Крепкий чай, холодная котлета, Лампа золотая в двести ватт, Музыка с бульвара… Это — лето, – Тихий дом, уют, и мир, и лад. Мягкий гром поваркивает где-то, Точно травят якорный канат… Никогда, — о! Никогда вовеки Вечеру такому не бывать! Брось тереть натруженные веки, Отложи «заветную тетрадь». Все вольются — все вольются реки В океан, в его слепую гладь!

Это, видно, смерть приходила – Мутной кошкой на песьих ногах. За порог осторожно ступила, Точно делала выбор впотьмах. Были тут и жена, и приятель; Будний вечер, простой разговор; Кошки не было: то на кровати Легкой складкой замялся ковер, И кроватная тонкая ножка Напряженно продвинулась вкось; В полутьме же — бесспорная кошка, И сознанье испугом зажглось. Дело в том, что в «семейных преданьях», В сердце детское вдунувших мглу, Тот же морок при всех умираньях Возникал под столом иль в углу. Может быть, это древний наш тотем, Благодатный спаситель от крыс. Если так — поскорее воротим Ускользнувшего друга! Кис-кис!

Укрыться от лондонской дымки, Повисшей в московском окне, Забыть обезьяньи ужимки Эпохи, смеющейся мне, И с пыльных страниц «детектива», Вникая в нелепую суть И бровь изгибая брезгливо, Полпорции жизни глотнуть.

Вечер душен, номер скучен; Трудно в городе чужом; Жаль, — не пью, к тоске приучен, Жаль, — хмелею лишь с трудом. А сейчас — «часы досуга»: Оттабачил сотню строк, И еще бежит упруго В жилах ритменный поток. Но чужому слову отдан Стих, гранимый с юных лет, И за горстку денег продан В переводчики поэт. За окном же кремль нерусский, Башни мертвые над ним, Черствой кирхи очерк узкий Вколот в небо, в бледный дым. А с эстрады над площадкой Сквозь холодный фильтр ветвей В слух мне льются мукой сладкой Песни юности моей. Мир иной напоминая, Воскрешая мир иной, Бьют мне в грудь волной Дуная, Невозвратною волной.

Вот взяли, Пушкин, вас и переставили… В ночном дожде звенел металл, — не ямб ли Скорбел, грозя? Нет! Попросту поправили Одну деталь в строительном ансамбле. Я встретил эти похороны времени: Я мимо пролетел в автомобиле; Я грустных видел в озаренной темени, Где молотами по бетону били… На прежнем месте в сторону Урала вы Глядели — в те безвыходные дали, Где пасынки одной зари коралловой «Во глубине сибирских руд» молчали. Вам не пришлось поехать к ним: подалее Отправил вас блистательный убийца. Теперь — глядеть вам в сторону Италии, Где Бог-насмешник не дал вам родиться.

Такой хороший, такой укатанный, Такой лощеный внизу асфальт! Гляжу с балкона, Москвой захватанный: Что, если шмякнется о камни скальд? (Для рифмы? Правда! Но что тут скверного? Ведь мы и в жизни рифмуем так: Натужным словом — для лада мерного, Натужным делом — добыть пятак). Такой хороший, такой укатанный… Мгновенье свиста, и мягко — шлеп! И станет вольно душе, упрятанной В пятипудовый телесный гроб. Из всех падений одно — последнее – Полетом будет, полетом ввысь!.. Но прочь с балкона: с подобной бреднею Шалить опасно. Поберегись.

Где-нибудь — белый на белой скале – Крохотный домик в Еникале… Город в две улицы узким балконом Выпятился над проливом зеленым; Степь с трех сторон, а с четвертой — простор: Ветер и зыбь, Киммерийский Босфор. Здесь доживают в безмолвьи суровом Площадь в булыжнике средневековом, Замок турецкий и греческий храм, И — старики… Хорошо бы и нам Выискать белый, в проулке дремливом, Крохотный домик над рыжим обрывом, Стол под широким поставить окном, Лампу зеленым покрыть колпаком, Наглухо на ночь закладывать ставни, Слушать норд-оста мотив стародавний, Старые книги неспешно листать И о Несбывшемся вновь поминать: Очень подходит к томительной теме Медленное — по-еникальски — время…

Ужасный год!.. Хотя б одна строка Прореяла по темно-бурым бредням, – Как молния, сгущенная полуднем, Внезапно прорезает облака! Весь год внимать нашептам, дрязгам, блудням, На мир глядеть с ночного чердака, Дать, чтоб в сиделки нанялась Тоска, Забыть, что ртуть в родстве с гремучим студнем! Нет, черт возьми! Ты призван жить еще. Тебе ль клонить покорное плечо, Когда морской дышать ты можешь далью. Ты целый год эпохе задолжал, Ну и плати — не золотом, так сталью; Но помни: золот пушкинский «Кинжал»!

