драма разыгралась. Расчувствовался и попалъ въ петлю…»

— Такъ-то-съ, Глафира Николаевна, — покачалъ портной головою, когда онъ и Глаша остались одни. — Не хотѣли вы нашихъ рѣчей слушать, загубили себя не за денежку!

— Ужъ не говорили бы вы мнѣ этого, — зарыдала Глаша:- мнѣ и безъ того тяжело.

— Мнѣ, думаете, легче? — отозвался портной.

Наступило молчаніе.

— Не берите вы меня за себя, голубчикъ мой, Александръ Ивановичъ! Не стою я васъ! — рыдала Глаша. — Любить-то вы меня не будете.

— Эхъ, Глафира Николаевна, если бъ я не пропащій человѣкъ былъ, такъ я и не знаю, какъ бы я васъ осчастливилъ, — махнулъ рукою портной.

Глаша и онъ помолчали: она слышала какіе-то новые звуки любви, это были уже не полированныя фразы ухаживателя, но скорбь страстнаго человѣка, хватавшая за сердце.

— Пить я началъ, — глухо пробормоталъ портной, отвернувшись въ сторону.

Глаша рыдала. Портной тихо приблизился къ ней и обнялъ ее одною рукой. Она не трогалась съ мѣста. Онъ поцѣловалъ ее въ щеку. Въ былые дни онъ не посмѣлъ бы сдѣлать этого, а она ударила бы его за такой поцѣлуй, — теперь было не то.

— Голубчикъ мой, какъ мы жить-то будемъ! — вырвалось у Глаши.

— Живы будемъ, — увидимъ! — промолвилъ онъ, и въ его глазахъ сверкнулъ огонь страсти.

Кажется, этотъ человѣкъ готовъ былъ схватить ее въ эту минуту и унести куда-то далеко-далеко, на край свѣта, чтобы жить съ нею вдвоемъ, чтобы не видать, не слышать людей!.. А вечеромъ ему говорилъ весь большой домъ на сотнѣ своихъ разнообразныхъ языковъ:

— Ну ужъ, Александръ Ивановичъ, убили бобра!.. Не такая бы пошла за васъ… Охота пришла на ней жениться, вы человѣкъ работящій, честный… И что вы нашли въ ней хорошаго? ничего мы въ ней хорошаго не видимъ!

— Намъ-съ хороша, а на другихъ плевать, — сурово отвѣчалъ Приснухинъ и, гордо отворачиваясь отъ сосѣдей, шелъ со двора.

— Ишь, онъ же и рыло поднимаетъ! Шваль этакая! — говорили про достойнаго уваженія человѣка.

А этотъ человѣкъ бродилъ безцѣльно по городу, словно бѣжалъ отъ кого-то, словно хотѣлъ скрыться отъ своихъ думъ, а думы были безотрадныя, и не у кого было допроситься отвѣта на нихъ, никто и не могъ и не умѣлъ укрѣпить портного, да онъ самъ едва ли бы сумѣлъ высказать, что давило его грудь, что надрывало сердце. То ему казалось, что плевать онъ хотѣлъ на толки, а то стыдно было на людей смотрѣть; то горячо, безумно любилъ онъ Глашу, то попрекалъ ее мысленно за ея грѣхъ; то въ будущемъ видѣлъ счастье, а то живо до безобразія, до цинизма, къ которому способна необузданная страстная натура, представлялъ себѣ свою женитьбу, и въ эти минуты хоть въ воду броситься, такъ и то было бы легче. И шелъ онъ, находившись по городу, въ кабакъ…

Гордо, фертомъ, какъ выразился большой домъ, стоялъ онъ подъ вѣнцомъ, чтобы показать людямъ, что, молъ, смотрите, какъ мы женимся и на васъ плевать хотимъ; а на другой день встрѣтился съ сосѣдомъ, тотъ его съ законнымъ бракомъ поздравилъ, пожелалъ ему дѣтей, — и пошелъ Приснухинъ выпить. Вечеромъ онъ билъ жену.

— Голубчикъ мой, простите меня… Рабой вашей буду, только не бейте меня… Все послѣ выместите, только теперь пощадите, вѣдь вы знаете… — рыдала Глаша, а у замочной скважины, у оконъ, у стѣнъ были уши, — незримыя въ темнотѣ ночи тѣни ловили каждый вопль и разносили о немъ вѣсти по дому.

— Билъ ее сегодня!

— О-о!

— Вотъ житье-то будетъ!

— Ха-ха-ха! — хохотали злые духи во мракѣ и, кажется, этотъ хохотъ слышался въ бѣдномъ жилищѣ портного, доходилъ до самаго сердца обитателей этого угла. — Ха-ха-ха, вотъ житье-то будетъ!

