#img_4.jpeg

Перевод В. Аджимамудовой, М. Прядохина.

Открытия и заблуждения мудрецов древности, правда и ложь живших на земле, равно как и великие творения или безымянные жертвы… все кануло в Лету и стало прошлым, которое потомки назвали историей. Она заключена в рамки, безграничное — не объять историей. В зеркале истории, однако, мы не видим адекватного отражения событий.

От автора

Весной 1960 года министр обороны Линь Бяо совершил инспекционную поездку в зону обороны полуострова, подчиненного военному округу S.

Спустя несколько дней в штабы дивизий, дислоцированных на полуострове, поступили следующие директивы Линь Бяо: в соответствии с великим стратегическим курсом Председателя — «заманить противника в глубь территории и, дав углубиться, нанести удар» — перенести плацдарм обороны с севера на юг полуострова; возведение Пэн Дэхуаем оборонительных сооружений на севере вопреки военной мысли Председателя считать стратегической ошибкой…

В конце того же 1960 года стоявшая на севере полуострова дивизия D получила приказ приостановить начатое в 1949 году строительство долговременных укреплений и туннелей, оставить законченное подземное сооружение в горах Цюэшань, предназначенное для штаба дивизии, и, несмотря на обильные снегопады, перебазироваться на юг полуострова в район Луншаньских гор.

Через восемь лет, в канун 1968 года, части дивизии получили задание уничтожить северные объекты в горах Цюэшань. Комиссар дивизии Цинь Хао в документе из пяти пунктов прокомментировал это решение величайшего стратегического значения: 1. «Без разрушения нет созидания» — без ликвидации северных оборонительных укреплений невозможно разбить Пэн Дэхуая; 2. Заманивая противника в глубь территории, не оставлять в тылу объекты военного и стратегического значения…

Не успели отгреметь мощные взрывы, уничтожившие цюэшаньское строительство, как на юге полуострова приступили к земляным работам на луншаньском строительном объекте, равном по масштабам северному.

1

Тревога! Продолжительный гудок, пронзительный, как крик о помощи, внезапно прорезал горы. В ту же минуту из-за ограды с надписью «Военная часть, вход запрещен» вылетела «скорая» и, подняв столб пыли, понеслась по неровной, наспех проложенной дороге. Встречные и впереди идущие грузовые машины прижимались к обочине, уступая ей трассу. Высунувшись из кабин, водители с посуровевшими лицами вглядывались в даль, где тяжелой громадой высились горы.

Солнце клонилось к западу. На косогоре в темно-красных всполохах заката сверкал огромный плакат «Следуя восточному ветру IX съезда, ускорим темпы проходки Великой подземной стены», а внизу под ним зияла темная дыра штольни, откуда раздавались душераздирающие крики. Все знали: обвалы под землей несут смерть, чьи-то имена вычеркнут из списка роты и на сей раз.

Когда машина «Скорой помощи», резко развернувшись у площадки со строительным материалом, остановилась и из нее выскочили два санитара в белых халатах, из штольни им навстречу с тремя носилками уже бежали Го Цзиньтай с бойцами. Множество рук подхватило носилки с громко стонавшими ранеными, осторожно внося их в машину.

— Скорей! Трогай! — закричал Го Цзиньтай и, не дожидаясь, пока санитары усядутся, с силой захлопнул дверь.

Машина с ревом сорвалась с места и исчезла вдали. Все стихло. Вокруг Го Цзиньтая собрался комсостав третьей и четвертой рот.

— Приказываю всем, кто занят на подземных выработках, немедленно покинуть туннели, — срывающимся от волнения голосом сказал Го. — К вечеру разберитесь в случившемся и доложите о мерах безопасности. О возобновлении работ будет дано особое распоряжение.

Командиры рот, отчеканив «Есть!», бросились в штольню.

Го Цзиньтай устало скинул каску и, не отрывая тревожного взгляда от темного отверстия, присел на мешок с цементом, но тут же вскочил и быстро пошел по пыльной серой дороге вдоль стройки к южному склону, где находилась штольня номер один. Именно там он рано или поздно ждал аварии, терзаясь предчувствиями. За плечами у него было семь лет войны, штыковые атаки, потом, в мирные годы, больше десяти лет работы под землей на стройке. Пройдя сквозь огонь и воду, ветер и дождь, Го Цзиньтай ни разу не дрогнул и не пал духом. Но тут в Луншане, где он служил год и пять месяцев, смелость и решительность постепенно покидали его, и каждый день приносил новые страхи и тревоги. В сорок с небольшим этот некогда крупный, статный человек стал как-то ниже ростом, на круглом лунообразном лице резко обозначились скулы, виски посеребрились, глубокие, будто высеченные на камне, морщины избороздили лоб… Теперь это был уже не прежний Го, герой войны, железный солдат Цюэшаньской стройки.

Испугался смерти? Или взроптал на судьбу? Нет, он никогда не унизился бы до страха за себя. Дело было в другом.

Луншань — Драконовы горы — извилистой грядой протянулись с востока на запад на тридцать с лишним ли, своими очертаниями напоминая плывущего вдоль морского залива дракона. Сооружение подземного командного пункта дивизии D на восточном склоне горы у скалы Голова Дракона началось в обстановке развернувшейся в стране беспощадной критики философии «преклонения перед иностранщиной» и «теории ползания по чужим стопам». Геологическая разведка, проектирование, строительство шли не поэтапно, а параллельно. Брошенный на строительство полк приступил к одновременной проходке четырех штреков… словом, размах был ошеломляющий.

Но не прошло и месяца, как выяснилось, что под роскошной «чешуей и панцирем» Драконовой Горы скрывается изъеденное и дряхлое тело породы. Горные слои, как узнал Го Цзиньтай из доверительного разговора с одним техником, подверглись сильной эрозии, в толще горы произошли изменения пластов, образовались плывуны и глинистые прослойки, которых как чумы боятся опытные проходчики. И в самом деле, чем дальше врубались в горы, тем чаще случались обвалы и течи. Смертельных случаев, к счастью, пока не было, зато в двух первых штреках, где работали бойцы дважды награжденной дивизии, человек двадцать осталось калеками в результате полученных тяжелых травм. Го Цзиньтая настораживало при этом то, что командование ни с кого не взыскало за эти аварии. Что это? Снисходительность, проявленная лично к нему и к командирам рот? Нет, скорей всего негласный приказ: давай Луншаньскую стройку любой ценой, не жалея крови. Такова, например, была позиция Цинь Хао, комиссара дивизии, делегата IX съезда КПК, который часто напоминал о «личной заинтересованности» в этой стройке министра обороны Линь Бяо. По дошедшим слухам, после съезда Цинь Хао задержался в Пекине, надеясь получить у Линь Бяо надпись — посвящение Луншаньской стройке, что придало бы ей еще больший блеск.

Го Цзиньтай как командир стройбата особенно не вдавался в эти политико-стратегические игры. Он был всецело поглощен проблемами строительства и состоянием техники безопасности. Тут он отвечал за все. Сейчас его не отпускала гнетущая тревога за Зал боевой славы в штольне номер один. На это грандиозное сооружение площадью в тысячу четыреста сорок кв. м и в тридцать шесть высоты — своего рода «тронный зал» будущего подземного дворца — шли самые дорогостоящие строительные материалы. Уже дважды за последние сутки возникавшую во второй штольне угрозу обвала Го Цзиньтай расценил как сигнал того, что они вошли в самое брюхо горы, сложенное из осадочных пород. Чудо, если им удастся проскочить без аварии, но если она случится — быть большой беде! Го не мог сидеть сложа руки в ожидании, пока начальство внесет изменения в проект. Он решил сам предпринять срочные меры. В первой штольне проходка была поручена ударникам — «первой роте форсирования реки». Надо поговорить с их политруком Инь Сюйшэном, решил он.

Смеркалось. Го шел мимо крытых циновками времянок, деревянных бараков и палаток, расположенных метрах в ста от штольни. От строений тянулись вверх тонкие струйки дыма. Всюду готовили пищу, и для работавшей в три смены стройки это мог быть сразу и завтрак, и обед, и ужин.

