Возмущение Ислама

Шелли Перси Биши

Возмущение Ислама (Лаон и Цитна).

Поэма написана в 1817 году. В первом варианте она называлась "Лаон и Цитна, или Возмущение Золотого города. Видение девятнадцатого века", но по причинам нелитературным Шелли поменял название на "Возмущение ислама" и несколько переделал текст. Если определять жанр поэмы, то, скорее всего, это социальная утопия, навеянная Французской революцией.

В этой поэме, пожалуй, впервые английская поэзия подняла голос в защиту равноправия женщин. Для Шелли, поэта и гражданина, эта проблема была одной из важнейших.

К сожалению, К. Бальмонт не сохранил в переводе Спенсерову строфу (абаббвбвв, первые восемь строк пятистопные, девятая — шестистопная), которой написана поэма Шелли, оправдывая себя тем, что, упростив ее, он "получил возможность не опустить ни одного образа, родившегося в воображении Шелли". Дальше Бальмонт пишет: "Считаю, кроме того, нужным прибавить, что мне, как и многим английским поклонникам Шелли, спенсеровская станса представляется малоподходящей условиям эпической поэмы: наоборот, она удивительно подходит к поэме лирической "Адонаис"…"

Л. Володарская

Лаон и Цитна, или Возмущение Золотого города. Видение девятнадцатого века

ПРЕДИСЛОВИЕ

Поэма, ныне предлагаемая мною миру, представляет из себя попытку, от которой я вряд ли могу ожидать успеха, в которой писатель с установившейся славой мог бы потерпеть неудачу, не причинив себе этим никакого посрамления. Это опыт касательно природы общественного духа, имеющий целью удостовериться, насколько еще, при тех бурях, которые потрясли нашу эпоху, среди людей просвещенных и утонченных, сохранилась жажда более счастливых условий общественной жизни, моральной и политической. Я старался соединить в одно целое напевность размерной речи, воздушные сочетания фантазии, быстрые и тонкие переходы человеческой страсти — словом, все те элементы, которые существенным образом составляют Поэму, и все это я хотел посвятить делу широкой и освободительной морали: мне хотелось зажечь в сердцах моих читателей благородное воодушевление идеями свободы и справедливости, ту веру и то чаяние чего-то благого, которых ни насилие, ни искажение, ни предрассудок не могут совершенно уничтожить в человечестве.

Для этой цели я избрал историю человеческой страсти в ее наиболее всеобщей форме, историю, перемешанную с волнующими и романтическими приключениями и взывающую, вопреки всем искусственным мнениям и учреждениям, ко всеобщим влечениям каждого человеческого сердца. Я не делал попытки восхвалять с помощью правил и систематических доказательств те внутренние побуждения, которым я хотел бы доставить торжество, взамен побуждений, ныне управляющих человечеством. Я хотел бы только возбудить чувства таким образом, чтобы читатель мог увидеть красоту истинной добродетели и был подвигнут к тем исследованиям, которые привели меня к моему нравственному и политическому кредо, являющемуся также догматом самых возвышенных умов мира. Поэма, таким образом, — за исключением первой Песни, чисто вводной, — является повествовательной, не дидактической. Это смена картин, в которых изображены рост и преуспеяния отдельного ума, стремящегося к совершенству и полного любви к человечеству; его старания утончить и сделать чистыми самые дерзновенные и необычные порывы воображения, разумения и чувств; его нетерпение при виде "всех угнетений, свершенных под солнцем", его стремление пробудить общественные чаяния и, просветительным путем, улучшить человечество; быстрые результаты такого стремления, приведенного к осуществлению: пробуждение великого народа, погрязшего в рабстве и низости, к истинному чувству нравственного достоинства и свободы; бескровное низложение притеснителей с трона и разоблачение ханжеских обманов, которыми эти люди были вовлечены в подчиненность; спокойствие торжествующего патриотизма и всеобъемлющая терпимость озаренного благоволением, истинного человеколюбия; вероломство и варварство наемных солдат; порок как предмет не кары и ненависти, а доброты и сострадания; предательство тиранов; заговор Мировых Правителей и восстановление чужеземным оружием изгнанной Династии; избиение и истребление Патриотов и победа установленной власти; последствия законного утеснения, гражданская война, голод, чума, суеверие и крайнее погашение семейных чувств; судебное убиение защитников Свободы; временное торжество гнета, этот верный залог конечного и неизбежного его падения; переходный характер невежества и заблуждения и вечная неизменность гения и добродетели. Таково в общих очертаниях содержание Поэмы. И, если возвышенные страсти, которыми я хотел отметить это повествование, не возбудят в читателе благородного порыва, пламенной жажды совершенства, глубокого и сильного интереса, которые связаны со столь благородными желаниями, пусть эта неудача не будет отнесена на счет естественного отсутствия в человеческом сердце сочувствия к таким высоким и воодушевляющим замыслам. Кому же, как не Поэту, надлежит сообщать другим наслаждение и воодушевление, проистекающие из таких образов и чувств, присутствие которых в его уме составляет одновременно и его вдохновение, и его награду!

Паника, подобно эпидемическому исступлению, охватившая все классы общества во время излишеств, сопровождавших Французскую революцию, мало-помалу уступает место здравому смыслу. Теперь уже более не верят, что целые поколения людей должны примириться с злополучным наследием невежества и нищеты лишь потому, что представители одной из наций, которая в течение столетий была порабощена и одурачена, не были в состоянии вести себя с мудростью и спокойствием свободных людей, когда некоторые из их оков частью распались. То, что поведение этих людей не могло быть отмечено не чем иным, как свирепостью и безрассудством, представляет из себя исторический факт, служащий наибольшею хвалою свободе и показывающий ложь во всем отвратительном ее безобразии. В потоке человеческих вещей есть некое течение, которое относит потерпевшие крушение людские надежды в верную гавань, после того как бури отшумели. Мне кажется, те, что живут теперь, пережили эпоху отчаяния.

Французская революция может быть рассматриваема как одно из тех проявлений общего состояния чувств среди цивилизованного человечества, которые создаются недостатком соответствия между знанием, существующим в обществе, и улучшением или постепенным уничтожением политических учреждений. 1788 год можно принять как эпоху одного из наиболее важных кризисов, созданных подобными чувствами. Влечения, связанные с этим событием, коснулись каждого сердца. Наиболее великодушные и добрые натуры участвовали в этих влечениях наиболее широким образом. Но осуществить в той степени ни с чем не смешанное благо, как этого ждали, было невозможно. Если бы Революция была преуспеянием во всех отношениях, злоупотребления власти и суеверие наполовину утратили бы свои права на нашу ненависть, как цепи, которые узник мог разъять, едва шевельнув своими пальцами, и которые не въедаются в душу ядовитою ржавчиной. Обратное враждебное течение, вызванное жестокостями демагогов, и восстановление последовательных тираний во Франции были ужасны, и самые отдаленные уголки цивилизованного мира это почувствовали. Могли ли внимать доводам рассудка те, кто стонали под тяжестью несчастий бедственного общественного состояния, благодаря которому одни разгульно роскошествуют, а другие, голодая, нуждаются в куске хлеба? Может ли тот, кого вчера топтали как раба, внезапно сделаться свободомыслящим, сдержанным и независимым? Это является лишь как следствие привычного состояния общества, созданного решительным упорством и неутомимою надеждой и многотерпеливым мужеством, долго во что-нибудь верившим, и повторными усилиями целых поколений, усилиями постепенно сменявшихся людей ума и добродетели. Таков урок, п реподанный нам нынешним опытом. Но при первых же превратностях чаяний на развитие французской свободы пылкое рвение к добру перешло за пределы разрешения этих вопросов и на время погасло в неожиданности результатов. Таким образом, многие из самых пламенных и кротко настроенных поклонников общественного блага были нравственно подорваны тем, что частичное неполное освещение событий, которые они оплакивали, явилось им как бы прискорбным разгромом их заветных упований. Благодаря этому угрюмость и человеконенавистничество сделались отличительною чертою эпохи, в которую мы живем, утешением разочарования, бессознательно стремящегося найти утоление в своенравном преувеличении собственного отчаяния. В силу этого литература нашего века была запятнана безнадежностью умов, ее создавших. Метафизические изыскания, равно как исследования в области нравственных вопросов и политического знания, сделались не чем иным, как тщетными попытками оживить погибшие суеверия {Я должен сделать исключение для Academical Questions сэра В. Дрюммонда — том крайне острой и мощной метафизической критики.}, или софизмами, вроде софизмов Мальтуса, рассчитанными на то, чтобы у баюкивать притеснителей человечества, шепча им о вечном торжестве {Достопримечательно, как знак оживления общественных чаяний, что мистер Мальтус в позднейших изданиях своего сочинения, приписывает нравственному воздержанию безграничную власть над принципом народонаселения. Эта уступка отвечает на все последствия его системы, неблагоприятные для человеческого преуспеяния, и превращает опыт о народонаселении в изъяснительную иллюстрацию к неоспоримости общественной справедливости.}. Наши беллетристические и политические произведения омрачились той же смертной печалью. Но, как мне кажется, человечество начинает пробуждаться от своего оцепенения. Я чувствую, думается мне, медленную, постепенную, молчаливую перемену. В этой уверенности я и написал данную поэму.

Я не притязаю на состязательство с нашими великими современными Поэтами. Но я не хочу также и идти по следам кого бы то ни было из моих предшественников. Я старался избежать подражаний какому-либо стилю языка или стихосложения, свойственному оригинальным умам, с которыми стиль этот причинно связан, — имея в виду, чтобы то, что я создал, пусть даже оно не имеет никакой ценности, было все же совершенно моим. Я не позволил также какой-нибудь чисто словесной системе отвлечь внимание читателя от достигнутого мной интереса, каков бы он ни был, и обратить это внимание на собственную мою замысловатость в изобретательности. Я просто облек мои мысли таким языком, который мне казался наиболее явным и подходящим. Кто сроднился с природой и с самыми прославленными созданиями человеческого ума, тот вряд ли ошибется, следуя инстинкту, при выборе соответствующей речи.

Есть некоторое воспитание, особенно подходящее для Поэта, воспитание, без которого гений и впечатлительность вряд ли совершат полный круг своих способностей. Конечно, никакое воспитание не уполномочит на это наименование ум тупой и ненаблюдательный или ум хотя бы не тупой и способный к наблюдательности, но такой, что в нем пути между мыслью и выражением засорены или закрыты. Насколько моим уделом было принадлежать к тому или к другому разряду, я не знаю. Я стремлюсь к тому, чтобы быть чем-нибудь лучшим. Случайные обстоятельства моего воспитания благоприятствовали этой честолюбивой мечте. Я с детства сроднился с горами, и с озерами, и с морем, и с уединением лесов: Опасность, играющая на краю пропастей, была моей сверстницей. Я проходил по ледникам Альп и жил под взором Монблана. Я скитался среди отдаленных равнин. Я плыл по течению могучих рек и видел, как солнце восходит и заходит и как выступают звезды, меж тем как я плыл и ночью и днем по быстрому потоку среди гор. Я видел людные города и наблюдал, как страсти возникают, и распространяются, и падают, и меняются среди нагроможденных множеств людей. Я видел сцену самых явных опустошений тирании и войны, города и деревни, превратившиеся в разъединенные небольшие группы черных домов, лишенных кровли, видел, как нагие их обитатели сидят, голодные, на своих опустелых порогах. Я говорил с ныне живущими гениями. Поэзия Древней Греции, и Рима, и современной Италии, и нашей собственной страны была для меня, как внешняя природа, страстью и наслаждением. Таковы источники, из которых я извлек материалы для сценической обстановки моей Поэмы. Я рассматривал Поэзию в самом широком смысле; я читал Поэтов, и Историков, и Метафизиков {В этом смысле в создании вымысла может быть известное усовершенствование, несмотря на нередкое утверждение защитников человеческого преуспеяния, будто этот термин, усовершенствование, применим только к науке.}, сочинения которых были мне доступны; я смотрел на прекрасную и величественную панораму земли как на общий источник тех элементов, соединять которые в одно целое и различным образом сочетать есть удел Поэта. Однако опыт и чувства, мною указываемые, сами по себе не делают еще людей поэтами, а только предуготовляют их, чтобы они могли быть слушателями поэтов существующих. Насколько я буду признан обладателем этой другой, более существенной принадлежности Поэзии, способности пробуждать в других ощущения, подобные тем, что оживляют мое собственное сердце, этого, говоря чистосердечно, я совершенно не знаю; и об этом я, с полной готовностью покориться, буду судить по впечатлению, произведенному на тех, к кому я теперь обращаюсь.

Как я уже говорил, я старался избегнуть подражания какому-либо из современных стилей. Но между всеми писателями какой-либо данной эпохи должно быть известное сходство, не зависящее от их собственной воли. Они не могут уклониться от подчинения общему влиянию, проистекающему из бесконечного сочетания обстоятельств, относящихся к эпохе, в которую они живут, хотя каждый из них до известной степени является созидателем того самого влияния, которым проникнуто все его существо. Таким образом, трагические поэты эпохи Перикла, итальянские возродители древнего знания, могучие умы нашей собственной страны, наследовавшие Реформации, переводчики Библии, Шекспир, Эдмунд Спенсер, драматурги Елизаветинской эпохи и лорд Бэкон, более холодные души следующего периода — все они имеют сходство между собою, хотя они отличаются друг от друга. При таком порядке вещей Форд не более может быть назван подражателем Шекспира, чем Шекспир подражателем Форда. Между двумя этими людьми было, может быть, немного других точек соприкосновения, кроме всеобщего и неизбежного влияния их эпохи. Это именно то влияние, от которого не властен ускользнуть ни самый ничтожный писака, ни самый возвышенный гений какого бы то ни было времени; уклониться от такого влияния не пытался и я.

Я выбрал для своей Поэмы спенсеровскую стансу — размер необыкновенно красивый — не потому, что я считаю ее более тонким образцом поэтической гармонии, чем белый стих Шекспира и Мильтона {Мильтон стоит одиноко в эпохе, которую он озарял.}, а потому, что в области последнего нет места для посредственности: вы или должны одержать победу, или совершенно пасть. Этого, пожалуй, должен был бы желать дух честолюбивый. Но меня привлекала также блестящая пышность звука, которой может достигнуть ум, напитанный музыкальными мыслями, правильным и гармоническим распределением пауз в этом ритме. Есть, однако, места, где я потерпел в своей попытке полную неудачу, одно место я прошу читателя рассматривать как простую ошибку, ибо в середине стансы я, неосмотрительным образом, оставил александрийский стих.

Но как в этом, так и в других отношениях я писал без колебания. Это истинное несчастье нашего времени, что современные писатели, совершенно не думая о бессмертии, необыкновенно чувствительны к временным похвалам и порицаниям. Они пишут и в то же время трепещут разных обозрений, которые как будто у них перед глазами. Подобная система критики возникла в тот оцепенелый промежуток времени, когда поэзии вовсе не было. Лонгин не мог быть современником Гомера, ни Буало современником Горация. Но такой род критики никогда и не притязал на утверждение своих приговоров как таковых: эта критика, нимало не похожая на истинное знание, не предшествовала мнению людей, а всегда следовала за ним, она хотела бы даже и теперь, ценой своих ничтожных похвал, подкупить некоторых из величайших наших поэтов, чтобы они наложили добровольные оковы на свою фантазию и сделались бессознательными соучастниками в ежедневном убиении каждого гения, не столь стремительного или не столь счастливого, как они. Я старался поэтому писать так, как писали, по моему представлению, Гомер, Шекспир и Мильтон, с крайним пренебрежением к безымянным осуждениям. Я уверен, что клевета и искажение моих мыслей могут вызвать во мне соболезнование, но не могут нарушить мой покой. Я уразумею выразительное молчание тех проницательных врагов, которые не осмеливаются говорить сами. Из оскорблений, поношений и проклятий я постарался извлечь те увещания, которые могут содействовать исправлению каких бы то ни было несовершенств, открытых подобными осудителями в моем первом серьезном обращении к публике. Если бы известные критики были столь же ясновидящи, как они злостны, сколько благого можно было бы извлечь из их злобных писаний. При данном порядке вещей, боюсь, я буду достаточно лукавым, чтобы позабавиться их дрянными ухищрениями и их хромыми нападками. Если публика решит, что мое произведение не имеет ценности, я преклонюсь пред трибуналом, от которого Мильтон получил свой венец бессмертия, и постараюсь, если только буду жить, найти в этом поражении силу, которая подвигла бы меня в новую попытку мысли, уже не лишенную ценности. Я не могу представить, чтобы Лукреций, когда он размышлял над поэмой, идеи которой до сих пор еще составляют основание нашего метафизического знания и красноречию которой дивилось человечество, писал ее и в то же время боялся осуждения наемных софистов, подкупленных грязными и суеверными аристократами Рима. Лишь в тот период, когда Греция была пленена и Азия сделалась данницей республики, почти уже склонявшейся к рабству и разрушению, толпа сирийских пленников, слепо поклонявшихся своей бесстыдной Астарот, и недостойные преемники Сократа и Зенона нашли себе свое неверное пропитание в том, что, под названием вольноотпущенников, способствовали порокам и тщеславностям великих. Эти злосчастные были опытны в искусстве защищать набором поверхностных, но приемлемых софизмов презрение к добродетели, являющееся уделом рабов, и веру в чудеса, эту гибельнейшую замену благоволения в умах людей. Неужели на неодобрение подобного сорта людей мудрый и возвышенный Лукреций смотрел с благодетельным страхом? Последний и, быть может, самый малый из тех, кто пошел по его дороге, с презрением отвернулся бы от жизни при таких условиях.

Я работал над предполагаемой Поэмой полгода с небольшим. В течение этого периода я предавался осуществлению своего замысла с неустанным рвением и воодушевлением. По мере того как моя работа продвигалась вперед, я подвергал ее самой внимательной и серьезной критике. Я охотно предал бы ее гласности с тем совершенством, которое, говорят, дается долгой работой и пересмотром. Но я нашел, что, если бы этим путем я выиграл что-нибудь в точности, я много потерял бы в свежести и силе образов и языка, в их прямой непосредственности. И хотя внешняя работа над Поэмой продолжалась не более шести месяцев, мысли, вложенные в нее, медленно накоплялись в течение многих лет.

Я высказываю уверенность, что читатель тщательно будет различать те мнения, которые, как драматическая принадлежность, изъясняют изображаемые характеры, от тех мыслей, которые принадлежат лично мне. Так, например, я нападаю на ошибочное и унизительное представление о Верховном Существе, которое оставили себе люди, но я не нападаю на само Верховное Существо. То мысленное утверждение, которое некоторые суеверия, выведенные мною на сцену, поддерживают касательно Божества, оскорбительное для Его благоволения, весьма отличается от моего. Точно так же, взывая к великой и важной перемене в области Бога, оживляющего общественные учреждения человечества, я избегал всякого потакания тем насильственным и зловредным страстям нашей природы, которые всегда наготове, чтобы смешаться и перепутаться с самыми благодетельными нововведениями. Здесь нет места отмщению, или Зависти, или Предубеждению. Везде прославляется только Любовь, как единственный закон, долженствующий управлять нравственным миром.

В личном поведении моего героя и моей героини есть обстоятельство, которое введено с целью пробудить читателя из оцепенения обычной повседневности. Моим намерением было прорвать кору тех изношенных мнений, на которых зыблются некоторые установления. Я воззвал поэтому к наиболее всеобщему из чувствований и сделал попытку усилить нравственное чувство, возбранив ему истреблять свою энергию в стараниях избегать действий, которые представляют из себя лишь условные преступления. Истинных добродетелей так мало именно потому, что существует такое множество искусственно созданных пороков. Только те чувства, которые полны благоволения или зложелательства, являются по существу добрыми или злыми. Указываемое мною обстоятельство было, впрочем, введено мною главным образом для того, чтобы приучить людей к тому милосердию и к терпимости, которые имеют наклонность возникать при созерцании обычаев, значительно отличающихся от наших. На самом деле ничто не может быть столь зловредным по своим последствиям, как многие действия, невинные сами по себе и привлекающие на отдельных людей слепое презрение и бешенство толпы {Чувства, связанные с этим обстоятельством и ему присущие, не имеют.}.

Посвящение

К Мэри

Теперь мой летний труд окончен, Мэри. С тобой я вновь, приют сердечный мой, Как Рыцарь Фей, своей послушный вере, С добычею вернувшийся домой, С добычей для дворца его Царицы: Не презри, если я мою звезду, Сокрытую как бы во мгле темницы, С твоею слил, когда я только жду, Что, может быть, я встречу луч привета, Тогда как ты — Дитя любви и света.

Окончен труд, что у тебя часов Так много отнял, — он перед тобою! Не в тишине задумчивых лесов, Где ветви, встретясь, вьются пеленою, Не там, где в полнозвучном забытьи Журча, стремятся волны водопада, Не между трав, где для моей ладьи Затон был тиши, вспыхнет мне отрада, Но близ тебя, души моей звезда, Где сердцем в эти дни я был всегда.

Мечтой ласкал я светлые деянья, Когда впервые с мира спала тень. Проснулся дух. Я помню обаянье. То был веселый свежий майский день. Я шел меж трав, они в лучах блестели. Я плакал, сам не зная почему, Из ближней школы крики долетели, Мир звуков, чуждых сердцу моему, Враждебный ропот боли и обманов, Скрипучий смех насильников, тиранов.

И, руки сжав, я посмотрел вокруг, Но слез моих никто не мог заметить, Я был один, кругом был светлый луг, И, не боясь насмешку взора встретить, Воскликнул я: "Хочу я мудрым быть, Свободным, кротким, нежным, справедливым, Не в силах я ни видеть, ни забыть, Что сильный может злым быть и счастливым". И я решил быть твердым навсегда, И кротким я и смелым стал тогда.

И стал я накоплять с того мгновенья Познанья из запретных рудников, К тиранам полон был пренебреженья, Не принимал мой ум пустых их слов, И для души, в тех горницах сокрытых, Себе сковал я светлую броню Из чаяний, из мыслей, вместе слитых, Которым никогда не изменю; Я рос, но вдруг почувствовал однажды, Что я один, что дух мой полон жажды.

Увы, любовь — проклятье, злейший враг, Тому, кто все в одном желает встретить! Я жаждал света — тщетно: всюду мрак, И только тени взор мой мог заметить; Повсюду тьма и холод без конца, Один скитался я в ночи беззвездной, Суровые и жесткие сердца Встречал я на пути, во мгле морозной, В груди был лед, покуда я, любя, Не ожил под лучом, узнав тебя.

О, Друг мой, как над лугом омертвелым, Ты в сердце у меня Весну зажгла, Вся — красота, одним движеньем смелым Ты, вольная, оковы порвала, Условности презрела ты, и ясно, Как вольный луч, прошла меж облаков, Средь дымной мглы, которую напрасно Рабы сгустили силой рабских слов, И, позабывши долгие страданья, Мой дух восстал для светлого свиданья!

И вот я не один был, чтоб идти В пустынях мира, в сумраке печали, Хоть замысла высокого пути Передо мной, далекие, лежали. Порой терзает добрых Нищета, Бесчестие смеется над невинным, Друзья — враги, повсюду темнота, Толпа грозит, но в сумраке пустынном Есть радость — не склоняться пред Судьбой, Ту радость мы изведали с тобой!

Веселый час нам шлет теперь сиянье, И с ним друзья спешат опять прийти, Страданье оставляет власть и знанье: Презреньем за презренье не плати. Тобою рождены мне два ребенка, Отрадно нам в их взорах видеть рай. Их детский смех звучать нам будет звонко, Мы счастливы с тобой в наш ясный Май: И так как ты меня приводишь к Маю, Тебе я эти строки посвящаю.

Быть может, за созвучьем этих строк Звучней спою другое Песнопенье? Иль дух мой совершенно изнемог И замолчит, ища отдохновенья, — Хоть он хотел бы властно потрясти Обычай и насилия Закона, И Землю к царству Правды привести, Священнее, чем лира Амфиона? Надеяться ль, что буду сильным вновь, Иль Смерть меня погубит и Любовь?

А ты? Чт_о_ ты? Я знаю, но не смею Сказать. Пусть это скажет голос дней. Но бедностью чрезмерною твоею, Задумчивостью светлою своей, Нежнейшими улыбками, слезами Пророческий ты воплощаешь сон. И этим всем, и кроткими словами Мой страх, заветный страх мой покорен: В твоих глазах, в твоей душе нетленной Огонь весталки вижу я бессменный.

Мне говорят, что ты была нежна От самого рождения, — о, Чадо Родителей блестящих. — Да. Одна, Чья жизнь была как звездный лик для взгляда, Тебя одела ясностью своей И от земли ушла, но в дыме бури Ты все хранишь сиянье тех лучей. Твои глаза таят всю глубь лазури, И именем бессмертным твой отец Тебе дает приют и в нем венец.

Единый зов из многих душ могучих Восстал, как громкий гул трех тысяч лет; И шумный мир молчал. В песках сыпучих, В пустыне, песнь о днях, которых нет, Так внемлет путник. Вздрогнули тираны, Затрепетали бледные ханжи, Насилие, заботы, и обманы, И чада Суеверия и Лжи Оставили сердца людей на время, Зловещее свое убрали бремя.

Бессмертный голос правды меж людей Живет и медлит! Если без ответа Останется мой крик и над моей Любовью к людям, и над жаждой света Глумиться станет бешенство слепых, О, друг мой, ты и я, мы можем ясно, Как две звезды меж облаков густых, В ночи мирской светиться полновластно, Над гибнущими в море, много лет, Мы будем сохранять свой ровный свет.

Песнь первая

Когда, как краткий блеск непрочной славы, Во Франции последний сон увял, От темных снов, исполненных отравы, Я встал и поднялся к вершине скал, На мыс, что над пещерами вздымался, Вокруг которых пел седой прибой; Рассвет вкруг каждой тучки занимался, Горел в волнах, в пустыне голубой, — Но вдруг Земля шатнулась в основанье, Как бы в своем предсмертном содроганье.

Внезапно прошумел ворчащий гром, В раскате он прошел над глубиною, С поспешностью, вверху, внизу, кругом, Туманы разрастались пеленою, Они ползли и, сумрачно сплетясь, Укрыли солнце молодое, — Не слышалось ни звука; свет погас; Застыло все в чудовищном покое, Леса и воды; и густая мгла Темней, чем ночь, страшней, чем ночь, была.

Чу, это ветер мчится над Землею И океан метет. Вот глубь Небес Разъята вспышкой молний; дальней мглою Ниспослан дождь из облачных завес, и Ветер хлещет зыбь, она блистает; И все — бурун, и молния, и град — В водоворот единый нарастает. Миг тишины. Из тьмы пещер глядят Морские птицы: что за тишь настала, И что это на Небе возблистало?

Там, где вверху была разъята мгла Дыханием неудержимой бури, Меж белых облачков, нежна, светла, Предстала глубь ликующей лазури, Под тем просветом просиял туман, Все замерло, как бы под властью чуда, И призрачно-зеленый Океан В себе качал оттенки изумруда; Лишь там вверху несчетность облаков Неслась быстрей оборванных листков.

Росла война меж ярой силой бури И грудой туч; но вместе с тем росла Блистательность проглянувшей лазури; Громада облаков, тесна, бела, Недвижной оставалась в отдаленье; Меж тем воздушно-бледный1 серп луны Всходил в неспешном царственном движенье, Светясь с непостижимой вышины; Над ним туманы таяли, как тает Под солнцем снег и в таянье блистает.

Я не глядеть не мог; в луне, во всем Какое-то очарованье было, Я грезил и не знаю сам о чем, Чего-то ждал; вдруг взор мой поразило, Что в небе синем, в белизне луны, Возникла тень, пятно, как бы виденье, Оно росло в провалах вышины, Неслось ко мне из бездны отдаленья; Так в море, парусами шевеля, Под солнцем мчится призрак корабля.

