«Стас – пидарас!» – корявыми размашистыми буквами написано на фасаде моей школы. Позор, увековеченный мелом на серой стене, Стас яростно тёр старой тряпкой, которую носил в запаске со сменной обувью. Иногда ему помогал добрый дворник дядя Ваня, но потом они забросили это дело по причине бесполезности – два слова с залихватским восклицательным знаком в конце каждый день как будто прорастали через слой штукатурки. В итоге к своему публичному приговору Стас привык. Идя понуро, перебирая тонкими, как спички, ногами, он заходил в школу, даже не взглянув на стену. Тряпку с собой он больше не таскал.

Сегодня я, как обычно, иду на урок в свой 11в, в котором учится Стас и ещё 25 отморозков. Меня зовут Лёха Никонов, и я не отморозок, хоть и учусь в «вэ», куда слили всех двоечников, хулиганов, лентяев, одним словом, дураков. «Ашки» и «бэшки» за глаза называют нас классом дебилов. Нас боятся и ненавидят в школе все – и ученики, и учителя. Я считаю, что попал в «вэ» чисто случайно. Мне здесь не место – я умный, только чуть-чуть стеснительный, за что и заработал кликуху Тихон.

– Опа, поца, смотрите, Тихон припёрся, – надломленным, с хрипотцой голосом добродушно приветствует меня лидер и заводила нашего класса Васька и лыбится во все тридцать два жёлтых прокуренных зуба.

– Здорово, мудила, как жизнь? – обращается он ко мне.

– Нормально.

– Чего вчера за баню не приходил? Женский день – сиськи, письки. А, Тихон, иль бабу завёл?

– Нет у меня никакой бабы, – и я извлекаю из сумки учебники, давая понять, что не хочу разговаривать на эту тему.

Васька люто ненавидит людей не только нетрадиционной ориентации, но вообще всех людей, не похожих на него. И борется с несовершенством общества всеми известными ему способами. Кстати, незатейливое граффити на школьной стене – его рук дело.

До начала урока ещё пятнадцать минут. Я оглядываю класс. Каждый занят своим делом: одни в свару режутся, другие скабрёзно ржут, тыча пальцами в задроченный «Плейбой», девки вафли красят, я раскладываю на столе учебники. Стас, как обычно, сидит на последней парте, уставившись в одну точку на полу, белёсые реденькие волосёнки аккуратно прилизаны на пробор. Его рубашка чистая, не мятая, наглухо застёгнута, значит, все пуговицы на месте… пока. Со звонком в класс входит Ираида Иванна, точнее сначала показывается её огромный бюст, обтянутый каким-то волосатым джемпером, а потом появляется вся Ираида.

О том, как Стас стал изгоем, в посёлке знают все. Батя у Стаса помер рано. Мамка его сменила траурный наряд на свадебное платье буквально через полгода, не устояв перед настойчивыми ухаживаниями богатого городского мужичка. Так с восьми лет Стаса воспитывал отчим. Папкой он его называть категорически отказывался, за что был неоднократно бит, но не до синяков, чтобы люди ничего плохого не подумали. В посёлке поползли слухи о том, что отчим Стаса отсидел за изнасилование. Мать не знала, куда глаза девать от соседей, которые только и говорили об уголовном прошлом её мужика. Но – любовь-морковь, ничего не поделаешь, закрывала глаза на шушуканья соседей за спиной и разводиться не собиралась, только за Стасика стала побаиваться, мало ли чего. Бойся – не бойся, а случилось. Изнасиловал отчим пасынка, которому тогда не исполнилось и двенадцати. Эта история всколыхнула волну негодования во всём посёлке. Отчиму дали пятнадцать лет строгача, мамка Стаса оказалась в психушке, а самого Стаса к себе в деревню забрала бабка. Со временем всё утряслось, мать вернулась из больницы, забрала сына от бабушки и вернула в школу. На следующий день на стене появилась та самая надпись. Забитый, хилый подросток вызывал у здоровенных одноклассников необъяснимую ненависть. Сначала он пытался давать отпор, но куда ему, доходяге, одному справиться со всей сворой. Постепенно он смирился и терпел нападки и откровенные издевательства со стороны сверстников. Терпел, как мог. Молчал. Конечно, руководство школы было в курсе, что творится в стенах учебного заведения, и даже вызывали какую-то комиссию, участковые полиции проводили беседы с учениками, но всё впустую, издевательства продолжались. Я сам не раз был свидетелем и отчасти участником унижений, которым подвергался Стас.

– Давай, Колян, держи его, чтоб не брыкался, – понизив голос до шёпота, хрипел Васька.

– Вырывается, сучка неподмытая, – шепелявил Колян.

– Отпустите меня, отпустите, пожа-а-алуйста, – тоненьким голоском пищал зажатый в углу мужского сортира Стас.

– Ху-у-уюшки, – нараспев, даже нежно протянул Васька. – А ну-ка, Борян, помоги, заткни ему хлебальник, чтоб не раззявливал.

Борька запихал Стасу в рот тряпку.

