Через две недели я пробегал четыре мили в день. К моему облегчению, боль, которую я принял за стенокардию, если верить Пинкусу, была болью от растяжения межреберных мышц, что было типично для начинающих бегунов. Я начал пробегать четыре мили до работы, двигаясь по кругу, названному в честь кардиолога, умершего от старости, мимо реки, над которой всходило солнце, пробуждая город, мои шаги стучали успокаивающе, подтверждая ритм жизни.

Но мне было далеко до Пинкуса. В отличие от него, мне еще предстояло примириться с БИТом. Часть меня все еще была заполнена ужасом перед человеческой беспомощностью и несчастьем, другая же заполнялась восторгом от могущества короля в эротичном и больном королевстве, компетентно управляющегося с машинами. Дежурство через ночь означало, что у меня не было времени подумать о жизни вне Дома и тревоги БИТа стали тревогами моей жизни. Медсестры? Как фон вермеровской «Женщины с гитарой», где чернота освещалась мерцанием свечи в маленьких пальцах, болезнь освещала секс.

Часто я оказывался вовлечен в вариации одной и той же эротической фантазии: поздняя ночь, искусственное освещение блока разбавляется лишь зеленым «пик-пик» кардиомониторов. Медсестра зовет меня осмотреть коматозного пациента, подключенного к машинам, один из параметров которого не в порядке. Я иду за ней к койке и замечаю отсутствие лифчика или чулок. Я приставляю стетоскоп к телу. Мне нужно прослушать пациента, и я прошу сестру помочь мне. Она наклоняется и мы вдвоем усаживаем пациента, его эндотрахеальная трубка свисает вниз. Я прослушиваю застойные легкие, надуваемые вентилятором, мои пальцы на восковой коже, я превозмогаю вонь хронической болезни. Я чувствую запах ее духов. Кокосовые. Наши руки находятся рядом. Я бросаю стетоскоп и обнимаю ее. Мы целуемся. Наши языки скользят вместе. Я поддерживаю пациента плечом, освобождая другую руку. Поцелуй продолжается, я ласкаю грудь через хлопок блузки, чувствуя, как от грубой ткани напрягается и твердеет сосок. Мы разделяемся и тело с глухим стуком падает на койку. Позже, во время своего перерыва она приходит ко мне в дежурку и задирает свою форменную юбку, так как раздеваться нет времени. Мы начинаем выплескивать свою ненависть, одиночество, ужас перед страданием людей и отчаяние перед лицом их смерти, сливаясь в наиболее нежном занятии жизни. Я знаю, что она ненавидит меня за то, что я врач, за то, что я забыл ее имя трижды за смену, за то, что я еврей, видящей ее папские глупости о святости жизни по меньшей мере смешными, что я веду БИТ и за то, что ее трахает такой, как я, всегда самый умный в классе, за всю эту ненависть и за возбуждение, рожденное ненавистью, влекущее друг к другу, кожа к коже, член к влагалищу, с отчаянием космических путешественников, потерявшихся в световых годах, где в конце лишь смерть и нет возврата, заключенные в космическом корабле из хрома и света, компьютеров и музыки. Она не расскажет мне о своей ненависти, она даже не выкажет ее знаками. Она лишь будет трахать меня за свою ненависть. Рыча, мы ломаем пружины кровати в дежурке, защищенные лишь ее контрацепцией и способностью забыть обо всем с утра. Калифорния, вот и я! Мы кончаем. Покрасневшая от клитора, не от сердца, она возвращается к работе.

В унисон с весенней мелодией смерти и секса, как восемь стервятников, на Божий Дом опустились пасхальные дни. Несмотря на надежды Доброй пятницы и Пасхального воскресенья, в Песах не было вопросов о намерениях Бога. Смерть. Несмотря на технократическую атаку на смерть, Господь напряг бицепсы, трицепсы, да что там, бесконечнопсы и начал глумиться над нами посредством смерти. Во время Песаха пациенты мерли, как мухи.