Да, как ладья, в расселине скалистой. Несется по теченью, и река, Набравшись новых сил в теснине мглистой, Качает легкий облик челнока, И весла мчат его над пеной белой, — Так на ветрах, в лазури, предо мной Крылатый Призрак мчался, онемелый, Как будто опьяненный вышиной, И гнал его порыв грозы могучий, И молнии за ним рвались из тучи.

Как бешено, как быстро, как легко Чудовищное мчалося виденье! Я в воздухе увидел, высоко, Орла и с ним Змею, одно сплетенье — Они боролись, и пред той скалой, Где я стоял, Орел, раскинув крылья, Замедлил, с многоцветною Змеей, Как бы изнемогая от усилья. И так повис, как будто бы без сил, И воздух диким криком огласил.

Стрелою луч, из дальних туч излитый, Коснулся крыл, сияние струя, Змея и Птица вместе были свиты, Сверкнула, как кольчуга, чешуя: Горя, как драгоценные каменья, Сквозь перья золотые там и здесь Просвечивали искристые звенья. И вздутый узел был блестящим весь, И, шею отклонив и вынув жало, Змея свой взор в орлиный взор вперяла.

Кругом, кругом, срываясь и кружась, Орел летал с неудержимым криком, Порой высоко в Небо уносясь, Почти скрываясь там, в порыве диком, Порою, как бы выбившись из сил, Он падал с громким воплем над волнами, Змею до самой влаги доносил, Ее терзая клювом и когтями; Змея к Орлу не уставала льнуть, Ища — его смертельно ранить в грудь.

Какая жизнь, какая сила в смене Удачи этих сказочных врагов! От схватки пар, подобный легкой пене, Повис вкруг них в дыхании ветров; Летали перья, в воздухе, далеко, Блестела под когтями чешуя. Орлиное светло горело око, Во мгле мерцая, искрилась Змея; И, где они летели над волною, Виднелась кровь над пенной глубиною.

Каким борьба закончится концом? Свершится бой, и каждый ровно бьется; Порой бриллиантовым кольцом Змея вкруг вражьей шеи обовьется, Тогда Орел, сдержавши свой полет, С своим врагом почти уже не споря, С высот до пенной зыби упадет И чуть не мочит крыл во влаге моря. И у Змеи, в приливе торжества. Вздут гребень и подъята голова.

Порою удушающие звенья Змея разъять готова, чтоб хлестать Всей силой искривленного движенья Морскую, ветром схваченную гладь; Чтобы порвать тяжелые оковы, Всей шеей мускулистой, взмахом крыл, Орел, изнеможенный и суровый. Не раз напряг остаток гордых сил, И, мнилось, вольный, он среди тумана Взлетит, как дым из жаркого вулкана.

Так длился переменчивый тот бой, На хитрость — хитрость, и на силу — сила; Но та борьба конец имела свой: Лампада дня почти уж погасила Свой яркий свет, — как мощная Змея Повисла высоко, изнемогая, Потом упала, еле жизнь тая, И влага приняла ее морская. Орел вскричал, крылами шелестя, И ветер прочь отнес его, свистя.

И вместе с тем свирепость дикой бури Окончилась, заискрился простор Земли, и Океана, и Лазури, И только с удивленьем видел взор, Как, точно горы, трепетали волны. Над солнцем, снизошедшим с вышины; Их гул врывался в тишь и мир безмолвный, С высот спустясь, дошел я до волны, — Был ясен вечер, воды моря пели И спали, как ребенок в колыбели.

Там, на прибрежье, Женщина была, Она внизу сидела, под скалами, Прекрасная, как утренняя мгла И как цветок, расцветший над снегами; Прижавши руки нежные к груди, Она глядела пристально на волны; С волос завязка спала: впереди Простор Небес раскинулся безмолвный; А где волна ложилась на песок, Дрожал красивый маленький челнок.

Казалось, это нежное Виденье Следило за причудливой борьбой; Теперь в глазах виднелось утомленье. Для них был слишком силен свет дневной, В них слезы трепетали молчаливо, И, на песок сверкающий смотря, Где в кружеве шуршащего прилива Светилася вечерняя заря. Она стонала, бледная от горя, И с каждым стоном взор бросала в море.

Когда ж Змея упала с высоты, У ней, бледнея, губы задрожали, И дрогнули в ее лице черты, Но, не издав ни возгласа печали, Она привстала с места в тот же миг, В ветрах ее одежды развевались, И бросила она свой звонкий крик, На голос тот пещеры отозвались, И серебро тех звуков разлилось, Как пряди теневых ее волос.

Напевность этой речи, полной странных Нездешних чар, я слушал вновь и вновь. В созвучиях, и нежных, и нежданных, Я чувствовал — лишь я один — любовь. Но для Змеи те сладостные звуки Понятной были речью и родной; Она уже не билась в дикой муке, Средь пены, над зеленою волной, А медлила среди теней прибрежных. У ног ее, воздушно-белоснежных.

И Женщина вновь села на песке, Заплакала опять, скрестила руки, И в непостижной сказочной тоске Согласные опять запели звуки; Прекрасную она открыла грудь, И к мрамору, с воздушной белизною, Сверкнувши, поспешила тень прильнуть, Рожденная зеленою волною: Она к себе Змею из вод звала, И на груди ее Змея легла.

Тогда она, вставая, с грустью ясной Глазами улыбнулась нежно мне, Как та звезда, что свет вечерне-красный Своим пронзает светом в вышине. И молвила: "Печалиться — разумно, Но безнадежность, что тебя сюда К пучине вод приводит многошумной, Напрасна: ты поймешь меня, когда Дерзнешь, со мной и с этою Змеею, Пуститься в странный путь над глубиною".

Тот возглас был как самый грустный зов, Как голос позабытый, но любимый. Я плакал. Неужели в зыбь валов, Она одна, над бездной нелюдимой, Со страшною Змеею в путь пойдет? Змея у ней над сердцем и, быть может, Чтобы добычу съесть, лишь мига ждет? Так думал я. Кто ей в беде поможет? Тут встал прилив, качнула мощь волны Челнок, что был как будто тень луны.

Челнок — мечта! Узорчато-воздушный, Из лунного был камня иссечен Перед его; и ветерок послушный Как будто сходством с тканью был пленен, Тот ветерок, которого не слышит, Не чувствует никто, но по волне Который мчит, когда чуть внятно дышит. Вот мы в ладье, доверясь глубине; Безмерное туманное пространство Оделось в многозвездное убранство.

И Женщина рассказывала мне Пугающий рассказ, пока мы плыли; Кто сон такой увидит, тот во сне Бледнеет! Но не сна, а странной были То весть была. Настал полночный час, Безбрежным Океан шумел потоком, И, мне в глаза блеснув сияньем глаз, Она о чем-то страшном и высоком Вещала, и, еще не слыша слов, Уж был я полон музыки и снов.

"Не говори, моим словам внимая, Скажу я много повестью моей, Но большее живет, свой лик скрывая В туманной урне — к нам грядущих — Дней. Узнай же: глубина времен безвестных Над смертными две Власти вознесла, Двух Гениев, бессмертных, повсеместных, — Двум Духам равным в царство мир дала; Когда возникли жизнь и мысль, в их зное Ничто родило их, Ничто пустое.

Над хаосом, у грани, в этот миг Стоял один первейший житель мира; Двух метеоров бурный спор возник Пред ним, над бездной, в пропастях эфира; Боролась с Предрассветною Звездой Кровавая огнистая Комета, И, весь дрожа взволнованной душой, Следил он за борением их света, Вдруг лик Звезды в поток был устремлен, И тотчас же кровь брата пролил он.

Так зло возликовало; многоликий, Многоименный, мощный Гений зла Взял верх; непостижимо-сложный, дикий Царил над миром; всюду встала мгла; Людей вчера родившееся племя Скиталось, проклиная боль и мрак, И ненависти волочило бремя, Хуля добро, — а зла бессмертный враг Из звездного Змеей стал нелюдимой, С зверями и с людьми непримиримой.

Тот мрак, что над зарею всех вещей Восстал, для Зла был жизнью и дыханьем; Высоко, между облачных зыбей, Оно взлетело теневым созданьем; А Дух Добра великий ползать стал Среди людей, везде встречал проклятья, Никто добра от зла не отличал, Хоть клички их вошли во все понятья И значились на капище, где злой Свирепый Демон властвовал толпой.

Неукротимый Дух терзаний разных, Чье имя — легион: Смерть, Мрак, Зима, Нужда, Землетрясенье, бич заразных Болезней, Помешательство, Чума, Крылатые и бледные недуги, Змея в цветах, губительный самум И то, что поощряет их услуги, — Страх, Ненависть, и Суеверный Ум, И Тирания тонкой паутиной И жизнь и смерть сплетают в ад единый.

Он в них вошел как мощь их мрачных сил, Они — его и слуги, и предтечи. Во всем, от колыбели до могил, В лучах, в ветрах, и в помыслах, и в речи, Незримые: лишь иногда Кошмар Их в зеркале эбеновом вздымает, Пред деспотом, как духов темных чар, И каждый — образ черный принимает, И сонмы бед они свершить спешат, На время покидая нижний ад.

На утре мира власть его слепая Была, как этот самый мир, тверда; Но Дух Добра, пучину покидая, Змеею встал, отпрянула вода, Бесформенная бездна отступила, И с Духом крови снова страшный бой Возник, в сердцах людей проснулась сила, Надежды луч зажегся над толпой, И Ужас, демон бледный и лукавый, Покинул, вздрогнув, свой алтарь кровавый.

Тогда возникла Греция, чей свет Восславлен мудрецами и певцами; Им, спавшим в долгой тьме несчетных лет, Во сне являлись Гении, с крылами Воздушно-золотыми, — и огнем, Зажженным, о святая Власть, тобою. Сердца их наполнялись ярким днем; Поздней, когда твой враг подъят был тьмою, Над схваткою их свет благой светил, Как светит Рай над сумраком могил.

Таков тот бой: когда, на гнет восставши, С тиранами толпа ведет борьбу, Когда, как пламя молний заблиставши, Умы людей на суд зовут судьбу, Когда отродий гидры суеверья Теснят сердца, уставшие от лжи, Когда свой страх, в улыбке лицемерья, Скрывают притеснители-ханжи, Змея с Орлом тогда во мгле эфира Встречается — дрожат основы мира!

Ты видел эту схватку, — но, когда Домой вернешься ты, пусть в сердце рана Закроется, хоть велика беда; Мир, скажут, стал добычею тирана, И он его пособникам своим В награду хочет дать, деля на доли. Не бойся. Враг, чьим духом мир гоним, Когда-то всепобедный бог неволи, Теперь дрожит, схватился за венец И видит, что идет к нему конец.

Вниманье, странник. Я, как ты, — земная, Коснись меня — не бойся, — я не дух! Моя рука тепла, в ней кровь людская, Но речью зачарую я твой слух. Уж много лет тому, как я впервые Возжаждала тоскующей душой Проникнуть мыслью в тайны мировые И дрогнула над мукою чужой, И мысль моя, над сном ребенка нежным, Была полна томлением безбрежным.

Вдали от всех людей с своей мечтой У моря, глубоко в долине горной, Я вольной и счастливой сиротой Жила одна; кругом был лес узорный; В грозу, во тьме блуждала в чаще я, Спокойная, когда гремели бури; Но в час, когда, в усладе бытия, Как будто был лучистый смех в лазури, Я плакала, в восторг впадая вдруг, И трепетали пальцы сжатых рук.

Предвестия моей судьбы — такие: Пред тем как сердце женщины в груди У девушки забилось, неземные Оно вкусило знанья. Впереди Просвет возник в мечтаниях. С кудрями Седыми, бледный юноша-поэт Пред смертью книги дал мне, и речами Безумными в душе зажег он свет, И, гость случайный, он во мне оставил Как будто вихрь стремлений, дум и правил.

Так я узнала повесть скорбных дней, Которую история вещает, Узнала, но не как толпа людей, Из них никто над нею не рыдает; Пред Мудростью порвалась туча, — мгла, Скрывающая смертные мученья; Немногим ведом лик добра и зла, Но я любила все огнем влеченья; Когда же ключ Надежды заблистал В людских умах, — мой дух затрепетал.

В моей крови огонь зажегся новый, Когда восстала Франция в пыли, Чтобы порвать тяжелые оковы, Сковавшие народы всей Земли; Я вскрикнула в восторге безграничном, От своего вскочивши очага. И криком, как напевом гармоничным, Будила тучи, волны и луга. Они смеялись всею силой света: Томлением сменилась радость эта.

Безумие напало на меня, Грусть нежная и сон непобедимый, — Мои виденья были из огня, И сон теней, сквозь мозг огнем гонимый, Промчался, буря страсти пронеслась, И глубь души спокойной стала снова, Нежней в ней стала тьма, любовь зажглась, Любила я — кого-то неземного! В свое окно я глянула тогда. Светилась Предрассветная Звезда.

Казалось мне, что чей-то взор лучистый Мне светит, — я глядела на нее, Пока она не скрылась в бездне мглистой Средь волн, простерших царствие свое; Но дух мой, воплотив весь мир безбрежный В одной мечте, впил яркую любовь Из тех лучей, и этот образ нежный — Единый образ — светит вновь и вновь! Как пышный день средь облачного дыма, В моем уме Звезда неугасима.

Так день прошел; а в ночь приснился мне Какой-то призрак сказочно-прекрасный, Он был как свет, что дышит в вышине, На тучах золотых, в лазури ясной; С Предутренней Звездою на челе, Он юношей крылатым мне явился, Возник он опьяненьем в сладкой мгле. И так дышал, так близко наклонился, Взглянул, к губам прильнул, красив и смел, И долгий поцелуй запечатлел.

И молвил: "Любит Дух тебя, о дева, Как, смертная, достойна будешь ты?" Восторг и сон исчезли — как от гнева, Я грустные лелеяла мечты И к берегу пошла, но, возрастая, Иной восторг возник и мне светил, Он путь мой, точно в чем-то убеждая, От берега морского отвратил; Казалось, голос Духа в сердце страстном Шептал, маня идти путем неясным.

Как в город многолюдный я пришла, Который полем был для битв священных, Как средь живых и мертвых я была Меж злых людей, меж раненых и пленных, Как я была за истину борцом И ангелом в пещере у дракона, Как смело, не заботясь ни о чем, Я шла на смерть, не издавая стона, И как вернулась я, когда погас Надежды луч, — то горестный рассказ.

Молчу. Скрываю слез порыв бесплодный. Когда немного легче было мне, Не стала я, как большинство, холодной; Тот Дух, что я любила в тишине, Поддерживал меня: в молчанье ночи, В волнах, в объятых бурею лесах Я чувствовала любящие очи И нежный зов: когда же в Небесах Простор сияньем звездным зажигался, Я знала, это он светло смеялся.

В пустынных долах, возле мощных рек, Во тьме ночей безлунных я узнала Восторги, незабвенные вовек, Всех слов людских, чтоб их поведать, мало; Чуть вспомню — и бледнею: скорбный крик Чрез годы разлучил меня со снами; На мне покров таинственный возник, Незримыми он брошен был руками; И ярко предо мной зажглась Звезда — Змея с своим врагом сошлась тогда".

"Ты, значит, с ней слилась одним стремленьем?! Тебе Змея, — спросил я, — не страшна?" "Страшна?" — она вскричала с изумленьем И смолкла. Воцарилась тишина. Я глянул. Мы неслись в пустыне мира, Как облако меж небом и волной; Цепь снежных гор, как будто из сафира, Вздымалась там, далеко, под луной, Весь горизонт обняв своей каймою; Мы плыли к ним теперь над глубиною.

От быстроты в беспамятство тогда Я впал; проснулся — музыкой разбужен: Мы океан проплыли, что всегда Вкруг полюса шумит и с ветром дружен, — Природы отдаленнейший предел. Мы плыли по равнине вод лазурной, Оплот эфирных гор кругом блестел, В средине Храм стоял, в тиши безбурной, Грядою изумрудных островов Окутан в зыбкой мгле морских валов.

Еще ни разу смертною рукою Такой не воздвигался дивный Храм, Взлелеян не был грезою людскою; Он был во всем подобен Небесам, Когда по зыби западного ската Еще плывет пурпуровый поток, И месяц между светлых туч заката Готов поднять серебряный свой рог, И звезды, обольстительно-безмолвны, Глядят с небес на мраморные волны.

Лишь Гений, устремляя светлый взор На свой очаг, среди пустынь Вселенной, Увидеть мог огромный тот собор, В мечте, в глубинах мысли сокровенной. Но ни ваянье, ни могучий стих, Ни живопись не в силах смертным чувствам Понятье дать о тайнах мировых, Что неземным сокрыты здесь искусством, — Так этот непостижно-сложный вид Стесняет грудь и разум тяготит.

Меж островов зеленых проскользая, Из чьих лесов глядели вглубь цветы, Ладья пристала к лестнице. Мелькая, Ступени нисходили с высоты До самых волн; в воздушную громаду Через высокий мы прошли портал, Свод входа — радость жаждущему взгляду — Из лунного был камня и блистал На изваянья, вставшие пред нами, Как жизнь, как мысль, с глубокими глазами.

Мы в зал вошли; высокий потолок, Из бриллианта, весь был озаренный. Но глаз глядеть без напряженья мог, Блеск этих молний негой жил смягченной, — Как будто в своде туч была волна, И в этой мягкой мгле, пленяя взоры, Виднелся в круге круг, с луной луна, Созвездия, планеты, метеоры, — На черные колонны опершись, Как будто небосвод спускался вниз!

Далеко лабиринтные приделы Шли между этих призрачных колонн, В своих извивах радостны и смелы, — И Храм был весь, как Небо, озарен; На яшмовых стенах блистали нежно Картины, зачаровывая глаз, В них повесть Духа зыблилась безбрежно, Божественный и пламенный рассказ; То Гении, в своей крылатой пляске, Сплели стихийно ткань волшебной сказки.

Великие, что были меж людей, Сидели на престолах из сапфира Внизу; Совет могучий — снег кудрей У них светился кротко негой мира; И женщины, в чьих жестах ум дышал, И юноши горячие, и дети; У некоторых лиры, луч блистал На тех струнах, мерцавших в мягком свете; И в воздухе хрустальном тихий звон Был каждый миг мерцаньем струн рожден.

Одно сиденье было там пустое; На пирамиде, точно из огня, В изваянном оно светилось зное; Чуть Женщина вошла в тот зал, — стеня, Назвавши Духа, вдруг она упала И медленно сокрылася из глаз. И мрак на месте том возник средь зала, Он занял все, и слитный свет погас, Тот мрак ушел к краям и к средоточью, И Храм был скрыт непостижимой ночью.

Тогда на аметистовом полу Два огонька зажглись; кружась, мерцая, Змеиные глаза пронзали мглу; Как метеор, — над речкой пробегая, Все шли кругом, кругом, и все росли. Потом слились, блеснули как планета, И облако нависшее зажгли Сияньем победительного света, Пронзили тень, которой был смущен Возникший на огне хрустальный трон.

Под тучею, тем светом разделенной, Сидел Безвестный; нет, ни сном мечты, Ни мыслями, ни речью исступленной Не расскажу его я красоты; Воздушной теплотой очарованья, Как розоватой нежностью огня. Он оживлял и Храм, и изваянья, И всех сидевших в Храме, и меня; Он пышен был, но кроток, как мечтанье, Спокоен, но исполнен состраданья.

На миг в моих глазах померкнул свет. Настолько был я полон изумленья, Но кто-то мне, как бы тая привет, Дал руку и сверкнул как утешенье. Взгляд синих глаз — и кто-то мне сказал: "Сегодня только слушай, будь безгласным. В мирском буруне смолк гремучий вал, Два мощных Духа к нам предвестьем ясным Явились, чтоб открыть Надежды рай. Людская власть сильна. Учись, внимай!"

Я посмотрел, и вот! Передо мною Стоял Один; глубок был темный взор, Чело сияло, как горят весною И Небо, и Земля, и выси гор. Движения его в ответ слагались Его проникновенному уму, Черты под властью мысли озарялись. Владыке повинуясь своему, Из уст полураскрытых, с силой жгучей, Лилася речь, как некий ключ кипучий.

Так в темноте распущенных кудрей Стоял он тенью светлою, а рядом Другая тень была, светлей, нежней; Взяв за руку его, лучистым взглядом Она сливалась с ним; но этих глаз Никто другой не видел; под покровом Вся красота ее, едва светясь, Манила взор очарованьем новым — Воспоминанья встали в нем волной, И так в тиши рассказ он начал свой.

Песнь вторая

Улыбки светозарные ребенка, Взгляд женщин, грудь, вскормившая меня, Немолчный звук ручьев, поющих звонко, Зеленый свет изменчивого дня, Глядящего сквозь виноград сплетенный, Свет раковин морских среди песка, Цветы лесные, луч лампады сонной, Среди стропил идущий с потолка, — Вот, в утро жизни, звуки и виденья, Питавшие мое воображенье.

Они во мне сложились в нежный свет, Там, в Арголиде ласковой, у моря; Как знак от тех, которых больше нет, Я помню их; но вскоре, с ними споря, Другие к ним на смену подошли, Мир прошлого, те мысли и деянья, Что временем быть стерты не могли, И темные старинные преданья, Откуда, суеверьям дав росток, В умы течет отравленный поток.

Я слушал, как и все, легенду жизни И плакал с огорчением над ней. Среди кого я был в моей отчизне? Историки ее постыдных дней, Рассказчики надежд и опасенья. Рабы и слуги Гнета грубых сил, Что в летопись тоски и униженья Страницу ежедневно заносил. Рабы того, кто гнал их, ненавидел, — Такие тени в юности я видел.

В моей стране, как дикая чума, Власть деспотов свирепая царила. В конюшни обратилися дома, Для вольных мыслей каждый дом — могила. Убивши стыд в разнузданных сердцах, С тираном раб в Беспутстве состязался, Смешались вожделение и страх, И дружеский союз образовался: Так две змеи, в пыли сплетясь, глядят И путникам уготовляют яд.

Земля, приют наш светлый, волны, горы, Воздушные виденья, что висят В лазури, для Земли плетя узоры, Ничей не зачаровывали взгляд, Никто не видел тучек, порожденья Морей и Солнца, нежно не следил Воздушных красок мягкое сплетенье; В сердцах у всех был душный мрак могил; Лучи стремят блистательные стрелы, Но видят их лишь те, что духом смелы.

Приют счастливых духов, мир живой. Для всех моих был мрачною тюрьмою; Хоть жалких крох — искал несчастный рой, Терзаемый бедой своей слепою, Но лишь темнее находил тюрьму, Еще другие цепи, тяжелее; Провал зиял и рос, идя во тьму, Пред взором жадной пропастью чернея, А сзади Страх и Время, вперебой, Несли корабль с кричащею толпой.

И создали Беда и Преступленье Из океанских выбросков свой дом, Жилье тревожной мысли; привиденья Туда, сюда, на берегу морском. Блуждают; и они, теней пугаясь, Шептать молитвы стали; те мольбы Из уст в уста вошли и, повторяясь, Вещали: жизнь — тюрьма! Мы все — рабы! И этот мир, прекрасный и безбрежный, Пустыней стал, ничтожной, безнадежной!

В цепях томились все: тиран и раб, Душа и тело, жертва и мучитель, Был каждый пред единой Властью слаб, Над каждым был незримый притеснитель; Свою свободу дьяволу отдав, Кровавые моления слагая, Для демонских насмешек и забав Они бросались в прах, изнемогая, И паутиной в капищах кругом Плелся обман, рождаемый умом.

В узоры жизни я пытливым взором Проник и в сердце опыт записал; Но из усмешек тех, кто жил позором. Из бледности того, кто голод знал, Из той тоски, которая терзает Лишившуюся детской ласки мать, Из сердца, что в борьбе горит и тает, Собрал я много пищи, чтоб питать Толпу неукротимую, живую, — Мои мечты, их силу роковую.

Среди руин давно отшедших дней, Внимая, как шумит и стонет море, Бродил я; первый слабый свет лучей Луны всходящей жил в немом просторе, Где между туч одна пленяла взор На Севере, воздушная планета, Едва светя на выси темных гор, — И, сумерками бледными одета, Как бы росла толпа колонн, могил, И ветер, мчась, в них вечный стон будил.

Кто создал их, неведомо мне было, Что делали они, не ведал я, Но раса тех, в ком чувствовалась сила, Кто был не грубым в сказке бытия, В жилищах, в саркофагах оставляет Красноречивый, полный тайн, язык, И кто пытлив, его он понимает; В лучах луны и я в него проник, Меж тем как Небо над безгласной бездной Являло мне как бы толковник звездный.

Таким был человек, и должен вновь Таким быть, — о, мудрей, сильней, нежнее, Чем те, что, в сердце чувствуя любовь, Тот храм воздвигли, мощь свою лелея! Я чувствовал, как водопад веков Стремил мои текучие мечтанья, И сердце билось, — мнилось, зов ветров Рождался в свете лунного сиянья, И дух мой, в блеске истины святой, Летел вперед с надеждой молодой.

О, слишком долго, в сумраке могилы, Сыны могучих предков, спали вы! У Правды, у Надежды мощны силы, Проснитесь, встаньте, гордые, как львы! И троны притеснителей пред вами, Услышавши стремительный ваш бег, Падут во прах, и свежими ветрами Тот жалкий прах рассеется навек, И Идол, убеждавший вас к бессилью, Развеется неуловимой пылью!

Так быть должно — я встану, подниму Дремотную толпу, — вулканом серным Гоня снега веков, пронзая тьму. Она огнем зажжется беспримерным: Так быть должно, в том разума закон, Так будет! — и во тьме землетрясенья Кто ж может твердым быть, как не Лаон? Кто вражеское сдержит нападенье? В пустыне гордой Вольности, во мгле, Он мраморная башня на скале!

Раз ночью, летом, радость той надежды Лелеял я, среди седых руин, И звездные светло дрожали вежды: С тех пор всегда, в толпе или один, В виденье иль во сне, в сиянье света И в темноте ночной, всегда, везде, Мне радостно горит надежда эта, Подобная блистательной звезде, Где б ни был я, она идет со мною, В глухих горах и над морской волною.

Моя душа нашла в себе слова, Чтобы связать с собою нежным светом Всех тех, в ком жизнь воистину жива, Кто обменяться мог со мной приветом; И как пылает утренний туман, Дождавшись с солнцем столь желанной встречи, Так в час, когда мой дух был осиян, Мои горели мысли в свете речи: И все, к кому струил я блеск ума, Светлели, и в сердцах редела тьма.

И часто думал я, что вижу брата, У многих увлажнялся светлый взор. Когда душа других, огнем объята, В свои мечты вплетала мой узор, Я чувствовал, что речь мою он слышит, Вот тот, и тот, и вот еще другой, Я слышал, грудь взволнованная дышит, И все мы дети матери одной; И точно, — так нам будни представлялись, Мы к скорби от блаженства просыпались.

Да, часто, между тем как вечер гас, Близ тех руин, седевших над волнами, Лаон и друг его, в прозрачный час, Менялися высокими словами, А между тем, свистя, шумя вокруг, В пещеры бились бешеные волны; Увы, неверным был тот лживый друг, И ум его, людских обманов полный, Мог ложными сияньями гореть, Мог брату плесть предательскую сеть.

И я такой постигнут был тоскою, Что, если б не великий помысл мой, Я ринулся бы к вечному покою, Я слился бы с недумающей тьмой; Без ласковой улыбки, без привета, Быть одному среди людских пустынь. Как тягостна для сердца пытка эта; Но я не позабыл своих святынь, Стараясь разогнать туман печали, Те облака, что мудрость заслоняли.

С бессмертными умами, что узор Сиянья оставляют за собою, Моя душа вступила в разговор; И, усладясь беседою такою, Я выковал оружье мощных слов, Чтоб защищать высокие усилья, Броней они для ярких стали снов, Мечты раскрыли искристые крылья, Но юный вестник истины, Лаон, Был не один той правдой осенен.