– А ты чего вылупился, Тихон, шухери давай! – командовал Васька.

– Да я слежу. Нет вроде никого.

– Ну? Что красна девица, ждёшь своего папочку? – забулькал слюной Васька и стал приближаться к Стасу, которого крепко держали трое одноклассников.

Стас из последних сил пытался вырваться и что-то нечленораздельно мычал сквозь самодельный кляп.

– Сейчас я тебе засажу шершавого по самые помидоры, – с этими словами Васька, расстегнув ширинку и разминая рукой свой отросток, вплотную приблизился к Стасу, который стоял со спущенными штанами. Васька, скабрёзно ухмыляясь, отвесил ему звонкий пендель. Тот как-то обмяк и перестал вырываться. Васька согнулся над ним, собираясь осуществить задуманное.

– Шубись, ребзя, дирик идёт! – прошептал я.

Пацаны отпустили Стаса и мигом рассосались по кабинкам туалета. Я мимо директора потрусил в класс.

Приближались новогодние каникулы. В эти дни особенно не хочется сидеть на уроках. За окном валит пушистый снег, на стекле замысловатые морозные узоры, во всем посёлке пахнет приближающимся праздником. Сельмаги принарядились в блестящую мишуру, с потолка свисают самодельные снежинки на ниточках.

– Хлеба мне, полбатона и кефир, да, соль ещё, – говорю я толстой продавщице.

– Как мамка твоя поживает, Алексей? – интересуется она.

– Ничего вроде, тёть Тонь, потихонечку.

– Ну и хорошо. Ёлку срубили?

– Нет, завтра с отцом собирались, – говорю и складываю в пакет продукты.

Проснулся среди ночи от того, что знобило. Сунул подмышку градусник. Ртутная стрелка остановилась на отметке 38. Немного болел живот и тошнило. В этот день я в школу не пошёл, но к вечеру состояние ухудшилось. Ночью живот разболелся, хоть плачь. Мать вызвала скорую. Санитары с подозрением на аппендицит отвезли меня в областную больницу. Аппендикс удалили. В палате, кроме меня, лежали ещё трое – какой-то пиздюк, мужик лет сорока и парняга примерно моего возраста. Я быстро шёл на поправку. Соседа по койке звали Руслан, он был на три года старше меня, жил в городе с мамой и учился в универе.

– Русь, ты, правда, хочешь быть танцором?

– Не танцором, а хореографом.

– Думаешь, это нормальная работа для мужика? У нас бы в школе тебя зачморили…

– Лёх, в каком веке живём! У вас там, в деревне, совсем тёмные все! – он скривил рот в презрительной ухмылке и поправил длинную чёлку, упавшую на глаза. – Моя мама – хореограф. Я с детства ходил на репетиции, мне это было интересно. А ты куда поступать будешь?

– Не знаю. Не думал пока, но точно не на танцора… Есть у нас уже один танцор, – и я хмыкнул, вспомнив про Стаса.

В больнице было хорошо, кормили вкусно. Правда, мать ко мне приезжала не каждый день – далеко мотаться, а друзей у меня не было. Я очень завидовал, когда к Руслану приходили одногруппники, всё больше девки. И не такие, как у нас в классе, а красивые, в обтягивающих упругие зады джинсах и кофточках, в разрезе которых виднелись спелые их сиськи. Они приносили ему мандарины, сок, шоколадки, подолгу сидели в нашей палате и весело о чём-то с ним болтали. Когда они уходили, мы с Русей резались в козла, он рассказывал о своей весёлой студенческой жизни. Я ему завидовал. Выписали нас в один день. Мы обменялись телефонами. Он в окружении девиц с курса направился к остановке, я сел в наш раздолбанный УАЗик и поехал домой.

Тридцатого декабря он мне позвонил.

– Алло, Лёх, привет, ты где Новый год отмечаешь?

– Дома… ну может потом с пацанами в гости к кому забуримся.

– А у меня туса будет весёлая. Приходи, если хочешь.

– Ну… я это… подумаю… позвоню.

– Давай, только долго не думай, пятихатку с собой захвати, если не передумаешь ехать. Адрес эсэмэской скину, окей?

– Ага.

– Ну пока.

Тридцать первого декабря я ехал на такси к Руслану.

– Не стесняйся, проходи, будь как дома, – гостеприимный Руся вручил мне бокал шампанского, который я осушил в два глотка.

Играла музыка, девчонки, сбившись в кучку, о чём-то хихикали. Кроме меня и Руслана, было ещё два парня, имен которых я не запомнил. До боя курантов я уже так нахлобучился, что вообще ничего не понимал. Потом мы стали танцевать. Комната кружилась, и всё плыло. Я чувствовал через кофту упругие сиськи девчонки, которая прижималась ко мне в танце. Дальше в моей памяти всплывают отдельные картинки, как кадры из кинофильма. Вот мы на диване с девицей, она так глубоко запихивает мне в рот свой язык, что мне с трудом удаётся не блевануть, потом на кухне по кругу передают какую-то бутылку с торчащей из неё соломинкой для коктейля, я затягиваюсь, кашляю, смеюсь, чувствую, как тело становится легким, будто пёрышко, ещё пара тяжек, и я вылечу в форточку, от этих мыслей меня разбирает дикий смех, и я, повалившись на пол, смеюсь так, что начинаю икать. Потом… наверное, я вырубился.

