3500 футов!.. Минуты тянулись долго, как века. Стрелки вариометров поднимались и опускались подрагивая. Их путь наверх был более длительным. Это означало, что мы набираем высоту. Мы поднимались, и высотомеры, последовательно суммируя результаты наших усилий, отмечали движение вверх.

4000 футов! Я не верил своим глазам. Однако оба высотомера одновременно показывали одно и то же. Итак, я удвоил высоту. Отвоевал 2000 футов, то есть около шестисот метров!.. Однако внимание! Прочь обманчивые надежды! Бой не закончен, это всего лишь новая фаза. Полчаса назад я ползал на коленях, теперь я поднимался на ноги. Во мне самом произошла разительная перемена, когда я увидел, что оба высотомера переступили порог 4000 футов. Огромное профессиональное удовлетворение переполнило меня — с этой минуты я мог взглянуть в лицо моему великому наставнику и гордо сказать ему, что я в состоянии управлять машиной, карабкаться вверх и лететь в любых, самых страшных условиях, какие он предназначит для меня.

Избавившись от зловещей перспективы налететь на холмы, я почувствовал, что с моих плеч свалилась огромная тяжесть. Конечно, не слишком уж высоко я забрался, и мнe хорошо известно, что отвоеванные 600 метров можно мгновенно потерять, стоит только выйти из строя одной свече правого мотора. И все-таки я почувствовал себя счастливым.

Удвоив высоту, я решил, что дальше подниматься не стоит по двум причинам. Во-первых, подняться выше бури невозможно. Во-вторых, правый мотор достаточно претерпел, и пора снять то напряжение, которому он подвергается. Чтобы продолжать полет, нужно беречь этот двигатель и довольствоваться тем, что самолет сохраняет горизонтальное положение.

Пришлось один за другим подправить регуляторы мотора: уменьшить давление воздуха, подать назад рычаг шага винта, безошибочно подобрать положение рычага газа. Если дать лишний газ, будет зря расходоваться горючее, если потребление горючего будет недостаточным, цилиндры перегреются и мотор мгновенно выйдет из строя.

Прикинув все варианты, я решил установить режим примерно в 75 процентов мощности. Это казалось мне достаточным. Затем наступил черед систем управления самолетом, и я постарался найти наиболее благоприятное положение самолета при установленной мощности.

Бесконечно много времени потребовалось для того, чтобы откорректировать все элементы управления, в особенности триммеры. Я хотел, чтобы самолет летел спокойно, чтобы им было легко управлять, и чтобы мы могли лететь до тех пор, пока есть бензин и масло. Расход их стал значительно экономнее с переходом на меньшую мощность.

Бензин!.. Что там с уровнями? Из какого бака поступает горючее? Левое крыло стало тяжелеть. Конечно! В этом крыле оставалось много горючего, которое после того, как мотор вышел из строя, превратилось в балласт. Правый мотор, наоборот, потреблял горючее в 2,5 раза больше, чем обычно. Вследствие этого нарушилось поперечное равновесие, и необходимо было срочно его восстановить.

Решив перейти на перекрестное питание, я должен был с помощью аварийной электрической помпы наполнить горючим трубопроводы и затем повернуть переключатель правого мотора на питание из левого вспомогательного бака. Затем электрическую помпу можно отключить. Эти системы в самолетах устроены по-разному. У нашего самолета был довольно серьезный недостаток — бензин из правого основного бака нельзя было использовать в левом моторе и наоборот. Следовательно, горючее в левом основном резервуаре было совершенно бесполезно. Кроме того, наш самолет не имел системы аварийного слива топлива, и поэтому мы не могли полностью избавиться от балласта.

Операция перехода на перекрестное питание довольно проста, и я удивился, что она заняла так много времени. Маневр затягивала к тому же и моя нерешительность, с которой я никак не мог справиться. Я боялся включить не ту помпу или повернуть переключатель не в ту сторону, или повернуть не тот тумблер. Допусти я одну-единственную ошибку — двигатель мгновенно остановится и самолет упадет.

Моя нерешительность перед такой простой операцией удивлял и пугала меня. Мне никогда не приходилось пользоваться этой системой, так как никогда еще у меня не бывало поломки мотора, но я не раз проделывал эту операцию на земле. Поэтому сейчас я испытывал сильнейшее нервное напряжение. Внезапно меня охватили сомнения. Я боялся, что вновь повторится приступ дрожи. Неосознанный страх овладевал мною. Меня не так страшил последствия неверного движения, как потеря координации вообще и путаница в мыслях, которую я начал замечать у себя.

