I. Зоомагазин
Тем временем, пока в небе над Шереметьево кружились перья Маркуса и ошмётки Горюшкина-Кунца, страны демократии («Запад» – в терминологии Ослика) принимали «инопланетян». Они слетались по велению сердца, от безысходности и по соглашению об обмене заключёнными.
В сентябре 24-го в Ширнесс прилетела и Лобачёва. Наташа Лобачёва – главный редактор издательства «Тарас Бульба», осуждённая за измену родине и отсидевшая без малого шесть лет в колонии № 8 под Благовещенском. Благодаря усилиям Генри Ослика и его друзьям из британской разведки Лобачёва избежала пожизненного заключения и успешно эмигрировала в Англию. Ослик и плакал и смеялся (кого он там ещё не спас?), а жизнь между тем шла своим чередом.
Распадался Евросоюз, воссоздавался Восточный блок, Россия, как и прежде, качала нефть. Парламент РФ вновь переименовали в «Верховный Совет» (по аналогии с СССР), а к власти пришёл так называемый «Народный фронт» (НФР). «Россия, порядок, ёб твою мать!» – если по существу. «Фронт имени Фарабундо Марти», – иронизировал Ослик, хотя ни смех, ни ирония уже не спасали. Главным «фарабундо» у русских стал, как и ожидалось, Иосиф Сталин, а живой легендой (по аналогии с сальвадорским Карлосом Маурисио Фунесом Картахеной) – Владимир Путин («За Путина на Нью-Йорк!»).
Что действительно шло на пользу Генри – статус беженца, влюблённость (влюблённость в Ингрид), работа и книги. Впрочем, с книгами – как посмотреть. В принципе, на пользу шли любые, кроме, условно говоря, «русского стенда» в Ганновере. Ничего путного на этом «стенде» уже не было. Бóльшая часть русских писателей взялись за рецепты (кулинарные рецепты) и биографии современников. Особой популярностью пользовались биографии всё тех же артистов, спортсменов и лидеров НФР. Скажем так, Валерию Новодворскую и Виктора Шендеровича в Ганновере не давали. «Приёмные родители» Ослика считались экстремистами, их разыскивал Интерпол, а Генри то и дело писал в ООН, но всё без толку.
Зато в избытке печатали Пушкина, Достоевского и Гоголя с Прохановым. Их наследие вполне вписывалось в образ современной России, прославляя национальную самобытность и Иисуса Христа. Язычество, ислам, индуизм и иже с ними считались поверьем (весьма сомнительным и опасным поверьем), а идолы, Аллах и Будда – нежелательными (и крайне вредными) для русского самосознания. Запретные персонажи утрачивали своё влияние, уходили в подполье и бежали прочь.
Корабли инопланетян (подобно «философским пароходам» столетней давности) покидали родную землю. Прочь от пошлости (и «автора текста это совершенно не удивляло», как тонко подметила Валерия Новодворская в своих «Поэтах и царях»). Прочь от Пушкина, Достоевского и Гоголя с Прохановым. Прочь от русского панибратства, РПЦ, ФСБ и НФР.
Итак, с наступлением осени Генри Ослик, Собака Софи и Наташа Лобачёва вновь соединились (преодолев русский плен и издевательства). Им удалось вырваться, долететь и обрести наконец долгожданный покой. «Как же достали эти цари с поэтами!» – ругался Ослик, не скрывая презрения к догмам и мечтая выспаться.
Выспаться – и за работу! Именно осенью Ослик испытывал особое воодушевление и потребность в труде. Именно осенью – с дождями и шумом ветра – к нему приходили наиболее стоящие и конструктивные мысли.
Так случилось и в этот раз. С началом листопада он с головой ушёл в себя, едва успевая записывать идеи и лишь наспех обдумывая их. Анализ придёт чуть позже. Он привык уже к этому ритму – ближе к Рождеству Ослик возьмётся за детализацию, к марту сформулирует более-менее внятный проект, летом закончит с ним, и всё заново. В этом «заново» теперь, по сути, и была его цель. Подобно тому, как иллюзия способствует вдохновению, страсть к повторению создавала Ослику по меньшей мере внутренний комфорт.
Той же осенью (осенью 24-го) Генри окончательно убедился, что не может без Ингрид. «Хотя бы видеть», – мечтал он, и время от времени это удавалось. Ослик нуждался в ней («I need you», как писал он когда-то Додж в День всех влюблённых), и это влечение становилось неотъемлемой частью его жизни. Влечение увлекало, а повторение, казалось, и было единственной возможностью удержать хотя бы иллюзию равновесия. Добавим к этому долгожданное возвращение Лобачёвой. Вот вам и картина скромного счастья в отдельно взятой человеческой судьбе.
В августе он закрыл текущие контракты, включая контракт по андроиду с Belgium Computers. Закрыл и удивился. А что удивляться? Время как распродажа. Тотальная распродажа в магазине «О’кей», после чего этот «О’кей» будет закрыт и – до свидания.
«До свидания, Генри», – написала ему Додж, прознав, что он влюблён и что идёт на Fall Out Boy в следующие выходные. Fall Out Boy давали последний концерт, и подобно тому как Ослик закрывал свои контракты, музыканты закрывали свои. Может и Эльвира хотела того же, как знать? Взять тех же крокодилов. Когда они ищут подругу, то издают специальные звуки. Сигналы идут на многие километры. Подруга приплывает, а когда ей надоедает, уплывает прочь.
Не зря это сравнение. Как мы уже знаем, даже с виду Ослик походил теперь на крокодила, а кому охота связываться с рептилией. На многие километры Эля слышала сигналы, идущие от Ослика, но колебалась. И вот на ж тебе – «до свидания». Тем не менее они встретятся, и не раз. Было бы странным не поиграть на чувствах друг друга, имея столь продолжительную связь.
«До свидания, Додж», – ответил Генри и пририсовал в конце смайлик, прекрасно понимая, что это игра, а никакая не обида и тем более не страх. Бояться им нечего. Их отношения – не контракт, и никогда им не были. В отличие от отношений с государством, регламентированных конституцией (в своём роде – социальный контракт), отношения любовников чисты, как лазурная даль.
При мысли о конституции Ослик вздрогнул.
Какая, к дьяволу, конституция! Конституция в РФ (как и в любой другой авторитарной стране) была лишь формальностью. Тут что с Муму у Тургенева в интерпретации Валерии Новодворской. «На Нюрнбергском процессе, – пишет она (всё там же, в „Поэтах и царях“), – осудили бы всех: Барыню – за приказ, Герасима – за исполнение преступного приказа. Да и вся дворня готова была исполнить барскую волю». (Нет, не зря он выбрал Валерию Ильиничну своей мамой.) «Так что с такими господами и с таким народом, – Осликова „мама“ глядела в самую суть, – Муму всё равно было не жить».
Ослик не хотел быть Муму. «Лучше уж крокодилом», – думал он. За прошедшие годы Генри не раз переосмысливал свою модель («безумную model of crocodile», как заметил Nature) и давно уже вышел за рамки обычной робототехники. Особенно в последнее время он всё больше отходил от программ и «железа», предпочитая сознание, образы и архитектуру мысли. Архитектуру свободомыслия, если хотите.
От «железа» (hardware) он отказался практически сразу с публикацией «Эволюционирующих машин». Зачем «железо», когда есть поле? Пусть не сейчас, чуть позже, не сомневался Генри, поле вытеснит тело. Осязаемое – не обязательно фактурное. Иными словами, он заглядывал в будущее и выносил за скобки, условно говоря, Ньютона (на радость Максу Планку), предпочитая механистическому подходу релятивистский.
Точно так же Ослик не колебался и с программами (software), допустив (и вполне справедливо), что «переводчик» полю ни к чему. Алгоритмы – да (алгоритмы – основа познания), но программы… Программы всегда напрягали Генри. Суть программного обеспечения, считал он, – чистая трансляция (перевод с человеческого на машинный). Дань «словесности», и к тому же – предмет зазнайства.
Миллионы программистов по всему миру задирали носы, считая себя интеллектуалами (и поди ж объясни им, что это чушь). Половина бюджета компьютерной отрасли уходила программистам. Как правило, слабо образованные, без должного воспитания, зато себе на уме, программисты терроризировали и отрасль, и весь мир. Они вели междоусобные войны, занимались хакерством, вымогали, а то и вовсе выдавали себя за правозащитников, воруя секреты спецслужб и делая их «предметом гласности».
Так что и с программами Ослик покончил. Разнообразные виды поля (особенно в сочетании) давали отличный эффект – и в техническом плане, и с точки зрения бизнеса: минимум затрат, максимум прибыли. Технология поля основывалась на нейронной природе сознания, поэтому и «транслировать» там нечего.
Пользователь сам конфигурировал машину, но не машину Тьюринга, а адекватный себе образ – осязаемый, с высочайшей производительностью и суверенный в плане мышления. Скажем так: Валерия Новодворская получала виртуальную Новодворскую, программист – достойного себе хитреца, а члены Народного фронта – тотальную распродажу в магазине «О’кей» (с последующей его ликвидацией).
Ослик же сосредоточился на сути.
Будучи реалистом (реалистом-крокодилом), он хотел не ложного, а в максимальной степени правдивого восприятия действительности. Иначе говоря, он полагал, что виртуальный образ мог бы быть не просто отражением прототипа, но и куда более честным его отражением. В сущности, Генри задумался о некоторой рекурсивной архитектуре сознания в рамках новой его концепции.
Рекурсивная архитектура в его представлении могла бы стать настоящим прорывом в эволюции человека. Подобно Олдосу в туалете «Иллюзиона» пользователи гаджетов, основанных на концепции поля, хотя бы задумаются. Воссоздавая образ (включив «компьютер»), помимо традиционных игр и «общения», юзеры увидели бы свою пусть и не истинную, но хотя бы близкую к истинной, сущность, а там, глядишь, и поумнели бы. Смешно сказать – на дворе XXI век, но лишь мизерная часть населения РФ (от силы 5–6 % по данным европейских институтов) более-менее разделяло либеральные взгляды, и то с оговорками.
Именно на эти либеральные ценности Ослик и делал ставку. Никаких фильтров и пропаганды. Всё предельно честно: умирающий динозавр в поле зрения крокодила. Бескрайнее поле, уходящее вдаль. «Русское поле» Яна Френкеля на стихи Инны Гофф. Поле не паханное, поросшее сурепкой и полынью.
Ослик так и чуял эту полынь – запах из детства.
Далёкого детства, когда он на лето приезжал к бабушке в деревню под Харьковом и блуждал полями, зачитываясь Дюма и Бальзаком. Так что неудивительно – одна из первых его статей, посвящённых так называемым «полевым гаджетам», так и называлась: «Русское поле: перспективы, цели, задачи». Работа датирована июнем 2021 года и как и большинство его публикаций была краткой, аргументированной и предельно чёткой: «русское поле полю не помеха».
Знал бы он, как ошибался, но об этом позже.
Помеха, не помеха – в целом же идеи Ослика были положительно восприняты и в научном сообществе, и в «народе», что называется. Даже программисты как-то не возмутились, полагая, вероятно, что найдут себе применение и в русском, и в чистом, и в каком бы то ни было другом поле. Подобно футболистам и нацистам, короче, они не сомневались, что пригодятся везде и всюду.
Ослик работал не покладая рук. Он много читал, ездил по свету и, образно выражаясь, наблюдал, как «вымирают динозавры». Режимы падали один за другим. Вслед за Африкой пошёл Ближний Восток, за ним латиноамериканские «постояльцы», Улан-Батор, Ханой и Пхеньян. Впрочем, пошли, да без толку – на смену одним «динозаврам» приходили другие, такие же вялые и неизлечимо больные. Вялые в том смысле, что были неспособны ни свободно мыслить, ни разрешать конфликтов (неизбежных конфликтов в любом сообществе), ни смотреть в будущее. Запреты и насилие – вот единственные доступные их пониманию методы.
«Эффект „запущенной эволюции“», – размышлял Ослик, но процесс таки шёл. Механизм работал – люди боялись и набирались ума. Набирались неспешно (умнеешь всегда чуть медленнее, чем тупеешь). Им запрещали, их насиловали, но ужас подстёгивал. Не зря говорят: режимы съедают сами себя. Вероятно, так и есть. «Вопрос времени», – заметила как-то Собака Софи, начитавшись Евгении Альбац (Bureaucrats and Russian Transition: Politics of Accommodation) и с тревогой поглядывая на Восток.
К лету двадцать третьего Софи окончила Кембридж, увлеклась историей искусства и написала книгу с «оптимистичным» названием «In Hospital There Is Not So Bad» («В больнице не так уж и плохо»).
В больнице, о которой шла речь, и в самом деле было неплохо: неплохо кормили, неплохо лечили, да и вообще справлялись неплохо. Плохо было тем, кто выздоравливал. Вскоре их выписывали, а дальше начиналось самое интересное. Больница размером с Китай располагалась в море посреди бескрайней пустоши, и тем, кто выписывался, ничего другого не оставалось кроме как плыть. Люди кидались в воду, плыли, но вскоре возвращались назад – измождённые и вновь больные.
Книгой заинтересовался Клод Вулдридж и вскоре издал её в своём Wooldridge and Anemones (издательство «Вулдридж и анемоны»).
Насчёт «Анемонов». Создавая издательство для запрещённых авторов из Восточного блока, Клод колебался и регулярно встречался с Осликом, чтобы понять, что к чему. Политика издательства, бухгалтерия, возможность бизнеса и даже название (морские анемоны, или актинии, лат. actiniaria – отряд морских стрекающих из класса коралловых полипов) вызывали множество вопросов, а где вопросы, там сомнения и «работа ума» по выражению Сократа.
Анемоны – прекрасный материал для исследования антропологии выживания. Вряд ли они видели, как умирают динозавры, но тем интереснее их генезис. Подобно русским после коммунистического переворота в 1917-м, анемоны развивались преимущественно автономно, мало что зная о жизни на поверхности океана (да ничего не зная!), и тем не менее выживали.
Издательство с интересом следило за русскими «анемонами» и охотно публиковало любых мало-мальски интересных писателей из РФ и её сателлитов. Население этих стран если и не бедствовало материально, то уж точно подвергалось нравственному насилию. Людей откровенно обманывали, а за малейший протест отправляли в Сибирь.
Начитавшись про эту Сибирь (от декабристов до современных гомосексуалистов, отсылаемых туда же), Софи дополнила тему личным опытом дурдома (дурдом на Мосфильмовской) и спустя год закончила второй роман. Он вышел в тех же «Анемонах» под названием «Siberia For Ever» («Сибирь навсегда») и принёс известность теперь не только Софи, но и Клоду Вулдриджу.
«Клод Вулдридж – издатель и борец», – писала «Гардиан». Как и ожидалось, после освобождения Лобачёвой Вулдридж немедленно назначил её главным редактором и, прямо скажем, не прогадал. Наташа придала новый импульс не только «Анемонам», но и самому Клоду Вулдриджу. Не прошло и месяца – он влюбился в неё, да так, что крышу снесло. «Крышу снесло, – признался Клод Ослику, – как быть?» – «Любить, – ответил Ослик, – а там, глядишь, что и получится».
Что получится, он не знал и, похоже, не хотел знать. В ушах стоял звук метлы. Дворники мели улицу. Опавшие листья взлетали над тротуаром и, покружив секунду-другую, опускались назад. «Роль искусства – дополнять природу» – если верить Нотомб (Амели Нотомб, «Синяя борода»). Вот оно и дополняло. В связи с «листьями» у Ослика возникал образ: в Гильбертовом пространстве кружились миллиарды вибрирующих частиц. Частицы аккумулировали в себе опыт поколений и с дуновением ветра высвобождали его в виде энергии чувств, расчета и осязаемого поля. Дворник работал не покладая рук. Метла то взметалась, то опускалась вновь. В целом же образ напоминал импрессионистскую живопись. Искусство и впрямь дополняло природу.
Вероятно, этот образ и был прототипом первого полевого гаджета. Его фантазийная модель. Наивный, но вполне удавшийся опыт репликации цели в техническое задание. Задание едва ли под силу тогдашнему Генри, тем не менее положившее начало новому этапу его исследований, да и жизни в целом.
Вместе с тем Генри всё больше погружался в придуманную им же метафору с библейским осликом. Нравственная связь между этим осликом и Иисусом Христом озадачивала профессора. Казалось, и его фамилия, и он сам, и библейские персонажи как нельзя лучше отражали суть противостояния современности: рефлекторная слабость против осознанного насилия. Генри и смеялся, и, образно говоря, плакал.
«Почему бы и вправду, – размышлял учёный, – Иисусу Христу не пройтись пешком (в гости к Пилату)? А если уж и унизил животное, то почему бы не раскаяться? Признать ошибку никогда не поздно». Но здесь же и загвоздка: хитрецы не признают ошибок, а целью акции, судя по всему, было придать себе как можно более жалкий вид («добровольная нищета»). Немыслимо (Генри углублялся в метафору) – не здесь ли заключены истоки будущего коммунизма: сыграть на публику и унизить «дщерь»?
(Довольно расплывчатые и весьма невнятные размышления, но умный поймёт. Умный поймёт – хитрец заработает. Ослик давно уже понял, что невнятные мысли – прекрасный повод для спекуляций. Взять ту же Библию – торгуй, сколько хочешь. В отличие от Христа, однако, Ослик был обыкновенным осликом и уж конечно не мнил себя вождём пролетариата. Иными словами, о заработке не могло быть речи.)
Тут-то к нему и пришла мысль о романе: а не сочинить ли увлекательный роман? Не такой, конечно, увлекательный, как, к примеру, пророчество Захарии («Ликуй от радости, дщерь Сиона…» и т. д., Зах. 9:9), зато в меру честный. «Ослик Иисуса Христа», скажем. Постмодернистский роман о проблемах современности. Роман – и вымысел, и нет одновременно. Роман – сомнение, смех и боль. Роман – удовольствие, наконец.
Удовольствие? Вряд ли труд писателя можно считать удовольствием. Но пусть бы и так – мысль о романе как пришла, так и ушла. Вскоре Ослик и думать забыл о романе, переключившись на реальность.
Реальность же была такова: Лобачёва и Вулдридж планировали брак, Собака Софи планировала карьеру, Ослик планировал новую поездку в РФ. На этот раз поездка обещала быть привлекательной вдвойне: он рассчитывал и страху набраться (обычная его цель), и кое с кем повстречаться. Во-первых, с Додж (как ни крути, они притягивались друг к другу), а во-вторых, с «Виртуальным клоном» (ВК, в то время – одна из передовых IT-компаний на российском рынке).
Хотя, едва ли ВК делились с господами, приближёнными к Кремлю. Их капитал уже давно был рассредоточен по миру (преимущественно в оффшорах), а офис в Москве и недвижимость числились за героями блокбастеров из Голливуда. «Клон» торговал потерянной любовью (как правило к своей стране), воссоздавая виртуальные образы на заказ, и имел неплохую прибыль.
Идейный вдохновитель ВК – Джони Фарагут (писатель, изгой и «экстремист») давно сидел в тюрьме, дожидался перевода в Архангельск, и готовил побег. Компанией управлял некто Дмитрий Захаров («перспективный айтишник» – по мнению «Форбс», и «Митя Захаров, приёмщик брака» – по версии самого Джони, см. «The Shop of the Lost Love», 2019, Osprey Publishing Ltd). Продвижением «Клона» занималась Тайка Нефёдова (в прошлом пиар-менеджер информационного агентства «Римус»), а собственно технической стороной (инженерные решения, ноу-хау) – небезызвестная Вика Россохина. Некогда продавщица в магазине компьютерной техники и последняя Джонина любовь («Vi» – как он называл её).
Именно с Vi и связался Ослик, загуглив «Виртуальный клон» в Интернете. Сам напросился, можно сказать. Вика была не подарок – весьма насторожённая (ни дать ни взять – испуганный крокодил), она с неделю проверяла Осликовы данные (псих, политзаключённый, эмигрант, агент SIS), но всё ж таки согласилась на встречу.
Как позже заметит Ослик, «Россохина учуяла выгоду». Он намеревался предложить «Клону» свои идеи, не требуя ни прав, ни денег («ни забвения», смеялась Софи, давно раскусившая русских пройдох). Оставалось ждать. Офис «Виртуального клона» располагался на Мясницкой в «Доме трёх композиторов» (Лист, Чайковский, Дебюсси) – прямо под крышей. «Планетарий», оборудованный Джони Фарагутом для опытов с галактиками ещё до бегства из страны в начале десятых.
Эльвира Додж к тому времени практически переселилась в квартиру Ослика на Солянке. «Что толку, – написала она как-то Генри, – квартира пустует весь год, здесь хорошо, и в любом случае за домом требуется уход». Уход так уход – Ослик не возражал.