Сестру любил я, с светлыми глазами, Подобными огню полярных звезд; И ни к кому под всеми Небесами Моя мечта не бросила бы мост; Я шел куда-нибудь, но взоры эти Меня всегда к себе назад влекли; И вот когда все было в целом свете Так холодно, — когда друзья ушли, Забыв о всех, о, Цитна, лишь с тобою Сливался я улыбкой и тоскою.

Чем ты была в далекие те дни? Ребенком, неземным, совсем невинным; Хоть в помыслах уже зажглись огни, И с этим миром, диким и пустынным, Во внутренний уж ты вступила бой, И иногда лучистый блеск алмаза В твоих глазах туманился слезой, От грезы, от печальных слов рассказа Или от слов, чья страсть и чей привет В их глубине зажгли свой беглый свет.

Она была как нежное виденье На этой утомительной Земле, В себе самой тая все побужденья, — Как облачко, что утром, в светлой мгле, Блуждает без следа по бездне синей И, возрастая в нежной красоте, Усладою возникнет над пустыней; Свою мечту стремя к моей мечте, По зыби жизни, в час отдохновенья, Шла эта тень бессмертного виденья.

Она была мне как моя же тень, Другое я, но лучше и нежнее; Она зажгла непогасимый день Среди крутых обрывов, где, чернея, Все темное, людское, в цепь сплелось, Где я один во тьме был, — и, покуда Лишиться всех друзей мне не пришлось, Еще не знал я, что такое чудо Взамену той утраты мне дано, Что сердцу с сердцем слиться суждено.

Цветок прелестный, выросший на камне, Ребенок, живший лишь двенадцать лет, И раньше дорога она была мне, Теперь же в ней замкнулся целый свет; Товарищ мой единственный, со мною Она охотно шла вперед, туда, Где Океан встречается с Землею, Где в горы бьет вспененная вода И в глушь густых ветвей, в лесные долы, Где аромат и где ручей веселый.

Так радостно мы шли, рука с рукой, Я счастлив был прикосновеньем нежным, И все места, в стране моей родной, Я обнимал стремлением безбрежным. Все памятники прошлых славных дней Я озирал сочувствующим взглядом, А Цитна, нежный свет души моей, Была со мною в те мгновенья рядом, И взор ее как будто убеждал, Чтоб я душой тех мест не покидал.

Ни днем ни ночью мы не разлучались, Нас только разлучал короткий сон; И если волны моря чуть качались, И воздух был затишьем напоен, У самых волн, в полуденном покое, Она дремала на моих руках, Над нами было Небо голубое, И мысль ее скользила в разных снах, То в грусти, то в лучах душа купалась. И плакала она и улыбалась.

И иногда, в своем воздушном сне, "Лаон" она шептала, и, вставая, — Как птичка, в час заката, в тишине Внезапным пеньем воздух наполняя, Летит, — сестра и спутница моя Над морем пела светлый гимн Свободе, Который, полный страсти, создал я, — И, мнилось, все внимало ей в природе; Как нежный дух, в порыве торжества Она роняла звонкие слова.

И белые ее мерцали руки Сквозь темную волну ее волос. О, как впивал я сердцем эти звуки! То упованье, что во мне зажглось И выразилось в песне этой стройной, Казалось мне возвышенным, когда Она, смолкая, делалась спокойной, И дух ее скользил туда, туда, Уйдя из глаз глубоких в отдаленье, На крыльях моего, ее виденья.

Пред тем как Цитне отдал я его, Рой мыслей в нескончаемой вселенной Я создал из стремленья своего, Чтоб дух людской, в глубоком мраке пленный, Освободить от тягостных цепей, — Подвластными я сделал все предметы Для песни героической моей, Простор морской, и Землю, и планеты, Судьбу и жизнь, и все, что в дивный строй Сливает мир, встающий пред душой.

И Цитна поняла порыв могучий, Усиливши, взяла его в себя, Как белизна растущей в небе тучи Вбирает ветер, гул грозы любя; Все помыслы мои, пред тем как светом И музыкой зажглись, горели в ней, Ее лицо сияло мне приветом, И бледностью, серьезностью своей Она со мной безгласно говорила, В моем лице за сном моим следила.

В моей душе сильней зажегся пыл От единенья с этой чистотою, В ее уме мой разум мне светил. Не тщетно мы над участью людскою С ней размышляли, — мудрость возросла: О, Цитна, дух и кроткий и могучий! Без страха боли, смерти или зла, Но нежности исполненная жгучей, Она была как ясный детский сон, Но гений был в ребенке заключен!

То знанье было новым: возраст старый, С легендой несущественных вещей, Ничто — он разогнать не в силах чары На жизнь души наброшенных цепей, Душа всегда раскрыть стремится крылья, Но старость ледяная холодна, Исполнена насмешки и бессилья, Невольнической жесткости полна, И человек смеется, раб избитый, Над той могилой, где надежды скрыты.

Нет, не суровым мир принадлежит, Так Цитна в чутком сне мне возвестила, Не сознавая, чт_о_ за власть лежит В таких словах, какая в этом сила; Пока она в спокойствии спала, Моя душа задумалась тревожно: Над вестниками правды духи зла Владычествуют — как это возможно? И вот, в красноречивом полусне, Она дала ответ желанный мне.

Тот нежный облик, женский ум, невинный, В себя совсем не воспринявший яд, Которым так отравлен мир пустынный, Был мой очаг, лелеявший мой взгляд; Увы, родной Земли другие дети, С природной красотой разлучены, Подвластны Злу, в его попали сети, Позорные его лелеют сны, И служат всем его увеселеньям, И дышат, наконец, легко — презреньем.

Я чувствовал лишь холодно позор Такой беды; но с Цитной я сдружился, И более широким с этих пор Сочувствием мой разум озарился; Не раз о том скорбели вместе мы, Что половина всей людской пустыни — Орудье вожделений, жертвы тьмы. Невольницы в тюрьме, рабов рабыни: На кладбище убитых юных сил Гиена-страсть хохочет меж могил.

В ее лице огонь горел, сверкая, При мысли о позорности такой. И я сказал: "О, Цитна дорогая, Я вижу, ты вступаешь с миром в бой; Пока мужчина с женщиной не встретят Домашний мир, свободны и равны, Взор человека света не заметит; Оковы быть разрушены должны, — Тогда придет восторг освобожденья". И вспыхнул взор у ней от восхищенья.

С серьезностью сказала мне она: "Лаон, мне надлежит задача эта, С умов счастливых женщин — злого сна Стряхну я гнет, и, полные привета, Мы, вольные, толпою молодой, Придем к тебе, лучисты будут взгляды. И окружат весь Город Золотой Свободные живые мириады". Она меня за шею обняла И трепетный во мне ответ нашла.

Я улыбнулся и хранил молчанье. "Зачем ты улыбаешься, Лаон? — Сказала Цитна. — Пусть мои мечтанья Неопытны, и пусть мой дух смущен, И я бледнеть могу, но, не робея, Коль хочешь, на тиранов я пойду. И было бы гораздо мне труднее В позоре жить, томиться, как в бреду, С местами, сердцу милыми, расстаться И, друг родной, с тобою не видаться.

Как сделалась такою я, Лаон? Ты знаешь, как ребенок может смело На мир взглянуть. Ты властью наделен, И на тебя я походить хотела, Чтоб сделаться свободней и добрей; Но там, вдали за темным Океаном, Есть многие как бы с душой моей, Хотя они окованы обманом; Когда они, как я, в твой глянут взор, Они отвергнут смело свой позор.

Иль слов я не найду, полна боязни, И холодны пребудут все вокруг? Однажды, помню, присужденный к казни, Невольник спасся тем, что спел он вдруг Ту песню, что судья любил когда-то. Так точно все? услышавши меня, Смягчатся; и, в другом увидев брата, Заплачет каждый; полные огня, Сердца забьются в воле непреклонной, Чтоб этот мир восстал — преображенный!

Да, в золотые я дворцы войду, И в хижины, и в душные подвалы, Где женщина живет в больном бреду, И рядом с ней тиран ее усталый; Там музыкой твоих волшебных чар Освобожу тоскующих я пленных, И будет молод тот, кто был так стар; Твой дух, что тайн исполнен сокровенных. Через меня как солнце будет им, И в знанье скорбь развеется как дым.

Как человек способен быть свободным, Когда с ним рядом женщина-раба? Кто воздухом упьется благородным. Когда вокруг гниющие гроба? Как могут те, чьи спутники суть твари. Восстать на тех, кто их гнетет весь век? В позорном нескончаемом кошмаре Живет, Обманом скован, человек: Своих сестер позорят их же братья, И женщина — насмешка и проклятье.

Да, я еще ребенок, но идти Мне нужно, хоть остаться я желала б. На мой огонь, на жизненном пути. Толпы рабов, забыв стенанья жалоб. Придут из темных тюрем, ощутив. Что с членов их спадает одряхлелость: О да, могуч души моей порыв, Никто мою не поколеблет смелость. На детях правды — светлая печать, Ее увидя, Ложь должна молчать.

Еще помедли. Должный день настанет. Уйдешь ты, я с берега взгляну, Как парус твой из отдаленья глянет. Как ты прорежешь синюю волну; И я скажу: вот я одна отныне. А ты над миром зов свой возгласишь, И миллионы, как пески в пустыне, К тебе придут, ты их соединишь, Ты будешь им как свет освобожденья. Ты будешь их восторг и возрожденье.

Тогда как лес, что между гор, высок, И вот объят пожаром разъяренным. Настолько, что обширнейший поток Подобен был бы каплям полусонным, — Из наших сочетавшихся умов Возникнет искра, зло сожжет всецело; И Цитна, как ненужный гнет оков, Младенчество свое отбросит смело. Направит в мир людей шаги свои, Как птичка мчится прямо в пасть змеи.

"Разлука ждет нас. О, Лаон, могла ли Я думать, что расстанусь я с тобой! О, брат моей души, такой печали Почти не принимает разум мой!" — Рыданья мне сказали, как ей больно. Она, дрожа, прижалася ко мне, И я молчал, и плакал я невольно. Вдруг, точно тот, кто был в глубоком сне, Она со мной объятием сомкнулась И страстно так, и бурно содрогнулась.

"Мы встретимся — разлуке есть коней. Для нас придет блаженная минута, Не в нежной ласке двух родных сердец, — В пустой Лазури нет для нас приюта, — И не в могиле встретимся мы, — в ней, Я думаю, мы встретим лишь забвенье; Мы встретимся опять в умах людей, Что скажут нам свое благословенье И свет наш сохранят в своих сердцах, Когда вот это тело будет прах".

Я говорить не мог, ее волненье Отхлынуло, смягчилися черты, Вспененный ток прервал свое теченье; При свете звезд сошли мы с высоты, Без слез, без слов домой свой путь свершили, Но оба были бледны, страсть была Внутри, в душе, как вспышки звездной пыли, Чей свет смягчает облачная мгла; И в расставанье, хоть мечтою слиты, Искали друг от друга мы защиты.

Песнь третья

Какие мысли в эту ночь во сне Моей сестры возникли, я не знаю; Но тысячи веков приснились мне, И мнилось, я не сплю, я их считаю, В душе поток возник из темноты. Безбрежный хаос буйствовал в тумане. Еще ничьи не ведали мечты Подобных волн, без отдыха, без грани, И я глядел на тот бурун вокруг. То восхищен, то весь исполнен мук.

Так два часа промчались, кругом властным Обнявши продолжительнее срок, Чем тот, что мир, в младенчестве прекрасном, Седым и престарелым сделать мог; Когда ж они своей коснулись меры И третий час настал, возникла тень; Приснилось мне, что с Цитной у пещеры Сижу я; нам сияет ясный день, Бриония цветет, струятся воды, И мы вкушаем радости Природы.

Мы жили как всегда, но был наш взгляд Сильнее всем, что видел он, прикован; Весь мир оделся в праздничный наряд, Светлее воздух был, и зачарован Казался камень, свежие листы Нежнее, чем им можно, трепетали, — И в лике Цитны ясные черты Так радостно, так сказочно блистали. Что, если раньше я ее любил, Теперь объят я агонией был.

За утром полдень, вечер, ночь немая. Взошла луна, и мы за мигом миг Теряли, легкий звон их не считая. Как вдруг в душе нежданный страх возник: Во мгле пещеры, сзади, встали звуки, Отрывистые, вверх пошли по ней. Подавленные крики, стоны муки, Все ближе, все слышнее и слышней. И топот ног толпы неисчислимой Возник в пещере этой нелюдимой.

Картина изменилась, и вперед, Вперед, вперед мы в воздухе летели! Я Цитну сжал; кругом был небосвод, Морские волны там внизу блестели. А между тем разъятая Земля Зияла, из расщелин извергались Виденья, и, руками шевеля, За Цитну эти чудища цеплялись. А мы неслись, — и вскоре в страшном сне Действительность являться стала мне.

И все еще под властью сновиденья, Старался я порвать мечтаний нить. Чтоб тягостные эти ощущенья С тем, что вокруг, умом соединить; И в свете утра, бледный, бездыханный, Я наконец прогнал свой страшный сон, И вижу вдруг — наш дом, во мгле туманной, Толпой вооруженной окружен; Мечи сверкают в этой мгле тумана, Явились к нам прислужники Тирана.

И прежде чем успел я в тот же миг Спросить причину, — слабый, отдаленный, Привлек мое вниманье женский крик, — И тотчас я, на крик тот заглушенный, Схвативши нож, среди толпы пошел, Я слышал, это Цитна закричала! Кругом шумел бурун разгульных зол, Как буря, агония бушевала; Но я прошел к ней, — связана, бледна, Лежала на сырой земле она.

И на нее я глянул с изумленьем: Улыбкою у ней был полон взор, И вся она сияла восхищеньем, Как бы надевши праздничный убор; И я подумал, что мучений сила Рассудок у нее сожгла в огне; "Прощай, прощай, — она проговорила, Спокойно обращался ко мне, — На миг лишь возмутилась я тревогой, Вот я тверда — я вестник правды строгой.

Способны ль погубить меня рабы? О нет, Лаон, промолви: "До свиданья", Так не смотри; я для моей судьбы Готова и легко пойду в изгнанье; Не страшны мне оковы, я смеясь Носить их буду; зная остальное, Будь без тревоги, ждет победа нас; Пребудем в упованье и в покое, Что б ни было нам послано судьбой. В конце концов сольемся мы с тобой".

Ее я слушал, но во мне другая В тот миг была забота: за толпой Следя, как бы рассеянно взирая, И увидав, что жертвою другой Все занялись, что близ нее немного Рабов, я острый нож свой ухватил. И, прежде чем в них вспыхнула тревога, Я трех из тех прислужников убил. Четвертого душил в порыве диком, Своих на бой хотел поднять я криком!

Что было после, неизвестно мне: На голову и руку тяжко пали Удары, взор мой вспыхнул как в огне, Я чувств лишился, и меня связали; Очнувшись, увидал я, что меня Несут по крутизне к скале высокой; Равнина, от резни и от огня, Была внизу стозвучной и стоокой, И пламя крыш, взлетая так легко, Над Океаном рдело далеко.

Скала кончалась мошною колонной, Изваянной как будто в небесах; Для путников пустыни отдаленной, Среди морей, в исчезнувших веках, Она была как знак земной — в лазури: Над ней лететь едва имеют власть Лишь туча, жадный коршун или бури. Когда ж теням вечерним — время пасть На Океан вершиной вырезною, Она горит высоко над скалою.

В пещеру, что была под башней той, Я принесен был; миг свободы снова; Один меня совсем раздел; другой — Сосуд наполнил из пруда гнилого; И факел был одним из них зажжен, И четырьмя я был из тьмы пещеры По лестнице высокой возведен. По ступеням витым, сквозь сумрак серый, Все вверх, пока наш факел в блеске дня Не глянул бледным, тусклым на меня.

К вершине башни был подъят я ими: К площадке, где сияла высота; Скрипя, темнели глыбами своими Тяжелые железные врата; Я к ним, увы, прикован был цепями, Въедавшимися в тело, и враги Ушли с площадки, хлопнули вратами. Раздался страшный гул, и вот шаги Умолкли, вместе с этим шумом мрачным, Погаснув, скрылись в воздухе прозрачном.

В глубоком Небе был полдневный свет, В глубокой тишине синело море, Мной овладел безбольный краткий бред. И чувствовал себя я на просторе; Я устремлял далеко жадный взор; Как облака, лежали подо мною Равнины, острова, громады гор, И, окружен лесною пеленою, Виднелся город, серый камень скал Вкруг бухты в блеске солнечном сверкал.

Так было тихо, что едва былинка, Посеянная на скале орлом, Качалась; и, как тающая льдинка, Одна светлела тучка под лучом; Ни тени не виднелось подо мною, Лишь тень меня и тень моих цепей. Внизу огонь от кровель с дымной мглою Терялся в необъятности лучей; Ни звука до меня не доходило, Лишь в жилах кровь неясный звон будила.

Исчез, исчез безумный тот покой, Как скоро! Там, внизу, на зыби водной Стоял корабль и бури ждал живой, Чтобы уплыть; вмиг, острой и холодной, Знакомой боли был исполнен я: Я знал, далеко водною пустыней Корабль уйдет, на нем сестра моя И Цитна станет жалкою рабыней; Как взор мой вдаль бежал, все вдаль скользя, Что думал я тогда, сказать нельзя.

Я ждал, и тени вечера упали, Закрыли Землю, точно смутный дым, — И двинулся корабль, и ветры встали, Он шел над Океаном теневым; И бледных звезд мерцающие реки Зажглись, корабль исчез! И я хотел Закрыть глаза, но жестки были веки, И против воли я вперед глядел, Я встать хотел, поднять хотел я руки, Но кожа расщепилась в жгучей муке.

Я цепи грыз, я их хотел разъять И умереть. Ты мне простишь, Свобода: На миг один меня могла отнять Моей души чрезмерная невзгода, О Вольность, у тебя! На миг — и прочь Прогнал я малодушье снов могильных; Та звездная таинственная ночь Дала мне много дум, великих, сильных, Все вспомнила в тиши душа моя, И был суров, но был доволен я.

Дышать и жить, надеяться, быть смелым Иль умереть, — был разрешен вопрос; И пусть лучами, что подобны стрелам, Жгло солнце, раскаляя мой утес, Пусть вслед за ним спустился вечер сонный, И звезды вновь открыли вышний путь, Пусть с новым утром взор мой утомленный На мир безбрежный должен был взглянуть, — Я твердым был в пространствах распростертых, Я не желал спокойствия меж мертвых.

Прошло два дня — и был я бодрым, да, — Но только жажда жгла меня, как лава, Как будто скорпионьего гнезда Во мне кипела жгучая отрава; Когда душа тоски была полна, Я оттолкнул ногой сосуд с водою, Не уцелела капля ни одна! На третий день, своею чередою, Явился голод. Руки я кусал, Глотал я пыль, я ржавчину лизал.

С четвертым днем мой мозг стал поддаваться: Жестокий сон измученной души Велел в ее пещерах быстро мчаться Чудовищам, взлелеянным в тиши, — Они неслись и падали с обрыва, — Я чувствовал, что чувства больше нет, Все льется в пустоту, во мглу залива, — Те привиденья в мой вступили бред, Что сторожат во мгле могилы сонной, — В безбрежности, беззвездной и бездонной!

Все призраки чудовищного сна Я помню, как виденья страшной сказки: Хор дьяволов, живая пелена, Они несутся в безрассудной пляске; Как будто Океан сплетал их нить, Их _ легионы, тени, тени, тени, И мысль была не властна отделить Действительность от этих привидений; Я видел всех, как будто бы дробя В кошмарной многоликости — себя.

Сознанье дня и ночи, и обмана, И правды — уничтожилось во мне. Я два виденья помню средь тумана; Второе, как узнал я, не во сне Являлось мне и было не из сферы Чудовищных отверженных теней; Но первое, ужасное сверх меры, Не знаю, сон иль нет. Хоть не ясней, Но ярче, в торопливости проворной, Мрак памяти они пронзают черный.

Мне чудилось, ворота разошлись, Те семеро внесли четыре трупа, Их четырем ветрам швырнули вниз, За волосы повесив их, и, тупо Взглянув, ушли. Из этих мертвецов Уж почернели трое, но четвертый Прекрасен был. Меж светлых облаков Взошла луна. И в воздухе простертый, Я, жадный, к телу мертвому прильнул, Чтоб есть, чтоб острый голод мой уснул.

Труп женщины, холодный, сине-белый, В котором жил червей кишащий рой, К себе я притянул рукою смелой И тощей повернул его щекой К своим губам горящим. Что за пламень Сверкнул в глазах застывших, в глубине? На сердце лег мне точно тяжкий камень, Мне показалось — призрак Цитны мне В тех взорах усмехнулся, это тело Во рту моем еще как будто тлело.

Мой разум вдруг попал в водоворот; Неукротимым схвачен ураганом, За солнце он умчался в небосвод, Где сонмы звезд раскинулися станом, Туда, за грань их световых убранств, Где темное глубокое молчанье, К окраине бесформенных пространств; Вдруг, в тишине, как будто изваянье, Прекрасный Старец предо мной возник, И сон исчез, его увидев лик.

И плакал я; когда же слезы пали, Я увидал колонну, и луну, И мертвецов, — и точно острой стали Во мне движенье было, я волну Терзаний ощущал в себе, внимая, Как голод возрастал; и я был рад, Казалось мне, что смерть идет немая; Вдруг ровный, но исполненный услад, Раздался голос, точно ропот сонный, Средь сосен в полночь ветром пронесенный.

Ворота растворились; под луной Явился Старец, просветленный, стройный; Разбивши цепи, кротко он со мной Беседовал, с душой почти спокойной Я на него глядел. Он взял меня И тканью влажной все обвил мне тело, Исполненное боли и огня; Внезапно что-то громко прогудело: То цепь моя, меня освободив, Вдоль лестницы низринулась в обрыв.

Что я потом услышал, — это ропот Волны, что бьется в гавань, и, свистя, Приморский ветер превращался в шепот, Моими волосами шелестя; Я вверх взглянул, — там, в бездне отдаленной, Над парусом светилася звезда, Гора с высокою колонной Виднелась, а кругом вода, вода, И я подумал, верно, Демон в злобе Меня увлек в свой ладье, как в гробе.

Действительно, соленою волной Я плыл, но страх владел моей душою, Не смел взглянуть я, кто мой рулевой, Хоть на его коленях головою Лежал я и хотя его покров Закрыл мое измученное тело. Но вот склонился он, как Гений снов, Душа его из глаз его глядела Так ласково, как будто он хотел, Чтоб я совсем спокоен был и смел.

Целительный к губам моим напиток Он подносил — и вверх смотрел порой, Чтоб увидать, — что многозвездный свиток Нисходит ли над дымною волной; И весело, и радостно, порою, — Хотя он и не тратил много слов, — "Утешься, — говорил он, — друг с тобою, Свободен ты, свободен от оков!" Я радовался слышать эти звуки, Как те, что годы знали рабства муки.

Но эта радость беглым огоньком Светила мне — и снова сновиденья; Все ж думал я, что мы вперед плывем; Бледнели звезды ночи; на теченье Кипящих волн рассвет сошел седой, А старец все склонялся надо мною, Как будто я ребенок был больной, А он моей был матерью родною; Так плыли мы, и вот опять Восток Свою лазурь в покровы мглы облек.

От берега идущий ветер ночи Принес по морю слабый аромат, И с каждым новым мигом все короче Был путь; вот вижу, волны бороздят Прибрежье и тростник качают тощий, Вон вижу, мирты нежные цветут, Звездятся на листве зеленой рощи; И кончилась дорога, вот мы тут, Мы в тихой бухте, и во мглу залива, Сквозь сосны, звезды смотрят молчаливо.

Песнь четвертая

Отшельник принял весла, и челнок Пристал близ башни — древняя громада; Заросший вход был темен и высок, Цветы плюща, усладою для взгляда, На нем вились цепляясь; на полу Песок и чудо-раковины были, — Мать месяцев, пронзая полумглу, Рождает их в кипенье влажной пыли; Та башня здесь была, как призрак сна. Искусством человека рождена.

У берега челнок свой привязавши, Взял на руки меня Старик седой, И, несколько приветных слов сказавши. Пошел он вниз по лестнице со мной, По ступеням изношенным пришли мы В покой уютный, всюду по стенам Узоры мхов зеленых были зримы, Тихонько положил меня он там, Как бы в альков, к мечтам манящий сонным, На ложе трав, с дыханьем благовонным.

Луною было все озарено, Ее лучистым желтым теплым светом, Настолько теплым, что Старик окно Раскрыл: за ним воздушным силуэтом Качались зыбко тени на волнах, До самого порога добегая, И в призрачных заметил я лучах. Что комната вверху была — резная, И много было там томов, чей пыл В себя приняв, мудрец стал тем, чем был.

Предел морской во мгле был отдаленной. По озеру скользил мой смутный взор, Кругом — леса, их мир уединенный И белые громады снежных гор, — Что ж, дух мой уносился в бесконечность В таком же многоцветном забытьи, Как лента, что окутывает вечность, — Извивы символической змеи? И Цитна — сон, упавший мне на вежды? Сон — юность, страх, восторги и надежды?

Так вновь ко мне безумие пришло, Но кроткое, не страшное, как прежде; И я не ощущал, как время шло, Но Старец верен был своей надежде, Не отходил от ложа моего, Как лучшего меня лелеял друга, В бреду я все же чувствовал его, И излечил меня он от недуга, И он теперь беседу вел со мной, Он показал мне весь свой мир лесной.

Он утешать меня умел словами, Что сам же я в бреду произносил, И как себя я спрашивал мечтами, Меня и он о Цитне так спросил. И спрашивал, пока не перестало То трепетное имя на его Устах меня дивить; в том было мало Лукавства, и ума он своего Не ухищрял, но взор его был жгучим, Как молния в стремлении могучем.

Так постепенно ум мой просветлел, Возникли мысли, стройное теченье; Я думал, как прекрасен тех удел, В ком неустанно строгое решенье — Светильник Упованья зажигать Над затемненной долею людскою; В зеркальную глядя немую гладь, В вечерний час склоняясь над водою. Тому я открывал свой тайный сон. Кто был Старик, но не был извращен.

Седой, всю жизнь свою он вел беседу С умершими, что, уходя от нас. Умеют отмечать свою победу В страницах, чей огонь в нем жил светясь; Так ум его лучом стал над туманом. Подобно тем, что он в себя впитал; По городам и по военным станам Скитаяся, не тщетно он блуждал; Он был влеком глубокой жаждой знанья, Среди людей знал все пути скитанья.

Но даже благородные сердца Обычай, притупляя, ослепляет: Увидя, что мученьям нет конца, — Тот рок, что человека угнетает. Он вечным счел: чтоб чем-нибудь свой дух Утешить, он ушел в уединенье; Но до него дошел однажды слух. Что в Арголиде претерпел мученье Один, что за свободу смело встал И, правду возвестивши, пострадал.

Узнавши, что толпа пришла в волненье, Возликовал Отшельник в тишине; Покинувши свое уединенье, Направился к родной моей стране, Пришел туда, где битва прошумела, — И каждое там сердце было щит, И, точно правды меч, горящий смело, Речь каждого "Лаон, Лаон" гласит; В том имени Надежда ликовала, Хоть власть тирана там торжествовала.

К колонне одинокой, на скале, Придя, он был таким красноречивым, Что размягчил застывшие во зле Сердца своим возвышенным порывом. И он вошел, и победил он зло, И стражи путь ему не преграждали; С тех пор, как он сказал, семь лет прошло. Так долго мысли у меня блуждали В безумии; но сила дум, светла, Мне снова власть надеяться дала.