Это было как поветрие. Мы до одури работали с кем-то, думая, что он выживет и вдруг ПИК, остановка сердца и смерть. Я осматривал пациента в приемнике, приставлял стетоскоп к его груди, как вдруг он начал синеть и умирал. Я спал спокойно, но был разбужен объявлением остановки сердца, и вот, я бегу, скрывая ночную эрекцию и моргая, в яркий неон и музыку, в панике пытаясь найти палату, но несомненно, Бог опередил нас и еще одного не удастся спасти. Позже, глядя в запомненные Олли записи, мы выясняли, что, несмотря на все приготовления, измененный ритм свалится и — ПИК, с надменным спокойствием войдет смерть.

Мы все были потрясены. Семьи умерших, недавно исполненные надежды, были раздавлены отчаянием и немыслимо страдали. Их собственные сердца, оторванные от тела, перекатывались в груди, как шерстяные комки в пустом мешке, обливаясь слезами. Перфекционистка Джо была подавлена. На четвертый день Песаха она стала маловменяемой. Не в силах принять то, что она считала личным провалом, смерть пациентов, Джо начала носиться с теорией флогистона, пытаясь доказать, что где-то в блоке существует очаг инфекции. Она набросилась с этой теорией на Пинкуса, требуя разрешить ей разобрать БИТ по частям и найти источник зловредного влияния, убивающего ее пациентов. Флегматичный Пинкус ответил, что она может делать все, что хочет, но он лично сомневается в ее теории. После этого он потребовал, чтобы я проверил мышцы его ног, что я и сделал, сказав:

— Потрясающе.

— Марафон всего через шесть дней. Углеводородная нагрузка начинается сегодня.

— Пинкус, — с нажимом сказала Джо, круги под глазами которой были чернее обычного, — я хочу заявить со всей ответственностью, что мы победим в этой войне со смертью.

Очередной удар по Джо случился около четырех ночи пятого дня. Джо обычно не спала ни минуты, но ответственность первой женщины-резидента, вступившей в битву с самим Ангелом Смерти измотало ее и, когда все, казалось бы, находилось под контролем, она прилегла на часок. Вскоре после этого кошмар разразился с пациентом по имени Гогарти с жестоким свежим инфарктом, у которого произошла остановка сердца. Вызвали Джо и со свойственным ей фанатизмом она в течение часа давила по полной, пытаясь вернуть его к жизни. К несчастью, Гогарти был лишь дымовой завесой, так как когда Джо и медсестры вышли из палаты, их взгляду предстала Старая Леди Зок, распростертая на кафельном полу БИТа, мертвая, как камень. Как оказалось, услышав активность в палате Гогарти, Старая Леди Зок в великом филантропическом порыве пожелала присоединиться к усилиям спасателей и, последовав важному ЗАКОНУ: «ГОМЕРЫ СТРЕМЯТСЯ ВНИЗ», что привело к поломке ее искусственного водителя ритма, поддерживавшего ее щедрое сердце, умерла. Последним штрихом этой истории жизни Джо оказалось то, что она настояла на том, чтобы все сестры помогали Гогарти, в результате чего Зок осталась без должного внимания. А когда Зок остается без внимания, основы Божьего Дома сотрясаются.

Этим утром было много треволнений. Это был бой: Зоки против Медицины. Город Обвинений. Во избежание напряжения, Легго отказался от аутопсии, но Джо как раз нет, и ситуация накалилась. Легго посоветовал ей «спрятаться на хер», и мы наблюдали, как караван Зоков скрылся в комнате с зелеными обоями, пожертвованной Зоками и используемой исключительно для ублажения филантропов Божьего дома.

Устав от Джо с ее теорией «очага инфекции», я заявил, что пойду другим путем. Джо спросила, что это за путь, и я ответил: «Клин клином вышибают.» Я взял телефон и сказал оператору соединить меня с дежурным раввином незамедлительно. Встревоженный звоном своего пейджера, пыхтя и задыхаясь, прибежал молодой раби Фукс. Я рассказал ему о вакханалии смерти и о моей убежденности, что это был в своем роде визит господа Бога, принявшего нас во время Песаха за египтян.

— Не понимаю, — сказал раби Фукс.

— Может ли случиться, что Господь наказывает нас этими смертями и что мы должны сделать все, что в наших силах и следовать законам Песаха. Например окрасить косяки дверей палат блока, использовать специальную посуду, оставить чашу вина для Ильи-пророка и так далее?

