Я надеялся, что Толстяк сможет меня спасти.

Толстый, веселый, сочащийся свежим оптимизмом ребенка в колыбельке Нового Года, Толстяк вернулся в Божий Дом в качестве резидента в отделениях. Все то время, что он скитался в Больнице Святого Нигде и Ассоциации Ветеранов, я страшно по нему скучал. Он всегда оказывался великим, и в тяжелые времена лишь его учение спасало меня. Месяцами мы узнавали друг о друге лишь по слухам. Если верить Толстяку, все было прекрасно. Но все же, чем больше я про него узнавал, тем более противоречивой фигурой он мне казался. Смеясь над системой, которая взрастила Джо и Рыбу, Легго и Малыша Отто, Толстяк не только выживал в ней, но и использовал ее для своего блага и удовольствия.

Среди слухов, циркулирующих во время отсутствия Толстяка, несколько были посвящены Анальному Зеркалу доктора Юнга, включая один, что Эсквайр опубликовал «список самых красивых задниц в мире.» Но, когда Толстяк рассказывал о своем изобретении, он пользовался только сослагательным наклонением, «может быть» вместо «будет». Легенда в Доме, вне его он исчезал. Несмотря на многочисленные предложения, я никогда не общался с ним вне больницы. И, хотя в Доме он делал что-то эротичное с Грейси-диетологом, никто не слышал о женщинах в его жизни вне стен Дома. Амбиции Толстяка не позволяли женщинам ему помешать. Его цель в жизни, «сделать боооольшое состояние», достигалась с трудом и каждый раз, когда я спрашивал у него, как все продвигается, его взгляд становился отсутствующим и он говорил: «Я не настолько коррумпирован» и рассказывал мне об упущенных возможностях, десятке лишь за прошлый год.

— Если бы у меня только было столько же совести, сколько у ребят из Уотергейта, — вздыхал он, — если бы я был Гордоном Лидди!

Я был уверен, что он пойдет на специализацию в гастроэнтерологию, что он был единственным выпускником Бруклинского колледжа когда-либо принятым в Божий Дом и что он был единственным встреченным мной истинным гением. И вот, толстый и саркастичный, маленькая золотая печатка на пальце толстой руки и сверкающая золотая цепочка вокруг огромной шеи, которая едва существовала, так, что казалось, что большая голова с черными зализанными волосами была прикреплена непосредственно к сильным покатым плечам, веселье Толстяка несло разительный контраст этому городу, закованному в ледяные объятия зимы с января по оттепель. От других тернов я узнал, что это отделение — четвертый этаж, северное крыло — худшее в Доме. Я надеялся, что с Толстяком, нашим резидентом, будет не так плохо.

— Это самое худшее отделение, — сказал Толстяк, вертя мел в толстых пальцах, и написал на доске в дежурке: «ХУДШЕЕ». — Это отделение ломало лучших парней. — «ЛОМАЛО» — написал он рядом. — Но, все-таки, в прошлом году я выжил и со мной, парни, вы переживете эти три месяца. Договорились?

Гипер-Хупер, еще один интерн отделения, спросил:

— Что делает его худшим?

— Называй, — сказал Толстяк.

— Пациенты?

— Худшие.

— Сестры?

— Салли и Бонни. Обе в шапочках и со значками школы медсестер, которые говорят гомерам: «А теперь мы покушаем кашку, красавчик». Худшие.

— Обучающий обход?

— Рыба.

Третий терн, Глотай Мою Пыль Эдди, испустил долгий стон отчаяния. — Я не выдержу, — сказал он, — я не вынесу Рыбу. Он гастроэнтеролог, а я не могу больше слышать о дерьме!

— Послушать тебя, — сказал Толстяк, — так в Калифорнии никто не срет. — Затем, становясь серьезным, он склонился к нам и сказал: — Что возвращает нас к моей заявке на специализацию. Я пытаюсь попасть в гастроэнтерологию с первого июля. Легго до сих пор не написал мне рекомендательное письмо, которое, по его словам, зависит от того, как я поведу это отделение. Не испортите мне это письмо, слышите?! Это «Защити Толстяка» работа в отделении. Ясно?!

— Где ты хочешь работать? — спросил Гипер-Хупер.

— Где? Голливуд, Лос Анджелес.