"Из юношеских собственных видений, Из знания певцов и мудрецов И из твоих возвышенных стремлений Я выковал узоры мощных слов, Твоих надежд бесстрашное теченье В себе не тщетно жадный ум вмещал: От берега до берега ученье О власти человека я вещал, Мои слова услышаны, и люди О большем, чем когда-то, грезят чуде.

Родители, в кругу своих детей, В слезах, мои писания читают, И юноши, сойдясь во тьме ночей, Союз, враждебный деспотам, сплетают; И девушки, которых так любовь Томила, что во влажной мгле их взгляда Жизнь таяла, страдать не будут вновь, Прекраснейшая им нашлась отрада: Во всех сердцах летучие мечты, Как на ветрах осенние листы.

Дрожат тираны, слыша разговоры, Что наполняют Город Золотой, Прислужники обмана, точно воры, Не смеют говорить с своей душой; Но чувствуют, одни других встречая. Что правда — вот, что не уйти судьбы; И, на местах судейских заседая, Убийцы побледнели, как рабы; И золото презрели даже скряги, Смех в Капищах, и всюду блеск Отваги.

Средь мирных братьев равенство — закон, Везде любовь, и мысль, и кроткий гений. Взамен того, чем мир был затемнен. Под гнетом этих долгих заблуждений; Как властно мчит в себя водоворот Все выброски, что бродят в Океане, Так власть твоя, Лаон, к себе влечет Все, все умы, бродившие в тумане, Все духи повинуются тебе, Сплотилися, готовые к борьбе.

Я был твоим орудием послушным, — Так говоря, Отшельник на меня Взглянул, как будто весь он был воздушным, — Ты всем нам дал сияние огня Нежданного, ты путь к освобожденью От старых, от наследственных цепей; Ты нас ведешь к живому возрожденью, Ты светоч на вершине для людей. Ни времени, ни смерти не подвластный; Я счастлив был — пролить твой свет прекрасный.

Но неизвестен я, увы, и стар, И хоть покровы мудрости умею Переплетать с огнем словесных чар, Холодною наружностью своею Показываю я, что долго жил — Свои надежды в сердце подавляя; Но именем Лаона победил Я множество; ты — как звезда живая, Что властвуешь и бурей, и волной, Для шлемов зла ты как клинок стальной.

Быть может крови и не нужно литься, Раз ты восстанешь; у самих рабов В сердцах способна жалость пробудиться, Поистине могуча сила слов: Чуть не вчера красивейшая дева, Что тяжкий гнет от детских знала дней, Как властью полнозвучного напева. Всех покорила жен мечте своей; Застыл палач, от слов ее бледнея: "Не тронь меня — молю — себя жалея!"

Она уже привязана была, Чтоб быть казненной, но палач смягчился, И ей в толпе никто не сделал зла, Ее словами каждый обольстился; Везде в великом Городе она Проходит, говорит, ей все внимают, Она сияньем слов окружена, Презренье, смерть и пытка отступают. Она слила в улыбке молодой Змею с голубкой, мудрость с простотой.

И женщины с безумными глазами Толпятся вкруг нее; они ушли Из чувственных темниц, где ласки сами Как бы влачатся в низменной пыли: Из тюрем на свободу убегают. В ней видят упование свое; Войска рабов тираны посылают, Чтоб укротить могущество ее; Но, чарами той девы обольщаясь, Войска вождей свергают, возмущаясь.

Так женщинам, что в рабстве с давних пор Переживали тяжесть унижений, Она, их увлекая на простор, Велит освободиться от мучений; И зло вооруженное пред ней Трепещет, хоть оно еще могуче; И девы, жены, все подвластны ей, Она всегда с толпой, подобной туче! Любовники, соединяясь вновь, Припоминают прежнюю любовь.

Приходит к ней и сирота бездомный, И жертвы гордых, выброски того, Кто, грубо наслаждаясь страстью темной, Казнит плоды беспутства своего; В вертепах и в дворцах, в истоме страстной, Порок сидит, заброшенный, один; Ее свободный голос, нежно-властный, Над всей страной могучий властелин, Ее враги, склоняя робко вежды, Хотят любить и оживить надежды.

Так дева, силой кроткою своей, Смирила разрушительные страсти, И выковали люди из цепей Оружье, чтоб лишить тиранов власти; В безвестных деревнях и в городах Сбираются толпы вооруженных. Из душ своих они изгнали страх. Хотят восстановленья прав законных, Но деспот, самовластьем ослеплен, Готовит бой, чтоб поддержать свой трон.

И неизбежно кровь должна пролиться, Хоть не хотят свободные ее; Обычай, Царь Рабов, незрячий, тщится Всегда умножить царствие свое, Он знамя развевает над телами Пророков и Владык, он давит грудь, Людскими он пробитыми сердцами Усеивает свой жестокий путь: И, сея мрак и сея гнет бессилья, Безмерные он простирает крылья.

Равнина есть под городской стеной, Оплоты гор вокруг нее темнеют, Там миллионы стяг воздвигли свой, Там тысячи знамен свободных веют, И крик борцов пронзает воздух — так, Что чудится: то голос бурь и вьюги; Короною увенчанный, их враг Сидит в своем дворце, дрожит в испуге И чувствует — поддержки нет ни в чем. Что ж медлят победители с мечом?

Еще телохранители Тирана Крепятся кровожадные, они От детства жили радостью обмана, Свирепости, разбоя и резни; Им любо сердце пытками забавить, Как благо, дорога им сила зла, Чтоб торжество жестокости доставить, Толпа свирепых цепи создала; Свободные хотят людской любовью Склонить их дух не упиваться кровью.

Любовь и днем и ночью сторожит Над лагерем и над толпой свирепой; В умах надежда луч зажечь спешит, Внезапно все слилось незримой скрепой; Так иногда, пронзая в небе мрак, Промчится гром и смолкнет, отдаленный, И видя, что утихло все, моряк Молчанию внимает, облегченный; В сердцах у победителей светло, — О, пусть погаснет в сердце вольных Зло!

Раз кровь прольется, это только смена Одних оков другими, гнет цепей Иных — взамен наскучившего плена, Позорное паденье для людей! — Пролей любовь на этих ослепленных, Твой голос — мир преобразует в Рай, Ты властен силой глаз, лучом зажженных! Восстань, мой друг, смелее и прощай!" — И бодро встал я, как от снов печальных, И глянул вглубь, в прозрачность вод зеркальных.

Мой образ в этом зеркале возник; Была как ветер юность золотая, Как ветер на водах: мой бледный лик Волна волос, до времени седая, Окутала; в морщинах и чертах Не старость, но страданье говорило, Но все же на губах и на щеках Горел огонь, в нем чувствовалась сила, Я хрупким был, но там в глазах горел Дух сильный, он утончен был и смел.

И хоть печаль теперь была во взорах, Хоть изменились бледные черты, Намек в них был на те черты, в которых Светился гений высшей красоты; В них чувствовался лик, что мне когда-то Струил благословение свое, Лицо ее — с ней слившегося брата, Тот облик был похож на лик ее; Был зеркалом он помыслов прекрасных И все хранил следы видений ясных.

Что ж я теперь? Спит с мертвыми она. Восторг, и блеск, и мир сверкнули, скрылись. Погибла ли та тучка, что, нежна, Горела, но сиянья затемнились? Или в безвестной ночи, в темноте, На крылах ветра своего блуждает И в новой освеженной красоте Живым дождем на землю упадает? Когда под морем рог острит луна, Мерцаньем звезд лазурь озарена.

С Отшельником расстался я, печальный, Но бодрый: много было взглядов, слез И замедленных слов, но в путь мой дальний Вело меня сиянье высших грез. Туда, где Стан. По мощным горным скатам Я шел среди зазубренных вершин, Среди лесов, с их пряным ароматом, Среди глухих болот, среди долин. Земля была в одежде звездотканой, Была весна, с весельем, с грустью странной.

И ожил я, и бодро шел вперед, Как бы ветрами легкими влекомый; Когда же ночь темнила небосвод, Во сне ко мне склонялся лик знакомый. Мне улыбались ласковые сны, Я видел Цитну, но живой, не мертвой; Когда же день светил мне с вышины, Я просыпался, видел распростертый Широкий мир, и этот нежный сон Как будто был стеною отделен.

Та дева, что светильник Правды ясный Над Городом проснувшимся зажгла, Чьих светлых дел сиял узор прекрасный, В моих мечтах восторженных жила. Надежда ум питает всем, что встретит, Цветами, как и сорною травой. Тот труп — была ли Цитна? Кто ответит? Иль было то безумною мечтой? Ум не терзало это упованье, О нет, оно струило мне сиянье.

Песнь пятая

Я наконец прошел последний скат, Уклон обширный снеговой вершины; Под низкою луной увидел взгляд, И Стан, и Город, и простор долины, А по краям верхи Азийских гор, Полночное мерцанье Океана, Домов и крыш причудливый узор, Светильники, как звезды средь тумана, И, вырвавшись как будто из Земли, Костры горели там и сям вдали.

Не спали лишь одни сторожевые Да те, что за огнем на маяке Смотрели; редко возгласы живые, То там вдали, то здесь невдалеке, Вставали; тишина потом полнее Была средь этой спящей темноты. Какая ночь! Квакая власть, лелея Умы людей, питала в них мечты! Добро и зло, в страстях переплетенных, Свой вечный бой вели в тех душах сонных.

Победной Власть Добра теперь была; По множеству тропинок и уклонов. Среди шатров, где были ночь и мгла, Я шел среди безмолвных миллионов; Луна, окончив странствие свое. Сошла с Небес; восток белел зарею; И юноша, склоненный на копье, В редевшей мгле предстал передо мною; Я вскрикнул: "Друг!" — и этот крик сейчас Стал лозунгом живых надежд для нас.

Я сел с ним, и до самого рассвета О чаяньях мы говорили с ним, Как высока была беседа эта! И звезды уходили в светлый дым; И мнилось мне, пока мы говорили, Что голос у него как бы тонул В какой-то давней, мне знакомой, были; Когда ж рассвет широкий нам блеснул, Он посмотрел и, точно пред виденьем, "Так это ты!" — воскликнул с изумленьем.

Тогда я вдруг узнал, что это он, Тот юноша, с кем первые надежды Мой дух связал; но был он отдален Словами клеветы; и он в одежды Холодного молчания замкнул Свою любовь, а я, как оскорбленный, Стыдился, — и надолго потонул Наш свет во тьме, клеветником сгущенной; Нам истина теперь открылась вдруг, И снова каждый был и брат и друг.

В то время как, с блестящими глазами, Беседовали мы, раздался зов; Встав точно из земли, он вдруг над нами Промчался, исходя из всех шатров: "К оружию!" Средь полчищ, распростертых Во сне, прокрались воры-палачи. И в быстрой схватке десять тысяч мертвых Оставили их подлые мечи; Те самые сердца они топтали, Что жизнь щадили их и свет им дали.

Подобно как ребенок для змеи Приносит пищу и встречает жало, Они рубились в диком забытьи. И в воздухе проклятие дрожало; Людей свободных дрогнули ряды, Как вдруг: "Лаон!" — раздался крик могучий, И точно под сверканием звезды Раздвинулись густеющие тучи, — Как будто вестник послан был с Небес, И дерзостный порыв врагов исчез.

Убийцы, точно жалких мошек стая Под ветром, — скрылись прочь, их строй бежал, Но наше войско, их опережая, Замкнуло их в ущелье между скал; Отчаянье, в усилиях бесплодных, Прорвалось, но отмщение пришло, И на мгновенье у бойцов свободных Душа была способна сделать зло, Один уж на врага копье наметил, — "Стой, стой!" — вскричал я и удар тот встретил.

Я руку поднял, и удар копья Ее пронзил; я улыбнулся ясно, Увидев кровь на стали острия; Я молвил: "Влага жизни, ты прекрасна, Такое красноречие в тебе, Что с ним бороться сердцу невозможно; Пока тебя могу пролить в борьбе, Стремление мое живет не ложно; Вы плачете — бледнеете — вот так: Вам правда подала теперь свой знак.

Солдаты, вами спящие убиты Друзья и братья наши. Для чего? Когда б вы были тернием увиты, Они бы с вас хотели снять его; Вы погасили взоры, что лучами Сочувствия хотели вам светить, Пролить бальзам над вашими сердцами, И светлую в ваш мрак забросить нить. А вы? Благих во сне вы закололи. Но мстить не будут духи светлой воли.

Зачем из зла исходит вечно зло, Из пытки боль еще острейшей пытки? Мы братья все — и ежели могло Чье сердце только смерть в житейском свитке Читать и по наему убивать, Пусть и оно узнает, в чем свобода. Несчастье — злом за злое воздавать. О, Небо, о, Земля, и ты, Природа, Все через вас: и тот, кто сделал зло, И кто, отмщенью чужд, глядит светло!

Друг другу дайте руки: мрак и злоба Пусть в прошлом — сном задремлют вековым, Как мертвые, что не встают из гроба!" Тут ум мой погрузился в смутный дым, Внезапно тенью взор мой затемнился, — Так много крови вытекло моей; Когда ж от забытья я пробудился, Я был среди врагов и меж друзей, Смотрели все с участьем и с любовью. Заботливо склоняясь к изголовью.

Тот воин, что пронзил меня копьем. Сидел печальный, с влажными глазами; Как братья, что в оазисе одном Сошлись, идя различными путями, Глядели дружно все, и я им был Отец, и брат, и вождь, я в бой опасный Как будто бы за них, за всех, вступил И, ранен, спас от смерти их ужасной. Так в этот день, восторгом братских уз. Соединился мощный тот союз.

И с возгласами бурными пошли мы По направленью к Городу, толпой. Желанием единственным томимы — В добре быть превосходней, чем любой; Свободные те воинства блистали Прекрасней, чем омытые в крови Рабы тирана, — мы лишь мира ждали, Мы вольности хотели и любви; Мы шли теперь не от резни позорной, В сердцах у всех был свет, не сумрак черный.

Была толпа на городских стенах, На каждой башне были мириады, И светлые знамена в Небесах Качались, услаждая наши взгляды, — Там, там, на шпилях; и, как голос бурь, В толпе раздался общий крик привета, Казалось, он наполнил всю Лазурь, Им точно вся Земля была одета, Как будто бы тот гулкий крик исторг Безбрежный нескончаемый восторг.

По сотням улиц Города, мелькая, Мы разлились, — как горные ручьи В тишь озера, со скатов убегая, Скользят со звоном, льются в забытьи; Живых лучей ласкала позолота, И между тем как мы все шли и шли, Венки бросали нам, венки без счета, Прекраснейшие руки их сплели, Нам ангелы любви смеялись нежно, Над нами Небо высилось безбрежно.

Я шел — как зачарован в странном сне: Толпы людей, недавно столь враждебных, Так дружно шли, и было видно мне, Что все полны любви и чувств целебных, И так как каждый раньше делал зло, Они смотрели кротко друг на друга, И было в сердце каждого светло, Легка была бы каждая услуга, Нас жизнь манила тысячью утех. Закон свободы — равенство для всех.

И все они запели песнопенье. Приветствуя Свободу и меня. "Друг вольных, светлый дух освобожденья, Виновник столь пленительного дня!" Как лики, что чарующим искусством Воссозданы, — сияли мне кругом Прекрасные глаза, блистая чувством. Что было зажжено ее лучом. Той дивной Девы, бывшей ярким светом. Но где ж она? Никто не знал об этом.

Лаоною она себя звала, Она была без имени, без рода. Но где ж Лаона в этот день была. Когда победу празднует Свобода? Была мне и желанна, и страшна Мечта, что, может быть, я встречусь с нею. Да, завтра всем покажется она, Сказали мне. Что сделать я сумею Для войска, начал думать я тогда; Уж выступала за звездой звезда.

Но все заботы были бесполезны. Хотя велик наш строй безмерный был: Закон необходимости железный Заботливости братской уступил. И в полумгле направился тогда я К Дворцу Тирана и нашел его: Он был один, уныло восседая На ступенях престола своего, Горевшего в сияньях переменных Металла и каменьев драгоценных.

Лишь маленькая девочка пред ним Кружилась в грациозной легкой пляске; Еще вчера толпой он был любим, Еще вчера он знал и лесть, и ласки, Сегодня он один. О вот она, — За то, что он хвалил ее когда-то За пляску, — вся бледна, истомлена, Кружилась, грустью скорбною объята, — Он слишком занят был душой своей, Ни разу он не улыбнулся ей.

Она к нему испуганно прижалась, Услышав шум шагов; но он был нем. Во взорах ничего не отражалось, Он больше тронут быть не мог ничем; Не поднял взгляда он на наши лица, Хотя, когда вступили мы толпой, На звук шагов, как пышная гробница, Резные стены дали отклик свой: И, как внутри собора склеп угрюмый, Лелеял сумрак тягостные думы.

Как бледно было детское чело, И эти губы, и худые щеки. Но темные глаза, горя светло, У ней прекрасны были и глубоки; Она очарованья своего Как будто бы совсем не сознавала. Тиран глядел сурово, рот его Давнишнее презренье искривляло: Казалось, эти созданы черты В вулкане и в провалах темноты.

Она пред ним, как радуга, стояла. Рожденная грозою, что едва Прошла, и солнце в тучах воссияло; Казалось, Цитна в ней была жива, Ее улыбка, этот свет мгновенный, Что сердце взволновал в моей груди; Я видел счастья призрак незабвенный, Что в прошлом был, там, где-то позади; Все вдруг припомнил я, когда, волнуем, Я к ней прильнул отцовским поцелуем.

Венчанного злодея я повел Оттуда прочь и, искренно жалея, Стал утешать его, но он был зол, И в гордости, и в страхе цепенея, Неловко злобу мрачную тая, Он так смотрел, как посмотреть могла бы Своих зубов лишенная змея, Свирепей, чем смотреть умеют жабы; Разумным не внимавший голосам, Других губивший, вот, погиб он сам.

Дворец его давил бы, как гробница; Мы вышли сквозь изваянный портал, Прекрасные на нем виднелись лица, Там точно сон, застыв, чего-то ждал; И тени, что следят за грезой сонной, Как стражи, молча стали по углам. Ребенок шел походкой утомленной. Растерянно глядел вослед он нам, В слезах дрожало звездное сиянье, В ответ на мой вопрос — одни рыданья.

Тиран вскричал: "Убей ее скорей Иль дай ей хлеба, раб, она не ела!" Лишь в гробе можно звук таких речей Услышать. Это истина глядела Ужасными глазами на меня. Одни во всем дворце, забыты, оба Не ели ничего в теченье дня: Он — так как гордость в нем была, и злоба, И страх — сидел у трона своего. Она совсем не знала ничего.

Тиран смущен был тем, что так могильно Мир глянул на него, что власть прошла, Что стало даже золото бессильно, — Дивился он пресекновенью зла; Столь быстрое и тяжкое паденье Того, кто так недавно страшен был, Пугало и внушало изумленье; Его несчастный вид в сердцах будил Смущенность удивления; как пена, Исчезло все — настала перемена.

Толпа, какая в доблестной стране В тысячелетье раз один бывает, Сошлась вокруг Тирана; в тишине — Как дождь и град весною упадает — Был слышен частый гулкий звук шагов, Но все хранили строгое молчанье, И этот одинокий меж врагов Постиг впервые тяжкий гнет страданья. Почувствовал, как силен стыд и страх, И скрыл лицо, от взглядов острых, в прах.

Лишился чувств; я на земле сел рядом, Ребенка взял из слабых рук его И посмотрел кругом спокойным взглядом, Чтоб им никто не сделал ничего; Когда им пищу принесли, хотела Она его кормить, но отвратил Он от нее лицо; малютка ела И плакала; в нем голод победил Отчаянье, и так, изнеможенный, Сидел он, как в дремоту погруженный.

Молчанье пошатнулося в рядах; Так, медленно, как бы придя из дали, Шум ветра собирается в лесах. "Низвергнут деспот наш! — они вскричали. — Тот, кто в дома к нам посылал чуму, Тот, кто заставил нас изведать голод. Убийца, пал! Проклятие ему! Он нас ввергал в смертельный страх и холод, Но в бездне тот, кто слезы пил и кровь, Никто его не восстановит вновь!"

И крик раздался: "Кто судил, пусть будет Влеком на суд, чтобы ответ был дан! Земля его деяний не забудет, — Ужели безнаказан лишь Осман? Ужели только те, что, надрываясь, Богатства исторгали из земли, — Чтоб жить он мог, пороком наслаждаясь, — Как черви погибать должны в пыли, А кровь его кипит, и он свободен? Встань! Ты суду, ты палачу угоден!"

"Что нужно вам? — тут я, привстав, вскричал. — Чего боитесь вы? Зачем вам надо, Чтобы Осман вас кровью запятнал? Раз вольность — вашим помыслам отрада, Не бойтесь, что один, кто жил во зле. Вам может повредить; под Небесами, Чей свет для всех, на Матери-Земле, Пусть он теперь живет, свободный, с вами; И, видя смену новой жизни, он Как бы вторично будет в мир рожден.

Что вы судом зовете? Неужели Никто из вас другому, втайне, зла Не пожелал? — Неужто вы сумели Так сделать, чтоб вся жизнь была светла? Когда же нет, — а это нет, наверно, — Как можете желать убийства вы? Негодованье ваше лицемерно, И, ежели вы сердцем не мертвы, Поймете вы, что истина в прощенье, В любви, не в злобе, и не в страшном мщенье".

Умолк народный ропот, и кругом Стоявшие, разлучены с враждою, Участливо склонились над врагом, Что был в пыли, с покрытой головою; Рыданья зазвучали в тишине, И многие, в безумье состраданья, Склоняясь, целовали ноги мне, Исполнены надежд и ожиданья. Нашли слова сочувствия в себе К тому, кто был жесток и пал в борьбе

Тогда, безмолвной окружен толпою, В просторный дом он был сопровожден, Где, пышною отравлен мишурою. Подобие ее увидел он; И если б обладал душой он ясной, Как те, кем был прощен он в этот час, Конец его мог быть зарей прекрасной; Но в глубине его обманных глаз, Как говорили мне, скрывалось что-то, Измена и зловещая забота.

Настал канун торжественного дня, Когда решили братские народы, Что жили раньше плача и стеня, Отпраздновать священный миг Свободы, Провозглашенье равенства для всех. Настала полночь. По домам все скрылись, И сновиденья, полные утех, Над спящими, воздушные, носились. Но чуждой сна была душа моя, Тревожно о Лаоне думал я.

Взошла заря, прогнала тьму ночную, Надежду пил в ее сиянье взор, И вышел я за стену городскую, На светлую равнину между гор; То — зрелище пленительное было, Оно рыданья вызвать бы могло; Давнишняя завеса отступила От власти человека, и, светло Глядя на мир, все вольны без изъятья, Толпились в дружных чувствах люди-братья.

В лучах зари, над утреннею мглой, Бесчисленные веяли знамена, Все возгласы в единый клик, живой, Слились и вознеслись до небосклона; А между тем верхи бессмертных гор, Просторы моря в трепетном сиянье, Как бы сплелись в один сплошной узор, Участвуя в безмерном ликованье; Сочувственно восторг людей деля, Казалось, ликовала вся Земля.

Как остров над пустыней Океана, Алтарь Союза средь равнины встал, Вздымаясь пирамидой из тумана; Народ ему рожденье дружно дал В теченье ночи, волей миллионов; Так на востоке зрима иногда Над сонмом гор, над цепью их уклонов, Огромных туч немая череда; В той мощной глыбе чувствовался гений, До кораблей — ее тянулись тени!

Везде кругом толпа у Алтаря Шумела, поминутно возрастая; Так под зарей, вкруг острова, горя, Атлантика трепещет золотая; Как бы возникши где-то в вышине, Идя из светлой выси отдаленья, Воздушные, как музыка во сне, Сребрились и звучали песнопенья; Так из плывущих сверху облаков Идут лучи, лаская зыбь валов.

То было счастьем, что дает нам Лета, — В то утро видеть, чувствовать и жить! Все слилось связью нового привета, Воспоминаний всех порвалась нить. Лишь у двоих, в тревоге возбужденной, От собственной мечты горела грудь, Я был одним, — и пусть я, пробужденный, Дышал легко, но я хотел вздохнуть Еще полней, хотел иного счастья, Утраченного бывшего участья.

Великой Пирамиды я достиг; На ступенях ее сидели хором Прекраснейшие женщины; в тот миг, Всем овладев заоблачным простором, Залило светом солнце небосклон, Алтарь сверкнул вершиной огневою: Из далей Самофракии Афон Так видят виноградари, с зарею; Резной престол горел там, как огнем, И женский Призрак виден был на нем, —

Как сказочное светлое Виденье, Сплетенное из света и теней, Рожденное во мгле воображенья, Чтоб чаровать мечтающих людей. Все смертные к ней взоры приковались: Так моряки, плывя сквозь бурный мрак, В котором сотни дней они метались, Глядят на загоревшийся маяк; Лишь дрогнул я один в терзанье новом: Тот дивный лик закутан был покровом.

И не слыхал приветственный я крик, В котором, вдруг, нарушивши молчанье, Двух родственных имен союз возник, Ее и моего, одно слиянье; Я не слыхал, как возглашали нам, Что мы освободили все народы, Привыкшие к томительным цепям, И не видал я празднества Свободы; На друга опираясь, я молчал; Но вот волшебный голос зазвучал.

И вдруг я был исполнен упоений. Тот голос тем же был, войдя в мой слух, Что музыка небесных песнопений Тому, кого терзает злобный дух. Как в зеркале, в моем предстали взоре Три статуи, во всей красе своей, То место, где стояли мы, и море, И горы, и бесчисленность людей; Так в час, когда окончится затменье, Хрустально все сияет, как виденье.

Сперва была Лаона смущена, И трепетность в словах ее звучала; Но вскоре успокоилась она. "О, наш избранник, я тебя искала! Любила брата я, но умер он; Из всех людей, что на земле я знаю, Ты сходством с ним один соединен; Себя покровом я теперь скрываю, Чтоб мог себе представить ты под ним Того, кем был ты некогда любим.

Того, кто, верно, умер. Ты мне это Простишь? Отраду нежную прими, Не отвечая на слова привета. Была я Жрицей избрана людьми, Но почему, не знаю; мне известно Лишь то, что жизнерадостной волной Сюда принесена я столь чудесно, Чтобы могла я встретиться с тобой, Желанный: дай теперь свою мне руку, И в радости живой забудем муку.

Пусть боль застигнет нас, восторг губя, Коль в наших душах оскверним мы волю, Коли других не будем, как себя, Любить, деля сочувственно их долю". И строго указала мне она Три изваянья стройные близ трона: Одно — Гигант, как будто в грезах сна, Пред ним лежали скипетр и корона, Он разрушал их: кто-то льнул к нему, Не знал, скорбеть, смеяться ли ему.

Другое — Женский Образ в центре диска Земли; была прекрасна та Жена, Дитя и молодого василиска Кормила грудью нежною она; В ее глазах пленительная нега, Осенний вечер, мнилось, в них светил. И третий Образ, точно в хлопья снега, Одет был белизною быстрых крыл; Топтал он Ложь, и вился червь ползучий, Но он глядел на облик Солнца жгучий.