Он застал Инь Сюйшэна в бараке, где помещался командный пункт первой роты. Политрук говорил по телефону, при этом весь его вид выражал такую почтительность, что Го тут же смекнул, кто на проводе.

— Комбат, — положив трубку и расплывшись в улыбке, сказал Инь, — комиссар дивизии Цинь Хао вернулся из Пекина…

Го задумался.

— Оповестите рабочую смену о прекращении работ в Зале славы, — твердо сказал он. — Вместе со второй ротой приступайте к креплению стенок выработки.

Инь Сюйшэн был образцовым солдатом по изучению трудов Мао Цзэдуна, воспитанником Цинь Хао, он напрямую докладывал комиссару о «горячих точках». При словах Го Цзиньтая он нахмурился и с трудом выдавил из себя:

— Кто… кто отдал этот приказ?

— Я! — спокойно и уверенно произнес Го. — Выполняйте!

— Слушаюсь! — запинаясь под презрительным взглядом комбата, ответил Инь Сюйшэн. В уголках его рта застыло недоумение.

Го, нахмурившись, вышел из барака.

2

Инь Сюйшэн не передал в роту приказ комбата о прекращении работ. У него хватило на это смелости, он знал: только так можно удержаться на гребне революционной волны. На войне боевые заслуги оценивались по числу убитых врагов, а не по длине вырытых окопов, но здесь счет шел на метры проходки. Надо ускорить проходку, форсировать темпы. Этого требует комиссар Цинь Хао. Высокие темпы — это слава, это политика, особенно теперь, после закрытия съезда, ознаменовавшегося высочайшими указаниями «не бояться трудностей», «не бояться смерти». Кроме того, кто знает, не привез ли комиссар Цинь Хао из Пекина собственноручной надписи заместителя главнокомандующего? Может ли именно в этот исторический момент его «первая рота форсирования реки» прекратить работы? Нет, он ни за что не пойдет на это, наоборот, новым рекордом он отсалютует IX съезду и делегату Цинь Хао!

Инь Сюйшэн лихорадочно обдумывал ситуацию. Как раз сегодня в ночную смену заступает ударное отделение. Не мешкая, он направился к ним. Было восемь часов, бойцы отдыхали перед сменой, и только койка командира отделения Пэн Шукуя была пуста. Он поручил заместителю Ван Шичжуну найти командира и вместе с ним явиться по важному делу на командный пункт роты. Но напрасно Ван битый час бегал по лагерю в поисках Пэн Шукуя. Ему и в голову не могло прийти, что тот в это время, спрятавшись в роще акаций, уткнувшись головой в колени, сидит среди разбросанных окурков самокруток.

Призывник 1960 года, прославленный командир ударного отделения, отличившегося в ходе «больших учений», Пэн Шукуй, однако, был козлом отпущения и девять лет так и прослужил в одном звании, став самым «бородатым» командиром. Сейчас на душе у него была невыразимая тяжесть, он не знал, где искать выход. В руках он держал письмо из дома, написанное по поручению родных деревенским грамотеем, с грехом пополам овладевшим когда-то письменностью в частной школе.

Письмо Шукую.

Отец

Сперва разреши нам сообща приветствовать тебя!!! И еще раз приветствовать!!!

Восточный ветер дует на десять тысяч ли, красное солнце стоит высоко. Горы и реки радуются IX съезду партии. В нашем селе, как и во всей стране, революционное производство процветает и становится все лучше и лучше.

В своем письме хочу рассказать тебе об одном деле, прошу поскорей решить его. Невеста твоя Цзюйцзюй поехала на базар продавать рассаду батата и на беду столкнулась там с председателем ревкома цзаофаней, а у того в руках вся власть в коммуне. Цзюйцзюй приглянулась ему, он предложил деньги, понуждал перейти к нему, грозился взять силой. Цзюйцзюй ни в какую не соглашалась, измаялась, забыла о еде, вконец извелась. Мать Цзюйцзюй тоже не дала согласия, потому как дочь уже просватана за тебя. Но тут вмешался старший брат Цзюйцзюй, у него из-за недостатка денег разладилась собственная свадьба, вот он и принял тысячу юаней выкупа за сестру. Без отца в семье, сам знаешь, он за главу, так что дело это, почитай, решенное. Соседи пошли замолвить слово и заступиться за Цзюйцзюй, брат тогда поставил два условия, выполнишь первое — Цзюйцзюй останется в нашей семье. Первое — дать наличными тысячу юаней; второе — получить повышение в чине, чтобы от имени Цзюйцзюй пользоваться ссудой, которую тебе, сынок, потом предстоит выплатить. Такие его условия, что же мне, старику, делать? Как мы живем, тебе известно, где уж нам взять такую огромную сумму, видно, придется отступиться. Сынок, ты уже девять лет служишь, на селе не раз ходили слухи о твоем повышении, не знаю, так ли это. Если это сбылось, то разом все решится и радость войдет наконец в наш дом. Снова молю — отпиши скорей, какие у тебя обстоятельства.

Добавлю еще: на днях вдруг получил из части перевод на сорок юаней, внизу подпись — «солдат Лэй Фэн». Не иначе, как твой боевой друг прослышал о нашей беде и открыл нам свой кошелек. Его поступок достоин имени Лэй Фэна [46] . По всей деревне собирают деньги, кругом только и слышны охи да вздохи. По получении письма мой сын должен обратиться к начальству, чтобы оно отметило его заслуги. От всей семьи много раз кланяемся нашему сыну.

С боевым приветом великой пролетарской культурной революции!

Шукуй, сынок, не успели отправить письмо, как пришла мать Цзюйцзюй и с плачем рассказала, как дочь ночью в дождь убежала из дому. Милиция из коммуны обшарила весь берег реки, но ни Цзюйцзюй, ни ее трупа не нашли. В деревне у нас думают, что она бежала на Северо-Восток к своему дяде либо к тебе. Если появится у тебя, немедля дай знать, облегчи нашу тревогу.

Отец и другие.

Сынок, остерегайся, к вам в часть из коммуны направили наряд милиции из группы пролетарской диктатуры, чтобы схватить Цзюйцзюй.

Горько было у него на душе, трудно стало дышать. Как быть? Мысли беспорядочно теснились в голове, но он никак не мог уцепиться за спасительную нить. Свадьбу с Цзюйцзюй пришлось отложить, потому что не на что было построить дом. Но он терпел, верил: личная жизнь — пустяк по сравнению с любым, пусть даже самым мелким революционным преобразованием. Бывалый солдат, член партии, правофланговый передового отделения, он умел, не выдавая своих чувств, усилием воли сохранять оптимизм. В его отделении господствовал несокрушимый революционный дух. Заслуги его отделения делали ближе и реальнее надежды на повышение. Казалось, вот-вот «рассеются тучи и проглянет чистое небо». Но, как нарочно, «на дырявую крышу ночь напролет льет дождь»…

Никогда в жизни он не испытывал таких ударов судьбы, захотелось поделиться с кем-нибудь своим горем. Он подумал о комбате; да, конечно, лучше всего с ним! До командного пункта батальона рукой подать, минут десять ходьбы, надо посоветоваться, иначе не выдержать предстоящей ночной смены. Но не успел он выйти из леса, как навстречу ему, запыхавшись, выбежал Ван Шичжун.

— Ух, насилу отыскал! — обрадовался он. — Срочно вызывают к политруку по важному делу.

Ну вот, теперь наверняка не удастся поговорить с комбатом. От огорчения Пэн Шукуй готов был заплакать.

Политрук Инь Сюйшэн в раздражении ходил по комнате.

— Куда ты запропастился? — накинулся он на Пэна. — Все о свадьбе думаешь, да?

Они были из одной деревни, вместе в один год пошли служить в армию, и Инь по-свойски относился к земляку. Пэн угрюмо молчал, ему было не до шуток. Почувствовав неладное, Инь Сюйшэн тут же переменил тему разговора:

— У меня радостная новость, комиссар вернулся из Пекина и завтра собирает весь комсостав, начиная со взводных. Будет докладывать…

Он следил за реакцией собеседников и отметил про себя, как просиял Ван Шичжун.