Разлад с собою, с окруженьем — ложь, В душе — лохмотья, но всегда найдешь Средь барахла, среди клоков рогожи Былой завет: терпи, терпи, казак! Ты говоришь: «кругом тоска». — Ну что же: Венчался же в Бердичеве Бальзак!

Свистит неделя за неделей, И вновь к чертям уходит год, И сохлый шелест асфоделей От книг листаемых плывет. Готов к последнему ночлегу, У ямы черной на краю, Уже я не гляжу на Вегу, На синеглазую мою. Пускай она в созвездьи Лиры К весне готовит хор Лирид И, плавя бедные сапфиры, С другим ребенком говорит. Ей он, быть может, не изменит – И недопетое мое Для Афродиты песней вспенит, Мне искупив небытие!

Вам снился Блок, и молодость, и море, И яхты легкой легкие крыла, И Вы толчок ей дали — и в просторе Она бесповоротно поплыла… И грусть я видел в сером Вашем взоре, Внимая Вам у чайного стола. Я знаю сам двумерный, силуэтный Мир сновидений, где неведом путь, Где даже мертвых голоса приветны, А чудеса нас не дивят ничуть… И вправду, жаль в угрюмый час рассветный С плеч этот плен, как пену, отряхнуть.

Баркаса качается кузов На колкой гребенке волны; Горой бритолобых арбузов Крутые обводы полны. Мешок арнаутского хлеба Под баком заботливо скрыт… О, это внезапное небо И в небо вонзенный бушприт.

На одиннадцать лет хватило Грома рыжего той зари, Где лохматая вонь тротила Прорычала душе: «Замри!» Да; сегодня, зарю встречая Тем же холодом вдоль хребта, Я дрожащую чашку чая Еле-еле донес до рта. Не от нервности иль озноба: Просто дела рука ждала, Просто выдержанная злоба Снова голову подняла! Да; сегодня, встав на рассвете, Ожидая взрыва луча, Вновь мечтал я о пистолете И о должности палача!

И снова — видение улиц горбатых И раннего вечера с быстрым дождем… Лиловый булыжник мерцает на скатах, И в старой кофейне сидим мы и ждем. Чего — неизвестно, кого — непонятно; Быть может, — откинутой шторы в окне В том доме напротив; быть может, — невнятно Лепечущей песни о нежной волне; Девчонки, быть может, с глазами, как вишни, На дальнем бульваре мелькнувшей вчера; Иль попросту — радости, легкой и лишней, Как эти, под летним дождем, вечера… Никто нас не ждет, никуда нам не надо; Мы тихо сидим, говоря ни о чем; Но странной тревогой ночная прохлада Встает и сгущается там, за плечом.

Здравствуй, год шестидесятый! Здравствуй! Ты ль — убийца мой? Чем удавишь? Гнойной ватой? Тромбом? Сепсисом? Чумой? Разом свалишь? Или болью Изгрызешь хребет и грудь, Не дозволив своеволью Шнур на шее затянуть? Но ведь я — из тех, кто вышел В жизнь в двенадцатом году, Кто в четырнадцатом слышал Мессу демонов в аду; Кто в семнадцатом, в тридцатом Пел громам наперебой, Не сдаваясь их раскатам, Оставаясь сам собой; Кто на крыше в сорок первом Строчкам вел — не бомбам — счет… Так моим ли старым нервам С дрожью твой встречать приход? Подползай с удавкой, с ядом, Дай работу лезвию, – Не боюсь! Со смертью рядом Я шагал всю жизнь мою!

Когда-нибудь здесь чудный будет город, – Такой, какой порою снится мне, Где стрелками в лазурь воткнутся молы, И улицы каскадами падут, И на хребты взбегут фуникулеры, И синий лес дубов и кипарисов Сойдет с хребтов до сердца площадей, И фонарей фарфоровые яйца Разбрызнутся на разных расстояньях, – Так, чтоб и ночь могла меж них бродить, И было бы куда на свет слетаться Всем бражникам — крылатым и двуногим. Огромные витрины засияют Алмазами из бархатных футляров, Револьверов голубоватой сталью И спектрами густых шелков и сукон, И золотом коричневых сигар.

