Итак, мы летели, цепляясь за свои 4000 футов высоты. Я чувствовал, как страдает машина, выбиваясь из сил. Ее закручивало вокруг оси и заносило вбок, и все-таки она продолжала прокладывать дорогу сквозь враждебную стихию.

Я подумал, что с изменением характера осадков могли измениться и условия распространения радиоволн и потому снова включил радиоприемники. Самообладание вернулось ко мне, и я мог на время отвлечься от бортовых приборов.

Первая попытка окончилась неудачей — как и прежде, одни электрические разряды. Должен сказать, что глубокого разочарования я не испытывал. Постепенно мною овладело какое-то безразличие, не было места надеждам, ожиданию чуда. Я хотел настроиться на волну основной коммерческой радиостанции, так как думал, что мы находимся близ контрольно-диспетчерского пункта Комодоро-Ривадавия. Эта мощная станция много раз выручала нас прежде. Но тщетно; все тот же страшный треск преследовал нас, ничего более или менее внятного расслышать было нельзя.

Оставив бесполезные ручки и кнопки, я обратился к управлению, выключив предварительно автопилот. Я снова взял на себя управление машиной — тщательно регулировал работу двигателя, выдерживал высоту и направление. Без конца что-то изменял или исправлял. Я делал все, чтобы самолет пролетел как можно дальше, чтобы мы продержались как можно дольше.

Алькоба тоже охватило искушение заняться радиосвязью, он включил все приемники, прощупывал каждый диапазон. Прошелся по всем ручкам и кнопкам, проверил все частоты, но так же безуспешно. Он устало опустил руки, лотом занялся чем-то другим, а через несколько секунд снова крутил ручки.

Вскоре я заметил, что он то и дело возвращается к одному месту шкалы и пытается настроить приемник на какую-то частоту. Потом он замер, указывая пальцем в сторону радиоприемника или куда-то в пространство:

— Вот!.. Здесь что-то слышно!

Не смея поверить, я взялся за ручку и начал вращать ее в одну и в другую сторону, чтобы поймать это «что-то», услышанное Алькобом. Да, пожалуй, сквозь ураган всевозможных шумов действительно что-то различалось… Легкий, едва уловимый звук среди помех и разрядов. При перемещении ручки настройки звук исчезал, затем появлялся в том же месте. Невозможно было понять, о чем идет речь, но сигнал был, мы нашли волну, нащупали тонкую звуковую нить. Напрасно я напрягал слух, силясь разобрать слова, — слышалось чуть внятное «дыхание». Но я слышал его!

Взгляд на шкалу частот сразу вернул меня к действительности. Несомненно, мы имели дело с явлением, широко распространенным в радиофизике, — с наложением волн. След несущей волны прорывался сквозь дикий поток разных шумов, по-видимому, где-то между 370 и 380 килогерцами. Коммерческая же радиостанция Комодоро работала на частоте 640 килогерц, а радиомаяк на час-тоте 230 килогерц. Значит, это не Комодоро-Ривадавия. Много раз менял я настройку, пытая счастья то с одним, то с другим приемником, медленно вращал ручки, чтобы точнее определить несущую волну. Я отважился даже включить оба автоматических радиокомпаса и сравнить положение их стрелок.

Я знал, что при существующих метеорологических условиях, при таком слабом приеме доверять их показаниям нельзя. Но обе стрелки вели себя одинаково. Сначала они колебались в разные стороны, проходя иногда полный круг, потом замерли на несколько секунд в одинаковом положении. Я был ошеломлен, я не понимал, что происходит, — какая передающая радиостанция может работать на такой частоте?..

Я перебрал в памяти пункты, которые мы должны были бы пролетать, время пролета над ними, сверил свои часы с бортовым хронометром. И вдруг в памяти всплыла цифра — 375!.. Частота радиомаяка в Сан-Хулиане! Но это смешно! Это просто невозможно!.. Мы давно его пролетели! В этом можно не сомневаться!..

У автоматических радиокомпасов есть одна неприятная и опасная особенность: в буре или вблизи нее стрелки иногда ориентируются не на передающую станцию, а на центр этой бури. Старым пилотам это хорошо знакомо, а молодые порой платят жизнью за неопытность. Нам с Алькобом эта ловушка была давно известна, и потому мы не придавали показаниям стрелок большого значения.

В то же время нам не хотелось оставить неиспользованной даже самую ничтожную, самую несбыточную возможность. Стрелки подрагивали около цифры 070 справа от вертикали. Значит, мы находились… к юго-западу от Сан-Хулиана! Это было просто невероятно… Ведь мы летели целых два часа!..