— Известно, какое большое значение комиссар придает темпам строительства, особенно на участке вашего отделения. Сегодня вы выходите в ночную смену в решающий момент, какие будут у вас предложения?

— Дадим новый рекорд в честь IX съезда! — воскликнул Ван Шичжун. Он, как всегда, быстро заводился.

— Ну а что ты думаешь?

— Что же, можно… — откликнулся Пэн, не взглянув на него.

— Тогда за дело, к завтрашнему совещанию жду от вас хороших вестей!.. Смотрите не подведите! — преувеличенно громко говорил Инь Сюйшэн.

От него не ускользнуло необычное поведение Пэн Шукуя. Неужто что-то прослышал о приказе комбата?

3

После ужина отделение Пэн Шукуя за десять минут до начала смены спустилось в первую штольню. Вслед за ним к работе приступили еще три отделения.

В этой штольне они уже прошли по транспортной галерее больше двухсот метров, укрепив стенки выработки. Теперь по обеим сторонам галереи начиналось строительство нескольких десятков сооружений. За крепежные работы отвечала вторая рота, в течение суток она устанавливала арматуру, заливая ее цементным раствором, превращая участки с рыхлыми породами в несокрушимые стены. Всякий, попадавший в эту подземную галерею, ощущал гордость первопроходца. В конце галереи, где намечался Зал боевой славы, солдаты вели одновременную проходку четырех отводных выемочных штреков шириной в семь и высотой в четыре метра. Потом, когда их соединят между собой и укрепят в сводах, проходка пойдет легче и угроза обвала уменьшится. Но пока положение оставалось крайне серьезным.

Пока Пэн Шукуй вместе с техником по безопасности Чэнь Юем, как обычно, принимали смену у командира седьмой роты, проверяя состояние сводов. Остальные бойцы отделения во главе с Ван Шичжуном занимались делом первостепенной важности, с которого начинался всякий рабочий день, — «просили указаний». Часы едва пробили полночь, и они были, наверное, первыми, кто обратился за указаниями… Став лицом к востоку и подняв над головами красные цитатники, бойцы после громких песнопений и здравиц грянули в несколько десятков молодых глоток популярные изречения: «Не бояться жертв»… «Первое — не бояться трудностей, второе — не бояться смерти»… Их голоса сливались в мощный гул и разносились далеко по подземным коридорам.

Погода стояла нежаркая, а под землей было даже прохладно, но Ван Шичжун, а вслед за ним и остальные бойцы сбросили с себя спецовки и майки: предстояла тяжелая смена, а здесь в цементной пыли и каменной крошке удобнее было работать голыми, чтобы потная одежда не липла к телу. Мощные, развитые от долгой физической работы торсы с бронзовой, лоснящейся, словно покрытой эмалью, кожей делали солдат похожими на черных переселенцев из Африки. Только Чэнь Юй, отвечавший за технику безопасности, не стал раздеваться, он был занят раздачей касок.

Здесь, на стройке, где использовали дорогие материалы, о которых простые люди и представления не имели, расходы на трудовое страхование и технику безопасности были смехотворно низки: в год на человека приходилось восемь юаней, на них можно было приобрести разве что пару резиновых сапог. Не хватало даже защитных касок, на двенадцать человек приходилось их десять. Чэнь Юй протянул каску сначала командиру, но тот отмахнулся от нее, потом надел на Ван Шичжуна.

— Нужны мне твои игрушки! — рассердился Ван, сердито отбросив каску на кучу камней.

Этот жест означал, что помощник командира «последним пользуется благами» и что вообще он крепкий малый. Он любил не только выставить грудь колесом, но и поиграть своей удалью. За ним это водилось. Так, он никогда не надевал респираторную марлевую повязку, которой положено пользоваться во время бурения.

— Что я, кисейная барышня? — недовольно бурчал он. — К чему эта штуковина, задохнешься в ней!

Но как-то он нарвался на комбата. Тот протянул ему свою маску со словами:

— Товарищ, кремниевая пыль забивается в легкие, через год заболеешь силикозом, и тогда тебе конец, понял?

— Да разве такие болеют? — беспечно отозвался Ван, похлопывая себя по груди.

— Выполнять! — вышел из себя комбат.

Ван полез в карман, вытащил оттуда грязную, как половая тряпка, марлю и натянул ее на рот. Но стоило комбату отвернуться, как он стащил ее вниз под подбородок.

С приходом в отделение Чэнь Юя они без конца препирались, словно нашла коса на камень.

— Чего выкамариваешься! — наступал на него Чэнь Юй. — Бери каску, ты что думаешь, у тебя башка непрошибаемая?!

— Всего бояться, так лучше сидеть дома, уткнувшись в женский подол! — не отступал Ван.

Только один человек был способен остановить их перепалку — командир отделения.

— Выполнять правила безопасности! — не повышая голоса, командовал Пэн Шукуй. По этим правилам буровики должны работать в защитных касках.

Зная, что командир и на сей раз не подпустит его к буру без каски, Ван поскорей нахлобучил ее на голову. Из соседнего отсека, где работало четвертое отделение, уже доносился грохот, и у него лопнуло терпение.

— Глупый медведь, готовься к бурению! — гаркнул он.

«Глупым бамбуковым медведем» прозвали его напарника, бойца Сунь Дачжуана. Они стояли в боевой готовности, держа в руках буры.

— Приступай! — скомандовал Ван.

«Трах-трах-трах!» — со страшным грохотом одновременно со скоростью двести оборотов в секунду заработали два пневмобура. Вихрь каменной пыли и водяного пара пронесся по подземелью, больно заложило уши, от вибрации содрогалась грудь. Горы, люди, воздух — все вокруг сотрясалось в этой схватке металла с камнем.

Прокладка подземных галерей — это жестокий поединок, дело мужественных людей, по накалу страстей она не уступает битве двух армий. Здесь, под землей, нет мягких предметов, все колет и режет в кровь, впрочем, на ссадины и раны никто не обращает внимания. После обычной смены голова гудит как котел, все тело ноет, о состоянии человека в экстремальных ситуациях и при обвалах и говорить не приходится.

Пока по давно заведенному графику работы шло бурение скважин для взрывных работ, бойцы во главе с Пэн Шукуем спешили расчистить завалы камней, образовавшиеся в результате последнего взрыва, и по рельсам откатить в штольню, к выходу на поверхность, груженные выработанной породой вагонетки.

Пэн Шукуй ритмичными движениями, по тридцать заступов в минуту, нагружал вагонетку. Руки с мощно развитой мускулатурой автоматически, без видимых усилий делали свое дело. Казалось, поставь перед ним вагонетку без дна, он все равно так же без устали будет махать лопатой. В этом проявлялась его натура. Он не боялся трудностей. В его ударном отделении никто их не боялся. Слабаков и трусов в отряд просто-напросто не брали. В роте ударное отделение было третьим, почетное звание его было оплачено кровью предшественников.

Весной 1948 года полевая армия окружила город Вэйсянь, где стояла гарнизоном 96-я гоминьдановская бригада. В результате длительных ожесточенных боев она расчистила плацдарм на подступах к Вэйсяню, но не прорвалась в город, окруженный тринадцатиметровым валом, по которому одновременно могли проехать два американских джипа… Но смельчаки третьего отделения придумали рискованную операцию, которая решила исход битвы. За трое суток они прорыли шестидесятиметровый подкоп под стену и потом с помощью блока пустили по нему ящик с взрывчаткой. Раздался оглушительный взрыв, пробивший в стене огромных размеров дыру. На торжественном собрании в честь победы третьему отделению было присвоено почетное звание «ударного». С тех пор прошло лет двадцать, состав отделения менялся, но каждое новое пополнение было крепкой кости. При распределении новобранцев по воинским подразделениям горожан в него не брали, набор, что и говорить, был предвзятый, но именно он обеспечивал особые, «ударные» свойства отделения. В нем все как один были из крестьян, из тех, что умеют пахать, переносить любые трудности и повиноваться. Они были неравнодушны к почестям и радовались, что слава о них растет с каждым днем.