На слѣдующій день портной бушевалъ:

— Молчать!.. Никто меня уговорить не смѣй! я самъ себѣ господинъ. Ну, и кончено!.. Какъ хочу, такъ и дѣлаю! Слесарша усовѣщиваетъ? исколочу проклятую!.. Ты моя жена, ну, и конецъ, ну, и конецъ!.. Ноги твои цѣловать буду и никто не запретитъ, никто!.. Я самъ себѣ господинъ… Подслушиваютъ? Пусть подслушиваютъ, окаянные!

Еще насталъ день. Портной протрезвился, валялся въ ногахъ у своей жены, руки ея цѣловалъ, просилъ прощенья, и страстной, горячей любви было полно все его существо.

— И за что я ее гублю? — говорилъ онъ себѣ. — Каинъ я проклятый, демонъ отверженный. Да я этакую жену на рукахъ носить долженъ; и вѣдь хоть бы попрекнула она меня, — такъ нѣтъ; я ее билъ, а она руки мои цѣловала!

И думы все росли, все росли въ теченіе недѣли, когда портной кроилъ, шилъ сюртуки, брюки, жилеты, и все тяжелѣй и тяжелѣй становились его упреки себѣ; въ праздникъ дѣлалось совсѣмъ тошно… Вечеромъ слышались мольбы Глаши…

Годился сынъ. Портной запилъ сильнѣе, но черезъ шесть недѣль онъ началъ остепеняться. Сына онъ не любилъ, но зато сильнѣе сталъ любить жену и рѣже билъ ее. Въ Глашѣ тоже произошла перемѣна: она уже не молила мужа, не плакала, но суровымъ шопотомъ говорила ему:

— Ты меня не бей, ребенокъ спитъ… Не подходи ко мнѣ, неровенъ часъ…

Мужъ, несмотря на опьянѣніе, замѣчалъ зловѣщій блескъ жениныхъ глазъ и дѣлался тише, смирнѣе. На другой день онъ просилъ извиненія у жены безъ страстнаго порыва, но искренно и какъ-то вѣжливо.

— Скверную я привычку взялъ, Глафира, — говорилъ онъ. — Не пускай ты меня въ кабакъ, совсѣмъ пропаду и тебя-то загублю.

Какъ-то онъ увидалъ, что жена тащитъ ведро съ помоями. Это было слишкомъ черезъ два года послѣ женитьбы.

— Что ты, Глаша, сама таскаешь ведра, — сказалъ онъ ей. — Бѣда еще какая-нибудь приключится, храни Господи!

Приснухинъ надѣялся скоро сдѣлаться отцомъ.

Родилась дочь.

— Вотъ она какая красавица! — любовался отецъ ребенкомъ, лежавшимъ въ люлькѣ. — Ты куда ползешь! — крикнулъ онъ сынишкѣ, едва тащившемуся около стѣны къ ложу сестренки. — Убьешь, сорванецъ, младенца! — портной погрозилъ сыну кулакомъ.

— Не любишь ты его, Александръ Ивановичъ, — слабымъ голосомъ говорила Глаша, лежавшая въ постели.

— Что мнѣ его не любить! — отозвался мужъ:- я только насчетъ того, что онъ вездѣ суется…

— Нѣтъ, ты его притѣсняешь, — заплакала Глаша.

— Ишь, чего расплакалась! — взволновался портной. — И безъ того больна, вѣдь этакъ и Катя захвораетъ… Ну, посмотри, я ему пряника далъ. — На, баринъ, пряника, чего хвостъ поджалъ, — обратился отецъ къ сыну, остановившемуся въ раздумьи въ ту минуту, когда ему былъ показанъ кулакъ.

Такъ пошли дни, мѣсяцы и годы въ жилищѣ Приснухина. Семья прибавлялась и убавлялась ежегодно. То родины, то похороны. Бѣдность росла. Нерѣдко приходилось Глашѣ просить помощи у старой барыни. Барыня стала холодна къ Глашѣ, но помогать не отказывалась. Портной почти пересталъ пить и началъ относиться къ своей женѣ болѣе гуманно. Работа стала прибавляться: Приснухинъ вошелъ въ сдѣлку съ какимъ-то подрядчикомъ. Сына, какъ мы видѣли, онъ не любилъ и готовъ былъ всегда побить, но за сына стояла мать, и злоба отца мало-по-малу перешла въ какую-то насмѣшливую холодность. Разъ сынишка, играя на дворѣ, увидалъ нищую съ ребенкомъ.

— Вотъ, батюшка, рубашечки даже нѣтъ у ребенка, — говорила она жалобнымъ голосомъ прохожему.