Я сел пред этим Образом, пред ней, Она стояла, а толпа, с волненьем, Как свет звезды среди морских теней, Обменивается зыбким восхищеньем. В душе у всех был незабвенный сон, В толпе пленительная чара, И тот обряд, под Солнцем, был свершен; Потом закат, как заревом пожара, Зажег средь волн лазурных острова, И слышались волшебные слова. Во всех сердцах одна любовь светила, В созвучье нежных слов дышала сила, Прекрасная Лаона говорила. "О, Мудрость, ты ясна, как тот закат, Сильна, быстра, смела, неукротима. Как те Орлы, что, юные, летят В лучах превыше облачного дыма; Безумие, Обычай, мрачный Ад, И Суеверье, и Печаль бледнеют; Смотри, основы всей Земли дрожат, Они твой голос разумеют. Все духи вольные ее Обетование твое Хранят в одной надежде жгучей, Твой зов вошел во все сердца, Они стремятся без конца, Как туча мчится вдаль за тучей; Один их ветер быстрый мчит, О, Мудрость, посмотри, твои восстали чада, Стихии — слуги им, тебе привет звучит, Их воля — вся твоя, ты их умам — отрада. О, Дух, обширный, как покров Ночной, Глубокий, как бездонности Лазури, Мать и душа всего, в чем свет живой, Блаженство бытия, красивость бури, Ты снова на престол восходишь свой. В душе людской, где чувства еле тлели; О, в дивных снах, чуть встретя призрак твой, Поэты старых дней бледнели — Теперь всевластна мощь твоя, Лучистым блеском бытия, Дрожа, прониклись миллионы; Природа, Бог, Любовь, Восторг Иль кто б ты ни был, ты исторг Там счастья крик, где были стоны; Ты нас смеяться научил; Презренье, Ненависть, Бездушие и Мщенье Забыты навсегда, и в блеске новых сил В сердцах свободных — Мир, Любовь и Упоенье. Старейшее из всех вещей, Божественное Равенство! Ты знаешь: Любовь и Мудрость, полные огней, Твои рабы, лишь ты их озаряешь; Сокровища из помыслов людей, Со Звезд, из темной бездны Океана Они несут как дань красе твоей; Все те, что жили без обмана, Хранили свет, за годом год, И приближали твой приход, Дождались твоего возврата, Ты появилась как весна, И вся земля оживлена. Ты все дыханья аромата В одно сливаешь для людей; Сияния твои не лживы и не зыбки, Все детища Земли хотят твоих лучей, И льнут к твоим стопам, и ждут твоей улыбки. О, братья, мы свободны! Сонмы гор. Леса, равнины и прибрежье моря — Приют счастливых, радостный простор. Где вольные блаженствуют не споря; Низвергнут рабства тягостный позор, Ни женщинам оков нет, ни мужчинам, И без условий взор встречает взор Меж двух существ огнем единым. И пусть, пока земные мы, Не чужды боли мы и тьмы, Настало утро после ночи, Сияет солнце за грозой, И беспечальною слезой Горят проснувшиеся очи; Улыбки детские в сердцах, Мечты влюбленные согласны и слиянны, Заря ума горит, и тонет мир в лучах, Те пропасти зажглись, что были так туманны. О, братья, мы свободны! Как горят Под звездами плоды! Как ветры дышат Над спелой рожью! Там, за рядом ряд, Колосья спят, и зов их еле слышат, И звери, и на ветках птицы спят, Теперь их кровь не будет больше литься, Вкушать не будут люди жгучий яд, Что обвинением дымится, Крича о мести к Небесам; Где род людской, не будут там Царить безумье и недуги, И все, что дышит на земле, Что носится в воздушной мгле, В одном замкнется светлом круге, Толпиться будет возле нас; И Знание, светясь от мыслей благородных, Поэзия, огнем своих лучистых глаз, Преобразят поля и города свободных. Победа всем, кто был повержен ниц, Свидетель — Ночь, свидетели — Созвездья, Глядящие с хрустальных колесниц. И, вольные, мы не хотим возмездья, Мы лишь гласим: "Победа!" — До границ, Незримых взору, до пределов южных, До западных прибрежий и станиц, Земля услышит — наших дружных Освобожденных мыслей зов; Он донесется до песков, До всех шумящих океанов, И побледнеют, услыхав, И задрожат, как стебли трав, Ряды испуганных тиранов. Когда-то всемогущий Страх, Тень капищ, Дьявол-Бог, исчезнет в бездне мглистой! От наших чар живых растает он в лучах, И Радость с Правдою взойдут на трон лучистый".

Ночной туман соткал свой дымный кров И над толпой простерся мглой безбрежной, Но слышалась еще напевность слов, В молчании звучал тот голос нежный, Лелеял зачарованный он слух. Как будто шепот ветра отдаленный, И вся она светилась, точно дух, Кто этой речи, из огня сплетенной, Внимал, тот слышал, как он восхищен, Как сладко тем огнем и он зажжен.

Тот звучный голос был как ключ звенящий, Что, с гор струясь, осенние листы С собою мчит, чтоб кончить бег блестящий В зеркальной глади озера — Мечты; И так, как эти листья под волною Впивают влагу, чтоб ожить потом На берегу, веселою весною, И вглубь глядят травою и цветком, — Так все внимали множеством согласным, И шепот пробегал в восторге ясном,

Теперь все разошлись среди костров. Которые от берега морского Тянулись в полумраке, полном снов. До гор, до их оплота теневого; У темных кипарисов, чьи стволы Мерцали в ярко-красном зыбком свете, Средь дрогнувшей от этих вспышек мглы, Земли счастливой радостные дети Вели беседу; в ней, как светлый сон, Вставали — Счастье, Вольность и Лаон.

И пировали все; их пир был ясный, Безгрешный, как способна дать Земля, Когда улыбкой Осени прекрасной Озолотит она свои поля; Иль как отец, исполненный участья. Мирит своих враждующих детей, И в их блеснувших взорах слезы счастья, И пир их светел кротостью своей; Все существа могли б в том слиться Пире, Что на земле, иль в водах, иль в эфире.

Там не были обычные яды, Кровь не была, отсутствовали стоны, Там громоздились пышные плоды, Гранаты, апельсины, и лимоны, И финики, и множество корней Питательных, и гроздья винограда, Который не был пагубой огней В напиток превращен с проклятьем яда; Не затемнен рассудок был питьем, Кто жаждал, тот склонился над ручьем.

Лаона со святилища спустилась, И ею был прикован каждый взор, И в каждом с нежной лаской сердце билось, Хоть отблистал певучих слов узор; В толпе она сняла покров свой белый, И, как цветок, прекрасный лик расцвел, Но я какой-то грезою несмелой Удержан был и к ней не подошел, К костру близ волн, что пенились широко, Я на краю равнины сел, далеко.

Наш праздник был весельем оживлен. Улыбками, и шутками, и пеньем, Пока горел далекий Орион Над островами, над морским волненьем; И нежной связью были слиты мы, Пока не скрылся он среди тумана, Не спрятал пояс свой средь дымной тьмы, Что курится над грудью Океана; Толпы людей пошли домой тогда, И прошлый день светил им, как звезда.

Песнь шестая

По берегу мерцающего моря, В узор сплетая нежность ярких слов И родственному сердцу сердцем вторя, Я с другом шел, а между облаков Светили звезды нам; воображенье Нам рисовало радостные дни. Любви и мира кроткие виденья; Погасли бивуачные огни Последние, и тьма покрыла волны, И тишь была кругом и мрак безмолвный.

Когда мы к городской пришли стене, Как, почему, никто не знал причины, Возникло беспокойство в тишине Среди толпы, идущей от равнины; Сперва один, весь бледный, пробежал И дико поглядел, не молвив слова; И с шумом, как морской вспененный вал, Исполненные ужаса слепого, Промчались женщин смутные ряды, Спасаясь от неведомой беды.

Возникли крики в сумраке туманном: "К оружию! К оружию! Он тут! Тиран меж нас, он с войском чужестранным, Чтоб нас поработить. Они идут!" Напрасно. Всеми Паника владела, Тот дьявол, что и сильных, властью чар, Сражает; словно буря налетела, Так все бегут, увидевши пожар. И я взбежал на башню городскую, Я в бешенстве, я в гневе, негодую.

На Севере весь город был в огне, — Краснея, рос он каждое мгновенье, И все яснее слышалися мне Крик торжества и возгласы мученья. Внизу, в проходах, между тяжких врат, Толпа кипела длинной пеленою, Как будто бы вспененный водопад, Взлелеянный вершиной снеговою, И бомбы, разрезая темноту, Вонзались в ту живую густоту.

И прискакали всадники — скорее, Чем скорость этих слов; я увидал, Как меч, в руке у каждого краснея, В заре, еще не вспыхнувшей, блистал. Я бросился в толпу, и силой взгляда, И силою отчаянья и слов Была на миг удержана громада, Проснулся стыд в сердцах у беглецов, Но, стиснутые новою толпою, Они неслись, не властны над собою.

Я бился, как захваченный волной, Несущийся по зыби водопада И слышащий его стозвучный вой; Мной овладела быстрая громада, Что мчалась все скорее и скорей, Меж тем как бомбы, с треском разрываясь, Прорывы образовывали в ней; Живые, с умерщвленными сливаясь, Исторглись на равнину наконец, И в смертной ниве меч ходил как жнец.

Собаки кровожадные Тирана Предательской толпой примчались к нам, Пришли, как духи страха и обмана, И всадники носились по полям, Звучал их хохот, смех души их низкой, Сбирали жатву смерти наглецы, А с кораблей, от Пропонтиды близкой, Струился дождь огня во все концы: Так иногда, во мгле землетрясенья, Горят вулканы и в морях — волненье.

Наш праздник был внезапно превращен В зловещий пир для хищных птиц, простертых Там в Небесах, как саван. Страшный сон! В рассвете я ступал по грудам мертвых, Стеклянными казались их глаза, И я совсем не думал о спасенье, В моей душе проснулася гроза, Я громко о своем кричал презренье, И многих к упованью я вернул, Во многих стыд спасительный блеснул.

Вокруг меня сплотилась кучка смелых, И хоть оружья не было у нас, В рядах мы прорывались поределых, Врагов пугая блеском наших глаз; Сомнительным мы сделали сраженье, И, сплоченные волею одной, Укрылися на холм, под возвышены;, Нависшее скалистою стеной; Но наших братьев все еще рубили, И по кровавой мы ступали пыли.

Недвижно мы стояли. Как я был Обрадован, с собой увидев рядом Отшельника, которого любил, С божественным неукротимым взглядом; Он был как бы могучею сосной, Упорною среди ветров бегущих, И юный друг мой также был со мной, Среди борцов, судьбы бесстрашно ждущих; И тысячи, ряды врагов дробя, Столпились к нам, чтоб умереть любя.

Пока всходило солнце по Лазури, Враждебные ряды рубили нас, Но сотни наших, точно силой бури. Отбросили их тысячи, в тот час, Когда, увлечены резней свирепой, Они чрезмерно близко подошли; И стали нам защитою и скрепой Тела убитых; но, гремя вдали, Не спали пушки, и враги смеялись, Когда по ветру стоны раздавались.

Холм защищал со стороны одной Фалангу тех мужей неукротимых, С другой же — трупы наросли стеной, Теряли мы товарищей любимых, Ручьями кровь на зелень трав лилась, Как бы болото было под ногами, Но мужество не погасало в нас; Когда ж на запад, между облаками, Спустилось солнце, стал сильнее бой, — Сомнительной сменился он борьбой.

В пещере, на холме, нашли мы груду Тяжелых деревенских грубых пик, Как некому обрадовавшись чуду. Воинственный мы испустили крик, Не всем из нас оружия хватило, Был из Шести вооружен один, Но нашу бодрость это пробудило, И с длинной цепью вражеских дружин С удвоенною силой мы схватились, Бесстрашно с наступавшими мы бились.

Враги почти готовы были прочь Бежать от нас; но вот сплотились снова; Поняв, что наступающая ночь Победу нам отдаст, — полны двойного. Усиленного бешенства, они, Сойдя с коней, ряды свои сомкнули, И началось неравенство резни, И все смешалось в ропоте и гуле, И то мечом, то силою гранат Они фалангу тесную громят.

О, ужас, о, позор — глядеть, как братья Друг с другом сочетаются резней, Звереют, на устах у них проклятья, А сам виновник там, за их спиной! — Мой юный друг, как молодость, прекрасный, Заколот был! — хранитель мой, старик, Мечом разрублен в схватке был ужасной, На землю он у ног моих поник! — Сознанье закружилось, улетело, Я был как все, мной бешенство владело.

И все сильней был бой, и все страшней; Среди бойцов замедлив, я увидел, Как ты гнусна, о, Ненависть, в своей Свирепости, — хотя б, кто ненавидел, Неустрашимо бился за любовь. Земля кругом как бы была изрыта, Менялся жребий схватки вновь и вновь, И с грудью грудь была враждебно слита, Одни других душили — страшный вид! Глаза их выходили из орбит.

Язык их, как у бешеной собаки, Болтался, мягкий, пеной осквернен; Нужда, Чума, таящийся во мраке Безумный Лунатизм, Кошмарный Сон — Все собственной отмечено печатью, И в том была твоя печать, Война, Наемник жадный, служащий проклятью, Всю пропасть смерти видел я до дна, Все образы ее, она богата, Я видел смерть с рассвета до заката.

Немного оставалося бойцов, Но длился бой. В лазури небосклона, Превыше гор, на фоне их снегов, Еще возникли новые знамена: Они дрожали в тающих лучах Исчезнувшего между гор светила; Все чаще, чаще смерть у нас в рядах, И вот для всех раскрылася могила; Лишь я один лежу, сражен, но живу, И вижу смерть — ко мне спешит прилив.

Вдруг страх среди врагов, их разгоняя, Возник, — как будто с неба пал огонь; Топча убитых и живых роняя, — Гляжу, — бежит Татарский черный конь Гигантский; стук копыт его ужасен, И некто светлый, в белом, на коне, С мечом, и лик сидящего Прекрасен; Войска бегут, смешались, как во сне, Сквозь их ряды, с чудовищною силой, Летит как будто Ангел белокрылый,

Бежали все испуганные прочь. Я встал; сдержалось Призрака стремленье; И ветер наступающую ночь Наполнил как бы ласковостью пенья; Остановился конь передо мной, Мне женский лик предстал, как лик святыни, И прозвучал мне зов души родной, Пленительный, как звонкий ключ в пустыне: "Лаон, садись!" — звала она меня, И рядом с нею сел я на коня.

"Вперед! Вперед!" — тогда она вскричала, Взмахнув мечом над головой коня, Как будто это бич был. Ночь молчала. Как буря мчит туман, его гоня, Так мчался конь, и были мы безмолвны, Неслись, неслись, бесстрашно, как гроза; Ее волос темнеющие волны, Развеявшись, слепили мне глаза, Мы миновали дол и гладь потока, Тень от коня в ней зыблилась широко.

Он высекал огонь из камня скал, Копытами гремя по мертвым скатам, Поток под ним весь брызгами сверкал, И в беге, точно бурею объятом, Он мчал нас, мчал вперед и все вперед, Сквозь ночь, к горе, чья гордая вершина Светилась: там виднелся некий свод, Мерцала там под звездами руина; Могучий конь напряг сурово грудь, И наконец окончили мы путь.

Утес стоял в выси над Океаном, И можно было слышать с вышины, Как, скрытая нависнувшим туманом, Живет вода, и внятен звук волны, Такие звуки слышатся порою Там, где вздыхают ветры не спеша, Где в чарах, порожденных Тишиною, Как будто что поет, едва дыша; И можно было видеть, там далеко, Шатры и Море, спавшее широко.

Глядеть, внимать — то был единый миг, Он промелькнул — два существа родные Один в другом нашли всего родник, Всю глубь Небес, все радости земные; Во взорах Цитны — то была она — Такое было нежное сиянье, Такой бездонной грусти глубина, Что силою волшебного влиянья Я заколдован был, — и вот у ней Невольно слезы льются из очей.

И скрыла омоченное слезами Она на грудь ко мне лицо свое, И обнял я усталыми руками Все тело истомленное ее; И вот, не то скорбя, не то в покое, Она сказал мне: "Минувшим днем Ты потерял сраженье в тяжком бое, А я была в цепях перед Царем. Разбив их, меч Татарский я схватила И на коня могучего вскочила.

И вот я здесь с тобою речь веду, Свободны мы". Она коня ласкала И белую на лбу его звезду С признательностью нежной целовала, И множество благоуханных трав Рвала ему вокруг руины сонной, Но я, ее усталость увидав, На камень усадил ее, склоненный К стене, и в уголке, меж темных мхов, Коню я груду положил цветов.

Был обращен к созвездиям востока В руине той разрушенный портал, Там только духи жили одиноко, Которым человек приют здесь дал, Оставив им в наследство то строенье, Над кровлею его переплелись Вокруг плюща ползучие растенья И свешивались в зал, с карниза вниз, Цеплялись вдоль седых его расщелин, И плотный их узор бел нежно-зелен.

Осенние здесь ветры из листов Сложили даже, силой дуновений, Как бы приют для бестревожных снов, Под нежной тенью вьющихся растений. И каждый год, в блаженном забытьи, Над этими умершими листами, Лелеяла весна цветы свои. Звездясь по ним цветными огоньками, И стебли, ощущая блеск мечты, Переплетали тонкие персты.

Не знаем мы, какое сновиденье В пещерах нежной страсти нас ведет, В какое попадаем мы теченье, Когда плывем во мгле безвестных вод, В потоке жизни, между тем как нами Владеют крылья ветра, — и зачем Нам знать, что там сокрыто за мечтами? Любовь сильней, когда рассудок нем. Нежней мечта, когда душою пленной Мы в Океане, в музыке Вселенной.

Для чистых чисто все. Мои мечты, Ее мечты — окутало Забвенье: Забыли мы, под чарой красоты, Всех чаяний общественных крушенье, Хоть с ними мы связали столько лет; На нас нашла та власть, та жажда, знанье, Что мысли все живит, как яркий свет, Всем облакам дает свое сиянье: Созвездия нам навевали сны, На нас глядя с лазурной вышины.

То сладкое в нас было упоенье, Когда в молчанье каждый вздох и взгляд, Исполненные страсти и смущенья, О счастье безглагольном говорят — Все грезы юных дней, их благородство, Кровь общая, что в нас, кипя, текла, И самых черт нам дорогое сходство, И все, чем наша жизнь была светла. Вплоть до имен, — все, что в душе боролось, Нашло для нас безмолвный властный голос.

И прежде чем тот голос миновал. Ночь сделалась холодной и туманной, С болота, что лежало между скал, Сквозь щель в руину гость пришел нежданный — Бродячий Метеор; и поднялось До потолка то бледное сиянье, И пряди голубых его волос От ветра приходили в колебанье, И ветер странно в листьях шелестел, Как будто дух шептал нам и блестел.

Тот Метеор облек в свое сиянье Листы, на ложе чьем я с Цитной был, И обнаженных рук ее мерцанье, И взор ее, что нежил и любил, — Одной звезды двойное отраженье, На влаге переменчивой волны, — Ее волос роскошное сплетенье, Мы оба были им окружены. И нежность губ я видел, побледневших, Как лепестки двух роз, едва зардевших.

К болоту Метеор ушел, во тьму; В нас кровь как бы на миг остановилась, И ясно стало сердцу моему, Что вот она одним огнем забилась В обоих; кровь ее и кровь моя Смешалась, в чувстве все слилось туманном, В нас был восторг немого бытия С недугом, упоительно-желанным; Лишь духи ощутить его могли, Покинув темный тусклый сон земли.

То было ли мгновением услады, Смешавшим чувства, мысли в зыбях тьмы И даже погасившим наши взгляды, Чтобы друг друга не пугали мы, И ринувшим нас в вольное забвенье, Где встретили мы страстность, как весну? Иль было это тех времен теченье, Что создали и солнце, и луну, И всех людей, что умерли, но были, Пока мы здесь о времени забыли?

Не знаю. Как назвать, мечтой какой, Те полные забвенья поцелуи, Когда рука сплетается с рукой И с жизнью жизнь сливается, как струи? Как взор назвать, что потонул в огне, И что это за властное хотенье, Что сердце по-обрывной крутизне Ведет вперед, за грани отдаленья, К тем вихрям мировым, где, пав на дно. Два существа сливаются в одно?

То тень, что между смертными незрима, Хотя слепые чувствуют ее; И власть ее божественного дыма Здесь знать дала присутствие свое, Где нежною четой, в любви сплетенной, Мы пребывали до тех пор, когда Ночь минула и новый день зажженный Погас, — и я почувствовал тогда, Луна была в выси над облаками, Сбиралась буря с громкими ветрами.

Казались побледневшими уста У Цитны, под холодною луною Ее волос роскошных красота На грудь струилась темною волною; А там, в груди, царила тишина, В ее глазах, в их глубине бездонной, Была услада радости видна; Пусть за стеною ветер возмущенный Свистел и пенил ключ, бежавший с гор, — Мы были тихи, ясен был наш взор.

Любовь горела в нас безгрешным светом, И подтверждал безмолвно каждый взгляд, Что слиты мы негаснущим обетом, Что совершен таинственный обряд. Немногим был восторг такой прозрачный Дарован, — к нам пришел он вновь и вновь: Мы праздновали в этой ночи брачной Созвучность дум и первую любовь, — И все мечты, с их вешним ароматом, Пленительно сестру венчали с братом.

Природы целомудренный закон Любовь влагает в тех, что вместе были В младенчестве, — когда свой первый сон Они под властью новых не забыли, И если их обычай не стеснил, И рабство не связало роковое. Там, где течет Эфиопийский Нил, В священной роще дерево живое, Чуть тень к нему от птицы с высоты Падет, — сжимает, дрогнувши, листы, —

Но родственные листья обнимает — И в час, когда ему сияет день, И в час, когда листы разъединяет У всех других растений ночи тень. Так мы сливались в ласке неизменной, Любовь питала юные сердца Той мудростью святой и сокровенной. Чья музыка струится без конца; Так мощный Нил дарит обогащеньем, — Египет весь живет его теченьем.

Как отклик тех журчавших родников Был голос Цитны, нежно-переменный, Мой голос слит был с ним, созвучьем слов, Мы были двое в пропастях вселенной; И между тем как буря в облаках Гремела, говорили мы о грозном Крушенье всех надежд, — о семенах. Что скрыты все же в воздухе морозном И зло убьют; для нас горел маяк, Не поглотил нас в жадной бездне мрак.

Но Цитна третий день уже не ела; Я разбудил Татарского коня И обнуздал его рукой умелой, Доверчиво смотрел он на меня; Скорбя о неизбежности разлуки, Хотя и на недолгий, быстрый срок. Был полон я такой глубокой муки, Что уст от уст я оторвать не мог, — В таких прощальных ласках есть безбрежность: Еще, еще, растет и жаждет нежность.

В последний раз поцеловать, взглянуть, — И Цитна смотрит, как я уезжаю; Гроза и ночь не закрывали путь Среди стремнин ближайших; дальше, с краю. Ползли туманы, ветер мглу принес, Но все еще сквозь сеть дождя виднелась На белой ткани темнота волос, Разлившаяся их волна чернелась, Домчался по ветрам прощальный крик, И вот уже равнины я достиг.

Я не боялся бури: не был страшен Ее порыв и гордому коню, Когда срывался гром с небесных башен. Он радовался синему огню. Широкие глаза налились кровью, И ржаньем откликался он громам, Как будто был охвачен он любовью, И ноздри раздувал в ответ ветрам; И вскоре пепелище я заметил, Там, где Огонь Резню приветом встретил.

Достиг я разоренного села, С деревьев листья в буре облетали, Там кровь людская пролита была. Стояли груды стен, как знак печали, Теперь огонь в жилищах тех потух, Бежала жизнь, и смерть в права вступила, Отшел от тел их согревавший дух, Чернелись в блесках молнии стропила. Лежали кучей, точно сонм теней, Тела мужчин, и женщин, и детей.

На площади был ключ, и были трупы; Чтоб жажду утолить, я слез с коня, Глаза усопших, стекловидны, тупы, Глядели друг на друга, на меня. На землю и на воздух безучастный; Склонясь к ключу, отпрянул в страхе я: Вкус крови был в нем, горький и ужасный; На привязи коня я у ручья Оставил, и в пустыне той гнетущей Искать стал, есть ли в ней еще живущий.

Но были мертвы все, и лишь одна Там женщина по улицам бродила, Какой-то странной скорбью сражена, Она на духа ада походила: Заслышав шум шагов, она сейчас К моим губам горячий рот прижала, И, в диком долгом смехе веселясь, С безумным взглядом, громко закричала: "Ты пил напиток Язвы моровой, Мильоны скоро чокнутся с тобой".

"Меня зовут Чума, сестру и брата — Малюток двух — кормила грудью я; Пришла домой: одна огнем объята, Другой лежит разрублен, кровь струя. И с той поры уж я не мать, живая, Но я Чума — летаю здесь и там, Блуждая и живущих убивая: Чуть только прикоснусь я к чьим губам, Они увянут, как и ты увянешь, Но раз ты Смерть, ты помогать мне станешь.

"Что ищешь ты? Сбирается туман, Горит луна, и росы холодеют; Мой мальчик спит, глубоки язвы ран, И черви в нем теперь кишат, густеют. Но что ты ищешь?" — «Пищи». — "Ты ее Получишь; Голод — мой любовник жадный, Но он удержит бешенство свое; Тебя во мрак не бросит непроглядный: Лишь тот, кого целую я теперь. Придет на пир, в отворенную дверь".

И с силой сумасшедшего схватила Она меня и повела с собой; Все мимо трупов, каждый шаг, — могила, Вот мы дошли до хижины одной; Из всех домов, теперь опустошенных, К себе она собрала хлебы в дом И в виде трех столбов нагроможденных Меж мертвецов поставила кругом. Она младенцев мертвых нарядила, Как бы на пир, и рядом посадила.

Грозясь рукою на гремевший гром, Она вскричала, с сумасшедшим взглядом: "Пируйте, ешьте — завтра мы умрем!" И хлебный столб, который был с ней рядом, Толкнув ногой, разрушила она, Как бы гостям бескровным предлагая; Я был в сетях чудовищного сна, И, если б не ждала меня родная, Там далеко, — меня б схватила тьма, От состраданья я б сошел с ума.

Теперь же, взявши три-четыре хлеба, Уехал я — безумную с собой Не мог увлечь. Уже с востока Небо Мелькнуло мне полоской голубой, — Гроза притихла; по прибрежью моря Могучий конь проворно нес меня, Седые скалы показались вскоре, И гул пошел от топота коня, Меж этих скал, над вьющейся дорогой, Сидела Цитна и ждала с тревогой.

Как радостно мы встретились! Она, Вся бледная, покрытая росою, Истомлена была, почти больна, И я домой повел ее тропою, Обнявши нежно; мнилось мне, что в ней От этого такое было счастье, Какое неизвестно для людей; Наш конь, как бы исполненный участья, За нами мирно шел, и в полумгле Окончили мы путь наш по скале.

Мы ласками друг друга отогрели, Был поцелуем встречен поцелуй. Потом мы наши яства мирно ели; И как порой осенней, возле струй. Цветок, совсем иззябший под дождями, Вдруг радугой распустится в лучах, — Жизнь юная, улыбкой и огнями, Сверкнула на щеках ее, в глазах. Забота уступила власть здоровью, И озарилась вся она любовью.

Песнь седьмая

Так мы сидели в утренних лучах, Веселые, как этот блеск рассвета, Прогнавший ночь, горящий в облаках; Трава была росой полуодета, И в ней играл чуть слышно ветерок. Светили нам созвучья слов и ласки, И наш восторг настолько был глубок, Что время, видя роскошь этой сказки, Забыло, что мгновения летят, Забыло стрел своих смертельный яд.

Я рассказал ей все мои страданья, — Как я терзался, как сошел с ума. И как Свободы гордое восстанье Вернуло ум, и как распалась тьма; И по щекам ее струились слезы, Вслед мыслям быстрым, что питали их; Так солнце, победив в горах морозы, Струит потоки с высей снеговых; Я кончил, воцарилося молчанье, И начала она повествованье.

Необычаен был ее рассказ, В нем точно память многих душ сплеталась. И хоть в уме огонь тех дней не гас, Она почти в их правде сомневалась. Так много было сказочного в них. В тот страшный день она не проронила Слезы, была тверда в мечтах своих. Душевная в ней не слабела сила, Когда рабы ее, чрез Океан, Перевезли к пределу новых стран.