С одобрения Алькоба я стал круто разворачивать самолет вправо, до тех пор, пока направление стрелок не совпало с осью самолета. Если показания радиокомпасов были верными, самолет должен был теперь приближаться к передающей станции, что выразилось бы в усилении сигналов пеленга и уточнении их.

Мы решили попробовать лететь пять минут по указаниям стрелок, следя за силой сигнала и реакцией радиокомпасов. Если прием улучшится и возрастет сила сигнала, продолжим путь вперед, пока не окажемся над Сан-Хулианом. Если же мы ошиблись, если были обмануты этим «радиомиражом», ляжем на прежний курс, к берегу.

Вероятность того, что радиокомпасы указывают правильное направление, по моему мнению, равнялась нулю. Я не мог представить себе, что после стольких часов полета мы вблизи Сан-Хулиана — обычно за такое время удается долететь из Рио-Гальегоса до Комодоро-Ривадавии. Я знал, конечно, что скорость резко уменьшилась, когда вышел из строя левый двигатель. Однако был уверен, что мы находимся не южнее, а севернее Сан-Хулиана, и даже ближе к Комодоро, чем к Сан-Хулиану. Мне казалось, мы совершаем ошибку, поверив ложным показаниям, и только зря теряем время.

Для нас, так долго оторванных от внешнего мира, вселенная сосредоточилась в узкой кабине, где мы были прочно закупорены. На приборной доске циферблаты, стрелки и цифры смешались в каком-то диком танце. Мы непрерывно следили за ними — за каждой цифрой в отдельности и за всеми сразу. Это была глухая и чертовски трудная борьба. Иногда казалось, будто приборы разбегаются в разные стороны, оценивать их показания становилось невозможно. Главная трудность полета по приборам, особенно в таких жутких условиях, в том и состоит, что пилоту угрожают приступы галлюцинаций, особенно опасные в моменты наивысшего напряжения, крайней усталости или слабости. Для того чтобы не допустить ложного толкования показаний приборов, в такие моменты необходима огромная сила воли в сочетании с терпением и полным самоконтролем. Нужно сохранять хладнокровие, чтобы овладеть ситуацией и поставить все на свои места.

Я лег на курс 070, направив машину параллельно стрелкам радиокомпасов. И мы стали ждать. В какую сторону летим? Насевер, юг, восток или на запад? Я начал путать цифры и временами ничего не понимал, не верил ничему… Все смешалось, и обманчивые ощущения лишь с огромным трудом удавалось отличить от истинных. Наш курс?.. Теперь это была всего лишь бесстрастная цифра на бесстрастной шкале. Я мог бы развернуть самолет в любую сторону — результат был бы тот же, мы абсолютно не ощущали движения. Снег сыпался на нос машины независимо от направления ее движения. Казалось, буря мчится на нас со всех сторон. Плотная, сплошная стена белых хлопьев окружала нас. Приборы, шкалы и хлопья снега были заодно, они старались погрузить меня в состояние бреда, увести далеко-далеко, в странный холодный мир белизны по ту сторону стекла. Незаметно для самого себя я оказался в гигантской камере, вырубленной в абсолютно белой ледяной скале. Огромная дверь моей камеры, тоже ледяная, медленно и неумолимо закрывалась. Странное ощущение своей ничтожности овладевало мной. Я чувствовал, как с каждой секундой уменьшаюсь в размерах, а гигантская створка безжалостно надвигается.

Странно, но тяжелая дверь все же остановилась, ее удерживала система замков и задвижек. С удивлением я обнаружил, что эта система и вообще все, что управляло дверью, находится с внутренней ее стороны. Какие-то кнопки, шкалы и бессчетное число индикаторов, стрелок — совсем как на моей злосчастной приборной доске.

Иногда, озаренный слабым лучом надежды, я заставлял себя, глядя на эти цифры и стрелки, придумывать, высчитывать, воображать тысячи возможных решений. Я мысленно поворачивал каждую из ручек, переводил стрелки и лихорадочно искал призрачную идеальную комбинацию — единственную, которая откроет нам дорогу к жизни.

Иногда мне казалось, что я в странном гробу, в длинном пластмассовом ящике безупречной формы, сверкающем полировкой поверх белой краски. Это произведение искусства, задуманное и исполненное с исключительным тщанием, Полное красоты и величия. Крышка моего ящика закрыта, я внутри, но еще жив, едва-едва. Жить осталось недолго, все зависит от количества воздуха.