Чернобородый интелектуал Фукс задумался, глядя через бифокальные очки на моргающую консоль Олли, и сказал:

— Хагада, история Песаха, к которой ты обращаешься, не буквальна, а надзидательна. Да, именно, дополнения к Хагаде, начиная с одиннадцатого века, полнились комментариями, назидательными, хотя и мистичными.

— Вы поняли, что он сказал, Пинкус?

— Нет.

— И я — нет. Что вы имели ввиду, раби?

— Не принимай все буквально. Это — миф. Бог так больше не делает. Эти смерти объяснимы физиологией, а не происками Высших Сил. Здесь умирают тела, а не души.

Только Божий Дом мог держать умника-теолога, такого как этот раби. Я спросил его:

— Какое ваше направление?

— Мое?! Реформатор. А что?

— Кто бы сомневался, — сказал я, вновь берясь за телефон. — Спасибо большое. Я звоню ортодоксам, хасидам.

Раввин-ортодокс был белобородым патриархом из полузабытой синагоги черного гетто. Взволнованный моей идеей, он процитировал кабаллистические письмена о «домах больных во время Исхода», рассказав мне о неизбывности учения Песаха, описанного в Мишне. «В каждом поколении будет человек, взявший на себя уход из Египта». К несчастью, раби страдал от сердечной недостаточности и, прежде, чем продолжить, пыхтя и задыхаясь, попросил совета. Это заняло нас до обеда и тогда он заявил, что ему надо поесть. Он достал небольшую баночку и уселся со мной и медсестрами. Он открыл ее и по запаху я понял, что это.

— Селедка, — объяснил он медсестрам.

— Я думал, что вы на диете с низким содержанием соли, — сказал я.

— Да, так и есть. Представляешь, вся соль за день — вот этот кусочек селедки.

Наконец принесли банку кроваво-красной краски, и, пока раби, отрыгивая селедкой, начал молиться, раскачиваясь туда-обратно, я намазал косяки дверей красной краской. Я пожелал раби здоровья, сделал небольшое пожертвование его синагоге и вернулся в космический корабль БИТа. Этим вечером, слушая повествование Ранта о его божественных актах с Энджел, я слышал крылья Ангела Смерти, пролетающего через мой блок.

На одну ночь это помогло. Главной угрозой этой ночи был доктор Бински, Частник среднего возраста, у которого был серьезный инфаркт. Я знал, что он знает, что умирает, несмотря на все усилия коллег, и мой страх перед неизбежным отдалил меня от него. Этой ночью доктор Бински пережил все виды аритмий известных человечеству, но, каким-то чудом, мое лечение каждый раз срабатывало и доктор Бинский встретил рассвет и наоборот. ортодоксы сработали.

Следующим утром седьмого дня Джо была в экстазе. Увидев, что никто не умер, она расплылась в улыбке от уха до уха, хлопнула меня по плечу и заявила:

— С Божьей помощью, мы победим и, если это значит красить косяки дверей, мы будем их красить, ради наших пациентов. — Мы отправились осмотреть доктора Бински и его старый друг — Пинкус — сказал: — Привет, Моррис. Как ты поживаешь?

— Ничего, Пинкус. Сколько прошло? Сорок часов?

— Около того.

— Как мой ритм сегодня? — спросил Бински.

— Доктор Бински, — сказала Джо, кладя братски жестом руку ему на плечо, и закончила дрожащим голосом, — нормальный синусный ритм. НСР, наконец-то.

— Какое облегчение, — сказал доктор Бински, — громадное облегчение.

Через десять секунд его сердце остановилось и, невзирая на наши усилия, через полчаса он умер.

Джо сломалась. Она сидела в комнате персонала со мной и Пинкусом, плача и повторяя снова и снова:

— Он не мог умереть, он был в нормальном синусном. НСР, и теперь он мертв? В этом нет смысла! Это абсурд!

— Люди умирают в НСР, — спокойно сказал Пинкус. — Мы сделали все, что возможно, правда, Рой?

Я согласно закивал. Пинкус был прав.

— Послушай, Джо, — продолжал Пинкус, — он ушел в нормальном синусном ритме, ушел со стилем. Да, он ушел, как принято в Божьем Доме.