— Возьми мою; у меня другая есть, — быстро подвернулся Порфирій и, стянувъ черезъ голову верхнюю рубашонку, отдалъ ее нищей.

— Ишь, какой жалостливый, такъ и видно, что не холопъ, — отозвался отецъ, услышавъ о поступкѣ сына.

Въ другой разъ Порфирій сотворилъ другую штуку. Сынъ жившаго въ домѣ надворнаго совѣтника постоянно задиралъ сына портного: то толкнетъ его, то языкъ ему высунетъ, а иногда и скажетъ:

— Дрянь!

Порфирій въ одну изъ такихъ встрѣчъ не вытерпѣлъ и «вздулъ», какъ онъ выражался, семилѣтняго врага.

— Обидчивъ больно, не наша кровь! — презрительно улыбнулся портной, когда ему пожаловались на буяна.

Встрѣчая холодность и притѣсненія со стороны отца, Порфирій привязался къ матери. Сынъ и мать научились понимать каждый жестъ, каждый взглядъ другъ друга. Мать не бранила сына за шалости, чтобы не навлечь гнѣва отца, но качала ему незамѣтно головой, и сынъ конфузился, утихалъ. Мать не плакала при сынѣ, но сынъ угадывалъ по цвѣту ея глазъ, по выраженію ея лица, что ей тяжело, что она плакала безъ него. Въ обоихъ существахъ развилась изумительная чуткость.

— Мамка, что ты все плачешь? — спрашивалъ маленькій Порфирій, сидя съ нею по вечерамъ у топившейся печки.

— Такъ… горя много… — отвѣчала мать, ласково глядя на него.

Сынъ вздыхалъ, точно и ему было извѣстно тяжелое горе, и смотрѣлъ на огонь, который дрожалъ и вспыхивалъ въ печи. Какіе-то сны носились надъ дѣтской головкой ребенка и надъ головой его матери. Въ комнатѣ царила тишина.

— Что ты шляешься по двору! — раздавался крикъ на лѣстницѣ, и въ комнату появлялся Приснухинъ-отець, ведя за ухо одного изъ мальчишекъ-работниковъ.

— Я только вышелъ, — хныкалъ мальчуганъ.

— Халаты дерете, сапоги топчете, не напасешься на васъ одежи, разбойники! — бушевалъ портной.

— Полно, Александръ Ивановичъ, ложись спать, — уговаривала его жена.

— А! ты думаешь, я пьянъ? — кричалъ мужъ. — Врешь, я не пьянъ! Гдѣ баринъ-то?

Баринъ, или, иначе сказать, Порфирій успѣвалъ спрятаться въ уголъ и дрожалъ всѣмъ тѣломъ.

— Ушелъ, дома его нѣтъ! — отвѣчала жена.

— Погоди, приди онъ, такъ я ему задамъ выволочку! — грозилъ портной, и если жена очень сильно рѣшалась возражать, то мужъ пробовалъ вспомнить былые годы и побить ее.

— Мамка, отецъ за меня тебя колотитъ, — говорилъ сынъ на слѣдующій день, сидя снова съ матерью, у огня. — Я прятаться отъ него не буду…

— Нѣтъ, это онъ не за тебя дерется, — отвѣчала мать.

— А за что же?

— Такъ, Порфирушка, пьетъ онъ…

— А съ чего онъ пьетъ, мамка?

— Христосъ его знаетъ, — говорила мать, едва сдерживая слезы.

Знала она, съ чего онъ пьетъ.

Наставало молчаніе; сынъ глядѣлъ въ огонь и о чемъ-то размышлялъ.

— Я не буду пить, какъ большой вырасту! — какъ бы самому себѣ говорилъ сынъ, а можетъ-быть, онъ говорилъ огню, который весело и бойко сверкалъ передъ его глазами, съ трескомъ пожирая смолистыя дрова.

Шли еще годы, сынъ началъ читать, — мать научила его, научила, сидя все у той же печки въ полусумеркахъ зимнихъ вечеровъ. Нерѣдко ребенокъ, разбирая склады, засыпалъ у ея ногъ съ книжкою въ рукахъ, и когда онъ просыпался, то видѣлъ тѣ же потухающія дрова въ печи и ту же мать съ заплаканными глазами и груднымъ младенцемъ на рукахъ.

— Мамка, ты любишь мою сестричку? — спрашивалъ сынъ.

— Люблю, я всѣхъ васъ люблю, — отвѣчала мать.

— А отецъ не всѣхъ любитъ, — задумывался сынъ и протяжно говорилъ, устремляя глаза въ огонь:- меня онъ не любитъ!