Глотай Мою Пыль замычал и закрыл руками лицо.

— Кишечные пробеги кинозвезд, — сказал Толстяк, искры пляшут в глазах.

Толстяка интересовали деньги. Он вырос бедняком. Его мать по святым праздникам, хотя в доме и не было ничего для супа, ставила кастрюли с водой на плиту, на случай, если кто-то зайдет, оставалась иллюзия подготовки к праздничному ужину. Взращенный своей семьей, как настоящий гений, флэтбушским метеором он взлетел над Бруклинским колледжем, пронесся через Медицинский Эйнштейна и закончил полет в лучшей интернатуре ЛМИ — Божьем Доме. Теперь, по его словам, он «рвался на самый верх», а из Флэтбуша вершиной казался Голливуд: — Представь, делать колоноскопию Граучо Марксу? — говорил он, — или Мэй Вест, Фэй Врэй, Конгу! Всем этим звездам, которые считают, что их говно пахнет розами.

Я включился обратно в разговор и услышал слова Толстяка:

— Это отделение — рай для гастроэнтерологов, но даже для них — это ад. Как вы, терны, собираетесь выживать?

— Убив себя, — ответил Эдди.

— Ошибка, — со всей серьезностью сказал Толстяк. — Вы не убьете себя. Вы — моя супер-команда и знаете, что надо делать. Вы выживете, плывя по течению.

— Плывя по течению? — переспросил я.

— Да, как в карточной игре: искусство, старик, искусство.

Искусство?! Я опять отвлекся, думая, как все это отличалось от того, что Толстяк говорил раньше. Как же могло это отделение быть худшим? Нам не нужно будет прятать наше бездействие от Толстяка, а я, после того, через что я прошел в отделениях и приемнике, смогу справиться практически с чем угодно. Я предположил, что это отделение худшее из-за попыток гомеров обосноваться здесь надолго и истязать нас вдобавок к истязающим нас Частникам и Слерперам, истязание со многими вариациями. Да, это будет ужасно именно из-за них, но не надо будет притворяться, это будет вечная, экологическая борьба за предоставление здравоохранения по принципу вращающихся дверей, здравоохранения по-божедомски.

— Запомните, — сказал Толстяк, — если вы ничего не делаете, то и вам ничего не смогут сделать. Поверьте, парни, мы отлично проведем время. Все, мы готовы к выходу. Вперед!

Мы отправились в отделение с энтузиазмом школьной футбольной команды, выходящей на матч, где, как они знают, их порвут, оставляя свою храбрость в раздевалке. Северное крыло четвертого отделения было обито желтым кафелем, воняло и было скоординировано, как гомер. Мы шли от палаты к палате, в каждой из которых было по четыре койки, на каждой из которых находилось человеческое существо, подающее крайне мало признаков человеческого существа, не считая лежания на койке. Я больше не считал грустным или жестоким называть этих несчастных гомерами. Но все же какая-то часть меня считала грустным и жестоким прекратить так считать.

В одной из палат гомер спазматично дергал свой катетер Фоли, мыча что-то вроде ПАЗТРАМИ ПАЗТРАМИ ПАЗТРАМИ, и, увидев это, Глотай Мою Пыль начал имитировать звуки блюющего пса у меня над ухом. Мы зашли в другую палату и увидели еще двух пациентов, лежащих рядом; единственной разницей между ними были их рты: один широко раскрытый, а второй широко раскрытый со свисающим из нижнего угла языком.

Толстяк спросил у студентов, испуганных, но в то же время интересующихся и идеализирующих медицину, что в этих пациентах может указать на диагноз, чего они, конечно, не знали. Толстяк сказал: «Это классические признаки: знак «О» слева и знак «Q» справа. Знак «О» — обратимый процесс, но, если они переходят к знаку «Q», то уходят навсегда.

Мы продолжали идти по коридору. И вдруг, вот они: рядышком, в креслах-качалках сидели те же самые двое пациентов, от которых мы с Чаком сбежали в тот первый день, Гарри-Лошадь (ЭЙ ДОК ПАДАЖДИ ДОК ПАДАЖДИ) и Джейн До (ООООАЙЙЙЙЙЕЕЕЕЕЕЕИИИИИИУУУУУУ). Все еще здесь! Мы стояли перед ними, как будто в трансе.