Неимоверным усилием воли я заставил себя сосредоточиться и замкнуть систему подачи топлива. Я не отрывал глаз от переключателей и указателя давления топлива. Манометр меня простгипнотизировал. Но мало-помалу я успокоился насчет бензина. А как обстояло дело с маслом? Мы знали, что тот самый двигатель, который сейчас так отчаянно боролся за нашу жизнь, давно барахлил из-за подачи масла. После каждой посадки его заправляли вдвое большим количеством масла, чем левый двигатель и мы собирались демонтировать один из его цилиндров по возвращении в Буэнос-Айрес. Еще в одном цилиндре давление было ниже нормы, но срочного ремонта это не требовало.

В нормальных условиях обе эти неисправности не опасны и наш вылет из Рио-Гальегоса нельзя назвать легкомысленным. Наблюдался допустимый износ. Но теперь чрезмерный расход масла и неполадки в цилиндрах не давали мне покоя. В самом деле, то, что в обычных условиях — допустимо, в этом полете становилось небезопасным.

Слишком долго мы летели на предельном режиме и, конечно израсходовали очень много масла!.. Сколько его оставалось? Горючего хватит еще на некоторое время — его уровень фиксируют указатели. А масло? Указателей уровня масла нет. Есть лишь указатели температуры и давления.

Эти вопросы мучили меня и ответа на них я не находил. Я знал одно: пока масла остается больше трех галлонов, все будет нормально. Затем трудности начнут расти как снежный ком. Температура станет повышаться: сначала медленно, но с падением уровня масла все быстрее. В то же время давление драгоценного масла будет падать. Затем последуют колебания показаний манометра и стрелка быстро доберется до нуля. Мотор, может, и покрутится еще несколько секунд — десять, пятнадцать!.. Потом раздастся глухой шум, который отзовется во всем крыле, оно вздрогнет. При жутком перегреве, вырывая шатуны и плавя подшипники, винт по инерции протащит за собой коленчатый вал, шатуны и поршни еще несколько оборотов.

Такой конец ожидает нас, и он наступит гораздо раньше, чем кончится горючее. Меня волновала неизвестная величина. Сколько литров?.. На какое время? На сколько минут хватит масла? Дотянем ли мы до берега, где можно с помощью единственного и ненадежного помощника — бортового локатора — сесть вслепую?

Таким образом, надо экономнее расходовать горючее, масло и собственные силы. Я снизил мощность двигателя еще на 50 оборотов, надеясь сократить расход масла.

Самые различные мысли и образы роились в моем бедном мозгу. Казалось, на меня напали лютые враги, которые решили сокрушить меня неопределенностью срока, яростью бури, неумолимым падением уровня горючего, да еще это масло, которого я не знаю сколько, колебания температуры, давление, число оборотов!.. Я попал в страшную ловушку. Измученный, я бросался из стороны в сторону подобно загнанной мыши, которой придавили две лапы, а она продолжает подпрыгивать, надеясь уклониться от смертельного удара. Я был истерзан, издерган. Видения дантова ада проносились в моем мозгу, отдельные участки которого лихорадочно работали, а остальные давно уже отключились.

Алькоб невозмутимо сидел рядом со мной. Я наблюдал за ним с самого начала, это было мне так же необходимо, как наблюдение за бортовыми приборами. Второй пилот не обнаруживал никакого беспокойства, на его лице ни разу не появилось ни малейшего признака волнения. Коротким словом или кивком головы он одобрял все мои маневры. Мои неудачи не смущали его, он ни разу не выказал неодобрения или сожаления. Он ограничивался лишь тем, что принимал управление, когда я его об этом просил, и передавал его мне по первому моему слову. Все это делалось точно и безупречно. Он следил за всеми перипетиями битвы с завидным спокойствием, которым я молча восхищался. Я чувствовал, что он угадывает любой мой замысел, успевая при этом следить за приборами, чтобы в нужный момент обратить мое внимание на них.