Образованный Чэнь Юй выглядел среди них белой вороной. Он был когда-то студентом провинциального художественного училища, где специализировался по живописи маслом на факультете изобразительных искусств, в 1967 году его призвали в агитотряд дивизии. Он рисовал там декорации, потом в киногруппе делал диафильмы, за годы службы ни в чем не проштрафился. Поэтому для всех было загадкой, за что его отправили в стройбат. Добрый по натуре Пэн Шукуй, видя, что большая физическая нагрузка под землей не по силам художнику, поручил ему самую легкую и в то же время ответственную работу по технике безопасности.

— Отнесись к этому серьезно, — предупредил он. — Судьба всего отделения в твоих руках.

Чэнь Юй оценил важность этих слов и никогда не сачковал.

Галерея между тем все больше заполнялась густым облаком пыли, сквозь которое едва пробивался свет подвесной лампочки в двести ватт. Подняв над головой фонарь, Чэнь Юй тщательно осматривал своды… Прошло больше часа, он не обнаружил ничего опасного. Не давая себе расслабиться, он протер уставшие глаза и продолжил наблюдение. Вдруг он заметил сочившуюся сверху струйку порошкообразной горной породы, а приглядевшись — трещину в огромной глыбе…

Он схватился за висевший на шнурке свисток и пронзительно засвистел.

— Помком, остановить бурение! Дачжуан, прекратить бурение! — кричал он.

Но никто не слышал его. Все тонуло в грохоте. Тогда он подбросил вверх горсть камней, которые градом посыпались на головы бурильщиков. Этому научил его Пэн Шукуй. Дачжуан тут же выключил мотор, но Ван, вцепившись в бур, как разъяренный буйвол, продолжал упрямо вгрызаться в породу. Чэнь Юй понял, что ему не справиться с Ваном, и кинулся за помощью к командиру. Пэн Шукуй, услышав крик, словно очнулся от сна, бросил заступ и одним махом очутился в штреке. Смекнув, в чем дело, он перепрыгнул через груду камней, одной рукой оттащил Вана, другой — выключил акселератор.

— Чего случилось? — недовольно обернулся Ван.

— Назад!

Именно в такие минуты становилось ясно, что немногословный Пэн был совершенно на своем месте. Чэнь Юй освещал фонарем место риска, а командир длинным шестом ощупывал его, но вдруг шест ушел внутрь, и сверху со страшным шумом обрушилась глыба, сопровождаемая лавиной щебня. Лица присутствующих вытянулись, все онемели. У Пэна екнуло сердце от испуга, он только что был на волосок от смерти.

— Ядрена мать! — выругался Ван, пнув ногой камень. — Запороли мне два шпура. Давай запускать! — махнул он напарнику.

— Стой! — оборвал его Пэн Шукуй. — Отделение вниз за стойками, будем крепить своды!

Ван с недоумением уставился на командира.

— Времени у нас в обрез, без взрывной скважины новый рекорд…

— Без тебя знаю!

Видя, что командир сегодня не в духе, Ван прикусил язык.

Он был призывником шестьдесят шестого года и целый год служил в охране Цинь Хао. А когда началась Луншаньская стройка, Ван со своим богатырским сложением попал в ударное отделение. В старину говорили: «Перед домом министра все мелодии исполняют в одной тональности „гун“». Так и Ван, ни с кем в отделении не считаясь, делал исключение лишь для командира и, как и все, уважал его. К тому же в армии воинский стаж определяет иерархию старшинства. Пэн с его девятилетним стажем был из «стариков», приходилось волей-неволей подчиняться ему.

Едва поставили крепежные стойки, как раздался общий сигнал к началу взрывных работ. Из соседнего отсека пришел «на разведку» командир четвертого отделения, балагур с густыми длинными баками и усами.

— Что, ударнички, даете новый рекорд?

На самом деле он с первого взгляда заметил, что «ударники» отстают по меньшей мере на десять скважин.

— Усач, закрой фонтан! — неприветливо бросил Пэн.

— Эге, и стойки поставили, — усмехнулся тот, — значит, и следующей смене перепадет от вашей славы, так-так…

— Не задавайся, командир, — сердито подступил к нему Ван, — если мы, «ударники», отстанем от тебя, то я на руках к тебе прискачу!

— Ну, сейчас видно птицу по полету! — загоготал Усач и выскочил из штрека.

Оглушительный взрыв потряс горы Луншань, отозвавшись далеким эхом. Место и время взрывов определяли заранее, бывалые строители привыкли к ним и спали спокойно. С годами у Го Цзиньтая выработался навык сквозь сон фиксировать примерный ход взрывных работ, так что к утру он в общих чертах имел представление о темпах проходки. Сейчас он проснулся, встревоженный взрывом, безошибочно определив, что взрывали на первой штольне, где работы были запрещены. Мигом одевшись, он, как на пожар, помчался туда.

Дым едва рассеялся, у входа в штольню толпились люди. В четырех отводных выемочных штреках, примыкавших к Залу славы, техники по безопасности длинными шестами прощупывали опасные места, сбрасывая нависшие камни. Кругом стоял невообразимый грохот. Чэнь высунулся из штрека и в сердцах сказал Пэну:

— Дело швах! Свод что решето!

— Кончай баланду! — потерял терпение Ван и энергично рванулся внутрь. Они отстали с первым этапом работы, рекорд повис в воздухе, надо было хоть теперь наверстать упущенное, чтобы по крайней мере не дать Усачу повода зубоскалить на их счет. Остальные бойцы потянулись за Ваном.

— Стой! — раздался гневный окрик Го Цзиньтая. — Кто разрешил проходку?

Все остолбенели от неожиданности. Пэн в замешательстве уставился на взбешенного комбата.

— Политрука ко мне! — приказал Го стоявшему рядом солдату: он сразу понял, кто ставит палки в колеса.

Вскоре, протирая заспанные глаза, прибежал Инь Сюйшэн.

— Комбат… — с натянутой улыбкой начал Инь.

— Почему не выполняете приказ? — еле сдерживаясь, перебил его Го.

— Значит, так… — заикаясь и путаясь, начал Инь, — комиссар Цинь… он позвонил, дал директиву… следуя восточному ветру IX съезда, ускорить темпы, досрочно завершить Зал славы, ну вот, собственно…

Наступило молчание. Инь Сюйшэн заговорил уверенней.

— Товарищи, горная порода на этом участке слабая, работа, конечно, связана с некоторым риском, комбат приказал усилить меры безопасности, не действовать очертя голову, — при этих словах он взглянул на Го. — Наш командир — старый воин, он с большой заботой и любовью относится ко всем нам. И мы, новое поколение «первой роты форсирования реки», не ударим лицом в грязь. Так как же, товарищи, отступать или…

— Нас не согнет и гора Тайшань! — снова вошел в раж Ван. — Если мы прекратим проходку, то какие мы, к черту, ударники?

Усач тоже был не из пугливых, он решил не отставать от ударного отделения.

— Докажем преданность поступками, не отступим ни на шаг, пока не закончим Зал боевой славы!

Так мало-помалу бойцы укреплялись в своей решимости. Командиры первого и второго отделений начали скандировать цитаты: «Принять ре-ше-ние! Не бо-яться труд-но-стей!» Штольня заполнилась гулом голосов.

Го Цзиньтай и не предполагал, что Инь Сюйшэн такой «мастер» зажигать массы. Вглядываясь в лица стоявших перед ним бойцов, готовых пойти на смерть, он почувствовал, как сильно забилось сердце. Сколько таких сцен перевидел он на своем веку! На собраниях с принесением клятвы перед жестоким боем, у стен укрепленного города, захваченного противником, у изрыгающих огонь блокгаузов, на стройке в горах Цюэшань… сколько раз эти сцены приводили его в трепет и волнение! На них строил командир свою уверенность в победе. И если величие командира заключалось в разработке стратегического плана кампании, то величие солдата было в готовности пролить кровь и пожертвовать собой. Но в эту минуту… Го чувствовал, ему многое надо сказать этим бойцам. Хотя сразу трудно объяснить им все, слишком молоды они… Сквозь зубы он наконец тяжело выдавил из себя:

— Отставить!