— Вперед, вперед, — торопил Толстяк, таща нас по коридору. — Это — худшая, палата Роз. Эта комната принимала в себя молодых тернов и ломала их. Они должны выдавать антидепрессант на входе. Помните, выходя из палаты Роз и желая покончить с собой, это они, а не вы находитесь там. ПАЦИЕНТ — ТОТ, КТО БОЛЕЕТ.

— Почему ее называют палатой Роз? — спросили мы.

— Потому что, независимо ни от чего, там всегда находится гомересса по имени Роза.

Повисла тяжелая тишина, и мы вошли в сумеречную палату Роз. Все было тихо, спокойно, четыре Розы горизонтальны, в мире с собой, едва поднимая покрывала своим дыханием. Это было очень мило, но тут нас достал запах, и это стало омерзительным. Это был запах дерьма. Я не мог его вынести. Я выбежал. Из коридора я слышал поучения Толстяка. Задыхаясь, вышел ГМП. Толстяк продолжал говорить. Гипер-Хупер выбежал, фыркая. Толстяк говорил и говорил. Три свежих студента, решившие, что если они выйдут из палаты Роз раньше Толстяка, их оценка полетит вниз к безнадежной тройке, оставались. Толстяк продолжал. Фыркая и задыхаясь, платки прижаты к лицу, выбежали студенты. Пока Толстяк продолжал вещать для себя и гомеризованных Роз, студенты открыли окна и вывесили в них головы, а строители крыла Зока, увидев их, показывали на них пальцами и ржали, и смех этот долетал, казалось, из другого мира. Толстяк продолжал говорить. Я уже думал, что следующей выйдет одна из Роз, но тут, наконец, наш лидер вернулся и спросил:

— В чем дело, ребята?

Мы объяснили, что дело в запахе.

— Да, но вы можете многое узнать из этого запаха. Если повезет, через три месяца, вы будете стоять в этой палате и ставить четыре диагноза, исходя из запахов, бьющих по вашим обонятельным центрам. Серьезно, сегодня перед нами были малабсорбция со стеатореей, карцинома кишечника, ишемия кишечника из-за недостаточности артерий брюшины и, наконец... Да! Небольшие выхлопы газа, обходящие вечную закупорку кишечника.

— Слушай, Толстяк, как насчет того, чтобы держать у входа в эту палату папку с разрешениями на вскрытие? — спросил Гипер-Хупер.

— ЗАКОН НОМЕР ОДИН: «ГОМЕРЫ НЕ УМИРАЮТ».

— Хупер, что с тобой и этими вскрытиями? — спросил я.

— Награда «Черный Ворон», — сказал Хупер.

— Это было шуткой.

Когда Хупер удалялся по коридору, я думал, каким он стал счастливым, после того, как завел себе патолога-израильтянку, которая делала для него вскрытия в тот же день. В погоне за «Черным Вороном» Хупер ненавидел кажущихся бессмертными гомеров и искал молодых пациентов, тех, кто мог умереть. Особенно он радовался при виде более богатых молодых, которые, по мнению недавней статьи «Журнала паталогоанатомии», с бóльшим желанием подписывали разрешение на собственные вскрытия. Иногда кто-то упоминал слишком уж серьезную зацикленность Хупера на смерти, на что тот сверкал своей мальчишеской калифорнийской улыбкой и отвечал: «Все там будем, не так ли?» Смерть стала способом выживания этого маленького саусалитца.

Толстяк, прямиком из вони палаты Роз, отправился завтракать, и мы с Эдди остались одни. Он обратил на меня свой напряженный взгляд и сказал:

— Я так не могу! Они все гомеры!

— Это потрясающая возможность применить знания, приобретенные за двадцать шесть лет обучения, и созреть, предоставляя лечение нуждающейся в нем гериатрической популяции.

Ноздря к ноздре с Хупером в погоне за «Черным Вороном», Эдди погрузился в глубины садо-мазохизма, представляя пациентов «делающими ему больно» и отвечая, «делая им больно». Я решил сменить тему и сказал:

— Я слышал, что твоя жена беременна.

— Что?!

— Ребенок. Твоя жена. Сара. Помнишь?

— Да, у жены будет ребенок, скоро.

