I

Вернувшись в Англию, Ослик пережил странное чувство: как будто приехал сюда впервые. Рефлекс явно отсутствовал, что и понятно: после четырнадцатого года он ни разу не приезжал сюда из России, а та, как видно, удерживала его и не спешила расстаться с ним.

Но ничего. «Скоро всё изменится» – припомнил он рекламу МТС на проспекте Мира у «Шоколадницы». Дальше следовала приписка «От слов к цифре» и белое яйцо в углу. Вполне крокодилье яйцо, надо сказать, размером в полбаннера. Ослик так и видел вылупляющихся по всей стране премилых рептилий. У каждой такой рептилии с рождения было по флажку с портретом президента, а не будь этих флажков, оператора давно закрыли бы, и дело с концом.

Что касается приписки «От слов к цифре», она и вовсе вызывала у Ослика экстаз прозрения. Нет, в самом деле, какие к чёрту слова! Цифры – вот суть позитивистского мышления. По сути, если как-то и можно объяснить какое-нибудь явление, то лишь с помощью цифр. Слова же со временем деградируют до слогана, а дальше вообще не факт, что слова понадобятся.

В Ширнессе он вновь окунулся в работу.

Пришли первые отзывы из Бельгии. Его андроид постепенно обретал материальное воплощение. Кое-что уже было реализовано, причём в нескольких аппликациях сразу: андроид-директор (управляющий производством, коллективом роботов и андроидов), андроид-писатель (составитель характеристик товара в интернет-магазине, маркетинг и продвижение) и андроид-разнорабочий (универсальная машина для непопулярных профессий, обычно выполняемых выходцами Средней Азии, Ближнего Востока и Африки).

В целом, «Модель крокодила» работала. Отзывы были большей частью положительные, а то и восторженные. Хотя бы так. Чем больше восторга, тем больше денег, а деньги ему нужны. Предстояли немалые расходы: визиты в Москву (к доктору), покупка квартиры («Инком недвижимость» не играет в кубики), не говоря уже о Собаке Софи (в голове так и мелькали белоснежные зубы главврача – крепкие зубы крокодила).

В РФ Ослик много фотографировал. В основном это были крупные планы зданий, вывески, объявления и рекламные баннеры. Время от времени в кадр попадали и случайные люди, но здесь всё непросто. Обыкновенно Ослик избегал фотографировать людей, но когда они всё же оказывались в кадре, Генри тщательно редактировал снимки, удаляя лишнее. Образовавшееся пространство он заполнял какой-нибудь ретушью: фрагментом того же здания, к примеру, или граффити («Ты кто?» – надпись на заборе).

Вернувшись в Ширнесс, Генри распечатал несколько таких снимков и подарил их Олдосу. Олдос Луазье – его секретарь и ангел-хранитель. Ослик познакомился с ним в первые дни своей эмиграции, когда с утра до ночи мёл тротуар у Британского музея. Луазье тоже мёл. Как правило, они работали на противоположных сторонах улицы, то и дело поглядывая друг на друга и смущаясь. Фактически, Олдос спас ему жизнь, схватив однажды за руку на перекрёстке Bloomsbury Street и Great Russell и не позволив Генри попасть под машину. Устроившись в Ширнесский университет, Ослик немедленно предложил Луазье место помощника.

Этот человек, несомненно, нравился ему.

Олдос был довольно начитан, владел языками, имел приличное образование и богатый опыт. К своим подарочным фотографиям Генри приложил также последний роман Мишеля Уэльбека в оригинале (издательство Flammarion) и значок «Богородица, Путина прогони!», купленный на развале в Измайловском парке.

– Who is Putin? – спросил Олдос.

– President of Russia Federation, – ответил Генри, – you didn’t know («а вы не знали»)?

Нет, Олдос не знал, да и зачем ему?

Олдоса вообще не интересовали отдельные личности. Зато интересовала система (мало ли кто крутит колёсики, важно – какие). Насчёт русских колёсиков Олдос не сомневался. Это были неправильные колёсики, как сказал бы Винни-Пух. Это были колёсики каудильо, и неважно, кто именно этим каудильо был: Франсиско Франко (друзьям всё, врагам закон), Гитлер (каждому своё) или Путин (про которого написано в Осликовом значке).

– Come on, Aldous, they will be ok, – усмехнулся Генри. – It just needs time. A lot of time, – добавил он, но как-то с сомнением в голосе («Да ладно вам, Олдос, всё у них наладится. Нужно лишь время. Много времени»).

Тут вот что интересно: а сам-то он верил в то, что говорил? Это вряд ли. Скорей всего, Генри поддался всеобщей страсти по оптимизму, царившей в РФ. Люди там будто с ума посходили. От олигархов до правозащитников – все только и строили планы, что, в сущности, было опасно: в стране не наблюдалось никаких признаков демократизации (демократия – ответственность политика перед обществом), а пустые надежды, как известно, разрушают психику.

Буквально несколько дней назад, будучи в Москве, Ослик наблюдал за подобным явлением у «Вавилона». Это нечто! В торговый центр (некогда крупнейший в Европе) входили вполне приличные люди – довольно сдержанные и, казалось, разумные. И – на ж тебе: спустя время из магазина вылетала толпа сумасшедших. Скупившись, люди и вправду выглядели оптимистами. Они толкались, подпрыгивали и, весело хохоча, неслись со всей дури на платформу Северянин (бедный поэт). Безумцы ломились в электричку, а там, рассевшись по вагонам, наперебой хвастали друг перед другом покупками и под стук колёс уносились в счастливое будущее.

Ну и как тут не заразиться удалью?

На входе в «Вавилон» ещё как-то, но на выходе – полная амнезия. Люди забывали обо всём, что мешало бы их оптимизму: о чести, об узниках совести, о полутора миллионах душевнобольных (второе место после Китая), об униженных и оскорблённых – стоит задуматься о себе. Честно говоря, наблюдая за «оптимистами» у магазина, Ослику и самому захотелось попрыгать, но, подпрыгнув раз-другой, тут же и расхотелось.

«В другой раз попрыгаю», – решил он, и уже 21 декабря вновь прибыл в столицу великой России. «Москва город-герой!» (кто бы сомневался). Стояла пятница, падал снег. Ослику нравилась здешняя зима: менялся пейзаж, менялся звук, менялось и настроение. Вы словно попадали на съёмку клипа. Не ахти какое произведение этот клип, но увлекал сам процесс.

К вечеру он завершил дела с «Инком недвижимостью» и получил документы на квартиру.

– Спасибо, Генри.

– Спасибо, Саша.

Риэлтор по имени Александр Махалов будто явился из сериала на СТС, где играл профессионального убийцу и соответственно махался с кем ни попадя. В сравнении с ним Ослик и в самом деле выглядел осликом Иисуса Христа: застенчивый и до одури сговорчивый. Такого обмануть – раз плюнуть. Впрочем, Махалов отнёсся к нему по-братски.

Во-первых, у Ослика были деньги, он отказался от ипотеки и даже предложил наличные. Во-вторых, они оба с Махаловым окончили военную академию (Клод Моне в Алжире), были офицерами, а офицер офицеру – брат. В каком-то смысле – братан. На прощанье Ослик прослезился.

Зато – как приятно не ошиваться по отелям, а поселиться в собственной квартире с видом на Яузский мост. Дальше маячили дом на Котельнической набережной, Persona Lab и кинотеатр «Иллюзион». Вполне комфортно: угловая квартира под крышей с евроремонтом, резервным генератором и звукоизоляцией. Здесь никто никого не услышит: ни люди Ослика, ни Ослик людей. По сути, это была автономная биосфера, со своим питанием, микроклиматом, с доступом в глобальную сеть и выходом на террасу.

Наутро он связался с Додж, рассказал ей про «биосферу» и предложил встретиться. На этот раз ей не отвертеться. Уж очень ему не терпелось повидать её. Посудите сами: он чувствовал вину перед Додж, он прощался с любовью к ней и надеялся расстаться по-человечески. К тому же – книга (его «распрекрасная» диссертация). Ослик хотел понять – а стоило ли оно того? Стоило ли сочинять эту «книгу»? Любовь любовью, но он давно уже был бы дауном, если б не сбежал из дурдома, и то по случайности.

Иными словами, Ослик хотел разобраться с некоторой двусмысленностью своего положения: вместе с виной перед Додж он переживал и обиду на неё. Если так пойдёт и дальше – вряд ли Ослик чего-нибудь добьётся, и тогда возить ему Иисуса Христа не перевозить.

Как ни странно, выслушав Осликовы признания (он был предельно откровенен), Эльвира хоть и не сразу, но согласилась («Ладно, встретимся»).

– Только не у тебя, – сказала она, – где-нибудь в кафе.

– В кафе?

Московский общепит не для слабонервных. В предыдущую поездку Генри уже насмотрелся: семейные пары, их бешеные дети и радио «Шансон» в качестве музыкального сопровождения. Спасибо, не надо.

– А что, если в клубе? – робко предложил Ослик. – Bilingua, «Гоголь», не знаю, что-нибудь осталось с той поры?

Нет, с «той поры» мало что осталось. Вся более-менее свободная сцена ушла в подполье, клубы были распроданы или поменяли репертуар. В лучшем случае они придерживались нейтральных стилей наподобие RnB, Funky House (дискотека, короче), а в целом же, дудели в кремлёвскую дуду, как в своё время небезызвестный клуб «Рай» у храма Христа Спасителя. Сам храм, надо сказать, тоже имел дурную славу (взять хотя бы историю с Pussy Riot). Как и «Рай», XXС тоже дудел в кремлёвскую дуду, да и музыкальным сопровождением немногим отличался от московского общепита.

В итоге «любовники» сошлись на Ex Libris – небольшом арт-кафе в здании Тургеневской библиотеки. Эльвира заметно похудела, но по-прежнему выглядела такой же активной и чрезвычайно привлекательной. Нет, в ней и правда было что-то от порноактрисы. От неё так и исходило желание. Додж (даже нехотя) соблазняла и будто лучилась сексом – вне зависимости от настроения, обстановки и времени суток. «Лучится от природы», – размышлял Ослик, поглядывая на неё и понимая, как им непросто. И что он затеял эту сумятицу?

Вскоре, однако, всё разрешилось.

Они выпили по коктейлю и мало-помалу разговорились. Расставшись с Осликом в далёком 2010-м, Эльвира долгое время старалась не думать о нём, пока однажды её не пригласили в ФСБ.

Допрос не допрос, и не поймёшь сразу. Там она узнала, что Генри психически болен и, вероятно, опасен, так что лучше не иметь с ним дел и поскорей забыть о нём. «Забудьте о нём», – чекисты знали своё дело. Они зачитали ей решение медкомиссии и даже привели несколько выдержек из Осликовой диссертации. Довольно компрометирующие режим выдержки. Там он не раз обращался к теме российской власти, доказывал её фашистскую сущность, а себя и Додж сравнивал с узниками Бухенвальда.

– Но дело даже не в этом, – Эльвира чуть замялась, – я и без того уже не любила тебя. Тут и ты, и твоя мама, и много чего.

Она не сомневалась, что Ослик сразу же всё понял (а если не понял, то сам дурак), и хватит об этом. С чего ей было заботиться о нём? С чего ей корить себя, да ещё и поддерживать лицемерную связь?

И то верно. Чем больше Ослик слушал Эльвиру, тем больше понимал её и тем меньше в нём оставалось вины перед нею. Жаль, что они не встретились раньше. Жаль, что не объяснились в письмах, но в целом всё не так уж и плохо (лучше позже, чем никогда).

Вот только кофе в Ex Libris хоть и ароматный, но невкусный. Что цикорий, мелькнула мысль. Вряд ли Иван Сергеевич Тургенев стал бы пить такой кофе, хотя и тут как знать. Доведись Тургеневу встретиться в этом Ex Libris с Марией Савиной, наверняка стал бы. Тем более, писатель прекрасно знал (и без ФСБ), что Савина – последняя его любовь, а дальше – скука. «Вот и я в хвосте жизни, – напишет заскучавший Тургенев Флоберу. – Как в испанской поговорке: хвост свежевать сложней всего… жизнь углубляется в самоё себя – её занимает лишь оборонительная борьба со смертью; и такая чрезмерная личность перестаёт быть интересна даже самой себе».

Короче, Ослик и Додж не зря побывали здесь.

Перед тем как уйти, они посмотрели клубную витрину «хенд мейд» (всё по сто рублей) и полку с книжками – ни уму ни сердцу. Среди книжек преобладали дешёвые детективы с фантастикой, Ульянов Ленин и Маркс, а с ручными поделками и вовсе беда. В основном, это были изделия с «национальной изюминкой»: матрёшка, украшенная триколором, барельеф Сталина из папье-маше и виды Кремля во всех ракурсах. Незамысловатые, надо сказать, поделки, но зато очень точно характеризующие унылое состояние современной России.

Оптимизм? У Эльвиры Додж на этот счёт было особое мнение, довольно странное, но в целом не лишённое смысла. Быть умным и одновременно оптимистичным непросто, справедливо считала она, и всё же это возможно. «Достаточно, к примеру, улыбнуться, – промолвила Додж, осматривая поделки. – Улыбнуться не важно кому: незнакомому человеку или пусть бы даже животному». В этом месте Эля взяла Ослика за руку и не без лукавства взглянула не него.

«Допустим, перед вами мышь, грызущая сухарик. Мышь рада каждому сухарику, у неё прекрасный аппетит, она счастлива. Тут-то и возникает необходимый эффект. Завидев счастливую мышь, любой (дурак или умный – без разницы) вполне способен ощутить прилив оптимизма. Не говоря уже о самой мыши», – заключила она и рассмеялась.

Справедливости ради – был там один экспонат, произведший на Ослика поистине неизгладимое впечатление. На подоконнике в прихожей валялась книжка Джони Фарагута «Сломанный светофор». Генри читал это «произведение» в английском варианте и, честно сказать, недоумевал, как она попала сюда? Писатель считался экстремистом, его книги были запрещены в РФ, а сборник Defective Traffic Light, изданный в Ardis, и подавно. Возникало лишь два предположения: либо директор арт-кафе недосмотрел (и тогда, попадись он – ему несдобровать), или книжку кто-то подкинул.

«Подкинул и был таков», – добавила Додж (но и в этом случае, если директор попадётся, ему не позавидуешь). В последнем случае налицо подрывная деятельность. Директора Ex Libris могли бы счесть пособником Запада и арестовать. Арестовать, а если он не откупится, то и в тюрьму посадить.

И что он так озаботился этим директором? Ну пожурят единоросса, дадут год или два (и то условно), Ослику-то что?

А вот что. Судя по ситуации, мог пострадать невиновный. «Директора, может, и надо судить, – рассуждал Генри, – но не за книгу (подкинутую кем-то книгу «писателя-экстремиста»). Если уж и судить директора, то за другое. Будучи единороссом (или только сотрудничая с единороссами – не велика разница), директор не мог не знать, что является частью репрессивной машины». Хочешь не хочешь, а вместе с тысячами других негодяев он способствовал нарушению прав человека и, прежде всего, права на свободомыслие.

Ослик прекрасно помнил, как вначале десятых русские издательства одно за другим отказывались печатать доклады Бориса Немцова о преступном правлении Путина, а ведь никто, никто из директоров не получал специальных распоряжений на этот счёт. Даже намёка не требовалось – все и так всё знали (иначе какой же ты директор?).

Что касается и вовсе безвестных диссидентов вроде Джони Фарагута – об их публикации в РФ не могло быть и речи. За деньги ещё куда ни шло, но никакой рекламы, а зачастую и без выходных данных – чистый самиздат. Вот книжки и подкидывали куда ни попадя: на подоконники Ex Libris, в туалеты «Япоши» или по клубам вроде закрытого ныне Bilingua.

– Ну и чего ты ждёшь? – спросила Додж, оглядевшись и кивнув на подоконник со «Сломанным светофором».

Нет, не зря он любил её. Эльвира была – что надо (!): предельно честная и в меру практичная «лесбиянка». Ослик не мешкая схватил книжку и сунул её в карман.

Возвращаясь же к его исходному вопросу: а стоило ли оно того (диссертация, дурдом и бегство из страны)? – Генри мог точно ответить: «Да». Оно того стоило. Во всяком случае, Ослику не придётся кусать локти и кланяться Господу – будь то Иисус Христос, языческий бог или пусть бы даже Будда с Аллахом («Аллах бах-бах» – надпись в автобусе). Эля взяла его за руку, трепетно улыбнулась и потащила на улицу.

На Мясницкой он словил ей такси и они распрощались. Спустя час Эльвира прислала SMS, где призналась, что, повстречав Ослика, она будто завидела мышь с сухариком. «Странное дело, – писала она, – ты прост, как две копейки (прости), и это вдохновляет». – «Ничего, – ответил Генри, – мне и самому приятно. Словно попал в кино – с тобою же в главной роли. Пошли титры, но завтра фильм покажут снова. Пока».

Назавтра и в самом деле «фильм показали» снова. Так что Ослик угадал. Додж приехала к нему на Солянку и они всё воскресенье прозанимались любовью в его квартире под крышей с видом на кинотеатр «Иллюзион».

Кинотеатр «Иллюзион»

«Жить иллюзиями приятно, – записал днём позже Ослик в своём ноутбуке. Стоял Сочельник. – Иллюзии придают вдохновения и как следствие – физических сил».

Рассказ не рассказ, но хоть что-то. На улицу выходить не хотелось: в рабочий день полно народу, на улице суетно, лучше переждать. Или хотя бы дождаться вечера. Вечером он сгруппирует мысли (подобно Собаке Софи), глядишь, что и получится. Так и вышло: он то скучал, то вдруг кидался за карандашом и лихорадочно трясся над клочками бумаги.

По сюжету, московский дворник Олдос Луазье метёт улицу неподалёку от кинотеатра «Иллюзион». День метёт, два метёт, месяц метёт, а спустя год или сколько-то там (неважно) вдруг понимает, что устал и вообще потерял всякий интерес к своей профессии. Что толку? – рассуждает Олдос: он метёт, но мусор как был, так и есть. Более того, мусора становилось всё больше. Летом ещё куда ни шло, зимой же – беда. Лютая стужа, его метла едва справлялась, он повторялся, но повторение лишь угнетало, и Олдос не находил ни оптимизма, ни предпосылок к нему.

