Мы достигли 100 футов. 30 метров высоты!

С огромной скоростью промчался самолет сквозь какое-то полутемное пятно, и я решил, что это все. Затем мы вошли в светлую полосу, потом опять в темную, снова в светлую, снова в темную. Световые эффекты сменялись устрашающе быстро.

За короткое мгновенье мне удалось разглядеть под крылом волнистую темно-зеленую массу. Она исходила белой пеной, белесые гребни которой походили на разбушевавшуюся бурю. На высоте 20 метров мы наконец вновь увидели нашу планету. Впервые зa последние два часа! Мы летели над водой! Внизу был Атлантический океан.

Меня охватил ужас. Так низко над водой! Волны проносились зод самыми крыльями! Порой мы входили в туман и несколько секунд ничего не видели. Затем резко, без всякого предупреждения, появлялась поверхность воды, с огромной скоростью несущаяся совсем рядом — рукой подать!

Я спустился еще ниже, на восемь-десять метров от поверхюсти, чтобы уйти от стелющихся облаков, которые упорно преследовали нас.

Моя задача и упростилась и усложнилась — можно было не смотреть на высотомеры, но зато пришлось раздваивать внимание — следить за тем, что делается снаружи, чтобы выдерживать юстоянное расстояние от поверхности воды, и в то же время юнтролировать навигационные приборы и работу двигателя.

У меня не возникло однако никаких иллюзий, — слишком низкая облачность, слишком мала горизонтальная видимость… Мы еще не спасены, мы по-прежнему на волоске от смерти.

Коварная рябь волн и бесконечные завихрения пены, белизна которой резко контрастировала с темной зеленью воды, мелькали под нами. Расстояние между самолетом и океаном непрерывно менялось из-за порывов ветра и моих ответных стараний выровнять машину. Огромная притягательная сила исходила от зеленой бездны, над которой мы неслись в бреющем полете. Темная масса волновалась, дышала, бурлила. Дыхание винта щекотало это спящее чудовище, и ему натерпелось поглотить нас.

Впереди не было видно почти ничего. Проливной дождь сводил видимость к нулю. Кроме того, над водой висел густой пар — вероятно, поднятая яростным ветром пена. Разглядеть что-нибудь можно было лишь под углом примерно 45 градусов под нами, внутри небольшого круга, который перемещался вместе с нами над поверхностью воды.

Временами машина врезалась в полосы тумана, которые были не видны на расстоянии, и поэтому их невозможно было обойти. Мы снова оказывались в серой беспросветной мгле. В такие мгновения, когда бессмысленно было всматриваться во мглу, я сосредоточивал все внимание на приборах. Чуть-чуть передвигая рукоятки, я старался держать машину горизонтально, не позволяя ей ни подняться, ни снизиться ни на метр. Внезапно мы выныривали из тумана, почти касаясь воды и не видя ничего, кроме бесконечных зеленоватых волн с гребешками грозной пены, которую я ни в коем случае не должен задеть.

Видимость вперед не превышала сотни метров. То немногое, что мы скорее угадывали, чем видели, проносилось мимо с огромной скоростью, так как нас подгонял страшный ветер, — я теперь ощущал его. Ветер добавлял к нашей собственной скорости еще добрую сотню километров в час. Кажущаяся неподвижность посреди буря, в которой мы жили целых два часа, сменилась устрашающе быстрым движением у самой земли. И все же я благословлял наше решение продолжать первую стадию разворота далеко в море. Благодаря этому мы увидели поверхность планеты. Предельно малая видимость и низкая облачность никогда не позволили бы нам так снизиться над твердой землей. Самолет разбился бы о самую незначительную неровность рельефа.

Но не думайте, что все близилось к завершению. Трудностей другого рода было предостаточно. Я вел болид, и управление им было ограничено. Я в состоянии был изменить направление и несколько замедлить безумный бег, но я не мог и помыслить о том, чтобы остановить двигатель, просто выключив газ, как в автомобиле.

Приходилось прижимать самолет к воде, чтобы уйти от клубов тумана. Этот сверхбреющий полет над морем оставался для меня единственным способом добраться да берега. Это был наш последний шанс.

Я старался максимально использовать весьма ограниченную видимость вперед и надеялся все же обогнуть препятствия, конечно, не слишком высокие. Я понимал, что должен безоговорочно, без рассуждений верить указателю поворотов. Он может вывести нас на полосу или близко к ней, если удастся удерживать его стрелку в середине.

Вдруг неожиданно, на полной скорости, я увидел, что мы пересекаем почти под прямым углом плоский пустынный берег. В течение нескольких секунд — земля, пустынная, скудная, каменистая, и снова море, в двух или трех метрах под фюзеляжем.

Не изменяя положения рычагов, я включил автопилот, нагнувшись, бросил взгляд на карту посадки и тотчас снова взялся за штурвал.