Я вспомнил ЗАКОН: «ПАЦИЕНТ — ТОТ, КТО БОЛЕЕТ». Это было его сердце, не мое. Я был привит от ответственности и волнений. Моим миром был бег, правильное питание и спокойствие. Я оставил Джо пытаться это понять и отправился осматривать других пациентов БИТа. Позже я попрощался, пожелал Джо удачи и заполнил свой разум Богом и Пинкусом на время четырехмильной пробежки до дома. Я сделал все, что мог, но доктор Бински умер. Если тревожиться из-за этого, грызть свою душу, это увеличит мой фактор риска — стресс. Тип личности А, сердечная бомба замедленного действия. Нет уж, спасибо.

После ужина Бэрри и я прогуливались до дома. Она дивилась моей энергичности, учитывая, что в среднем я спал часа три за день со дня начала работы в БИТе.

— Пинкус говорит, что это нормально, что усталость идет от ума, не от тела. Дежурство через ночь — неплохо. Мне даже нравится.

— Нравится?! Я думала, что ты ненавидишь Дом ночью.

— Вне БИТа ненавидел. Но внутри мне нравится. Я могу даже сказать, что люблю это. Как говорят хирурги: «Проблема с дежурством через ночь — получаешь лишь половину пациентов.» Так я себя и чувствую. Может быть, я стану кардиологом.

Бэрри остановилася, схватила меня за плечи и заставила посмотреть на себя. Она казалась отрешенной, говоря:

— Рой, да что с тобой?! Месяцами ты говоришь мне о том, как интернатура рушит твою жизнь, творческое начало, гуманизм, страсть. Что там происходит в твоем блоке в конце-то концов?

— Не знаю. Много смертей. Джо сломалась. Плакала. Высокий уровень тревоги. Тип личности А. Даже при наличии эстрогена — плохие новости.

— Джо сломалась, а как эти смерти влияют на тебя?

— Смерти, ну и что?

— Ну и что?! — спросила Бэрри тоном, полным презрения и жалости, — я скажу тебе, что! С каждой смертью в тебе остается все меньше человечности.

— Не волнуйся. Как говорит Пинкус: «Тревога убивает.»

Ночью, в постели, когда я повернулся и обнял ее за плечи, я почувствовал, как она напряжена. Она сбросила мою руку и сказала:

— Рой, я беспокоюсь. Я могу понять, почему ты закрываешь себя от горя смерти Потса, но это уже слишком. Ты изолируешься. Ты больше не видишься с друзьями, ты даже больше не упоминаешь Толстяка, Чака и полицейских.

— Да, я думаю, что они остались в прошлом.

— Послушай меня: ты не любишь БИТ, это лишь защита. Ты не любишь Пинкуса, это тоже защита. Ты — гипоманик, подчиняющийся агрессору, идолизирующий Пинкуса, чтобы спасти себя от распада. Это может сработать в Доме, но не сработает со мной. Для меня, сегодня ты мертв. В тебе нет искры жизни.

— Ого, Бэрри, я не знаю. Я чувствую себя живым и здоровым.— Думая о Хале, компьютере в «Одиссее 2001», я сказал: — Дела обстоят великолепно.

— Сколько еще продлится твоя работа в БИТе?

— Десять дней, — ответил я, поглаживая ее волосы и спокойно раздумывая о лучшем естественном упражнении — сексе. Она отдернулась, и я спросил, почему.

— Я не могу заниматься любовью, когда ты так далеко!

— Ты думаешь, я думаю о другой женщине? Это не так!

— Нет, это из-за тебя! С меня хватит попыток пробиться к тебе. Я начинаю думать о себе. Я дам тебе шанс, позволю закончить БИТ и посмотрю, сможешь ли ты измениться. Иначе все кончено. После всего, через что мы прошли. Пользуясь твоей терминологией, это Отношения на Костях, Рой, ОНК!

Как будто издалека, я услышал себя:

— Лучше ОНК, чем тревога, Бэрри. Это лучше, чем тип А.

— Будь ты проклят, Рой! — заорала она в слезах. — Ты — скотина! Ты что, не понимаешь, что с тобой происходит?! Отвечай мне!

— В данную секунду, — сказал я, стараясь оставаться спокойным перед бурей эмоций и стресса, — это все, что я мог сказать.

Бэрри зашипела, словно локомотив, подъезжающий к станции, и сказала:

— Ты не скотина, Рой. Знаешь, кто ты? Бездушная машина.

— Машина?

— Машина!

— И что?!