Как видим, в своём рассказе Ослик напрямую обращается к идее повторяемости, но, к счастью, идёт и дальше.

«Для человека, уставшего от повторения одного и того же, – пишет он, – категорически важно иметь в себе некоторую функцию рекурсии. Достигнув порога цикличности, разочарованный человек мог бы включить такую функцию (обязательно включит – было бы желание), и с этого момента двигаться по несколько иному пути своего алгоритма».

Вот и Олдос – зайдя однажды погреться в кинотеатр «Иллюзион», он вдруг обнаружил, что достаточно повторился и теперь будто играл со своим отражением. Для Олдоса, таким образом, наступил период рекурсивного анализа.

В туалете «Иллюзиона» он и вправду отражался – и в блестящем писсуаре, и в зеркалах над умывальниками. Луазье внимательно осмотрел себя. Да что там только не отражалось! И боль, и безысходность, и потерянная любовь, включая любовь к родной земле-матушке. В последнее время Олдос испытывал неприязнь даже к Пушкину с Достоевским. А как не испытать? Имена русских гениев здесь эксплуатировали в той же степени, что и имена преступников, то и дело навязывая приличным людям вынужденное соседство.

Скажем так: Иван Бунин, Ульянов Ленин и участники популярного ансамбля «Емелюшки» (победители «Евровидения») подавались властью не по отдельности (автор «Окаянных дней», кровавый убийца, Емеля-дурак), а все разом – как совокупный бренд «великой России». Тут тебе и толерантность, и туристический бизнес – не подкопаешься. В итоге, прекрасные имена компрометировались, а имена негодяев приобретали романтический, а то и вовсе гламурный оттенок. Ясно, что такая «диффузия» была призвана формировать не просто бренд страны, а бренд исключительной нации, что, по мнению Олдоса, являлось чистым скотством. «Емелюшки», может, и талантливые певцы, но разве их победа в конкурсе (весьма сомнительном, кстати, конкурсе) свидетельствует о величии нации? Конечно нет. Тем более, нации, ответственной за миллионы загубленных жизней – от красного террора до путинских расправ над неугодными.

Итак, дворник Луазье отражается в зеркалах «Иллюзиона». Нельзя же до бесконечности, размышляет он, кивать на Емелю и смешивать Бунина с Ильичём (довольно омерзительный микс добра и зла в одной композиции). Нет, смешивайте, конечно, если хотите, но оглянитесь: под флагом «исключительности» страна тупеет. Не говоря уже о больном самолюбии (нас все обижают, кругом враги, синдром осаждённой крепости).

Непростые размышления.

Олдос отразился также в сушилке для рук из зеркального пластика, в кафеле по стенам и в узорчатом потолке (а-ля русские узоры, сплошь хохлома). Можно ли сказать, что зеркала «Иллюзиона» преобразили Олдоса? Вряд ли так быстро. Тут – что с патентным правом на геном: новые гены нельзя использовать, пока не купишь разрешение. Но Олдос уже стоял в очереди.

В буфете кинотеатра он заказал себе кофе, «Джемисон» со льдом, и купил билет на «Фотоувеличение» (Blow-up) – знаменитый фильм Микеланджело Антониони с Дэвидом Хэммингсом, Ванессой Редгрейв и Джейн Биркин в роли обнажённой модели. Фильм хоть и старый (1967), но, безусловно, прогрессивный (с его идеей детального анализа сути вещей).

Попав в «Иллюзион», Олдос будто архивирует свое прошлое и окунается в рекурсивный анализ. Как следует из рассказа, под рекурсивным анализом Генри понимает некую систему расчетов с использованием функций, содержащих в качестве аргумента самих себя. Математики не очень-то любят этот термин, зато программисты (тот же Дональд Кнут, «Искусство программирования для ЭВМ, том 4») с удовольствием используют его, и, в общем, правы: термин философски широк, а в плане аллегории и вовсе незаменим – человек строит своё будущее (программирует андроида) исходя из усталости повторяться.

В конце рассказа Олдос очаровывается Джейн Биркин, гуглит её в Интернете и неожиданно для себя открывает целый мир.

Биркин состояла в браке с Сержем Генсбуром, но это ладно бы – Джейн подарила искусству трёх замечательных актрис: Кейт Барри, Лу Дуайон и Шарлотту Генсбур. Вдобавок Генсбур снялась в фильме «Джейн Эйр», а эту Джейн Шарлотты Бронте Олдос боготворил и даже собрал коллекцию разнообразных артефактов, связанных с нею. Сюда входили цитаты Джейн Эйр, её наполовину исписанный блокнот, платье и блузка с рюшками, купленные на аукционе «Молоток», а также компьютерный образ Эйр с сайта «Виртуальный клон» (впоследствии портал Club of Virtual Implication).

Шарлотта Генсбур снялась в том числе и в фильме «Лемминг». Этот «Лемминг» режиссёра Доминика Молля Луазье хоть и не считал шедевром, но не раз пересматривал его, ностальгируя по утончённому сюжету.

Примерно так же Генри Ослик ностальгировал по России (свободной России, хотя бы на день – без дури, без единороссов и созданной поколениями не холопов, а достойных людей). Или взять ту же Эльвиру Додж. Ослик, как ни крути, любил её, но до сих пор видел в ней, образно выражаясь, Сашу Грей – хоть и талантливую, но всё ж таки порноактрису, снявшуюся в «Глубокой глотке» и вызывавшую нежный трепет при одной мысли (об этой глотке).

Жаль, что к финалу рассказ приобрёл явные черты пафоса, но делать нечего. «Иллюзии – что книга, – читаем мы у Ослика. – Романтическая книга о любви с элементами сюрреализма». И наконец: «Хорошо, что иллюзии могут возникать и у больных, и у психически здоровых людей».

Олдоса же не оставляет ощущение, близкое к просветлению. Кинотеатр «Иллюзион» он воспринимает диалектически: сначала как фабрику грёз, затем как кинотеатр повторного сеанса и наконец как лекторий.

Что и говорить – Олдосу тут самое место. Ясно также – он не раз ещё заглянет сюда (и отлить, и кофе попить). И в зеркалах отразиться, не сомневался Генри, склонившись под лампой, лихорадочно перенося свои мысли на бумагу, а затем в ноутбук и „Живой журнал”. «Жить иллюзиями приятно. Иллюзии придают вдохновения и как следствие – физических сил», – заключил он.

Сочельник подходил к концу, приближалось Рождество.

 

II. Ингрид Ренар (18.03.2036, вторник)

«Хотя бы так», – заключила Ингрид, узнав о возобновлении связи между Осликом и Эльвирой Додж (дружба сексу не помеха) и прочитав его заметку про кинотеатр «Иллюзион». Она вдруг и сама приободрилась. «Жить иллюзиями приятно», – крутилось в голове. И даже не суть, чтó у них там был за секс, важно другое: Ингрид увидела умных (хоть и вполне заурядных) людей – каждый со своей драмой и подобно ей самой ищущих выход. «Выхода нет» – то и дело предупреждали её таблички в метро, а она всё искала и, казалось, нашла.

От тех событий Ингрид отделяли 18 лет, но что с того? Восемнадцать лет по меркам эволюции – ничто. С другой стороны, это как минимум галактика среди миллиардов других галактик – открытых, но большей частью и не открытых вовсе. На сегодняшний день во Вселенной насчитывается около 200 млрд. звёзд, 100 млрд. галактик, и только в одном Млечном Пути примерно 100 млрд. планет. Так что повстречать родственную душу далеко непросто. Ингрид прикинула: с учётом общего числа планет во Вселенной вероятность счастья составляет порядка 1/1020. Нет, Ренар и правда повезло. Она непременно встретится с Осликом.

«Будь что будет», как верно заметил Генри в главе о мысленном возвращении («Мысленное возвращение»: Часть первая, Глава IV). А вот что пишет о вероятности счастья Эмиль Мишель Сиоран: «Счастье встречается столь редко потому, что его обретают после старости, в дряхлости, – а эта удача выпадает на долю весьма малого количества смертных» («Горькие силлогизмы»).

В понедельник Ренар не спешила с работы – всё равно возвращаться. Они назначили свидание на 22:00 как раз у «Миллениума». Так что ей перейти мост, и она там. Ингрид разобрала почту, ответила на важные письма – предстояла очередная выставка, и дел, в общем, хватало.

На этот раз она представляла творчество аборигенов: австралийцев, народностей Океании и русских чукчей. По ней – так совершенная бессмыслица: всё та же резьба по дереву, изделия из кожи, камня и так называемый «транспорт» (доисторические средства передвижения, до сих пор используемые дикими племенами в быту). С транспортом, правда, более-менее. Ингрид планировала весьма внушительный показ. Полинезийский катамаран, к примеру, лодки аборигенов Микронезии (дибенил – лодка с парусом из листьев пандануса, валаб – большая весельная лодка, каноэ «попо», бамбуковый плот), санки чукчей, муляжи оленей, собак и т. п. Отдельной культурой дикарей в её списке значились также сараи для лодок (фарау, варау, хорау, фалау, халау, вхарау – у разных народностей по-разному).

Что и говорить, добрая половина аборигенов и поныне не знали ни велосипеда, ни колеса – и ничего, обходились. Более того, аборигены чувствовали себя вполне здоровыми и счастливыми. Вот только с чукчами неурядица. Из-за суровых холодов и недостатка пищи те регулярно прибегали к добровольной смерти. Обычное явление среди чукчей, если верить этнографам. Не зря, видно, и сегодня Россия занимает первое место по числу самоубийств. Может и правда всё дело в климате? Хотя нет, в Скандинавии тоже не подарок, однако ж люди там умирать не торопятся. Ингрид как-то изучала этот вопрос. А взять, к примеру, южные страны с авторитарным режимом – снова беда: статистика по Кубе и Венесуэле немногим отличается от российской.

Основной причиной самоубийств, как известно, является разочарование в жизни, и чем эта жизнь неустроенней, тем выше уровень суицидов.

Как тут не вспомнить фрагмент Осликовой диссертации, где он размышляет о своей несовместимости с Эльвирой Додж. По его мнению их разделяли идеологические мотивы. Генри словно предчувствует скорый арест. А были бы они с Додж оба либералы (или оба коммунисты – не суть), то и ареста могло бы не быть. И не было бы диагноза со слабоумием. И любили бы они друг друга долго и счастливо.

В качестве иллюстрации Ослик приводит «незыблемую дружбу» (как он выражается) двух братских народов – народов России и Венесуэлы (север и юг, в своём роде чукчи и полинезийцы, Путин и Чавес).

Путин и Чавес

Весной 2010 года неподалёку от Смоленска разбился самолёт президента Польши Леха Качиньского. Погибли все пассажиры, в том числе и сам Лех Качиньский.

«Но что удивляться? – вопрошает Ослик. – Ведь ясно же: вероятность мягкой посадки такого самолёта, да ещё направляющегося к мемориалу „Катынь“, ничтожна. Вот он и разбился субботним пасмурным утром: прощайте, Лех Качиньский.

(Во всём виноват Иосиф Сталин, солдат не отвечает за дурной приказ, какая жалость.)

Словно Эльвира потерялась, и я наткнулся бы на неё лишь где-нибудь к пяти часам у здания ВГИКа на улице Пика, – продолжает Генри (совсем ещё юный диссертант, безнадёжно влюблённый в свою Додж). – Вильгельм Пик – немецкий коммунист. Впрочем, и Леху Качиньскому предлагали из-за тумана сесть в Москве. Но, нет (Эльвира стянет волосы в пучок и вдруг услышит, как о скульптуру Андрея Тарковского ударяется ветер, производя шум пустыни). „Сяду в Смоленске“, – ответил Лех и разбился».

Иными словами, Ослик подозревал, что катастрофа была устроена специально, исходя из идеологических разногласий между двумя странами (у Москвы давние счёты с Польшей). Зато у Москвы нет разногласий с Венесуэлой. За несколько дней до катастрофы русский премьер отправился в Каракас навестить единомышленников, а заодно и следы замести (тщательное планирование теракта – залог успеха).

«Словно страус в катынском лесу, – пишет Генри, – Путин спрятал голову в землю и прибыл в Каракас. Допустим, президент Венесуэлы – кенгуру. В аэропорту Каракаса страус и кенгуру едва сдерживали слёзы радости – вот что бросалось в глаза. Четыре тысячи польских офицеров, расстрелянных НКВД в сороковом, чуть ли и сами не плакали.

(„И что они так радуются?“ – спросит Эльвира у Андрея Тарковского. – „Не знаю, – ответит тот. – Тяжёлый, непроглядный туман сошёл на землю“.)

Так вот, попав в этот „непроглядный туман“ у военного аэродрома „Смоленск-Северный“, самолёт Леха Качиньского будто пропал».

Ингрид Ренар не единожды перечитывала данный фрагмент Осликовой работы, полагая, что именно здесь и кроется главная ошибка Генри: он чересчур увлекался допущениями. Из-за этих «допущений» у него собственно и были проблемы с властью, не сомневалась Ингрид. С другой стороны, Генри – учёный, а учёные всегда что-нибудь допускают.

«Но что на самом деле притягивает офицера госбезопасности в Карибский бассейн? – задаётся вопросом Ослик (этот без пяти минут пациент психиатрической клиники), и тут же отвечает. – Торговля оружием, что ж ещё? Добавим к этому разработку нефти, ядерные технологии и автомобили ВАЗ (лучшие автомобили в мире). Мне так и видится этот автомобиль со страусом и кенгуру на переднем сидении. Страус и кенгуру неистово кричат, размахивая триколором и управляя как придётся. Машина несётся на полной скорости, подскакивая на ухабах и оставляя за собой облако чёрной пыли. Помех словно и нет. Да и какие тут к чёрту помехи?

Отсутствие искажений в атмосфере – вот несбыточная мечта астронома. Но ведь страус и кенгуру – не астрономы. Они не глядят в звёздное небо, да и неба над ними нет. „Господь сам себе Бог“, – смеялся мой дедушка и был прав: любая мечта, возникающая у страуса в голове, тут же становится реальностью. Иными словами, автомобиль ВАЗ мог обогнать кого хочешь».

К концу рассказа лидеры России и Венесуэлы объездили полстраны. Они много чего повидали. Их радушно встречали местные жители и на радостях предлагали последнее: кто еду, кто одежду, да мало ли что? Ничего не жалко, только бы взглянуть на русский автомобиль. Тот наконец остановился, и теперь ВАЗ можно было осмотреть со всех сторон и в деталях.

– Ёб твою мать, вот это машина! – вскричал Уго Чавес, дрожа всем телом и крепко стискивая своими лапищами древко русского флага.

– Машина что надо, – ответил Путин.

Сзади сидели Фидель Кастро в пижаме, Иосиф Сталин и лик Господа нашего – Иисус Христос. Друзья и знать не ведали о печали. Лишь ангелы (из катынского леса) всё кружили вокруг ни с чем – незаметные и неслышные.

Впечатляющая сцена. Персонажи из русского автомобиля и ангелы над ними прочно поселились в сознании Ингрид. И всё же она воспринимала эту историю скорей как шутку. Довольно злую, зато точно отражающую позицию автора. Как вообще могло такое случиться, что Ослика упрятали в дурдом лишь за слова? Слова, по её убеждению, не могут быть поводом для наказания. Вы можете соглашаться с ними или не соглашаться, но дурдом – это уж слишком. С другой стороны, психбольница – не тюрьма, так что поди докажи – наказание это или нет. Любой кастро ответит «нет», а любой качиньский «да». Может, в этом противоречии как раз и заключается сущность современного искусства?

Может и так. Во всяком случае, надо бы побольше расспросить Ослика о его рукописи. Шутка ли сказать – полжизни человек пишет, а никакой популярности как не было, так и нет. Но что он сам об этом думает, и думает ли? Секрет популярности, насколько она знала, кроется отнюдь не в смешении жанров и не в уникальном стиле. Здесь явно что-то другое.

«Великие мастера прошлого, – нашла она как-то у Мишеля Уэльбека в „Карте и территории“, – признавались таковыми, если предлагали своё собственное ви́дение мира, последовательное и новаторское одновременно». И дальше: «Художников ценили ещё выше, если их ви́дение мира казалось исчерпывающим и создавалось впечатление, что оно приложимо ко всем без исключения предметам и ситуациям, реально существующим и воображаемым».

Хотя и тут всё не просто, подозревала Ингрид.

Быть современным и занудным, к примеру, – ужас какой! Лучше уж бамбуковый плот – Ренар вернулась к предстоящей выставке и мысленно улыбнулась. Взять того же Эмиля Сиорана. «Что ещё может нормально восприниматься, так это моралист и человек настроения», – писал он в своём дневнике, разочарованный Шопенгауэром.

В 21:30, закончив с документами, Ингрид выключила компьютер и выглянула в окно. Выставка обещала быть скучной. Лондон светился огнями. Предстоящее свидание с Осликом тревожило её, и чем дальше, тем больше. Она закрыла офис, сдала ключи. Может, сбежать? Позвонить Генри, сочинить предлог, отменить встречу и дело с концом? Ренар вышла на улицу и поднялась на мост. Интересно, он спас Собаку Софи? И если Таня Лунгу – собака, то кто в таком случае она сама? Эльвира, Наташа, Ослик – насколько значима роль этих русских в жизни Ренар?

С «Миллениума» открывался прекрасный вид. Приключение так и напрашивалось. Ясно, что Ингрид боялась за себя. Её волнение нарастало. К тому же нет Энди – никто не поможет ей. С перепугу она замедлила шаг. И зачем ей эти заботы? Короче говоря, Ингрид всерьёз опасалась за свою жизнь.

Опасалась, а зря. Лишь только завидев Генри в условленном месте, она тут же успокоилась.

– Дура несчастная, – выругалась Ренар и побежала навстречу Ослику.