Да и что тут возразишь? И «дщерь», и, образно выражаясь, «Сион», как ни крути, требуют внимания к себе. Взять, к примеру, РФ. Россия («матушка»), безусловно, была исконной Осликовой землёй (хотя бы по рождению). И так же, как с квартирой («биосфера» на Солянке), за «матушкой», ясное дело, требовался уход. Рано или поздно его соотечественники придут в чувство (ждать – удел влюблённых), и что-то да изменится. Ослик не терял надежды. Ведь и Европа, если подумать, прошла не менее тяжёлый путь (от инквизиции – к правам человека). Правда, там был Нюрнберг, чего не скажешь про «матушку». Покаяние, как мыслилось Генри, и было главной трудностью его «Сиона». Что касается экономического кризиса (кризис в Европе и впрямь затянулся), то вряд ли это такой уж ужас. Лучше экономический кризис, не сомневался он, чем фашиствующая диктатура.
Диктатура? «Зоомагазин» – как иронично заметила Лобачёва, выйдя из тюрьмы памятной осенью двадцать четвёртого. Постепенно из этой фразы она сотворит замечательный персонаж (в образе диссидента), а сама фраза перерастёт в рассказ под названием «Зоомагазин „Бетховен“». Весьма самобытный рассказ, по мнению Генри, и уже далеко не о счастье для всех.
«На фиг такое счастье!» – согласилась Наташа, лишь только объявили посадку на самолёт из Благовещенска. В тот же день, блуждая с Осликом по Москве в ожидании рейса до Таллина, она без умолку болтала и озиралась (не исключая, вероятно, новый арест), пока не наткнулась на вывеску «Зоомагазин „Бетховен“».
Зоомагазин «Бетховен»
Идея рассказа проста: русские запутались в понятиях – они назвали зоомагазин именем великого композитора. Россия и сама как зоомагазин. По клеткам там сидят животные, время от времени их выпускают, а те и рады.
Главный герой повествования (некто Мацука Аврум – музыкант и правозащитник) сидит на лужайке у музея Сахарова и плачет. «Зоомагазин „Бетховен“ – вот вывеска, которая озадачила меня и привела в смятение», – записал он, наплакавшись, в свою тетрадку и полез за папиросами. Мацука будто ехал в автобусе, а автобус направлялся к звёздному скоплению Плеяд, притормаживая на светофоре, ускоряясь на прямых участках и останавливаясь по требованию. «Пассажиры требуют остановки – в этом всё дело, – заключил он. – Их головы перегружены бытом, они глупы и бедны (не поймёшь – чего больше)».
Надо же, какая связь (!) – Людвиг ван Бетховен и зоомагазин. «Впрочем, и пассажиров можно понять», – продолжает Наташа Лобачёва. Магазин располагался буквально в ста метрах (через дорогу) от того места, где Мацука признался как-то в любви к Марии Блум (неповторимая Мария Луиза Блум – самая прекрасная его связь). Признался и получил недвусмысленный отказ. «Простите, – сказала Блум, – ничего не имею против „К Элизе“, но фильм про собаку мне нравится больше».
Фильм про бульдога ей и вправду нравился больше, а любовь, как известно, слепа. Пьеса великого композитора, крокодил из зоомагазина и фильм про собаку в равной степени достойны любви (и нечего притворяться!) – любви возвышенной, преданной и всепоглощающей.
Автобус между тем летел по выделенной полосе, минуя кинотеатр «Орион», полицейский участок и офис «Единой России». Летел во всю прыть, лавируя среди мусора («Космический мусор, Мацука!» – Лобачёва будто спасала весь мир). Летел, невзирая на опасность и поднимая вокруг себя звёздную пыль убожества – тротуар едва убирался. Перед Мацукой открывался угрюмый пейзаж городской окраины, а сойдя у Янтарного проезда, он и вовсе приуныл. В голове то и дело лаяла собака из фильма «Бетховен», и музыкант терялся. «Тут так, – пишет Лобачёва, – с одной стороны, любовью можно оправдать любое безрассудство, а с другой – ну его к дьяволу! Любовь как критерий: кого полюбишь, такой ты и сам».
«Ты такой же, как и Блум», – корил себя Мацука.
Над лужайкой сгустились тучи и повеяло от реки. Покупая крокодила в свой террариум, Мария Луиза Блум словно покупала билет на Людвига ван Бетховена, а наблюдая за нею, Мацука получал раздвоение личности и, образно говоря, попадал в психиатрическую клинику. Врачи утешали его, да что толку. Переждав день-другой, он выходил на свободу, и всё повторялось сначала. Мацука тоже хотел «К Элизе» («К Луизе», играл словами Аврум), но всякий раз попадал в зоомагазин. Да и вообще, если подумать, Мацука ходил по кругу, но о том чтобы вырваться из него, не могло быть и речи.
Шло время. К вечеру музей закрылся, какая-то тётя проследовала мимо, а Мацука всё сидел себе на лужайке и размышлял. Тут-то и приключилась беда. Со стороны реки к нему вышли два милиционера. «Видно, патруль», – подумал Мацука, и не ошибся.
– Художник Аврум? – спросили милиционеры.
– Мацука Аврум, правозащитник и музыкант, – ответил Мацука.
– И что вы тут расселись?
– Жду концерта. В филармонии сегодня «К Элизе», слыхали про такую? – Мацука взглянул на патрульных. «Что может быть гаже (космический мусор)», – мелькнула мысль.
«По существу, последняя его мысль, – повествует Лобачёва и заодно прощается с нами. – Остаток жизни (а жить ему осталось не более часа), – пишет она, – Мацука проведёт за решёткой, где вскоре скончается от пыток, устроенных полицейскими („ради забавы“, по их же собственному признанию)».
II. Ингрид Ренар (28.03.2036, пятница)
Закончив предыдущую главу Осликовой рукописи и узнав о судьбе Наташи Лобачёвой, Ингрид пережила довольно странное смешение боли и ревности к этой боли. Неожиданно ей захотелось в тюрьму (в зоомагазин «Бетховен»), но в отличие от Мацуки не погибнуть там, а сбежать (быть «купленной» – мало ли покупателей найдётся на прекрасную Ингрид). Прекрасней не бывает. Сбежать, и не просто (сбежать и затаиться), а кинуться к Ослику и улететь с ним на Марс.
Марс? В изложении Ослика Марс выглядел метафорой счастья, а Ингрид, подобно Наташе Лобачёвой, вязала варежки в Сибири («Сибирь for ever») и дожидалась космического полёта. Ренар и сама начала верить в такую версию. В конце концов дело дошло до ревности. Прежде всего она ревновала к Лобачёвой, а если подумать, то и к Собаке Софи, и к Эльвире Додж. Ещё немного – она заревнует и к Энди, и бог знает к чему, включая писсуар из кинотеатра «Иллюзион», к Вике Россохиной из «Виртуального клона» и к голубю Маркусу. Маркус, безусловно, теперь привяжется скорее к Генри, чем к ней, не сомневалась Ингрид (и ревновала).
Маркус тем временем лечился в госпитале для животных и дожидался их возвращения из Портсмута. Во вторник, 25 марта, как Ослик и планировал, они с Ингрид отправились в Matra Marconi Space, прихватив с собой Энди (Энди подпрыгивала от радости), и окунулись в работу. Визит тем не менее лишь отдалённо напоминал «предполётную подготовку», как мыслилось в воскресенье. Казалось, это и был настоящий полёт на Марс. Умнейшие люди, фантастическая обстановка, по сути – новый мир. Ингрид и Энди словно переживали оргазм за оргазмом.
«Метафизический множественный оргазм», – запишет Ингрид по возвращении в Лондон. Наконец-то её дневник обретёт восторженную непосредственность, а мысли – естественный порядок, и опять же – естественную чувственность.
Что касается Ослика, то и он предстал в совершенно новом свете. Ингрид увидела его за работой. А за работой Ослик словно занимался любовью. Он улыбался, был тих и будто погружён в некую вагину сосредоточенности. Время от времени Генри выходил из неё («Не попить ли нам кофе?»), а затем входил снова.
И о чём она только думает?
Но нет – половой акт как метафора вдохновения казался всё более уместным. Только теперь до Ингрид дошёл истинный смысл свободного труда. Не зря говорят – рабы не изобретают. Взять ту же Россию – большинство русских изобретателей изобретали или до революции, или после бегства на Запад. Советский строй и то, что творилось в РФ сейчас, напрочь отшибали всякую возможность новаторства. С ходу и не припомнишь: автомат Калашникова да «ёб твою мать!» (как образ жизни) – вот и всё новаторство.
Ослик же был свободен и полностью предоставлен творчеству. С виду он напоминал Мишеля Джерзински из романа Уэльбека «Элементарные частицы». «Частицы аккумулировали в себе опыт поколений и с дуновением ветра высвобождали его в виде энергии чувств, расчета и осязаемого поля», – Ингрид перечла фрагмент с «листьями» из Осликовой книжки и размечталась.
К концу первого дня, проведённого в Портсмуте, ей вдруг захотелось пересмотреть этот фильм, и она пересмотрела (Elementarteilchen, реж. Оскар Рёлер, Германия, 2006). Кино что надо. Собственно, как и книга Уэльбека, не говоря уже о Мишеле Джерзински в исполнении Кристиана Ульмена. Ингрид мало что поняла из научной работы Джерзински (чем конкретно он занимался, так и не ясно), зато сам образ микробиолога завораживал.
Мысленно Ренар сопоставляла себя с Аннабель (в роли Аннабель – Франка Потенте) и даже обнаружила некоторое сходство с нею: так же одинока, так же сексуально озабочена, да и внешне они были схожи. Немало впечатляли и сцены оргий (весьма эротичные сцены). Честно говоря, Ингрид с трудом сдерживала желание, подсознательно перенося его на Ослика и новых друзей-учёных. «Ослик Джерзински» – звучит неплохо. Добавим к этому Паскаля Годена и Катю Смит, с которыми она познакомилась в Matra Marconi – вот вам и групповой секс. Секс, основанный на предположении. Можно сказать, секс образов. Но даже являясь исключительно мысленным, он казался не менее привлекательным, чем настоящий.
С годами разница между реальностью и вымыслом размывалась всё больше, а влечение (благодаря в том числе и техническому прогрессу) приобрело вполне очевидную дистанцию. Эта дистанция, возможно, и есть самая существенная особенность XXI века.
О непосредственной связи уже мало кто задумывался (есть – хорошо, нет – ещё лучше). С появлением полевых гаджетов и в целом технологии так называемой «виртуальной причастности» дистанция между людьми лишь увеличивалась, что и неудивительно. По всему было видно – люди устали. Они устали друг от друга, устали от традиционных обязанностей, да и вообще от материального мира. Мир был плох и становился всё хуже. В особенности это касалось «феодальных» режимов и, соответственно, как минимум половины населения Земли.
К Земле тем временем приближался астероид Апофис. В Matra Marconi Space Ингрид наконец выяснила точное время столкновения (2036/04/13/21:12:17) и удивилась – как же ей всё равно! Она давно уже знала диагноз и лишь уточнила – когда. Хотя что удивляться? Падение Апофиса – не новость. К ней попривыкли, но рассчитывали на чудо. Вот и ещё одно преимущество религии: адепты искренне верят в чудо вплоть до загробной жизни (увидимся на небесах).
«I’ll see you or not – remains to be seen» («Увидимся или нет – ещё посмотрим»), – засомневался Паскаль Годен – инженер из Тулузы. Как выяснилось, в ближайшие дни к Апофису будут отправлены по меньшей мере два спасательных корабля (от США и Европы), не считая самостоятельных проектов России, Китая и Северной Кореи. Предположительно уже к 10 апреля Апофис будет или отклонён или уничтожен. Вопрос лишь – кем? Иначе говоря, кто первый – Запад или Восток?
Как видим, и здесь, за минувшие почти 120 лет (победоносного шествия коммунизма), мало что изменилось. Пройдя с десяток ужасных войн, пройдя холодную войну и «холодный мир», соперничество между Западом и Востоком ничуть не ослабло и лишь сменило форму. Даже общая, казалось бы, беда – и та не смогла примирить воюющих. Кто первый, короче.
– А какая разница? – спросила Ингрид.
– В том-то и дело, что никакой, – подключилась Катя (Катя Смит – маркетолог и дизайнер M.M.S.). – При любом исходе выхода нет. «Новокосы» (новые коммунисты, уточнила она) по-любому всё уничтожат. Не сейчас, так позже. Именно поэтому мы и летим на Марс.
«Именно поэтому мы и летим на Марс, – запишет Ингрид в свой дневник по возвращении из Портсмута в Лондон 28 марта, в пятницу. – Что толку продолжать? Принципиальные недостатки ЧЕЛОВЕКА распространяются на социум и, безусловно, определяют будущее планеты. „Эгоистичный ген“ – видно, прав был Ричард Докинз, обосновав невозможность примирения животного начала и второй сигнальной системы (Ричард Докинз, „Эгоистичный ген“). Подобно математической индукции (стоит начать – и уже не остановишься) животная сущность человека начинает и выигрывает».
В конце заметки следовал постскриптум: «Лучше всех был, конечно, Ослик. Все эти дни он источал спокойствие и рассудительность. Говорил тихо, но убедительно. Ни дать ни взять – Мишель Джерзински». И дальше: «Из головы не выходит Мацука. Загуглила – ничего. Загуглила „пытки в России“ – другое дело. Что ж они там творят!»
Творили же – по наследству. «Сукины внуки» – как справедливо заметила Валерия Новодворская в одном из эфиров «Эха Москвы». Склонность к пыткам на Руси издревле передавалась от поколения к поколению, а после красного террора (1917–1923, с лёгкой руки «дедушки» Ленина) приобрела и ни с чем не сравнимое своеобразие.
С тех пор пытки, применяемые в РФ, были сродни инквизиции, но в отличие от инквизиции использовались не для суда над еретиками (инакомыслящими) и даже не для борьбы с «Реформацией», а преимущественно ради забавы. Что опять же неудивительно: мало кто из полицейских (милиционеров, персонала тюрем и прочих «эсэсовцев») имел какую-нибудь веру или пусть бы даже более-менее твёрдые убеждения.
«Зато понятно, – заключила Ингрид, – чего так боялся Ослик».
Боялся будь здоров. Но и здесь нужно понимать: страх – не прихоть. И если уж на то пошло, страх – неотъемлемая часть удовольствия. По сути, страх необходим. Иное дело – как с ним обходиться. Милиционеры, к примеру, получали удовольствие, запугивая других, а Ослик получал удовольствие, пугаясь сам. Был ли он мазохистом? Кто ж его поймёт. Может и был.
Вместе с Осликом пугались (и получали удовольствие) и его друзья по космической миссии («Пришлите нам ещё марсиан!», Курт Воннегут, «Сирены Титана»). Собравшись в Портсмуте, друзья прекрасно проводили время: днём работали, а вечером и до поздней ночи развлекались. Возможность падения астероида обостряла чувства, а перспектива улететь на Марс сначала пугала, но вскоре стала казаться вполне естественной и даже заслуженной – зря что ли мучиться всю жизнь, а после умереть, как голубь у бордюра.
Буквально вчера Ингрид попался такой голубь у пристани. Он лежал кверху лапками, а в метре от него покачивалась лодка, ударяясь кормой о причал. «Бум-бум» – стояло у Ингрид в голове. Она размечталась о вечной жизни, но тут ведь как: стоит о чём-нибудь подумать – и это уже не сбудется.
Во вторник они прошли медицинское обследование и ознакомились с программой полёта. В среду – изучили устройство станции и примерили скафандры, а в четверг – поработали на тренажёре, пройдя основные стадии полёта от старта до посадки.
Тут-то Энди Хайрс и запала на Паскаля Годена.
На радость Ослику, надо сказать, запала. Он беспокоился о Паскале – тот давно уже нуждался в любви, и вот (не зря говорят: счастье есть) – представилась возможность.
Любовь – как астероид (в нашем случае астероид Апофис): зависимость состояния от чувства крайне нелинейна. Двадцатипроцентный рост диаметра Апофиса даёт более 70 %-ный рост его объёма и массы. К тому же Апофис отражает только 23 % падающего на него света, что на руку влюблённым. Им не придётся всякий раз объяснять, как они счастливы, да и вообще объяснять что-либо.
Вот и Паскаль с Энди ничего не объясняли.
Во вторник они пережили нелинейную зависимость, в среду их переполняли чувства, и пошло-поехало. В четверг их никто не видел. Они сняли катер и отправились в море. Ла-Манш в ту пору был тих и спокоен. Достигнув Сент-Хелиера (остров Джерси, Нормандские острова), влюблённые провели незабываемый день. «Счастливый день» – как запишет чуть позже Ослик, а заодно и сочинит романтическое стихотворение в книжку для VIP-гостей космического центра Matra Marconi Space.
«И вот ушёл твой катер, – Ослика явно переполняют чувства (а он хоть и старается совладать с ними – эмоции берут верх). – Оставив нас на пристани – меня наедине с собой».
Генри, словно убеждает себя: как бы ни было тягостно от неразделённой любви – лучше так, чем никак:
Похоже, Ослик и сам ощущал себя художником, да и в фантазии ему не откажешь.
Затеяв миссию на Марс, он словно прощался с самим собой. Жизнь на планете (экзопланета Кеплер-22) не заладилась. Генри стоял на пристани и прощался. Любимая, с которой он прощался (некий образ свободы, если хотите, в отдельно взятой стране) уплывала к неведомым берегам. Уплывала неспешно, но с надёжностью многократно резервированной системы.
Иначе говоря, Паскаль и Энди с их влюблённостью вызвали у Ослика непреходящий трепет самобичевания. «Бичевался» он, однако, недолго: у него была Ингрид, статус VIP и радужная перспектива марсианина («Пришлите нам ещё марсиан!»). К слову сказать, эта перспектива пришлась по душе и его друзьям из Club of Virtual Implication. Особенно обрадовалась Россохина (Вика Россохина – радость и вдохновение Джони Фарагута).
Что же до Джони – знакомство с ним и вовсе перевернуло добрую часть Осликовых представлений. К примеру, счастье, по словам Фарагута – это когда тебе хорошо.
Надо же! Гениальность формулы много чего приоткрыла, а главное – метод. Метод математической индукции (Ингрид постепенно привыкала к новому для неё термину). В своём роде – свёртка общих понятий до состояния краткого и точного определения.
За 12 лет знакомства с Джони Ослик, по сути, заново пересмотрел свои прежние идеалы (включая суть, ценности и смысл человеческой жизни). «Happiness – is when you feel good» («Счастье – это когда тебе хорошо»). Ренар и самой нравилась эта формула, а «хорошо» – не здесь и не сейчас (что-то подсказывало ей), и в этом смысле они с Осликом были единодушны.
«Я завтра буду дома, – заключает Генри в своём стихотворении про счастливый день, – и позвоню тебе». Он обязательно позвонит, не сомневалась Ингрид. В стихотворении или в реальности – неважно. Да Ослик и живёт как раз где-то МЕЖДУ. Между реальностью и вымыслом:
Вернувшись из Портсмута в Лондон, Ингрид и Ослик провели незабываемый вечер: читали Бунина, занимались любовью и даже «подсоединили» к себе едва ли не весь их космический корабль, имея в виду, конечно, виртуальные образы будущих «марсиан»: Паскаля Годена, Энди Хайрс, Кати Смит, Джони Фарагута и Вики Россохиной.
По дороге из Хитроу они заехали в приют для животных, где их давно уже дожидался Маркус. Голубь как голубь – и что Ослик запал на него? Зато лечение пошло на пользу – птица выглядела вполне активной и жизнерадостной. Что же до «взгляда, опущенного на трубку» («трубку телефона», подумать только – анахронизм какой!), Ингрид запостила текст стихотворения Генри Ослика в своём Твиттере и попрощалась. «Всем, кто знает меня и нет – до свидания», – написала она в конце и закрыла аккаунт.
Стихотворение между тем прекрасно ложилось на музыку, а сама композиция, в сущности, была блюзом. «Very slow blues. Очень медленный блюз», – сообщил ей Ослик, наиграл мелодию на Fender Jazzmaster и даже напел по-русски. Генри точно с Луны свалился, решила тогда Ренар – она давно уже не слышала блюзов, и на ж тебе! На всякий случай Ингрид запостила также и ноты (сначала полностью, но затем передумала и оставила лишь особенно понравившийся фрагмент), переработав композицию для фортепиано.
Проигрыш так и просился зациклить его. Мелодия крутилась в голове у Ингрид, вызывая приятное ощущение лёгкости. Ренар словно переносилась к морю, где, закутавшись в плащ и прячась под зонтом, неспешно бродила вдоль набережной. Звуки пианино гармонично сливались с шумом дождя и волн, ударяющихся о причал в Портсмуте, к примеру, о волнорез в Ширнессе или, скажем, о лодку – перевёрнутую лодку в Коктебеле (с кафе «Пролог» и всей этой крымской мистерией).
Двадцать восьмое марта, таким образом, теперь прочно ассоциировалось у Ренар со «счастливым днём» во всех смыслах. Вероятно, ещё одно следствие пресловутой mathematical induction, подумала Ингрид и удивилась – наконец-то она постигла сюжет следующей Осликовой картины под названием «Математическая индукция» (часть III).
Технически довольно грязная работа (масло, гуашь, аппликация, вырезки – всё одном), и всё же небезынтересная.