— Не только у нее! У тебя тоже! — заорал я.

— Да. Слушай, ты их видел? Одни гомеры. Если бы троих таких нашли в Калифорнии, границу штата бы перекрыли. От них воняет, а я этого не переношу. Гомеры, гомеры и еще несколько гомеров, А? — он посмотрел на меня озадаченно и почти умоляюще спросил: — Ты ведь понимаешь о чем я?

— Да, понимаю, — ответил я. — Не волнуйся, мы будем помогать друг другу.

— Я хочу сказать... гомеры. Все, что здесь есть, это гомеры.

— Дорогуша, — сказал я, сдаваясь, — это — Город Гомеров.

Рыба был непередаваем. Руки в карманах, голова в облаках, он был психом в своем роде и после каждого разговора с ним, хотелось бежать и рассказывать о нем людям, так как это удивительным образом влияло на разум, будто кто-то высказал несколько теорий, и, если бы они не исходили от шеф-резидента, их бы считали бредом сумасшедшего. Когда он пришел первый раз, как гость обучающего обхода, Толстяк поздоровался с ним между Чарли-Лошадью и Джейн До; Рыба заявил: «Ну что, парни, как дела» — и, отводя глаза и не слушая, как у нас дела, добавил: «Давайте осмотрим пациентов, а?»

— Добро пожаловать, — сказал Толстяк. — Мы оба гастроэнтерологи и у нас тут есть отличный гастроэнтерологический материал, да?

Джейн До протяжно и жидко пернула.

— Что я тебе говорил, Рыба, — сказал Толстяк. — Желудочно-кишечный тракт.

— ЖКТ мне особенно интересен, — сказал Рыба, — как и пучение. Я недавно получил возможность ознакомиться с мировой литературой о пучении при болезнях печени. Да, пучение при болезнях печени очень интересный исследовательский проект. Возможно, Домработники захотят начать этот проект?

Никто не выказал интереса.

— Позвольте спросить вот что, — продолжал Рыба, глядя на Хупера. — Отсутствие какого фермента при заболеваниях печени ведет к пучению?

— Я не знаю, — сказал Хупер.

— Хорошо, — сказал Рыба. — Вы знаете, это так легко — ответить на вопрос. Но куда чаще намного труднее во время обхода честно сказать: «Я не знаю.» В некоторых больницах, например ЛБЧ, на вас бы косо посмотрели за незнание ответа на вопрос, но здесь, в Божьем Доме, мы всегда приветствуем честность. Хорошо, Хупер. Эдди? Что за фермент?

— Не знаю.

— Рой?

— Я не знаю.

— Толстяк? — спросил Рыба с угрозой.

После напряженной паузы Толстяк сказал:

— Я не знаю.

Рыба выглядел несколько удивленным фактом того, что все сказали: «Я не знаю». Джейн До опять расслабилась и Рыба раздраженно сказал:

— Я люблю ЖКТ больше других, но нельзя пациента с таким расстройством кишечника держать в коридоре. Это слишком... жидко. Верните ее в палату.

— Это невозможно, — сказал Толстяк, — в своей палате она выходит из под контроля. Но не волнуйся. Я сейчас работаю над кое-чем, что остановит ее пердеж. Часть проекта ТКК.

— ТКК? Что такое ТКК?

— Тотальный Контроль Кишечника. Часть моего исследовательского проекта в Больнице администрации ветеранов.

— Извини, Рыба, — сказал Эдди, — но, может, ты скажешь нам ответ на вопрос о ферменте?

— Я?! Я не знаю.

— Ты тоже не знаешь? — спросил Эдди.

— Нет, и я горд тем, что не боюсь в этом признаться. Но я надеялся, что один из вас знает. Но я скажу вам вот что, к завтрашнему обходу я буду это знать.

Размещение гомеров оставалось горячей темой в Городе Гомеров, и не менее горячими были Социабельные Письки. После нашего осеннего сексуального карнавала мои отношения с Примариновой Сельмой охладились. Во время обхода с социальными работниками в первый день в отделении, обе, Сельма и Роуз Коэн, были милы, но холодны. Я был не против. Я уже был переполнен тем, что являлось «худшим» отделением и не мог сосредоточиться на обходе. Я слышал, как Эдди бормочет что-то вроде «я оглянулся, а вокруг одни гомеры», а медсестры требовали, чтобы мы заполняли трехстраничную форму на размещение, заполненную вопросами, наподобие «Обработка кожи: Да/Нет/Число» и «Недержание: Мочевой пузырь/Кишечник/День последней клизмы.» К концу обхода я сконцентрировался на молодом блондине; парень с умопомрачительным загаром сидел в углу, иногда бросая на нас взгляд голубых глаз.