Кое-что прояснялось. Генри Ослик оказался тем самым завсегдатаем Tate Modern, не пропускавшим ни одной выставки и регулярно посещавшим её лекторий. Правда, в последнее время как-то всё реже, но всё равно. Добродушный, сразу видно, начитанный и безумно застенчивый молодой человек, а теперь и вполне взрослый мужчина с детскими чертами лица и неизменной улыбкой. Все эти годы он был что талисман (талисман галереи Tate), если не сказать больше – её экспонат.

Время от времени Ослик обращался к Ингрид с вопросами. В основном о живописи, но, бывало, и отстранённо – как дела и всё такое. Он очаровывал своей воспитанностью и тем, как просто, но с достоинством держался. Ослик был не похож на здешних обывателей, не говоря уже о туристах (в особенности азиатов и приезжих из Восточного блока), и про себя она называла его «Alien» (пришелец, инопланетянин). Ингрид часто вспоминала о нём и в какой-то момент даже увлеклась им. Пусть и ненадолго, но всё же.

Это случилось примерно лет десять тому назад. Она читала лекцию, кажется, о чешском андеграунде. В аудитории собрались преимущественно придурки из местных колледжей (красота всё пыталась спасти мир), а «пришелец» сидел у окна, помалкивал и не сводил с неё глаз.

Итак, вопреки ожиданию встретить нового человека Ингрид Ренар столкнулась с уже более-менее известным ей «инопланетянином» (или, по крайней мере, ей казалось, что более-менее известным).

В первые мгновения, как мы уже знаем, она испытала невероятное облегчение. Неизвестность пугает, и в этом смысле даже малейшие признаки узнавания способны утешить. С другой стороны, человек генетически настроен на открытие. Он нуждается в открытии и всю жизнь только и ждёт его. Так что повстречав вместо загадочного «Генри Ослика» завсегдатая галереи, Ингрид рисковала «обломаться», как говорят в России (она узнала об этом выражении от Энди Хайрс – специалиста по русским поговоркам). Нечто вроде: «to fail», «to go flop» или «do not deliver».

Что ж, облом так облом, рассуждала Ингрид, но попробовать стоит. Забыв об осторожности, она кинулась к Ослику. Он кинулся к ней, и оба обнялись, словно разлучённые любовники, соскучившиеся по сексу (и таящие надежду на продолжение).

В последний раз Ослик заходил в Tate Modern около полугода назад. Ингрид начала уже и забывать о нём, и теперь словно попала в кинотеатр «Иллюзион» из его рассказа. Сеанс повторного кино в своём роде.

– Так вы и есть Генри?

– Да, это он, – замялся Генри, – я тут кое-что принёс. Присядем?

На нём была худи цвета лазурного неба с надписью «Hundred-Year Starship. Goodbye», синие джинсы Cheap Monday (безнадёжно истёртые) и кеды Vans (то ли кеды, то ли ботинки – и не поймёшь сразу). Они присели. Ослик вынул из сумки пиво и пакет с гамбургерами.

– Проголодались?

– Немного, – ответила Ингрид и полезла за камерой. – Можно вас сфотографировать?

– Фотографируйте.

Ренар сделала с десяток снимков. Ослик вышел там крупным планом: добродушное лицо, сдержанная улыбка, фрагмент капюшона и задумчивый взгляд – чуть левей и выше объектива. Казалось, Генри заметил в небе нечто особенное и вглядывался, пытаясь разобраться, что к чему. Позади, как фон виднелись очертания Лондона, включая Темзу, колесо обозрения London Eye, «Биг Бен» и здание Парламента. Весьма размытые (при открытой диафрагме) объекты реального мира, наилучшим образом характеризующие представление о будущем. Будущее размыто и являет собой рекурсивную функцию настоящего.

В дальнейшем эти снимки, сделанные Ингрид Ренар и увеличенные до размеров галерейных полотен, войдут в комплекс персональной выставки Генри Ослика «Ослик Иисуса Христа», но об этом позже.

Они не спешили. С реки подул прохладный ветер. «Гиннес» и гамбургеры пришлись кстати.

– Все эти годы я наблюдал за вами. Вероятно, любил вас, но теперь пришло время расстаться, – произнёс Ослик.

– Расстаться?

– Лечу на Марс, – Генри улыбнулся (и как-то ожил, что ли). – Лечу надолго. Может и навсегда (пауза). – Старт намечен на 10 апреля, с космодрома «Танэгасима» в Японии, – пояснил он. – Совместный проект NASA (лаборатория Эймса), ЕКА (Matra Marconi Space), JAXA (Космический центр Танэгасима) и Nozomi Hinode Inc. Возможно, вы слышали. Всё это – часть комплексного исследования тёмной материи.

Да, Ингрид слышала (тёмная материя Млечного Пути). В смежном проекте 24 декабря с Окинавы намечен запуск космического аппарата Christmas. Весьма амбициозный и дорогостоящий проект: сеть автоматических аппаратов и обитаемых станций на планетах Солнечной системы должны были стать своеобразными лабораториями для выполнения опытов с гравитацией. По Стивену Хокингу, гравитация – основной механизм сотворения мира, и профессор Ослик (к тому времени номинант премии Шоу и подвижник науки) считал эту идею выдающейся. Что же до Марса – Генри рассчитывал и гравитацией заняться, и оказаться подальше от людей.

– Лаборатория готова. Помните, я писал о квартире на Солянке? На Марсе хоть и небезопасно, зато не менее комфортно, – Ослик отпил пива и сделал паузу. – Вот фотографии и план, – он протянул Ингрид пакет, – слово за вами.

– В каком смысле? – Ингрид доедала гамбургер (отменный аппетит).

«Отменный аппетит, крепкое здоровье», – подумал Ослик. Главная трудность на Марсе отнюдь не отсутствие воздуха, контрастная температура или дефицит еды. Даже не радиация, во много раз превышающая обычные дозы на Земле.

Как выяснилось, основная опасность для жизни на Красной планете заключается в низкой гравитации. Притяжение Марса составляет 38 % от земного, в результате чего человек испытывает почти в три раза меньшую нагрузку. Как следствие – скелет и мышцы довольно быстро атрофируются. Насколько справятся гравитационные машины – неизвестно. Пока справляются, но ведь о результатах можно будет судить лишь спустя несколько лет. В любом случае от поселенцев требуется не только выносливость (скорей, психологическая характеристика), но и высокие физические показатели.

– Я предлагаю вам лететь вместе, – произнёс наконец Ослик. – Мне нужен ассистент, а вы подходите как нельзя лучше.

Он прекрасно понимал, что Ингрид будет непросто принять решение, а тем более с учётом его плана – не возвращаться. Многие и до сих пор помнят, чем закончился, к примеру, проект Hundred-Year Starship («Столетний космический корабль», основывался на идее безвозвратных полётов с целью колонизации Марса). Прибыв на Марс, «колонисты» вскоре погибли, так и не успев толком ничего сделать.

Именно поэтому, использовав своё влияние в NASA и Nozomi Hinode Inc., Ослик настоял на возможности экстренного возвращения. Так что при необходимости «марсиане» могли в кратчайшие сроки вернуться на Землю. То же касалось и Ингрид. В её контракте были прописаны в том числе и условия возвращения.

– Нет, вы всё же сумасшедший.

– Может и так, но это лишь предложение. Подумайте, а к концу недели решите.

Ингрид явно была не готова к такому повороту. Она растерялась и, честно сказать, не верила своим ушам.

– Это розыгрыш?

– Нет, это правда, – Ослик достал сигареты, – будете курить?

– У меня свои, – Ингрид и злилась, и нет. – Почему я? И к чему это кино с рукописью и картинами? Картины, кстати, мне понравились. Пожалуй, я выставлю их как-нибудь.

Кино? Ослик задумался. А ведь и точно. Ингрид права. Его рукопись в триста страниц – что сценарий. Одна проблема: реальность в отличие от постановки стóит не только денег, но и жизни. Насчёт текста – Ренар находила его так себе. «Правда, теперь и интриги прибавилось. Посмотрим», – добавила она.

– Вы продолжаете писать?

– Пока нет. Тут что с яйцами – их надо высидеть, – Ослик улыбнулся. – Яйца крокодила, помните?

– Вы не похожи на крокодила. Так почему я? Почему не Эльвира, не Наташа Лобачёва или кто там у вас ещё?

(Что ж тут неясного? Вот и думай. Ослик что было сил шевелил мозгами. Казалось, Ингрид играла дурочку. Уж не прогадал ли он с подбором актёров? Но, нет: Ингрид прочно обосновалась в его голове, наконец-то узнала себе цену и на сцене выглядела вполне уверенно. Он, видно, забыл – в главной роли актриса может позволить себе любую прихоть, в том числе и поиграть дурочку. Нет, Ослик не прогадал.)

– Эльвира? Эльвира – вымышленный персонаж, – нашёлся он (с годами, и вправду, даже любимые в прошлом люди приобретают качество фантома). – У Наташи другой сценарий (ей не стоит пока «сниматься»), да и с Софи непросто – в отличие от Лобачёвой (и, как я понимаю – нас с вами) она «снимается» не так давно и впереди у неё бесконечный сериал. Короче, я выбрал вас, поскольку вы нравитесь мне, я привязан к вам и, похоже, люблю вас, – Ослик на мгновение замер. – Если вы не догадались ещё.

– Догадалась, но хотела услышать, – Ингрид улыбнулась, поправила юбку и взглянула на фотографии их марсианской лаборатории. – И вправду красиво. Пойдёмте, поедим нормально.

– Пойдёмте.

Она потащила его через улицу, но вдруг приостановилась у бордюра, развернула Ослика к себе и притянулась к нему. Поцелуй вышел долгим и весьма эротичным.

– Так лучше? – спросила она спустя минуту.

– Не то слово, – ответил Ослик и внезапно почувствовал, как ему легко и как он счастлив. Счастье мало того что есть – его функция распределения имеет вполне параболическую траекторию (с площадью под кривой равной интегралу накопившейся удручённости).

С этой удручённостью одна беда.

– Жаль, что Эльвира лишь образ, – призналась наутро Ингрид. – Она мне понравилась, и вообще: мы могли бы подружиться, заняться сексом или даже слетать на Марс.

Странное дело: стоит почувствовать, что тебе хорошо, как тут же начинаешь скучать по драме. Затем эксплуатируешь её, а то и сочиняешь небылицы.

– Слетаете ещё, – ответил Ослик.

На самом деле, с образом, может, и лучше.

Образ не путается под ногами, он не обманет, не заболеет и не умрёт. Единственное, что роднит образ с любимым человеком – он тоже в конце концов надоест.

В среду и четверг они не виделись. Ингрид изучила документы по Марсу, кое-что записала в дневник и теперь ждала пятницы, чтобы окончательно всё решить. В пятницу он заберёт её с работы, и выходные они проведут вместе. «Предполётная подготовка», – смеялась Ингрид. Может и правда слетать на Марс? Ей вообще казалось, что образ – отнюдь не Эльвира, а как раз она, Ингрид Ренар. Именно она не станет путаться под ногами, не обманет, не заболеет и не умрёт.

По плану перелёт к Марсу займёт примерно три месяца. Состав экипажа не более восьми человек. Предварительно корабль должен опуститься в районе Нильского озера, где их ожидает специально оборудованный марсоход. В километре от кратера – космодром, в десяти километрах – поселение № 20: жилые помещения, оранжерея, энергетический блок, обсерватория, исследовательский центр и гараж. «Сарай полинезийских лодок», – вдруг вспомнила Ренар про свою выставку и удивилась: ей нет никакого дела ни до выставки, ни до чукчей с полинезийцами.

Кстати, о выставке. Ослик и здесь всё предусмотрел. Если Ингрид решится лететь на Марс, «аборигенами» будет заниматься Энди (Энди Хайрс – специалист по Восточному блоку и в частности по чукчам). Как оказалось, Ослик уже звонил ей, и Хайрс не против. К тому же все решения будут согласованы с руководством группы галерей Tate. Генри обещал соблюдение необходимых формальностей. Никто не пострадает, словом.

По контракту в случае возвращения на Землю Ингрид сможет продолжить работу в галерее, плюс социальный пакет и так далее. Экспедиция рассчитана как минимум на два года. При желании Ренар сможет продлить контракт на любой срок. Годовой оклад в течение первых двух лет – 500 тысяч фунтов. Каждый последующий год оклад удваивается. В среднем это почти на порядок больше её теперешних доходов. Так что с материальной точки зрения предложение Ослика того стоит.

Материя? Ингрид не считала себя меркантильной. Более того, она вечно искала компромиссы между деньгами и духовностью. Вот и на этот раз – Ренар вряд ли удовлетворится лишь материальными соображениями.

 

III. Примитивный марксизм

Пока Ингрид Ренар определялась – лететь ей на Марс или нет, на другом конце времени Генри Ослик встречал Рождество. В 2018 году Ослик впервые после эмиграции в Великобританию встречал Рождество в Москве. Встречал, и рад был, приятно устроившись у камина в квартире под крышей с видом на заснеженную Солянку. Город замело. Снегопад не прекращался вторые сутки.

К вечеру Ослик закончил свой рассказ. Рассказ вышел так себе. И с чего он вдруг взялся за этот «Иллюзион»? Вероятно, всё дело в Додж. Они провели прекрасный день, но стало также и ясно, что кроме секса их мало что связывает. Секс и, похоже, отвращение к власти, приведшей население России к состоянию быдла. Послушный электорат – вот всё, о чём заботились президент и его парламент.

Убедившись, что между ним и Эльвирой нет глубоких чувств, Ослик приуныл, а будучи весьма ранимым и обладая богатым воображением, размечтался. Он и вправду представил себе московского дворника, продрогшего на холоде и вконец измотанного. Представил, но не Путина с метлой работы Церетели, а скульптуру существенно человечней, как к примеру ту, что установлена у акведука («Ростокинский дворник», авторы – Владимир Лепешов и Андрей Асерьянц, «Выполнено в стиле современного авангарда», 2006). Эту скульптуру реально было жаль. Позади неё на постаменте виднелись башни Кремля (довольно покосившиеся и в целом ничтожные), а впереди (если смотреть в сторону центра и чуть правее) нависали чудовищные «Рабочий и колхозница» (очередной восстановленный советский символ).

Отсюда и Олдос, метущий улицу, и его иллюзии насчёт будущего, навеянные туалетом кинотеатра «Иллюзион». Отражающие поверхности здесь (зеркала, писсуары, сушка для рук, потолок с хохломой) – не что иное, как аллюзия на давнишнюю Генрину идею о крокодиле. Помните? Крокодил – как не тупой убийца (псевдопатриот), а опытный и прекрасно соображающий боец. Крокодил, доведённый до отчаяния, набравшийся страху, а заодно и поумневший.

Зеркала Олдоса – что погибшие динозавры, представшие взору крокодила в период доисторической катастрофы. Кто хочет, может взглянуть. Взять хотя бы самолёт Леха Качиньского, разбившийся при посадке под Смоленском (сто пассажиров как не бывало). «Так будет с каждым, – не сомневался Ослик. – Не сомневайтесь и вы, кто не в меру увлечётся Западом. Кто слишком уверует не в Иисуса Христа, а в свободу (хотя бы в свою свободу, чёрт с ней, с демократией)».

Очевидно также и место Эльвиры Додж в этой «эволюции видов»: секс и равнодушие к деспотии (деспотии власти) не заменят любви и свободомыслия.

Ближе к полуночи Ослик выбрался в продуктовый у «Китай-города», купил крымской мадеры и вернулся назад. С минуту-другую он постоял под навесом аптеки (аптека № 35 «На Солянке») и вдруг припомнил «Снег идёт» Глюкозы. В 2009-м Генри заслушивался этим «Снегом», предчувствуя скорый разрыв с Эльвирой и ища спасения, как ему казалось, в чистой гармонии. Как выяснилось, он не обманулся: разрыв действительно произошёл (и был неизбежен, не сомневался теперь Ослик). Популярная музыка, таким образом, не дала спасения, а лишь усугубила боль.

В этом смысле привычные для Ослика панк и «альтернатива» влияли на него гораздо более позитивно. Взять хотя бы Anti-Flag, Billy Talent или Comeback Kid. Позднее появились Silverstein, The Menzingers, Tiny Moving Parts, Shai Hulud, Vinnie Caruana и ещё с сотню не менее талантливых исполнителей. Слушая их, Ослик по крайней мере отвлекался (и отвлекался на «дело»). Он хоть и «сопливился», но уже не так, да и мысли приходили куда более конструктивные. Их композиции, что интересно, почти не задевали его семантически, зато явно приободряли.

Поднявшись к себе под крышу, Генри нажарил картошки с луком, приготовил салат из тунца и поставил «Goodbye Sky Harbor» Jimmy Eat World («Прощай, Скай-Харбор». Вероятно, имеется в виду аэропорт Phoenix Sky Harbor International Airport в Аризоне). Довольно заумная вещь продолжительностью в 16 минут 14 секунд с многократно повторяющейся темой (о ничтожности человека, как он понял).

Ослик мог часами слушать этот «Харбор»: тут тебе и итерация, и рекурсивный анализ, не говоря уже об исторической ценности трагедии Пёрл-Харбора (связь возникала сама собой – довольно смутная связь, но Ослику и этого было достаточно). Дело в том, что несмотря на гавайский «облом» 26.11.1941, уже к 1944 году американцы безоговорочно доминировали в Тихом океане. Взять ту же битву за Марианские острова, увенчавшуюся полным разгромом японской армии. «Великая Марианская стрельба по индейкам» – вот финальное название сражения. Триумф страха над героизмом камикадзе. Было над чем подумать.

В час он позвонил Додж (та спала – «я сплю»), и Наташе Лобачёвой в Харьков. Лобачёва обрадовалась:

– С Рождеством, Генри, ты как?

Он и сам не знал.

– Не знаю, – ответил Ослик. – В Москве снег, «Россия, вперёд!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и так далее. Купил квартиру, тебе понравится, приезжай.

– Это вряд ли.

– Почему нет?