Взору открывался весьма будничный и немного угрюмый пейзаж: линия берега, металлические поручни, пристань, киоск с надписью «Sea walks» («Морские прогулки») и катер, отправляющийся на морскую прогулку. Чуть правее киоска стоял, судя по всему, Генри Ослик и смотрел за катером. Смотрел вдумчиво, чуть улыбаясь (подобно Мишелю Джерзински из «Элементарных частиц») и как-то с тревогой, будто предчувствуя беду.
Так и вышло.
Катер с надписью «Russia Today» (порт приписки – Бургас, Болгария) с Эльвирой Додж на борту под русским триколором отправлялся в последний рейс, что следовало, в том числе, и из расписания. По мере выхода из гавани волны накатывали всё сильней, пока на судно вдруг не обрушился яростный ветер. Разверзлись тучи, раздались раскаты грома. Ярко-белая (с жёлтыми краями) молния прорезала холст слева направо. А вдали уже маячила волна-убийца.
Особенно впечатляло небо. Намеренно контрастное сине-чёрное небо с нагромождением туч и озарённое вспышкой света. Весьма крупные мазки – Ослик явно работал малярной кистью, но суть не в том. В глаза бросались волны: они следовали одна за другой, в точности повинуясь экспоненциальной зависимости. Иными словами, волны в деталях повторяли друг друга с той лишь разницей, что каждая последующая волна была несоизмеримо больше предыдущей.
Катер в одночасье был опрокинут (никто не выжил, «Страшная катастрофа в Чёрном море», – откликнулись СМИ), а в перспективе Ослик пририсовал тишь да гладь – катера как и не бывало. Художник будто смеялся над нами. Но грех смеяться – «Рáша тудей» канула безвозвратно, а в метафорическом смысле вместе с любовью к Додж канула любовь и к этой самой «Рáше».
Справа внизу Ослик оставил автограф, дату (14.10.2035) и небольшую приписку. «Как ни старалась Russia Today изменить образ России в глазах Запада, – писал Генри, – образ как был, так и остался: коммунизм, снег и нищета».
«Храбрый Ослик», – подумала Ингрид.
Она не поленилась и открыла статью о телекомпании Russia Today (канал RT) на «Викискладе». Склад «Википедии» – большое подспорье для думающего человека. Вот и на этот раз архивы пригодились. Ещё в далёком 2005-м телекомпания позиционировалась как многоязычная, с круглосуточным вещанием и созданная для «информирования» зарубежной аудитории о жизни в России. К тому же, как заявлялось, RT был призван «отражать российскую позицию по главным вопросам международной политики».
Из-за активной антизападной пропаганды Russia Today вскоре приобрёл славу «врага Америки» и как следствие – довольно высокую популярность не только в слаборазвитых странах, но и в самих США. Более того, «в 2013 году RT подтвердил статус крупнейшего поставщика новостного контента на международном видеохостинге, став первым в мире новостным телеканалом, который преодолел отметку в 1 млрд. просмотров на YouTube».
«Зарубежные СМИ, – писала тогдашний главный редактор RT некто Симоньян, – не всегда адекватно отражают происходящие в России события». (Как выяснилось, Симоньян входила в избирательный штаб Путина, так что и не удивительно – какая уж тут «адекватность».) И дальше: «Первое, что, согласно исследованиям, приходит в голову иностранцам при слове „Россия“, – это „коммунизм“, „снег“ и „нищета“. Мы хотели бы представить более многообразную картину жизни нашей страны… Мы будем стараться показать Россию такой, какой иностранцы видят её, когда приезжают в страну».
Что ж, старайтесь и дальше. Ослик регулярно приезжал «в эту страну», и уж кто-кто, а он знал о России не понаслышке. Генри прекрасно чувствовал её образы и культуру, и даже несмотря на то, что натерпелся там будь здоров, не терял надежды увидеть РФ свободной и цивилизованной.
Что же касается роликов на YouTube – качественные ролики, надо сказать. Ингрид время от времени заглядывала туда и сразу же поняла, что Запад там будет выставлен ничтожным агрессором, а Россия показана наилучшим образом. Ни злодеяний, ни репрессий там, конечно, не покажут. Показывали в основном, какая красивая в РФ природа, какие красивые в РФ люди, какие красивые животные. Да всё красивое, блядь.
«Вот Ослик и ездил „любоваться“ (на родину), – не без иронии заметила Ингрид. – Хоть и боялся туда ездить, но всё ж таки ездил – истинный ценитель красоты».
III. Салон красоты «Беллуччи»
Ещё задолго до блюза («И вот ушёл твой катер…»), когда «катер» лишь мирно покачивался у причала в Бургасе и ничто не предвещало беды, Ослик готовился к новой поездке в Россию.
Подходил к концу 2024 год – год потерь и приобретений одновременно. К власти в РФ вновь пришли «сукины внуки» (потери), зато Лобачёва чудом освободилась из тюрьмы и подобно осликам с экзопланеты Кеплер-22 благополучно приземлилась в Лондоне (приобретения). Впрочем, и тут – кому как. Электорат президента, к примеру («За Путина на Нью-Йорк!»), в отличие от Ослика считал победу своего любимца приобретением. Освобождение же Лобачёвой («врага народа») они расценивали, как явное упущение со стороны власти и, конечно, расстраивались.
Относительно «электората». Ослик давно уже разобрался, что к чему, и хоть иллюзий не строил – зла не держал. Тут что с подмосковной редиской: мелкая, вялая, гнилая, да ещё и упакованная в голландские пакетики «Yilmaz Radijs (always fresh), product of Holland» (штрихкод 8717524140014). «И электорат, и редиска, – рассуждал Генри, не виноваты, что их так вырастили (и упаковали – не придерёшься). – Вопрос тут стоял иначе: как достичь правильной культивации?» Ясно же, что редиска должна быть крупной, сочной, безусловно, здоровой и упакованной в пакетики с русским штрихкодом и надписью «Made in Russia». Russia Today, если хотите, но этот «today» должен быть честным (и нечего компрометировать голландских производителей!). Как известно, сделать красивую упаковку куда проще, нежели изготовить качественный товар.
Именно о качественном товаре и размышлял Генри Ослик, направляясь сначала из Ширнесса в Лондон, а затем из Хитроу в Домодедово. Как видим, даже в пути Ослик не переставал думать.
Стояла пятница, 22 ноября. Формально он находился в творческом отпуске с неограниченной визой в страны Таможенного союза и БРИКС. Признаться, ни БРИКС, ни Таможенный союз его не интересовали. Весьма сомнительные страны с чрезмерными амбициями, что ещё скажешь? Цель же поездки была сугубо личной: повидаться с Додж и наладить сотрудничество с «Виртуальным клоном». Возможно, с помощью ВК Генри как раз и удастся изготовить качественный товар, о чём он, собственно и размышлял теперь.
Ослик всё больше увлекался своими идеями относительно так называемой «архитектуры мысли» и «дистанционного осязания» (на основе новой разновидности поля). Насчёт мысли, казалось, всё ясно: мышление – основа познания, а под «архитектурой мысли» Ослик понимал как раз соглашения о её стимулировании.
Осязание (тактильность) он рассматривал не только как форму коммуникации, но и как в своём роде естественный метаязык познания с «транслятором» на уровне нейрофизиологии. Акт прикасания Генри считал совершенно незаменимым во всех отношениях, в том числе и в социальном плане. К тому же именно осязание, будучи первичным чувством в органической эволюции (а не зрение, обоняние или слух), формирует наиболее адекватное представление о реальности.
Он внимательно изучал текущие наработки в этой области, включая исследования Шульцмана из Лаборатории осязания при Массачусетском технологическом институте (The Laboratory for Human and Machine Haptics). Шульцман занимался в основном моделированием (и преимущественно в контексте телеоперационных систем). Ослик же предпочитал более «продвинутые» (а то и вовсе сюрреалистичные) технологии.
Предположительно его теоретические исследования должны были завершиться разработкой некоего устройства. Что за устройство – он не знал и пока не мог знать. Он лишь более-менее представлял его, и то довольно расплывчато, интуитивно и, несомненно, в перспективе. О реализации устройства («полевого гаджета» – названного так с лёгкой руки Наташи Лобачёвой) в ближайшие год-два не могло быть и речи. Слишком фантастичной выглядела цель: создать в своём роде нейроконструктор («Lego», по выражению Собаки Софи), но с практически бесконечным вычислительным ресурсом, и, как минимум, сделать его конкурентоспособным (простой интерфейс, богатые возможности, низкая себестоимость).
Как мы уже знаем, Ослик рассчитывал – ни много ни мало – развить механизм индивидуального сознания. «В масштабах планеты», – смеялся он над собою, но, так или иначе, не оставлял попыток и продолжал работу над «нейроконструктором». «Получив этот „Lego“, пользователи (электорат) хотя бы задумаются, – размышлял Генри. – В идеале им станет невыносимой собственная ложь, а информацию (упакованную – не придерёшься) люди станут воспринимать исключительно как полуфабрикат, над которым ещё надо поработать».
Насчёт работы. Работа ума по замыслу Ослика должна быть, прежде всего, приятной, включая, в том числе, и физиологические ощущения. Генри настаивал на этом. Именно через физиологию, полагал он, и можно достучаться до самых «ленивых».
Тут так: пользователь компьютера, как известно (сети́, телевидения, СМИ и т. д.), получает удовольствие в основном от самой информации. Теперь же благодаря полевому гаджету пользователь станет получать удовольствие не только от информации, но и от работы с нею. Добавим сюда архитектурную гибкость устройства, сугубо персональную конфигурацию и возможность осязаемого контакта – с кем бы то ни было и вне зависимости от расстояния между объектами.
До сих пор ничего подобного на рынке IT не наблюдалось. Не считая (весьма интересных, но всё же осторожных) попыток в США и Японии, лидером здесь был небезызвестный нам уже «Виртуальный клон». «Компания авантюристов из России – разочарованных, изголодавшихся по свободе и приближающихся в своих исследованиях к трэшу», – заметила как-то Собака Софи, чем собственно и сподвигла Ослика к идее сотрудничества с ними. Ослик по жизни был склонен к безумству, а что может быть безумнее компании разочарованных и жадных до денег русских.
Миновав на своей Audi (серебристая Audi TT Coupe) галерею Tate Modern, Ослик вдруг приостановился и, выйдя из машины, подобрался к набережной. От Темзы шли тяжёлые испарения. «Избыток влаги нам ни к чему», – решил он, и, постояв с минуту у поручней, поехал дальше.
Примерно в то же время почти напротив через реку стояла и Ингрид Ренар. Воспользовавшись случаем (работы немного, день подходит к концу), она спустилась покурить, а заодно покормить местную крачку. С некоторых пор Ингрид прикармливала её (то сухарик даст, то булочку от гамбургера). Крачка плавала метрах в пяти от берега и, завидев Ренар, обрадовалась. «Хотя бы кто-то (обрадовался)», – обрадовалась в свою очередь Ренар.
«Хотя бы кто-то, – подумал и Ослик при мысли об Ингрид. – Хотя бы кто-то, о ком так приятно думать, кто не знает меня, не ждёт подлости и вообще ничего не ждёт».
При мысли об Ингрид Ослик испытывал невесомость, внутри всё замирало, к тому же он словно выходил в открытый космос. Временами трос, соединяющий его с кораблём, внезапно рвался, и тогда Генри парил сам по себе, прекрасно понимая, что уже никогда не вернётся назад, но и не испытывая при этом страха.
Приехав в Хитроу, он купил для Audi TT парковку («сначала до января, дальше посмотрим») и, устроившись в зале VIP, немного почитал. На этот раз это был известный роман Мартина Сутера Der Koch (Martin Suter, 2010). История одного тамильца по имени Мараван, бежавшего из Шри-Ланки в Швейцарию («от несправедливости и бесконечных войн»), наводила на размышления. Печальные размышления. Бегство – вот удел умных, талантливых и свободных. Хотел бы Мараван вернуться? Конечно, хотел бы. Но «это не та Шри-Ланка, в которую я хотел бы вернуться, – признаётся он, – а той ещё долго не будет». Ключевое слово здесь – «долго», и Ослик как раз работал над этим.
«Что толку ждать? – вопрошал он. – И русские, и тамильцы будут томиться в своих тюрьмах до скончания века. Власти же сделают всё, чтобы продлить их заключение как можно дольше. С другой стороны, и власть можно понять: дай людям свободу, те тут же разделаются и с властью, и с её электоратом – мало не покажется».
Освобождение же, по мнению Ослика, должно быть мирным («мирный и массовый протест», по словам Виктора Шендеровича), в соответствии с законной процедурой и, конечно, не слишком долгим. Единственным способом добиться этого Генри считал просветительство, а как механизм – работу ума. Иными словами, лондонской крачке надо бы самой добывать себе еду, а чтобы научиться этому, крачка, несомненно, должна испытывать удовольствие от работы. Отсюда, собственно, и новые идеи Ослика относительно «Lego», «архитектуры мысли» и «осязаемого поля».
В самолёте Генри немного поспал.
Ему приснилась Ингрид, крачка и эмигрант из Шри-Ланки. Они летели в межзвёздном пространстве – свободные и счастливые. Время от времени им попадался космический мусор и опасные астероиды, но друзья лишь улыбались. Знание – радость. Мало того что они ловко уворачивались от мусора, путешественники ещё и умело перерабатывали его в экологически чистую энергию. Что интересно – крачка то и дело оглядывалась назад, чего не скажешь об Ингрид и Мараване. «Крачкины рефлексы, видно, более стойкие, – подумал Ослик, проснувшись, – а человеческое сознание, в свою очередь, недостаточно осторожно и даже легкомысленно».
На подлёте к Домодедово Ослик выглянул в иллюминатор. Вокруг простиралась пустота. «Бескрайнее небо» – с точки зрения художественного описания и «безвоздушное пространство» – с позиций науки (низкое давление, минимум кислорода – условия, не совместимые с жизнью). Вот и спрашивается – сможет ли он написать художественный роман? Или, как в случае с диссертацией про Додж («Додж, королева Иудеи»), снова смешает жанры, да ещё и в тюрьму попадёт. Было над чем подумать. Ослик то и дело одёргивал себя, прекрасно понимая, что писатель он плохой, да и сам роман надо бы выстрадать.
Спустя время за иллюминатором открылись тучи, вдали замаячила взлётная полоса и диспетчерская башня. Из хвостовой части доносился запах туалета, а русские пассажиры готовились к аплодисментам. Некоторые из них уже крестились, и в случае мягкой посадки они непременно устроят овацию (ясное дело, не экипажу, а скорей Иисусу Христу, да и экипаж был британским, что следовало из объявлений).
Приземлившись, он первым делом связался с Додж. По традиции Эльвира ждала его в Ex Libris. Они поужинали и ближе к ночи отправились на Солянку. Квартира блестела чистотой, Додж не скрывала радости, все системы жизнеобеспечения функционировали исправно.
Настолько исправно, что едва войдя в дом и лишь окинув взглядом предметы, Ослик совершенно отчётливо ощутил прикосновение к ним. К плите, к чайнику, к жалюзи.
Тут-то он и пережил первое озарение относительно осязаемого поля. Озарение, в дальнейшем известное как постулат «Ослика-Шульцмана». Шульцман конкретно занимался тактильным восприятием, но именно Ослик впервые заметил и развил двоякую природу осязания. С одной стороны, сигнал о прикосновении идёт от рецепторов к мозгу, с другой – тактильный образ не так уж и нуждается в реальном предмете. Эта догадка, по сути, присутствовала и Шульцмана, но довольно неявно.
«Между строк», – сказала бы Лобачёва, и была бы права. Если разобраться, мысли, спрятанные между строк, не хуже явных и подчас граничат с открытием. Постулат не был, конечно, открытием, но какой-никакой, а прорыв. Иначе говоря, чтобы осязать – не обязательно трогать. «Достаточно рекурсивного опыта», – записал Ослик в свою тетрадку, пережив смятение. Затем он прошёл в ванную, включил воду и немного постоял, уткнувшись в потолок и внимательно рассматривая детали. Совершенно гладкая поверхность зеркала – не придерёшься.
Вот он и снова на Солянке.
– О чём ты думаешь? – спросила Додж.
– Всё о том же, – признался Ослик.
Он думал о повторяемости, а тут было над чем подумать. Мысли о повторяемости всё больше занимали его и, что интересно, он видел здесь и проблему, и её решение одновременно.
Повторение надоедает, но и содержит в себе надежду (вскоре наступит перемена), не говоря уже о физиологической ценности опыта. Опыт повторения формирует рефлекс, а рефлекс, если довериться Ивану Павлову, – основа выживания. У Ослика не было причин не доверять русскому физиологу, к тому же Ослик и сам был – и натуралист, и собака в одном лице.
Помимо прочего, приобретённый рефлекс как нельзя лучше вписывался в его идею об осязаемом поле: повторяясь трогать одно и то же, человек приобретает способность прикасаться мысленно. Осталось придать эффекту признаки реальной тактильности, и дело с концом.
– Не знаю, Додж, – Ослик словно очнулся от летаргии, – мысли о повторяемости не выходят из головы.
– Ария попугая, – ответила Додж. За окном послышался звук метлы. Дворник вновь взялся за своё. – Напиши книгу – и всё пройдёт, – добавила она.
Добавила и, как чувствовала – спустя время Ослик действительно напишет роман (постмодернистский захватывающий роман), чем и закончится его «ария».
Впрочем, случится это не завтра. Понадобится по меньшей мере с десяток лет, и то – как сказать. Истинная книга – что рукопись, от которой устал и к концу жизни уже ничего не хочешь. Во всём этом, мнилось, был некий смысл. А вообще странно – Эльвира изменилась. В эту ночь её не узнать. Она задавала вопросы, внимательно слушала и, казалось, думала. Не делала вид, что думала, а действительно думала, удивлялся Ослик, что следовало, в том числе и из её вопросов.
Характер вопросов во многом определяет сущность человека – мысль проста и в целом известна. Известна любому и без Ослика. Но Ослик тем и хорош – размышляя о сложном, он предпочитал простые формы. Подчас наивные и даже смешные. Так смех и есть одна из составляющих ума. Вот и Додж туда же. В ночь на субботу она много смеялась, а в глазах у неё стояла печаль – идеальное дополнение (если не условие?) для взаимной искренности.
Так бы всё и шло, надо думать, если бы не секс. Ближе к утру, увлёкшись Эллиным клитором, он вдруг пережил второе озарение за последние сутки: честность (а заодно и искренность) – во многом физиологическое явление. Именно там, на уровне рецепторов как раз и возникает прекрасная лёгкость освобождения ото лжи. Об этой «лёгкости», по сути, Ослик и мечтал.
«И вновь рецепторы, – записал он, кончив, удобно устроившись у окна и приоткрыв жалюзи. – А если рецепторы, то, как и в случае с прикосновением (чтобы осязать – не обязательно трогать): чтобы не врать – не обязательно быть честным».
Озарение не стало постулатом, зато добавило вдохновения. Постулатом же спустя время станет открытие учёных из Института мозга (Institute for Brain Science) в Сиэтле. Американские нейробиологи с помощью трёхмерных моделей, разработанных Исследовательским союзом «Аахен-Юлих» (Julich Aachen Research Alliance, Германия), обнаружат участки человеческого мозга, ответственные за искренность. Иными словами будет открыт и изучен биохимический механизм, в соответствии с которым человек или врёт, или нет (включая самому себе, что окажется наиболее ценным для Ослика).
За окном накрапывал дождь. Стояло пасмурное ноябрьское утро. Ветер теребил облетевшие деревья, а дворник из Таджикистана теребил свои грабли, сгребая опавшие листья и наполняя ими мешок за мешком. Ослик поднял жалюзи, и что ж? Да ничего. Таджик управлялся. Он ловко стаскивал мешки в кучу и, казалось, не ведал печали: улыбался и то и дело названивал к себе в арык (или как там его – Ослик путался). В небе над «Китаем» завис вертолёт.
«Красиво», – подумал Генри и тут же испугался – что он несёт!? Понятие красоты условно, интуитивно и неформально. Осенние листья – не повод, таджик – не причина, а вертолёт и вовсе – недоразумение (мало ли какой «новокос», по выражению Смит, летит на работу). Так и вышло: вертолёт вскоре скрылся, таджик убрался, а осенние листья, плотно набитые в мешки, прощались с жизнью. Красота же была в голове. Предметы, запахи, звуки, взятые из реальности (и в разное время), смешивались в сиюминутный образ – вот и вся радость.
Дождь усилился, Ослик опустил жалюзи и вернулся к своим записям. «Чтобы осязать – не обязательно трогать. Чтобы не врать – не надо быть честным. А что до красоты, – заключил он, – то и она в голове».
За размышлениями прошло утро. Ослик умылся, приготовил завтрак и поставил Fall Out Boy. Эльвира спала, укутавшись в плед, и во сне улыбалась. Патрик Стамп (вокалист FOB) признавался, что «хуже, чем сейчас, уже вряд ли будет» (композиция «Dance, Dance» с альбома From Under the Cork Tree, 2005), а Ослик и соглашался с музыкантом, и нет. «Во всяком случае, – рассуждал он, – неопределённость добавляет надежды». Он сделал чуть громче, а когда Додж проснулась, кивнул ей и принёс кофе. К кофе он испёк картошки, сварил яйцо и изготовил сати (сметанный соус индийской кухни).