Мне снится сон, в котором девушка, с которой мы целовались взасос на диване, голая, она ложится на меня, трётся. У меня встаёт. Она целует меня в живот, потом ниже, наконец, начинает сосать. Я мычу от удовольствия. Чувствую, как подступает, и кидаю палку. Кайф! Я пытаюсь открыть глаза. Мне с трудом удаётся это сделать.

– Руслан?! – как ужаленный, я подскакиваю на кровати.

Он пьяно смотрит на меня, улыбаясь, губы его блестят. Он вытирает их тыльной стороной руки.

– Не кани, – опережает мой вопрос Руслан. – Будем считать, что ничего не было. Я никому не скажу.

Меня начинает колбасить. Осознание произошедшего пробирается в мой пьяный мозг. Но даже пьяный, он не может принять случившееся. «Я пидор, пидор, пидор, теперь я пидор, пидор, пидор», – эта мысль долбит меня по башке.

Шатаясь, выхожу на улицу. Вьюжит. Я не понимаю, в какую сторону мне идти. Я вообще ничего не понимаю, кроме того, что стал пидором. От этой мысли меня тошнит, и я блюю в белый сугроб. Удивлённо смотрю на красную блевотину, жую снег, сплёвываю, вытираю ладонью рот. Нужно идти. Нужно что-то делать. На улице светает, но первые автобусы ещё не скоро пойдут. Бреду в сторону дороги. Ни одной попутки. Иду долго, пальцы окоченели, в голове шум. Наконец около меня тормозит тачка.

– Эй, парень куда идёшь? Может подбросить? А то холодно…

Я на автомате говорю мужику свой адрес и заваливаюсь на сиденье. В машине тепло – меня начинает развозить. Мысли продолжают водить хоровод. От этой карусели опять тошнит. Я проглатываю накатившую дурноту. «Что же теперь делать?» – думаю я. Я же толком бабу не успел распробовать, а уже педиком стал. Смешно, хоть плачь. Вспоминаю Машу из параллельного, с которой мы мутили какое-то время. После долгих уламываний завалил её и засадил, дёргался на ней, как кролик, пыхтел, но кончить так и не смог. Ещё Лариса была, но и с ней ничего приятного – слюнявые поцелуи, скомканный быстрый перепихон и никакого кайфа. Тут я снова возвращаюсь в квартиру Руси. По ощущениям это был высший класс. Но как подумаю, кто стал виновником этих самых ощущений, начинает тошнить. Тьфу, блять!

– Парень, приехали, выходи, – трясёт меня за плечо водила.

– Спасиб, мужик, выручил, – пробурчал я и, выдохнув пары перегара в морозный воздух, побрёл к своему дому. Захотелось немедленно залезть в ванну, но я боялся шуметь, поэтому проскользнул в свою комнату, завалился на диван, но так и не смог уснуть.

Каникулы кончались. Мне казалось, что все знают обо мне и смотрят с презрением и отвращением. На следующий день я притворился больным и не пошёл в школу. «Что зассал, да? – спрашиваю себя. – Зассал». На следующий день я побросал в сумку учебники и всё же пошёл. Колени предательски дрогнули, когда я приблизился к школьному забору. Мне чудилась надпись на фасаде с моим именем, а не Стаса. Но я продолжал идти, с трудом передвигая ставшие как будто ватными ноги. На злосчастной стене – прежнее граффити про Стаса. Отлегло. Я вошёл в класс.

– Опа, поца, смотрите, Тихон припёрся! – зубоскалил Васька.

– Ну чо, мудила, как праздник Новый год? Выебал Снегурочку? – заржал Васька.

– Никого я не ебал.

– А вот нашему Стасику Дедушка Мороз, наверное, подарил большую сосульку. Да, Стасик? – и Васька отвесил ему звонкий щелбан.

Стас только мотнул головой.

После уроков все опять столпились в туалете.

– Что, Тихон, опять на стрёме стоять будешь или поучаствуешь в перевоспитании Стаса? Надо же, наконец, из него нормального мужика сделать.

Я переминался с ноги на ногу. Про себя думал: «Какой же ты урод, Васька. Вот кто настоящий пидор – так это ты. А я – слабак, потому что не могу тебе это сказать в глаза».

– Да, на шухере я.

Из туалета послышались всхлипывания.

– Шубись, ребзя, дирик идёт! – заорал я.

По коридору никто не шёл. Я обломал их грязное дело, но это не изменит жизнь Стаса и мою тоже. Я ломанулся по коридору в лестничный пролёт. Перескакивая через несколько ступенек, я выскочил на улицу, бежал, как будто за мной гонится стая собак.

Мать удивлённо встретила меня на пороге.

– Мам, я больше не пойду в эту школу. Всё.