Лобачёва явно была не в духе. Накануне её пригласили в суд по делу одного из авторов.

– Он пишет о любви, а они нашли в нём экстремиста, – Наташа притихла.

Да и как не притихнуть? Ослик прекрасно понимал её. Он и сам писал о любви («Додж, королева Иудеи»), а попал в дурдом. К несчастью, ни Россия, ни Украина, ни один из русских анклавов и знать не ведали о любви. Здесь признавались лишь секс и футбол. «Сосать!» – вот любимый слоган футбольных болельщиков, что в точности соответствовало и политике властей. Власти с удовольствием нарушали правила, подкупали судей и устраивали «договорные матчи».

Тут даже фильмы заказывали исключительно для болельщиков «главной команды», не говоря уже о единых учебниках по истории, обществознанию и литературе. Взять хотя бы фильмы про Чапаева и Высоцкого. Может и «ничего» персонажи, но ведь ясно же – игра в одни ворота. Почему бы не заказать фильм об Андрее Сахарове, к примеру, или об Иосифе Бродском? Но, нет. Шли годы, и те команды, которые проигрывали раньше, проигрывали и теперь. Вместе со своими болельщиками эти команды «сосали». Образно выражаясь, страной управлял Футбольный союз, и будущее этой страны, по мнению Ослика, было совершенно предсказуемым: Лобачёва со своим автором будут посажены в тюрьму и дело с концом.

– Не пора ли бежать? – Ослик приглушил звук (Jimmy Eat World заметно поутихли) и полез за сигаретами.

– А ты что думаешь?

Что он думал? Он думал – рано или поздно чекисты возьмут её. Ни с этим автором, так с другим – Наташа не из тех, кто будет сотрудничать со следствием. К этому моменту «Goodbye Sky Harbor» продвинулась примерно на треть и будто зациклилась. «I am but one small instrument, – напевал Джим Эдкинс (вокалист JEW), – do you remember that?» («Я всего лишь маленький инструмент, вы помните об этом?»).

Как не помнить? Любой, кто попадает на допрос, рискует жизнью. Ни с этим автором, так с другим. Не сейчас, так позже.

В этой связи Ослик намеревался пригласить Лобачёву в Ширнесс. Хотя бы на время. Поживёт у него неделю-другую, а там сама решит, что делать. Захочет остаться – он поможет ей. Взять те же магазины Клода Вулдриджа. Клод непременно возьмёт Лобачёву к себе. Тем более что Лобачёва ещё и неплохо пишет. У неё прекрасный слог и голова на месте. Наконец, у Наташи нет семьи, что существенно облегчает дело.

– Думаю, тебе надо приехать в Ширнесс, – ответил Ослик. – Поживёшь у меня, познакомишься кое с кем и решишь сама.

– Спасибо, Генри, – Лобачёва приободрилась, но по-прежнему медлила. В голове у неё крутились приставы, понятые и судьи. Там же крутился автор, с которым она попалась, и Наташина переписка с ним (на жёстком диске). – А можно в новогодние каникулы? – наконец решилась она. – Боюсь, после праздников будет не до того.

Наташа имела в виду предстоящие визиты в прокуратуру, допросы, подписку о невыезде, а там и возможный арест. Затаскают, короче.

Затаскают – не то слово (Ослик не понаслышке знал). Но, так или иначе, любая проблема разрешается. Время? А что время? Оно как шло, так и будет идти до скончания века. Вот как они поступят: второго января Лобачёва прилетит в Москву, третьего они оформят ей поездку в Британию (вероятней всего, через «Натали Турс») и где-нибудь четвёртого-пятого улетят в Ширнесс.

– Согласна?

– «Натали Турс»? – Наташа рассмеялась.

Ослик неисправимый романтик. Этих туроператоров по Москве пруд пруди. Но нет – Генри выбрал «Натали», и наверняка это был офис у Трифоновской на проспекте Мира. Там ещё напротив – «Япоша», а чуть правей, через дорогу – «Основной инстинкт» (магазин для взрослых – вибраторы в ассортименте, надувные куклы и фаллосы всех наций и вероисповеданий).

Сразу же за «Инстинктом» располагался «Букинист», где в витринах томились (словно по камерам) узники времени, осуждённые кто за что. Сами посудите: Валентин Катаев, Александр Блок, Всеволод Гаршин. И дальше: Иван Тургенев, Антон Чехов, Александр Герцен, Фёдор Достоевский и Константин Паустовский. В отдельной витрине (камера для VIP-персон) красовались Иосиф Сталин (сочинения, том 7), Владимир Ленин (биография, том 1) и, безусловно, Карл Маркс (тоже биография, если Наташа ничего не путала).

Запомнились также старинные открытки, иллюстрированное издание «Московский кремль» и ежегодники Большой советской энциклопедии, начиная с пятьдесят какого-то. В качестве VIP магазин «Букинист» предлагал и Сергея Кара-Мурзу (вероятно, как своеобразный итог советской мысли, а может, и для смеха, как знать?) с его «Совком» («Совок вспоминает…»).

Места и впрямь были памятными.

Зимой 2011-го она с Осликом обошла там все переулки и кафе. Зима выдалась морозной. Генри снял номер в отеле на Гиляровского, звёзды падали в их карманы, а она читала «Обратную сторону Луны» Мартина Сутера.

– «Натали Турс»? Как скажешь, Ослик. Пусть будет «Натали Турс», – мысленно Лобачёва была уже в Лондоне. – Возьму билет – напишу SMS.

Они распрощались. Ослик отпил мадеры, поклевал салат из тунца и включил «Эхо Москвы». Эфир Нателлы Болтянской («Авторская песня») подходил к концу. «Вот и хорошо, скоро новости», – подумал Генри. Впрочем, и новости были всё те же: коррупция, теракт в метро, столько-то арестованных, столько-то посаженных, разгон пикетов и поставки оружия. Шли годы, но ничего не менялось. Россия расправлялась с инакомыслием, поддерживала авторитарные режимы и вооружала бандитов. Как и прежде, никто ни за что не отвечал, а в МИДе и вовсе всё отрицали: «Мы лишь соблюдаем контракты». Смех, да и только.

Ослик выключил радио, остановил Jimmy Eat World, вымыл посуду и вышел на улицу. Всюду мело. «Зимой глобус мысленно сплющивается, – припомнил он Иосифа Бродского. – Широты наползают, особенно в сумерках, друг на друга» («Вертумн»), – и решил прогуляться.

В сквере неподалёку поскрипывали ясени, у «Культа» подпрыгивали с десяток ворон, над Яузой клубился пар, а у воды крякали селезни. В «Билле» у Берникова переулка он купил хлеба, прикормил птицу, повыл на Луну и вернулся домой. Если кто и рождался сегодня, то явно не Иисус Христос. «Здесь минус десять, еду в троллейбусе…» – запишет он позже, подводя итог унынию и надеясь на перемены.

К реке, а куда ещё? Ослику не давали покоя Софи и Марк. Завтра он попытается их спасти. «И если спасу, – решил Ослик, – то я и буду Иисусом Христом». Не вечно же Софи прыгать в реку. Ясно, что местные крокодилы своего не упустят. Около семи утра он постелил себе на кухне и уснул – не раздеваясь, полный тяжёлых мыслей и недобрых предчувствий. Ослику снились беспокойные сны, он крутился и даже брыкался (словно животное, бил копытами, чуя неладное).

Проснувшись ближе к обеду, Генри с полчаса повалялся. Странный эффект: то, что перед сном кажется очевидным (любила повторять Эльвира Додж), наутро кажется невероятным. Так вышло и на этот раз – какой он, к чёрту, Иисус Христос! Генри понятия не имел, как выкрутится со своими «психами», да и с Лобачёвой – наверняка с нею тоже будет непросто. Ослик. Чистый ослик. Однажды поселившийся в нём ослик так и сидел там поныне.

Тем не менее, невзирая на пессимизм («В пессимисте сговариваются между собой неэффективная доброта и неудовлетворённая злоба» – прав Сиоран) уже к вечеру двадцать пятого Генри кое-чего добился.

Во-первых, он договорился с доктором Марка и Тани о принципиальной возможности их освобождения. «Возможность есть, – доктор показал бумажку с цифрами и замялся. – Уже завтра Таня может быть выписана, а вот с Марком проблема, – добавил он, – Марк умер». Согласно истории болезни, «Марронье» умер на рассвете от кровоизлияния в мозг. Одна радость – во сне и быстро.

Во-вторых, у Собаки не будет документов. «Это ваши трудности. Формально она тоже умрёт, – врач держался с достоинством и спокойно (настоящий профи). – С документами могу помочь (столько-то, торг возможен)». – «Спасибо, я сам», – Ослик мечтал поскорей убраться.

И в-третьих – позвонила Додж и кое-что предложила.

– Я тут подумала: чтó если устроить твою Собаку к себе? Хотя бы на время. Немного поработает, придёт в себя, сделаю ей стаж, трудовую и открою счёт. И ей на пользу, и тебе проще, если будешь увозить её, – Додж умолкла. – Может, она ещё не захочет.

– Не захочет – останется, – ответил Генри, – мне главное вытащить её из больницы. А вообще – спасибо.

Ослик обещал подумать. Ведь если разобраться, план Эльвиры не так уж и плох. Последние пять лет Софи провела в заключении, и как она перенесёт свободу – неизвестно. Это в его рассказах Собака была бесстрашной и гоняла крокодилов (как хотела). В реальности же крокодилы вряд ли испугаются и скорей всего съедят её. Добавим к этому возраст (Софи едва исполнилось двадцать), придурков родителей, ничтожное образование, другой язык (если дело дойдёт до Британии), другие люди, да всё другое. Так что Эля права – спешить не стоит.

Помимо пединститута (ныне Владимирский государственный педагогический университет) Эльвира окончила Denis’ School в Москве (Международная система школ иностранных языков) и Высшую школу экономики на Мясницкой (Higher School of Economics – National Research University).

Набравшись знаний (педагогика, психология, философия, ораторское искусство, романские языки, особенности рынка, взгляды ведущих экономистов и т. д.), Додж вывела для себя понятие «примитивного марксизма». Примитивный марксизм, считала она, это русская интерпретация марксизма: извлеки максимальную прибыль, посочувствуй ближнему, во всём виноват капитализм. Примитивный марксизм, по её мнению, был негласной идеологией современной России. Идеологией, пришедшей на смену гегемонии пролетариата.

И пролетариат, и примитивный марксизм вызывали у Додж отвращение, да что делать? Русских не изменишь, но и побираться она не собиралась. Покончив с образованием, Эля занялась биржевыми сделками на ММВБ, а спустя время и накопив достаточно средств, приобрела довольно известную в столице сеть подземных киосков «ЧП СУЧКИНА, КНИГА». Предприниматель Сучкина (предыдущая хозяйка сети) давно уже сидела в тюрьме, но дело не в том. Совершенно упавшую на тот момент торговую сеть (20 киосков плюс офис на Сретенке) Додж перестроила в приёмные пункты барахла. Новая вывеска так и гласила: «БАРАХЛО, ПБОЮЛ ДОДЖ, С НАМИ И ВАМ ХОРОШО, И НАМ!» Люди несли туда барахло, получали за него деньги, а потом барахло перепродавалось (как оно и должно было быть в соответствии с примитивным марксизмом).

То же и с Софи, кстати. Смотрите: попав в клинику на Мосфильмовской, Собака постепенно утратила привлекательность новинки и с годами стала барахлом. Главврач купил это барахло и, формально убив, продал его Ослику, а тот и рад. В соответствии с теорией примитивного марксизма доктор извлёк максимальную прибыль, утешил Ослика, а в растлении Софи обвинил капитализм.

Теперь дальше: что предлагает Додж? Она берёт к себе Лунгу, делает ей задним числом стаж, оформляет поддельную трудовую, открывает копеечный счёт в «Хоум Кредит» (даром что банк) и торгует ею за тарелку риса (пока не надоест и вам, и нам). Как и в случае с доктором, Додж извлекает максимальную прибыль, утешает Ослика и винит во всём капитализм.

Ослик обещал подумать – и правильно сделал.

Подумав как следует, он припомнил 2013 год. В стране начал действовать закон, запрещающий усыновление русских детей американцами. Ослика как раз упрятали в больницу, а в детских домах один за другим стали умирать дети, незадолго до того усыновлённые американскими семьями, но так и не уехавшие в США. Вот что значит затянуть с отъездом. «Софи хоть и не ребёнок, – размышлял Ослик, но лучше не рисковать». «Прийти в себя», как говорила Додж, Собака сможет и в Ширнессе. Там у него прекрасный дом, Ослика окружают чуткие люди – и никакого марксизма.

Тридцатого декабря, уладив формальности, Ослик забрал Софи из дурдома и окольными путями (заметая следы), привёз её в британское посольство за документами. Как и обещали, дипломаты не подвели: уже к вечеру Софи была подданной королевы Елизаветы (плюс некоторые договорённости о сотрудничестве). Ослик и Собака могли облегчённо вздохнуть. Всё получилось как нельзя лучше и, покружив ещё час-другой по городу, они прибыли на Солянку.

– Ну вот, полдела сделано, – обратился он к Тане. – Как ты?

– Гораздо лучше, – ответила Софи.

Собака Софи в прежней жизни, а теперь – Луиза Виктория Берген, в соответствии с её британским паспортом. Убив, таким образом, Таню Лунгу, главврач с Мосфильмовской сам того не ведая подарил ей вторую жизнь.

– Вы, случайно, не лечились у нас? – спросил на прощание главврач у Ослика.

– А что, похож?

– Похож. Был тут один. Один в один.

– И что с ним?

– Умер.

Всё правильно, механизм работал (кто у них только не умер). Механизм работал исправно. Когда выяснилось, что он сбежал, доктор немедленно оформил ему смерть (мало ли отчего может скончаться слабоумный?). Эта «смерть» фактически спасла Ослику жизнь, вспоминал те давние события Генри, пока Софи принимала душ и возилась у плиты, наслаждаясь будничной свободой.

Благодаря этой «смерти» его не искали, а сделав новый паспорт (новое имя, новых маму с папой и новое прошлое), Ослик без проблем перебрался в Лондон. Вывод такой: чтобы родиться заново, надо как минимум умереть.

– Испугаться и убежать, – уточнила Собака.

Заметим, андроид (бельгийский андроид Ослика) так и функционировал: машина «выискивала» страхи, а затем «убегала» от них, используя обширные знания Интернета. «Run, donkey, run!» – дразнилась Софи, и Генри с радостью включался в игру: он делал вид, что и вправду убегал, оглядываясь и изображая страх, смешно подпрыгивал и с минуту ещё гонялся за нею по всему дому, весело хохоча, словно селезень в Яузе (кидающийся на хлеб морозным рождественским утром).

С Собакой оказалось легко и просто.

Они много гуляли, искали могилу Марка, но без толку («издержки производства»), сходили в «Иллюзион», обошли окрестные клубы и благополучно встретили Новый год. Первого января он взял напрокат машину. Они объехали центр, купили новую одежду для Софи и заглянули к Таниным родителям попрощаться.

– Попрощались, и что? – спросил позже Ослик.

– Бесполезно, – ответила Софи.

«Бесполезно» означало следующее. Мама Софи (условно Ирина Анатольевна Яровая, депутат, член «Единой России») и её папа (условно Павел Алексеевич Астахов, уполномоченный при президенте РФ по правам ребёнка) были категорически против её бегства на Запад. По их мнению, Собаке следовало продолжить лечение в России: у нас прекрасная медицина, опытные доктора и вполне приемлемые условия.

«Условия содержания животных в нашем зоопарке, – мелькнула мысль (Ослик нахмурился), – соответствуют ГОСТ. Кормить животных категорически запрещено!» Подобные таблички он встречал во многих зоопарках бывшего СССР (а ныне в зоопарках РФ и Таможенного союза). У Ослика всегда возникали какие-нибудь параллели между явлениями. Вот и теперь он находил абсурдной позицию Таниных родителей. «Им бы самим надо лечиться», – не сомневался он, да кто ж его услышит.

Второго приехала Лобачёва. Как и договаривались, они посетили «Натали Турс», а уже четвёртого в пятницу улетели в Лондон. Из-за каникул, а новогодние каникулы в РФ – что карнавал в Каракасе (с каждым разом они становились всё продолжительнее), из-за этих самых каникул пришлось переплатить втридорога, да делать нечего. «Чем скорей они уберутся из России, тем лучше», – рассудил Ослик, и не ошибся. Уже 14 января в РФ был ужесточён визовый режим в связи с новыми правилами и т. д.

Лобачёва и Собака Софи подружились. Любопытный эффект – все трое ощущали себя одной семьёй: зайчиха с зайчатами (из молитвенного сна Ингрид Ренар, по сути). Ослик был зайцем, Лобачёва – зайчихой, а Софи с её усопшим Марком – зайчатами. Более того, пройдя таможенный досмотр в Хитроу и успокоившись, они и в самом деле необыкновенно сблизились.

Такая близость вероятно и есть истинная и наиболее желанная близость между зайцами. На этот раз (в отличие от образов Ингрид) это были вполне свободные зайцы. Они не тряслись от страха, в чистом небе не проступал устрашающий барельеф Сталина (читай – Путина), и зайцы резвились в своё удовольствие (без оглядки на Следственный комитет).

Что правда, то правда – Ослик не был Павлом Астаховым, Лобачёва не была Ириной Яровой, а Собака Софи уже не была Таней Лунгу. С прибытием в Хитроу изменился не только их статус, взгляд на мир, самоощущение, но и мысли.

 

IV. Мысленный опыт

Представим себе, что Ослик, Лобачёва и Собака Софи родились и выросли на планете Кеплер-22 в созвездии Кеплера. В воображении землян Кеплер-22 была вполне сносной для жизни экзопланетой, но в действительности всё оказалось куда более прозаичней: планета исчерпала свои ресурсы, и ослики, населявшие планету, бежали оттуда кто куда.