– Изготовлено в России, – пошутил Ослик (и правильно сделал: время от времени лучше пошутить, а уж поймут тебя или нет – искусство воображения).
– Под контролем SIS, – ответила Додж (имея в виду связи Генри с британской разведкой) и просияла, учуяв карри, приправу чатни и восхитительный запах печёных клубней.
«It can’t get much worse» («Хуже не будет»), – будто вторили Додж Fall Out Boy, а у Ослика в голове уже созревал «сиюминутный образ» его подруги. Образ за образом – из таких картин и складывается суть человека.
«Липецкий картофель, приправа чатни и профессор из Ширнесса», – подумала Эля и тоже зафиксировала возникший образ (своего друга). Допив эспрессо, она притянула Ослика к себе и с минуту-другую не отпускала, будто прощалась с ним и формируя тем самым окончательный шаблон (паттерн) грядущих воспоминаний. Генри мысленно перенёсся на улицу к опавшим листьям, плотно упакованным в мешки. К вечеру за мешками приедет машина. Всё тот же узбек закинет их в кузов. Закинув, позвонит в свой арык (или как там его), а в небе над Солянкой вновь покажется вертолёт. Наутро всё повторится. Вот и думай.
Мысли о повторении уводили всё дальше.
Уводили всё дальше и, как выяснится, – не без пользы. К трём часам Ослик и Додж миновали Хохловский переулок, постояли у Чистого пруда и минут через десять подобрались к «Дому трёх композиторов» на Мясницкой. У входа в офис «Виртуального клона» их поджидала Вика Россохина – креативный директор, специалист по ноу-хау и модератор портала vik.ru. Вика полусидела на капоте BMW (BMW X8 с тонированными стёклами) и в задумчивости рассматривала улитку у бордюра. Улитка неспешно переползала тротуар. «Как бы не в последний раз», – подумал Ослик. Кто-нибудь да наступит – не пройдёт и получаса. Но нет – будто услышав Осликовы мысли, улитка повернула назад и в какой-то момент остановилась.
Как и писал Джони Фарагут, у Vi были короткие волосы, чуть недовольное лицо, зато открытый взгляд и смешные щёки морской свинки. Щёки и вправду притягивали. Добавим к этому синие джинсы, зелёную куртку и кроссовки Adidas. Вика курила Vogue Menthe, а завидев Ослика и Додж, привстала, выкинула сигарету и помахала им. Из куртки у неё выглядывал мишленовский путеводитель (Ослик сразу же узнал обложку – как не узнать?) с надписью по-французски «Океания и Микронезия».
– Здравствуйте, – обратилась к ним Vi.
– Привет, – ответила Додж и обняла её.
Невероятно – они, казалось, знали друг друга и вот повстречались после долгой разлуки. На секунду Ослик растерялся.
– Hi, – промолвил он и тут же получил разъяснения.
Да, они знакомы. Год или два назад Вика и Додж познакомились в Интернете как раз по следам скандала с Джони Фарагутом. Долгое время писатель незаконно проживал в Британии, его разыскивал Интерпол (хотя и не очень старался), а когда он попался, русские СМИ развернули настоящую пропагандистскую войну: Запад (и на ж тебе, своих мало?) – укрывает экстремистов!
В принципе так и было. Поощрять РФ никто не спешил, а та, знай себе, преследовала инакомыслящих. «Никакой он не инакомыслящий, а самый что ни есть враг!» – талдычил Russia Today (новостной информационный канал, вещающий на весь мир). Тогда-то Додж и «проснулась». Она прочла «Магазин потерянной любви» Фарагута и, поняв что к чему, связалась с «Виртуальным клоном». Сначала из любопытства (не наврал ли Джони с персонажами?), а затем – из принципа: ЗАЧЕМ (невиновного человека упекли в тюрьму)?
(Услышав «зачем?», Ослик встрепенулся и припомнил такую же надпись напротив клуба Fabrique в Москве. Огромная надпись «ЗАЧЕМ?» во всё здание красовалась там год, а то и больше, пока Генри учился в академии. Честно сказать, он любил эту надпись. К тому же, если постараться, её можно было увидеть прямо из казармы, где Ослик провёл добрую половину своей юности. И, правда, ЗАЧЕМ?)
Все персонажи, о которых интересовалась Додж (Митя Захаров, Тайка Нефёдова и Vi) оказались совершенно реальными. Эльвира завязала переписку с Викой, и вот они встретились.
«Весьма странные персонажи», – отметил про себя Ослик при первом знакомстве с ними, поднявшись в офис (офис под крышей и «планетарий», как называл его Джони).
В центре под «небосводом» расположился Захаров. Он уставился в телескоп и крутил ручки (туда-сюда), не обращая ни малейшего внимания на гостей. У окна с видом на старинный особняк сидела Тайка и то ли плакала, то ли смеялась – не поймёшь, увлечённо разгадывая кроссворд. Из комнаты в комнату сновали чуть приторможенные люди, мелкие животные, а в воздухе парили птицы и насекомые.
– Клоны, – заметила Vi, – хотите, потрогайте, – обратилась она к Ослику, и Ослик потрогал.
Сначала кошку, – та уже тёрлась о его кеды (кошка писателя Шендеровича, пояснила Вика), – а затем и самого писателя – писатель как раз вышел на встречу и широко улыбнулся.
– Осталось уговорить принцессу, – сказал Виктор Шендерович и указал на Нефёдову.
«Неплохо», – подумал Ослик. Да и на ощупь Шендерович был как настоящий. «Вот бы такого папу», – в который раз уже размечтался Генри. Нет, с этими сумасшедшими он явно сработается.
Так и вышло. Они быстро нашли общий язык и распределили роли. Ослик поставлял идеи, Захаров переводил их в привычные для ВК формы, а Вика строила схемы – как бы осуществить план. Нефёдова по обыкновению занималась продвижением, решала судоку (и давала уговорить себя). Нашлось место и Додж. Будучи опытным экономистом и человеком, далёким от искусственного интеллекта, она считала деньги и выполняла весьма важную для компании роль эксперта-обывателя. Незавидная, но, безусловно, необходимая роль, особенно в применении к IT-технологиям.
День ото дня они сближались. Шло время.
И вот в один из декабрьских вечеров (за окном мело, близился снегопад) друзья по традиции собрались в «планетарии» на Мясницкой за обсуждением деталей проекта.
Вопрос касался нейрофизиологии и биомеханики кожи. Довольно старая тема, но крайне важная для выработки универсальных соглашений о тактильном поле, предложенных Генри Осликом. Сенсорный экран, «цифровая глина» (digital clay) и технология «гаптпад» (haptpad, от греч. hapto, прикасаться) остались в прошлом. На повестке дня были совершенно новые стандарты виртуализации, в том числе и стандарты осязательных интерфейсов. Но не суть.
В какой-то момент Генри приметил на столике у телескопа внушительное собрание писем. Часть конвертов были стянуты резинкой (по пять-десять штук), остальные валялись как придётся. Казалось, письма кто-то собирался перечесть, да так и позабыл. Его интерес вскоре заметила Россохина, но лишь взглянув на письма, погрустнела. Тайка и вовсе старалась не смотреть туда. И тогда он обратился к Захарову.
– Письма от Джони, – признался тот.
Оказалось, Джони слал им письма из тюрьмы.
Письма из тюрьмы – надо же! Как раз примерно от пяти до десяти писем в год. Для конспирации изгой отсылал их на адрес несуществующей подруги в Харькове. И правильно делал: отсутствие адресата – лучший способ быть услышанным. Переждав с неделю-другую в обшарпанном подъезде, письма отправлялись обратно на почту («Почта Украины», читай – «России»), где тамошние почтальоны успешно выкидывали их на помойку: нет посылки – нет проблемы. На помойке письма подбирали бездомные, прочитывали их (в основном рассказы, подписанные неким Биёбони Махатмой Ричем) и относили вновь по адресу.
Так бы всё и крутилось, если бы однажды люди, которым шли письма, не поняли что к чему. Они загуглили «Биёбони Махатма Рич» и постепенно (через блоги и форумы) вышли на «Виртуальный клон».
История напоминала творчество Килгора Траута – вымышленного писателя из романов Курта Воннегута. Килгор, правда, в тюрьме не сидел, зато сам же и выбрасывал свои рассказы на мусорку. Их подбирали бездомные и таким образом становились, по сути, первыми (и последними) читателями безвестного гения.
Джони не был, конечно, гением, но так или иначе письма стали доходить куда и требовалось. Получив отсканированные копии, Россохина распечатывала их (и выбрасывала в мусорку). Нет, не выбрасывала естественно, но и не особо радовалась. Ей мнился как бы преступный след во всей этой истории, да ничего не попишешь. Она добросовестно распечатывала и складывала письма в соответствии с датой отправления. Никто, не знал, что с ними делать – вот бумаги и лежали себе на столике у телескопа в Джонином «планетарии» под искусственным небосводом.
Между тем там было из чего выбрать.
На выходные Ослик взял письма с собой и, по правде сказать, зачитался. Вперемешку с рассказами шли небольшие отступления. «О том, о сём, – подумал про себя Генри, – но ни о чём конкретно». То Джони смотрит на воду, вытекающую из крана в своей камере, то сливает бачок и наблюдает за завихрениями в унитазе. Дальше следуют подробности (как бы мимоходом), а то и замечания. Вот одно из них: «Вода течёт и днём и ночью вне зависимости, открыт ли кран или закрыт». Спустя же абзац-другой можно было наткнуться и вовсе на чудо. «Что до завихрений, – например, – даже в унитазе они прекрасны». И так далее.
Попутно Джони размышляет и о будущем страны. Размышляет, но опять же – не в явной форме, поскольку это запрещено, а через аллегорию, рассказывая, к примеру, о насекомых, в изобилии населяющих его тюрьму. «Будни насекомых неприметны, – пишет он. – Насекомые вполне счастливы, что и понятно: единственное, в чём они нуждаются – еда и секс».
«Будет им и еда и секс! – заключает Фарагут в одном из писем. – Во всяком случае, руководство тюрьмы над этим работает, – не без иронии констатирует Джони. – Уже сегодня в тюрьме созданы все условия для гармоничного развития личности. Повсюду царят дисциплина и порядок. Заключённым читают политинформацию, у них есть спортивный зал и даже парикмахерская. Салон красоты в некотором роде. Салон красоты „Беллуччи“».
Салон красоты «Беллуччи»
Рассказ под таким названием Ослик обнаружил в письме, датированном 4 марта 2024 года. «На следующий день после выборов президента РФ», – подумал Генри и вряд ли ошибся – связь была очевидной. Президентом снова выбрали всё того же «Сукина» (Джони специально переврал фамилию, иначе письмо не дошло бы и до почтового ящика). Так вот, всё того же Сукина – гаранта еды и секса.
Главный герой рассказа – русский эмигрант из Глостера (Великобритания), учёный и писатель, некто Гиласи Лошак, прибыл на родину повидаться с папой. Папа, как выяснилось, недавно умер, и Лошак попросту слонялся по Москве в ожидании обратного рейса.
«Итак, – пишет Джони, – Лошак остался один. Но избавиться от этой мысли было непросто. Возвращаясь с выставки макраме у Лосиноостровской, Лошак вдруг подумал, как всё же бесполезна его жизнь. Он уже год или два ни с кем не переписывался, у него не было ни семьи, ни детей, он не привнёс ничего нового в науку, а в литературном плане терпел одно фиаско за другим, не говоря уже о макраме: искусство макраме он не постиг и теперь уже вряд ли постигнет».
«Не слабо», – оживился Ослик. А ведь в тюрьме Джони явно не до плетения. «Далось ему это плетение, – читал Генри дальше. – Скорей бы в Глостер, размечтался Лошак и улыбнулся: в Глостере хотя бы тихо, мозг отдыхает, а захочешь суеты – два-три часа, и ты в Лондоне. («Тауэрский мост», припомнил Гиласи композицию Земфиры «Небо Лондона».) И тут, миновав улицу Коминтерна и Янтарный проезд, Лошак наткнулся на салон красоты».
Салон красоты «Беллуччи» – гласила вывеска как раз напротив кинотеатра «Арктика». Арктика в представлении Гиласи была бескрайней пустошью, что, в целом, правда. Согласно справочнику, Арктика примыкает к северному полюсу, включает окраины Евразии и Америки, а на её просторах мог бы с лёгкостью уместиться Европейский союз. Впрочем, Евросоюзу там делать нечего – в Арктике чересчур холодно, скудная растительность (в основном лишайники и мох), а из животных – преимущественно овцебыки и белые медведи.
«Эти медведи ели что ни попадя и при случае могли бы съесть в том числе и Гиласи, – иронизирует Джони Фарагут. – Гиласи Лошака – учёного, писателя и отщепенца, покинувшего родину по велению души и то и дело возвращавшегося туда бог знает зачем».
Зачем, в самом деле? Как ни странно, этот вопрос беспокоил и Ослика. Даже теперь, когда он, казалось бы, определился с целями «визитов» (визитов к доктору), Генри нет-нет, а и сомневался в своей теории. «Модель крокодила», как мы помним, основана на приращении страха, но ведь и приращение имеет некий предел. В этом месте Ослик как раз и терялся.
Джони, видно, тоже непросто – с одной стороны у него Арктика, с другой – салон красоты. Тут что с Ириной Ясиной (Ослик на днях прочёл её «Историю болезни» и находился, образно говоря, в нежной коме). Рассеянный склероз Ирины Ясиной был, как Арктика, а беспомощность медицины – как салон красоты в Джониной интерпретации. «Добро пожаловать в „Беллуччи“, – пишет Джони. – Но на этом и всё. В состоянии запущенной болезни любой салон предстанет волшебством. Одна вывеска чего стоит, а тем более такая».
Генри заглянул в Интернет. Под фамилией «Беллуччи» там нашлись довольно любопытные (и столь же незамысловатые) персонажи. Среди них: Томас Кокширали Беллуччи – бразильский теннисист, Клаудио Беллуччи – нападающий футбольного клуба «Сампдория», ну и конечно Моника Беллуччи – фотомодель и актриса. Сеть пестрела её фотографиями в полуобнажённом виде (да в каком только виде не пестрела), но Ослик так и не понял, к чему всё это? Модель не только не возбуждала, но и убивала всякое желание. Эрекции – как и не бывало, короче.
А вообще этот салон «Беллуччи» напоминал Россию. Он манил своим названием, а на поверку оказывался всё той же Страной Советов, которую Ослик застал ещё в детстве, о которой начитался будь здоров и которую наблюдал сегодня в реальности – спасибо, не надо. Парикмахеры, маникюрщицы и визажисты были всё теми же потомками рабочих и крестьян, так удачно (и, похоже, надолго) взявшими власть в октябре 1917-го («запущенная болезнь»?). Восстанием в ту пору руководил Владимир Ульянов. Теперь же этим «салоном красоты» управлял его тёзка (и в той же степени жалкий тиран) – Владимир «Сукин».
Вот что пишет об этом Джони. «Словно доктор в белоснежном халате из порнофильма, Сукин то и дело появлялся в кадре, приветствовал посетителей парикмахерской, шёл мимо, брал под руку Монику Беллуччи и занимался с нею любовью на глазах у восхищённых зрителей. Пара и в самом деле выглядела великолепно». И дальше: «Кондомы? Какие на фиг кондомы! Под шумные возгласы зрителей (включая футболистов, теннисистов и онанистов из РПЦ) Сукин и Беллуччи демонстрировали образчик истинной порнографии».
Завершает рассказ довольно трогательная сцена, где самолёт Гиласи уже летит над Ботническим заливом, а сам Лошак, покинув наконец родину, переживает прилив вдохновения. Жизнь, лишённая вдохновения, – не жизнь, а вдохновение, между тем, – редкое чудо – даже мимолётное, не говоря уже о долгом и устойчивом.
За иллюминатором проплывали облака. Они проплывали и снизу, и сверху, а самолёт будто стоял на месте и лишь покачивался от ветра. «Покачивается», – подумал Гиласи. «Мысль, надо заметить, довольно смешная, – пишет Джони Фарагут, – и она каким-то образом была связана с Иисусом Христом. Гиласи улыбнулся: как-то связана, но как – он не знал и, в сущности, не мог знать».
Улыбнуться можно и без Христа (теперь уже Ослик подключился к мысленным диалогам Лошака и Джони). «Взять хотя бы салон „Беллуччи“», – рассуждал Генри. Этот салон то и дело приходил ему в голову, вызывая противоречивые чувства. Посмотришь, к примеру, и что? Салон как салон. Мало ли салонов красоты по всему миру. В любой стране (даже самой демократичной) возможна несправедливость. Но в том-то и дело – там она возможна как исключение. Как всплеск, упущение или досадная оплошность (тут и говорить нечего). Здесь же, на родине Гиласи (на родине Джони и самого Ослика) несправедливость возведена в ранг обыденности (друзьям – всё, врагам – закон). С виду – красиво (салон «Беллуччи»), а внутри – порнофильм.
Непростые размышления. Спасибо Джони.
Ослик так и видел его остриженную в тюрьме голову, склонившуюся над письмом. Джони будто писал ему последнее напутствие: «Здравствуйте, Ослик, – к примеру. – Интересный случай. Возможно, он заинтересует вас, а то и роман напи́шите (пауза). Возвращаясь как-то с выставки макраме, Гиласи Лошак приостановился у Янтарного проезда немного поразмыслить. И тут начался сильнейший снегопад. Постояв на метели минут пять или десять, он взглянул на своё отражение в окне напротив. И что ж? Из окна на него смотрело совершенно заснеженное существо с добрыми глазами и длинным носом, а сверху красовалась вывеска „Салон Беллуччи“. С тех пор, припоминая это происшествие, Гиласи всякий раз улыбался. В его воображении возникал смутный образ абсурда. Довольно странный, заметим, образ – основанный на порнографии (безобидно и даже весело), но вместе с тем и коварный (лучше б он ничего не видел)».
«Будто Гиласи захотел в туалет, – подумал вдруг Ослик, – искал его, искал, а когда огляделся – так он и был в туалете».
IV. Вселенский туалет
Честно говоря, Генри так и воспринял Джонин рассказ про салон «Беллуччи» – как напутствие. Не осталась незамеченной и удивительная связь между ним и главным героем рассказа – Гиласи Лошаком. И тот, и другой были в некотором смысле непарнокопытными и относились к семейству лошадиных. К тому же оба покинули Россию, но мысли о ней не оставляли ни Ослика, ни Лошака.
Напутствие? Прочитав рассказ, Генри чуть погрустнел, но также и пережил воодушевление. Ослик явно ощутил некую потребность в действии. Не стоять же ему бесконечно с добрыми глазами и длинным носом под двусмысленной вывеской. Да и образ абсурда, так или иначе, нуждался в детализации. Джони не мог этим заниматься, поскольку сидел в тюрьме, а Ослик не только был совершенно свободен (о такой свободе русский оппозиционер лишь мечтает), но и изначально, как мы помним, нацеливался на серьёзную работу. Он ещё раз пробежался по Джониным письмам, сделал пометки в своём планшете и кое-что отсканировал.
Всё это нужно осмыслить. Над Осликом словно кружилось метафизическое облако, а он не знал, как понять его и что делать с ним. Налицо была проблема интерпретации. Салон красоты, выбранный Джони в качестве метафоры к РФ, и удручал, и настораживал. С формальной точки зрения Генри решал доказательную задачу, имел некоторую неопределённость с исходными данными, но спешил и уже подумывал о применении математической индукции.
В действительности, может, не так уж всё и плохо? Много ли Генри знал о современной России, не говоря уже о Таможенном союзе или БРИКС? БРИКС и вовсе (как плач) – загадка, а о России, судя по всему, они с Фарагутом знали лишь в пределах МКАД. Тут что с картой – пока не увидишь территорию, карта воспринимается как образ. Весьма абстрактный и довольно сомнительный (тем более для исследования) образ.
В лучшем случае – предмет искусства.
Он вдруг припомнил мишленовский путеводитель у Россохиной в кармане. Как выяснилось, «Виртуальный клон» собирался уезжать из страны (давно собирался, но всё никак). Вика предлагала островные государства Микронезии (в частности, Кирибати), и никто как будто не возражал. «Да и что возражать? Кирибати – оффшор, – рассуждал Ослик, – оффшор с западной демократией и чуть недоразвитой экономикой, что даже к лучшему: будет где развернуться».
Мишленовский путеводитель меж тем ассоциировался с путешествием. Мысль о путешествии так и напрашивалась: неважно зачем – лишь бы уехать (куда подальше). К слову, карты «Роскартографии» и в помине не привлекали (ни путешествием, ни как предмет искусства). Видно, Michelin что-то таки придумали, что волновало, теребило воображение и вызывало безудержное желание убраться в неизведанные края.