Иногда Алькоб недоуменно смотрел на свои часы. А я готов был рассмеяться, так как за несколько секунд до того тоже смотрел на часы и тоже удивлялся тому, как смогли мы продержаться так долго. Время от времени Алькоб приникал к остеклению, сбоку или впереди, и пытался что-то разглядеть сквозь снег. Суждено ли нам что-нибудь увидеть?..

Я не мог не восхищаться спокойствием Алькоба. И был благодарен ему за то, что ни разу и ни в чем он не упрекнул меня. А ведь именно я взял на себя ответственность, я решился на этот полет. Я был повинен в том, что втянул Алькоба в опасное предприятие, и это мне страшно мешало. Я восхищался выдержкой этого человека, спокойно выполняющего свою работу, без жалоб и без страха за судьбу, которую я уготовил нам обоим.

Я не хотел бы быть на его месте! По правде говоря, я мало рассказываю об Алькобе. И это не потому, что хочу преуменьшить его роль. Как раз напротив. Скорее потому, что мне не хотелось бы приписывать ему те чувства и мысли, которые он, быть может, не испытывал. Ведь я так и не узнал точно, что думал тогда Алькоб, и никогда не расспрашивал его об этом. Однако я берусь утверждать, что его мысли не расходились с моими, почти все время я чувствовал, что он полностью согласен с моими решениями, что мы едины: я, Алькоб и машина. Поэтому я полагаю, что он, возможно, скрывал свои переживания и сохранял самообладание. Это позволило ему превосходно спра-виться с задачей.

Наш маленький корабль продолжал свой путь сквозь бурю на высоте 4000 футов в направлении на восток, в сторону Атлантического побережья. Далеко ли мы от моря? Когда достигнем побережья? Мы не знали ни где мы находимся, ни направление и силу ветра. Знали только, что летим к берегу и должны пересечь его, если не откажет двигатель.

Этот единственный двигатель, от которого зависела наша жизнь, казался мне слишком хрупким, чтобы я мог надеяться на победу в борьбе с разъяренной стихией. Любому пустяку легко сломить нас — достаточно пузырька воздуха в бензиновом насосе, маленькой неисправности в зажигании или во вспомогательном оборудовании, например в вакуумном насосе или генераторе. Выйдет из строя генератор — мы окажемся без электрической энергии, без автопилота, без радиосвязи, без дистанционного компаса и без отопления. Потеря вакуумного насоса привела бы к отключению бортовых приборов. Мы с трудом следили за их показаниями, но без них самолету угрожало снижение с потерей скорости и неуправляемое вращение вокруг собственной оси.

Буря свирепствовала по-прежнему. Мы летели в безбрежном море снежных хлопьев. Хоть бы что-то изменилось. Все тот же особый шорох снега по стеклу, никаких просветов, ни клочка сине-го неба, ни малейшей, пусть на мгновение, видимости — ни неба, ни земли. Казалось, они скрылись от нас навсегда.

Чувство жуткого одиночества снедало меня и Алькоба. Ужасы наслаивались один на другой во время этой бесконечной пытки среди бури. Мы были отрезаны от мира целую вечность и забыли, каков он. Прошлое мало-помалу стиралось в памяти, заваленное бесконечной белой лавиной, которая терзала душу и тело, не только обшивку машины. Наше будущее — это всего лишь то, что мы видим сквозь стекла, — серо-белая мутная мгла, яростно бушующая в пяти миллиметрах от нас, за плексигласом. Без прошлого и без будущего наша жизнь замкнулась в настоящем. Она соединилась с механизмами, гудевшими на правом крыле. Хрупкая жизнь, вот-вот она должна прерваться, но мы цеплялись за нее. Казалось, весь мир покинул нас. Мы были предоставлены сами себе, беззащитные, без всякой надежды получить помощь.

Слева, около моего локтя, стрелки указателей горючего неумолимо опускались. Я чувствовал, как вместе с бесценным горючим истощались наши жизни — Алькоба и моя.

Время тянулось для нас непередаваемо медленно. Из Рио-Гальегоса мы вылетели час сорок пять минут назад. Из них сорок пять минут летели на одном моторе. Нам казалось — вечность. Целую вечность мы были в этой буре и никогда не знали ничего другого. Мгла из снега и льда — наша вселенная, в ней мы родились и в ней нам предстоит умереть.