Суть проблемы заключалась в следующем: любое существо стремится туда, где лучше, оно всегда чем-нибудь недовольно, но и у всякого недовольства есть предел. В случае с Кеплером-22 наиболее распространённой причиной бегства были душевные страдания. Если быть точным, ослики страдали от запретов. Не все, конечно. Большинство четвероногих этих запретов даже не замечали. Те же, кто замечал – страдали: на Кеплере-22 запрещалось есть, пить и дышать.

На самом деле, воображаемая нами ситуация не нова. Тут так: или вы хитрец (и тогда найдёте себе и еду, и питьё, и воздух), или нет – и тогда умрёте мучительной смертью честного ослика. Представили? На Кеплере-22 один за другим умирали честные ослики. Они корчились в муках, судорожно бились о стену и издавали заунывные звуки.

Так же и с Россией. В представлении Генри она была Кеплером-22, а он, Наташа Лобачёва и Собака Софи – инопланетянами, прилетевшими в Лондон январской ночью 2019 года. Пройдя таможенный контроль, они удивились – сколько здесь воздуха и, надо же, всем хватает! Перелёт выдался довольно нервозным, что и понятно: не всякий ослик решится бежать, а уж долетит ли он – и вовсе дело случая.

Долетели – и хорошо, подумал Генри, забрал свою Audi со стоянки и припарковался у первого попавшегося кафе. Лобачёва и Софи не могли надышаться, воздух был чист: никто не приставал к ним, никто не орал, полицейские приветливо улыбались, а в «Старбаксе» и вовсе царила атмосфера истинной толерантности. Ослики всех пород и видов ели сколько хотели, одобрительно приветствуя друг друга, и постукивали копытами – каждый на свой лад.

Не то чтобы в Лондоне не было уёбков. Были, конечно. Но что интересно – в отличие от уёбков с Кеплера-22 эти не прославляли свою родину и не пытались никого унизить. Так же как и русские болельщики, английские уёбки тоже резвились по полной, но сразу же было ясно – резвились отстранённо, не тыча в вас и без этих шуточек насчёт ориентации и происхождения. Они и сами были не пойми какой ориентации, хорошо понимали это и придерживались «fair play». Честная игра? Ни о какой честной игре на Кеплере-22 не могло быть и речи. Что в политике, что в быту – здесь всегда побеждал хитрец. Пиздец, короче. А теперь о ресурсах.

Энергетических ресурсов на Кеплере-22 хватало. По прогнозам, ещё долгое время планета могла извлекать прибыль из минералов, но вот что касается нравственных ресурсов – тут беда. Нравственный ресурс Кеплера-22 и вправду исчерпал себя. Не помогали ни религия, ни пресловутая самобытность. Ясно, что местный Иисус Христос не справлялся. Не справлялись и президент с его Футбольным союзом.

В Audi Ослик вновь поставил альбом «Clarity» (1999) Jimmy Eat World и, дождавшись «Goodbye Sky Harbor», сделал погромче. Наташа с Софи на заднем сидении о чём-то тихо переговаривались, то и дело поглядывая через стекло и созерцая неведомую им планету. Скажем так, ослики с Кеплера-22 осматривали местность, распустив уши, и с некоторой меланхолией виляли хвостами в такт мелодии: «I am but one small instrument, do you remember that?» («Я всего лишь маленький инструмент, вы помните об этом?»).

Как не помнить? Генри сосредоточенно вёл машину. На середине пути пошёл снег. Он включил дворники. В голове мелькнул образ дворника Луазье из кинотеатра «Иллюзион».

Нет, не зря он съездил в Москву. Главный город Кеплера-22, как Ослик и рассчитывал, в целом подтвердил правомочность его «Модели крокодила». Уже после второй поездки чувства Генри значительно обострились, а вытащив из психбольницы Собаку Софи, он пусть и не съел никого, но всё ж таки порычал и даже показал зубы (довольно крепкие, надо сказать, зубы). Не говоря уже о вымирающих видах, которых он повидал там.

Репрессивная машина набирала обороты, она устрашала, но вместе с тем и вдохновляла на борьбу. В соответствии с его моделью Генри испытывал страх, под воздействием страха повторялся, а повторяясь, находил и смысл жизни, и практическую её суть, и удовольствие. Неужели он прав и повторение – как раз и есть его единственный путь к постижению мира? Ослик склонялся, что да.

Иными словами, Кеплер-22 в метафорическом плане виделся ему новым (и, возможно, заключительным) исчезновением видов. Будучи от рождения робким и застенчивым, Ослик пугался чудовищных картин, но заодно и приобретал в своём роде «адреналиновую» зависимость. Теперь уж точно Генри не отступит. Он непременно вернётся туда, и не раз. «Робость робостью, – рассуждал он, – но нельзя же до бесконечности давать себе взятки». Подобно воображаемому крокодилу Ослик не собирался оставлять без ответа ни один вопрос, а в перспективе надеялся и зубы подточить.

К счастью, Наташа и Софи мало что знали о его «крокодилах». Ослик остерегался посвящать их в свои исследования – всему своё время. К четырём утра они прибыли в Ширнесс, притормозили у моря (послушать волны), а дома немедленно улеглись спать и проспали до полудня – усталые, полные впечатлений и надежд.

В следующие несколько дней (по меньшей мере до возвращения Лобачёвой в Харьков, а скорей всего и некоторое время спустя) Ослик испытывал смешанные чувства.

Ему всё казалось, что он давно женат, у него семья и ребёнок. Он переживал до сих пор неведомую ему ответственность и как мог старался соответствовать этому новшеству. Ослик отложил дела и бóльшую часть времени проводил с Наташей и Софи. Даже не столько с Софи (он знал, что с Софи у него полно времени в будущем), сколько с Наташей. Генри познакомил её со своими друзьями, показал Ширнесский университет и провёл с десяток экскурсий по Лондону.

Софи с любопытством поглядывала на них и время от времени умилялась. По сути, для Собаки это был первый опыт приличной семьи. Её прежние родители (условные – Астахов и Яровая) не шли ни в какое сравнение с нынешними. Генри и Лобачёва явно превосходили их и человечностью и умом. Ослик же, наблюдая за Собакой, то и дело размышлял о своих маме с папой.

Папу он почти не помнил. Последний раз они виделись в далёком детстве. Поговаривали, что папа умер. Умер якобы по глупости, но деталей никто не знал. Наверное, знала мама, но если и знала, то не сказала.

Что же до мамы – она неплохой человек. Тем не менее, как и большинство её ровесников («пионеры, дети героев») мама пала жертвой всё той же госпропаганды. Время от времени они общались, но истинного понимания между ними не было. Уже далеко немолодая женщина, Осликова мама так и не прониклась западной демократией. Свободу она путала со вседозволенностью, права человека – с обязанностями, а само требование этих прав считала капризом недоумков. Она предпочитала отношения «по понятиям», избегала сложных вопросов и на всё имела простые ответы.

Честно сказать, Ослик всю жизнь стыдился маминых взглядов и единственное, о чём он мечтал – оградить её от позора (но возможно ли это?). От позора её же заблуждений (всё лучшее – советское, Путин – её «сынок», Запад – враг и так далее). Тяжёлый случай.

Так что с родителями у Генри не очень.

И всё же он нашёл выход. Со временем Ослик выбрал себе других родителей (воображаемых, конечно). В некотором роде альтернативу. Другую маму и другого папу. Мамой у него стала Валерия Новодворская, а папой – Виктор Шендерович. Пусть он немного и побаивался их (по интеллекту и силе характера они явно превосходили Ослика), но лучше так. «Страх ведь тоже – как посмотреть, – рассуждал он. – Бывает страшно от бессилия, а бывает от своей же глупости (дело поправимое)».

Ослик также надеялся, что и Софи правильно оценивает положение: она свободна и в любой момент может вернуться назад. Если вернётся – так тому и быть. В этом случае пенять будет не на кого (её родители – лучшие в мире родители, и дело с концом).

С другой стороны, ощущение семьи (столь новое для него) сильно отвлекало от привычных занятий. Ослик не мог сосредоточиться ни на лекциях, ни на научной работе, не говоря уже об увлечении искусством. Генри понимал, что продлись так и дальше – он не напишет ни строчки, утратит интерес к живописи и не выручит ни фунта за андроид. Фактически, под угрозой стояло его будущее – Ослик рисковал потерять вдохновение и уже никогда не закончить своих опытов. А так хотелось бы. Нет, правда, уж очень ему хотелось довести до ума не столько даже андроид (пингвины, крокодилы, страх – основа эволюции, повторение – мать учения), сколько себя.

К тому же, как учёный он просто обязан доказать (или опровергнуть) свои безумные предположения. Ведь одно дело мысленный опыт (Кеплер-22), а другое – реальный эксперимент.

Как Ослик и предполагал, Клод Вулдридж, пообщавшись с Лобачёвой, немедленно согласился взять её на работу. Он открывал новый магазин в Сохо и в связи с Наташей у него тут же возникли новые идеи и планы: творчество современных диссидентов, небольшое издательство и продвижение протестных авторов, пишущих по-русски. Дальше Клод Вулдридж мог бы заняться музыкой и пластическими искусствами. Да мало ли чем он мог бы заняться, имея в штате русскоязычного специалиста, на себе пережившего цензуру, допросы и страхи (честного ослика). Добавим к этому Наташин английский (она в совершенстве владела языком), образование филолога и её многочисленные эссе в «Вечернем Харькове» и «Ганьбе» – оппозиционном издании украинских интеллектуалов.

С Софи тоже кое-что прояснялось. Она намеревалась учиться, запала на музыку (прослушав Генрину коллекцию дисков и вообще альтернативную сцену, походив в том числе по лондонским клубам) и – что самое важное для Ослика – пообещала не надоедать ему. В конечном итоге, они достигли взаимовыгодных соглашений: он не достаёт её, она не стесняет его и при необходимости они помогают другу. Никакой идеологии и давления. Всё просто и понятно.

Ослик предоставил Софи отдельную комнату в своём доме, купил ей барабаны, синтезатор и учебники для поступления в колледж. Он зарегистрировал её в социальной службе, открыл банковский счёт и обязался пополнять его до приобретения Софи разумной самостоятельности. В целом, обязательства соответствовали принципам ООН и соглашениям о правах человека, принятым в Евросоюзе.

Права человека? В отличие от Евросоюза на Кеплере-22 плевать хотели на эти права. Тамошние ослики сами разбирались и с правами, и с обязанностями. Те же, кто не соответствовал представлению властей о «законопослушности», жестоко наказывались. Нет нужды уточнять положение: «братаны» на этой экзопланете заведомо считались добропорядочными гражданами и имели безусловный приоритет над остальными.

К счастью, приоритеты Кеплера теперь не очень-то касались наших друзей. Разве что теоретически и, скорей, как мысленный опыт. Ещё бы и Лобачёва осталась, но нет. Спустя неделю она твёрдо решила вернуться в Харьков, несмотря на соблазны и реальную перспективу жизни за рубежом. Где-то в душе она по-прежнему рассчитывала на здравый смысл.

– Не могут же они взять и ни за что посадить меня? – предположила она как-то.

И тут Ослика осенило: именно в этой точке (точке принятия решения) его андроид показывал наихудшую статистику. Андроид регулярно зависал, и процент зависаний становился чуть ли не головной болью. Особенно волновались бельгийцы, что и понятно – чем дальше продвигался проект, тем в большей степени заказчик зависел от Генри. Теперь же ситуация с Лобачёвой (она боялась, но верила в здравый смысл) навела Ослика на мысль. Возможно, здесь и крылась его ошибка как разработчика: накапливаемый у андроида страх не превосходил заложенных в нём нравственных убеждений. Иначе говоря, сколько бы андроид ни пугался, он принимал ошибочные решения. Адекватному поведению мешали «нравственные» ограничения целевой функции (вот андроид и зависал).

«Тут надо подумать», – взял на заметку Ослик, и подумал. Полночи просидев за алгоритмами, он, кажется, обнаружил, в чём дело. Не вдаваясь в подробности, суть ошибки заключалась в следующем: до сих пор его андроид использовал исключительно мысленный опыт, а должен был бы использовать реальный. О чём, собственно, и писал Эмиль Сиоран в «Горьких силлогизмах»: «Любой глубокий опыт формулируется в терминах, относящихся к физиологии».

Да, так и есть. И куда он только смотрел? Можно ли вообще чем-нибудь проникнуться чисто теоретически? Ослик сомневался. Именно поэтому в следующие год-два он принципиально изменит систему ограничений для своей разработки, переместив акценты с теоретического опыта на фактический. Будет ли это прорывом? Вряд ли. Многие и до него работали в этом направлении, но существенных результатов так и не достигли. Тут можно сказать лишь следующее: Ослик впервые ввёл в практику искусственного интеллекта так называемые «Базовые соглашения об опыте».

В соответствии с «Соглашениями» любой гаджет отныне будет рассматриваться как самостоятельно эволюционирующая машина. Машина с собственным «эго» и обладающая не только интеллектом, но и физиологией (со своей болью, страданием, удовольствием и счастьем).

На первый взгляд, ничего особенного – фантасты и раньше писали об этом, а кинематографисты снимали один за другим популярные триллеры с киборгами, органоидами и прочими аватарами. Но одно дело фильм, другое – реальность, и появление «эго-устройств» не осталось незамеченным. По сути, они пришли на смену роботам. Несмотря на всё более «дружественный интерфейс» роботы до сих пор были сугубо функциональными, «интеллект» лишь имитировали, и давно уже всем надоели. Люди устали от них. Ограничив к тому времени живое общение донельзя, человек, казалось, соскучился по себе подобному, и «эго-устройства» пришлись как раз к месту.

Более того, новые стандарты вызвали настоящий ажиотаж у потребителей и обусловили следующий виток конкурентной борьбы между крупнейшими IT-производителями. Благодаря этой конкуренции и мощным вливаниям в ноу-хау, уже к 2024 году был сформирован довольно обширный рынок эволюционирующих машин, а статья Ослика «Evolving Machines. Basic Conventions about Experiment» («Эволюционирующие машины. Базовые соглашения об опыте») стала классической работой в научном сообществе.

Но обратимся к Лобачёвой. В её понимании, раз она невиновна (Наташа искренне считала себя невиновной), то ей и бояться было нечего. Она спокойно может вернуться к себе на родину, два-три допроса (неприятно, конечно), но в конце концов её отпустят.

Одиннадцатого января Наташа вылетела из Лондона, 14-го её вызвали в Следственный комитет, а 15-го взяли под стражу. Автор, с которым она работала, дал признательные показания («что вам ещё рассказать?») и к тому же нашлись «свидетели». После недолгого разбирательства Лобачёву признали виновной по нескольким статьям Уголовного кодекса, включая экстремизм, гомосексуализм и измену родине. В феврале ей назначили пожизненное заключение и отправили в колонию.

Узнав об этом, Софи впала в депрессию. Ослик утешал её как мог, да что толку? О фактическом опыте дурдома Собака знала побольше Ослика, и чтобы успокоить её, от Генри требовалось нечто особенное.

Он много думал. «Если и есть какой способ преодоления трудности, – рассуждал он, – то лишь взглянуть на эту трудность со стороны». В идеале хорошо бы приподняться и изменить ракурс принципиально. Ослик связался с посольством в Киеве и обсудил возможность обмена заключёнными. Он намеревался обменять Лобачёву на кого-нибудь из русских, осуждённых в Британии. Как правило, это попавшиеся разведчики или торговцы оружием (весьма ценные кадры для Кеплера-22).

«Всё возможно, почему нет?» – ответили ему.

Уже хорошо. По просьбе Ослика к делу подключились также его друзья из внешней разведки (Secret Intelligence Service, SIS, больше известная как МИ-6) и его друг Джеки Хоуп – английский дипломат в Москве. Именно Хоуп помог ему вывезти Софи из России. Он же занимался безопасностью Генри в периоды его «русских походов». Ослик рассчитывал на него и в этот раз.

Новость приободрила Софи, но в любом случае требовалось время. Он устроил ей курсы английского, летом она поступила в школу искусств. У Собаки появились друзья, а вечерами она играла Power Noise в местном клубе неподалёку от судоверфи.

Раз или два в неделю они выезжали в Лондон.

Софи нравилось. Она открыла любимые места и впоследствии уже сама не раз приезжала туда отвлечься. Собака подолгу бродила у Темзы, смотрела на воду и лишь удивлялась неспешному течению времени. И хотя время в её представлении ещё не приобрело решающей ценности, она уже (пусть и смутно) догадывалась об этом. «Опыт времени, – напишет чуть позже Ослик в своих „Conventions…“ – имеет для андроида двоякое значение. Это и мысленный опыт, и физиологический. Не реализовав опыт времени всесторонне и в деталях, мы сотворим ублюдка. Иначе говоря, эволюционирующая машина должна как минимум смотреться в зеркало и мотать на ус».

Вот Софи и «мотала», причём ускоренно.

Она хорошо понимала, что и без того потеряла уйму времени на дурдом, и будто навёрстывала упущенное. Ослика же вдохновлял её критический взгляд – и на себя, и на окружающий мир. Особенно удивлял её обострённый «нюх» на фашизм. Фашистов она чуяла за версту. Видно, урок, преподанный на Мосфильмовской, не прошёл даром. Добавим к этому книги (Собака не читала разве что в туалете) и, безусловно, её системный склад ума.

В любом явлении она искала мотив, продвигаясь от общего к частному и руководствуясь здравым смыслом. Софи отвергала религию, зато использовала анализ и науку, предпочитая дарвинистский подход, Теорию игр Джона Нэша, ну и, конечно, классические критерии фашизма доктора Лоренса Бритта (Lawrence Britt, политолог, известен статьёй Free Inquiry в журнале Fascism Anyone, где вывел 14 критериев фашизма).

Мир в представлении Софи имел многоуровневую структуру, где в самом верху располагался человек – как наивысшая ценность, а нижестоящие уровни обеспечивали его права, свободу и достойную жизнь.

На первый взгляд довольно незамысловатое мировоззрение, размышлял Ослик, но если вникнуть, мировоззрение что надо. С учётом возраста Собаки, а тем более для «дауна» с Мосфильмовской, – о большем и мечтать нечего. Пройдёт время, и она, несомненно, обойдёт его интеллектом, а твёрдостью характера не уступит ни Валерии Новодворской, ни Виктору Шендеровичу.

