Должен признать, что с самого начала полета на моей стороне был целый ряд благоприятных факторов. Прежде всего, я хочу выразить восхищение моему второму пилоту Педро Алькобу, проявившему поразительное хладнокровие. Без Алькоба полет, вероятно, закончился бы иначе. Несколько раз я поддавался слабости и, помню, не менее трех раз говорил Алькобу, что нет ни малейшей надежды выйти живыми из создавшегося положения. Несмотря на жесточайшие потрясения, Алькоб сохранял полное самообладание и продолжал делать свое дело так, будто мы были в тренировочном полете, предупреждал любой мой приказ, ничего не оспаривал и ни на что не жаловался. Благодаря ему я вновь обретал самообладание.

Во-вторых, возвращаясь мысленно в далекое прошлое, благополучным исходом этого полета я в немалой мере обязан инструкторам из Королевских военно-воздушных сил и из первой французской эскадры истребителей, в составе которой я на протяжении нескольких лет летал в исключительно, сложных условиях.

Что касается приборов, то, несомненно, что я обязан жизнью эффективной помощи указателя поворотов. Благодаря ему и крошечному компьютеру, который обрабатывал информацию радиокомпасов, я получал четкие указания, позволявшие мне строго выдерживать траекторию в столь сложных условиях.

В такой же степени я обязан жизнью неоценимой помощи автопилота, который я включал и выключал сотни раз. Благодаря ему я мог корректировать, руководить полетом в целом или просто расслабиться, пользуясь короткими передышками, которые позволяли мне сберечь достаточно сил для встречи с предстоящими еще испытаниями.

Моему верному правому мотору я приношу свою самую глубокую благодарность, каждому его поршню, каждому шатуну, магнето, генератору, коленчатому валу и т. д. Каждой его детали и самому маленькому болтику говорю я от всего сердца:

— Спасибо вам за то, что вы вернули меня в жизнь!

А что касается инженеров и работников авиационной промышленности, которым я писал несколько лет назад, указывая на возможное обледенение насосно-карбюраторных двигателей, то я прошу их увидеть здесь выражение моего глубокого разочарования по поводу их безграмотности, а также легкомыслия, граничившего с невоспитанностью, которое порой сквозило в их ответах.

Во время последующих полетов на крайний юг Аргентины в ясную погоду я несколько раз уходил в сторону от маршрута, уступив неодолимому желанию увидеть окрестности небольшого аэродрома в Сан-Хулиане. Я ведь не видел их в тот раз.

Однажды мы с Алькобом сделали два круга над летным полем с одной лишь целью — посмотреть, как расположена полоса по отношению к деревне. И не могли ничего понять.

Я с изумлением увидел, что полоса вклинивается в селение и совсем рядом с ней расположено много зданий. Каким образом мы за все время этого отчаянного захода на посадку не увидели ни одного из этих зданий, ни даже кладбища, расположенного вплотную к самому последнему участку, над которым мы снижались? Напрасно я пытался понять эту тайну, лошческого объяснения не нашел.

Мне вспоминаются некоторые, полные глубокого смысла детали, на которые я поначалу не обратил внимания. Припоминаю момент, когда самолет деликатно остановился посреди грязи, а вокруг бушевала буря. В тот миг я не чувствовал себя победителем, а потому не было и победных криков. Потом, когда я вышел из самолета, захватив фотоаппарат, появилось желание сделать снимок. Но что-то удержало меня, какое-то странное чувство уважения к тайне. Я его не сделал.

Прошли недели и месяцы, со временем я вернулся на путь истинный. Верх взяла гордость. Я стер из своей памяти наиболее болезненные и необъяснимые эпизоды, чтобы приписать весь успех заключительной части полета своему опыту и профессиональному искусству. Жизнь вошла в обычную колею. Я продолжал летать, как и прежде, с севера на юг и с запада на восток, в Боливию, Чили, Бразилию, Колумбию, Перу и Мексику…

Еще много памятных бурь корежило мой путь. Среди них выделяется та, которую мы с Алькобом называем «буря Санта-Роза», по имени местности, над которой находился ее центр.