Позже мы с Эдди и Хупером сидели в дежурке, изобретая новые способы развлечения с нашими стетоскопами. Я начал обсуждение: «Почему в этом отделении одни гомеры?»

— Почему бы тебе не набрать ПОМОЩЬ и не спросить, — отвечал Хупер.

— Что набрать?

— П.О.М.О.Щ.Ь. Парень в голубом пуловере. Новая концепция Дома, если тебе что-то нужно — набери П.О.М.О.Щ.Ь.

Я набрал ПОМОЩЬ и начал: «Добрый день, мне нужна помощь... Нет, я не пациент, я в команде противника и мне нужен один из этих, Голубых Пуловеров... Какой?! Черт! Да, отделение, отделение... До свидания.» Я вернулся к остальным и сказал: «На каждом этаже есть собственный Пуловер и нашего зовут Лайонел.»

— Потрясно, — сказал Эдди. — Интересно, сколько платят этим клоунам?

Голубой Пуловер подошел к нам. Это был тот же Пуловер, что присутствовал на обходе и выглядел так же прекрасно. Мы приветствовали его и предложили присесть. С аристократичным жестом запястья он сел. Он закинул ногу на ногу, всем видом показывая, что вот, наконец-то, появился парень, который знает, как сесть и закинуть ногу на ногу.

Странно. Мы задали ему кучу вопросов о том, что он и ПОМОЩЬ из себя представляют и делают и сколько им платят и «почему в отделении лежат одни гомеры?» Лайонел ответил на все вопросы искренним и приятным голосом, и, казалось, что он наполнен полезной информацией, которой он был готов делиться с нами, тернами, «без работы которых Дом развалился бы как карточный домик.» Но все это было, как вата, неправдоподобным. Лайонел ничего нам не объяснил. Для нашего выживания в Городе Гомеров было необходимо знать ответы на эти вопросы, так как если на смену каждому размещенному гомеру придет такой же, то на хрена возиться и их размещать? Мы злились и наши вопросы стали очень неприятными. Это принесло еще меньше пользы, и, когда мы уже начали закипать, явился Толстяк. Мгновенно оценив ситуацию, он успокоил Лайонела парой добрых фраз и тот сбежал, а Толстяк обратился к нам:

— Что это вы тут устроили?

Мы рассказали.

— И? — спросил Толстяк, улыбаясь. — Что теперь?

— И этот гандон так и не сказал нам, чем занимается ПОМОЩЬ и сколько им платят. Там, откуда я родом, тем, кто помогает, платят столько, сколько они заслуживают. Этот не стоит ни черта, — сказал Эдди.

— Расслабься, — сказал Толстяк, — плыви по течению.

— Я хочу понять, почему здесь одни гомеры? — спросил я.

— Да. А так же я и все остальные, и знаешь что? Ты никогда не узнаешь, так чего начинать злиться?

— Я не злюсь, я уже разозлен!

— И? Что тебе это даст? Тонкость, Баш, дипломатичность.

Грейси-диетолог заглянула в дежурку, внеся бутылку для вливаний с чем-то желтым:

— Экстракт готов, дорогой.

— Отлично, — обрадовался Толстяк, — давай попробуем!

Мы последовали за Толстяком и Грейси по коридору и смотрели, как Грейси заменяет бутылку с внутривенным для Джейн До «экстрактом». Толстяк, пользуясь техникой перевернутого стетоскопа, проорал на ухо Джейн: «ЭТО ОСТАНОВИТ ТВОИ КИШКИ ДЖЕЙН. ОСТАНОВИТ НАДОЛГО.»

— Что это за экстракт? — спросил я.

— Это что-то, что я изобрел, а Грейси изготовила и это часть проекта ТКК, часть исследования, которое принесет мне состояние!