— Мамка, хочешь, я въ книжкѣ читать буду? — спрашивалъ онъ, когда научился читать.

— Читай, голубчикъ.

— Ну, слушай!

Начиналось чтеніе какой-нибудь книжки, романа Лажечникова или Загоскина, Нарѣжнаго или Масальскаго, — всего того, что мать могла гдѣ-нибудь достать для любящаго чтеніе сынишки, и эти, то наивныя, какъ дѣти, то чувствительныя, какъ женщины, книги занимали дѣтскій умъ и согрѣвали дѣтское сердце: онѣ были, со всѣми своими странностями и ошибками, и добрѣе и умнѣе людей, окружавшихъ ребенка.

— Кто же это, мамка, французы? Нехристи они, что ли? — спрашивалъ сынишка, встрѣтивъ въ книгѣ разсказъ о нашествіи французовъ на Россію

— Должно-быть, нехристи.

— А за что они нашихъ бьютъ?

— Такъ, Порфирушка… Объяснять-то я тебѣ ничего не умѣю.

Порфирій устремлялъ глаза въ печку и думалъ, искать объясненій для своихъ вопросовъ, обѣщалъ матери научить и ее всему, чему выучится самъ. Вопросы становились, между тѣмъ, съ каждымъ днемъ сложнѣе и сложнѣе. Рядомъ съ этими вопросами шло развитіе ребенка въ практическомъ отношенія. Родился ли у него братишка или сестренка, Порфирій сновалъ по комнатѣ, услуживалъ, бѣгахъ за священникомъ. Умиралъ ли кто-нибудь изъ дѣтей, Порфирій зналъ, что будетъ стоить гробъ, панихида, могила. Приходилъ ли отецъ изъ мѣщанской иди ремесленной управы, Порфирій зналъ, на что будетъ злиться отецъ и кого ругать будетъ. Отецъ началъ понемногу входить въ подряды при помощи протекціи жениной барыни; Порфирій и тутъ зналъ, какое сукно поставитъ отецъ, кого угощать будетъ, кому деньгами, ротъ заткнетъ. Пріемъ новаго мальчишки въ ученье заставлялъ Порфирія предугадывать всю судьбу этого мальчугана и жаль ему было отца и мать этого ребенка, когда они кланялись и просили его отца, Приснухина, поберечь ихъ дитятко ненаглядное. И чѣмъ тяжелѣе становились сцены семейной жизни, тѣмъ сильнѣе тянуло Порфирія къ книжкѣ или за порогъ квартиры къ бабкамъ. Мы видѣли его управлявшимъ лодкою на Фонтанкѣ; мы могли бы увидѣть его въ кулачномъ бою на дворѣ. Мы слышали, какъ онъ успокоилъ однажды отца заступаясь за мать, — мы могли бы подслушать, какъ онъ говорилъ отцу:,

— За меня крестный отецъ въ гимназію платитъ, ты меня не попрекай.

— Кто тебя, баринъ, попрекаетъ; ты въ генералы выйдешь, а мы порадуемся, — насмѣшливо отвѣчалъ портной и кланялся сыну. — И насъ, грѣшныхъ, можетъ-быть, не позабудешь, накормишь подъ старость за то, что мы тебя въ малолѣтствѣ кормили.

Мы могли бы увидать въ эти минуты на лицѣ Порфирія краску стыда и негодованія. Онъ былъ изъ тѣхъ натуръ, которымъ нужны прямые отвѣты на прямые вопросы, открытый бой съ незамаскированнымъ врагомъ. Эти натуры могутъ дѣлать дѣло, могутъ бороться, могутъ успѣвать во всемъ; но онѣ испортятъ всякое дѣло, если съ ними будутъ хитрить; онѣ вспыхнутъ, какъ порохъ, и сожгутъ весь запасъ своей силы въ то время, какъ врагъ будетъ медленно и тайно подводить свои мины, разставлять сѣти. Передъ Порфиріемъ стоялъ теперь человѣкъ, котораго онъ никакъ не могъ назвать своимъ другомъ, потому что помнилъ его тайныя колотушки, и но могъ считать его врагомъ, потому что этотъ человѣкъ наклонялъ передъ нимъ голову, отвѣчалъ на его дерзости кротостью и только изрѣдка въ этой кротости слышался звукъ насмѣшливости и презрѣнья. Порфирій не зналъ, какъ держать себя съ этимъ человѣкомъ, выходилъ изъ себя въ столкновеніяхъ съ нимъ, встрѣчалъ въ отвѣтъ на свои вспышки спокойные отвѣты и краснѣлъ, терялся, внутренно ругая себя.