Этот воздух, с каждым мгновением все менее пригодный для дыхания и все более драгоценный, становился навязчивой идеей. Я начинал испытывать удушье, которое постепенно усиливалось — по мере того, как шло время и уменьшался уровень горючего.

— Это не может быть Сан-Хулианом, — снова сказал я Алькобу, показывая на радиокомпасы. — Мы гораздо севернее!..

Минуты казались вечностью. Три, четыре, пять, десять?.. Сколько? Не знаю. Я снова обратился к радиоприемникам, прослушивая пресловутый звуковой сигнал. Результат меня удивил — сигнал оставался; более того, несущая волна усиливалась и чуть-чуть выделялась на фоне других шумов. И оба радиокомпаса подтверждали это — указатели направления поколебались и уверенно заняли исходное положение. Итак?..

Алькоб ерзал на сиденье. Он сам нащупал эту волну и все же не мог поверить в реальность сигнала. Я тем более.

И мы продолжали лететь прямо вперед, в направлении, кото-рое настойчиво указывали стрелки приборов. Я совершенно спокойно принял появление несущей волны, не давая воли ни радости, ни волнению. Я вел самолет в том же направлении просто для очистки совести, чтобы уточнить, усилится или исчезнет это явление. Оба исхода были бы мне одинаково безразличны. Я достиг такого состояния, когда с одинаковым равнодушием встречаешь и плохую и хорошую весть.

Но факт оставался фактом — прием усиливался с каждой минутой. Морзянку было еще не разобрать, но волна не терялась — мы слышали радиомаяк! Очень скоро я уже в этом не сомневался.

— Нет сомнений, Алькоб, — это радиомаяк Сан-Хулиана!

Я позволил себе это замечание лишь после того, как хорошенько взвесил свои слова, и постарался говорить хладнокровно. Затем добавил:

— Несмотря на грозу сигнал доходит довольно точно!.. Значит, мы сравнительно недалеко от станции!

Второй пилот был, казалось, удовлетворен моим заявлением, но восторженных излияний себе не позволил. Мы продолжали выжидать. Чудом пойманная волна вовсе не означала, что мы спасены, отнюдь нет, она просто-напросто давала нам возможность определить в скором времени наше географическое положение в момент полета над радиомаяком. И ничего более. Слабая, совсем слабая надежда начала зарождаться во мне. Те механизмы моего существа, которые, как я думал, застыли, вновь начали оживать. Свежий воздух стал поступать в мой герметический гроб. Шевелиться я еще не мог — так узок он был, но чувствовал, что силы понемногу возвращаются ко мне. Казалось, еще немного — и я подниму или по крайней мере приоткрою крышку. И тогда, быть может, удастся высвободить голову.

Машинально, не думая о том, что делаю, я снял микрофон и настроил передатчик на основную волну в ультракоротковолновом диапазоне. Динамик в кабине был включен. Алькоб смотрел на меня с изумлением, не говоря ни слова, следя широко раскрытыми глазами за моими действиями.

Все произошло очень быстро:

— Вызываю диспетчерский пункт Сан-Хулиана. Я — Лима Виктор Отель Индия Индия. Прием!

Вызов я сделал машинально, без всякой надежды, больше по обязанности.

По логике вещей, если атмосферные условия давали возможность принимать радиомаяк, тем более так же должно было обстоять дело с ультракоротковолновой связью. Что-то от прежне-го «я» просыпалось во мне, поднимало голову, не желая умирать. В этот момент бесчисленное множество идей кружилось в моей бедной голове. Я был уверен, что призывы мои напрасны, но отчаянно жаждал услышать ответ.

— Отель Индия Индия! Я — Сан-Хулиан! Вас слышу. Прием!

Ответ пришел так фантастически быстро, что это потрясло меня. Я сделал один-единственный вызов и едва успел выключить микрофон, как получил ответ радиста. В это трудно было поверить. Где-то там, под нами, внизу, кто-то был на своем посту, и, надо думать, его рука была на микрофоне как раз тогда, когда я включал свой. Его голос доходил до нас с необычайной силой и ясностью, он заполнил всю кабину.

Мы с Алькобом оцепенело глядели друг на друга, буквально не в состоянии произнести ни слова. Да и где найти такие слова, которые могли бы передать, как поразил нас этот человеческий голос, пришедший снизу, с земли…

Целую вечность мы были одни — я и Алькоб, безнадежно одни. Мы почти не разговаривали. И вдруг к нам ворвался этот ясный и громкий голос. Это был голос кого-то, кого мы не знали, но это был человеческий голос, который проник в кабину самолета с единственной целью помочь нам. Мы почувствовали благословенное присутствие человека, сильного и уверенного, шагнувшего из снега и бури и вставшего рядом с нами. Мы услышали его уверенный и спокойный голос:

— Итак, господа! Чем могу быть вам полезен?