Мы летели ночью, и зрелище было и грандиозное и пугающее. Невиданный циклон сотрясал и крутил наш самолет. С неба лились потоки воды. Под непрестанными ударами огромных капель кабина гремела, как барабан. Вспышки обрушивались на наш самолет, искры и огоньки Святого Эльма плясали на стеклах у нас перед глазами, бежали поверх крыльев, вокруг винтов, повсюду… Более часа самолет прокладывал себе дорогу среди громов и молний, а наш единственный пассажир, директор компании, ошеломленно прирос к сидению и молчал. По прибытии он только и сказал: «слава тебе, господи!»

Запомнилась нам и «буря в Рио-де-Жанейро» своими свирепыми шквалами и отчаянными призывами о помощи, поступавшими с большой высоты с иностранного реактивного самолета, — пилот не знал схему захода на посадку в Рио. Контрольный пункт заставил нас ждать целых сорок минут, привязав нас к радиомаяку посреди кучево-дождевых облаков. Спустилась ночь, метеорологические условия окончательно испортились, запас горючего иссякал. В конце концов нам разрешили заход… И в этот момент началась паника среди рейсовых самолетов. Будто кинувшись на клич «спасайся, кто может», они пересекали нашу трассу, не боясь ни столкновения, ни наказаний за нарушение инструкций.

Были бури в Камири, над Амазонкой, на юге Колумбии, в Гватемале, в Сальвадор-Байя, в Бразилии, и много других.

Странно, но всякий раз, когда мы пересекали зону шторма любой протяженности, на любой широте, на память всегда приходит Сан-Хулиан. Сан-Хулиан оставался для меня загадкой. Любая из бурь, которыми был испещрен мой путь, воскрешала в памяти страшные картины того проклятого полета. В ливнях, молниях и раскатах грома я ощущал Сан-Хулиан, вспоминал бездонную пропасть, над которой тащился наш самолет в течение трех тысяч шестисот секунд.

Много раз, часто далеко за пределами нашей страны, передо мной вновь воскресала ужасная сцена — приборная доска, на которой половина шкал мертва, а действующие исполняют бешеный танец. Я лихорадочно кручу ручки, кнопки, стрелки бегают во всех возможных направлениях, стараюсь найти, пока не поздно, ту комбинацию, которая вьгзволит нас из ледяной тюрьмы.

Мне было прекрасно известно, что из миллиона комбинаций — только одна откроет тяжелую дверь. Но иногда и такая возможность исчезала, и я видел смерть, чувствовал ее близость, но я не сдавался, отгонял ее всеми силами моего существа и моего отчаяния. Позднее, гораздо позднее, я сдался, побежденный и смирившийся. Я склонился перед уготованной мне судьбой, испытывая страшную неведомую ранее боль. Я замкнулся в этом страдании, в этой пытке, ждал неподвижно, без жалоб, не обращаясь к богу с молитвой о спасении.

Обреченный на гибель, ожидая смерти, я все же не выпускал из рук управление. Из гордости я не прекращал борьбы, а, напротив, заставлял себя предельно точно выполнять все, что требовал профессиональный долг, мой долг, заставлявший меня жить в эти исполненные страсти, последние секунды моей жизни. Мне казалось, что это и есть единственный подлинный способ молиться.

Только потом, года через два, после долгих размышлений о каждом эпизоде этой трагедии, мне открылась истина, хоть и ущемляющая несколько мою гордость, — в одиночку я не смог бы найти то единственное решение, которое позволило открыть ужасную дверь и вернуться в царство живых.

Поэтому теперь, два года спустя, я иначе смотрю на эту молитву, которую не хотел произнести, когда все рушилось вокруг. Теперь я признаю, что сам великий властитель земли и неба вступился за меня.

Все перипетии этой пытки, которая длилась три тысячи шестьсот секунд и которую я, по всей вероятности, заслужил, оставили во мне неизгладимый след. Но я счастлив, что наконец постиг и величие того, кто направляет судьбы людей. Склоняясь перед ним, я благодарю его за то, что вернулся к жизни, что могу летать и бороться с новыми бурями.