Въ гимназіи Порфирій отличался своею откровенностью, быстрымъ соображеніемъ, бойкостью, но считался не очень прилежнымъ ученикомъ и засиживался въ классахъ по два года. Лѣнтяй — это названіе часто прилагалось бы къ нему, если бы его горячая натура могла быть заподозрѣна въ сонливости, всегда сопровождающей настоящую лѣность. Его прозвали вѣтромъ, опіемъ, вспышкою. Но почему же онъ лѣнился? Начнетъ онъ уроки учить, а отецъ въ это время треснетъ кого-нибудь изъ своихъ учениковъ, тотъ разревется, — глядишь, Порфирій покраснѣетъ, заткнетъ уши, броситъ книгу и бѣжитъ во дворъ. Тамъ игра, смѣхъ, его приглашаютъ въ бабки играть, — заиграется онъ, а вечеръ идетъ къ концу.

— Что ты, Порфирушка, все бѣгаешь, не учишься? — упрекнетъ его мать.

— Не могу я учиться, когда въ домѣ стонъ стоитъ. Чего отецъ-то зря мальчишекъ забиваетъ? — отвѣчаетъ Порфирій.

— Да ты вниманья не обращай на это, — совѣтуетъ мать.

— А ты, мамка, зачѣмъ по вечерамъ плачешь? Нешто не отъ того тебѣ горько, что въ домѣ у насъ Содомъ? Нешто не оттого ты вонъ то во щи соль забудешь положить, то въ комодъ вмѣсто шкапа чашки ставишь.

Мать вздыхаетъ.

— Посмотрѣлъ бы я, много ли бы ты научилась, если бъ тебя на мое мѣсто засадить, — говорилъ сынъ.

— Умный ты, на все у тебя отвѣтъ найдется, — усмѣхается и въ то же время вздыхаетъ мать. — А учиться надо, голубчикъ, надо.

— Самъ я это знаю!

Воскресный вечеръ приходить, и снова мать съ сыномъ сидятъ у огня, сынъ снова читаетъ ей книги и говорить съ нею, но теперь онъ учитъ ее: онъ передаетъ ей слышанное отъ учителей, разсказываетъ, за что били насъ французы, и мать чутко слушаетъ; ей становится веселѣе, и у нея является какая-то бодрость, та бодрость, которая дѣлала ее прекрасною въ дѣвическіе годы. Иногда разговоры смолкнуть, мать и сынъ задумчиво глядятъ на огонь, и носятся въ ихъ головахъ какія-то свѣтлыя думы.

— Теперь я счастлива, — задумчиво шепчетъ мать. — Учись, голубчикъ, Меня учи…

Сынъ удивленными глазами смотритъ на мать; онъ еще и не сознавалъ, что онъ учитъ, ее, а, она уже поняла это и увлекалась мыслью, что и она будетъ что-нибудь знать.

— Помнишь, сколько ты за меня отъ отца терпѣла? — спрашиваетъ. сынъ нѣжнымъ голосомъ, вспоминая, какъ мать защищала его…

— Богъ съ нимъ, со старымъ житьемъ! — произноситъ мать и проводить, рукой по волосамъ сына, а тутъ бѣжитъ кто-нибудь изъ младшихъ ребятишекъ и кричитъ:.

— Мама, мама, мнѣ игьюшку подалили!

Ночь наступаетъ мирно…

Шелъ Порфирію семнадцатый годъ. Въ это время портной, уже перенесшій мастерскую, изъ маленькой квартиры въ большую, задумалъ открыть еще. большую мастерскую и прихватилъ третью квартиру. Денегъ у него скопилось не мало, подряды вывезли его на хорошую дорогу. Мало и рѣдко онъ пилъ, теперь онъ называлъ; питье желаньемъ «побаловаться», но оно уже не было необходимостью забыться отъ горя. Жену онъ уже не билъ, рѣдко билъ и мальчишекъ, хотя иногда и давалъ имъ мимоходомъ тумака. Фигура его сдѣлалась степенною; глаза, горѣвшіе прежде лихорадочнымъ блескомъ отъ страсти, отъ недовольства жизнью, отъ гнѣва, стали спокойнѣе, холоднѣе, лукавѣе, и зорко высматривали… человѣка. Низко гнулась его спина передъ всѣми, кто стоялъ выше его или кого можно было провести. Холодно выпрямлялся онъ передъ просителемъ, передъ должникомъ, и на всѣ мольбы сухо отвѣчалъ:

— Всѣмъ ѣсть хочется!

