Если летишь сквозь снежную бурю, особенно ночью, с зажженными фарами, глазам предстает необычное зрелище. Меня оно всегда завораживало, я думаю, это одно из самых красивых зрелищ, которые доводится наблюдать пилотам.

Время от времени, протягивая пальцы к остеклению кабины, я чувствовал покалывание разрядов статического электричества, и искры длиною до 10 сантиметров с сухим треском вылетали из-под моих ногтей. Такое явление хорошо известно пилотам, летающим в полярных зонах, и все мы любим играть с этими, искрами — они изумляют, забавляют и в то же время совсем безобидны.

Мое внимание вдруг привлекло некоторое расхождение в показаниях давления наддува на входе двигателей. Показания двух стрелок этого «двойного» прибора, вращающихся на одной оси и имеющих общую шкалу, всегда совпадают. Одна из стрелок соответствует правому двигателю, а другая — левому. Сейчас одна стрелка несколько сместилась относительно другой и это сразу бросилось в глаза. Разница была около миллиметра. Тем не менее — я был абсолютно в этом уверен — раньше оси обеих стрелок совпадали и показывали давление 28 дюймов. Оба двигателя были отрегулированы мною с величайшей тщательностью, а винт фиксации ручек закреплен. Так в чем же дело?

Ни Алькоб, ни я не прикасались к ручкам — я был в этом уверен. И вследствие вибрации вряд ли могло произойти смещение в системе управления, связанное, например, с проскальзыванием тросов. В этом я был убежден. Но факт оставался фактом: одна стрелка показывала 28 дюймов, другая 27,5. Значит, под кожухом одного из двигателей BOT-BOT что-то случится.

Первым моим порывом было обратить внимание Алькоба на прибор и на разницу в давлении. Я вновь подчеркиваю, что разница была ничтожно мала — обе стрелки расходились не более чем на один миллиметр.

— Похоже, начинается образование льда на входе левого мотора!

Я сказал это Алькобу безразличным тоном, не притрагиваясь к ручкам.

С этого момента мы не отрывали глаз от злополучного прибора. Прошло несколько секунд: две… три… четыре… Во всяком случае, менее десяти. И мы увидели, как левая стрелка спустилась еще на миллиметр. Сомнений не было — мы имели дело со страшным врагом — обледенением. Лед начал пробираться внутрь левого двигателя, во входной патрубок. Ручка, управлявшая поступлением теплого воздуха, была уже в крайнем положении. Последовала короткая проверка положения этой ручки, скорее для очистки совести, — да, ручка осталась на месте, выжата до упора, ее не стронуть.

Я мысленно представил себе систему подогрева. Там была заслонка, закрывающая доступ холодному воздуху и одновременно открывающая отверстие, расположенное под цилиндрами. Мотор дышал через это отверстие, втягивая воздух, проходивший между ребрами цилиндров. Цилиндры нагревались до 185 °C, а ребра — лучшие радиаторы тепла, и воздух, который проходил между ними, был действительно горячим!.. Я старался в деталях вспомнить последний осмотр этой системы — мы проверили тогда герметичность заслонки и ее закрепление в крайнем положении…

Регулирующая заслонка, патрубок, цилиндры, ручка управления… теплый воздух… холодный воздух… лед… Все это быстро и сбивчиво пронеслось в моем воображении. В конце концов, я пришел к следующему выводу: до сих пор моторы работали, всасывая нагретый ими же воздух. Теперь по неизвестной причине в левом моторе подогрев стал недостаточным; цилиндры, хоть и были горячими, испарять снег и кристаллы льда больше не могли. Это было так серьезно, что все остальные проблемы отошли на задний план. Однако отчаиваться рано. Зло обнаружено в зародыше, и есть надежда одолеть его, причем разными способами.

Прежде всего, я начал следить за термометром системы наддува. Я знал, что датчик этого термометра расположен во впускном клапане, в каких-нибудь 20–25 сантиметрах от отверстия для теплого воздуха, на полпути от карбюратора. Температура была 10 °C в каждом двигателе, и это меня озадачило. До точки замерзания запас в целых 10 градусов! Этого вполне достаточно.

Однако, вопреки показаниям термометра, лед все-таки быстро нарастал в системе наддува левого двигателя, и сомнений в этом больше не оставалось. Я предпринял ряд мер, чтобы избавиться от льда. Ручка подачи теплого воздуха уже бесполезна. Надо увеличить собственную температуру двигателя, для этого есть разные пути.