4

Площадка перед штабом стройки словно самой природой была создана для собраний. Между деревьями висели разноцветные полотнища с лозунгами, а над покрытым зеленым армейским одеялом столом президиума красовался плакат «Доклад о работе IX съезда».

Сегодня здесь собрался весь руководящий состав, начиная со взводных. В радостном возбуждении перед прибытием делегата IX съезда Цинь Хао люди перебрасывались репликами, устраиваясь на складных стульчиках или грудах битого кирпича, постелив под себя газеты. Го Цзиньтай сидел среди офицеров своего дважды награжденного батальона и молча курил. До него долетали обрывки разговоров, все с нетерпением ожидали новостей, строили догадки.

— …есть ли что-нибудь новое, сенсационное?

— Э-э, где там! До нас пока новость докатится — бородой обрастет!

— Говорят, комиссар Цинь Хао раздобыл надпись замглавкома!

— Да ну, а ты видел?

— Нет, слышал!

— Что ж, подождем…

Подождем! Го усмехнулся про себя. Он много лет знал Цинь Хао и был уверен, что слухи о надписи-посвящении пустая болтовня. Цинь Хао не из тех, кто, «имея верблюда, хвастает коровой». Разве так выглядело бы сегодняшнее собрание, доведись комиссару и в самом деле заполучить надпись замглавкома?

Однако в этот момент мысли Го Цзиньтая были заняты другим. Для него до сих пор оставалось загадкой, почему под стройку отвели участок с такой слабой горной породой, почему сюда направили такие колоссальные силы и мощные капитальные вложения. В чем тут было дело? Он пробовал было поделиться мучившими его сомнениями с руководством, но полковое начальство отделалось намеками о «конкретной заинтересованности» замглавкома в Луншаньской стройке. В чем именно заключалась эта «заинтересованность», никто толком не знал. Го допускал, что стройка была частью стратегического плана верховного командования, но, не понимая истинного назначения строительства и его необходимости, он, как командир первого ранга, принявший на себя всю полноту ответственности и столкнувшийся в проекте с вопиющими нарушениями элементарных норм, был не способен принимать жизненно важные решения. Кроме того, при превышающих нормы высоте и длине Зала славы продолжать углубляться в толщу горы означало идти на верный риск. Ради чего? Ведь что ни говори, а Зал славы не имел отношения ни к военным приготовлениям, ни к стратегическим планам. Размышляя об этом, Го достал из кармана составленную накануне докладную и перечитал ее.

Комиссару Циню.

Прошу дать разъяснения по следующим двум вопросам:

1. Вы неоднократно говорили о «конкретной заинтересованности» замглавкома Линя в Луншаньском строительстве. Но нам до сих пор неизвестно содержание этого тезиса. Мы хотели бы услышать ваши разъяснения относительно «конкретной заинтересованности».

2. Луншань — объект по подготовке к войне, поэтому я считаю, что в нем не следует возводить Зал славы. Вам, видимо, известны геологические особенности Луншаньских гор, строительство Зала величиной с пролет повлечет за собой трудно предсказуемые последствия. Отсюда мое предложение — внести изменение в конструкторский проект, отменить строительство Зала славы.

Го Цзиньтай собирался вручить записку Цинь Хао, с тем чтобы на собрании получить ответы. Подчинение приказам — священный долг военного. Но когда идешь умирать, надо знать, за что!..

С шумом подкатил джип и, описав возле площадки круг, резко остановился. Цинь Хао под гром рукоплесканий вышел из машины, непринужденно помахал собравшимся и неторопливой, размеренной походкой прошел к столу президиума. За ним потянулась свита из руководящего состава полка. В конце стола президиума сидел Инь Сюйшэн, представитель передового отделения. После вступительного слова командира полка — председателя собрания — вышел Цинь Хао. Он легонько постучал пальцем по микрофону, прерывая овацию, и откашлялся. Воцарилась тишина.

— Товарищи! Во-первых, докладываю всем присутствующим особо радостное известие.

Все замерли, нервы каждого были напряжены.

— Наш самый любимейший великий вождь председатель Мао и его ближайший боевой друг — заместитель главнокомандующего Линь Бяо пышут здоровьем, полны бодрости и энергии. Вид у них необычайно цветущий!

И он первый зааплодировал, после чего по рядам прокатилась громкая здравица в честь вождя. Когда вновь стихло, Цинь Хао приступил к докладу. Говорил он веско и неторопливо. Он учитывал психологию аудитории и время от времени вставлял в скучный текст доклада интересные подробности и неофициальную информацию, которая не долетала до этих людей, годами оторванных от мира. Прошло два с лишним часа, но никто не испытывал ни малейшей усталости. Надо отдать должное ораторским способностям комиссара Циня. Он говорил без остановки, лишь пару раз пригубил наполненный Инь Сюйшэном стакан воды. Го Цзиньтай холодно и спокойно слушал доклад, пытаясь найти в нем что-нибудь, непосредственно касающееся их стройки, личной «надписи», упоминания о «конкретной заинтересованности». Хоть намек, на худой конец. Но напрасно. Когда Цинь Хао перешел к задачам в области учебы, Го понял, что доклад подходит к концу. Он так и не услышал того, что хотел, не постиг великих замыслов, которые жаждал понять… Вынув из кармана записку, он помял ее в руке, потом заставил себя встать, быстрым шагом подошел к столу и передал ее Цинь Хао. Несколько сот глаз устремилось на него. Цинь взял записку, пробежал ее глазами и, слегка нахмурившись, отложил в сторону.

— Предлагается следующий распорядок изучения материалов съезда, — продолжал он. — Офицеры штаба дивизии с отрывом от работы в течение трех месяцев сосредоточенно изучают материалы съезда, постигают букву и дух документов, не допуская при этом никакой штурмовщины! Принимая во внимание, что Луншаньская стройка сама по себе является объектом высочайшей политической важности, строительные подразделения останавливают работу только на три дня учебы, чтобы схватить самую суть и внимательно проработать один вопрос — эпохальное значение устава КПК, написанного преемником председателя, министром обороны Линем…

Казалось, на этом он закончит, но после паузы, повысив голос, он вновь заговорил:

— Нам необходимо в то же время в тесной связи с практикой еще лучше усвоить великое значение нашего строительства! Здесь я хотел бы подчеркнуть: мы так же непоколебимы теперь в своей решимости довести стройку до конца, как были тверды тогда в решении взорвать объект в Цюэшани! Никаких колебаний! И пусть распускают нюни «жалкие черви», пытающиеся остановить колесо истории!

У Го потемнело в глазах. Слова докладчика были адресованы ему. Вспомнилось, как в первый день 1968 года, когда раздался оглушительный взрыв, уничтоживший Цюэшаньское строительство, он потерял сознание и неделю провалялся в госпитале. На строительстве в Цюэшани были заняты дважды награжденная дивизия и еще несколько стройбатов. Чтобы завершить его, понадобилось целых три года. А чтобы уничтожить — хватило трех секунд! Горы арматуры и лесоматериалов, овеществленный в строительстве человеческий труд неестественный, тяжелый — все взлетело в воздух в одно мгновение. В госпитале Го кричал, плакал, рвал на себе рубашку. А по ночам мучался кошмарами: то ему казалось, что под кроватью заложена взрывчатка с подожженным запальным шнуром, то перед глазами вставали окровавленные лица погибших в Цюэшани солдат… Какая нечеловеческая мука!

И это называется «нюни жалкого червяка»? Го еле сдержал поднимавшийся гнев.

— Кое-кто тут спрашивает, в чем состоит, в конце концов, «конкретная забота» министра о нашей стройке… Такой вопрос может задать либо круглый идиот, либо политический невежда, — Цинь при этих словах метнул взгляд в сторону Го. — Спрашивается, что может быть конкретней документов IX съезда? Разве не с восточным ветром съезда наша стройка резко вырвется вперед?

Среди собравшихся началось некоторое замешательство, люди тихо перебрасывались репликами, недоумевая, теряясь в догадках. Цинь Хао между тем, упоенный собственной риторикой, отпил глоток чая. Он мог быть спокоен: среди присутствующих не было философов, способных уличить его в софистике и «подмене понятий». Рассеянно постукивая пальцем по столу, он перешел на низкий регистр.