И вот она раба, кругом рабыни Тирана, низких полного страстей. Они могли смеяться в той пустыне, Был устремлен к иному дух у ней, К высокому; она была спокойна, Хотя грустна, и как-то в грустный час Она под звуки лютни пела стройно, Как пел бы дух, когда восторг погас; Тиран ее услышал — на мгновенье Своей души забыл он оскверненье.

И увидав, как вся она нежна, Смягчил он дух, где было все сурово, На миг вкусил чудесного он сна; Когда ж в сокрытость своего алькова Ту жертву он, что билася, стеня, Велел ввести, и все ее терзанья, Слова и взгляды, полные огня, Не оказали на него влиянья, — Пред ней, что в пытке билась, не любя, Проснулся зверь, властитель, раб себя.

Она узнала гнусное мученье, Прикосновенье нежеланных губ, Кошмар, в котором грубость наслажденья Терзает безучастный полутруп; Та ночь была ночь ужаса и страха, В ее душе зажегся свет такой, Что лишь душе, стряхнувшей бремя праха, Бросает луч свой пламень огневой; Тиран, ее увидев исступленье, Бежал, исполнен страха и смущенья.

Ее безумье было точно луч, Прорвавший темноту души глубокой, Ее порыв настолько был могуч, Такою возмущенной, светлоокой Была в негодовании она, Что захватило всех ее волненье: В водоворот попавши так, волна Не может не испытывать вращенья, Рабы прониклись жалостью; они Горели, как подземные огни.

Бояться стал Тиран за трон свой пышный, И ночью к ней послал он двух рабов: Один был евнух, с поступью неслышной, Не человек, орудье царских слов, Уродливый, ползучий, весь согбенный; Другой был с детства от отравы нем, Все в нем навеки тайной было пленной, Внимал он молча повеленьям всем, Он был пловец-ныряльщик, тощий, длинный, Как бы взращен волной морей пустынной.

От огненных пришел он островов Оманова кораллового моря. Они ее снесли ко мгле валов, И вот челнок, с морскою зыбью споря, Поплыл вперед, и в бездне голубой Причалили мы там, где под ветрами И без ветров всегда кипит прибой; Пловец своими длинными руками Ее обвил, сжал ноги сталью ног, И вместе с нею ринулся в поток.

Проворный, как орел, что в лес тенистый Свергается с заоблачных высот, В зеленой тишине пустыни мглистой Он мчался сквозь пещеры вечных вод, Где логовища были чудищ темных, — И тени мощных форм бежали прочь, Другие тени форм иных, огромных, За ним гнались, плывя сквозь эту ночь, Он был быстрей и до скалы примчался, Где цепи золотой узор качался.

Послышался засовов тяжких гул, Он повторен был темной глубиною, Могучий столб кипящих вод плеснул, Открылося пространство под скалою, Блеснуло небо, точно изумруд, Сквозь влагу многих волн переплетенных, Так вечером лучи сиянье льют Сквозь нежную листву акаций сонных, — Пловец в пространство светлое нырнул, Он искрою проворной промелькнул.

Потом в пещеру, — Цитна продолжала, — Меня провел он, что над бездной вод В кипении немолкнущем лежала, Прилив и днем и ночью там ревет; Он отдыхал короткое мгновенье, И, вновь нырнувши, пересек поток; Была моя пещера как строенье, Как храм — вверху открыт, широк, высок. И лишь с вершины этого собора Лились лучи усладою для взора.

Внизу был обрамлен тот водоем Всем, что в глубинах привлекает взоры: Жемчужины, кораллов яркий сон И раковин пурпуровых узоры Расписаны не смертною рукой, Песок, как драгоценные запястья Из золота, рожденные волной В приливные мгновенья полновластья, Как изваянья — формы, ряд колонн, И тут престол, и тут свободный трон.

Безумный бред, как демон, овладевший Моей душой на краткий срок, прошел, Все видела я мыслью проясневшей: Мне пищу приносил морской орел, Его гнездо на острове том было, Он был тюремщик странной той тюрьмы, Я дружеский его прилет любила, Как днем и ночью брата любим мы; Единственной он был душой родною, — Но вновь безумье овладело мною.

Оно, как мгла, окутало меня, И мнилось мне, что море — все воздушно, Что вся земля — из яркого огня, Что облака, чуть плывшие послушно В полдневный час под легким ветерком, Уродливые страшные виденья, Морской орел был демоном, врагом, Мне в клюве он, для полноты мученья, Куски тебя кровавые давал, Меня отравный саван обвивал.

Я знала вновь течение мгновений, Я видела орла, и водоем; Был бред другой и новый гнет мучений — Во мне, — на сердце кто-то был моем; Живое что-то прочно поселилось Там, в родниках заветных бытия, — Виденье предо мной всегда носилось, Его в душе сплела тоска моя, Во мгле кошмаров, зыбкой, безнадежной, Оно мне засветилось правдой нежной.

Казалось мне, я жизнь родить должна, Шли месяцы, недели и недели, Мне говорили ощущенья сна, Что кто-то возле сердца в самом деле Трепещет, что дитя мое и я — Мы скоро будем миром друг для друга; И вот когда, веселый дождь струя, Повеяла весна, как бы над лугом, Над водоемом, — вижу я во сне, Что милое дитя смеется мне.

Оно прекрасно было от рожденья, Совсем как ты, твои глаза и рот, Я чувствую, в блаженстве восхищенья, Как пальчики свои оно кладет На руку мне, — как ты теперь, мой милый, — И пусть умчался быстр дивный сон, Во мне живет сейчас с такою силой, С такою сладкой болью бьется он". И Цитна на меня светло взглянула, Как будто бы догадка в ней блеснула.

Догадка, и сомненье, и вопрос, И нежность испытующей печали; Потом, когда прошло волненье слез, Как та, кого рыданья потрясали, Промолвила она: "В пустыне лет Оазисом она душе блистала, И нежен был тот благотворный свет; Своею грудью я ее питала, И страха не испытывала я, Я чувствовала, это дочь моя.

Следила я за первою улыбкой, Когда она глядела на волну, И видела на этой влаге зыбкой Созвездия, и солнце, и луну, Протягивалась нежная ручонка, Чтоб из лучей один, любимый, взять, Но он в воде был, и смеялась звонко Она, что луч не мог ее понять, И детские следили долго взоры, Как зыблились лучистые узоры.

Мне чудились слова в ее глазах, Так много в них виднелось выраженья, И звуки сочетались на устах, Неясные, но полные значенья, Я видела в ее лице любовь, И пальчики ее моих искали, Одним биеньем билась наша кровь В согласии, когда мы вместе спали; Однажды, светлых раковин набрав, Мы выдумали много с ней забав.

Пред вечером, в ее взглянувши очи, Усталую в них радость я прочла, И спали мы под кровом нежной ночи, Как две сестры, душа была светла; Но в эту ночь исчезло наслажденье, Она ушла, как легкий призрак сна, Как с озера уходят отраженья, Когда дымится пред грозой луна, Ушла лишь греза, созданная бредом, Но та беда была венец всем бедам.

Мне чудилось, в полночной тишине Явился вновь пловец из бездны водной, Ребенка взял и скрылся в глубине, Я увидала зыбь волны холодной, Когда, как раньше, быстро он нырнул; Настало утро — светлое, как прежде, Но жизни смысл, как камень, потонул, "Прости" мечтам, «прости» моей надежде; Я тосковала, гасла день за днем, Одна меж волн, с моим погибшим сном.

Ко мне вернулся ум, но мне казалось. Что грудь моя была изменена, И каждый раз кровь к сердцу отливалась, Как я была той мыслью смущена, И сердце холодело на мгновенье; Но наконец решилась твердо я Прогнать мечту и вместе с ней мученье, Чтоб вновь ко мне вернулась жизнь моя, И наконец виденье отступило, Хотя его безмерно я любила.

И вновь владела разумом теперь, И я боролась против сновиденья. Оно, как жадный и красивый зверь, Хотело моего уничтоженья; Но изменилось все в пещере той От мыслей, что навеки незабвенны, Я вспоминала взгляд и смех живой, Все радости, что были так мгновенны; Я тосковала, гасла день за днем. Одна меж волн, с моим погибшим сном.

Шло время. Сколько? Месяцы иль годы, Не знала я: поток их ровный нес Лишь день и ночь, круговорот природы, Бесследность дней, бесплодность дум и слез; Я гасла и бледнела молчаливо, Как облака, что тают и плывут. Раз вечером, в прозрачности прилива, Играл моллюск, что Ботиком зовут, Лазурный парус свой распространяя, Качался он, меж светлых волн играя.

Когда же прилетел Орел, — ища Защиты у меня, тот Ботик мглистый, Как веслами, ногами трепеща, Пригнал ко мне челнок свой серебристый; И медленно Орел над ним летал, Но, видя, что свою ему тревожно Я пищу предлагаю, — перестал Ерошить перья он и осторожно Повис над нежным детищем волны, Роняя тень с воздушной вышины.

И вдруг во мне душа моя проснулась, Не знаю как, не знаю почему, Вся власть былая в сердце шевельнулась; И дух мой стал подобен твоему, Подобен тем, что, светлые без меры, Должны бороться против зол людских. В чем было назначенье той пещеры? В глубоких основаниях своих Она не знала той победной силы. Которой ум горит над тьмой могилы.

И где мой брат? Возможно ль, чтоб Лаон Был жив, а я была с душою мертвой? Простор земли, как прежде, затемнен, Над ним, как раньше, саван распростертый, — Но тот покров клялась я разорвать. Свободной быть должна я. Если б птица Могла веревок где-нибудь достать. Разрушена была б моя гробница. Игрой предметов, сменой их Орла Я мысли той учила, как могла.

Он приносил плоды, цветы, обломки Ветвей, — не то, что нужно было мне. Мы можем разогнать свои потемки, Мы можем жить надеждой в ярком сне: Я вся жила в лучах воображенья, То был мой мир, я стала вновь смела, Повторность дней и длительность мученья Мне власть бесстрашно-твердой быть дала; Ум глянул в то, что скрыто за вещами. Как этот свет, что там за облаками.

Мой ум стал книгой, и, глядя в нее. Людскую мудрость всю я изучила. Богатство сокровенное свое Глубь рудника внимательной открыла; Единый ум, прообраз всех умов. Недвижность вод, где видны все движенья Вещей живых, — любовь, и блески снов, Необходимость, смерть как отраженье, И сила дней, с надеждою живой, И вся окружность сферы мировой.

Ткань мысли, сочетавшейся в узоры, Я знаками чертила на песках, Основность их читали ясно взоры, Чуть тронь узор, и вновь черты в чертах: Ключ истин тех, что некогда в Кротоне Неясно сознавались; и во сне, Меня как бы качая в нежном звоне, Твои глаза склонялися ко мне, И я, приняв внезапность откровенья, Слова любви слагала в песнопенья.

По воле я летела на ветрах В крылатой колеснице песнопений. Задуманных тобой, и в облаках Как бы хрустальных был мой юный гений; Вдвоем сидели мы в волнах лучей На берегу седого Океана. Счастливые, как прежде, но мудрей Мы были над могилою Обмана И Суеверья рабского; навек Был мудрым, чистым, вольным человек.

Мои мечтанья все мои хотенья Осуществляли волею своей; Из теневой волны воображенья Они сзывали мне толпы людей, Лучистые я им бросала взоры, Их покоряла силой страстных слов. Проникла я в земные их раздоры, Я поняла войну земных умов, И власть я извлекла из пониманья, — Их мыслям дать восторг пересозданья.

Так стала вся Земля моей тюрьмой, И, так как боль мучений лишь преддверье И свет востока властвует над тьмой, Я видела, как гибнет Суеверье, Как пало Зло, чтоб не воскреснуть вновь. Как стали все и кротки, и счастливы, Как сделалась свободною любовь. Как нераздельно зажелтелись нивы, — Из крови и из слез взрастили мы Роскошный мир взамен былой тюрьмы.

Потеряно не все! Есть воздаянье Для тех надежд, что ярко так горят. Бессильно, хоть венчанно, Злодеянье, Вокруг него кипит жестокий ад; Не заглушить слов правды и свободы, Грань смерти можно смело перейти, Есть души, что в тюрьме томятся годы, И все ж они как светоч на пути, И многое, как бы сквозь сумрак дыма, Сверкает и горит непобедимо.

Такие мысли светят нам теперь. Они в те дни мне пели, точно струны, Они для нас — в тот мир счастливый — дверь. Где не шумят вкруг острова буруны; Они как цвет фиалки, полной слез. Пред тем как день прольет потоки света, Как в Скифии растаявший мороз, Узнавший блеск весеннего расцвета, Те вестники, что посланы с небес, Предчувствия нелживости чудес.

Так годы шли, — как вдруг землетрясеньем Была разъята в море глубина, Как будто схвачен мир был разрушеньем И смерть была вселенной суждена; Под громкий гул глубин и их раската В пещеру сверху лился водопад. Очнулась я, и вижу — все разъято, Приливы волн вокруг меня кипят. Разрушен мой приют, тюрьма распалась, Кругом широко море расстилалось.

Пред взором — воды, небо надо мной, На камне я разрушенном стояла, И с плеском, над вспененной глубиной, Скала, еще, еще скала упала, И вдруг — молчанье мертвое кругом. И ясно стало мне, что я свободна, Дрожала зыбь в безлюдии морском, Над влагой ветер ластился бесплодно, Крутясь, в моих он вился волосах, И луч горел в высоких Небесах.

Мой дух бродил над морем и в лазури, Как ветер, что окутывает мыс Лелейно, — хоть поднять он может бури И устремить дожди из тучи вниз; Уж день почти прошел; в лучах бледневших Корабль я увидала, там, вдали, На парусах он шел отяжелевших, И тени от него на зыбь легли; Увидев новых странных скал откосы, В испуге якорь бросили матросы.

Когда они сидящей на скале Увидели меня, ладью послали; Зубцы утесов новых к ним во мгле Как будто бы с угрозой нависали, И воды мчались, пенясь и звеня; Причаливши, — как я попала в море, Они спросили с робостью меня И смолкли, елейной жалостью во взоре, Услышавши дрожащий голос мой; И молча мы поплыли над волной.

Песнь восьмая

На корабле я, севши к рулевому, Вскричала: "Распустите паруса! Подобная светильнику морскому. Луна горит, покинув небеса, — Там, возле гор; волненье нарастает: За этим Мысом Город Золотой, От севера к нам буря долетает, Дрожит созвездий зябких бледный рой! Нельзя вам быть в пустыне беспредельной! Домой, домой, к усладе колыбельной!"

И Моряки повиновались мне; И с Кормчим Капитан шептался: "Злая Тень Мертвой, что увидел я во сне, Пред тем как нам отплыть, теперь, желая Нас погубить, вселилась в Деве той!" Но Кормчий отвечал ему спокойно: "Нет злого в этой Деве молодой, Ее призыв, что прозвучал так стройно, В нас будит грусть, нас увлекает в путь, О да, она невеста чья-нибудь!"

Мы миновали островки, влекомы Теченьем вод и свежим ветерком; Как некий дух, с боязнью незнакомый, Я говорила смело, и кругом Столпились Моряки: "Зачем вы спите? Проснитесь. Все вы — люди; лунный лик, Лучистые к нам протянувши нити, Вещает всем, что брату брат — двойник; И те же мысли в вас, что в миллионах, Как тот же свет в лесу, в листах зеленых.

Зачем вы спите? Собственный свой дом Вы строили для собственного счастья; Для многих там, вдали, в краю родном, Зажжется взор, исполненный участья, Навстречу дети выбегут к нему, Бросаясь от давно знакомой двери, К нему, кто служит счастью своему. Иль мните вы, что где-то в вышней сфере Проклятием отметил темный Рок Всех ваших дней земных недолгий срок?

Кто скажет Рок, тот произвольно вложит Людское в то, что неизвестно вам; Как будто бы причина жизни может Жить, мыслить, ощущать — подобно нам! Тогда и жизнь людская ощущала б, Как человек, — все внешние дела Узнали б свет надежд и сумрак жалоб. Но вот! Чума свободна, Сила Зла Кипит, Болезнь, Нужда, Землетрясенье, Яд, Страх, и Град, и Снег, и Угнетенье.

Что ж значит Рок? Один безумный лжец, Увидев тень души своей трусливой, Закрыл ей Небо из конца в конец И Землю сделал мрачно-молчаливой; И почитать стал свой же Призрак он В зеркальности огромной мирозданья, — Подобие свое; то был бы сон Невинный, но за ним пришли страданья, И было решено, что Смерть есть бич, Чем Рок врагов всегда готов застичь.

И люди говорят, что Рок являлся, Был зримым для избранников порой, Как форма он огромная склонялся С высот, — Тень между Небом и Землей; Святоши и тираны, суеверья, Обычаи, домашний тяжкий гнет, Что держат дух людской во мгле преддверья Тех областей, где вольный свет живет, — Прислужники чудовищного Рока, Что ненавидят истину глубоко.

И говорят, Что Рок отмстит, в своей Свирепости прибавит к мукам муки, Что ад кипит среди бессмертных змей, И воплей там не умолкают звуки; Что, наложив позорное пятно На жалких, живших язвой моровою, Он к злу, что здесь им было суждено, Прибавит там, за гранью гробовою; Добро и зло, любовь и злость — равны, Они на пытки им осуждены.

Что значит сила? Сила есть лишь мненье, Непрочное, как тучка над луной: Пока глядим, в единое мгновенье Ее уж нет, сокрыта глубиной; Лик правды затемняется обманом, Но лишь на миг он ложью затемнен, Которая — слепой оплот тиранам, Туманный призрак с тысячью имен; Ложь учит, в слепоте повиновенья, С мучительством сливать свои мученья.

Названья лжи, любое — как бы знак Насилия, позорное проклятье: Безумье, похоть, гордость, злоба, мрак, Всего здесь злого, низкого — зачатье; Закон неправый, перед ним любовь Повержена, убийца беспощадный, Проливши материнскую ту кровь, Созвал сирот во тьме и хочет, жадный, Их, будто бы любя, усыновить, Чтобы наследства матери лишить.

Любовь, ты для сердец людских, в печали, Как тишина для океанских волн; Ты вместе с правдой, из туманной дали, Ведешь людских стремлений зыбкий челн, Из лабиринта рабских заблуждений Выводишь, им свою давая нить, На волю, на простор, для наслаждений, К которым всех ты хочешь приобщить; Бесстрашию ты учишь и терпенью, — Идти к добру, прощая преступленью.

Быть в ясности, гармонии с собой, Всех видеть, никого не оскорбляя, Как бы шатер раскинуть голубой, В котором светит Радость молодая, И так закончить вечер бытия, — Иль отереть со щек Печали слезы, Жить так, чтобы любовь и жизнь твоя Слились в одну воздушность нежной грезы, — Такая участь только тем дана, В ком, вольная, царит любовь одна.

Но дети пред родителями ныне Трепещут в послушании слепом, Высоким, низким правит Рок в пустыне, И брату брат является рабом; И Злоба с бледной матерью, Боязнью, Сидит в пределах высшей вышины, Всему живому угрожая казнью; Источники любви затемнены, И Женщина живет с рабом рабою, И жизнь полна отравой роковою.

И человек в глубоких рудниках Отыскивает золото, чтоб цепи Себе сковать; он терпит труд и страх, Проходит чрез леса, моря и степи, Чтоб услужить таким, как он, рабам; Убийство совершает он в угоду Своим же мрачным деспотам-врагам; Приносит в жертву он свою свободу, И кровь свою пред идолом он льет, Слепец, к своей же гибели идет.

Что Женщина? Раба! Сказать мне стыдно, Что Женщина — отбросок очага, В ней все, о чем и думать нам обидно, Она игрушка подлого врага; От слез у ней вдоль щек идут морщины, Хотя у ней улыбка на щеках, — Правдива зыбь и борозды пучины, Обманет свет на гибельных волнах; Известно всем вам, Женщиной рожденным, Какая боль дается угнетенным.

Так быть не должно; можно вам восстать, И золото своей лишится силы; Любовь способна в мире возблистать, Как луч; и суеверья мрак унылый, Себя связавший с кровью в старину, Рассеется. Взгляните, мыс высокий Скрывает нисходящую луну; Так тюрьмы — только призрак одинокий, И капища исчезнут как туман, Лишь Человеку светоч вечный дан.

Пусть будут все и равны, и свободны! В душе у всех вас отклик слышу я, Нежнейший звук, отрадно-благородный. Откуда вы? Скажите мне, друзья. Увы, как много я читаю горя, Как много скорбных, тягостных страниц, Всего, что возникало, тайно споря, В чертах изнеможенных ваших лиц; Легенды я читаю в ваших взорах О войнах, о владыках, о раздорах.

Откуда вы приходите, друзья? Вы лили кровь? Вы золото сбирали, Чтобы Тиран, обман в душе тая, Мог быть убийцей, создавать печали? Или у бедных вымогали вы Достаток их, над чем они корпели? Иль кровь на вас еще свежа, увы? Сердца у вас в обманах поседели? Познав себя, омойтесь, как росой, Я буду вам и другом, и сестрой.

О не скрывайтесь, — сердце в нас людское, Одно, — у мыслей всех один очаг; Что в том, коль преступленье роковое Тебе сказало: будь живущим враг; В том приговор, что был, мог быть иль будет Твоим и всех людей. В том нам судьба. На краткий срок нас Жизнь из тьмы пробудит, И Время замыкает нас в гроба, И нас, и наши мысли, и стремленья, Всей цепи нескончаемые звенья.

О, не скрывайтесь — вы полны борьбы, Сестра Стыда, в вас есть Вражда глухая; В ваш ум взгляните — книга в нем судьбы, — Там имена и тьма в них роковая, В них множество зеркал для одного; Но черный дух, что, обмакнув в отраве, Железное перо, для своего Бессмертья, о своей там пишет славе, Безвредным был бы, если б у людей В сердцах берлоги не нашел своей.

Да, это Злоба, призрак безобразный, Что носит много мерзостных имен, Под маскою является он разной, Но смертным жалом вечно наделен; Когда свои змеиные извивы Вкруг сердца он совьет и утолит Голодные свирепые порывы, Он с бешенством всем, кто кругом, грозит; Так Амфисбена, возле трупа птицы, Шипя, вращает узкие зеницы.

Не упрекай же собственной души, Не ненавидь чужого преступленья, Порыв самопрезренья утиши. В том себялюбье, самопоклоненье, Желать, чтоб плакал, бился человек, За мысли прошлых дней и их деянья; Напрасно; что прошло, прошло навек, Слилось со Смертью, тщетно воздаянье; Но — твой простор идущих к нам годов, В груди создать ты можешь рай цветов.

Откуда вы? Скажи мне!" — Некто Юный Ответил мне: "В пустыне бурных вод Плывем мы, и шумят вокруг буруны, И ветер нас на зыбкой влаге бьет; Твоя душа в глазах читать умеет. Но многое в приниженных сердцах Так глубоко, так боязливо тлеет, Что отраженья нет ему в глазах; Хлеб рабства, горький, мы едим от детства, Дается безнадежность нам в наследство.

Да, я тебе отвечу, хоть меня Без слов томила, до сегодня, тайна, Что, тлея, жгла меня, как головня; На всех ты смотришь так необычайно, О, дивная, что блеску острых глаз Бесспорно надлежит повиновенье; Да, верно ты зовешь рабами нас, От мест, что сердцу дороги с рожденья, Оторваны, влачим мы по волнам Добычу, что назначена не нам.

Из мирных сел, от долов молчаливых, Красивейших из горных дочерей Влачим туда, где свет вещей красивых Пятнается навек в душе своей; Ряд лет прошел и сжал свои посевы, И не было мышления во мне До той поры, как очи нежной Девы Блеснули мне, горя в своей весне; В ней жизнь моя, — я только отраженье, Я дым костра, — и ждет уничтоженье.

Ее везут к Тирану во дворец!" — Он смолк и сел у паруса, согбенный, Как будто был в его душе свинец; И плакал; между тем над влагой пенной Корабль бежал, покуда за звездой Звезда не стала гаснуть, и Матросы Толпились вкруг меня, и Рулевой Глядел, — в душе у каждого вопросы, — И Капитан смотрел в немой тоске, В нем скорбь была — как в вечном роднике.

"Проснитесь! И не медлите! Скорее! Ты стар. Надежда может молодить. Любовь, Надежду с Юностью лелея, Связует их, свою дает им нить. На нас глядят созвездья с небосклона. Жива ль в вас правда? Жалость есть ли в вас К другим сердцам, чтоб жгучий яд погас? — Свободны будьте, — вмиг от тьмы проснемся. Клянитесь! — И вскричали все: "Клянемся!"

Тьма дрогнула, как будто тяжкий гром Проснулся в отдаленном подземелье, И отклики на берегу морском Зарокотали, точно ночь, в веселье, С Землей и с Небом в празднике слилась, Свободу торжествуя, в честь которой Семья матросов радостно клялась; Раздвинулись тяжелые запоры, И пленницы, при факелах, толпой, На палубе сошлись во мгле ночной.

Нежнейшие чистейшие созданья, В глазах у них виднелася весна, Святилище дремотного мечтанья, Где мысль еще не нарушала сна, На их челе тяжелое мученье Еще не начертало страшный след. Была свобода им — как сновиденье, Но через миг, поняв, что рабства нет, Они слились в словах, в улыбках нежных, В восторгах молодых и безмятежных.

И лишь одна в безмолвии была, Она была нежней, чем день лучистый, Она была, как лилия, светла Под прядями акации душистой; Но бледность переменная ее, Как переменность лилии от тени, Являла грусть; дыхание свое Сдержавши в неге сладостных мучений, Тот Юный встал, я руки их взяла, И счастьем их я счастлива была.

Песнь девятая

В ту ночь пристали к бухте мы лесистой, И так же к нам не прикасался сон, Как в час, когда нет больше скорби мглистой, Он нежен в том, кто счастлив и влюблен; Ночь провели мы в радости взаимной, Кругом был лес дубов и тополей, Сиянье звезд, своею тенью дымной, Они скрывали в зеркале зыбей, И нам шептали шепотом приветным, И трепетали в ветерке рассветном.

И каждой девой, каждым моряком Принесена была из чащи леса Живая ветка, не с одним цветком, И вскоре их зеленая завеса Виднелась между мачт и парусов, Цвели цветы над носом и кормою; Как жители веселых островов, Мы плыли в свете солнца над волною, Как будто гнаться были мы должны За смехом вечно радостной волны.

И много кораблей, чей парус белый Пятнал воздушно-голубой простор, От нас бежало в робости несмелой; И тысячи людей глядели с гор, И точно пробудилась вся Природа, Те тысячи внимали долгий крик, В нем был восторг, в нем был твой смех, Свобода, Земля явила детям нежный лик. Все слышали тот крик — так над горами Высь к выси шлет свой "Добрый день!" лучами.

Как те лучи над цепью дружных гор, Окутанных редеющим туманом, Возник всеобщий возглас и в простор Вознесся, точно вскинутый вулканом; В людских сердцах безумья яркий луч Промчался победительным потоком, И этот ток настолько был могуч, Что смыл всю тьму в стремлении широком, Никто не знал, как Вольность к ним пришла, Но чувствовали все — она светла.

Мы гавани достигли. Были души, В которых жил тот блеск лишь краткий час. Как свет зари, не осветивши суши, За морем вспыхнув, тотчас же погас; Но вскоре пламя, точно из расщелин, Обнимет трупы, саваны сожжет, И снова будет мир весенний зелен, И будет синим ясный небосвод. Во все умы проникнет восхищенье, Как судорожный блеск землетрясенья.

Через великий город я тогда, Окружена счастливою толпою, Прошла без страха, чуждая стыда; И как среди пещер глухой грозою Подземною встревожен сонный лес, Над каждою душою пробужденной Промчался шепот, веянье чудес, И плакали иные, и, смущенный. Иной твердил, что кончился позор, Восстановлял забытых слов узор.