«Изъ, прошенья шубы не сошьешь», «слезами сытъ не будешь», «всѣхъ покойниковъ не оплачешь», «не, побожишься — не продашь», и тому подобныя фразы пошли въ ходъ, и говорились онѣ съ добродушно-лукавою улыбкою. Теперь «большой домъ» въ лицѣ своихъ жильцовъ кланялся въ поясъ Александру Ивановичу; теперь «большой домъ» боялся говорить дурно объ Александрѣ Ивановичѣ; теперь Александръ Ивановичъ глядѣлъ съ презрѣньемъ на «большой домъ» и словно вызывалъ его на бой: «ну, говори, что ты про меня, подлецъ, знаешь?» Въ это время умерла барыня Глаши, а молодой баринъ отказался платить за Порфирія въ гимназію. Приходилось окончить годъ ученья и выйти изъ пятаго класса. Порфирій сталъ просить отца платить за него въ теченіе этихъ двухъ лѣтъ.

— Видно, и кошкѣ поклонишься иногда въ ножки, — усмѣхнулся отецъ. — Нѣтъ, братъ, довольно учености набираться, умъ за разумъ зайдетъ. Посмотри-ка на нашихъ ученыхъ купчиковъ, все пьяницы; что отцы нажили, то они прожили. Сволочь!.. Теперь ты можешь у меня дѣломъ заняться, а мнѣ другихъ дѣтей грамотѣ обучить надо.

— Я буду ихъ учить, только платите за меня, — просилъ Порфирій. — Я все готовъ дѣлать.

— Смѣшной ты человѣкъ! Много ли времени будетъ у тебя оставаться отъ ученья на дѣло и за что же я тратиться буду?

— Да вѣдь я же буду учить дѣтей, книги вамъ вести…

— Ну, эти дѣла и за харчи всякій согласятся вести, — усмѣхнулся отецъ. — Махни я рукой, такъ студентишки-оборванцы сотнями набѣгутъ, ѣсть-то и имъ, чай, хочется. А ты, баринъ, больно дорого свой трудъ цѣнишь… Тебя, пожалуй, и одѣвать надо?

Началась одна изъ страшныхъ, скорбныхъ сценъ. Поднялась грязь упрековъ, воспоминаній, обличеній и брани. Насмѣшки отца и ѣдкія фразы юноши-сына слились въ одинъ какой-то адски-мучительный и безобразный по своей безчеловѣчности хоръ.

— Такъ живите же вы одни со своими деньгами; я найду гдѣ-нибудь кусокъ хлѣба, — воскликнулъ сынъ.

— Не видалъ я что-то, чтобы хлѣбъ на улицахъ валялся, а впрочемъ, поищи, баринъ, можетъ, ты и счастливый, — усмѣхнулся отецъ.

— Да ты лучше избилъ бы меня, чѣмъ издѣваться надо мною! — вырвался стонъ изъ груди сына.

Глаза отца сверкнули на мигъ и потухли снова.

— Зачѣмъ бить, Порфирій; вольному водя, спасенному рай… Хочешь особнякомъ жить — живи; придешь ко мнѣ — милости просимъ… Ты вотъ теперь все кулаки сжималъ, а ты кулакомъ стѣны не прошибешь, ты проси; знаешь: просите и дастся вамъ!

— Онъ и просилъ тебя, Александръ Ивановичъ, — послышался неожиданно женскій голосъ. — Только если кулакомъ стѣны не прошибешь, такъ и просьбой не много изъ нея сдѣлаешь… Стыдно тебѣ, да и грѣхъ…

Упрекъ бьылъпроизнесенъ ровнымъ, тихимъ голосомъ, но Александръ Ивановичъ поблѣднѣлъ.

— Сынъ горячъ, но тебя не ударитъ, — продолжала жена все тѣмъ же тономъ. — А вѣдь ты, когда горячъ быкъ, такъ ты людей въ гробъ заколачи…

— Полно, Глафира Николаевна, что про старое говорить, — торопливо перебилъ Александръ Ивановичъ. Его, точно каленое желѣзо, жгли простыя слова жены и ея убійственно спокойный тонъ. — Я не могу заплатить за него, потому что другихъ дѣтей обучать надо. Или тебѣ эти не милы, только онъ милъ?

— Ты вѣдь и не думаешь этого, — просто отвѣтила жена.

Мужъ отвернулся. Порфирій вышелъ изъ комнаты, махнувъ рукою. Порфирій пошелъ къ инспектору гимназіи спросить, не можетъ ли тотъ, доставить ему уроковъ. Инспекторъ любилъ Приснухина, но помочь ему не могъ: уроковъ не было на примѣтѣ. Инспекторъ обѣщалъ доставить ихъ своему любимцу зимою, а теперь предложилъ написать письмо къ его отцу и усовѣстить врага.

— Нѣтъ, не пишите; онъ только осмѣетъ васъ, — отвѣтилъ Порфирій.