Я подал вперед рычаги шага винтов, увеличив число оборотов каждого двигателя с 2600 до 2750 в минуту. Регулируя давление наддува и газ, я получил давление 33 дюйма с каждой стороны вместо 28. Поскольку моторы начали работать на большей мощности, выделение тепла тоже должно было возрасти, его должно было с избытком хватить на то, чтобы растопить лед.

Мы с Алькобом не сводили глаз с индикатора наддува, который стал вдруг самым главным прибором на доске. Видимость, курс, снежная буря, неудачи с радиостанциями, направление, неустойчивые показания авиагоризонтов — все это отошло на второй план. Теперь мы были заняты только одним, на приборной доске для нас существовал один прибор — указатель давления системы двигателей.

Взгляд наш был прикован к шкале, мы следили за малейшими передвижениями стрелок. Левая, подрагивая, спустилась на 29, затем на 28… 27, и это менее чем за 10 секунд!.. Показания манометра продолжали безжалостно падать, указывая на потерю мощности и на нехватку воздуха, поступавшего в двигатель.

Тогда я не колеблясь применил отчаянный прием, который спас мне жизнь шесть лет назад, тогда я в такую же снежную бурю летел через горную цепь Анд. Я принял управление штурвалом, потянул его на себя, задирая таким образом нос машины, чтобы, не сбавляя мощности моторов, погасить возросшую скорость. Быстро, не ожидая даже, пока скорость достигнет максимально допустимой для такого маневра, я разом выпустил шасси и закрылки. Одновременно нажал на рычаги шага винтов, увеличив число оборотов до 3200 в минуту.

Этот адский маневр требовал крайней решимости и был страшно рискованным. Самолет резко снизил скорость, будто кто-то схватил его за хвост. Я ждал. Точнее — мы ждали, потому что мы оба одинаково тревожились за последствия этой отчаянной попытки.

Режим полета стал действительно опасным. Должен сказать, что маневр был выполнен мною и быстро, и с полным самообладанием, без нервозности, ибо я не сомневался в успехе. Увеличение мощности двигателей неизбежно должно было привести к резкому повышению температуры цилиндров. Этому способствует также аэродинамическое торможение, вызванное выпуском шасси и закрылков. В двигатель станет поступать более теплый воздух, который растопит образовавшийся лед. Вполне логичные эти рассуждения оправдывали предпринятый мною маневр.

Мы не сводили глаз со злополучного прибора. Положение левой стрелки изменилось еще на дюйм… Затем на два… три!.. четыре!.. пять!.. десять!.. пятнадцать!.. двадцать!..

Менее чем за минуту она дошла до нуля и остановилась. Конец! Левый мотор перестал дышать. Перекрыв дыхательные пути, смерть только что нанесла удар.

Я застыл в неподвижности, будто мне тоже не хватало воздуха. Мои попытки спасти двигатель кончились неудачей. Я догадывался, что переплетение каких-то особых физических условий привело к образованию огромной ледяной пробки, которая забила систему поступления воздуха, необходимого для жизни машины.

Я всем телом ощущал последние рывки еще трепыхавшегося двигателя. Винт медленно рывками проворачивался под влиянием встречного потока и оживлял на секунду все механизмы только что заглохшего мотора.

Оба указателя скорости реагировали тотчас. Стрелки одновременно рванулись назад. Правый двигатель работал нормально: этот работяга продолжал вращать винт, который тянул самолет в свою сторону, тогда как холостое вращение левого винта затрудняло управление машиной.

Мне пришлось давить на правую педаль до предела, тем более что я только что увеличил мощность правого двигателя, чтобы остановить катастрофическое падение скорости, близкой уже к страшному «конец»…

Сильная тяга только с одной стороны в сочетании с резким торможением со стороны левого крыла создавали угрозу срыва самолета в штопор. Изо всех сил я старался преодолеть смертельную опасность, которая казалась неминуемой. Чудовищная сила выбивала педали из-под ног, пытаясь лишить меня возможности управлять машиной. Работать было чрезвычайно трудно в условиях полной неопределенности, в отсутствие видимости.

Борьба была безмолвная, велась вслепую — я отчаянно, из последних сил, жал на правую педаль ножного управления рулем и следил за показаниями приборов. В маленьком окошечке гирокомпаса цифры непрерывно уплывали — машина больше не подчинялась мне и скользила влево, описывая широкий круг. Что касается авиагоризонтов, то вертикаль и горизонталь уже давно оставили свое обычное положение и гуляли по всей шкале. Самолет резко кренился то в одну, то в другую сторону, а носовая часть по отношению к естественному горизонту сильно «клевала». Я был не в силах исправить положение.