Я речью порвала покров тот черный, Что Правду скрыл, Природу и Любовь, Как тот, кто говорит с вершины горной, Что солнце там, вон там зажжется вновь, И тени подтверждают указанье, Бегут из рощ, уходят от ручьев. Так помыслы зажгли свое сиянье Во мгле едва проснувшихся умов; И мудрость для сердец была бронею, Соединившись с волею стальною.

Иные говорили, что ума Лишилась я, другие, что Пророка Невеста к ним явилася сама, Иные же, что демон, дух порока, Украв людскую форму, к ним пришел Из темной зачарованной пещеры; Нет, это дух к нам Божий снизошел, — Иные утверждали, полны веры. — Чтоб с женщин смерть и цепи рабства снять И на себя гнет их грехов принять.

Но вскоре я для слов людских правдивых Сочувствие в людских сердцах нашла, Союз возник из душ вольнолюбивых, В которых мысль была, как жизнь, смела; Другие, в ожидании успеха, Вступили в тот союз в своих сердцах; И каждый миг, — светила ль им утеха, Иль проводили день в своих делах, — Они в себе лелеяли усилья, Чтоб Жизнь легко свои взмахнула крылья.

Но женщин главным образом мой зов Извлек из их темниц, немых, холодных; Вдруг, сбросив гнет мучительных оков, Они в себе увидели свободных; Тираны их сидят в своих дворцах Пустынных, все рабы из них бежали, В глазах исчез когда-то бывший страх, И вспышки гнева их не удержали; Ничем не наложить цепей на тех, Кто раньше был готов на рабский грех.

И те, кого меня схватить послали, Рыдали, опустив свои мечи, В них таял дух, свои увидев дали, Как тает воск в пылающей печи; Над Городом великое молчанье, В предчувствии таящихся громов, Лелеяло и страх, и упованья, Так глыбы темных грузных облаков Висят, и люди бледные томятся, Пред тем как змеи молний разразятся.

Как тучи, что пришли из дальних стран, На горные, в ветрах, ложатся склоны, Раскинулся вольнолюбивых стан, Вкруг Города собрались миллионы; Надежды — темных вызвали из нор, Людей сплотила истина святая, Твои напевы, дивный их узор, Твоих созвучий сила молодая По воздуху плыла, как аромат, Под крик «Лаон» светился смелый взгляд.

Тиран узнал, что власть его бессильна, Но Страх, сын Мщенья, приказал ему Быть преданным тому, что грязно, пыльно, — Измена, деньги снова могут тьму Родить в людских умах, затмить обманом Возможно мысли, возбудить в них страсть; Святоши были посланы тираном, Жрецы, чтобы мятежников проклясть. — И вот они взывали к Разрушенью, К Чуме, к Нужде, к Беде, к Землетрясенью.

И подкупил он важных стариков Вещать о том, что славные Афины Лишь пали оттого, что гнет оков Им был противен; нужны властелины Немногие, чтоб многих обуздать, Необходимость в том и глас Природы, На людях старых — мудрости печать, А в юных — дикий бред, недуг Свободы, В неволе — мир, и люди старых дней Всех вольных, гордых утишили ей.

И низкой ложью уст своих отравных На время затемнить они могли Сиянье мудрецов и бардов славных; Нам нужно быть смиренными, в пыли, — Так купленные громко возвещали, — Вся жизнь — необходимость темноты, Земной удел — тревоги и печали, Мы слабы, грешны, полны слепоты, И воля одного есть мир спокойный, А мы должны терзаться в день наш знойный.

Так устраним мы нам грозящий ад. И лицемеры лгали богохульно, Но время их прошло, пришел закат, Не ликовать им властно и разгульно; Не обмануть умов им молодых, Смешна была тщеславность их седая; Еще была толпа рабов других, Они кивали, пошло утверждая, Что отошло владычество мужчин И ныне разум женщин — господин.

На улицах монеты рассыпали, Лилось вино на пиршествах дворцов, Напрасно! Башни шпили вверх вздымали, Как прежде, но на возгласы жрецов Чума Эфиопийскою дорогой Не приходила, Голод жадный взгляд Кидал, как прежде, вниз, к толпе убогой, Из пышных и возвышенных палат, Куда награбил он достаток бедных; И Страх не омрачал надежд победных.

Да, Золото, а с ним и Страх, и Ад, Как некие развенчанные боги, Утратили победоносный взгляд, Жрецы их храмов ждали на пороге Напрасно почитателей своих, День изо дня их алтари пустели, Их голос в мрачном капище затих, И стрелы лжи безвредные летели, И тщетный клевета плела узор, Чтоб между вольных возбудить раздор.

Тебе известно, слишком, остальное. С тобою от крушенья мы спаслись, Мы здесь, и в странном я теперь покое С тобой, взираю я с утеса вниз, И хоть могла бы вызывать рыданье Любовь людская, я смеюсь светло, Мы пережили радость вне страданья, И чувство тишины в меня вошло, Нет мысли о случайностях измены, О детях Завтра, что обманней пены.

Не знаем мы, что будет, но, Лаон, Знай, Цитна светлой вестницею будет. Той нежностью, чем дух твой озарен, Она в чужих сердцах любовь пробудит, Свое одевши этой красотой И сливши с ней воздушные виденья; Я связана с тобой одной мечтой, Единой крови в нас горит теченье. Насилие — как беспредметный сон, Что безвозвратной зыбью унесен.

Осенний ветер семена немые Мчит над Землей, — затем придут дожди, Мороз, метели, вихри снеговые Из Скифии далекой. Но гляди! Опять Весна промчалася над миром, Роняя росы с нежно-светлых крыл, Цветы в горах, окутанных эфиром, В лесах, везде биенье новых сил, И музыка в волнах, в ветрах воздушных, В живых — любовь, спокойствие — в бездушных.

Весна — эмблема радости, любви, Крылатый символ юности, надежды! Откуда ты? Приют свой назови. Ты надеваешь светлые одежды, Сливаешь слезы с темною Зимой. Дочь Осени, с ее улыбкой нежной, Соединенной с радостью живой, Ты на ее могиле безмятежной Рождаешь блески свежие цветов, Но не тревожишь саван из листов.

Любовь, Надежда, Благо, как сиянье И Небо, — суть окружность наших сфер. Мы их рабы. От нас порыв мечтанья Занес — до отдаленнейших пещер Людских умов — посевы Правды ясной. Но вот приходит мрачная Зима, Печаль могил и холод Смерти властной, Прилив насилья, буря и чума, Кровавость вод сгустившихся застыла, И в каждом сердце — темная могила.

Посевы спят в земле, а между тем Во мгле темниц — ряд жертв, как в бездне зыбкой, И их казнят — на поученье всем; На эшафот они идут с улыбкой, И день за днем во тьме бледнеет лик Ущербной славы Мудрости, и люди Молчат, их ум пред идолом поник, Они лежат в пыли, в стесненной груде, Ликуют седовласые Жрецы, И бич забот прошел во все концы.

Зима настала в мире; мы с тобою Застынем, как осенняя волна, Покрытые туманной пеленою. Но вот гляди. Опять идет Весна, Залогом были мы ее рожденья, Из нашей смерти, как сквозь горный свод, Грядущее приходит оживленье, Широкий, яркий солнечный восход; В одежде из теней, Земля блистает, Под тенью крыл своих орел взлетает.

Любовь моя! Остывшим будешь ты, И буду я остывшею, холодной, Когда займется утро красоты. Ты хочешь видеть блеск ее свободный? Взгляни в глубины сердца твоего, В нем дышит рай бессмертного расцвета, И между тем как все кругом мертво И в Небесах лазурь Зимой одета, В лучах твоей мечты цветы горят, И слышен звон, и дышит аромат.

В своих сердцах все те, в ком упованье, Все те, кто упованием велик, Находят волю добрую, сиянье, Непогасимо-бьющийся родник, И если мгла завистливая встанет, Есть нечто, что встает живым звеном, И неизбежно лживого обманет, И свяжет зло со злом, добро с добром, И власть добра пребудет беспредельна, С тем, что — благое, слита нераздельно.

Они в могилах, и глубок их сон, Мыслители, Герои и Поэты, Властители законченных времен, Но бездны мира славой их одеты — Мы им подобны; пусть могила их Сокроет, — их мечты, любовь, надежды, Их вольность — для мечтаний мировых Как легкие лучистые одежды; Все, что сковал их гений, — для времен Позднейших — знак примера и закон.

Пусть также под землей останки наши Уснут, познавши странный тот удел, Хотя б своей не выпили мы чаши, Не охладили жизнью наших тел: Пусть наша мысль, и чувства, и мечтанья От нашего отступят существа, Не будут там, где дышат все созданья, Где будет нашей волей мысль жива, Пусть те, что через нас в покой вступили, Не будут даже знать, кто в той могиле.

Пусть. Наша жизнь, и мысли, и любовь, И все, чем были мы, и наше счастье, Бессмертно будут жить, светиться вновь, Как яркий день над сумраком ненастья; В разорванности тьмы был явлен свет, Лик мира явлен был над бездной шумной; И как, увидев сцену давних лет, К надежде возвращается безумный, И, вспомнив все, опять живет, любя, Так вспомнит темный человек — тебя.

И Клевета меж тем терзать нас будет, Как пожирают черви мертвецов, Презренье и проклятия пробудит Во мраке капищ, в душной мгле дворцов; Что мы свершили, будет всем известно, Хотя никто того не подтвердит, Но наша память будет повсеместно, А их дела забвенный прах затмит; В людской душе живые изваянья Прочней живут, чем льстивых рук созданья.

Но Разум с Чувством между тем от нас Уйдут, и волшебство их прекратится, Погаснет свет вот этих губ и глаз Во тьме могил, где жадный червь таится, В чудовищности мрачной слепоты, И нам не вспыхнут блески возрожденья, В дремотности той душной темноты Не загорятся золотом виденья; Бесчувственная смерть — гниенье, тьма, Глубокая холодная тюрьма.

Нет, дух наш лишь фантазией терзаем: Как знать уму — что мыслью не поймем, Ни чувством не постигнем! Мы не знаем, Откуда мы и как, зачем живем, Не знаем мы, какое Повеленье Велит гореть созвездьям в вышине, Влагает жизнь свою в зверей, в растенья, Вот в эти мысли. — О, поди ко мне! Я цепь кую, чьи звенья неразрывны, Огни их слишком ярки и призывны.

Да, да — горят огнем твои уста, Твой поцелуй пленителен, о, милый, И раз твоя погибнет красота, Пусть будет взор мой скрыт глухой могилой, Пусть я засну, чтоб не проснуться вновь: Что жизнь, не разделенная с тобою! Да, Цитну мудрой сделает Любовь, Когда погаснет Мудрость предо мною: Смерть темная, раз только смерть верна, Милей, чем жизнь, коль без тебя она.

Что мыслим мы, уносится теченьем И не придет к началу своему; Земля и Небо, с вечным их сплетеньем, Их дети — тучи, Свет, ведущий Тьму, Зима, Весна и все цветы земные Несутся в бездну, где их вечен плен; С тех пор как речь я начала впервые, Как много совершилось перемен! Но всякую прощу я жизни смену, Лишь не в тебе, лишь не твою измену".

Она умолкла, день меж тем погас, Умолкла, но как будто речь звучала В сиянии глубоких темных глаз, И ласка ветра прядь волос качала Так нежно. — "О, восторг моей души, Воскликнул я, — звезда любви безбрежной! Когда б я Небом был в ночной тиши, Я тысячами глаз с любовью нежной Глядел бы на тебя!" — Воздушно-нем, В ее улыбке вспыхнул мне Эдем.

Песнь десятая

Не дух ли человеческий скрывался В коне, что громким ржанием прервал Наш сон, когда рассвет не зачинался? Иль тот, кто жив, велик ли он иль мал, С другими слит, живыми, и мышленьем Для всех один воздвигнут общий трон, Куда приходит каждый с приношеньем Посильным? И Земля, услышав стон Своих детей, сама, любя, тоскует, Своей любви богатства всем дарует?

Я часто слышал нежный зов друзей В речах, рожденных не душой людскою: Мне пел с воздушной лаской Соловей Среди плюща, меж тем как я тоскою Был угнетен; в долинах я видал, Как Антилопы легкие блуждают, В их голосах родной мне звук вставал, Они, как люди, чувствуют, страдают; Так мне теперь сказал тот гордый конь, Что вот уж скоро день зажжет огонь.

Тот конь могучий каждой ночью мчался Среди равнин, меж гор, во мгле ночной, И с пищею домой я возвращался; Но конь запятнан кровью был людской, Она текла везде: и в полумраке Волков я видел, коршунов и змей, Рычали одичавшие собаки, Гиены, с мерзкой жадностью своей, В ужасном мире трупами питались, Перед конем, как волны, размыкались.

С пределов отдаленнейших земли Рабы к Тирану шли и шли толпами, Их деспоты в них злой огонь зажгли; И как на Юге, жгучими волнами, Пожар жжет травы, окружив стада, Так шли войска держав соединенных, Вождем тех рабских войск была Беда, Их путь — пожары деревень зажженных; Земля дрожала от толпы людей, И море — от бегущих кораблей.

Они пришли от каждого народа, Толпы существ, лишившихся сердец, Не знавших, что такое есть Свобода; Они пришли с покорностью овец, Которых их пастух окровавленный Ведет на бойню; волей их владык Сюда пришел Татарин разъяренный, И Франк, и миллионы тех, чей лик Ветров Индийских ведал дуновенье, И Северные были здесь виденья.

От Идумейских были здесь песков Толпы теней, — чудовищное братство, Сын Азии был слушаться готов, Когда его, исполненный злорадства, Европы хищный сын учил пускать Стрелу в грудь пастуха, что на высокой Скале сидел — и в счастье — убивать, У дикаря улыбкою широкой Лицо сияло, и друг друга так Учили злу враги, сгущая мрак.

Исполненный позорного обмана, В тот самый час, когда он был спасен, Тиран воззвал к врагам, — и за Тирана Восстал за миллионом миллион. Другим владыкам, с горных башен, знаки Он подавал, — днем устремляя дым И зажигая цепь огней во мраке; Они пришли, соединились с ним, И в перемирье странное вступили Те, что волками меж собою были.

Уж мириады к Деспоту пришли, Еще в дороге были миллионы; Кровь перед ним ручьем лилась в пыли, Средь палачей он жадно слушал стоны, Смерть посылал Тиран во все концы. "Я чувствую, что я теперь Владыка!" — Сказал он, принести велел щипцы, Огонь и дыбу и смеялся дико, Что крючья и жестокий скорпион Извлечь из тела могут долгий стон.

"Но для чего вернутся дружины? — Спросил он. — Пусть мятежных бьют и бьют, Их миллионы, а из них единый Зажечь пожар способен: тлеет трут; Пусть, кроме тех, что здесь в стенах сокрыты, Погибнут все, и каждый пятый здесь Залог того, что дерзкие избиты, — Чтоб город был от них очищен весь!" Один солдат ответил: "О, владыка, Прости, но царство ночи многолико!

И утренний уж близится огонь; Занес я руку над вождем ужасным, Вдруг вижу, мчится черный адский конь, Несется он под Ангелом прекрасным, Меч огненный у Ангела того". "Ты смеешь говорить со мной, несчастный? — Воскликнул Деспот. — Привязать его На дыбе; пусть за этот бред напрасный Терзается; получит плату тот, Кто женщину найдет и приведет.

И если у него есть враг заклятый, Он может сжечь его. — Вперед! Скорей!" И вот копыт послышались раскаты, То конница помчалась средь полей, За нею потянулася пехота, Как облако, до отдаленных гор. Пять суток не сомкнула глаз дремота, И кровь лилась, заполнила простор, И в день шестой у города сгустилась, И на седьмой резня остановилась.

Мир — на полях, в селениях пустых, Средь жалких, изуродованных мертвых. Мир — в городе, на улицах немых, Погостом неоглядным распростертых; Лишь там и сям безумной жертвы крик, Которую влачат к терзаньям пытки, И близкие? бледнеют, — вдруг язык Кричащего отметит в длинном свитке Кого-нибудь еще; во мгле дворца — Мир, пиршество и песни без конца.

День ото дня, как огненное око, Над оскверненной смертию Землей Катилось Солнце жгучее с востока, Колосьев редких вырощая строй; Оно, как факел Осени, горело, В лазури зной стоячий тяготел, Безветрием лазурь отяжелела, Объят был жаждой воздух, — и из тел Всю выпил влажность, этот пар гниенья Был скор, незримо было испаренье.

К зверям пришла Чума, пришла Беда, Они вдыхали воздух зараженный, Их запах крови заманил сюда, Они пришли толпой многомильонной Вослед толпе враждующих людей, Себя сполна им трупы в пищу дали; Они теперь, как полчища теней, Свирепые и тощие, блуждали, В глазах зеленых странный был недуг, К ним смерть являлась в судорогах, вдруг.

В отравных реках рыбы умирали, И в чаще птицы гибли без следа; Род насекомых вымер; и стонали Последние исчахшие стада, Животные, глядя друг другу в лица, Кончались; а вкруг Города, всю ночь, Гиен худых рыдала вереница, Как дети, — точно им прося помочь, — И многие из матерей с тоскою Дрожали, болью тронуты такою.

Средь минаретов, легких, как мечты, Эфиопийских коршунов чернели Ряды: вдруг коршун падал с высоты, И люди, вздрогнув, с ужасом бледнели. В тех знаках слишком ясной весть была, Что быть беде. И паника настала. Предчувствие пугающего зла, Во всех сердцах прикосновенье жала: Неизреченный и тошнотный яд Распространялся быстро, точно взгляд.

С исходом года наступает холод, Венок листов срывая каждый день; Так вихрем к этим странным людям Голод Примчался, их орды сдавила Тень, И воздух застонал от новой пытки; У Смуты порожденья нет страшней, Хотя она рождает их в избытке, Питая тени тысячью грудей, Чуму, Резню, Ложь Мысли, Бич Заботы, Без век глаза их, чуток мрак дремоты.

Есть нечего, хлеб вытоптан в полях: Стада погибли все; гнилые рыбы Лежали на зловонных берегах; Глубины вод, озер и рек изгибы — Без пищи; на поверхности ветров Нет тени крыльев птиц, как в дни былые; Пространстеа виноградников, садов, Все Осени амбары золотые Сгорели; каждый маленький кусок — Вес золота; дух Скряги изнемог.

Нет хлеба — на базарах продавали Все гнусности, вплоть до кусков людских, При виде их у многих застывали От страха лица; в кладовых своих Взяв золота, скупец звенел им звонко; И дева, став от голода смелей, Себя продать хотела б; и ребенка, Влекомая слепой нуждой своей, Мать приносила, снова возвращалась, Его кормила грудью и кончалась.

На род людской низвергся синий Мор. "О, если б сталь, что так еще недавно Здесь кровь лила, вновь ослепила взор! Когда б землетрясенье полноправно Взыграло, иль взметнулся б Океан! Напрасный вопль. Безумный строй несется Средь улиц, каждый пыткой обуян, И каждый воет, и горит, и жмется, Или, под властью сумасшедших снов, Сидят на свежих грудах мертвецов.

Теперь не голод был, а ужас жажды. Гнилою кучей тяжких темных тел Набит был, как котел, колодец каждый И мглой зеленой по утрам блестел. К ним все же притекали мириады, Чтобы залить огонь горячих мук Гниющей влагой мерзостной услады; Без мыслей, без стыда они вокруг Толклись, нагие, возрастов различных, В багровых язвах, в ранах необычных.

Теперь была не жажда, дикий бред, Пред многими везде их образ тощий Шел рядом, от него спасенья нет, — Двойник упорный, полный тайной мощи, — И убивали жалкие себя, Чтобы уйти от привиденья сразу; Иные ж гибли, но, других губя, Распространяли радостно заразу; Иные рвали волосы, крича: "Мы дождались небесного меча!"

Порой живой был спрятан между мертвых. На площади, где водоем большой, Средь трупов, пирамидой распростертых, Крошившихся и принимавших зной, Был слышен вздох задавленный, о жизни; И было странно видеть красоту. Лежащую на этой гнусной тризне, Как бы во сне хранящую — мечту; Под золотом волос, как изваянье, Иной был в смерти — вне ее влиянья.

В дворец Тирана Голод не входил, — Он пировал с покорною толпою Ханжей и стражей. Призрак их щадил, И не было Нужды: не так с Чумою, На все она свою роняет тень. Дай Голоду поесть, и он смеется, Проходит мимо, как минувший день; Но Волк-Чума за много миль несется, Крылат и жаден, вечно сам не свой, Не будет сыт он жалкой требухой.

Так на пиру в дворце, средь безрассудства, Закованный в блестящую броню Или полураздетый для распутства, Вдруг преданный заразному огню, Смолкал на полуслове воин сильный, — Ночь новая в его входила взор, Вниз головой он падал в мрак могильный, Или сидел, застыв, глядя в упор, Иль выкликал, в припадке исступленья, Провидец ада, тьмы и угнетенья.

Смутились и Владыки, и Жрецы; Они в своих обманах были смелы, И вот, по недосмотру, их стрельцы Спустили в них же гибельные стрелы: Приюта нет, а смерть идет, близка, И провожатый был слепец слепому; И шли, и шли по улицам войска, По направленью к Капищу большому, И каждый в той процессии слепой Напрасно умоляет Идол свой.

Они кричали: "Боже, мы надменно Презрели поклонение тебе, Мы думали, что будем неизменно, Смеясь, противоборствовать судьбе: Но мы теперь полны стыдом и страхом, Будь милостив, о, мощный Царь Небес, Мы прах, и мы хотим смешаться с прахом, Дерзнули мы не знать твоих чудес, Но отпусти нам наши прегрешенья, Твоим рабам не дай уничтоженья.

Всесильный Бог, лишь ты имеешь власть. Кто те, что пред тобою будут смелы? Коль ты кого задумаешь проклясть, Кто сдержит наказующие стрелы? Кто сдержит ток нарывного дождя? Будь милосерд в своей победной силе! Твоих врагов, как пашню, бороздя, В один алтарь мы Землю превратили, Мы Небо храмом сделали твоим, Где кровью дерзновенных был ты чтим.

Низлив на этот Город нечестивый Ток мщенья, ныне гнев свой отзови. Клянемся мы тобой, что мир строптивый, Покорные, потопим мы в крови, Лишь только дай свое соизволенье Дружине умоляющей твоей, Мы приготовим страшные мученья, Ад дьяволов и медленных огней Для дерзких, что искупят долгим стоном Насмешку над святым твоим законом".

Они так чтили, бледные, дрожа, Огромный призрак собственного сердца, Как бы завесу, с трепетом держа Пред каждым чуждым светом иноверца; Из Храма вышли; между тем Чума То одного сражала, то другого, Внезапная в глазах вставала тьма, Исполненная ужаса немого, И смута овладела всей толпой, Был прославляем каждым бог иной.

Ормузд, и Моисей, и Фо, и Брама, И Заратустра, Будда, Магомет, Пред зданием оставленного храма Возник имен, паролей дикий бред; Вздевая руки, каждый исступленный Кричал: "Наш Бог есть Бог, и только он!" И бой уж надвигался, разъяренный, Вдруг каждый точно льдом был охлажден: Раздался голос, жуткий, как шипенье, Под клобуком возникло привиденье.

То был ревнивый Иберийский жрец, От запада привел он легионы, В его словах — расплавленный свинец, Удел неверных — пытки, казнь и стоны; Он был зловещим даже для друзей, Притворство жило в нем и вместе злоба, Как узел двух сплетенных тесно змей, Как двойня под одною крышкой гроба; Был враг ему — кто быть иным посмел, Страшась Небес, он людям мстить хотел.

Но более всего он ненавидел Свет мудрости и вольного ума. Уж он, дрожа, в воображенье видел, Что Идола его разъята тьма; В Европе уже искрилось веселье, В предчувствии, что кончен сумрак снов, И много жертв, в одной с убийцей келье, Узнали гнет колодок и оков, И видели, что дети их ханжами Захвачены и быть должны рабами.

В Европе он не смел карать огнем Или мечом неверных, только пытки Мог назначать законным он путем, Но у закона слишком длинны свитки. И вот, на время — в мире, был он там, Где Бог его презреньем беспредельным Был окружен: он ждал, чтобы Ислам Возник как бич врагам его смертельным; Страх Неба тлел в нем вечно, как очаг, И был он людям — нетерпимый враг.

"Умолкните! — вскричал он. — После смерти, Когда настанет Страшный День Суда, Чей Бог есть Бог, узнаете, — о, верьте, За все ошибки в вере вы тогда Заплатите мученьем бесконечным. Но месть теперь на землю снизошла За то, что, над судом смеяся вечным, Болезнь нечестья смелой быть могла, И потому возмездья вас коснулись, Основы государства пошатнулись.

Вы думаете, сдержит Бог Чуму В ответ на ваши стоны и рыданья? Ее по милосердью своему Таил он, было долго ожиданье, И выпустил на волю, наконец, Судить его врагов: так что ж, мы ст_о_им, Чтоб этот Полномочный божий жрец В служении своем был беспокоим? Нет, не замкнутся смертные врата, Пока живет его врагов чета.

Да, голод есть в глубокой бездне ада. И зев раскрыт у змей огнистой тьмы, Они от нас не отрывают взгляда, В их пасти все, что пали от Чумы, Они кишат, как рыбы в мелководье, Им голодно, хотят пожрать они Их братьев, Сатанинское отродье, Что манит души в вечные огни; Они хотят железными клыками Натешиться над гнусными сердцами.

Чуме велит умолкнуть Царь Небес; Возвышенный костер нагромоздите, Ветвистый оборвите целый лес, Камеди ядовитой положите, Она лениво будет липнуть, жечь, Прокрадываясь медленной походкой, Огонь пройдет по сучьям, будет жечь, Под красною железною решеткой, А снизу будут жалить все больней Стоножки, скорпионы, ленты змей.

На тот костер Лаона и Лаону Взведите, медью жаркою их слив. Тогда молитесь Высшему Закону. Услышан будет Небом ваш призыв". Он смолк, они молчание хранили, Меж тем как отзвук голоса вдали Стихал, как в сказке молкнет отзвук были, И на колени, злобный, встал в пыли, И бормотал проклятья, и в раздоре Толпа заволновалася, как море.

Тот голос был как властный ураган, В легенде растворивший двери Ада: Разверзся, мнилось, огненный туман. Раскрылася небесная громада, Возник как будто трон на облаках, На нем Судья, окутанный грозою, В душе у всех восстал безвестный страх, Сдавил их всех палящей полосою; Они как звери были в летний зной, Когда кругом кипит пожар лесной.

То было утром — в полдень, между мертвых! И средь живых, глашатай возгласил: "Владыка стран, как море, распростертых, В своем совете высшем так решил: Кто приведет Лаона иль Лаону Живыми иль обоих их убьет, Наследник царства будет по закону, Но кто живьем обоих приведет, Тот вступит в брак с владетельной Княгиней И будет, равным, царствовать отныне".

До ночи был костер нагроможден И сверху был решеткою украшен, А снизу страшным ложем гадов; он Превыше был окрестных мощных башен; Страх следует покорною стопой За Злобою, не чувствуя обиды, — Был создан сумасшедшею толпой Огромный темный остов пирамиды; Рабы, как овцы под огнем слепней, Толклись, несли еще, еще ветвей.

Настала ночь, беззвездная, немая, Толпа ждала вкруг этого костра, Глубокое молчанье сохраняя, Войска не расходились до утра; И только змей свистанье и шипенье Порою раздавалось в этой тьме, Да кто-нибудь в дремотное забвенье Впадал, поддавшись бешеной Чуме, В веселии она носилась диком, Свой путь в толпе отметив быстрым криком.

Настало утро, — в полчищах людей Безумье, Голод, Страх, Чума крылами Тела нагромождали: так ручей В осенний день чернеет весь листами; Живые бледный составляли круг; Пред полднем вспыхнул страх всеобщий ада, Панический, как голод, как недуг, Он всех душил удавной силой яда; Шептались все: "Чу! Чу! Они идут? О, Боже, близок час твой, близок суд!"