— Какъ осмѣетъ? — изумился инспекторъ.

— Да такъ; скажетъ, что на чужія деньги у всѣхъ глаза горятъ, что въ чужомъ карманѣ всѣ считать умѣютъ.

Инспекторъ задумался и обѣщалъ хлопотать, чтобы Порфирія по бѣдности избавили отъ взноса платы. Возвращаясь домой, Порфирій встрѣтился съ отставнымъ дьячкомъ-читальщикомъ, читавшимъ псалтырь и надъ тѣломъ Семена Мартыновича. Юношу озарила какая-то мысль.

— А что, взяли бы вы меня къ себѣ, если бы я сталъ пѣть въ хорѣ вашего сына или читать съ вами по покойникамъ? — спросилъ онъ.

— Отчего не взять, — отвѣтилъ дьячокъ. — Сходи, поговори съ Васькой.

Порфирій пошелъ къ Васькѣ, къ сыну дьячка, регенту пѣвчихъ, нанимавшихся къ кому угодно на свадьбы и на похороны и пѣвшихъ въ одной изъ ближайшихъ отъ «большого» дома церквей. Квартира регента Богословскаго находилась на чердакѣ. Тамъ Порфирій засталъ юнаго хозяина, какую-то отвратительную женщину и водку; въ углу, свернувшись клубкомъ, спалъ на дырявой шинелишкѣ одинъ изъ маленькихъ пѣвчихъ и изрѣдка почесывался, вѣроятно, обороняясь отъ клоповъ. Регентъ былъ полупьянъ. Объясняться было почти невозможно, но надежда на принятіе въ число пѣвчихъ была, такъ какъ хозяинъ радушно предложилъ гостю водки и, хлопнувъ его по плечу, сказалъ:

— Поступай-ка, братъ, къ намъ въ хортъ. Ты вѣдь лихо поешь!.

Женщина отъ чего-то захихикала. Порфирію стало гадко, а въ головѣ, между тѣмъ, промелькнула мысль: авось, привыкну! Поздно вечеромъ вернулся онъ домой и легъ спать. На слѣдующій день, — это было воскресенье, — онъ снова видѣлся съ Богословскими и пошелъ посмотрѣть на бывшую въ домѣ покойницу, словно желая убѣдиться, можетъ ли онъ сдѣлаться читальщикомъ. Покойница эта была Скрипицына. Здѣсь онъ встрѣтилъ Варю, разговаривавшую съ нѣмкою. Порфирій вспомнилъ встрѣченную имъ вчера у Богословскаго женщину и не удержался отъ вмѣшательства въ дѣло, отвелъ Варю, отъ нѣмки. Этимъ онъ возобновилъ или, лучше сказать, началъ знакомство съ Варею, такъ какъ они почти забыли другъ друга въ послѣдніе два года. Оба они изъ дѣтей превратились въ молодыхъ людей: она сдѣлалась дѣвушкою, готовою идти хоть подъ вѣнецъ, у него пробивался тонкій пухъ надъ верхней губой. Изъ квартиры Скрипицыной онъ пробрался домой въ свою каморку и сталъ связывать нѣкоторыя изъ своихъ вещей. Мысль объ оставленіи родного гнѣзда не покидала его. Юность, самонадѣянность, чуткость къ обидамъ, — все вмѣстѣ толкало его отсюда, а вѣра, въ свои еще неиспытанныя, но свѣжія силы обольщала надеждой на будущее, на возможность бороться съ судьбой. Но куда идти? Все чужія, незнакомыя, непривѣтливыя лица. У Богословскихъ грязь… Что-жъ, что грязь? Надо испытать, перенести все. Узелокъ былъ связанъ. Порфирій осмотрѣлъ свою каморку и вздохнулъ. Тутъ пережилось не одно горе, были и счастливые часы… Вотъ на стѣнѣ, надъ постелью, выцарапанъ какой-то стишокъ, сочиненный въ день рожденія матери самимъ Порфиріемъ въ подраженіе Кольцову; вотъ комодъ съ замыкающимися ящиками, подаренный тоже матерью, здѣсь прятались отъ меньшихъ братьевъ и сестеръ любимыя книги, картинки, купленныя на деньги матери, и все это связано съ ея именемъ, съ ея любовью. И вдругъ бросить ее, бросить въ воскресный вечеръ, когда она, вѣрно, сидитъ у огня и ждетъ сына! Нѣтъ, нѣтъ, это. невозможно! Порфирій бросился въ комнату, гдѣ обыкновенно сидѣла, мать, и, отворивъ двери, остановился на порогѣ. Мать, спокойная, кроткая, сидѣла у огня; у ея ногъ играло двое дѣтей, третій ребенокъ спалъ на колѣняхъ.