Именно в этот момент мне было суждено пережить самые трагические и постыдные минуты, какие могут быть у пилота. Ведь у всякого летчика, как бы ни был он опытен, есть профессиональная гордость. Что за позор: моя правая нога, которой я пытался сдерживать рули направления, дрожала. Это слабо сказано: она не просто дрожала, а ритмично и высоко подскакивала, и прекратить дрожь я был не в состоянии. Я похолодел. В какую-то долю секунды я осознал всю безысходность положения. Я чувствовал, что погиб. Сопротивление педали, конечно, велико, но я-то понимал, что судороги не от напряжения, а от страха. Меня охватил настоящий ужас!

Нет ни сомнений, ни надежды — мы на краю гибели! Казалось, я вот-вот потеряю контроль над машиной. Я чувствовал приближение этого мгновения, страшного каждому, и его, конечно, уже не долго ждать, ибо совладать с собой я не мог! Я боялся еще и того, что второй пилот заметит мой страх… Я был уверен, что Алькоб не мог не заметить непроизвольных подергиваний моего колена — свидетельства страха перед неотвратимой бедой.

Шум в кабине стал другим. Согласный рокот двух двигателей сменился напряженным гудением одного, работающего на пределе. Да и снаружи снег и лед ударяли теперь о стекло и обшивку с гораздо меньшей силой.

Мы летели медленно. Самолет, казалось, висел на одном моторе, который словно чудом продолжал работать и держал нас в воздухе. Что касается левого винта, то он вращался как ветряная мельница. Я слышал, я чувствовал, как свистит воздух между его лопастями. Сила этого звука говорила об огромной бесполезной работе, производимой винтом. Я никогда не смогу описать пытку, которой подвергались мои ноги. Я боролся как одержимый. Мои ступни изо всех сил, с яростью отчаяния, жали на педаль. На педали я воспринимал вибрацию самолета. Удержать самолет в горизонтальном полете, просто вести его по прямой стало невероятно трудно, мучительно. Казалось, он вот-вот потеряет устойчивость и начнет падать.

Еще несколько секунд я надеялся на чудо.

Поскольку больше ничего не оставалось, я взялся за рычаг управления левого винта и потянул его назад в положение «флюгер». Лопасти повернулись вокруг оси, застыли в положении по ходу движения самолета, и я с облегчением почувствовал, что нагрузка на правую педаль постепенно падает.

Винт продолжал вращаться, но все медленнее, он останавливался. Свист воздушных струй, вращающих лопасти, затихал. Стиснув зубы, я наблюдал за последними оборотами и окончательной остановкой винта в положении «флюгер». Винт еще несколько раз дрогнул, длинная белая мотогондола несколько раз качнулась от этих толчков. Затем стало тихо, винт остановился.

Буря свирепствовала по-прежнему. Снег и лед обрушивались на стекла. Мы ничего не видели, ничего, кроме бесконечного бело-серого непроницаемого потока, и думали, что уж не вырвемся из него.

Как и шесть лет назад, во время такой же снежной бури в Кордильерах, я вспомнил о матери. В 15 лет я покинул отчий дом, чтобы бороться с оккупантами и стать летчиком. Я осуществил свою мечту — стал летчиком-истребителем, а позднее пилотом гражданской авиации. Я облетел все континенты, весь земной шар, и только близость смерти заставляла меня вспоминать, что у меня есть мать, что несколько десятков лет она ждет меня и плачет оттого, что я не вернулся домой…

Сквозь тучи снежных хлопьев, застилающих лобовое стекло, на этом огромном белесом экране, я увидел мою бедную старую мать. Далеко во французской деревне, которая когда-то была моей деревней, где меня уже никогда не увидят, нагнувшись, она срывала хризантемы, посаженные в саду за домом еще моим отцом. И я был счастлив. Казалось, она заметила меня и произносила теперь с печалью и смирением: «Вот видишь!.. А ведь я тебе говорила!.. Это должно было случиться рано или поздно!.. Но ты, сынок, никогда не хотел ничего слушать!»

Одной рукой она подняла уголок фартука, чтобы вытереть глаза. Но она не плакала. Нет! Ее покрасневшие глаза смотрели без всякого выражения, но она не плакала.

Именно теперь я понял наконец, что я, ее сын, умирал для нее уже столько раз, что у нее больше не осталось для меня ни единой слезинки. Затем видение исчезло. Новый снежный шквал, еще неистовее прежних, смыл его с лобового стекла. Я остался наедине с моей борьбой и еще с профессией, избранной мной когда-то, я посвятил свою жизнь этой работе, с самого детства ставшей моей мечтой. Конечно, я реализовал свою мечту, преодолев бесконечно много трудностей, но потерял свою семью.