— Кое-кто полагает, что нет необходимости возводить Зал боевой славы, и даже берет на себя ответственность самовольно останавливать проходку. Кто дал ему такое право! Я думаю… наша увенчанная боевыми подвигами дивизия и сегодня может выставить немало регалий в этом Зале! А в будущем она умножит свою славу!

Голос его зазвенел, он резко взмахнул рукой. Сердца слушателей опять дрогнули.

Мудрость древних правителей Вэньвана и Увана была в чередовании натяжения и ослабления. И Цинь Хао постарался придать мягкость своим словам.

— Председатель сказал: «Бескрайность простора сумей охватить единым взором». Всмотритесь в сегодняшний мир, международная обстановка резко изменилась, выстрелы с Даманского еще звучат в ушах… Пока не сгинут империалисты, ревизионисты и реакционеры, наши сердца не успокоятся. Неужели вы думаете, что в случае войны наша стройка будет всего лишь командным пунктом одной дивизии? Нет! Луншань — наш самый конкретный, весомый и реальный вклад в защиту пролетарского штаба! Я верю, наши бойцы по достоинству оценят величие и славу этой стройки и без колебаний скажут: «Пусть слетит моя голова и прольется моя кровь, пусть растерзают на куски мое тело, я не пожалею жизни ради священного долга защиты пролетарского штаба!»

Воцарилась гробовая тишина. Такие высказывания в устах делегата съезда насторожили, подкралась смутная тревога, что в мире и внутри страны сгустились тучи, предвещая неожиданные перемены, о которых здесь, в Луншане, оторванном от Пекина, ничего не знают. Пока дни здесь тянутся медленной чередой, в мире пролетает тысяча лет! Цинь Хао понял, что почва подготовлена, и пустил в игру главный козырь. Он поднялся, обвел глазами присутствующих.

— Товарищи, перехожу наконец к особо радостному известию.

Затаив дыхание, все слушали его с горящими глазами.

— Эта особо радостная новость состоит в том, что в ближайшие дни к нам на стройку будут доставлены личные вещи замглавкома Линя — кружка, которой он пользовался, и кресло, на котором он сидел. Сначала мы передадим их в «первую роту форсирования реки»!

Инь Сюйшэн яростно хлопал. Долго не смолкали аплодисменты и возгласы одобрения. Наконец-то все почувствовали «конкретную заботу»! Когда волнение стихло, Цинь устало присел, откинувшись на спинку стула, и закурил. К нему нагнулся председатель и зашептал что-то на ухо, но он отмахнулся от него, тяжело поднялся, смял недокуренную сигарету и раскрыл папку с материалами.

— Я познакомлю вас с постановлением парткома дивизии. — Он слегка откашлялся и без запинки зачитал: — «Постановление парткома дивизии сухопутных войск КПК. Пять лет тому назад, в 1964 году, во время национального праздника республики командиром дважды удостоенного наград первой степени батальона товарищем Го Цзиньтаем было спровоцировано «дело о здравице». В последнее время многие товарищи обращаются в партком дивизии с заявлениями, считая, что вопрос был рассмотрен не со всей строгостью и вынесенное решение было слишком мягким. В настоящем по мере развития и изменения форм классовой борьбы возникает необходимость пересмотра этого дела и вынесения нового приговора. Поэтому партком дивизии постановляет отстранить товарища Го от занимаемой должности и провести дополнительное расследование. Надеемся, что в новых условиях товарищ Го Цзиньтай со всей суровостью подвергнет пересмотру допущенные им серьезные ошибки. Конкретное решение парткома будет зависеть от глубины осознания им своей вины…»

Го Цзиньтай оцепенел, в голове гудело. Все как по команде повернулись к нему. Инь Сюйшэна не покидало приподнятое настроение, решение, оглашенное Цинь Хао, удивило и обрадовало его, втайне он давно мечтал о падении Го Цзиньтая. В возбуждении он вскочил с места, услужливо долил водички в стакан оратора, несмело скользнул взглядом по документу в папке и… обомлел: перед Цинь Хао лежал чистый, без единой точки, лист бумаги! Он с опаской покосился на внушительную фигуру комиссара, полным ртом глотнул холодного воздуха. Рука Иня задрожала, он едва не выронил термос…

5

Го Цзиньтай бежал, словно за ним гнались с палками. Он никак не мог предположить, что Цинь Хао сведет с ним старые счеты, вытащив на свет «дело о здравице». Похоже, решился разделаться с ним. Запершись в бараке, Го перебирал в памяти подробности «дела», мысленно вернулся к событиям прошлого, казалось, навсегда ушедшим из его жизни…

Отчий дом его был в Цайу. Когда весной 1942 года через поселок, в котором он зарабатывал поденщиной, прошли части Армии сопротивления, он бросил мотыгу и ушел с ними. Ему было тогда пятнадцать лет. На войне, где существуют свои суровые и справедливые мерки к людям и где приходится смотреть смерти в глаза, ему везло. В 1946 году он уже был ротным. В боях он воевал яростно и умело. Если бы не разжалования и взыскания, он давно вошел бы в комсостав дивизии. Впервые его разжаловали летом 1948 года. После боя рота расположилась на отдых на берегу реки Вэйхэ в деревне Лючжуан. Здесь же разместилась служба оказания помощи фронту, возглавляемая секретарем укома по фамилии Фань. В деревне после расправы над помещиком остались его дочери, обе красавицы, словно едва распустившиеся бутоны. На них многие заглядывались. Их выгнали из богатых покоев и поселили в соломенной лачуге бывшего батрака на восточной окраине села. Как-то ночью Го Цзиньтая внезапно разбудил старик из деревни, он прибежал сказать, что секретарь Фань балует с помещичьими дочками. Го рассвирепел и, взяв с собой двух солдат, бросился прямо на восточную околицу. Перемахнув через плетень, он распахнул пинком дверь и заорал:

— Вон отсюда, сукин сын!

— Ой-ой-ой, спасите, помогите, — раздался девичий плач, — он пригрозил нам пистолетом…

Фань свернулся в комок на лежанке.

— Почтенный Го… командир роты… пощади, пощади на этот раз…

— Пощадить? А ты зараз — двоих!

Ударом он сбросил его на пол. Голый Фань бросился в ноги к Го Цзиньтаю, моля о пощаде.

— Мать твою, страна воюет, а ты пороху не нюхал и еще гарем тут развел!

Рывком выхватив из-за спины солдата винтовку, он ударил Фаня прикладом. Раздался глухой стук, и Фань, как дохлый пес, растянулся на земляном полу. Придись удар прямо по голове, Фаню наверняка пришлось бы в «журавлиной упряжке» отправиться на Запад. Он пролежал два месяца в госпитале и вышел с большой, с куриное яйцо, шишкой на лбу. Его понизили в должности, сделав счетоводом. А Го Цзиньтая за «милитаристские замашки» разжаловали из командира роты в командиры отделения. Наказание мало огорчило Го Цзиньтая. А история о том, как он в гневе шарахнул блудливого секретаря по голове прикладом, разнеслась широко, пополнив «армейский фольклор».

Через год перед началом боев за переправу реки он был назначен помкомом роты. Когда три колонны Полевой армии развернули боевые действия по форсированию реки, Го возглавил штурмовой отряд первой роты и первым прыгнул в лодку. В ходе переправы рота потеряла убитыми и ранеными половину личного состава, погибли все командиры. Тогда Го Цзиньтай принял на себя командование и повел за собой оставшихся в живых товарищей. Заняв боевую позицию на береговой отмели, он прорвал оборонительные укрепления противника. После битвы приказом штаба и политуправления Полевой армии роте было присвоено почетное звание «первой роты форсирования реки». Го Цзиньтай был отмечен за особые заслуги и вновь назначен командиром первой роты.