— А я все тебя: поджидала, — проговорила она, не поворачивая головы и узнавъ сына по: походкѣ. — Я придумала, какъ устроить дѣло. Все пойдетъ хорошо.

Порфирій съ поникшей головой и опущенными глазами приблизился къ ней и остановился передъ нею, спиной къ огню, такъ что она почти не могла разсмотрѣть его лица.

— У меня есть деньги, — продолжала она. — Я ихъ копила для всѣхъ васъ. Теперь я пущу ихъ въ оборотъ, открою магазинъ, стану платья шить на заказъ. Ты будешь жить и учиться на мои деньги. Вѣдь тебѣ тяжело оставить гимназію?

— Я бы и не оставилъ ее! Никогда, никогда не оставилъ бы! — вырвалось восклицаніе у сына.

— Такъ ты, вѣрно, тоже придумалъ что-нибудь, — просто замѣтила мать. — Скажи, что? Можетъ-быть, по-твоему удобнѣе сдѣлать…

Сынъ еще ниже опустилъ голову и молчалъ.

— Что же, голубчикъ? — подняла мать на сына свои глаза.

— Матушка, я уйти хотѣлъ, — опустился онъ на колѣни передъ нею и положилъ свою голову около спавшаго на ея рукахъ ребенка.

— Дитя, дитя! — проговорила мать, и въ ея глазахъ сверкнула слеза.

Наступило продолжительное молчаніе.

— А еще меня училъ, — улыбалась черезъ нѣсколько минутъ мать. — Хорошъ учитель, бѣжать хотѣлъ! Кто же бы съ ученицей-то остался? Что бы она стала безъ тебя дѣлать?..

— Нечему мнѣ тебя учить, — прошепталъ сынъ, все еще не отнимая головы отъ колѣней матери.

Воскресный вечеръ шелъ къ концу. Мать и сынъ вели серьезные разговоры. Они впервые сознавали, что они, словно по ошибкѣ, заброшены въ этотъ домъ; что она не похожа на жену, а онъ не похожъ на сына портного; что они стоятъ выше; что ихъ подняло что-то надъ этой сферой самодурства, пьянства, торгашества, черствой мѣщанской морали и мѣщанскихъ наслажденій. Они поняли, что они стоятъ не въ отношеніяхъ матери и сына, но въ отношеніяхъ брата и сестры, испытавшихъ одно и то же общее горе, общія притѣсненія и общія радости. Они были вполнѣ счастливы и даже не подозрѣвали, что это счастье будетъ смѣшно людямъ, что оно погибнетъ или, по крайней мѣрѣ, его будутъ стараться губитъ люди въ чаду своихъ глубокихъ соображеній. Вечеръ кончился. Порфирій вошелъ въ свою каморку и осмотрѣлся, какъ будто онъ вернулся сюда послѣ десятилѣтняго отсутствія, и каждая вещь здѣсь казалась ему теперь еще милѣе, еще дороже, чѣмъ прежде; онъ впервые понялъ, что значитъ родное гнѣздо.

На слѣдующій день онъ зашелъ къ Ардальону.

— Вонъ ты съ Варькой всякій день раскланивался въ окно, — сказалъ онъ пріятелю:- а что бы теперь пройти въ ней, да помочь ей. Ее вонъ нѣмка къ себѣ жить сманиваетъ.

— Какая нѣмка? — спросилъ Ардальонъ.

Порфирій началъ разсказывать. Ардальонъ ничего не понималъ.

— Эхъ ты, младенчество горемычное, — промолвилъ Порфирій.

Ему щемило сердце за участь Вари; онъ думалъ, что ей такъ же горько покидать квартиру Скрипицыной, какъ было трудно ему покинуть свой уголъ. Онъ не зналъ, что у Вари не было родного гнѣзда, родныхъ сердцу воспоминаній, связанныхъ съ какими-нибудь вещами, не понималъ, что она равно холодно смотрѣла на всѣхъ и готова была идти за первымъ встрѣчнымъ, если онъ возьметъ ее съ собою.

Черезъ нѣсколько времени на стѣнѣ «большого дома» появилась пятнадцатая вывѣска съ надписью: «Моды и Платья, Modes et Robes»; вывѣска жалась къ выѣѣскѣ портного, но нарисованная на ней рука указывала на отдѣльную дверь, не имѣвшую, повидимому, ничего общаго съ мастерской портного; почти въ то же время въ ленныхъ владѣніяхъ Порфирій встрѣтился съ новыми жильцами, можетъ-быть, немного знакомыми и намъ.