Бывало, стоишь где-нибудь на Яузе, вспомнил вдруг Ослик (железнодорожная платформа в Москве), ждёшь электричку (чуть пьян) и смотришь вслед уходящему составу «Москва – Улан-Батор». В свете фонарей искрится облако снега (искрится и кружится), пахнет углем и еловой хвоей от «Лосиного острова». Ослик никуда не спешил и подолгу стоял у стенда с расписанием, рассматривая этот «Улан-Батор», мечтая оказаться в поезде (один в купе, за окном снег) и ехать себе – безо всякой цели и смысла.
Теперь же, спустя годы, обнаружились и цель, и смысл. Генри не ошивался на Яузе (морозной ночью), он не был пьян, а с неба не падали звёзды, что и к лучшему – рассудок вызывает больше доверия. Он знал об этом не понаслышке. С наукой вообще проблема (тем более, с доказательствами) – здесь в цене здравый смысл. «Вечное сияние чистого разума», в своём роде. Он хорошо помнил этот фильм (Eternal Sunshine of the Spotless Mind, реж. Мишель Гондри, сценарий Чарли Кауфмана, в гл. ролях Джим Кэрри, Кейт Уинслет, США, 2004). Хорошо помнил, и ему вдруг сделалось не по себе: от любви не убежишь. Даже стерев воспоминания, ты всё равно влюбляешься в то же самое.
Вероятно, и Россия была его любовью, заключил Генри, а немного спустя позвонил в РЖД и заказал билет до Улан-Батора: «На завтра, пожалуйста, 17 декабря, вторник. Обратно на самолёт. Нет так нет». На самолёт он купит на месте, там видно будет.
Как Ослик и рассчитывал, ему досталось свободное купе в СВ вагоне (снег за окном, два одеяла, чуть приглушённый свет и, безусловно, всё тот же всеобъемлющий запах туалета). «Вселенский туалет», – вот первое, о чём он подумал, зайдя в вагон поезда № 006Ч «Москва – Улан-Батор». Несмотря на полумрак, Генри вскоре нашёл своё купе и, нырнув туда, немедленно закрыл двери. Запах туалета, однако ж, как был, так и остался.
Он никуда не подевался и во Владимире спустя три часа. Напротив, – запах усилился. Запах стал более плотным, концентрированным и гнетущим. Ясно, что мозг приспособится, но и здесь требовалось время.
Из Владимира Ослик позвонил Додж. Та не спала и, казалось, ждала.
– Зачем ты уехал?
Это «зачем?» теперь преследовало его. Голос у Додж был слегка отстранённый. Похоже, она и без Ослика знала ответ.
– Не знаю, – соврал Ослик. Да и кто ж признается, что хотел (вот так – ни с того, ни с сего) на страну посмотреть? На этот «вселенский туалет», о котором давно уже всё известно и нет нужды в доказательствах.
Между тем он хотел – хотел лишний раз убедиться, – что так и есть, и от предложения Додж сойти во Владимире отказался. Она вскоре приехала бы, у неё там родители, и они пожили бы у них день или два, а то и до выходных.
Отказался, короче.
– Как хочешь, – ответила Эля.
Ослики весьма упрямы. Она знала об этом ещё с детства. «Упрямы, но вместе с тем и неприхотливы», – улыбнулась Додж, припомнив уроки биологии. При правильном распорядке дня осёл может работать в течение 8–10 часов с одним перерывом для кормления. Кормится же он и вовсе – в основном травой и кустарниками. Так что волноваться не стоит. Генри справится, решила Додж и отключилась.
Выйдя на платформу, Ослик с минуту рассматривал свой вагон. Видавший виды немецкий СВ-вагон Waggonbau Ammendorf на девятнадцать мест (сделано в ГДР, Гёрлиц). Теперь же, выкрашенный в цвета российского флага, вагон будто отстранялся от своего прошлого, внушая гордость уже не за Германию, а странным образом, за Россию. Ничем, по сути, не обоснованную гордость: перекрасить вагон – проще простого. Ещё одна разновидность упаковки.
Снег усилился. В киоске у подземного перехода Генри купил минеральной воды, две пачки Captain Black (cherise, со вкусом вишни), а у бабушки с тележкой – огурец, хлеба и сала. Солёный огурец размером с баклажан, чёрный круглый хлеб и сало, пахнущее чесноком на весь вокзал. Да что там вокзал – на всю страну.
Чеснок здесь ели в любом виде. Им умилялись, им закусывали, добавляли в еду и лечили болезни. Будучи главным ингредиентом национальной кухни, чеснок давно уже стал частью менталитета (сначала советского, а теперь и постсоветского) – вкусно и полезно. Более того, пахнуть чесноком в России считалось «правильным» и заслуживало уважения. Те же, кто не пах чесноком, вызывали подозрение у окружающих. К ним присматривались, о них писали критические заметки в газетах, а при случае и нападали на них, обзывая гомосексуалистами, либералами и хомяками.
Потасовки случались всё чаще. «Хомяков» арестовывали и судили. В ходе судебных заседаний люди, не пахнущие чесноком, признавались извращенцами, педофилами или даже изменниками родины. Их осуждали на длительные сроки и отправляли по тюрьмам. В тюрьмах же им нарочно давали чеснок и, если те не ели, – вновь избивали их, всячески глумились над ними и запирали в карцер.
Ослик не хотел в карцер. Именно поэтому он и купил себе сала с чесноком. «Ешь на здоровье», – сказала бабушка с тележкой, а проводница, внимательно следившая за Осликом, одобрительно кивнула ему (лучше бы ты поел – меньше проблем с тобой будет).
– Иностранный турист? – спросила проводница чуть позже.
– С некоторых пор, – ответил Ослик, изображая акцент, и поехал дальше.
Но не тут-то было. Спустя час проводница постучалась к нему в купе. Стояла ночь. Генри записывал дневник, то и дело справляясь с картой (карты Google) и листая «Википедию».
– А поздравьте меня с Восьмым марта, – обратилась проводница.
– Но сегодня не Восьмое марта, – удивился Ослик. – Вам скучно?
Проводнице и вправду не спалось. Как выяснилось, её звали Лена. «Лена Гольц», – уточнила она. Гольц любила иностранцев и хотела если не секса, то хотя бы поболтать с ними.
– С Восьмым марта, – улыбнулся Генри и пригласил её к себе. «Будет с кем поесть», – решил он. Ему и самому не спалось.
Вагон заметно кидало. Поезд стучал колёсами и накренялся на поворотах. За окном светила луна, мелькали тени, а линия горизонта над полями (и лесами) будто изогнулась, демонстрируя округлость земного шара. «Вот и подружка нашлась», – подумал Ослик. К тому же и выглядела Гольц вполне обнадёживающе. По крайней мере, она не воняла чесноком, на ней были гетры в полоску (как у Клементины из «Чистого разума»), короткая юбка РЖД и, похоже, она не чуралась свободомыслия.
– Не хотите – не ешьте, – сказала Гольц, – я и сама не ем чеснок.
На вид ей было лет двадцать шесть – двадцать восемь, она родом из Облучья (Еврейская автономная область), окончила железнодорожный техникум в Биробиджане и с тех пор так и ездит на поезде. Сразу видно – Гольц следила за собой и страстно хотела на Запад.
– Можно было бы и в Израиль, – призналась Лена, – но в Израиле кругом русские.
– Так а где их нет? – возразил Ослик.
И то правда. После двенадцатого года (после возвращения «Сукина») русские будто с ума посходили. Они не только разъезжались по свету, но и строились там. Строились в основном в Европе: сначала в Болгарии, затем в Турции (с видом на гражданство в ЕС), и пошло-поехало. Строились основательно и надолго.
Строительные компании из России вполне успешно конкурировали с местными застройщиками, как, собственно, и русские покупатели не уступали европейским. Более того – цены на жильё в РФ давно уже были существенно выше, чем в Европе, а экономический кризис в ЕС затягивался, и больно ударял по всем без исключения гражданам. У русских же напротив: кризис затронул лишь беднейшие слои. Преуспевающие становились ещё богаче, и главным условием такого «успеха» была лояльность к режиму (не перечить начальству, никаких сомнений, никакого протеста).
«Brown nose» – оживился Ослик. Именно «коричневые носы» разъезжались по свету. Нечистые на руку, смеющиеся над законом и равнодушные к чужой боли – «носы» не ведали страха. Они не бежали от репрессий, не бежали от несправедливости и не бежали от стыда. О репрессиях и несправедливости они и знать не хотели, а стыд считали уделом слабых. «Brown nose» вообще никуда не бежали и по-прежнему оставались гражданами России. «Лучшие люди страны», – умилялся Russia Today. Они также не сомневались, что русские лучше всех, а в друзьях у них были самые отъявленные режимы от ХАМАС до Беларуси. Образно выражаясь, «коричневые носы» расширяли ареал обитания, ощущая себя носителями «прекрасного».
Вернулось и благостное отношение к советскому прошлому. Левая идея теперь не считалась зазорной. Не то чтобы «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», но противники Запада уж точно соединялись. К тому же, и с «капитализмом» более-менее всё утряслось. Никакого капитализма в России отныне не было (поигрались, и хватит). Тысячи предпринимателей лишились бизнеса, но не в результате честной конкуренции, а в ходе планомерной травли неугодных. Предприниматели (кто не сбежал) вязали варежки по тюрьмам. Какой уж тут капитализм! Коммунисты, «нацболы», «Левый фронт» и иже с ними торжествовали победу.
К двадцатому году и вовсе – даже запрещённые в РФ леваки и нацисты стали вполне на подхвате. Они получили наконец свободу собраний (свою свободу собраний) и собирались теперь, где хотели и по любому поводу. Разрешение не требовалось.
На собраниях они ели чеснок, клеймили буржуазию с евреями и бесконечно галдели об одном и том же: свобода, равенство и братство. За этим «братством», похоже, русские и разъезжались по свету. Им явно не хватало своих – они искали «братанов» и за рубежом. Искали и, ясное дело, находили. Мир вообще существенно «побрател», особенно в последние годы, и в основном на волне обострившихся экономических проблем.
Как результат – необыкновенно возросла миграция населения. Люди искали счастья. Желательно «по-быстрому» и лучше деньгами. Не найдя «счастья» в одной стране, они приезжали в другую. «Не закрывать же границы», – размышлял Ослик.
«Братаны всех стран, соединяйтесь!» – усмехнулся он. Вот и Лена Гольц: уехать на Запад – было заветной её мечтой.
– Жаль, Запад уже не тот, – констатировала она. – Кругом русские.
Так что сало с чесноком они есть не стали, и вообще прикинулись двумя русофобами на необитаемом острове. Западная демократия переживала, пожалуй, самое суровое испытание после холодной войны – справится ли она с кризисом? Или правы всё же «сукины внуки» и лучший строй – это советский?
«Строй, основанный на лжи и предпочитающий закону понятия. Так мы и познакомились с Леной Гольц», – запишет чуть позже в «путевом журнале» (с пометками на полях) Генри Ослик – профессор Ширнесского университета, исследователь и путешественник.
Впрочем, не стоит заблуждаться – это не была какая-то особенная встреча. По мере отдаления от МКАД Ослику всё чаще попадались отчаявшиеся люди, мечтавшие слинять куда подальше, но не имевшие возможности это сделать. Сбежать из дурдома – ещё не значит устроиться как-то лучше, и главная трудность (трудность побега) заключалась именно в этом. Чтобы устроиться на Западе, у таких, как Гольц не было ни денег, ни образования, ни европейского менталитета, не говоря уже о языке. В российских школах, к примеру, иностранный давали ровно настолько, чтобы местные возненавидели его.
Мало кто помышлял и о переменах. Даже само понятие «инакомыслия» вызывало недоумение, непонимание, а подчас и «ёб твою мать!». Те же, кто понимал – зачастую не представляли связи. И это было пострашней незнания языка. Люди не представляли, как связаны между собой свободомыслие и их удручённость. Да и о какой связи можно говорить, когда они путались даже в терминах. Под «свободой» они понимали, как правило, свободу поесть и поспать, а свою удручённость принимали как «кару божью» (и тут же молились о снисхождении к ним).
Молилась и Лена Гольц. Но молилась по-своему и не как все. «Иисусом Христом» у неё был Чарльз Дарвин, а вместо Талмуда – «Происхождение видов» (Чарльз Роберт Дарвин, «Происхождение видов путём естественного отбора, или сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь»).
Как выяснилось, Лена украла книгу в местной библиотеке (что за чудо эти биробиджанские библиотеки!). «Да и как не украсть», – подумал Ослик, лишь только взглянув на неё. Книга вышла в начале девяностых, как перевод с шестого оригинального издания (Лондон, 1872) – в твёрдом переплёте с тиснением, настоящий фолиант (Санкт-Петербург, «Наука», 1991). Он видел такие в Интернете и, честно говоря, сам бы украл.
– И о чём же ты молишься? – спросил он у Гольц.
– О здравом смысле, – ответила та как раз на подъезде к Нижнему Новгороду, после чего они занялись любовью.
За окном будто стоял на месте унылый пейзаж и лишь мелькали фонари полустанков. С крыш мело, а над столиком в купе красовалась надпись: «Путин – хуй». Под надписью стояла дата, непроизносимый ник и номер телефона. Судя по дате, надписи уже было больше десяти лет, и Ослик пригорюнился.
В тринадцатом году его упекли в дурдом. Кое-кто из его друзей уже мёртв, а Путин – всё тот же «хуй» над столиком в купе. «Плакал ли я? Говорят, плакал», – припомнил он «Колыбель для кошки» Воннегута и от отчаяния прижался к Гольц. Прижался, обнял её всем телом и, убаюканный мыслями о будущем, уснул.
Ему приснился дремучий лес. Ослик словно смотрел кино, но изображение всё время покачивалось, как часто бывало с пиратскими копиями в начале двухтысячных. Качались деревья, качались кустарники (трава и кустарники – излюбленная еда лошадиных), качалось небо, облака, луна, да всё качалось. И вдруг он понял, что качается и сам – будучи одним из множества осенних листьев («Множество Мандельброта», – неожиданно подумал Ослик). С твёрдой поверхностью ветки он соединялся лишь посредством черешка, рискуя в любой момент упасть.
Так и вышло. На подъезде к Кирову вагон резко дёрнулся, и Ослик упал (свалился с полки на истёршийся и выцветший от времени коврик), увлекая за собой испуганную Гольц – уроженку Облучья и верного адепта «дарвиновской церкви». Вагон всё дёргался, мир качался на своём черешке, а Ослик с Гольц лежали себе, словно два опавших листа посреди Кировлеса. Никакого леса тут уже и в помине не было. Зато Алексей Навальный (главный «гомосексуалист, либерал и хомяк») по-прежнему лишь писал твиты.
«To tweet» в переводе с английского означает «чирикать». Вот Алексей и чирикал в надежде разбудить спящих. Правильно делал, что чирикал, не сомневался Ослик, но голос оппозиционера был до боли слаб – так не добудишься. Хорошо бы усилить громкость, но здесь как раз и возникала главная трудность: громкостью управляли официальные СМИ. Самые что ни на есть лояльные к власти СМИ с коричневыми носами из элитного дивизиона («Первый канал», дальше по списку).
«Можно, конечно, накидать листовок с воздушного шара, – не сдавался Генри, изобретая маркетинговые ходы, – но и с шаром непросто – ему вряд ли дадут взлететь, а ведь взлетать придётся не раз, и не два». Большой вопрос вызывали и сами листовки: вряд ли кто-то возьмётся их печатать. Издательства давно уже были подконтрольны власти и им никто не позволит «очернять» страну.
«Что ещё? Нет, в самом деле, – а что ещё?» – задавался вопросом Генри, путешествующий поездом РЖД из Москвы в Улан-Батор, миновавший Киров, Балезино, Пермь и приближавшийся к Екатеринбургу (время прибытия 22:56, стоянка 27 минут, опоздание – 2 часа). «И вновь с опозданием», – вынужден был констатировать Ослик, да делать нечего – страну не выбирают. Тут вот что обидно. Несмотря на внешние признаки прогресса, – взять хотя бы рынок продовольствия (от голода умирала лишь незначительная часть населения), – Россия явно запаздывала с развитием в целом. Не зря говорят – в любое время найдётся своё средневековье.
Интересный случай произошёл в Перми.
Во время стоянки поезда (довольно продолжительной – видно, из-за опоздания) Ослик прогуливался вдоль состава (туда-сюда, сгущались сумерки), когда у почтового вагона ему повстречалась какая-то тётя с собакой. Вполне приличная собака (в отличие от хозяйки) – с добрыми глазами и, сразу видно, покладистая – сидела на задних лапах и пускала слюни. «Вот кому не позавидуешь», – подумал Генри; собаку явно дрессировали: прилюдно, без стеснения и в грубой форме. Собачница остервенело выкрикивала команды, а собака пугалась и лишь скулила.
Пугался и Генри. Но вот что любопытно – у собачницы в руке был айфон, и если смотреть на тётю под определённым углом, могло показаться, что она не собакой командует, а настраивает голосовую почту.
Тут-то Ослик и прозрел: если дура настраивает айфон, то почему бы айфону не настроить дуру? На здравомыслие, к примеру, о котором молилась Гольц (Чарльзу Дарвину) и о котором не первый год уже мечтал Ослик. По статистике около 90 % населения РФ черпали информацию из «Гостелерадио». Примерно столько же пользовались мобильной связью, и имели если не айфон, то по меньшей мере какой-нибудь Nokia (за 600 рублей – в любом почтовом отделении, включая полустанки, так красиво мелькавшие за окном предыдущей ночью). «Примерно треть жизни среднестатистический житель РФ держал телефон у уха (переговорный пункт), но что самое важное – трубка прислонялась к голове», – радовался Генри, пересекая с запада на восток «загадочную» Русь.
Ослик то и дело поглядывал на поля и леса из своего купе, подпрыгивал на ухабах и приспосабливался к запаху «вселенского туалета». Ложь – вот что напрягало его особенно. Как выяснилось, не было даже Тунгусского метеорита (русские всё придумали). Был мощнейший взрыв – как следствие разлома земной коры. К тому же не в первый раз. До 1908 года землетрясения здесь случались и раньше, включая гигантский выброс породы около 25 миллионов лет назад.
Ложь угнетала, давила, но поражало другое – с какой лёгкостью люди велись на обман. За окном проступили Уральские горы. Издалека они выглядели обыкновенной возвышенностью, но по мере приближения к Екатеринбургу становились всё выше и правдоподобнее. Может и Ослику удастся приблизить ложь? Приблизить её как можно ближе к человеческому сознанию и желательно на расстояние колеблющихся нейронов в головном мозге (у всё того же русского).
– У русского? – переспросила Гольц при очередном визите к Генри.
– У русского, – ответил тот, полный оптимизма и с некоторой иронией. – Но не у среднестатистического жителя России, а у самых что ни на есть реальных граждан.
За окном как раз показались люди. Вероятно, это были крестьяне – жители ближайшей деревни. Они стояли у кладбища, устроенного посреди колхозного поля (с виду – человек двадцать) и прощались с усопшим. Усопший был их односельчанином и теперь отправлялся на небеса. Пастырь читал молитву, но дети (да и взрослые большей частью) в гробу видали этого пастыря с его молитвой и оживлённо махали проезжающему поезду. Помахал им и Ослик, а Гольц подсела к нему и взяла за руку. Её смена подходила к концу. На ночь она останется у него, и до Омска (прибытие в 11:24) они проведут незабываемую ночь. Генри будет поглощён своими ноу-хау, а Лена, будто свод демократических ценностей, сыграет роль противовесов в его потугах к всеобщему пробуждению.
Отныне Ослик делал ставку на мобильную связь.
Заметим, – не на мобильный Интернет (кто хочет, пусть чатится на здоровье), а именно на мобильное устройство с минимальной функцией телефона. По замыслу Генри, при очередном соединении абонентов те должны будут получать некий сигнал, воздействующий на мозг, а именно – на участок мозга, ответственный за искренность. К тому времени учёные из Institute for Brain Science в Сиэтле уже занимались схожей задачей и были близки к ряду важнейших открытий. Таким образом, Осликова идея с «полевым гаджетом» существенно продвинулась.
Идея нуждалась в практическом обосновании, и он тут же связался с Россохиной. Ослик вкратце изложил ей суть и уже на перегоне «Новосибирск – Тайга» Вика прислала ему необходимые данные от нейробиологов из Сиэтла и даже подготовила специальный бизнес-план. Как Генри и просил, план учитывал не только «мобильное воздействие на мозг», но и его проект относительно «осязаемого поля». Ослик получил также трёхмерные модели Julich Aachen Research Alliance и электрические характеристики GSM.
Так что «Виртуальный клон» тоже не терял времени. Россохина помогала Генри, Тайка и Додж разгадывали кроссворды, а Митя Захаров готовил их переезд в Бикенибеу (атолл Тарава, Республика Кирибати).
У Красноярска поезд притормозил, да так и простоял в степи час или больше. Наступало утро. Гольц тихо спала в купе у Ослика, а тот сидел себе за столиком («Путин – хуй») и смотрел, как занимается заря.