Жрецы, Святоши были в полной силе, Они в толпе бродили, и одни Являли рвенье, а другие были В действительном безумье: да, в огни, Они кричали, надо богохульных. Иначе не насытим адских змей. И вот зажглись, как в пиршествах разгульных, Три сотни алчных пламенных печей, И каждый, хоть родной, но раз неверный, Родным сжигался в ревности примерной.

В свирепом дыме полдень потонул, Вечерний ветер прах развеял серый, От этих жертв, на время, бред уснул, Но на закате вновь восстал, без меры. Кто скажет, чт_о_ случилось в темноте, Добра и зла кто уровень отметит? Он тайну к должной приведет черте И лабиринт людской души осветит, Где чаянье, близ мысленных стремнин, С тоской в борьбе — не час, не год один.

Так, мать одна троих детей со смехом Приволокла к огню и умерла; И преданные мерзостным утехам Служители чудовищного зла, Что ели трупы, в Небе трон узрели И Ангела, и Ангел тот — она; И в ту же ночь, как на восторг веселий, К огню один, как бы под властью сна, Придя, сказал: "Я — он! В огонь — скорее!" И был сожжен, и умер, пламенея.

И в ту же ночь ряд нежных юных дев, Прекрасных, как живые изваянья, Сгорел, под тихий сладостный напев, И пламени дрожали очертанья; Одетые как бы сияньем снов, Они в огне ложились, как в постели, "Свобода" — было слышно между слов Той песни, что они, сгорая, пели, И многие, целуя ноги их, Сгорели, их последний час был тих.

Песнь одиннадцатая

Над пропастью застывши, как виденье, Не слыша и не чувствуя меня, Без возгласа, без вздоха, без движенья Она стояла в ярком свете дня, И что-то было у нее во взоре, То, что бывает только в тишине, Мысль глубины, бездонная, как море; Безгласно было Небо в вышине; В пещерах, там внизу, потоки пели; Сквозь сеть волос ее глаза блестели.

На западе, над скатом темных гор, Висела туча; перед ней седые Туманы низливалися в простор От севера, как волны снеговые; День умирал; вдруг яркий сноп лучей, Как золото на зыби Океана, Прорвался всей текучестью своей И плыл на клочьях быстрого тумана; Как выброски морские на волнах, Они носились в красных Небесах.

То был поток живых лучей, и справа, И слева туча берегом была; В ее разрыв он лился величаво, Она в краях вдвойне была светла; Как бы веленьем безглагольной бури Прилив огня стремился прямо к ней; Ее блестящий образ на лазури Как бы мелькал в текучести лучей; Свет побледнел, она затрепетала, Волна ее волос огнем блистала.

Она меня не видела, хоть я Был рядом; взор ее глядел на море, На Небо; счастье, радость бытия, Блаженство быть в таком немом просторе — Соткали страсть, сильнее слез и слов, Сильнее всех обыденных движений; Та страсть ее сковала чарой снов, Нашедших много нежных отражений В ее глазах, все существо мое Затмивших и являвших лишь ее.

В устах, я слышал, мерное волненье Дышало; в зыбкой бездне темных глаз, Круг в круге, глубже смерти, сновиденья, Весь блеск Небес горел, дрожал и гас; С волненьем сердца слился он безбрежным, Которое вошло в глубокий взор И всю ее своим сияньем нежным Окутало на этой грани гор, Дрожанием ее же атмосферы, Блестящей и пленительной сверх меры.

Она во мне могла бы Рай зажечь, Ко мне прильнуть горячими устами, Всем телом, этой негой груди, плеч, Но, унесен холодными ветрами, Не вспыхнул нежно-страстный поцелуй; Мог услыхать я этот звучный голос, Что был нежней весной поющих струй, И все, что у меня в душе боролось, Нашло бы в ней живой ответ тогда, Но миг, и мы расстались навсегда.

Мы встретились лишь раз еще, не боле. Мои шаги услышала она, И я с своей почти расстался волей, Услышав зов, и цепь уж создана Почти была, и я лишился силы. "Куда? Мне не догнать тебя! Куда? Слабею я! Вернись ко мне, мой милый! Вернись, вернись! Приди ко мне сюда!" Тот зов домчался в ветре, замолкая, Слабея и в конец изнемогая.

О, эта ночь без звезд и без луны! Чума и Голод страшны, но страшнее, Чем эти ужасающие сны, Страх Ада; о, как гидра, злость лелея, Все возрастал и жертвами владел, И каждый, этим страхом удушенный, Был в пламени, был меж горящих тел, Как скорпион, огнями окруженный; Но страх не мог одну надежду сжечь, Она была — на нити острый меч.

Не смерть — смерть больше не была покоем, Не жизнь — в ней дикий ужас! — и не сон: Он преисподней и свирепым роем Бесов был всех обычных снов лишен; Кто бодрствовал, тот знал, что он пред бездной, Грядущее влекло в провал огней, И каждого вело рукой железной, Уторопляя шаг бичом из змей, И каждый час, с походкой равномерной. Грозил им адским ревом бездны серной.

Погаснув для всего, что на земле, Одно лелеял каждый упованье; Так на объятой пеною скале Моряк, дрожа, глядит на возрастанье Кипучих волн; так в бурю на судне Стоят матросы, сдерживая шепот; Дрожали все, чуть только в тишине Раздастся, там далеко, конский топот, Или невнятный возглас, здесь и там, Возникнет и помчится по ветрам.

Зачем бледнеют лица от надежды? В них смерть, и здесь ничем нельзя помочь. Зачем не спят и не смыкают вежды Толпы людей уже вторую ночь? Нет жертв, — и час за часом, дети праха, Ложатся на тела еще тела, И в смертный час уста дрожат от страха, Плоть холодеет, что была тепла; Толпы молчат, как скошенные нивы; Вверху Арктур сияет молчаливый.

А! Слышишь? Смех, и вскрик, и топот ног? Восторг, что разразился полновластно? Идет, бежит стремительный поток. Они идут! Дорогу им! Напрасно. То лишь толпа безумных, бледный хор, От душного колодца мчится с криком: Земной, рожденный гнилью, метеор, Оттуда выйдя в блеске многоликом, В их спутанные волосы впился, Как синий дым, окутавший леса.

И многие, с сочувствием ужасным, В толпе пустились в этот странный пляс; Спокойствием сменялся безгласным, Последний отклик странных воплей гас И отзвучал средь улиц отдаленных, Как сдавленный последний смертный стон. — Среди своих советников бессонных Тиран сидел и, опершись на трон, Ждал вести; вдруг пред ними Некто стройный Предстал один, прекрасный и спокойный.

Ряды Бойцов надменных и Жрецов На пришлеца взглянули с изумленьем, В монашеский он был одет покров; Но овладел он тотчас их смущеньем, Едва заговорил: в его словах И в самом тоне голоса дышали Уверенность, которой чужд был страх, И кротость; эти люди задрожали От чувства неизвестного, когда Заговорила с ними не вражда.

"Вы в ужасе, Властители Земные, Вы проклинали, — что ж, на звук тех слов Проснувшись, встали силы роковые, И темный Страх явился к вам на зов. Я враг ваш, — вы хотите быть врагами; О, если б мог зажечь я светлый день Своим врагам, я тотчас был бы с вами Как брат и друг! Но зло бросает тень, Которая не так проходит скоро, И Злоба — мать печали и позора.

Вы к Небесам взываете в беде. О, если б вы, в ком мудрость есть и страстность! Постигли, что возможно вам везде, Всегда являть живую полновластность, Лишь нужно не бояться ложных снов, Что ты и ты, вы создали, чтоб ими Держать в повиновении рабов; Задумайтесь над мыслями своими: Готовите вы жертву, и она Бесцельности, жестокости полна.

Вы счастия желаете — но счастья Нет в золоте, нет в славе, нет его В уродующих играх сладострастья; Обычай — ваш тиран, и для него Свои сердца пустили вы в продажу. Хотите вы, чтоб в вашей смерти ум Забыл кошмары, снов тревожных пряжу; Но смертный в смерти холоден, без дум, И, если остается что, конечно, Любовь, — ее сиянье дышит вечно.

Зачем скорбеть о прошлом и дрожать Пред будущим! Когда я мог заставить Вас в вольном мире радостно дышать, И полному забвенью предоставить Эмблемы ваших пыток — багрянец, И золото, и сталь! Когда б могли вы Вещать народам, из конца в конец, Что вы отныне люди все счастливы, Что лишь от рабства — Страх, Чума, Нужда, Что больше лжи не будет никогда!

"Раз так, отлично, если ж нет, скажу я, Ваш враг Лаон", но в тот же самый миг, Злорадную победу торжествуя. Внезапный страх и шум в дворце возник: Из молодых воителей иные, Как пчелы мед, впивали те слова, Они проникли в смыслы их живые И видели, что истина права; Вскочил невольно каждый юный с трона, — Их закололи вестники закона.

Со смехом в спину закололи их, И раб, что был близ Деспота за троном, Взял трупы, чтоб во мгле могил глухих Кровавость тел под дерном скрыть зеленым; Один, смелей других, пронзить хотел Безвестного, но он сказал сурово: "Прочь от меня, ты, тело между тел!" И дерзкого сразило это слово, Он выронил кинжал и сел без сил На трон свой, — Юный вновь заговорил.

"О нет, вы недостойны сожаленья, Вы стары, измениться вам нельзя, И ваша участь — ваше же решенье; От книги вашей славы кровь, скользя, Струится наземь; в сказке, полной стона, Жизнь будет правду в лучший день читать. Теперь победа — вам. Я друг Лаона И вам его теперь хочу предать, Раз вы мое несложное желанье Исполните. Я все скажу. Вниманье!

Народ есть мощный в юности своей, В нем ценится Правдивость и Свобода; Страна за гранью Западных морей — Приют того великого народа; Ему напиток Мудрости был дан Той гордою и мудрою страною, Что первою была меж прочих стран, Когда простилась Греция с весною; Теперь же просит помощи она У той страны, что ею рождена.

Тот край Орлу подобен, что в лазури Питает взор свой утренним лучом, Бестрепетно плывя в теченье бури, Когда Земля еще сокрыта сном; Ты будешь новой жизнью над гробницей Европы умерщвленной, Юный Край, Твои деянья встанут вереницей Прекрасных дум; цвети, преуспевай; Твой рост — блеск дня, что ширится с рассветом. Ты на Земле сверкнешь роскошным цветом.

У Вольности в пустыне есть очаг. Под новым Небом возникают зданья, Эдем еще безвестных, новых благ; И те, которых бросили в скитанья Тираны, там находят свой приют. Хочу, чтоб Цитну в этот край свезли вы, Где люди песни Вольности поют, Где все, что здесь бездомны, там счастливы, В Америку, от вас навеки прочь, — Лаона я предам вам в ту же ночь.

Со мною поступите как хотите. Я враг ваш!" Вдруг во взорах ста людей Сверкнули как бы искристые нити, Как изумруд в глазах голодных змей. "Где, где Лаон? Зачем не за порогом, Не здесь? Скорей! Исполним просьбу мы!" — "Клянитесь мне ужасным вашим Богом!" — "Клянемся им и бешенством Чумы!" На них взглянувши ясными глазами, Плащ сбросив, Юный молвил: "Он — пред вами!"

Песнь двенадцатая

Чудовищная радость и восторг По улицам распространились людным; Безумный, задыхаясь, вдруг исторг Из сердца звучный крик, в боренье трудном; Кто умирал меж трупов в этот час, Услышав перед смертью благовестье, Закрыв глаза, в спокойствии погас; Из дома в дом весь Город и предместья Та весть веселым криком обошла И отклики во всех сердцах нашла.

Рассвет зажегся в полумраке дымном, — И вот открылся длинный ряд солдат; Жрецы, с своим кровавым жадным гимном, В котором мысли черные звучат, Шли рядом; на блестящей колеснице Средь ярких копий восседал Тиран; С ним рядом, в этой длинной веренице, Был Призрак, нежным светом осиян, Пленительный ребенок. И в суровых Цепях Лаон — свободный и в оковах.

Босой, и с обнаженной головой, Он твердо ждал пылающего гроба; И тесной был он окружен толпой, Но ни в одном не шевелилась злоба; Не побледнев, он был спокойно-смел, В устах его не виделось презренья, Как утро, на идущих он глядел, Приняв свое великое решенье; Как нежное дитя в дремоте, он Со всеми и с собой был примирен.

Кругом был страх, злорадство и сомненье, Но, увидав, что жертва так светла, Толпа пришла невольно в изумленье, И тишь в сердца глубокая сошла. К костру идет процессия, в убранстве Зловещем; сотни факелов немых Лишь знака ждут в обширнейшем пространстве, В руках рабов покорных; ропот стих; И утро стало ночью похоронной, Принявши свет, толпой рабов зажженный.

Под балдахином ярким, как рассвет, На возвышенье, что с костром равнялось, Сидел Тиран, блистательно одет, Вокруг престола свита помещалась; У всех улыбки, лишь у одного Ребенка взор печален; окруженный Немыми, вот уж гроба своего Коснулся я, Лаон, неустрашенный; Все острова, там в море, видны мне, И башни, точно пламя в вышине.

Так было все безгласно в то мгновенье, Как это можно видеть в страшный миг, Когда, узнав удар землетрясенья, Все ждут, чтоб вот еще удар возник; Безмолвствовали все, лишь, умоляя Тирана, тот ребенок говорил, Он смел был, в нем была любовь живая, Он за Лаона Деспота молил; Малютка трепетала, как в долине Меж мрачных сосен — листья на осине.

О чем он думал, солнцем осиян, Средь змей? Среди всего, что необычно? Чу! Выстрел — и сигнал для казни дан, Чу! Новый выстрел прозвучал вторично. А он лежит, как в безмятежном сне, И факелы дымятся, — выстрел третий Раздался в этой страшной тишине — И в каждом сердце как порвались сети: Все чутко ждут, дыханье затаив, Чтоб вспыхнул пламень, ярок и бурлив.

Рабы бегут и факелы роняют, Крик ужаса идет к высотам дня! Они в испуге жалком отступают. Вот слышен топот мощного коня, Гигантский, темный, он с грозою сроден, Он пролагает путь среди рядов, И женский призрак, нежен, благороден, На том коне; сияющий покров На этой тени ласки и привета, На этом стройном призраке рассвета.

Все думали, что Бог послал его, Что ждет их адский пламень, дик и зноен; Тиран бежал с престола своего, Ребенок был невинен и спокоен; Притворством свой испуг сокрыв, жрецы К нему взывали с лживою любовью, Его молили злобные льстецы, Служившие ему чужою кровью; И страх животный в сердце ощутив, Толпа бежала, как морской отлив.

Остановились, думают, стыдятся, Раздался общий вопль, как всплеск пучин, Когда потоки моря возмутятся; Все множество остановил один, Кто никогда пред нежной красотою Не преклонил упорной головы, И в сердце жестком верою слепою Оледенил разорванные швы — Жрец Иберийский мудрыми считает Лишь тех, кто кровью в сердце истекает.

Другие также думали, что он Велик и мудр, божественным считая Все, в чем терзанья пыток, страх и стон И красоты в любви не замечая. Теперь, с улыбкой демонской в глазах, Возникши как злорадное виденье, В товарищах своих сдержал он страх, Сказав устами, полными презренья: "Владыки перед женщиной бегут? Опомнитесь, другая жертва — тут".

Тиран сказал: "Но это нечестиво Нарушить клятву!" — И воскликнул Жрец: "Сдержать ее — бесчестно и трусливо! Пусть этот грех — мой будет, наконец! Рабы, к столбу ее! Представ пред троном Всевышнего, воскликну я: тебе Я предал ту, что над твоим законом Смеялась, непокорная судьбе; Когда б не я, она бы радость знала, Но мысль моя тебя не забывала".

Дрожа, никто не двигался кругом, Молчали все. И, повода бросая, Рассталась Цитна с бешеным конем, Целует лоб его, и, убегая, По улицам пустынным он летит, Как ветер, как порыв грозы мятежной, И скрылся. О, какой печальный вид, — Вид женщины такой прекрасной, нежной, Чей юный, полный мягких блесков лик В густом огне исчезнет через миг.

Из многих глаз невольно лились слезы, Но не могла роса весны блистать, Оледенили светлую морозы; И что ж они могли, как не рыдать! Увы, усталость Цитну победила, Она изнемогла в своем пути, И вот немых улыбкой убедила Помочь ей на костер ко мне взойти; Заставив их себе повиноваться, Она взошла, чтоб с жизнию расстаться.

Со мною, у столба, средь жадных змей, Она стояла. Ласковым упреком Она сказала все, и вот мы с ней Слились глазами, в счастии глубоком; Молчание бестрепетно храня, Насытиться друг другом не могли мы; Не слитые с толпой и с светом дня, Друг с другом были мы неразделимы, Перед любовью нашей мир исчез, Земля сокрылась, не было Небес.

Одно — одно — возвратное мгновенье, В пространствах незапятнанного дня Огней кроваво-красных воспаленье, Взметнувшися, коснулось до меня; Окутано свирепым током дыма, Оно плеснуло с шумом, как прилив, Свистя и трепеща неукротимо; И сквозь его пылающий разрыв Увидел я, как будто из тумана, Что пал ребенок наземь, близ Тирана.

И это смерть? Костер исчез от глаз, Нет Деспота, Чумы, толпы несчетной; Огонь, что был так яростен, погас; Я слышал звуки песни беззаботной, Подобной тем, что в юности поют, Когда нежна любовь с отрадой цельной, И ласки для души — живой приют; Она росла усладой колыбельной, Она плыла, меняясь каждый миг, И дух ее к моей душе приник.

Я был разбужен ласковой рукою, Коснувшейся меня; передо мной Сидела Цитна: светлою водою Блистал затон, манивший глубиной; На берегу, в сияниях приветных, Росли, склоняясь, нежные цветы, Был странен лик коронок звездоцветных, Безвестные деревья с высоты Глядели вглубь, цветы их, нежно-юны, В зеркальной влаге были точно луны.

Кругом вздымался склон зеленых гор, С пещерами, с душистыми лесами, Идущими в блистательный простор; Там, где вода встречалась с берегами, Лесное эхо с откликами струй Вело переговоры; из расщелин Волна стремила влажный поцелуй В мир трав, который ласков был и зелен, И возникала меж холмов река, Быстра, стрелообразна, глубока.

Меж тем как мы глядели с изумленьем, Приблизилась воздушная ладья, Она плыла, влекомая теченьем, И ветер пел, волну под ней струя; Ребенок с серебристыми крылами На ней сидел и так прекрасен был, Что тень, как от созвездий, над волнами Ронял он с этих нежно-томных крыл; И, ветру подчиняясь, эти крылья Бег лодки направляли без усилья.

Была из перламутра та ладья, Она плыла, внутри лучом играя: И были заостренными края, Она была — как будто молодая Луна, когда, превыше темных гор, Над соснами горит поток заката, Но багрянец и золотой узор Бледнеют, даль земная мглой объята, И грань Земли приемлет поздний свет, Отлив лучей отхлынул, солнца нет.

Ладья у наших ног остановилась, И Цитна повернулася ко мне, Сиянье слез в ее глазах светилось, Восторг внезапный был в их глубине; "Так это Рай, — она сказала нежно, — Не сон, мы — вместе, здесь передо мной Мое дитя, и счастие безбрежно; Когда моей измученной душой Безумие владело, как могила, Ко мне малютка эта приходила".

К пленительному Призраку она С рыданьем упоения прильнула, Нежней, чем этот нежный образ Сна, Ее земная красота блеснула, И чудилось, что воздух задрожал И заалел от светлого блаженства, Согрелся и теплом ее дышал; Вся — нега, вся — виденье совершенства, Она дитя волной своих волос Закрыла, сердце с сердцем здесь сошлось.

Тогда тот Серафим голубоглазый Заговорил, приблизившись ко мне, И искрились в его зрачках алмазы: "Я вся была как будто бы во сне С тех пор, когда мы встретились впервые; Меня очаровав мечтой своей, Ты дал узнать мне грезы золотые, Твой образ я соединяла с ней; И встретились в блаженный миг мы снова, Изъяты от страдания земного.

Когда зажгли костер, мечта моя Исчезла и, поддавшися бессилью, В бесчувствии упала наземь я, Мой смутный взор закрылся серой пылью, Мой ум блуждал; вдруг, яркий, точно день, Передо мною Лик Чумы промчался, Дохнул, и вот меня коснулась тень, И шепот, мне почудилось, раздался: "Спеши к ним, ждут они, окончен мрак!" И грудь моя прияла смертный знак.

И стало мне легко — я умирала. Я видела дымящийся костер, Зола седая кучею лежала, И черный дым, заполнивший простор, Еще висел у шпилей и на башнях; Молчали отупевшие войска, Забывши о своих мечтах вчерашних, В сердцах была глубокая тоска, Исполнилось заветное желанье, И пустота сменила ожиданье.

Вид пыток был как миг бегущих снов, И налегло жестокое молчанье; Тогда один восстал среди рядов И молвил: "Ток времен, без колебанья, Течет вперед, мы — на его краю, Они же к мирным отошли пределам, Где тихо смерть струит реку свою. И что же, вы своим довольны делом? Погибли те, кем жизни душный сон Мог быть в виденье счастья превращен.

Они погибли так, как погибали Великие — великих прошлых дней; Убийцы их узнают гнет печали, И много слез прольется из очей Лишь потому, что вам скорбеть придется О тех, чьей жизнью был украшен мир, Чей яркий светоч больше не вернется; Но, если неземной их взял эфир, В том мудрость есть для тех, что горько знают, — Жизнь — смерть, когда такие умирают.

Теперь бояться нечего Чумы. От нас должны исчезнуть страхи Ада, Освободились от неверных мы, Их казнь в огне была для вас услада; Но горестно вернетесь вы домой, Несчастные и робкие, как дети, И этот час забросит отблеск свой В немую бездну будущих столетий; И эту ночь, в которой все мертво, Навеки озарит огонь его.

Что до меня, мне этот мир холодный Стал тесен, как уродливая клеть. Узнайте же, как может благородный Республиканец смело умереть, — И детям расскажите". — Тут, нежданно, Себе кинжалом сердце он пронзил; В моем уме все сделалось туманно, И смерть меня совсем лишила сил, Но все же гул толпы сказал мне ясно. Что новый свет возник в ней полновластно.

Крылатой Мыслью очутилась я С бессмертными, с их Хором многоликим, Там, где, сиянье звездное струя, Над всем, что можем мы назвать великим, Был Дух блестящий. Гений мировой. Вкруг Храма простирает он владенья; Там острова, Элизиум живой, Там вольные живут для наслажденья; От их жилищ я послана сюда. Чтоб в этот Рай ввести вас навсегда".

Ласкающей безмолвною улыбкой Она дала нам знак войти в ладью, И вот мы, молча, сели в лодке зыбкой, Тревожившей прозрачную струю; И, распустив блистающие крылья По ветру благовонному, она Вела свой челн; воздушно, без усилья, Как паутинка, что едва видна, Ладья летела, устремляясь к дали, И точно берега от нас бежали.

Все вниз и вниз ликующий поток Среди стремнин, где кедры смотрят мрачно, Бежал, и по нему летел челнок, И глубь воды под ним была прозрачна, Незримый ветер, рея и звеня, Мчал звуки и дыханье аромата, Так плыли мы три ночи и три дня, В рассвете, в полдень, в зареве заката, Мы уносились весело вперед, По лабиринту светлых вольных вод.

Какая поразительная смена Теней, и форм, и всех картин реки! Горит заря, и золотится пена, Дрожат, переливаясь, огоньки; Средь скал, поросших нежными цветами, С певучим всплеском льется водопад; Сверкают искры быстрыми звездами, Водовороты зыбкие кипят; Блеснет луна и глянет с небосклона, — Вкруг островов недвижна гладь затона.

Сквозь день и ночь жемчужная ладья Летела вдаль, как тучка золотая, Как мысль, что вечно мчится, свет струя, И мчится все, нигде не отдыхая, — Через леса дремучие, как тьма, Средь мощных гор, на чьих немых вершинах Циклоповские были терема, Вещая нам о давних властелинах; Нахмурившись, глядели с высоты На блеск воды их грубые черты.

Порой среди лугов необозримых За милей милю плыли мы вперед, И в очертаньях еле уловимых Бежали тени облачных высот; Порой сквозь мглу пещер дугообразных Скользили, с их высоких потолков Струился свет как бы лучей алмазных, Воздушно-изумрудных нежных снов, И проскользали тени чрез теченье, Как сны на светлой зыби сновиденья.

И между тем как мы вступали в Рай, В умах у нас любовь и мудрость были, Как в чашах, что налиты через край, Кипит вино сверканьем влажной пыли; Безумны были острые слова, Звучавшие как отклик в чаще леса, Улыбки, слезы, радость в них жива, — И порвалась великая завеса; Мы знали, что, хоть благо на Земле Затемнено, оно горит во мгле.

Три дня, три ночи — мысли сосчитали, Как много обольстительных часов! Меж тем в лазурной выси, в новой дали, Неслись Луна и Солнце, сонмы снов Лучистых, луноликие светила, Созвездья неизведанных Небес; В четвертый раз заря озолотила Весь этот мир непознанных чудес, И стал поток — как яростное море, Но прямо дух стремил челнок в просторе.

Да, прямо там, где, точно глыбы гор, Вздымались груды волн в лощине смутной, И изо всех щелей лился в простор, Под дикий гром, поток ежеминутный, И ветер прилетал от берегов, Как стая вихрей, зарыдавших звонко, — Как тень, на зыби яростных валов, Летел челнок прекрасного ребенка, И радуг исступленных блеск сверкал, И бился пенный дождь о камни скал.

Поток реки, безумьем обуянной, Умолк; челнок застыл, как он взвился; Мы глянули назад: во мгле туманной Прибой блестящий с озером слился; И, точно овладела ей услада, Ладья застыла между двух Небес; Четыре рокотали водопада, Как бы из золотых идя завес; Они из туч бегут по горным склонам, И это море делают затоном.

На глади недвижим, я увидал, Как льнет вершина снежная к вершине, И каждый остров, там вдали, блистал, И, точно сфера света, посредине, Храм Духа возвышался вдалеке, Оттуда исходил к нам звук призывный, К нему, в объятом чарой челноке, Скользили мы дорогой переливной, Так диск Луны проходит вкруг Земли, И гавань здесь мы светлую нашли.

Ссылки

[1] …бурях, которые потрясли нашу эпоху… — Имеется в виду Французская революция и ее последствия, то есть наполеоновские войны, реставрация Бурбонов, деятельность Священного союза, а также национально-освободительные движения в Европе.

[2] Дрюммонд Вильям (1770?-1828) — английский мыслитель и публицист.

[3] Мальтус Томас Роберт (1766–1834) — английский экономист, утверждавший, что бедственное положение трудящихся — результат "абсолютного избытка людей".

[4] …трагические поэты эпохи Перикла… — Эсхил, Софокл и Еврипид.

[5] Спенсер Эдмунд (1552?-1599) — английский поэт эпохи Возрождения.

[6] …драматурги Елизаветинской эпохи… — Драматурги второй половины XVI столетия, первым из которых был Вильям Шекспир (1564–1616).

[7] Бэкон Фрэнсис (1561–1626) — английский философ, автор трактата "Новый органон" и утопии "Новая Атлантида".

[8] …Лукреций, когда он размышлял над поэмой… — Имеется в виду поэма "О природе вещей".

[9] Астарот (Астарта) — финикийская богиня брака и любви.

[10] Сократ (ок. 469–399 гг. до н. э.) защищал принципы высокой нравственности.

[11] Зенон (IV в. до н. э.) отличался крайне суровым образом жизни.

[12] Чапман Джордж (1559?-1634) — английский поэт и драматург.