— Свежие фрукты — созданное Богом слабительное, — пояснила Грейси, — а мы надеемся, что этот экстракт — полная противоположность. Натуральное, как лаэтрил.

Я спросил Толстяка, что же это за исследовательский проект, и он рассказал, что какой-то «мошенник» получил правительственный грант для испытаний нового антибиотика на вечных морских свинках — несчастных контуженных ветеранах. Толстяк договорился с умником на откат за каждого ветерана и начал давать антибиотик всем.

— Как он работает? — спросил я и понял, что это идиотский вопрос, так как никто этого пока не знал.

— Отлично, — сказал Толстяк, — не считая побочного эффекта.

— Побочного эффекта?

— Да, понимаешь, антибиотик уничтожает все микрофлору кишечника и тогда спящие споры начинают размножаться и начинается невероятный понос, который ничто не может остановить. Пока что ничто. Так что мы очень рассчитываем на этот экстракт.

— Подумаешь, легкая диарея, — сказал Хупер.

— Легкая диарея?! — глаза Толстяка расширились. — Легкая... — И он осел в приступе хохота, радостного жирного хохота, который становился все громче и громче, пока он не свалился, держась за живот, как будто боялся, что тот развалится и все содержимое вывалится на пол, и Грейси, и я, и Эдди, и Хупер засмеялись, и со слезами на глазах Толстяк сказал:

— Не маленький понос, старик, а серьезная заразная диарея. Первая часть ТКК, этот антибиотик, вызывает диарею у любого. Если бы я знал об этом эффекте, никогда не стал бы его назначать. Поэтому я должен найти вторую часть ТКК, излечение. Видишь ли, эта диарея наиболее тяжелая и заразная сучья диарея, которую видел большой мир гастроэнтерологии.

Вечером я оставлял своих пациентов на попечение ГМП, который дежурил. Я спросил, как дела.

— По сравнению с Калифорнией — говно полное. Мое третье поступление в дороге. Я уже дрожу.

— Почему?

— Она на пути сюда из Олбани. Триста миль на такси.

— На такси?

— На такси. Полностью слабоумная гомересса, которая, если верить моим сведениям, не мочилась несколько недель и слишком слабоумна, чтобы самой подписать разрешение на диализ, но при этом настолько заистязала свое семейство, что они СПИХНУЛИ ее в медленно двигающееся такси в Олбани, где она и находится на пути сюда с полудня.

— Если она не подписала это там, почему они думают, что она подпишет здесь?

— Потому что, как ты и сказал, «дорогуша, это Город Гомеров». Она будет особенной личной пациенткой Легго. Лучший день в ее жизни!

Когда я ехал домой, солнце нацепило эту усталую маску середины зимы, светя, но не грея, в ярости на серый лед. Мне было холодно, неуютно, страшно. Я надеялся, что Толстяк спасет меня, но вот он говорит мне не злиться на Пуловеров.

— Он сказал мне успокоиться, но я не намерен, — говорил я Бэрри. — Я хочу сказать, ты все время говоришь мне выражать свои чувства, и я волнуюсь, что, если я успокоюсь, я сойду с ума. Как я могу слушать вас обоих?

— Возможно, тут есть какое-то общее начало, — сказала Бэрри, — но, все-таки, как ты собираешься выжить, если у вас с ним будут разные мнения? Что он говорит про всех этих гомеров?

С грустью заметив, что даже Бэрри начала называть этих несчастных «гомерами», я сказал:

— Он говорит, что любит их.

— Это обычная антифобия. Вторичный нарциссизм.

— Что все это значит?

— Антифобия — это когда ты делаешь то, что больше всего боишься; например, кто-то боящийся высоты становится строителем мостов. Первичный нарциссизм, как Нарцисс в озере, когда он пытается любить себя, но не способен обнять собственное отражение. Вторичный нарциссизм — это когда он обнимает других, которые любят его за это, и он влюбляется в себя еще сильнее. Толстяк обнимает гомеров.

— Обнимает гомеров?

— И все его за это любят.

...Все любят докторов, и твои пациенты тебя уже полюбили. Смотрел игру «Никс» по кабельному, и они доказали, что баскетбол — командная игра...

Толстяк назвал нас великой командой. Но, все-таки, что это за команда, если ее СЛИ начинает задавать вопросы тренеру.