Как владимирская вишня, Сладким соком брызнут губы, Если их моим тогдашним Поцелуем раздавить; И в ресницах мокко черным Разольется взор бессонный, Если их мои ресницы Прежней дрожью опахнут… Уберите этот снимок!.. Без него тревог немало… Нам ведь вовсе не Былого, Нам Несбывшегося жаль.

«С Дону выдачи нет!» Хорошо в старину порешили! Клином сходится свет, – Но укрытье находится силе; Есть надежде приют; Есть исход и забвенье ошибке; И отверженный люд Может крылья расправить улыбке… Но — минули века; Нет нигде безвозвратного Дона; И бродяга-тоска Бесприютна, бездомна, — бездонна!

Я начинаю забывать стихи; Так улетают из вольера птицы. Видать, в душе не стало ни крохи Для иволги, малиновки, синицы. Да и зачем бы стали петь они? Над стариком ли позабытым сжалясь?.. А всё ж я им не ставил западни: Они в былом ко мне и так слетались.

Ночь. Выхожу на шпору волнореза. До берега — верста. Ревет норд-ост И в гулком небе, черном, как железо, Ресницы рвет у близоруких звезд.

Тиберий стар. Он, «медленно жующий», Все зубы стер, прожевывая Рим, И сладостно смыкаются над ним В полдневный зной каприйских лавров кущи.

Черт его знает, как он это делал, И что тут было: чудо или фокус, Или гипноз?.. Он заходил в харчевни, В кофейни, в школы, в частные дома; Войдет, промнется, поглядит налево, Направо, тронет вещь какую-либо И вдруг метнет, ладонь расправя, руку, А на ладони — синий мотылек. Громадный, синий, бархатный, бразильский! Сидит и мерно сдваивает крылья; Глаза мерцают; и спирально вьется Пружинкой часовою хоботок; Потом вспорхнет он и бесшумно реет Сквозь дым табачный, сквозь надрывы джаза, Сквозь мглу диктовки, сквозь шипенье ссоры, – Как весть о небе, вечно голубом! И у людей — косматых, толстых, рыжих, Больных, упрямых, скучных и голодных, – У всяких, кто ни есть, — в душе светлело, Как в комнате, где вымыли окно, И думалось, что наступает Пасха, Что ветер пахнет молодой травою, Что можно тут же прыгнуть в легкий поезд И загреметь куда-нибудь на юг! А он, а этот фокусник бродячий, С лукавою и доброю улыбкой, Уже забыв о мотыльке, топтался Меж столиков, диванов или парт; Ему порой давали рюмку водки Или сосиску на отломке хлеба, Или просили не мешать урокам, Или сажали чай с вареньем пить. Он исчезал на долгие недели, Потом опять куда-нибудь вторгался, Опять ладонь вытягивал большую, И возникали снова чудеса. То на клеенке, вытертой и сальной, Он быстрым жестом ставил дивный город Величиною в торт, — и в колоннадах Лежала тень и проходил Перикл, – То стряхивал он в миску суповую Горсть лепестков невиданного цвета, – И ромовая жженка полыхала, И сам Языков песню заводил; То бусинку меж пальцами катал он, Подбрасывал, — и к потолочной лампе, Как бы к Сатурну, золотые луны Слетались: любоваться и кружить; То он хватал из воздуха Киприду, Не больше куклы, на газету ставил, – И пеною морской клубились буквы, И вместо мути повседневных дел, Убийств, процессов, сплетен, котировок, Парламентских скандалов и рекламы На мраморную красоту богини Прохладою дышал ультрамарин. А иногда, пошевелив рукою, Приманивал к себе он ниоткуда Голодную нагую обезьянку, Дрожащую от стужи, — и она Так мудро и беспомощно глядела И так благодарила за бисквитик, Что люди вновь стыдиться начинали И вновь умели пожалеть людей. А иногда невесть какой пилою Он скрежетал по жести и смеялся, И объяснял, что цель такой забавы В том, чтоб заставить музыки искать. Так он скитался. Жил он без прописки. Он не платил ни податей, ни пошлин. Был некрасив, бедно одет. — И звали Его слегка насмешливо: «поэт».