Вторичное разжалование произошло осенью 1957 года, оно не имело политической подоплеки и было связано с несчастным случаем на стройке. В то время, будучи начальником штаба дважды заслуженной дивизии, он участвовал в большем строительстве в горах Цюэшань. Как-то ночью в его смену двое бесшабашных солдат в нарушение правил техники безопасности вскочили в груженую вагонетку и, раскачиваясь, покатились по наклонной узкоколейке вниз. Внезапно вагонетка сошла с рельсов и с разгона врезалась в только что поднятые стояки, которые, конечно, рухнули, придавив насмерть людей. Воинская дисциплина беспощадна. Нарушители погибли, вся ответственность за происшествие легла на плечи Го Цзиньтая. Он отсидел две недели на гауптвахте, потом был отправлен в роту кашеваром. Это было его самое горькое переживание, хотя само разжалование он перенес стоически. Что значили для него ромбы в петлице по сравнению с погибшими ребятами!

После второго случая Го Цзиньтай стал притчей во языцех. Многие с опаской косились на него, говорили, что он «играет с огнем» и плохо кончит. Он же прямо, без обиняков рассказывал о своих взлетах и падениях и не таил в душе никаких обид.

Но дальше жизнь поставила перед ним задачку, которая уже не решалась как простое уравнение первой степени. «Дело о здравице», как его назвали, произошло весной 1961 года, сразу после того, как их войсковая часть была переформирована и переброшена в Луншань, а сам он произведен в комбаты. В трех ли от гарнизона находилась деревня Лунвэй — «Хвост Дракона». В тот год в стране разразился голод, бедствие не пощадило никого. По слухам среди солдат, даже председатель Мао отказался от мяса, и они с премьером Чжоу питались кукурузными лепешками. Солдатское довольствие, однако, не урезали ни на грамм, оно так и составляло сорок пять цзиней зерна в месяц. Эта забота трогала бойцов до глубины души.

Сорок пять цзиней зерна в месяц, по понятиям простых людей, выдают только в раю! Но они ошибались, голод не миновал и военных. В те годы особенно жестоко страдали от голода районы, где крестьяне «запустили спутники» — дали «рекордные урожаи в десять тысяч цзиней с му». Большинство солдат вышло из крестьян, и в их семьях, в деревнях, доведенные до крайности люди все чаще вспоминали о райских кущах солдатского бытия! В воинские части бесконечным потоком потянулись родственники. Обеспокоенное командование вынуждено было выпустить приказ, по которому свидания с родными (не более двух человек, включая детей) разрешались раз в году, сроком не более недели. Приказ приказом, но у кого достанет духу прогнать женщину с детьми на руках! Голод не шутка! Вот и получалось, что солдатский паек стал меньше цзиня зерна в день. Бойцам стройбата, которые изо дня в день были заняты тяжелым физическим трудом — дробили камни, грузили кирпичи, крепили своды, вгоняли сваи, — тоже пришлось перейти на полуголодный паек и потуже затянуть ремни.

Голод, уродуя плоть, подтачивает и нравственную основу человеческих отношений. В прославленной «роте военного коммунизма» не осталось ничего «общего», каждый тянул себе, бойцы переругивались из-за того, что кому-то досталась порция больше, дошло до того, что на кухне выставляли контролеров от рот следить за раздачей.

Однажды под вечер они стали свидетелями сцены, которая на всю жизнь врезалась им в память. Это случилось к концу смены, когда на строительной площадке первой роты появился кашевар с корзиной хлеба. Вдруг он заметил медленно приближавшуюся со стороны деревни Лунвэй толпу женщин, стариков и детей. Их было человек сто. Усталые после смены солдаты в недоумении разглядывали процессию, которая подходила все ближе и ближе…

— Да они хотят забрать наш хлеб! — вдруг осенило кого-то.

Все всполошились, выстроились цепочкой перед корзиной, кто-то схватился за ружье.

— Стой!

— Стой! Стрелять буду!

Щелкнул ружейный затвор. Толпа не дрогнула, не остановилась, лишь слегка замедлила шаг. Смерть не страшила голодных, мелькали бесстрастные, безучастные лица, в них было мало жизни. Когда толпа подошла вплотную к цепочке солдат, из нее, в отчаянной решимости высоко задрав голову, выскочил паренек.

— Не трожь корзину, малый, кулаки у меня…

— Есть до смерти охота, хошь стреляй, хошь что…

Он бросился напролом и наткнулся на солдатский кулак. Солдаты держали фронт против толпы, разгоралась «битва за хлеб».

— Стой! — резко окрикнул дерущихся показавшийся из барака комбат Го. — Отставить оружие! Назад!

Бойцы с видимой неохотой отступили от корзины. Толпа «грабителей» замерла, словно приросла к месту. Го Цзиньтай подошел к ним, хотел что-то сказать… и не смог: спазма сжала горло. Перед ним, едва прикрытые лохмотьями, стояли мужчины и женщины, изможденные, худые как скелеты ребятишки: болезненно-желтые лица, потухшие, мертвые глаза…

Нет в мире ничего сильнее любви к жизни. Го Цзиньтай знал цену хлебу, ведь ради хлеба насущного он бросил когда-то мотыгу и ушел в армию! А как быть этим голодным, вконец отчаявшимся людям! Они не пошли громить продовольственные склады и магазины, с протянутой рукой они пришли в войсковую часть, к тем, кого считали родными.

— Дай мою порцию! — глухо сказал он кашевару.

Тот протянул ему большую, с кулак лепешку. Го Цзиньтай подошел к двум ребятишкам, которые, будто завороженные, неотрывно следили за его руками, разломил ее пополам и, наклонившись, вложил в худые, обтянутые кожей ручонки.

— Нюр! Чжур! — наперебой закричали матери. — Кланяйся дяде в ноги!

Дети, крепко прижав к себе хлеб, кинулись в ноги. Го взволнованно обнял детей, глаза его увлажнились. Не выдержав, кто-то из солдат заплакал, в охватившем всех порыве милосердия каждый молча подходил к корзине, забирал свою долю и вкладывал ее в протянутые руки. Потом солдаты, заступавшие в смену в карьере, бодро напились холодной воды из бачка и, взяв отбойные молотки и буры, двинулись в горы. В толпе крестьян послышались громкие всхлипывания и рыдания. О, человек! В нем всегда живо сострадание! Едва засветит среди голода и холода луч надежды или перепадет хоть немного тепла и еды, как оно оживает в нем. Голодные взоры увидели не только хлеб, но и мокрые от пота спины солдат, их натруженные, в кровь истертые ремнями плечи. Тяжела солдатская доля!

В тот же вечер Го Цзиньтай созвал расширенное заседание парткома батальона с участием командиров и политруков четырех рот. Постановили выделить поротно по сто цзиней чумизы, но потом сделали скидку и снизили до восьмидесяти цзиней, иначе бойцы просто не свели бы концы с концами. Кроме того, от штаба батальона выделили пятьдесят цзиней и по настоянию Го Цзиньтая тридцать из его пайка. На следующий день по приказу комбата Пэн Шукуй с несколькими солдатами погрузили на телегу мешки с четырьмястами цзинями чумизы, расфасованной по десять цзиней, и повезли в деревню Лунвэй. Не заглядывая в амбары и котлы, по лицам крестьян можно было догадаться, кто из них давно не разводил в очаге огня. Го с солдатами обходил дом за домом, раздавая пакеты с зерном. Когда они вошли в дом к старику Футану, тот бросился Го в ноги.

— Ох, виноват, каюсь! Это мой сорвиголова все затеял…

Го поднял старика, протянул ему пакет.

— Ешьте на здоровье!

Воздать добром за добро исстари было в традициях китайского крестьянина. Старик Футан не мог забыть милости Го Цзиньтая, но, стараясь отплатить за нее, он неожиданно навлек на него страшную беду.