В то самое время, когда мы отчаялись дождаться помощи, этот голос оказал на нас магическое действие, он был для нас чем-то вроде буксира, который подают кораблю, чтобы завести его в порт. Это был спасательный круг, брошенный утопающему, тот хватает-ся за круг в последний момент, уже не сознавая, что делает.

Я могу лишь предполагать, какие чувства испытывал Алькоб. Он застыл на своем сиденье. Дыхание его участилось, он все время сглатывал слюну. Но он молчал. Что касается меня, я улыбнулся при воспоминании о том, как несколько секунд тому назад я видел себя в нелепейшем из гробов… Чистый и ясный голос, словно порыв свежего воздуха, ворвался в мой воображаемый гроб, и я с наслаждением вдыхал этот воздух. Я чувствовал, что оживаю, что мои легкие наполняются и тело обретает прежние силы. Волшебное дыхание этого голоса вырвало меня из глубокого летаргического оцепенения. Теперь я был силен, достаточно силен, чтобы приподнять крышку белого гроба! А там — опереться о его края и одним махом вырваться на свободу.

Не медля долее и отбросив все бесполезные слова, я задал самый срочный, жизненно важный вопрос:

— Сообщите, пожалуйста, метеоусловия в Сан-Хулиане!

Ответ пришел сразу, словно оператор догадывался о наших трудностях и ждал этого вопроса с готовой сводкой в руках:

— Метеоусловия Сан-Хулиана в настоящий момент!.. (Фразы перемежались короткими паузами, чтобы мы успевали записывать.) — Облачность восемь на восемь! Высота от 20 до 50 метров. Видимость 500 метров. (Слова, определявшие эти жестокие расстояния, произносились так медленно и отчетливо, что не оставалось сомнения в точности цифр.) — Видимость уменьшена ввиду непрекращающихся сильных осадков. Ветер 040 градусов, от 50 до 60 узлов. Давление 28,84 дюйма. Температура… — и т. д.

Это сообщение добивало нас, как огромная волна, которая прекращает мучения несчастного утопающего, упорно не желающего идти ко дну.

Одно за другим слова ударами проносились в мозгу. Это было похоже не на ледяной душ — скорее на удары молотом по голове.

Беспощадная буря, которая жестоко трепала нас вот уже несколько часов и которой, казалось, не было конца, захватила и крохотный аэродром Сан-Хулиана. Конечно, аэропорт закрыт, а метеорологические условия не позволяют даже думать о посадке.

Каждая цифра метеорологической сводки била точно в цель. Взрыва радости, вызванного чудесным появлением чистого, четкого голоса, как не бывало. Я чувствовал, что бледнею. Холод сковал меня с головы до ног, кровь застыла в жилах. Я снова превращался в ничтожную игрушку, в жалкий объект прицела. Давно забытый мир живых лишь на мгновение коснулся нас, зажег слабую надежду и тут же разрушил ее. Быстро и безжалостно.

«Небо закрыто восемь на восемь», — оказал оператор. Сплошная облачность. Так и должно было быть. Этого мы ожидали, и теперь не оставалось ни малейшей надежды встретить хоть один солнечный луч. Потолок от двадцати до пятидесяти метров. Ветер пятьдесят-шестьдесят узлов при направлении 040 градусов. Видимость пятьсот метров. Непрерывный проливной дождь. Значит, капли на ветровом стекле уменьшат видимость еще раза в два, а то и больше.

Я чувствовал, что слабею. Волшебный радиомаяк, найденный с таким трудом, оказался бесполезным. А человеческий голос, воспринятый нами как голос спасителя, как символ возвращенной нам жизни, сообщил нам, что мы погибли. Сводка метеорологиче-ских условий в Сан-Хулиане была смертельным приговором: нам.

В кабине воцарилось тяжкое молчание. Ни движения, ни жеста. Воздух, казалось, отяжелел, дышать стало трудно. Снежная буря неслась, мягкая и приглушенная. Мне чудилось, что я падаю. Я больше ничего не видел. Ни циферблатов, ни стрелок, ни цифр — все утонуло в снегу. Я словно провалился куда-то далеко-далеко…

Помню лишь, что я сидел неподвижно на своем сиденье, не вымолвил ни слова. Справа (можно и не глядеть) я чувствовал присутствие второго пилота Педро Алькоба, сидевшего прямо, не сутулясь, достойно и бесстрастно.