Рассвет в этой части страны заметно отличался от более привычного для Ослика рассвета в Европе. Солнце выглядело чуть крупней (вероятно, из-за оптического обмана), да и зарево казалось чуть более кровавым. С этим обманом одна беда. «И чтобы преодолеть его, – размышлял Генри, – явно недостаточно суда над его устроителями, как и вообще какого-либо суда». Красный террор, сталинские репрессии и путинский возврат к советскому порядку воспринимались большинством русских (включая, к несчастью, и интеллигенцию) как данность свыше – «и нечего тут судить». Люди рождались во лжи, жили с нею и умирали так же.
Похоже, здесь требовалось нечто большее, чем Нюрнберг или Гаага (международный уголовный суд). Некая мутация, что ли? «Метафизическая мутация, – записал Ослик на корешке „Происхождения видов“, – пожалуй, единственная возможность восполнить недостаток сознания».
Наконец-то их поезд прибыл в Красноярск.
Довольно красивый вокзал, но ни киоска, ни бабушки с огурцом здесь не было. На платформе ошивались человек пять бездомных, да трепетались на ветру чёрно-коричневые ленты, привязанные то там, то сям к выступающим предметам. Бросалось в глаза также граффити на заборе: контуры Красноярской ГЭС на фоне реющего триколора и надписью внизу: «ПУТИН, РОССИЯ, ПРОГРЕСС». Над ГЭС простиралось бескрайнее небо, а в космосе летали (и кружились) спутники связи.
Выйдя из вагона, Ослик потянулся, подошел к валяющемуся у приступка человеку и спросил, как он тут?
– А вам-то какое дело? – ответил вопросом на вопрос мужчина. Совсем не старый ещё мужчина (лет 35, судя по манерам) и провонявшийся чесноком.
И то правда. Какое ему на фиг дело? Не зря Чарльз Дарвин никак не решался на публикацию «Происхождения видов» – а не убьёт ли он Бога? Нет, не убьёт. Коммунисты в СССР, к примеру, очень надеялись на это и даже популяризировали дарвинизм как учение, и что ж? Едва Ослик отошёл, бездомный перекрестился, напел молитву и, «поджав хвост», переключился на своё.
В который раз уже Генри убеждался: русский человек, как никто другой, ощущает себя прежде всего животным, а Бог в представлении русского того и хотел. В немалой степени такому представлению способствовала и РПЦ. Будучи de facto неотъемлемой частью государства, РПЦ заботила не столько вера в Иисуса Христа, сколько во Владимира Путина. «Сукин» же, как ни в чём не бывало, отрицал слияние государства с церковью, настаивал на светскости РФ и вообще «ходил в белом». Молитесь кому хотите, короче.
В том-то и дело: молиться против «Сукина» мало кто осмеливался. Pussy Riot уже помолились как-то, и что толку? Их смелое выступление в «главном храме страны» не получило, как мы знаем, широкой поддержки. Разве что реплики в Интернете (в основном, осторожные, а то и заискивающие с властью), надпись на спине у Мадонны («PUSSY RIOT»), да открытые письма Пола Маккартни, так и оставшиеся без ответа.
Остаток пути прошёл спокойно, если не считать новостей из Лондона. Звонок раздался глубокой ночью неподалёку от Слюдянки. Позади остался Иркутск – пятый по величине город Сибири, расположенный в полусотне километрах к западу от Байкала. Традиционное место ссылки политзаключённых в царской России и крупнейший в РФ центр землетрясений.
Ежегодно здесь регистрируется около трёхсот землетрясений до 4 баллов. Землетрясения интенсивностью 6 баллов происходят каждые 15 лет, интенсивностью 8 баллов – каждые 100. Последнее землетрясение мощностью 10 баллов произошло в 1862 году с эпицентром у озера Байкал. Тогдашние толчки вызвали волну цунами высотой 2 метра. С городских церквей падали кресты, сами собой звенели колокола, а на Ангаре трескался лёд, если верить исторической хронике.
Ослик дочитывал «Пагубную самонадеянность» Фридриха Хайека, когда вдруг услышал в телефоне голос Софи. Собака была явно встревожена, что и понятно: Наша Лобачёва после очередного предложения Клода Вулдриджа (выйти замуж) уехала из Лондона. Куда – неизвестно. Собака казалась растерянной: «Что делать?»
– Ничего, – ответил Ослик.
Да и что тут ответишь? Люди вечно бегут, в том числе и от любви. Генри отчётливо представил Вулдриджа, бьющегося в истерике (счастливой и не очень). Но не так уж и страшно: пройдёт время – он поутихнет, да и Наташа свободна (не вязать же ей варежки, в самом деле?).
– В самом деле? – переспросила Собака и отключилась.
– Что-то случилось? – включилась Гольц.
К моменту прибытия в Наушки (пограничная с Монголией станция) Ослик и Гольц необыкновенно сдружились.
Странное дело – ведь, по сути, им хватило трёх дней и Дарвина. Что до Дарвина, кстати, – ничего странного. Его идеи, может, и не бесспорны, но тем не менее там есть система. «Механизм», как любил повторяться Ослик, и этот механизм работал: чтобы стать человеком, надо пройти путь животного. Ослик и Гольц явно прошли и в окружении соотечественников ощущали себя инопланетянами.
Генри будто коллекционировал инопланетян.
В Наушках Гольц помогала таможенникам (стоянка – два тридцать пять), но опять же – держалась достойно и отнюдь не выглядела пограничной собакой. То же повторилось и в Сухэ-Баторе, правда, по времени существенно меньше (монголы и выглядели куда приличней), после чего всё стихло.
Поезд миновал Дархан, Лена и Генри закрылись в купе и остаток пути прозанимались любовью, словно в последний раз и как если бы знали, что никогда больше не увидятся.
На деле же всё выйдет иначе.
Уже к лету Гольц успешно эмигрирует – сначала в Британию, затем во Францию. К двадцать девятому году Лена с отличием окончит Сорбонну (Университет Париж I), а в тридцать шестом мы узнаем её как Катю Смит – маркетолога и дизайнера Matra Marconi Space. Не то чтобы головокружительная карьера, но в любом случае Гольц прошла-таки свой путь (от животного, условно говоря, к человеку). Спасибо Дарвину – механизм работал.
Двадцать третьего декабря, проведя ночь в отеле местного аэропорта, Ослик покинул Улан-Батор и уже к вечеру благополучно вернулся в Москву. Впереди его ждал Сочельник и прекрасная новость: Джони Фарагут сбежал из тюрьмы и инкогнито вернулся в свой «планетарий» на Мясницкой.
Пришли новости и от Лобачёвой. Подобно Ослику, решившему прокатиться по России, она решила прокатиться по Великобритании. Прокатиться, а заодно и подумать, как ей поступить с Вулдриджем. Впрочем, и разница понятна: если Наташа бежала от любви, то Ослик, напротив, – ездил за любовью.
Ездил, ездил, но так и не найдя её, вернулся назад.
V. Ингрид Ренар (30.03.2036, воскресенье)
Вернулась, как мы знаем, и Ингрид Ренар. Вернулась, правда двенадцатью годами позже, и не из Улан-Батора в Москву, а из Портсмута в Лондон.
Стояло 30 марта, воскресенье.
Вчера они с Осликом и Энди в последний раз посетили Tate Modern: открыли выставку «с чукчами», сдали дела и распрощались. Ослик сразу же уехал в Ширнесс, а Ингрид и Энди отправились в Johnny Pub у Национального театра (National Theatre), где провели полночи в блаженном угаре.
В блаженном угаре? Роман «Holy Smoke» («В блаженном угаре») сестёр Кэмпион (Анна и Джейн Кэмпион) она запомнила ещё из колледжа и с тех пор не выносила ни Шиву с Буддой, ни Иисуса Христа с Аллахом, ни даже Каспера («дружелюбное привидение» из фильма «Каспер», Casper, Universal Pictures, США, 1995). Суеверие и религия угнетали её. Лучше уж Johnny Pub у Национального театра – тут тебе и удовольствие, и никаких терзаний. Ослик прав: до неба рукой подать, если знаешь дорогу.
Наутро Ингрид сварила кофе, вышла на улицу (не спалось), но вскоре вернулась, да так и просидела дома за чтением Осликовой рукописи. Честно говоря, события последних дней лишь добавили загадочности образу Генри, так что чтение шло на пользу. По меньшей мере, прояснились некоторые детали его жизни, а как известно, зачастую как раз детали формируют общее представление. Насколько она понимала, в этом и заключался механизм математической индукции: доказательство общего на основе частных наблюдений.
К слову сказать, Ослик тоже использовал этот метод. Взять хотя бы его путешествие из Москвы в Улан-Батор. Про эту же «индукцию» были и письма Джони Фарагута. Эти письма, по сути – сплошь обобщения. В приложении к рукописи Ингрид нашла с десяток Джониных писем – старательно отсканированных, с комментариями на полях, а некоторые и с иллюстрациями.
Обобщение? «Обобщение – древнейший метод натурфилософии», – размышляла Ренар («philosophia naturalis» – предтеча современной науки от античности до классической физики XVIII века, система законов естествознания, сформулированных, в основном, умозрительно). Когда вам говорят, к примеру, что в стране нет политзаключённых, а по тюрьмам сидят лобачёвы и фарагуты («изменники родины»), – как тут не обобщить (детали)?
Подобных же деталей хватало.
Взять хотя бы диктаторов (здравствуйте, Башар Асад). Ингрид не знала ни одного «асада», за которого не вступились бы сначала СССР, а затем и РФ с Таможенным союзом (деталь так деталь, не правда ли?).
Или те же Беллуччи с Депардьё, устроившиеся в России – только бы не платить налогов. Можно вспомнить и «правозащитника» Сноудена (Эдварда Сноудена, бывшего сотрудника ЦРУ, объявленного в РФ «диссидентом»), раскрывшего секреты национальной безопасности США и которого приютили русские. Да кого они только не приютили? Отовсюду в страну съезжались самые что ни на есть отбросы общества.
Чем не детали? «Искрящиеся детали вроде снежинок, из которых сложен снегопад», – усмехнулась Ингрид (как тут не обобщить?).
К тридцать шестому году Таможенный союз занимал треть суши, но производил не более 5 % мировой продукции и выживал лишь благодаря экспорту ископаемого сырья. Около 90 % населения Союза понятия не имели о своих правах. Иначе говоря, их всё устраивало. Как и писал Ослик, они осознавали себя животными, пахли чесноком и радовались жизни. Процент «животных» из года в год возрастал, что тоже, в сущности – детали: приличных людей сажали в тюрьму (их становилось всё меньше), отсюда и процент «животных».
Удивляло как раз другое – с какой лёгкостью (и как эффектно) Ослик отыскивал друзей. Он, и вправду, будто коллекционировал изгоев.
Взять того же Фарагута или, к примеру, Смит. Ещё в четверг Катя Смит с увлечением рассказывала Ингрид о галактиках, звёздах и планетах, о новых способах передвижения в космосе (да о чём только не рассказывала?), а теперь же выяснилось, что Смит и не Смит, а Лена Гольц из Облучья. Проводница в поезде «Москва – Улан-Батор», с которой Ослик сдружился, и которому хватило трёх дней (с Дарвиным), чтобы понять, что к чему. «Всё те же детали, – размышляла Ингрид. – Искрящиеся детали вроде снежинок, из которых сложен снегопад».
При мысли о снегопаде Ренар выглянула в окно. С неба сыпалась крошка. И не поймёшь сразу – снег ли, дождь? «А Хули», – припомнила она роман русского писателя Пелевина (то ли про животных, то ли про людей – Ингрид толком и не разобралась). У подъезда стояла брошенная машина. Который месяц уже стояла. Стояла и поглядывала себе исподлобья, чуть улыбаясь смешным радиатором. Одно колесо у машины было спущено, другие пока держались. Хотя, как знать? Колёс с обратной стороны Ингрид не видела. Машину засыпало снегом, а снизу она изрядно проржавела.
Машины? В целом, Ослик любил машины.
Что же касается машин в России – то тут отдельная история. Он, конечно, любил и автомобили с русскими номерами, но с оговоркой. Не те, которые ездили на красный, само собой (а в России на красный ездили сплошь и рядом). Не те, которые сшибали людей на остановках и тротуарах. И понятно, не те, которые «выдвигались» то на Берлин, то на Нью-Йорк. Эти машины вызывали лишь отвращение.
Ослику же нравились другие. Машины, брошенные в переулках, к примеру. Припаркованные где ни попадя и позабытые. Усыпанные жёлтыми листьями, мокрые, ржавые, неухоженные, с разбитыми радиаторами, но всё ж таки улыбающиеся, и как будто счастливые, что их наконец оставили в покое. Этих-то «свободных» Ослик и любил. Он мог часами смотреть на них, а затем воссоздавать по памяти – как правило в гуаши, складывая живописные зарисовки, или на бумаге и touch screen, сочиняя небольшие эссе и рассказы.
Тут же и эссе нашлось.
Ингрид отошла от окна, пролистала Осликову рукопись, и на ж тебе – расхохоталась. Эссе называлось «Автомобилисты и гомосексуалисты».
Довольно примечательная работа, где Ослик вывел образы двух машин – одна воплощала Госдуму (к зеркалу заднего вида у неё был привязан и трепетал на ветру закон о запрете гомосексуализма), а другая машина изображала как раз этот самый гомосексуализм. Госдума мчалась по Ленинскому проспекту, сбивая пешеходов и ограждения, а гомосексуализм стоял в подворотне, усыпанный листьями, проржавевший и с разбитыми фарами. «Ежегодно, – пишет Ослик, – по вине автомобилистов в России погибает примерно 120 тысяч человек (что составляет около 75 % от всех погибших в ДТП)».
А теперь финал: «По вине гомосексуалистов не погибает никто. Более того, – Ослика, казалось, не остановить, – тысячи гомосексуалистов и лесбиянок дарят друг другу счастье! Если, конечно, до того их не задавит какой-нибудь автомобилист», – заключает Генри (эссе датировано июнем двадцать девятого года).
Странное дело – Ингрид внезапно захотелось потрогать машину, брошенную под её окнами (усыпанную листьями, проржавевшую и с разбитыми фарами), что она и сделала. Ренар оделась, взяла фонарик и вышла во двор. Потрогав машину, она принюхалась – та пахла бензином, дедушкиным гаражом и моторным маслом Shell Helix (прекрасное масло, Ингрид и сама пользовалась таким, когда водила). На ощупь машина была холодной, мокрой и немного мягкой от тонкого слоя наледи.
Наледь таяла под пальцами. Ингрид заглянула в салон. И что ж? Там сидел Ослик! Он сидел прямо, чуть опустив голову, будто задумавшись, и отрешённо улыбался. На мгновение Ренар испугалась и даже вскрикнула, но тут же и успокоилась. До неё вдруг дошла комичность ситуации. Ослик кивнул, открыл дверь и предложил Ингрид присесть. Ингрид присела. Сидение было холодным, а к запаху бензина и масла добавился ещё и запах сигарет. Знакомый уже к тому времени запах Captain Black и едва уловимый аромат эспрессо.
– Кофе? – удивилась Ингрид.
– Кофе, бутерброды и сигареты, – ответил Ослик.
Он вынул из сумки термос, кофейную чашку с надписью «Caffė Hausbrandt» и пакет с бутербродами (ветчина, сыр, оливки). Ингрид взялась за еду, а Ослик всё поглядывал на неё, не скрывая любопытства и, казалось, ждал продолжения.
– Откуда ты взялся?
Оказалось, он давно уже привязался к этой машине. Время от времени Генри приезжал сюда, забирался внутрь и подолгу сидел, размышляя о том, о сём.
– О том, о сём? – Ингрид потянулась за термосом.
– О том, о сём, – подтвердил Ослик. – Мысли ни о чём, как правило, самые продуктивные. Спустя время они видятся всякий раз иначе, а иногда и обретают смысл.
Снежная крошка постепенно сменилась дождём, и тот застучал, то усиливаясь от ветра, то затихая. Застучал по крыше, ударяясь о капот, о стекло, и вообще – ударяясь, как будто крошечные метеориты проникли в голову и устроили там новое исчезновение видов.
Эти «мысли ни о чём» Ослик и впрямь считал весьма ценными, полагая, что как раз бессознательное во многом определяет и само здравомыслие. Его убеждение вполне согласовывалось в том числе с идеями Фридриха Хайека (Friedrich August von Hayek, 1899–1992, австрийский экономист, сторонник либеральной экономики, лауреат Нобелевской премии). Хайек рассматривал свободный рынок не как особое изобретение человека, а исключительно как естественное явление. Ценообразование, к примеру, он сравнивал с языком, а бесспорный прогресс капитализма относил, опять же, – на счёт особенностей физиологии человеческого мозга.
В своей работе «The Sensory Order» (семантически – «естественный порядок», 1952) экономист даже предложил гипотезу-основание для будущей технологии нейрокомпьютеров (опередив самого Дональда Хебба – главного изобретателя искусственных нейронных сетей).
Ингрид слушала и удивлялась: Ослик из ничего мог сделать захватывающую историю. Вот с кем не соскучишься. К тому же, он соединял, казалось бы, несоединимые понятия.
Тут-то и случилась «воскресная» интрига: к концу рассказа о «естественном порядке» выяснилось, что Ослик в машине – вовсе не Ослик, а его в некотором роде клон. Достоверная копия – вполне разумная, материальная и осязаемая.
Через минуту явился и реальный Генри.
Он вышел из BMW, припаркованной метрах в десяти, у детской площадки. Держался чуть скованно, с лёгкой иронией (как обычно), а на этот раз ещё и с букетом гербер. Герберы, словно подсолнухи у Ван Гога, тянулись каждая в свою сторону, воссоздавая весёлый хаос, и так же как у Ван Гога, два или три цветка уже подсохли.
У двери он попросил Ингрид выключить телефон. Ингрид выключила – клон тут же исчез, а Ослик преспокойно занял его место. Как ни в чём не бывало он устроился на водительском сиденье, опустил руки на руль и в задумчивости уставился перед собою.
– Вряд ли ЕГО можно назвать клоном. Тактильное поле, – промолвил Ослик и, будто очнувшись от мыслей, протянул Ингрид «подсолнухи».
– А бутерброды? – спросила Ренар.
– И бутерброды, и кофе – тоже образ, – ответил Генри. – Осязаемый образ. То, в чём нуждается любой, а испытывая голод, тем более. – Он взглянул на Ингрид и вдруг рассмеялся (искренне и как-то с нежностью даже).
Стало быть, Ингрид и ела, и нет. На вкус еда ничем не отличалась от обычной, лишь приятное ощущение лёгкости, и то – она вряд ли заметила бы, не появись реальный Генри. Да и был ли он реальным? – поди разберись теперь.
Ренар надеялась – был. Тут, что с опытом Стэнли Миллера, пытавшимся воссоздать происхождение жизни в лабораторных условиях. Вместо «жизни», как известно, Миллер получил пять аминокислот, зато каких (!) – пять из двадцати белковых молекул, обязательных для синтеза ДНК. Таким образом, опыт поставил точку в вопросе о естественном происхождении живого из неживого. Иными словами, Ингрид оставалось довериться эксперименту, что она и сделала.
По сути, Ренар и сама могла оказаться лишь опытом. Пусть так – и всё же опыт выглядел интригующе. Образно говоря, пять аминокислот Миллера сделали своё дело и, как минимум, вдохновили научное сообщество. Спустя час Ослик и Ренар вышли из машины, прошлись по Victoria Street и вернулись к подъезду её дома.
– Останешься? – Ингрид и хотела, и нет.
– Пожалуй, поеду, – Ослик выглядел чуть потерянным. Герберы по-прежнему изображали странное веселье. Напоследок он обнял её, и они расстались.
«Прогулялись – так прогулялись», – мелькнула мысль. Ингрид поднялась к себе, поставила герберы в воду и приняла душ. В сущности, размышляла она, за четыре миллиарда лет эволюции человек так и не понял – зачем живёт. Наиболее конструктивные вопросы на этот счёт, так или иначе, «проскакивали» смысл и сводились к возможности. Именно к возможности (включая возможность жизни в экстремальных условиях войн, нищеты, политической диктатуры, в условиях неизлечимой болезни, эпидемий, душевных страданий, под землёй, на небе и в космосе).
Другими словами, всё это время человек осознавал себя преимущественно животным, а то, что мы называем «человечностью» (имея в виду мораль, нравственность, права человека и т. д.) было лишь проявлением его биологической приспособляемости.
Выйдя из ванной, Ингрид укуталась в плед и включила Шопена. Человек, как мог, приспосабливался к непростым условиям социума, а порой и доходил до абсурда (чего не сделаешь, чтобы выжить). Русские, к примеру, до сих пор освящали свои космические ракеты, надеясь на помощь Иисуса Христа. Ракеты же, как и прежде, то взлетали, то нет, но суть не в том. Сама по себе возможность «взлететь» расценивалась соотечественниками Циолковского исключительно как заслуга правящего режима (а не инженера, рабочего или пусть бы даже Фредерика Шопена, мазурки которого так вдохновляют). Иисус Христос, конечно, тоже старался, но, не будь режима (что следует, в том числе, и из проповедей Патриарха Московского), – не было бы и Иисуса Христа. Одно вытекало из другого, а власть и рада была: ракета всё равно взлетит, так что сиди и не рыпайся – Бог есть.