Что касается фашизма. В России фашизм прочно ассоциировался с немецко-фашистскими захватчиками времён войны 1941–1945 годов, и раз тех фашистов русские победили, то никакого другого фашизма в их понимании и быть не могло.

Между тем, он был и, как видно, становился неотъемлемой частью официальной политики РФ. Практически все новые законы здесь носили фашистский характер, начиная с продления президентского срока и заканчивая введением выездных виз для своих же граждан.

Особенно отвратительными были запреты на усыновление за рубежом, запрет некоммерческих организаций (большей частью благотворительных), в высшей степени унизительный запрет так называемой «пропаганды» гомосексуализма (гомосексуалисты косвенно были признаны людьми второго сорта), ну и наконец запрет на критику религии и введение смертной казни.

На бытовом уровне и вовсе царила вакханалия.

Улицы, кафе, метро, да всё, куда ни посмотри, контролировалось всё теми же русскими фашистами. Это вам и полицейские, и православные казаки, и футбольные болельщики, и просто «бедные люди» по Достоевскому – необразованные, незащищённые и доведённые до нищеты. Фашисты нападали на любого, кто перечил им, издевались как хотели, и ничего им за это не было. В стране то и дело дискредитировалась система демократических выборов. Из года в год увеличивался военный бюджет, процветала коррупция, на производстве и в офисах травили неугодных, уничтожался частный бизнес и так далее, не говоря уже о «патриотическом воспитании».

С этим «патриотизмом» одна беда.

Пришло время и занялись детьми. Их патриотическое воспитание стало приоритетной задачей власти. Сначала единые учебники, затем «дело учителей» (тысячи арестованных и посаженных за отказ руководствоваться этими учебниками), и наконец привлечение детей для «наведения порядка» на улицах, в кафе и метро. Дети объединялись в стаи, отыскивали жертву и нападали на неё. Они охотились на животных и с радостью избивали тех же учителей, людей с «нерусской внешностью», бездомных, людей, «похожих» на гомосексуалистов и им сочувствующих. Режим обосновывался прочно и надолго, и «правильное» воспитание детей было гарантией его будущего.

Анализируя репортажи из России, Собака Софи с сожалением констатировала: страна поедала саму себя, а аппетит у этого Кеплера-22 был зверский. «Нюх» у Собаки обострился донельзя. Она увлеклась полемикой и стала размещать свои критические статьи в различных блогах. В ответ приходили угрозы и беспомощная брань. «До чего же гнилые люди», – заключила она как-то, а Ослик слушал её и не знал, чем возразить. Ведь, если подумать, он тоже приложил руку к русской вакханалии: сначала приехал сюда (какой же он был дурак!), а затем и работал на режим, выучившись на офицера и продвигая российский ВПК. Максимум, в чём заключался его протест, – это диссертация про Эльвиру и бегство из дурдома.

Не слишком-то он старался. Да и можно ли вообще считать этот протест достаточным? Вряд ли. В том числе и поэтому Ослик работал над своим «крокодильим» проектом и собирался продолжить изыскания в будущем. По примеру Софи он открыл блоги в социальных сетях, стал регулярно размещать там статьи и к осени 2019-го окончательно уверился в своей правоте: протеста не бывает много. Протест, как страх – стимулирует работу мозга, развивает мораль и способствует выживанию. Ослик решил и впредь «набираться страху», как шутила Собака, и не оставлял надежды вскоре покончить с незавидной участью (ослиной участью) «инопланетянина».

Вот одна из его примечательных записей в Фейсбуке, оставленная 6 октября 2019 года незадолго до очередной поездки в Москву. «Чтобы хорошо представить будущее, – поделился Ослик с читателями, – следует многократно пережить настоящее. Точность вероятности, как известно, зависит от числа повторов и полноты модели. Повторяясь, человек хотя бы задумается, а интеллект – самая действенная форма протеста». Так что, как видим, мысленный опыт с Кеплером-22 не блажь и не прихоть.

 

V. Ингрид Ренар (23.03.2036, воскресенье)

Двадцать первого марта, в пятницу, как и обещал, Ослик забрал Ингрид из офиса, а дальше они отправились куда глаза глядят. «Куда глаза глядят», – усмехнулся Генри, сев за руль новой BMW. И куда же они глядели?

Судя по всему, они глядели в небо. Небо ведь тоже, если подумать, рекурсивное множество. Более всего, по мнению Ослика, оно походило на множества Мандельброта: по мере отдаления взгляда небо поглощало всё остальное и приобретало свои истинные границы. Что и говорить, Бенуа Мандельброт, сын польского галантерейщика (и эмигрант со стажем), постарался на славу. Обладая выдающимся пространственным воображением, он придумал свои, во многом новаторские способы решения алгебраических задач, применяя визуальные образы и геометрию.

В ожидании встречи с Осликом Ингрид много о чём передумала. Тут ведь как – стоит начать, и уже не остановишься. Перспектива провести остаток жизни на Марсе, честно сказать, не вдохновляла. С другой стороны, если на Землю свалится Апофис (а он, вероятно, свалится – об этом кто только не говорил и не писал), лучше уж и вправду убраться отсюда.

Что касается Ослика, Ингрид не сомневалась – он любит её, и она давно уже стала неотъемлемой частью его плана. Другое дело – любит ли она его? Конечно нет. Он довольно милый, порядочный, с ним не скучно, но всё же он alien, чужой. Пришелец, одним словом, каковым в сущности и был все эти годы.

Накануне она говорила с Энди. Ослик действительно звонил ей. Энди удивилась (незнакомец представился сотрудником JAXA из Японии, космические исследования) – с чего бы вдруг? Но после загуглила его, как он и велел – «donkey alien», и кое-что узнала.

«Сумасшедший и гениальный профессор» Ширнесского университета считался довольно сомнительной фигурой в научном сообществе, слыл авантюристом, но имел также и некоторое влияние на частный бизнес. Занимался в основном передовыми технологиями. Его исследовательская группа Intelligent Dynamic Procedures («Интеллектуальные динамические алгоритмы») продвигала смелые проекты, финансировала учёных и сотрудничала, в частности, с Club of Virtual Implication (CVI, виртуальное клонирование, воссоздание образов и сеть клубов в оффшорах Микронезии).

– Эта CVI (по сути, широчайшая сеть клубов так называемой «виртуальной причастности»), помнишь, я говорила? – Энди разве что не выпрыгивала из айфона. – Так вот, эта CVI как раз и была главным организатором и спонсором Avant-gardes Solution.

Как выяснилось, CVI привезла на выставку в том числе и свой «авангард». Это был новейший проект, имитирующий «материализацию» образа в ходе телефонного соединения. Система воссоздаёт виртуальный образ, а затем через корпус гаджета и нейроны мозга вызывает эффект физического присутствия, включая осязание, запах и воображаемый акт. При подключении дополнительных опций абоненты могут переместиться в любую точку не только в пространстве, но и во времени. Соединившись с Ингрид, например, Энди перенеслась к южному полюсу на день вперёд и, беседуя с Ренар, заодно наблюдала антарктических пингвинов, берег Земли Виктории и астероид Апофис, неумолимо приближавшийся к Земле.

К слову сказать, в павильоне Club of Virtual Implication Энди попались Митя Захаров (директор CVI) и Тайка Нефёдова – пиар-менеджер компании, хорошо известные Хайрс и Ренар из книг Джони Фарагута.

– А что с Джони? – спросила Ингрид.

– Джони в порядке, он жив-здоров.

К тому же Нефёдова представила андроид, изготовленный Intelligent Dynamic Procedures совместно с CVI. С ходу не отличишь – совершенно реалистичный молодой человек с внешностью всё того же Джони. Под руку с ним то и дело красовалась Вика Россохина – Джонина любовь и научный эксперт Club of Virtual Implication.

– Насчёт Вики, правда, так никто и не понял, настоящая она была или нет, – добавила Энди и наконец угомонилась.

В какой-то момент Ослик тоже приезжал в Манадо, но быстро уехал. Уже на следующий день после открытия «Авангардных решений» он улетел в Портсмут на предприятие Matra Marconi Space (M.M.S.). Энди не застала его, а жаль. Исходя из того, что она узнала о нём, это был неплохой человек – для Ингрид лучше не придумать. К тому же – деньги. По слухам, состояние Генри Ослика достигало полумиллиарда евро.

– Короче, выставка что надо. Сулавеси вообще нечто – зря ты не поехала.

– Может, и зря. – Ингрид задумалась. – И что?

– Большие деньги, – заключила Хайрс. – К тому же Ослик любит тебя, это ясно, как день.

По мнению Энди, тут и думать нечего: Ингрид следует лететь на Марс, и если с астероидом всё обойдётся (он пролетит мимо), Ренар вернётся на Землю, станет известной и вдобавок неплохо заработает.

Ингрид же сомневалась. Деньги деньгами, но хотелось бы и гармонии. Здоровье, любовь и деньги – признанные авторитеты в системе человеческих ценностей. «Но, что интересно, – размышляла Ингрид, – даже имея всё это в избытке, человек не обязательно счастлив. Видно, всё дело в пропорции. Не зря гармония – большая редкость».

Взять то же искусство. Зря, что ли, люди тянутся в галереи? Не найдя гармонии в себе, они ищут её в живописи, музыке, литературе. Да мало ли где ищут – лишь бы приобщиться к гармонии. «Карта, как известно, лучше территории» – припомнила Ингрид Мишеля Уэльбека, и вот что в этой связи пришло ей на ум: личность автора не так уж и важна. Пусть даже автор – негодяй (автор, давший показания на Лобачёву), или автор как Бог (религия на службе у государства), или автор – сама Природа (вкупе с учёными, изучающими её). Что касается авторства, короче, Ингрид было всё равно – будь это воображала Руссо, к примеру, хитрец Ньютон или сумасшедший Джон Нэш (нобелевский лауреат).

(Странная позиция. Это как с бананом в туалете – вряд ли вы захотите его там есть. Попав в туалет, банан и сам становится частью туалета – продукт испорчен. Или, скажем, вам довелось полюбить человека, а спустя время он обнаружил нацистские взгляды. Вряд ли вы станете продолжать с ним связь. Как и в случае с бананом из туалета – ваш друг тоже скомпрометировал себя. Ну да ладно.)

Главным же Ингрид считала то, насколько сильна авторская работа сама по себе. Иными словами – в какой степени она компенсирует недостаток гармонии у воображаемого зрителя. Правда, с наукой чуть сложнее: не всякий готов понять её «картины» (но если уж понял, эффект будет пронзительным).

Познакомившись с Осликом, кстати, Ингрид из любопытства заглянула в математический справочник. И что ж? Там было с тысячу картин – настоящая галерея! Даже не вникая в подробности, Ингрид смутилась: большинство работ производило впечатление истинной гармонии. Тут так: если вы знали математику – для вас это был ренессанс, библейские сюжеты или пусть бы даже социалистический реализм. Если нет – вам открывалось абстрактное искусство или уж точно – живопись импрессионистов. Во всяком случае, Ингрид пережила чудесный опыт. Справочник Гарри Бейтмена впечатлил её, а Ослик, так или иначе имеющий отношение к математике, существенно приподнялся в её глазах.

Глаза у Ингрид были «цвета фиалок, васильков и молока», как сказал бы Мартин Сутер («Обратная сторона Луны»). Ослик сосредоточенно вёл машину – сначала по Southwark Bridge Road, затем вдоль Victoria Street и дальше на запад, в направлении аэропорта. «Все ослики летят на запад», – подумала Ингрид, приметив на трассе указатель «London Heathrow Airport, 10 miles». И там же: «Welcome to the Heathrow. Hello and goodbye» («Добро пожаловать в Хитроу. Здравствуйте и до свидания»). Похоже, они и в самом деле ехали в аэропорт.

– Ты не против? – спросил Ослик.

Нет, она не против. Ингрид и сама любила аэропорты. Ей нравились запах, объём, структура, объявления о рейсах и чуть отстранённая суета – будто никто не улетал и не прилетал, а все лишь делали вид (что создавало впечатление наполовину абсурда, наполовину романтики).

Особенно ей нравилось, когда кто-то улетал, а она оставалась. Те, кто улетал – вели себя беспокойно. Они переживали расставание и волновались из-за предстоящей дороги, а Ингрид было всё равно. Она поглядывала на взлётную полосу, слушала шум самолётов и словно начинала новую жизнь. «Надо же», – удивлялась Ренар, и хоть возвращаться домой не хотелось, всё ж таки возвращалась и, знай себе, жила дальше. «Ингрид-как-ни-в-чём-не-было» звала её Энди Хайрс, и в общем была права.

В дороге Ренар рассказала Ослику о своём решении лететь на Марс, о математическом справочнике и о том, какие прекрасные у Гарри Бейтмена картины.

– Даже если и не понимаешь математики, – добавила она.

Ослик всю дорогу слушал, а в кафе аэропорта поведал ей о так называемых «фракталах» (рекурсивных самоподобных множествах), открытых Пьером Фату и описанных Бенуа Мандельбротом. Впрочем, кто только не описывал и не изобретал фракталов! Георг Кантор, к примеру (множество Кантора), Вацлав Серпинский (треугольник Серпинского), и всё в том же духе: губка Менгера, кривая Коха, кривая Пеано, фрактал Хартера-Хейтуэя.

Для убедительности Ослик нарисовал кривую Пеано, построенную Давидом Гильбертом, и дал её математическую интерпретацию (постановку, как выразился Генри). И рисунок, и «постановка» привели Ингрид в восторг.

– Всё не так уж и сложно, – призналась она. Наконец-то до неё стал доходить истинный смысл рекурсии. – С мыслями то же самое?

– То же, да не совсем, – ответил Ослик.

Как он понимал, мысли бывают «животные» (повторяющиеся мысли, схожие с рефлексами у животных), а бывают «человеческие» (мысли, воспроизводящие сами себя и всякий раз образующие новую форму).

– Не совсем, – повторил он и внезапно оживился. – Если цель минимальна (скажем, поесть, попить), человеку не нужна рекурсия. В этом случае его мысли просты и трепетно невинны. Они лишь повторяются. Графически процесс напоминает пунктирную линию. Пунктирная линия – основа рефлекса, – закивал Ослик и рассмеялся.

«Он явно в ударе», – подумала Ингрид.

– Рефлекс как одно из проявлений итерации, так? – догадалась она (похоже, с Осликом не соскучишься).

– Так и есть. Пример минимальной цели – «Вавилон», если помнишь. Торговый центр у Северянина (Часть вторая, Глава I).

Ингрид помнила. Ослик сослался также на Манделу с Березовским, их качели и детскую площадку с его первой картины. На площадке по-прежнему резвились безумцы, правда, не всех наций и вероисповеданий, как раньше, а лишь избранные – в основном славянской наружности и исключительно православные.

При мысли о религии Ослик смутился, но быстро взял себя в руки и уставился на банкомат (слева и чуть поодаль). Банкомат то и дело повторял бегущую строку, наглядно демонстрируя в том числе и теорию Генри о пунктирной линии: «Correct reflex – the key to survival» («Правильный рефлекс – залог выживания»).

– А если цель больше, чем «Вавилон»? – Ингрид вынула сигарету и принялась постукивать ею о блюдце.

– Тогда рекурсия.

Ослик вновь повернулся к Ингрид, но был ли он серьёзен – как знать? Глаза у него поблёскивали, выдавая ни то ум, ни то лукавство. Ингрид терялась. Может и то, и другое – поди пойми.

– Мысли в этом случае воспроизводят сами себя, – Генри медлил, – принимая всякий раз новую форму.

Новая форма и есть способ жизни, не сомневался он. Ты можешь довольно долго повторять одно и то же, но в какой-то момент возникает мысль о подобии, и тогда повторение утрачивает свою прежнюю привлекательность, стимулируя тем самым поиск нового.

Кафе опустело. Банкомат по-прежнему транслировал бегущую строку и, казалось, был вполне доволен. Доволен собой, доволен окружением и вообще – с чего бы ему роптать? Дневная выручка у банкомата росла, бегущая строка делала своё дело, люди приобретали «правильный» рефлекс.

– Как-то так, – Ослик попросил счёт. – При известных ограничениях, – подытожил он, – задачу можно сформулировать следующим образом: если уж и заниматься рефлексом, то не «рефлексом банкомата», а «рефлексом Мандельброта».

Довольно абстрактный ход мысли. Теперь понятно, отчего Ослик слыл авантюристом в «научных кругах», как выразилась Энди Хайрс. Ренар пересказала Ослику их последний разговор с Энди и спросила, правда ли, что его считают авантюристом? – Да, это правда. Большей частью его идеи абсурдны, но здесь и преимущество: чем больше идей, тем вероятней, что какая-нибудь да сработает.

Так вышло и на этот раз.

То и дело у Ослика возникали идеи, и какая-нибудь да срабатывала. На выходе из аэропорта им попались с десяток голубей. Они урчали, клевали воображаемую еду, а один из них («С ним что-то не так», – обеспокоилась Ингрид) стоял в отдалении и едва держался. Несчастный покачивался на тонких лапках, закрыв глаза и отвернувшись от света. С ним и вправду было что-то не так.

– Возьмём его? – предложил Ослик.

И они взяли.

В машине Ингрид обняла птицу. Пернатые, насколько она помнила со школы, требуют внимания к себе и склонны к играм. Какие уж тут игры? Зато внимание пошло на пользу. В какой-то момент голубь приободрился, открыл глаза и, будто собираясь что-то сказать, стал ловить воздух и закивал головой. «Два варианта: или голубь прощается (до свидания, друзья, всем спасибо), – подумала Ренар, – или наоборот просит о спасении». Но как бы то ни было, они не бросят его.

И точно – спустя четверть часа Ингрид и Ослик доставили голубя в ближайший приют. Как выяснилось, доставили вовремя – ещё немного, и он бы умер. Вскоре доктор их успокоил: он сделал необходимые процедуры, голубь уснул и ему ничто не угрожает. Голубь будет жить, и если Ингрид с Осликом захотят – через день-другой они могут забрать его.