Во мне происходила скрытая борьба. Каждая цифра радиосо-общения вызывала мой протест. Поддавшись дьявольскому искушению цифр, все еще звучавших в моей голове, я забыл о реальности, о трудностях управления машиной.

Прежде всего — потолок. От двадцати до пятидесяти метров!.. Представив себе посадку в точно заданном месте, когда самолет выскакивает из облаков в двадцати метрах от земли, я увидел себя самого, вцепившегося в рычаги, обливающегося потом, дрожащего как осиновый лист. Двадцать метров… Это ничто. Меньше чем ничто… А видимость! Пятьсот метров!.. И бреющий полет при видимости пятьсот метров под непрерывными осадками!.. А ветер! Ветер, скорость которого достигает 110 километров в час!

Каждое из этих условий, взятое в отдельности, исключало любую, даже самую отчаянную попытку посадки. Потолок двадцать метров? Это четверть того, что необходимо для приземления в Эсеисе при нормальном функционировании ILS. Видимость пять-сот метров? Треть необходимого минимума, чтобы получить разрешение на посадку!

Потолок, видимость, осадки, ветер! Все объединилось против нас. В сумме эти факторы рисовали картину совершенно ужасную. Нет, ничего не поделаешь.

В довершение всего Сан-Хулиан — крошечный аэродром с примитивной земляной полосой, практически лишенный радиооборудования. Радиомаяк, на который мы шли сейчас, расположен не на оси полосы. Но была и еще одна причина, которая исключала возможность посадки при таких условиях, — заглохший мотор. Даже в ясную погоду садиться на одном двигателе сложно и опасно.

Устрашающий заговор враждебных стихий! Почему на моем пути столько препятствий разом — ведь каждое из них само по себе непреодолимо? Это значит, настал мой час. Мой черед. Но отчего именно такая смерть настигает меня, ведь у летчика выбор столь широк!..

Я вел самолет в прежнем направлении, слепо повинуясь стрелкам радиокомпаса. Я чувствовал, что смертельно ранен, но летел прямо вперед, не зная, что можно сделать еще, — словно подбитый зенитным снарядом бомбардировщик, который еще продолжает свой путь, прежде чем рухнуть окончательно побежденным.

Я бормотал все снова и снова, куда-то в сторону Алькоба:

— Даже с двумя моторами это совершенно невозможно. Будь видимость в четыре раза больше, мы все равно ничего не могли бы сделать.

Каждый раз я произносил эти полные пессимизма слова очень медленно, не колеблясь, полностью отдавая себе отчет в том, что я говорю. Это означало, что я долго взвешивал все «за» и «против», прежде чем решиться сообщить мои выводы второму пилоту.

Это означало:

«Мы приближаемся к финишу. Больше сделать ничего нельзя. Мы проиграли, Алькоб. Мы проиграли самую крупную и самую жестокую битву. Эта наша буря — последняя из последних!»

Алькоб всякий раз поворачивался и как-то странно глядел на меня. Одного его слова или жеста, быть может, было бы достаточно, чтобы я продолжил борьбу или ускорил развязку. Но Алькоб не отвечал ни словом, ни знаком. Он просто был на своем месте и следил за стрелками и шкалами, иногда отрываясь от них и бросая бесстрастный взгляд на пелену белых хлопьев, преграждающих нам путь.

Скорее всего, к этому времени от тоже понял, что все потеряно и что вся эта долгая борьба напрасна. И все же своим молчанием он давал мне простой урок самообладания. «Что толку от стенаний и жалоб!» — слышалось мне.

В самом деле! Какой смысл? Нас уже вычеркнули из списка живых пилотов!

— Откуда вы летите? Пункт назначения?

Снова раздался тот же голос, более ясный и четкий, более сильный, чем прежде; значит, мы быстро приближались к передающей станции. Но какая теперь от этого польза?

Откуда и куда мы летим? Какая разница? Мы пришли издалека, а уходим еще дальше. Мы на пути в никуда! Я снова внимательно вслушивался в этот голос. Но радости не было. Только настороженность, никаких иллюзий, никаких искушений. Нервы были напряжены, я был весь внимание, я только что определил географическую точку… Он доносился с другого берега реки, теряющейся вдали, там, внизу, с другого берега гигантской реки, которую нам не переплыть.

Голос с далекого берега, где была жизнь, казалось, издевался над нами: «Говорит жизнь! Спокойная жизнь! Вселяющая уверенность жизнь, которую вы знали и которую вы не увидите больше». И впервые в своей жизни я по-настоящему испытал желание быть на месте того, другого.