Те же, кто «рыпался», искали уединения. В представлении Ренар это были изгои вроде Маркуса (больного голубя, притаившегося под навесом у Хитроу), или изгои, как, например, Борис Березовский с Нельсоном Манделой из первой части романа, ну и, конечно, изгои в образе «опавших листьев», о которых поведал в одном из писем Джони Фарагут (узник совести). Поведал метафорически, испытывая условности тюремного заключения, но всё ж таки поведал.
«С осени два листа, обнявшись, лежат, – писал Джони. – Так они и падали (с Земли). Став же частью космического пространства, листья обратились в астероиды, путешествующие по галактике и несущие в себе воду. Примерно три четверти земной воды имеет космическое происхождение».
Увлёкшись этими «листьями» во время своей поездки из Москвы в Улан-Батор, Генри перенёс их на холст и включил отдельным фрагментом в работу «Математическая индукция» (часть III). Фрагмент включал два жёлтых листа, припавших к земле и нанизанных на молодую колючку. Колючка покачивалась на ветру и будто летела в космическом пространстве, разбрызгивая вокруг себя воду (или, как знать, – жидкий метан, к примеру, а то и сперму – художника ведь и не поймёшь сразу).
Ясно, что понятие «жизнь» до сих пор расплывчато и неформально. Ингрид заложила страницы флаером незнакомого ей кафе в Челси («Клубнично-йогуртовый торт БОТАНИКА», значилось там) и позвонила Энди Хайрс.
Энди ответила не сразу, и когда ответила, голос у неё был слегка возбуждён, а в трубке завывал ветер, слышался медвежий рык и взволнованные крики людей. Как выяснилось, Энди путешествовала по Ямалу (полуостров Ямал в России).
– Ямал – это нечто, – засмеялась она, и Ренар показалось, что застала Энди за сексом.
На самом деле, Энди не теряла времени и вовсю использовала возможности нового проекта CVI, представленного на выставке Avant-gardes Solution в Индонезии. Проект (на удивление захватывающий) имитирует «материализацию» образа в ходе телефонного соединения. System of Rainbow Hoax, rainbow (SRH rainbow, «Система радужной мистификации», условно – «Радуга») воссоздаёт виртуальный образ, а затем через корпус гаджета и нейроны мозга вызывает эффект физического присутствия, включая осязание, запах и воображаемый акт.
При подключении дополнительных опций абоненты могут переместиться в любую точку не только в пространстве, но и во времени. Демонстрационный пакет «Радуги» Энди получила из рук самого президента Club of Virtual Implication – Дмитрия Захарова (Митя Захаров, в прошлом приёмщик брака, а сегодня – успешный предприниматель).
Распрощавшись с Tate Modern, Энди вдруг подумала об искусстве аборигенов – вот и решила взглянуть на них (хотя бы виртуально – а как они там?), в том числе и на русских ямальцев.
– И как они? – спросила Ингрид.
– С виду как чукчи, – ответила Хайрс. – Живут понемногу, у них сегодня охота на медведя. Белые медведи тут редкость – так что аборигены стараются.
Ямальцы и вправду старались. Они кричали, ругались (ёб твою мать!) и всё заманивали медведя в западню.
– Хочешь, подключу? – Энди явно испытала уже не один «оргазм» и хотела продолжения.
Ингрид прошла регистрацию в «Радуге» и вскоре очутилась на Ямале. В его северной части, неподалёку от Дровяной и километрах в пятидесяти от Белого (остров Белый – известный своей метеостанцией и термокарстовыми озёрами, население на острове отсутствует).
На мгновение Ренар будто потеряла сознание, да так и застыла в «предрассветной» ночи посреди мхов и лишайника. Справа открывалась ледяная пустошь, а небо озарялось зеленоватым свечением полярного сияния. Спустя секунду включились остальные имитаторы (имитаторы чувств SRH rainbow – эксклюзивный продукт CVI), после чего Ингрид «пришла в себя» и тут же ощутила острейший холод, колючий ветер и запах свежей рыбы.
Климат на Ямале, в основном арктический. Средние температуры января составляют от −23 до −27 градусов по Цельсию, температуры июля – от +3 до +9. Количество осадков невелико, а толщина снежного покрова составляет в среднем 50 сантиметров.
Ингрид укуталась в плед, намотала шарф, а завидев метрах в десяти Энди, кое-как подобралась к ней и обняла. «Вполне реальное объятие», – подумалось Ренар. Неподалёку охотились ямальцы. Белый медведь уже был пойман. В глаза бросилась его добрая морда (пойманный хищник вызывал сочувствие). Учуяв гостью, разлаялись собаки, а чуть поодаль Ингрид увидела упряжь и санки, где преспокойно восседал её друг Генри Ослик. В юрте напротив прятались уже знакомые нам Тайка Нефёдова и Эльвира Додж. Время от времени они высовывались из убежища и с любопытством наблюдали за происходящим.
«Абоненты на связи» – Ингрид припомнила Осликовы «галлюцинации» при посещении РФ и, в частности, его рассказ «Переговорный пункт». Вот и здесь, на Ямале, был тоже самый что ни на есть «переговорный пункт» – в своём обыденном (как ни странно) проявлении: всегда найдётся, о чём поговорить – было бы зрелище.
А зрелище было. Ренар подошла к Ослику, он кивнул ей и взял за руку. В этот момент медведь завалился и издал протяжный вопль. Судя по всему, последний вопль. «Что тебе здесь нужно?» – пришла на память листовка из эссе Мишеля Уэльбека «Что тебе здесь нужно?» (эссе о выставке порнографии в Порт де Шампере). Нет, и вправду, что забыл здесь Ослик – русский эмигрант и учёный из Ширнесса? Что хотел он разглядеть за жестокостью аборигенов (при этом улыбаться и как ни в чём не бывало трогать Ингрид)? Ветер усилился. Нефёдова и Додж выбрались из жилища, а Энди всё предавалась оргазму.
– Страх, – коротко ответил Ослик, тут же помрачнев и сделавшись необыкновенно серьёзным. Он снял очки и принялся чистить стёкла. – Страх, – повторил Ослик и показал Ингрид несколько фотографий.
Фотографии сделал Джони Фарагут вскоре после побега из тюрьмы. На снимках красовалась Москва ранней осенью. Середина сентября, дождь, мокрый асфальт, светофоры. Повсюду переливались красками осенние листья. В глаза бросалась вывеска «Инвестбанк» на Трифоновской улице и тут же «Ирина фарма ягель» (аптека у Рижского вокзала). Уж не та ли это «Ирина» (Ира – как там её, Ингрид уже и позабыла), о которой Джони писал в «Магазине потерянной любви», которую он любил ещё со школы и которая контролировала аптечный рынок в Украинской ССР?
– Да, это она, – подтвердил Генри. – «Фарма ягель» – её розничные точки, обласканные «Единой Россией», а впоследствии и «Народным фронтом» (НФР, «Фронт имени Фарабундо Марти», как иронизировал Ослик, где главным «Фарабундо» был Владимир Путин).
В 2029 году Ира благополучно захватила аптеки Таможенного союза (от Афин до Улан-Батора) и теперь торговала «лекарствами» как хотела, включая подпольную торговлю псилоцибином (для лечения депрессий и боязни смерти), кодеиносодержащими препаратами и ЛСД. Добрая половина населения подсела на наркотики (и коррупцию, само собой).
– Белый же медведь, убитый оленеводами, – заключил Генри, – представляет собой лишь образ для устрашения. Так что, бойся, Ингрид. Страх – на пользу.
Ингрид и вправду боялась. На одном из фото красовалась вывеска «Основного инстинкта» (магазин для взрослых), а у входа в магазин разворачивалась грязная оргия. Прохожие без стеснения занимались сексом, невзирая на дождь, довольно ощутимый холод и ветер. На перекрёстке мигал жёлтым светом сломанный светофор, а вдали виднелась эстакада (с автомобилями и автомобилистами в них).
– А как же образование? – Ингрид словно хваталась за соломинку. – Лучшее в мире образование?
– Какое к чёрту образование! – вскричал Ослик. – Тут – что русскими номерами на иномарках – одна реклама. Они соображать-то разучились, не говоря уже о критическом мышлении. Неспособность к критическому мышлению, – продолжил он, – как раз и есть слабое место советской образовательной системы. Ну и как следствие – современной, – Генри покачал головой, вновь надел очки и полез за сигаретами.
Полуостров Ямал – не исключение. Как и в СССР, он и сегодня демонстрирует весьма показательный опыт «ограниченного» образования. Население там и поныне поклоняется святым духам, включая администрацию Щучьего, Сеяхи и Дровяной («святые духи» правящей партии). Коренное население (а коренное население Ямала – храбрые оленеводы) живёт, как и прежде, в гармонии с природой. К примеру, 2 августа у них «День середины лета» – национальный народный праздник.
По поверьям, как раз с августа у ямальцев начинается отсчет угасанию солнца и праздник связан со старинным ритуалом перехода жизни на «тёмную сторону» – к зиме. В этот день оленеводы просят духов (и чиновников администрации) быть благосклонными к их главному источнику жизни – северному оленю, чтобы в предстоящую зиму их семьи были одеты, обуты и не голодали. К несчастью, северных оленей на полуострове почти не осталось. Аборигены доедали последних, но ни «святые духи», ни администрация им помочь не могли. Охота на медведя – вот последняя радость. Хотя, как знать – население России тем и знаменито, что умеет выжить в любых условиях.
(Удивительно, но ещё лет 30 назад на Ямале было сосредоточено около 20 % российских запасов природного газа. Теперь же от былых запасов осталась лишь незначительная часть, и то – вся выручка от продаж уходила отнюдь не оленеводам.)
Спустя минуту Ренар выключила телефон, вылезла из-под пледа и поставила чайник. «Радуга» попрощалась с нею: «Goodbye, Ingrid, приходите ещё». Ну что тут скажешь? События последних часов обескураживали.
Мозг Ингрид работал вовсю, и она устала.
Усталость? Да как же тут не устать! Она чувствовала себя – что медведь с полуострова Ямал. К Земле приближался астероид Апофис, а в ушах так и стоял этот приближающийся «Бум!»
VI. «Бум!»
Как мы уже знаем, вернувшись из Улан-Батора в Москву, Ослик получил два приятных известия: Джони Фарагут сбежал из тюрьмы и Наташа Лобачёва – отнюдь не пропала, а лишь путешествовала по Великобритании (а заодно размышляла, как ей поступить с Вулдриджем). Путь её пролегал сначала поездом из Лондона в Эдинбург, а там и вовсе – куда глаза глядят.
И куда же они глядели? А вот куда.
Клод Вулдридж был неплохим человеком, она же любила Ослика, но Ослик был занят – то почему бы и не Вулдридж? Подобные ситуации не редки, что, впрочем, и к лучшему. Столкнувшись с любовным треугольником, люди, как правило, переживают драму (неразрешимая драма, «чувства и разум»), а затем пишут, сочиняют музыку и вообще – творят.
Вот и Лобачёва туда же. Вернувшись в Лондон, она вскоре объявила о помолвке. Клод был на седьмом небе, а спустя год оба ударились в искусство. Клод писал натюрморты, а Наташа – сперва дневник, затем эссе и наконец рассказы с романами. Первый свой «novel» (на удивление короткий, в духе Амели Нотомб) Лобачёва разослала по издательствам, но, так и не дождавшись ответа, принялась за следующий. Следующий роман тоже остался незамеченным и так далее. Прорыв наступил осенью 2028-го. Osprey Publishing Ltd издали её книжку «She Would Know – Not To Go» («Знала бы – не совалась»).
Роман о миграции животных. Миллионы животных и птиц регулярно мигрируют из одного региона в другой, повинуясь зову природы. Они преодолевают немыслимые расстояния с одной лишь целью – вывести потомство. В главной роли – юная черепашка из Ниаса (остров Ниас, Индонезия, страна с развитой демократией), мигрирует в авторитарную Шри-Ланку. Вместе с нею плывут тысяч двести других черепашек, а когда приплывают, их немедленно ловят голодные тамильцы и тут же съедают. Знала бы – не совалась, короче.
Да и что соваться? Наташа знала всё наперёд, а думала – и вовсе не придерёшься. Много путешествуя, она то и дело встречала интересных людей, набиралась оптимизма и активно занималась сексом. Брак с Клодом не ладился, но, в сущности, это был не самый безнадёжный брак. Оба жили в достатке и творили в своё удовольствие.
К творчеству Лобачёвой мы ещё вернёмся. На первом же месте у неё по-прежнему оставался Ослик. Ему же она посвятит и свой последний роман-исследование. В целом, будучи самодостаточной и свободной, Наташа проживёт долгую и вполне счастливую жизнь.
Относительно Джони Фарагута. Сбежав из тюрьмы, он благополучно прибыл в Москву и 24 декабря явился на Мясницкую в офис «Виртуального клона». Стоял Сочельник («Ночь тиха над Палестиной»), а ближе к вечеру произошла историческая встреча Фарагута с Генри Осликом.
Вот что напишет об этой встрече (спустя время, правда) журнал Nature: «The turning point in the history of science – the meeting of two russian outcasts (scientist and romantic) to a large extent determined the future of mankind, suggesting, in fact, the mechanism of accelerated evolution of consciousness» («Поворотный момент в истории науки – встретились два русских изгоя (учёный и романтик), в значительной степени предопределившие будущее человечества, предложив, по сути, механизм ускоренной эволюции сознания»).
В ночь на Рождество друзья собрались в доме на Солянке у Генри и Додж. Было чему порадоваться, к тому же и символы совпали как надо: Джони хоть и не верил в бога, но вернулся «в точности по расписанию» (из его же слов). Расписание? Даже расписание у этих людей было схожим. Там и поезда приезжали вовремя, и кофе приносили горячим, а на смену средневековью приходили капитализм и либеральные ценности – своевременно и без излишней «самобытности».
Что и говорить – Ослик даже не мечтал о столь гармоничном соединении, казалось бы, чужих людей. Нечто подобное он пережил лишь в дурдоме (в дурдоме на Мосфильмовской) в компании Марка и Тани Лунгу. Марка давно уже нет, а Софи, повзрослев и обретя новых друзей, чуть отдалилась. Но отдалилась не из-за принципиальных разногласий с Генри, а опять же – по вполне естественным причинам «роста». Так что винить там некого, а если кто и ошибся, «виноватых» не искали. Как известно, систему характеризуют не ошибки, а реакция на них. Реакция же была разумной и в соответствии с всё тем же «расписанием». (Уж не оно ли и объединяет приличных людей?)
Но вернёмся на Солянку. До поздней ночи друзья развлекались, заглядывали в будущее и слушали красивую музыку. Они ставили Bayside, Circa Survive, The Mars Volta и, конечно, старые альбомы Brand New, включая пластинку «The Holiday» с композицией «Oh Holy Night» (2003). Джони был немногословен, о тюрьме не рассказывал, зато с интересом слушал новости «Виртуального клона» и в особенности детали совместных проектов с Генри Осликом.
Что любопытно – сразу же было видно: Джони не учёный, и даже не инженер, а попросту законченный моралист и мечтатель. Писатель-фантаст, по сути, но в отличие, скажем, от Курта Воннегута он придерживался явно правых и либеральных (а не социалистических) взглядов. Не зря в офисе на Мясницкой расхаживал клон Виктора Шендеровича. Социализм, по мнению Фарагута (не говоря уже о коммунистической утопии), способствует лени, а электорат «Сукина» он без стеснения называл «паразитами» (время от времени ссылаясь на медицинский справочник, а то и вовсе ни на что не ссылаясь, да и что ссылаться?).
«Ссылайся или нет, – размышлял Ослик, – с этим электоратом одна беда. „Сукиных детей“ всё устраивало и вряд ли они захотят перемен». Работать они не хотели, а учиться – тем более. Не зря Генри всё больше рассматривал возможность «просветительства» не как «образования» в классическом смысле, а с точки зрения физиологии мозга. Что же касается практической модели, он склонялся, скорее, в сторону методик Хебба (методики обучения искусственных нейронных сетей, предложенные Дональдом Олдингом Хеббом и основанные на управлении нейронными связями мозга).
«Лишь бы не уйти в депривацию», – опасался Ослик (сенсорная депривация – выборочное исключение органов чувств внешнего воздействия). «Промывание мозгов» – не способ, и ему ни к чему. Этим «промыванием» как раз и занимались самые что ни на есть гадкие режимы (включая сталинский, гитлеровский, ну и путинский, само собой).
А вообще возвращение Джони пошло явно на пользу – и «Виртуальному клону», и Ослику с Додж. Он был, как недостающий элемент пазла. Недаром надёжность системы определяется надёжностью её слабого звена. Отсутствие Фарагута как раз и было здесь «слабым звеном». Если же обобщить (хотя бы из здравого смысла), то получится вот что: чем больше в стране узников совести, тем менее эффективно она функционирует. Отсюда и всё те же 5 % производимой в мире продукции (а не 50 %), и сто тысяч пешеходов, сбитых по вине водителей, и «отбросы общества», стекающиеся в РФ отовсюду – лишь бы не платить налогов.
«Всё взаимосвязано», – не унимался Ослик. Как верно заметила однажды Валерия Новодворская (воображаемая его мама), «нельзя неправильно мыслить и правильно строить». А вот и вопрос от Фридриха Хайека: откуда может взяться рыночная экономика в несвободном обществе? Да откуда ж ей взяться, когда лучшие люди сидят по тюрьмам, а на свободе одни рабы. Рабы даже воюют плохо, не говоря уже об эффективном труде!
Ближе к утру друзья вышли на улицу. На Солянке мело. Под фонарями искрился снег. Казалось, он и рождался там – подобно Иисусу Христу, родившемуся из света воображения.
Нефёдова и Захаров чуть поотстали. Вика и Джони дурачились, то и дело перебегая улицу, а там и вовсе запрыгнули в снег. «Что две собаки, – подумал Ослик. – Две игривые собаки, соскучившиеся друг по другу». Перед этим «собаки» поиграли так лет 20 назад. Судя по Джониным дневникам, в марте 2005-го Вика решила для себя – с кем играть, а с кем нет (в последний раз они «запрыгнули в снег» у Янтарного проезда в Москве), после чего наступила пауза.
– Не слабая пауза, – промолвила Додж, взяла Ослика за руку и прижалась к нему. Их «пауза» тоже была будь здоров. Но будет ли веселье?
Вряд ли.
Тем не менее все выглядели более-менее счастливыми. Они миновали Большой Устьинский мост и спустились к реке. Джони кинулся к уткам (те кинулись к нему), сфотографировал надпись «На хуя так жить?» у воды, а Вика всё смотрела на него и дивилось. Coffee Point давно закрылось, у клуба Fabrique сидели две крачки, Ослик и Додж обнимались (пока мимо не прозвенел трамвай), а Захаров и Тайка рассматривали здание университета дизайна и технологии.
Московский государственный университет дизайна и технологии (МГУДТ) был основан в 1930 году и считался одним из старейших университетов России. Формально вуз готовил специалистов для лёгкой промышленности, но поскольку лёгкая промышленность в РФ загибалась, «специалисты» получали дипломы и благополучно пополняли ряды рабочего класса. Они шли по фабрикам, где строчили одежду – в основном на заказ и для внутреннего использования: тюремную робу, форму для полицейских, костюмы для нефтяников и так далее. Лишь незначительная часть студентов (как правило активисты молодёжных подразделений НФР и спортсмены) получали действительно интересные должности.
Остальные, условно говоря, мели улицу.
Ясно, что выпускникам МГУДТ было не до дизайна. Зато работали технологии: «швеи, активисты и спортсмены» исправно голосовали за Путина («За Путина на Нью-Йорк!»). Большего от них никто и не ждал, к тому же решалась проблема трудоустройства (никаких проблем). Официальный уровень безработицы в РФ не превышал показателей развитых стран. А если б и превышал – что с того? Россия осмысленно выбрала роль сырьевого придатка и, надо сказать, вполне успешно играла её, привлекая «зрителей» и ничуть не заботясь о качестве самого «спектакля». Так что вопрос истинных «дизайна и технологий» был в лучшем случае вопросом будущего.
«Далёкого будущего», – согласилась Додж, а спустя час она уже готовила лазанью для гостей (голодных с холода, наглотавшихся ЛСД и счастливых от воображаемой свободы). «Биосфера» на Солянке функционировала исправно. Brand New исправно продвигались от альбома к альбому, а ЛСД, похоже, сделал своё дело, и на рассвете друзья занялись сексом. Сначала исподволь, затем с любопытством (но подчёркнуто пристойно), а там будто что-то открылось – друзья устроили оргию. Ну не чудо ли – групповой секс? Каждый с каждым и все со всеми – как если бы и вправду полюбили друг друга, весь мир и Иисуса Христа.
В Рождество кого только не полюбишь.
«Да и вообще любовь к образу – и более чувственна, и более разнообразна», – считал Ослик. В будущем друзья с завидной регулярностью собирались 24 декабря, и с каждым разом их связь становилась всё более притягательной, будто получала некое приращение красоты.