Время цедя сквозь тысячи книг, Что прочитал ты и вновь читаешь, Так странно думать, что ты — старик И ничего уже не ожидаешь. И не всё ли равно, что сказал Платон И какие глубины в интегралах Эйнштейна? Вот на креслах — видишь? — протерся кретон, И к обеду тебе не достали портвейна! Да! Большим негодяем был этот король!.. Да! В прелестной каретке ездила фея!.. Как хорошо, что зубную боль Можно лечить отваром шалфея. Нет, не волнуйся, никуда не спеши; За окнами — дождик; тучи нависли… О, это выветривание души, О, эти каверны воли и мысли!

Я не был там… Швейцария, Люцерн; И крупный дождь по улицам горбатым, И в снятой мной полупустой квартире Прохлада, полутьма и тишина. И я один. И я довольно молод. И я еще не думаю о смерти, И здесь я на коротком перепутье: Потом поеду в Рим или в Париж, Или еще куда-нибудь, — неважно. Мне хорошо, что будущего нет, И прошлое забыто на вокзале… Себе гербом избрал бы якорь я С обломанными навсегда клыками!..

Я в лодчонке плыву по холодной хрустальной реке. Это, верно, Иртыш. А направо ступенчатый город Низбегает к воде. И баркасы лежат на песке, И на барке подплывшей скрипуче работает ворот. А поодаль шумит аккуратно подстриженный сад, И воздушное здание — замок Английского клуба – Раздвигает листву; на веранде бильярды стоят И зеленым сукном отражаются в зеркале дуба. Там бывал я и знаю: там ряд ослепительных зал; В синем бархате штор голубеют просторные окна; Там звенит серебро; там пластронов сверкает крахмал И сигарного дыма клубятся и тают волокна… Там, наверно, отец… Бородой вороною струясь, К «золотому столу» он садится, громадный и властный, И мелок по сукну заплетает небрежную вязь, И большая рука управляет колодой атласной… Ах, туда бы, к отцу! Он придвинет мне теплый лафит, Он расспросит меня; он мне денег без счета отвалит. Все расписки мои он движеньем бровей устранит; Мне он жизни вдохнет, — неисчерпною силою налит. Всё он может!.. Одно лишь, одно недоступно ему: Он не видит меня, уносимого светлой стремниной, Равнодушной рекою, — куда-то, — в полярную тьму, Из которой назад не вернулся еще ни единый.

Он знал их всех и видел всех почти: Валерия, Андрея, Константина, Максимильяна, Осипа, Бориса, Ивана, Игоря, Сергея, Анну, Владимира, Марину, Вячеслава И Александра — небывалый хор, Четырнадцатизвездное созвездье! Что за чудесный фейерверк имен! Какую им победу отмечала История? Не торжество ль Петра? Не Третьего ли Рима становленье? Не пир ли брачный Запада и русской Огромной, всеобъемлющей души? Он знал их всех. Он говорил о них Своим ученикам неблагодарным, А те, ему почтительно внимая, Прикидывали: есть ли нынче спрос На звездный блеск? И не вернее ль тусклость Акафистов и гимнов заказных? И он умолк. Оставил для себя Воспоминанье о созвездьи чудном, Вовек неповторимом… Был он стар И грустен, как последний залп салюта.

Четыре года мне. Я наряжен в черкеску И в шелковый бешмет. А ну-ка, посмотри, Какие на груди сверкают газыри, Как на кинжале чернь рисует арабеску! Пусть братья дразнятся! Я мигом, им в отместку, Кинжал вонзаю в стул — и раз, и два, и три, – И — пополам клинок!.. И как тут ни ори, А тащит бабушка меня за занавеску. Не драть — переодеть: «Ну что за маскарад?» Но я реву. И тут ко мне подходит брат И, сжалившись, меня на подоконник ставит: «Гляди!» — И вижу там, где солнце дали плавит, – Каких-то взгорий зыбь. И слышу в первый раз Названье, ковкое и звонкое: «Кавказ».

Раз — топором! И стала рдяной плаха. В опилки тупо ткнулась голова. Казненный встал, дыша едва-едва, И мяла спину судорога страха. Лепечущие липкие слова Ему швырнули голову с размаха, И, вяло шевелясь, как черепаха, Вновь на плечах она торчит, жива. И с той поры, взбодрен таким уроком, Он ходит и косит пугливым оком, И шепчет всем: «Теперь-то я поэт! – Не ошибусь!» И педагогов стая Следит за ним. И ей он шлет привет, С плеч голову рукой приподымая.