Мне казалось, я сумел определить на карте, где мы: узкая полоска земли, над которой мы промчались, — не что иное, как маленькая коса. Материк, твердая земля, в двух с половиной километрах впереди. То, что я увидел на карте, казалось, совпадает с тем, что было внизу, когда мы летели над косой. Все вроде бы говорило о том, что мы на правильном пути и очень близки к цели. К несчастью, против нас были три фактора и их переплетение создавало непреодолимую преграду.

Облака столь низки, что места едва хватает, чтобы втиснуться между ними и морем; над материком это пространство еще более сократится. Видимость столь мала, что сквозь снегопад вперемешку с туманом практически ничего не видно. И наконец, неразрешимая проблема скорости.

Многое я бы отдал, чтобы хоть немного сбавить скорость. На такой скорости, как наша, мы вряд ли успеем уклониться от препятствий. Увы, уменьшить ее невозможно. Наша собственная скорость уже близка к минимальной, при которой самолет еще повинуется рулям, а чудовищный попутный ветер делает наше положение просто кошмарным.

Мой взгляд, тщетно блуждая по морю и небу впереди, остановился на трех застывших лопастях. Какое-то мгновение я смотрел на них, не в состоянии не любоваться величием их красоты, не думать о знамении, которое несла перед собой машина, — распростертые руки, казалось, защищали нас и прокладывали дорогу сквозь бурю.

Скрытый завесой тумана, снега и дождя предстал перед нами берег. Словно ожили знаки посадочной карты, указанные там расстояния, летное время. И так, мы над твердой землей, я скорее угадывал, чем видел ее в двух-трех метрах под нами. И я начал ее панически бояться.

В этом круге внизу я различал зараз лишь клочок земли. Впереди тоже не видно почти ничего. И тем не менее мы оба, Алькоб и я, все свое внимание сосредоточили на том, что впереди. Мы прилагали нечеловеческие усилия, стараясь разглядеть что-нибудь сквозь бесконечную завесу дождя и снега, которая, казалось, летела вместе с нами и впереди нас. Несмотря на старания держаться почти вплотную к земле, чтобы не потерять ее из вида, я часто попадал в полосы тумана, предательски опускавшиеся ниже самолета. Мы мчались через них, ничего не видя, доли секунды, долгие, как столетия. В эти секунды у меня перехватывало дыхание.

С тех пор как я увидел землю и начал визуальный полет, я вдруг радикально изменил метод пилотирования. Желая выжить во что бы то ни стало и вопреки всему, я управлял самолетом яростно, и ожесточенно. Находясь так близко от земли, я был полон решимости не выпустить из рук эту с таким трудом доставшуюся добычу.

Алькоб оставил все дела. Прислонясь к лобовому стеклу, он силился разглядеть препятствия, чтобы успеть подсказать мне смену курса.

Пока и речи не могло быть даже о слабой уверенности в том, что можно приземлиться. Однако за завесой снега и тумана я видел возможность, пусть незначительную, очутиться па земле, на твердой почве, которую сейчас мы лишь угадывали. Вот единственное объяснение того, что произошло во мне и так резко изменило мое состояние, что я оказался способен на отчаянный порыв.

Иллюзия, скорее всего хрупкая иллюзия!

Если так, то уж наверняка последняя. Наше поле зрения было настолько мало, что мы могли пройти в двадцати метрах от цели и не увидеть ее…

Снежный буран все бил по стеклам машины. Снежные хлопья и крупные капли воды тяжело и шумно шлепались о плексиглас. Стеклоочистителей кабина не имела. А если бы они и были, легче нам бы не стало. Дело не в стеклах, они тут ни при чем. Виновата буря. Дрожь охватывала меня при мысли, что где-нибудь в 50 метрах перед нами может быть столб, дом или просто насыпь!.. Или другие, более высокие препятствия, которых нам не увидеть и не избежать.

Машина продолжала свой бешеный бег, едва не касаясь земли. Указатель поворотов держался почти в центре, скорость остава лась постоянной. Трудяга-мотор храбро боролся за нас, не сдавая ни на минуту, ни разу не чихнув. Порой я удивлялся, как мог двигатель столь долго работать, ни разу не запнувшись, ведь он «глотал» тонны снега.

— Полоса! Полоса!

Вопль Алькоба прервал мои размышления. Впереди действительно была полоса. Я увидел ее в тот же миг, что и Алькоб, но не поверил своим глазам. Его возглас убедил меня, что я не брежу, что перед нами конечная цель, к которой мы так долго стремились. Впереди, метрах в пятидесяти, проволочное заграждение пересекало нам путь. Можно было различить равномерно расставленные столбы и несколько раскрашенных листов железа, висевших между ними; так принято в Патагонии обозначать границы аэродрома. Самой полосы я пока не видел.