– К нам нечасто привозят птиц, – добавил доктор, – спасибо.

– Как не привезти? – ответил Ослик.

Но заберут они его позже. Генри записал телефон приюта и заплатил. К концу выходных, как врач и обещал, голубь действительно окреп и ждал своего часа.

Выходные же прошли как нельзя лучше.

Ослик и Ингрид не скучали: True-to-Life Club в Сити, изысканная еда, секс и обширная культурная программа. В субботу Ингрид показала Генри выставку Tate St Ives в Сент-Айвс (плюс музей Барбары Хепворт), а в воскресенье Ослик отвёз её в Портсмут на предприятие M.M.S., где собиралось оборудование для их марсианской программы.

В Портсмуте Ослик познакомил Ингрид с Катей Смит – маркетологом и дизайнером M.M.S., и с Паскалем Годеном, давним другом Ослика из Тулузы. Опытный инженер Matra Marconi Space, Паскаль был известен не только своими изобретениями, но и как искусный популяризатор науки. Он же руководил производством модуля, в котором Ингрид полетит на Марс.

– Кто ещё полетит? – спросила Ингрид.

– Мы с тобой, – Ослик загадочно улыбнулся. – Смит (ты ещё услышишь о ней), Паскаль, наш голубь (допустим, его зовут Маркус), согласна? – Ингрид кивнула (голубь и вправду походил на Маркуса). – Кое-кто из CVI (Генри загнул большой и указательный пальцы правой руки) и, если хочешь, Энди Хайрс.

Хайрс? После разговора с Энди Ослик не исключал и этой возможности. Он изучил её данные. Энди свободна, крайне любопытна, бисексуальна и близкая подруга Ингрид. Она новый персонаж и, безусловно, внесёт разнообразие в довольно сложившийся уже коллектив романтиков гетеросексуалов.

Странная группа. Ингрид казалось, что предстоящий полёт – сугубо научный, преследует исследовательские цели и, соответственно, полетят в основном учёные. Но нет. Из учёных были только Ослик и Паскаль, а насчёт Маркуса Ренар и вовсе терялась. «Только голубя нам не хватало!» – так и порывалась она воскликнуть, но на счастье сдержалась. Голубь так голубь. Непонятно также, кто будет из CVI (и насколько их вообще можно считать учёными). Что же касается Энди – не то чтобы Ингрид уж очень хотелось лететь с нею, но и против ничего не имела.

– Как скажешь, – ответила Ингрид.

Остаток воскресенья она провела в одиночестве: много думала, слушала Дебюсси и мастурбировала. В тот же вечер она позвонила Энди на Сулавеси, сообщила ей новость (Энди тоже летит на Марс), и та несказанно обрадовалась. Во вторник Ренар, Ослик и Энди отправятся в Портсмут для предполётной подготовки, а в пятницу вернутся назад и уладят отношения с Tate. Предположительно в субботу они подпишут контракт в рамках комплексной марсианской программы с участием M.M.S., подразделений NASA, японской Nozomi Hinode Inc. и CVI.

Ход времени неожиданно изменился.

Время ускорялось, словно Бенуа Мандельброт запустил свои множества, а гипотеза об их конечности так и оставалась гипотезой.

Не зря Ослик изобразил «Биг Бен» на следующем своём холсте под названием «Рекурсивный анализ» (часть II). Внизу под «Биг Беном» прощались с жизнью молодой голубь и безработный блогер из Петербурга Вася Горюшкин-Кунц. Голубь был отравлен бёрдхантерами («чистильщики города, мужественные люди», как они себя считали), а Горюшкин-Кунц – действительностью.

«Русской действительностью», – подумала Ингрид. Даже время от времени (эпизодически и нерегулярно) слушая новости из Восточного блока, Ингрид падала духом и спешила выключить звук. Хватало нескольких секунд, чтобы сникнуть. Так что Вася ещё молодец. Который год он держался. Держался изо всех сил и до последнего пóстил свои протестные заметки в Твиттер.

Чуть в сторонке от «Биг Бена» Ослик изобразил «Шоколадницу» с Невского проспекта («Невский в шоколаде» значилось на фасаде), где Васе подали странный на вкус кофе и откуда он собственно кое-как выполз.

Завидев голубя, блогер обрадовался. «Если он и умрёт, – пришла мысль, – то не один». А вообще странно: Васе и жить не хотелось, и умирать было страшно. Без сомнения, Ослик демонстрировал «Модель крокодила» в действии. И молодой голубь, и блогер – мало того что не жили (полноценной, нормальной жизнью честного голубя и человека), но и боялись умереть. Теперь же они и вовсе рассчитывали на случай.

Рассчитывали, и не зря – случай, как видно, подвернулся. В левом нижнем углу холста друзей поджидал космический корабль пришельцев. Из него высовывались инопланетные ослики. Судя по мимике осликов, они криками приободряли несчастных и звали их к себе. Зрителю открывался акт сопричастности, в основе которого как ни крути лежал рекурсивный анализ и, в частности, фрактальная геометрия Мандельброта.

Бóльшая часть полотна была исчерчена различными фракталами и исписана знаками, определяющими ту или иную кривую. Формулы выглядели довольно незамысловато, но, зная, как обманчиво всё простое на вид, Ингрид не строила иллюзий: самые простые, казалось бы, человеческие чувства даются невероятным усилием над своей же животной сущностью.

Голубь по-прежнему покачивался на тонких лапках, будто и не ведал о скором спасении. Зато ведал Вася. Его взгляд (полный надежды) был обращён к кораблю, и не зря – в верхней части холста тот же корабль уже нёсся к звёздам, а из его иллюминаторов выглядывали счастливая птица и протестный блогер.

Что интересно (тут Ингрид и сомневалась и надеялась одновременно), Горюшкин-Кунц не просто улетал, воодушевлённый поддержкой, но и вопреки здравому смыслу (если хотите) строил планы на будущее. «Когда-нибудь он обязательно вернётся, – размышляла Ингрид. – Не сейчас, так позже». Вася Горюшкин-Кунц – образ избитой, но не сломленной оппозиции. В своём роде крокодил, натерпевшийся страху, но не собирающийся сдаваться.

«Биг Бен» всё так же отсчитывал время.

Время ускорялось, воспроизводя само себя, как, в сущности, ускорялся и корабль пришельцев. Корабль уходил вдаль, поднимаясь всё выше и выше, пока не исчез, растворившись в чёрной глубине неба.

В правой части картины Ослик воссоздал следующее: с неба опускались тысячи блогеров и птиц. Блогеры десантировались на парашютах, а птицы летели компактными стаями, будто возвращались из тёплых стран на свою исконную землю.

 

VI

Осенью девятнадцатого года Ослик вновь посетил Москву. Пробыв там чуть больше недели (и в очередной раз набравшись страху), он приехал в Харьков повидать Лобачёву, но так и не повидал её. Днём раньше Наташу этапировали в Сургут, а дальше в колонию неподалёку от Благовещенска. Благовещенск сам по себе уже выглядел колонией, так что нетрудно представить, в каких условиях содержалась Ната.

Одна радость – днём Лобачёва вязала варежки для «эсэсовцев» (служба содержания), а ночью сочиняла рассказы. Даже не рассказы (записывать было нельзя), скорей, сюжеты. Совершенно утопические сюжеты о счастливой жизни для всех. Но для всех не бывает (!), так и порывался сказать ей Ослик. Сказать же так и не смог.

Лишь только увидев её, он пережил острейшую боль и уже не мог ни спокойно думать, ни тем более поучать. Что отравленный голубь в Рижском проезде (он насмотрелся на этих птиц, будь здоров, пока учился и работал в Москве). Лобачёва едва держалась – исхудавшая, подчистую стриженная и вся в синяках. (Голубь покачивался на тонких лапках, смотрел стеклянными глазами и ловил клювом воздух. Клюв открывался и тут же закрывался снова.) Надо думать, сюжеты у Лобачёвой были прекрасны. Ведь известно: чем тебе хуже, тем красивее твои мечты.

К директору тюрьмы Ослик так и не попал. Зато дал денег эсэсовцам – скорей, от отчаяния, нежели надеясь задобрить их. Существует лишь один по-настоящему действенный способ задобрить эсэсовца – это убить его. Так что Ослик и здесь не строил иллюзий.

На другой же день он отправился в Москву, где вновь настаивал на обмене заключёнными, но без толку. Британские послы лишь развели руками: «Мы делаем всё, что можем, необходимо подождать». Ожидание затянулось почти на пять лет. Только в сентябре двадцать четвёртого Наташу удалось обменять и вытащить за границу: сначала в Таллин, затем в Варшаву и наконец в Лондон.

Все эти годы Генри Ослик, следуя своему плану, регулярно посещал Россию, набираясь страху и оттачивая мастерство хищника. Даже с виду он стал походить на крокодила. Довольно молодой ещё и не совсем опытный, но всё ж таки крокодил.

Постепенно, как это часто бывает при повторении одного и того же, поездки в РФ стали сливаться в одну. «Эффект достигнут», – радовался Ослик – именно то, к чему он и стремился. Во-первых, возникло ощущение, что время не так уж и ценно: не надо заморачиваться временем, его будто и нет (вы по-прежнему молоды, красивы и вам не светит старость). А во-вторых, время всё ж таки было, реальность никуда не исчезала, зато вы приобретали бесценный опыт критического мышления. Тут что с тренажёрными залами (сеть тренажёрных залов «За Сталина на Берлин!»), с той лишь разницей, что тренажёрные залы готовили уёбков, а регулярное посещение «Бутырки» стимулировало работу ума.

«За Путина на Нью-Йорк!» – смеялся Ослик, но зря смеялся. К двадцать четвёртому году этот шутливый слоган стал одним из популярнейших слоганов предвыборной кампании в РФ. Избирали президента, а без «Путина на Нью-Йорк!» президентом не станешь. Решалась судьба страны на следующие 12 лет – так что дело серьёзное. В итоге избрали вновь Путина. А куда деваться? «Против народа не попрёшь» – вот основной лейтмотив предвыборной гонки.

Эффект достигнут. Как Ослик и предполагал, приобретя опыт повторения одного и того же, изменились и его мысли. Добавилось динамики, что ли. Во всяком случае, он заметил – ему существенно проще стали даваться умозаключения. «Логические цепочки» – в применении к искусственному разуму. Ослик то и дело возвращался к своим «эволюционирующим машинам», пересматривал и уточнял «Соглашения об опыте» и понемногу приобщался к письму. Художественному письму.

В последние год-два помимо научных статей он издал и с десяток рассказов. Незатейливых, прямо скажем, рассказов, и в таких же незатейливых изданиях. Максимум, чего он достиг как литератор – это публикация в Penthouse и в нескольких русскоязычных сборниках для эмигрантов США, Великобритании и Франции.

Но суть не в том. Ослик считал занятие литературой неотъемлемой частью «человеческой» мысли, а рассказ, эссе или роман – истинным рекурсивным множеством. Неизвестно, согласился бы с ним Бенуа Мандельброт: Ослик сравнивал художественное письмо с построением фрактала. Во всяком случае он надеялся, что выдающийся математик по крайней мере не был бы против.

Жаль, Бенуа давно нет. Он скончался 14 октября 2010 года в возрасте 85 лет от рака, прожив долгую и творческую жизнь. Автор фрактальной геометрии, прекрасный физик (лауреат премии Вольфа, 1993) и крайне любознательный человек, долгое время он работал в IBM – вот где Ослик хотел бы с ним пересечься. Хотел бы, да не вышло.

Что же до письма (художественное письмо как рекурсивная функция) – Ослик поработал над своим андроидом и с годами кое-чего достиг.

Нет, андроид не стал писателем, зато ход его «мысли» существенно приподнялся. Андроид с удовольствием писал на заданную тему и, надо признать, ничуть не уступал большинству современных деятелей, издающихся, к примеру, в «Эксмо» или АСТ. Да, там издавались далеко не писатели (а преимущественно артисты шоу-бизнеса и спортсмены), но факт оставался фактом – искусственный организм ничуть не уступал им в письме, а рекурсивное мышление явно имело перспективу. Уже хорошо.

Своё увлечение письмом Ослик находил полезным ещё и вот по какой причине: художественный вымысел невольно поощрял его интерес к сознанию – как науке. «Это пошло бы на пользу», – рассуждал он, что и понятно – Генри не считал себя каким-то особым специалистом в когнитологии. Тому было много причин (и никудышнее образование, и довольно ограниченный кругозор), вот он и стремился хотя бы что-то понять в этой области.

Впрочем, и заблуждаться не стóит – вряд ли вообще возможно постичь человеческое сознание. Над проблемой бились величайшие умы – от Аристотеля до современных исследователей, включая Дэниела Деннета, Ричарда Докинза, Дэвида Чалмерса, Фрэнсиса Крика или Антонио Дамасио. Проблема и впрямь ещё та! Она не только необыкновенно сложна, но и опасна для жизни. Тут что с математиками (Ослик то и дело искал аналогии). Сриниваса Рамануджан, к примеру, или Годфри Харди – как ни стремились они доказать гипотезу Римана, ничего не вышло. В итоге оба сошли с ума и покончили с собой. «Незавидная участь гениев», – иронизировал Ослик, но тут же одёргивал себя.

«На самом деле, участь вполне достойная и заслуживающая уважения», – признался он как-то Эльвире Додж, вспоминая своё заключение в психиатрической клинике. Эля смотрела на него ясными глазами, а ведь именно она была в ту пору Осликовой «гипотезой Римана». Непростая ситуация. Постичь сознание в его представлении означало бы, по сути, постичь Большой взрыв. Весьма абстрактная задача (учитывая, тем более, что и сам Взрыв, и его первые мгновения имеют лишь косвенные доказательства в отнюдь не совершенной голове примата).

Кстати, о приматах. С некоторых пор в России категорически не рекомендовалось упоминать об истинном происхождении человека, а всякая попытка опорочить имя Господа нашего («Творца») каралась тюремным заключением. По обоюдному согласию РПЦ и ФСБ истинным творцом человека признавался Бог. Да и вообще – местная церковь обустраивалась. Обустраивалась прочно и надолго, попирая светские ценности и кивая на якобы русскую самобытность. Приматы? А что приматы. Как и в дикой природе, русские приматы руководствовались преимущественно стайными соображениями. Доля сознательного в их жизни была ничтожной. И то – постичь эту «долю» казалось немыслимым.

Тем не менее, Ослик старался и, худо-бедно, но что-то там постигал. Сочиняя свои рассказы, к примеру, он вводил туда двух-трёх героев и старался думать, как они. Думая как они, Генри словно перевоплощался, наблюдал за собою и старательно фиксировал наблюдения в специальной базе данных. Какое-то время, правда, ушло на разработку этой базы и соответствующих программ к ней, но оно того стоило.

Расположенная в нескольких облаках Интернета, база позволяла работать с ней в любой точке земного шара и со всеми удобствами. Будучи в Ширнессе, Океании или на полюсе, Ослик фиксировал свои наблюдения (в связи с придуманными персонажами и вообще с людьми) и тут же получал уточнённую картину когнитивного механизма в целом.

Актуальный массив знаний представлял собой некий образ в виде совокупности фракталов (воспроизводящих колебания нейронов мозга), математическую интерпретацию процесса, алгоритмы и программный код. Со временем Ослик усовершенствовал разработанную им систему, добавив к ней своеобразный «мастер живописи». Теперь по завершении очередного шага рекурсии этот Мастер создавал живописный холст. «Для развлечения и на продажу», – смеялся Ослик.

В действительности же картины имели успех и неплохо продавались. На первый взгляд – небольшие зарисовки, но всё же.

Холсты радовали глаз, будоражили воображение, помогали пиару, но главное – создавали иллюзию, а иллюзия, как мы знаем, – прекрасный способ достичь вдохновения. «Прекрасный и едва ли не единственный», – с иронией и грустью размышлял Генри Ослик – диссидент, учёный и никудышный оптимист.

Постепенно (продвигаясь от картины к картине) Ослик приобрёл довольно твёрдые убеждения насчёт полезности литературы для когнитивных исследований. Польза есть, не сомневался он. Взять хотя бы роман Лоджа «Думают» (Thinks).

Профессор Мессенджер там (Ральф Мессенджер – специалист по искусственному интеллекту) одержим идеей применимости потока сознания (бесконтрольной мысли) для робототехники, а Хелен Рид (писательница) не только возражает ему, но и вообще не разделяет убеждений Ральфа. Ни о каких роботах, тем более по-настоящему думающих и сопереживающих, она и слышать не хочет. В её понимании поток сознания уникален, а уж докопаться до универсального механизма (мысли) невозможно тем более. Литература и вовсе – утопия, а ведь писатели, по её словам – едва ли не лучшие исследователи «эго».

Ослик не раз перечитывал эту книгу. Временами казалось, он и сам был её персонажем: Генри внимательно «слушал» Ральфа с Хелен и находил их взгляды не только интересными, но и дополняющими друг друга. Он не чурался любого опыта, не создавал себе кумиров (Бог – величайший «Творец») и, возможно, ещё и поэтому пристально следил за происходящим в России.

В России тем временем творилось невероятное. Запрет следовал за запретом, но что примечательно – большинство русских этих запретов не соблюдали, а власть и не особо заботилась о соблюдении. Населению, как и раньше, позволялось делать всё что вздумается, зато при случае любого могли схватить и расстрелять. Иначе говоря, стоило вам возмутиться – к вам тут же приходили приставы, и дело с концом. Казалось, правящая «элита» намеренно развращает граждан: делайте что хотите, но и нам не мешайте. Как бы то ни было – метод работал. Рейтинг «элиты» был стабильно высоким, а среди простолюдинов и вовсе рос.

Те же, кто не мог больше терпеть – мучились.

Они либо уезжали на Запад («все ослики летят на Запад»), либо мирились (не так-то просто всё бросить, да и получить выездную визу – себе дороже), либо сознательно шли в тюрьму.