Впрочем, они и сами старались.
Генри Ослик, к примеру, весьма успешно совершенствовал свой «нейроконструктор» (открывая тем самым перспективу и для «Виртуального клона»). Идея «осязаемого поля» приобретала всё более технологичные очертания, и к двадцать шестому году он успешно испытал свой первый «полевой гаджет», выполненный в виде микрочипа. Модуль без труда встраивался в любой смартфон и, хоть с недостатками, но в целом выполнял главную свою функцию – усиливал истинное восприятие реальности.
Испытуемые отмечали рост недоверия к официальным новостям и как следствие – к власти. Особенно отличились жители Украины, Беларуси и Казахстана. Неплохие результаты показали также осетины, абхазцы и представители Средней Азии. Наиболее «непреклонными» оказались русские. Им явно не давал покоя их «имперский менталитет», привитый советской властью и поддерживаемый ныне.
Но не страшно – в любом случае механизм работал. Генри и раньше знал, что населению РФ потребуется чуть больше времени. К тому же и сама разработка «полевого гаджета» была лишь в начальной стадии. В дальнейшем Ослик планировал повысить мощность устройства, развить его функционально и оптимизировать в зависимости от рынка сбыта.
Что касается других выводов, сделанных Генри в ходе испытаний, они следующие. Люди по-прежнему (в той или иной степени) доверяли официальным СМИ, но зато и с удовольствием играли с тактильными образами. Как следовало из результатов тестирования, жители мусульманских стран всё больше предпочитали секс и материализацию Аллаха. Православные воссоздавали Иисуса, а население авторитарных республик с менее выраженной религиозностью стремились к деньгам. Они собственно и воссоздавали их (деньги можно было потрогать), и даже задумывались о каком-то там «бизнесе» для себя.
«Не так уж и плохо», – радовался Ослик. Жизнь по «понятиям» неизменно вызывала (особенно у греков, болгар и турок) всё больше сомнений и, как следствие, больше вопросов о законности, правах и правоприменении. Правильные вопросы, не возразишь: выборочное применение закона – одна из форм произвола (тут и думать нечего).
Со временем, решив основные проблемы с осязанием, Генри увлёкся обонянием и вкусом. Что им двигало? Всё та же естественная потребность человека в как можно большем количестве ощущений. Вот Ослик и хотел обеспечить «абонентам» максимально полный «пакет услуг». В условиях диктатуры и всеобщего преклонения перед авторитарным лидером – чем больше ощущений, тем лучше. Даже искусственные ощущения (по сути вымысел) придают людям любопытства. Из этого Ослик и исходил. «Вымысел», которым он занимался, по его мнению, как раз и должен был стимулировать желание перемен.
«Виртуальный клон» переехал в Кирибати и вскоре вышел на рынок – как CVI (с продуктом «Клубы виртуальной реальности»). «Клубы» вполне прижились и даже собрали немалую прибыль – как в Океании, так и на Западе, включая страны ЕС, Соединённые Штаты, Канаду и Австралию. Захаров строил планы на будущее, Джони подкидывал идей, а Тайка с Vi их реализовывали (на удивление храбро, в высшей степени профессионально и вполне успешно).
Не менее успешно шли дела и в Лондоне у Ослика и его друзей. Относительно Лондона и в целом Британии – воздействие «святых духов» (святые духи Ямала) на человеческий мозг словно ослабевало в стране с более высоким уровнем жизни и более развитой интеллектуально. И Лондон, и Британия в этом смысле были устроены так, чтобы как раз свести к минимуму влияние «святых».
Лобачёва вышла за Клода (Клод Вулдридж – известный антиквар и издатель). Она по-прежнему работала в «Анемонах», путешествовала по миру и писала романы. К 29-му году их набралось уже не менее пяти. Продавались они неважно, но в продажах ли дело? К примеру Джони Фарагуту нравились её книжки. Чудесные истории с элементами вымысла и счастливым концом. Наташа и Джони познакомились через Ослика, дружили на расстоянии и виртуально, но опять же – разве измеришь духовную связь?
Собака Софи окончила университет и школу искусств. В какой-то момент к её увлечению музыкой (Power Noise и разновидности) добавилась живопись, архитектура и «гончарный круг» (как смеялся Ослик). Он с удовольствием купил ей этот «круг» (гончарное оборудование и материалы) и впоследствии даже коллекционировал её поделки: тарелки, горшки, кувшины и копии старинных амфор.
В 28-м году они отыскали, наконец, могилу Марка в Москве и перенесли её в Ширнесс. Теперь и Марк («Марк Марронье» – жертва российской пенитенциарной системы) «жил» с ними. «Даже в смерти (хотя бы в смерти), – размышлял Ослик, – хочется чистоты и покоя».
Софи то и дело что-нибудь лепила для Марка, так что вскоре вышел настоящий памятник. Памятник потерянной любви, а заодно и всем мученикам путинского режима. Скульптура напоминала перевёрнутую букву «Х», утыканную лепниной и размером с человеческий рост. В своём роде крест, облепленный тарелками и кувшинами ручной работы. Крест сколотил сам Ослик (из дощечек и уголков), в точности памятуя – кто он и что он («ослик Иисуса Христа»).
Со временем памятник всё больше обрастал поделками, пока облик его не приобрел гармоничности, и тогда словно заискрился всеми цветами радуги. «Радужная мистификация», – записала в своём дневнике Софи, а Ослик неожиданно встрепенулся и вдруг просиял: в самом верху сооружения красовался космический корабль! «Космический корабль пришельцев», – пояснила Софи. По замыслу этот корабль должен был забрать Марка Лунгу в счастливый мир небытия. «Прекрасный мир компьютеров», – припомнил Ослик (не без иронии, надо сказать, припомнил) рекламу компьютерного магазина в Москве (компьютеры и комплектующие) на Сухонской улице.
Да, так и было. А чуть правее космического корабля Софи приделала подобие астероида. Он красиво маячил на горизонте и словно приближался к Земле.
Тут-то Ослик и задумался об астероидах.
Об астероидах, метеоритах, да и вообще о небесных телах, путешествующих по галактикам (и время от времени во что-нибудь врезающихся). Задумался не впервые, зато всерьёз, и тут же озаботился: а не улететь ли в космос?
«И в самом деле, почему нет?» – запостит он днём позже свои размышления в Твиттере (глядя на университетский пруд из своего кабинета в Ширнессе). Размышления весьма печальные и касающиеся постепенной поляризации взглядов: от их разнообразия – к двум непримиримым. Опыты последних лет не оставляли сомнений – вряд ли люди договорятся. По сути, речь шла о неизбежном распаде системы, если под «системой» понимать более-менее ясный уклад земной жизни.
Сам же механизм (механизм распада), по мнению Ослика, выглядел так: по мере естественного объединения людей в сообщества (социальные сети, группы по интересам и т. д.) они всё больше утрачивают способность к дискуссии. Как следствие – группы отдаляются друг от друга (подобно расширяющимся галактикам), а дальше следует ВЗРЫВ. Во всяком случае, вариантов у «системы» не много: или она распадётся по естественным причинам, распадётся по недоразумению, или на Землю свалится небесное тело.
Небесное тело? Вот Ослик и не исключал, что вскоре придётся линять отсюда (а не улететь ли в космос?).
Пытливая натура Ослика словно искала приключений. Между тем, «астероид», болтавшийся над усопшим Марком, был ничем иным, как аллюзией на астероид Апофис, к приёму которого готовилась Земля. Собака вычитала о нём в Guardian, вот и решила встроить в композицию.
Будучи ценителем живописи и искусства в целом, Генри повидал этих «композиций» – не счесть. Попадались и ничего, но большей частью они лишь радовали глаз. Глаз, ухо (музыка ласкает слух – по Моцарту) и тому подобное – всё те же пять органов чувств, но никак не ум. Ни уму, ни сердцу, по сути. Что та таблетка – половина от головы, половина от поноса.
«Таблетка» же Софи была как раз для ума. Собака будто ставила на весы две перспективы: умереть в дурдоме (падающий астероид – метафора диктатуры) или отправиться на другую планету (метафора свободы, свободомыслия, сопротивления – если хотите).
Хотим. Лена Гольц к тому времени (она же – Смит) оканчивала университет в Сорбонне (Париж I), и Ослик уговорил её попытать счастья в космической отрасли. Смотрите, что получается: Софи сочиняет композицию (игра воображения), Генри исследует её (детализация и анализ), а условная «Смит» (образование и свободный труд) идёт дальше и воплощает мечту на практике. Круг, как видим, замкнулся: от реальности к искусству, и вновь к реальности, но на другом и более высоком уровне осмысления.
По расчетам NASA траектория Апофиса в двадцать девятом году была вполне безопасной. Земле ничто не угрожало, зато и было над чем подумать. «Не сейчас, так позже», – рассуждал Ослик. Взять тот же Апофис. Уже при следующем подлёте (в тридцать шестом) его орбита существенно изменится. Так что, как знать – он вполне может и свалиться (на головы мирных граждан, «Здравствуйте, Мацука!»), а механизмов защиты – как не было, так и нет. Были возможности, способы, «частные методики» (и так далее), но универсального механизма не было.
Сказать по правде, Ослик терялся – за всю историю человечества люди не решили ни одной глобальной проблемы. Недоставало опять-таки механизма. Но для «механизма» требовалось нечто большее, чем извечное противостояние всех против всех. Запад противостоял востоку, север – югу, капитализм – его имитации, а демократия – диктатуре. Добавим к этому «внутривидовые» антагонизмы и реальное положение Земли во Вселенной.
«Механизм важнее действия», – не унимался Генри, а памятуя о правоприменении в РФ, всё больше паниковал. Единственное, что приходило в голову, – образ. В соответствии с этим образом Вселенная была воплощением диктатуры, а представители Земли вели с нею сепаратные переговоры. Иными словами, не было никакой оппозиции. Нации лишь делали вид. Разве что – «Гринпис» да Красный Крест (читай – Шендерович с Новодворской).
Как видим, Ослик не на шутку озаботился проблемой Апофиса – тут тебе и реальность, и метафора. Озаботилась и Смит. Шло время.
Устроившись в M.M.S., Катя в деталях изучила космическую механику и взялась за собственные исследования. Первым делом она пересчитала траекторию Апофиса по методике NASA, обнаружила там изъяны и разработала свою. В отличие от американских инженеров она учла ряд дополнительных параметров, включая различного рода космические флуктуации, вероятное изменение гравитации Юпитера и геофизические показатели Земли (постоянно меняющиеся под воздействием так называемого «технического прогресса»).
Выводы Смит были неутешительны: в 36-м году Апофис мог реально столкнуться с Землёй, вызвав сильнейший взрыв мощностью от двух до четырёх тысяч мегатонн с последующим запылением и неизбежным исчезновением большинства видов.
– Останутся лишь крокодилы, – сообщила Смит Ослику в феврале двадцать девятого.
В тот день они прогуливались по Лондону, пока не вышли к реке у набережной Виктории.
– Крокодилы, донные рыбы, – добавила Смит, – возможно, акулы и гималайские гуси. Эти гуси летают на высоте до десяти километров. Может им и повезёт, как знать?
Неподалёку маячила «Игла Клеопатры» – одна из достопримечательностей Лондона, а на самом деле довольно помпезное и бездушное сооружение. В сущности, кусок гранита высотой с силосную башню. По преданию монолит вырезан на каменоломнях Асуана в середине II тысячелетия до нашей эры и якобы содержит ценные надписи, включая символы Тутмоса III, Рамзеса и Клеопатры.
И тут друзья наткнулись на скульптуру Гипатии Александрийской (370–415). Скромный памятник эллинской язычнице-красавице притаился под развесистым буком метрах в двадцати от Темзы. В отличие от «силосной башни», образ Гипатии действительно трогал душу, да и как тут не тронуть. Одна из немногих выдающихся женщин античности была растерзана христианами за инакомыслие.
Кто бы сомневался. Христианство и до сих пор оставалось самой многочисленной социальной сетью (убеждённых единомышленников). Верные прихожане, послушные избиратели. Таким дай повод – любого прикончат, а уж тем более язычницу, прекрасного математика и астронома. Сеть создавалась из корыстных целей, с помощью пустых обещаний и насилия. В такую сеть лучше не лезть. Умный человек там тупеет, занятие наукой бессмысленно (всём управляет Бог), а стремление к свободе опасно для жизни.
Вместе со своим отцом Теоном (тоже учёным и другом знаменитого математика Паппа) Гипатия написала несколько научных работ, в том числе и знаменитый «Астрономический канон». Она же изобрела и усовершенствовала ряд весьма хитроумным приборов, включая дистиллятор, ареометр, планисферу (плоскую подвижную карту неба) и астролябию – выдающееся устройство, в своём роде «айфон» античности, компактный гаджет для астрономических измерений (усовершенствованная модель астролабона Клавдия Птолемея).
И всё бы хорошо, да не тут-то было.
В 412 году епископом Александрии стал некто Кирилл, известный своей христианской набожностью и злобой. Гипатия в то время активно участвовала в городской политике (иными словами, «сеяла смуту», что никак не устраивало ни Иисуса Христа, ни тем более Кирилла). Епископ вообще не терпел оппонентов и всячески подавлял эллинскую культуру, настраивая паству против язычников. Вот и случилась беда: спустя время парабаланы (египетские христиане) внезапно напали на Гипатию и убили её.
В память о Гипатии назван кратер на Луне и астероид (238) «Гипатия». О ней писали Вольтер, Чарльз Кингсли, Джон Толанд (английский философ) и украинский писатель Олесь Бердник. Известен также фильм «Агора», где в роли Гипатии снялась Рэйчел Вайс (реж. Алехандро Аменабар, Испания, 2009).
Что интересно, о деталях убийства Гипатии Ослик узнал от Ингрид Ренар на одной из её лекций по средневековью в Tate Modern. По словам Ингрид, «парабаланы постарались на славу». Они не просто убили Гипатию – парабаланы сперва забили её камнями, затем расчленили и напоследок сожгли. В конце рассказа Ингрид не удержалась и от параллелей: Гипатией, по её мнению, были Pussy Riot, а злодеем Кириллом был «директор РПЦ» – Патриарх Кирилл.
Репрессии в отношении язычников перекинулись и на культуру. Так, например, всё те же парабаланы («бараны», рифмовал Генри) уничтожили богатейшую александрийскую библиотеку. Возвращаясь же к «параллелям» Ингрид, можно сказать следующее: языческая Александрия воплощала в себе знания и прогресс, а христианство – силу и глупость.
Короче, всё повторялось вплоть до имён.
Беда словно кружилась вокруг человека, а её траектория становилась всё опасней – подобно траектории Апофиса. Вот Ослик и решил понаблюдать за ним. Сначала путём расчётов (с помощью Гольц, она же – Смит), затем из обсерватории имени Линкольна (Лаборатория поиска околоземных астероидов имени Линкольна, LINEAR), а там и вживую.
В марте 29-го он взял долгожданный отпуск и отправился на Аматуку – небольшой остров в Тихом океане (Полинезия, Тувалу) – заброшенный и весьма удобный для наблюдения за Апофисом. Прохождение астероида ожидалось ровно над островом 13 апреля в 23:17 по Гринвичу. К Ослику присоединились и его коллеги-учёные, в частности, профессор Нейл из Кембриджа (Джон Нейл – инженер и биолог, специалист по космологии), астрофизик Мария Карлуччи из обсерватории «Маунт-Вилсон» (Лос-Анджелес, Калифорния), ну и конечно Смит – компактная и сексуальная Катя Смит (известная и так, и сяк).
Нейла Ослик знал по Ширнессу – тот некоторое время преподавал там. Незаурядный тип, «очкарик» и антикоммунист. Апофис интересовал его исключительно как естественный способ уничтожения России. Траектория совпадала – вот Джон и отправился на Аматуку (вдруг повезёт?). Авантюрист, конечно, но зато жизнерадостный и целеустремлённый.
Целеустремлённой выглядела и Мария Карлуччи, хотя и там были свои «тараканы». Ослик познакомился с ней по Интернету, когда увлёкся Апофисом и понял, что ему нужен настоящий специалист, желательно астрофизик. Как он и предполагал, будучи гражданкой США Мария родилась в семье эмигрантов (мама из России, папа – итальянец). Зато в отличие от Беллуччи (салон красоты «Беллуччи»), Карлуччи не заигрывала с русскими, придерживалась правых взглядов, а Путина и вовсе держала за ничтожество.
На Аматуку они разбили лагерь и устроили настоящую обсерваторию. На всё про всё у них было три дня, но друзья справились. Джон Нейл записывал дневник. Он скрупулёзно фиксировал данные наблюдений, готовил еду, а в свободное время исследовал местную фауну.
Мария Карлуччи вела блог, следила за оборудованием и занималась расчетами. За каждый час наблюдений расстояние между Апофисом и Землёй сокращалось на 45 360 км. Максимальное сближение в точке над Аматуку составило 30 405,84 км, наклонение орбиты – 3,332°. В целом расчеты подтверждали данные обсерватории Китт-Пик, что тоже было своеобразным успехом экспедиции (долгота восходящего узла – 204,432°, аргумент перигелия – 126,418°, средняя аномалия – 202,495° и т. д.).
Что касается Смит, она подготовила прекрасный видеоотчет. Смит любила снимать, и работа на Аматуку была не первым её «кино». За время учёбы в Сорбонне она изготовила десятка два научно-популярных фильмов, много фотографировала и даже издала альбом фотографий о жизни экстремофилов. «Гольц восхитительна!» – радовался Ослик. Образно говоря, она продолжала быть «во власти Дарвина», а экстремофилы ассоциировались у Смит с узниками Аушвица, населением РФ или уроженцами Облучья, к примеру (Облучье – «анкетная» родина Лены Гольц).
Фильм о наблюдении за Апофисом вышел на славу. Это была пятичасовая лента в духе «Кон-Тики» (хроника путешествия Тура Хейердала из Южной Америки к островам Полинезии; Норвегия, Швеция, 1950, премия «Оскар» за лучший документальный фильм). Что любопытно, Смит удалось не только зафиксировать реальные события, но и придать истории совершенно определённый художественный смысл: люди наблюдают за Апофисом, а Апофис (этот злодей Апоп) наблюдает за людьми. Достигнув же минимальной высоты прохождения, «Апоп» летит дальше и словно кивает нам на прощание: «Мы ещё встретимся!».
– Встретимся? – спросила Додж, позвонив Ослику, когда всё кончилось и «Апоп» улетел.
– Встретимся, – ответил Ослик.
Приблизившись к Аматуку, астероид озарил небосвод ярко-оранжевым светом. На мгновение остров будто приподнялся, а затем могучая волна пошла с востока на запад, переполошив планктон и, надо думать, немалую часть истинных крокодилов по всей планете. Эти-то знали точно: злой Бог своего добьётся. Не сейчас, так позже. Был уже у них опыт.
В ходе экспедиции, заметим, Ослика всё больше одолевали сомнения. Пережив небывалое зрелище, он вдруг показался себе обыкновенным «планктоном». Планктоном быть не хотелось, но «могучая волна» хочешь, не хочешь, а приближалась. «Будет ли это астероид, – размышлял он, – война („война миров“) или политическая диктатура – не так уж и важно».
Тогда же, на Аматуку, он связался с друзьями из Nozomi Hinode Inc. (коммерческое исследование планет, космический туризм) и оформил заявку для полёта на Марс. Ему назвали сумму. Сумма вышла вполне приемлемой, правда, придётся подождать. Наиболее вероятным сроком в Nozomi Hinode Inc. считали 35–36 годы.
Будущее, таким образом, обретало черты.
Кроме того, в связи с будущим Ослик задумался и о личной жизни. Он то и дело мысленно возвращался к Ингрид (Ингрид Ренар), а проводив Апофис долгим (и недобрым) взглядом, вдруг рассмеялся.
Будущее? «Видишь ту тётку у светофора? – спросила однажды Додж, указав на тучную женщину с пакетом „ДИКСИ. МЫ РАДЫ ВАМ!“ – Это и есть твоё будущее». Эльвира выглядела чуть взвинченной, но смысл был понятен: реальность будущего не равна ожиданию. «А что до любви, то и вовсе», – безропотно согласился Ослик, сославшись на книги и кинематограф.
«„Лучшее предложение“, короче», – припомнил он драму Джузеппе Торнаторе – один из немногих фильмов о любви, произведший на Ослика столь сильное впечатление (The Best Offer, в главных ролях Джефри Раш и Сильвия Хукс, Италия, 2013). По сюжету, успешный аукционист Вёрджил Олдман влюбляется в загадочную «Клэр», а в финале остаётся ни с чем. Ни с чем, если не считать ожидания – бесконечного ожидания любимой в вымышленном кафе «Ночь и день».
«То же и с будущим», – подытожил Ослик. Ожидание красоты – уже неплохо. Возможно, Ингрид как раз и была его «лучшим предложением» – разве поймёшь сразу? Не зря он ждал её (и всё крутился у галереи Tate). «Развивая воображение», – сказала бы Додж. Вымысел, таким образом, казался ему лучшей реальностью.
Радужной мистификацией, по сути.