Картины замелькали перед нашими широко раскрытыми глазами, накладываясь одна на другую с головокружительной быстротой. Мы видели их центральную часть, прямо под нами, и то на малую глубину. Все остальное, и впереди и по бокам, было скрыто от глаз.

Яростное желание во что бы то ни стало видеть овладело мною. Напрягая зрение, я разглядывал, что там, чуть-чуть впереди. Но как ни раскрывал глаза, как ни моргал, завеса была непроницаема.

Взгляд на указатель поворотов. Стрелка слегка смещалась вправо. Значит, самолет соскользнул влево. Определить, сколь велико отклонение, невозможно. Нужно срочно давить на эту ужасную правую педаль, которая тянет в сторону и, кажется, хочет смять фюзеляж.

Как только вертикально стоящая стрелка пошла вправо, я сразу исправил курс градуса на два-три, не больше. Может, этого и хватило, чтобы вывести машину на последних метрах на ось полосы или параллельно ей.

Посадочной полосы мы еще не видели. Не успев опомниться, мы проскочили колючую проволоку и вошли в зону аэродрома, почти касаясь земли. Я проклинал сильный ветер, чувствуя, как он несет нас, сводя на нет нашу отчаянную попытку.

На фоне однообразной равнины впереди чуть правее траектории полета мне удалось различить более темный участок. Вероятно, это та самая полоса, которую мы ищем. Посадочная полоса Сан-Хулиана… Простой след, оставленный скрепером на сухой земле посреди полей!.. Еще несколько секунд, и я смог различить первые двести метров полосы, ни метра больше. Теперь я был уверен — это полоса! Полоса Сан-Хулиана.

И в тот же миг ощущение беспомощности и глубокое отчаяние охватило меня.

Добраться до полосы после стольких страданий, после двух часов борьбы, из которых каждую секунду мы были на грани катастрофы, победить одно за другим тысячи препятствий, встававших на пути! С одним работающим двигателем! Найти эту полосу посреди жуткой бури! Иголку в стоге сена! Увидеть наконец ее перед собой, именно так, как диктуют правила захода на посадку. Едва не касаться ее рукой — так низко мы летели — и не иметь возможности приземлиться только потому, что ветер скоростью более 100 километров в час имеет самое худшее направление, какое можно придумать, — в спину!

Земля мчалась под крыльями, но у меня еще было время. Я мог выпустить шасси, закрылки, и, описав две выпуклые дуги, вновь вывести машину на полосу, коснуться земли и быть спасенным. Только бы ветер чуточку слабее или чуть другого направления.

— При таком ветре сесть невозможно!

Размеренность моего тона говорила о том, что я тщательно взвесил все «за» и «против» и решил «против». Это был окончательный приговор, и я доводил его до сведения Алькоба. Пытаться сесть при попутном ветре скоростью более 100 километров в час значило наверняка разнести машину вдребезги и усеять обломками посадочную полосу. Увиденный мною кусок посадочной зоны промчался в двух метрах под левым крылом. Машина уже была не самолетом, а снарядом, пушечным ядром, летящим над маленьким аэродромом. Снаряд этот почти у земли, все еще внутри ограждения, но вне полосы.

Впереди — ничего кроме неясных контуров, небольших клочков грязной, исхлестанной ветрами и бурей земли. Казалось, самолет движением вперед приподнимает завесу снега и дождя, которая тотчас плотно смыкается за нами.

Полоса исчезла позади, и началась прежняя, уготованная мне судьбой изощренная пытка. Тот грязный клочок земли, который я так жаждал увидеть и который, казалось, невозможно найти во время бури, эта земля обетованная явилась ко мне, но в тот самый миг, когда я едва схватил ее, незримая сила вырвала ее из моих рук.

Алькоб не шелохнулся на своем месте. Прижавшись к стеклу, он все всматривался вперед, искал препятствия.

Я, кажется, сидел неподвижно, стиснув зубы, не произнося ни слова. Полоса быстро исчезала за равнодушной завесой дождя и снега. Помню, мною овладело неодолимое желание разрыдаться и крушить все, что под рукой. Помню также, что я не сделал этого. Надежда потеряна. В последний миг партия проиграна. С уходившей полосой исчезала всякая надежда. Мускулы мои вдруг обмякли. Нужно ли еще бороться?

Именно в этот миг я совершил ошибку в пилотировании.

Изнуренный и подавленный безуспешностью своих попыток, я пустил все на самотек и ослабил нажим на педаль. В результате самолет резко развернулся влево, приняв неизвестное направление. Я видел, вернее чувствовал, угловое смещение. Градусов на тридцать одним махом. И ничего не сделал, чтобы исправить положение. Не единого усилия. Ограничился тем, что постарался удержать крылья горизонтально. Как сторонний наблюдатель, я бездумно следил за причудами машины.

И вдруг меня будто что-то толкнуло. Я снова рванулся к рычагам и немедленно восстановил наше положение. Сумасшедшая мысль пришла мне в голову.