И вновь – тюрьма (дурдом на Мосфильмовской). Этот образ прочно засел в Осликовой голове. Тюрьма как устрашающий фактор имела неоспоримую ценность для его «Модели крокодила» и (он понял это со всей очевидностью) способствовала его увлечению литературой. Нет, в самом деле, а как ещё выразить свой протест и остаться в живых? За художественный вымысел судили, конечно, но пока что не расстреливали.

По словам Курта Воннегута, литература – лишь вопли болельщиков на трибунах проигрывающей команды («Времетрясение»). Хорошо сказано, согласитесь. Ослик же не только соглашался, но и будучи чрезвычайно скромным (надо же!), не испытывал никаких угрызений от своих «воплей». Он хоть и «вопил», зато ощущал себя хотя бы мало-мальски приличным человеком. «Да и вообще – лучше искренне болеть за объективно слабую команду, – думал он, – чем притворяться болельщиком заведомо раскрученного клуба».

Образно выражаясь, Ослик не болел ни за ЦСКА, ни за «Спартак», и уж тем более, он не болел за грозненский «Терек» Рамзана Кадырова (и Жерара Депардье). Да что и говорить – Чечня давно уже не та. Вместо того чтобы требовать независимости, республика лишь играла в футбол. Измученные бесконечными войнами и уставшие от несправедливости, чеченцы словно утратили свою гордость («Аллах бах-бах»).

А вот и ещё один «бах-бах». По аналогии с чемпионатом России по футболу, где Ослик мог лишь вопить, он вопил также и от местной книгоиндустрии. Добраться до сколь-нибудь известного издательства или книжной премии в РФ могли опять же – или футболисты «элитного» дивизиона, или футболисты «Терека» или их болельщики.

«Даже не думай!» – писала как-то Софи в своём блоге (блог для умалишённых, смеялась она). И дальше: «Если вы хоть как-то оппозиционны существующему строю, лучше бы вам поостеречься. «Эксмо», АСТ, премии «Большая книга», НОС, Бунинская премия и иже с ними – не только закрыты для вас, но и опасны. Будучи свободным и не допускающим насилия, вы неизбежно попадёте «на заметку» (а там – жди приставов)».

Софи специально тестировала этот механизм, но получив однажды доступ к файлам ФСБ, больше не сомневалась. «Вы останетесь с НОСом и радуйтесь, если не загремите в тюрьму, – заключала она. – Продвигая якобы русскую словесность, Союз писателей (Футбольный союз) на самом деле продвигает покорность (или в крайнем случае нейтралитет к режиму)».

Что же касается отношений между автором и издательством, то и тут всё просто, не сомневалась Софи. Русским издательствам интересны лишь раскрученные (и проверенные) авторы и их совсем не интересуют тексты (а тем более тексты никому не известных персонажей). Даже литературные агенты открыто признавали: нет, мы с неизвестными не работаем. Иначе говоря, издательства, агенты и устроители премий рисковать не хотели.

Особенно забавляла Бунинская премия (оплот «словесности»). «И при чём здесь Бунин?» – недоумевал Ослик. Иван Бунин тем и хорош, что не занимался болтовнёй. Именно Бунин первым из дореволюционных писателей открыто выступил против советской власти, точно подметив её пошлость и безошибочно предсказав грядущие последствия. Словесность? Какая к чёрту словесность! Под видом почитания «словесности» в стране творилось зло. От Пушкина до Проханова тут все теперь были мастерами словесности, чему безмерно радовались и местные правители: незачем увлекаться сутью вещей.

Слова подменяли смысл, вокруг стоял гомон, а люди только и делали, что переговаривались. Само собою – переговаривались громко, не стесняясь, и с очевидной пошлостью простолюдинов. Ослик? А что Ослик. Приезжая всякий раз в Россию, Ослик словно попадал в переговорный пункт.

Переговорный пункт

Незадолго до выборов президента РФ в 2024 году Ослик испытал, как ему показалось, острейший приступ «шизофрении». Прибыв в Москву на Рождество, он стал видеть галлюцинации.

На деле же никаких галлюцинаций не было. Была самая что ни на есть реальность. Ослика окружали обыкновенные люди, однако ж странно: они всё время говорили. Говорили, как выяснилось, по телефону (домофону и граммофону), а Ослик думал – сами с собой. Редко кто молчал и, если молчал, то сразу же привлекал к себе внимание остальных.

На всякий случай он просмотрел заметки, оставшиеся от предыдущих визитов. И точно – Страна Советов, канувшая вроде бы в Лету, возрождалась вновь. «Новые коммунисты» без умолку «советовались» друг с другом – по всякой ерунде и безо всякого смысла.

Рассказ так и напрашивался. Генри связался с русскоязычным изданием «Виртуального клона» в Токио, и те согласились опубликовать его. С этой публикации собственно и началось долгое и весьма продуктивное сотрудничество Ослика с будущей Club of Virtual Implication.

По сюжету, некая Сара Джейн, направляясь из Токио в Вену, совершает вынужденную посадку в аэропорту «Шереметьево». Самолёт, в котором она летела, был по ошибке принят за вражеский и обстрелян русской ПВО. Идёт расследование, а пока то да сё, пассажиров заселяют в переговорный пункт аэропорта. «Нехуй летать здесь», – объяснили им сотрудники Шереметьево.

«И вправду, нехуй. А теперь так, – пишет Ослик, – Сара Джейн сидит в переговорном пункте, Наташа Лобачёва сидит в колонии № 8 в Благовещенске, сидят также манифестанты с площади Сахарова, учителя, „исказившие“ историю России, люди, похожие на гомосексуалистов (схваченные на улицах города), и ещё с десяток миллионов невинно осуждённых маркусов и горюшкиных-кунцов. Сидят и слушают себе (кто варежки вяжет, кто переводит „нехуй летать здесь“ на английский), как остальные сто миллионов русских орут в свои микрофоны и как ни в чём не бывало, радуются жизни».

Веселье, колядки, зима, короче.

У Шереметьево сверкает огнями новогодняя ёлка, увешанная вместо игрушек мобильными телефонами последних моделей. Телефоны к тому же работают на вызов, создавая настоящую какофонию из российских исполнителей.

Все эти дни, пока Сара сидела в переговорном пункте, у неё раскалывалась голова, вяли уши и закипала ненависть ко всему русскому. «Как же так, ей богу?!» – недоумевала она, а выйдя наконец на свободу и оглядевшись, поняла: в небе мириадами кружили спутники связи.

«Местный хай-тек – залог послушания, – продолжает Ослик. – В огромном количестве спутники нависали прямо над землёй и, честно сказать, устрашали. Сара Джейн смотрела во все глаза. Она много чего повидала в своей жизни, но чтобы спутники (да страшные какие!) заполонили небосвод – такого ещё не было».

Спутники работали днём и ночью, зимой и летом. Их группировка постоянно росла, обеспечивая бесперебойную связь по всему фронту. К ним то и дело добавлялись спутники-разведчики, спутники-надзиратели и спутники-убийцы.

«А тут и снег пошёл, – Ослик, словно подбадривает нас и прощается (простодушный романтик). – Самолёт Сары Джейн медленно выруливал на взлётную полосу. Ему бы подняться, да поскорей, тревожилась Сара, что он вскоре и сделал. Разогнавшись, лайнер оттолкнулся от земли, набрал высоту и вскоре исчез, оставив по себе облако искрящейся снежной пыли».

Вслед за публикацией пришли разъярённые отзывы. Русские негодовали. Они чувствовали себя оскорблёнными и угрожали расправой. Что интересно, бóльшая часть этих «абонентов» («абоненты переговорного пункта», как вежливо называл их Ослик) искренне желали свободы. «Сила ради свободы», – провозглашали наиболее «продвинутые» из них, что выглядело едва ли не абсурдом: насаждая свою «свободу», они нападали на каждого, кто казался умней, образованней и предпочитал истинного Бунина «Бунину словесности».

Как выяснилось, «СИЛА РАДИ СВОБОДЫ» – был весьма популярным слоганом в тогдашней России, а заодно и рекламой боевых искусств при поддержке правительства Москвы. «Продвинутые» прекрасно знали, что ум их противников неподсуден, поэтому, не дожидаясь приставов, расправлялись с неугодными сами (и как хотели).

Впрочем, угрозы шли недолго. В полемику вмешалась Вика Россохина (в то время модератор «Виртуального клона»). «Зашло и вправду далеко, – написала она чуть позже, – вы правы, Генри. Спутники работают днём и ночью, зимой и летом. Похоже, они готовятся к войне. Но ведь и любовь, если разобраться, – великое противостояние (война, если хотите)», – заключила модератор и призвала стороны к терпимости.

«Хотя бы так», – убеждал себя Ослик. Тем более что среди отзывов оказались и вполне разумные. Люди делились своими наблюдениями, а некоторые и вовсе были солидарны с ним: все эти «колядки» уже достали! Хотя и тут Генри не строил иллюзий. Даже те, кто соглашался с ним, не скрывали своего раздражения. «Вам легко – вы далеко» – вот главная мысль, и пошло-поехало: «Уж не работаете ли вы на разведку?» – «Да лучше на разведку работать, чем унижаться!» – ответил Ослик. К слову сказать, и Сомерсет Моэм, и Грэм Грин тоже были агентами МИ-6, что отнюдь не мешало им оставаться приличными людьми.

В общем, пошла перебранка не только с бандитами, но и с теми, кто оставил положительные отзывы. Перебранка на ровном месте и без видимых причин, как считал Ослик. Именно здесь его и подстерегала извечная трудность – в окружении соотечественников он чувствовал себя чужим. Чужим – вне зависимости от стороны: отъявленные русофилы бесили его (эти завсегдатаи тренажёрных залов), а с нормальными, казалось бы, людьми он и вовсе не знал как быть.

«Нормальные» вроде бы и соглашались с ним, но лишь в общем. О деталях же Ослик боялся даже заговорить. К примеру, они осуждали геноцид евреев, но в быту презирали их, а приезжих и вовсе держали за отбросы. Они с радостью пользовались айфонами, но американцев считали тупыми. Им не нравились репрессии, но запреты казались им неизбежными и так далее. Иными словами, приличные на вид люди ограничивались «словесностью». В текст они не вникали и, естественно, никто не хотел уступать. Не спасали ни общий язык, ни классовая близость, ни общий «переговорный пункт». Складывалось впечатление, что «абоненты» (как на том конце связи, так и на этом) были неизлечимо больны. Они словно схватили вирус и никак не могли от него избавиться.

Единственное, что их объединяло – трибуна проигрывающей команды. Болельщики вопили, стадион содрогался, в небе летали спутники связи, слышалась брань, а все только и делали, что переговаривались. Переговаривались впустую, безо всякого смысла и цели, не умея ни договориться, ни реально помочь проигрывающим. Ситуация выглядела запущенной, и как выбраться из неё, никто не знал.

Между тем, Ослик прекрасно понимал, что вместе с ним страдают и остальные. По крайней мере его трибуна страдала уж точно. В глубине души все эти «болельщики» (как и он сам) ощущали себя изгоями, а «футбол» лишь усугублял их боль.

Что же касается «вирусной инфекции», то и тут более-менее всё было ясно: вирус имел советскую природу и бойко размножался. Он проникал в мозг и вызывал ничем не обоснованную гордость за всё вокруг. Болезнь передавалась половым путём и хоть считалась неопасной, лечению не поддавалась.

«Генри, тебе нужен адвокат», – то и дело бубнил себе Ослик. В целом же, над Россией сгущались тучи. Того и гляди разразится ураган. И он разразился.

В июле 24-го по всей стране прокатилась мощная волна репрессий. По замыслу властей мероприятие должно было носить культурно-просветительский характер. Мероприятие так и позиционировалось: «Культурно-просветительская биеннале с привлечением РПЦ, народных дружин, артистов шоу-бизнеса и спортсменов».

В ходе биеннале были арестованы, по разным источниками, до десяти миллионов «иных» (как называли их в судах и при этапировании). В основном попались атеисты, люди неславянской внешности, бездомные, гомосексуалисты и случайно подвернувшиеся. Кто не раскаялся в изоляторе, тех отправили по колониям. Но и это не всё. К новому году «иных» амнистировали, а на майские («К 80-летию славной Победы») устроили новую биеннале. На этот раз арестованных было существенно меньше, что подтверждало действенность механизма. Механизм работал. «Просветительство» шло на пользу. Тут главное – не давать спуску.

Биеннале проводились и в дальнейшем. Проводились весьма эффективно, дважды в год (отсюда, видимо, и название: лат. bis – дважды, annus – год), но без афиш и объявления конкретных сроков. Ноу-хау прижилось.

Что же касается «волны репрессий» – Ослик и здесь не удержался от метафоры. «Насилие, – записал он как-то, – имеет волновую природу (как свет, к примеру, или радиоволны, открытые Генрихом Герцем). Суть же явления сводится к пространственному чередованию убийства и насмешки. Посадка и амнистия, если хотите. Экстремумы волновой функции, где функция представляет собой явное (или нет) пренебрежение честью».

Волна репрессий сметала всё на своём пути, а вокруг носилось электромагнитное излучение. «Государственное электромагнитное излучение», – хихикала Софи, но зря хихикала – дело серьёзное. Телевизионные сигналы, сигналы радиостанций, сигналы сотовой связи, точного времени и боевой тревоги проникали в мозг мирных граждан и «просвещали» его. Спонсором биеннале выступал, в том числе, оператор сотовой связи «Билайн». «С нами удобно» – известнейший его слоган как нельзя лучше подходил и к «Билайн», и к самой биеннале.

Но деваться некуда. По мнению Ослика, человек тоже имел волновую природу, как собственно и Вселенная, и Иисус Христос, и «Творец всевышний». Русскому же человеку и вовсе не повезло. Ему требовался или защитный экран (истинный Бунин, а не «Бунин словесности»), или возможность уехать (покинуть переговорный пункт). Покинуть же переговорный пункт далеко не просто, да и не всякий захочет.

Таково в общих чертах было положение дел к осени 2024 года, в период, предшествовавший небывалому расцвету творческой активности Генри Ослика.

Он словно повесил трубку, вышел из переговорного пункта и смог наконец-то сосредоточиться. Именно в этот период Ослик начал по-настоящему осмысленно сочинять прозу и писать картины. Сюжеты вполне давались. Пусть и в наивной манере, но всё ж таки он продвигался.

«Продвижению», заметим, в значительной степени способствовала и Ингрид. Ингрид Ренар – директор выставки современного искусства. Как ни странно, Осликова привязанность к ней со временем даже усилилась. Как бы это сказать – постепенно и самопроизвольно Ингрид всё больше становилась его самой прекрасной связью. (Любимый образ – едва осязаемый и, по сути, вымысел, придающий сил и вдохновения.)

Ослик регулярно приезжал в Tate Modern, ходил кругами и безумно радовался каждой встрече с Ренар. Это были случайные встречи, но даже случайной встрече Генри находил материалистическое объяснение. Случайность в применении к Ингрид он объяснял, к примеру, так называемым «индукционным переходом» (термин из математической индукции, когда однородные процессы следуют один за другим – стоит только начать). Время от времени Ослик заговаривал с Ингрид (едва не задыхаясь от робости), а возвращаясь домой, являлся Софи загадочно смущённым, сияющим и слегка заикающимся «дауном».

– Something is not right, but it’s fine, Sobaka! («Что-то не так, но прекрасно, Собака!»), – кидался он к Собаке Софи, а та лишь улыбалась, втайне завидуя ему.

– Fall in love – to be born again («Влюбиться – заново родиться»), – отвечала она.

А что ещё тут ответишь?

Любой мечтает влюбиться, но и здесь всё непросто. Во-первых, крайне низкая вероятность. За жизнь выпадает раз-другой, и то если повезёт. А во-вторых – продолжительность, и тут у Ослика была собственная статистика. Он собрал её в Интернете, проведя весьма внушительное анкетирование около ста тысяч пользователей (всех наций и вероисповеданий).

Вот что он выяснил. Добрая половина опрошенных вообще не испытывали влюблённости. Те же, кто испытывал, разделились на две группы: на тех, кому отвечали взаимностью, и тех, кого посылали куда подальше. В первой группе продолжительность влюблённости длилась от года до двух (плавно переходя в любовь и брак), а во второй неизбежно затягивалась (у всех по-разному, в среднем от пяти до десяти лет).

У «отверженных», правда, многое зависело от деталей. Генри даже составил их список. Весьма внушительный, заметим, список – от возможности видеть друг друга (где, когда, при каких обстоятельствах) и заканчивая степенью презрения. Помимо прочего список «деталей» включал умственные качества, представление партнёров о свободе, их образованность, классовую принадлежность, возраст, профессию, сексуальность, ориентацию, запах изо рта наконец.

Тут-то Ослик и решил: влюбился – не подавай виду. Это позволит и влюблённость продлить, и отдалить нежелательный брак. «Чудо какое!» – восторгалась Собака (Ослик тем и хорош, что мог и продлить и отдалить одновременно – диссидент, «слабоумный», вражеский лазутчик и влюблённый живописец).

Относительно живописи. Закончив рассказ о переговорном пункте, Ослик сделал к нему небольшой рисунок и в какой-то момент даже встроил его в свой холст с инопланетянами, голубем Маркусом и блогером из Петербурга. В том месте, где блогеры и птицы намеренно возвращались на родину, Ослик пририсовал спутники связи.

Пририсовал и дал следующую интерпретацию.

После серии неудачных запусков (и многомиллионных растрат) система «Глонасс» худо-бедно заработала. «Глонасс-спецназ», глумился Ослик. Пририсованные им спутники вышли на славу. Их серебристые поверхности отражали свет, они роились (словно мухи) и всячески препятствовали приземлению оппозиционеров. Горюшкин-Кунц выбросил белую ленту, но и это не помогло. Ощетинившись видеокамерами и пушками (Пушкин – гордость нации), спутники открыли стрельбу. Бой длился недолго.

Спустя интервал всё стихло, и лишь в самом низу (в правом нижнем углу холста) кружились перья и пёстрые ошмётки. Перья Маркуса и ошмётки Горюшкина-Кунца.