Время от времени мой взгляд устремлялся к левому крылу, и я, сам того не замечая, смотрел на длинную, изящную, по-прежнему сверкающую белую гондолу безупречной формы. Я всегда восхищался величественной красотой и смелостью этих линий и даже сегодня я видел в ней произведение искусства. О гондолу разбивались тонны снега. Казалось, я ощущал ледяной холод цилиндров под огромным пластмассовым корпусом, который стал 150-килограммовой гирей. Затем на несколько секунд взгляд задержался на винте. Я не испытывал ни ненависти, ни злобы. Три огромные, неподвижные сейчас лопасти в течение девяти лет и девяти месяцев работали на меня и моих пассажиров на всех широтах, от Соединенных Штатов до Огненной Земли, в любую погоду. Сегодня впервые я видел их неподвижными в полете, застывшими наподобие символического креста.

Вид огромного креста завораживал меня. Взгляд мой пробегал вдоль длинного веретенообразного тела и останавливался в том месте, откуда вырастали лопасти. Я углубился в это созерцание, пытаясь понять немой жест, с которым, казалось, простерлись ко мне три ледяные руки, вытянутые перед машиной.

Я не испытывал злости к застывшему мотору, опередившему нас в смерти. Верный товарищ стольких полетов и стольких приключений, он честно выполнял свой долг. Более девяти лет с гордостью и доверием управлял я им. Я всегда верил ему и знал, что сегодня он тоже невиновен. Это был хороший механизм, я уверен в этом. Я знал каждый его винтик и знал, что ни один из них не повинен в нашей беде. Виновен человек, тот, кто установил воздухозаборник не там, где нужно. Виновен завод, я писал туда несколько лет назад. Мне ответили с издевкой. Теперь у меня яркое доказательство моей правоты. Но никто никогда не узнает об этом.

Мои мысли перескакивали с одного на другое, без всякой связи, без всякого смысла. Зачем теперь думать об этом? Слишком поздно. Причина беды мне известна, я знаю, в чем дело, и знаю, что поправить беду нельзя. Сотни других пилотов погибли при подобных обстоятельствах раньше нас, теперь произнесен наш приговор, и приговор аппеляции не подлежит.

Если бы можно было подать на аппеляцию, я попросил бы отсрочки, некоторого смягчения кары. Мне много не надо — всего лишь чуть-чуть видимости. Пусть мой труд и страдания возросли бы в сто раз, но тогда борьба имела бы, по крайней мере, смысл, не была бы безнадежной. А сейчас я боролся впустую — без цели и смысла. Что я мог сделать?.. Существовал ли хоть один шанс из миллиона?..

Во время этих бесполезных рассуждений я, словно робот, механически управлял машиной. Автопилот здорово помогал мне. Я включал и выключал его сотни раз простым движением большого пальца. Тогда я мог оставить на несколько секунд управление, проверить или подправить какую-нибудь ручку или рычаг или просто передохнуть. Не надолго — секунд на двадцать, не более. Потом снова брался за штурвал — необходимо самому чувствовать машину и управлять ею, чтобы правильно оценивать взаимодействие механизмов и предупреждать их малейшие капризы.

Наружный термометр показывал, что температура воздуха за бортом поднялась почти до нуля. Мы держались на высоте 4000 футов — показания обоих высотомеров не изменялись, и это доставляло мне истинное удовлетворение. Мы не теряли достигнутой высоты!.. Мы держались! Но я не строил иллюзий относительно повышения температуры воздуха. Даже если она поднимется выше нуля (что невозможно в снежной буре), пройдет не один час, прежде чем удастся растопить лед на входе мотора. Поэтому бесполезно пытаться снова заводить мотор, пока нет ни одной серьезной причины рассчитывать на успех. С повышением температуры воздуха условия полета не изменились. Снег все с той же яростью стегал ветровое стекло, но размеры снежных хлопьев и число их возросло. Тысячами, миллионами разбивались они о плексиглас, снежный поток стал значительно гуще. Белесый мир, в котором мы жили, уплотнился. Нос машины нельзя было разглядеть. Изменилось и звучание нашей вселенной. Голос бури стал другим. Длившееся около двух часов потрескивание льдинок, похожее на раздражающий скрежет песка, сменилось мягким глухим шелестом. Хлопья ударялись о стекла и, казалось, старались приклеиться к ним, оставляя потеки и пятна, состоящие из мельчайших капелек воды, которые потом растекались в стороны. Наш самолет мчался вслепую сквозь настоящий снежный суп.