Когда миновали три тяжелых года и положение в стране немного выправилось, в дни национального праздника в 1964 году по распоряжению штаба дивизии крупным воинским подразделениям вменили в обязанность провести совместно с населением праздничные мероприятия и организовать военные парады. Деревушка Лунвэй, где стоял дважды заслуженный батальон, была затеряна в горах — от нее «до неба высоко, до царя далеко». В кои-то веки дождались здесь такого зрелища, не удивительно, что вся деревня от мала до велика высыпала на плац поглазеть на парад. Зажатый в толпе старик Футан, вытянув шею, всматривался в людей на трибуне, ища глазами комбата. Перед трибуной в полном обмундировании четким строевым шагом проходили шеренги солдат. Вытянувшись в струнку, Го Цзиньтай, стоя на возвышении, принимал парад. Старик Футан не мог нарадоваться на торжественность церемонии и бравую выправку комбата! То и дело в рядах солдат раздавались праздничные призывы «своротить горы и повернуть вспять реки». Старик Футан был туг на ухо, до него долетали лишь слова здравицы: «Десять тысяч лет жизни!» Ему страшно захотелось тоже выкрикнуть что-нибудь в честь Го Цзиньтая. Ведь такой хороший человек, как комбат, и впрямь должен жить десять тысяч лет! Подумал-подумал Футан, взмахнул рукой и громко крикнул: «Да здравствует комбат Го!» Множество голосов сразу подхватило его слова, и далеко эхом прокатилось в горах: «Да здравствует, да здравствует комбат Го!»

Когда об инциденте стало известно в вышестоящих инстанциях, в батальон немедленно направили группу партконтроля во главе с членом парткома полка Цинь Хао. Проведя в целом добросовестное расследование, группа пришла к заключению, что к инциденту, который квалифицируется как тягчайший политический проступок, Го не причастен. Он возник по недоразумению, из-за неграмотного старика. Тщательно рассмотрев дело, партком наложил сравнительно легкое взыскание на Го Цзиньтая — испытательный срок на год с оставлением в рядах партии. Когда Цинь Хао вызвал Го, чтобы сообщить ему решение парткома, Го онемел от неожиданности. Он испытывал безграничное уважение и горячую любовь к вождю. Без председателя Мао, без партии не было бы и его, комбата Го. Он глубоко сознавал тяжесть проступка…

— Старина Го, — с расстановкой говорил Цинь Хао, — как твой старый боевой друг сожалею, что ты влип в эту историю. Но пройти мимо такой политической акции мы не можем. Твое право, конечно, опротестовать наказание, но тогда мы передадим дело на рассмотрение местных властей, пусть привлекают к ответственности старика Футана и еще кое-кого. Старик, правда, ни бельмеса не смыслит в политике, так что смотри…

Не произнеся ни слова, Го поставил свою подпись под решением парткома. Он боялся втянуть в это дело крестьян из Лунвэя.

И вот теперь, спустя пять лет, Цинь Хао вновь вытащил на свет преданное забвению «дело о здравице». Оно имело непосредственное отношение к нынешнему тезису «ухватиться за классовую борьбу как за главное». Кроме того, сейчас, в обстановке широко проводимой кампании «преданности», пересмотр дела и новый, даже самый суровый приговор по нему не показались бы перегибом. Ясно, партком дивизии тут ни при чем, решение о пересмотре исходит от самого Цинь Хао! Го разгадал причину беспокойства комиссара: он мешал Цинь Хао, встал ему поперек пути, и тот решил во что бы то ни стало убрать его, сфабриковав «железное дело». Даже если будущее докажет правоту Го Цзиньтая в вопросе о стройке, ему уже не подняться. Он не мог не оценить ловкости, с которой Цинь Хао манипулировал властью.

6

На время учебы работа на Луншаньской стройке была прекращена. Сначала надо было завоевать умы, потом победить камни, отточить идеологическое оружие, чтобы не совершать ошибок. Это было по части Инь Сюйшэна, его коньком, но на сей раз он был в нерешительности. Цинь Хао по телефону дал подробные инструкции: развернув большую кампанию критики, с корнем вырвать распространяемые Го Цзиньтаем пессимистические настроения; увязать кампанию с «делом о здравице», дабы еще сильнее разжечь в бойцах чувство преданности вождю. В то же время предстояло обеспечить идейное отмежевание всей роты от позиции Го. Это была сложная и болезненная задача. Инь знал, как велик авторитет комбата в «первой роте форсирования реки». Сплеча тут рубить нельзя, давлением тоже ничего не добьешься, только вызовешь раздражение среди бойцов, что пагубно скажется на строительстве. Решение вопроса, как представлял себе Инь Сюйшэн, упиралось в позицию ударного отделения, а точнее, в командира отделения Пэн Шукуя, ближайшего сподвижника Го Цзиньтая. Перетянуть Пэн Шукуя на свою сторону значило разрубить гордиев узел, но на такой оборот дела Инь и не рассчитывал. Тщательно все обдумав и взвесив, политрук решился наконец сделать первые шаги: не выпячивая себя, не влезая в ударное отделение, чтобы в случае неудачи не отрезать сразу все пути назад, выпустить вперед помкома Ван Шичжуна. Пусть он «поищет брода», укрепится на позициях, пустит в ход угрозы и немного приструнит Пэн Шукуя. Словом, «постучи по горе, чтобы устрашить тигра». Если его план не увенчается успехом, что ж, тогда…

Утром на командном пункте он собрал руководящий состав роты и передал им основной дух директив комиссара Циня. Затем провел политучебу по материалам съезда и наметил мероприятия по критике Го Цзиньтая. После совещания он задержал Ван Шичжуна для соответствующей обработки. Ван Шичжун, служивший некоторое время при комиссаре дивизии, поднаторел в политике и теперь любил вставлять в свои выступления что-нибудь заумное в стиле классических «парных изречений», за что солдаты звали его за спиной «комиссаром отделения». Он был готов идти на смертельный риск не только в работе. Во время кампаний критики он сломя голову ожесточенно бросался «туда, куда указывали». Стоило руководству лишь пальцем шевельнуть, как он врезался, как бур, так что кровь выступала!

После обеда Инь Сюйшэн зашел за Пэн Шукуем. Он был далек от мысли, что ему удастся уговорить того выпустить «снаряд» по Го, самое большее, на что он рассчитывал, нейтрализовать позицию Пэна на предстоящем собрании, с тем чтобы «рис не остался недоваренным». Но Инь не застал Пэна, пришлось ограничиться лишь указаниями Ван Шичжуну, который в спешке дописывал свое выступление.

Собрание ударного отделения открыл командир Пэн. Вяло произнеся несколько вступительных слов, он сел, свернул самокрутку и молча затянулся.

— Я открою огонь первым! — Ван с заранее подготовленным текстом выскочил вперед. Глаза его гневно горели. — Выпады Го Цзиньтая против самого-самого любимого великого вождя председателя Мао и его ближайшего боевого соратника замглавкома Линя — это звенья одной цепи!

Лица собравшихся вытянулись. Когда политическая атмосфера начинала нагнетаться, лица людей застывали как маски. Люди становились похожи на каменные изваяния в храме.

— В прошлом году, когда мы взорвали объект в Цюэшани, Го Цзиньтай был в безутешном горе. О чем он горевал? О своем черном хозяине Пэн Дэхуае! Это полностью доказывает, что они гарсуки с одной горы…

— Барсуки, «бэ», — осторожно поправил его Чэнь Юй.

— Все одно, — метнув на него недовольный взгляд, отрезал Ван. — Каждый, кто осмелится выступить против председателя Мао или его преемника Линя, будет иметь дело со мной.

Никто не шелохнулся.

— Гораздо серьезней тот факт, что, создав «инцидент о здравице», Го тем самым поставил себя на равную ногу с председателем Мао. Волчьи козни столь зло… — Тут он запнулся, что-то не вязалось в тексте выступления. Видимо, переписывая из газеты, он пропустил иероглифы и теперь никак не мог закончить фразу.

Кто-то хмыкнул. Обстановка сразу разрядилась.

— Полегче там! — Ван зло оглядел всех и дочитал: — В нашем ударном отделении до сих пор есть товарищи, которые не отмежевались от Го Цзиньтая. Мы должны сорвать с них маски, выставить напоказ их преступления, окончательно разоблачить и свергнуть презренного Го! — Бросив взгляд на Пэна, он закончил: — Сват не сват, а мы с ним на разной линии огня!

Пэн нервно курил. В его голове царил полный сумбур. Цюэшаньская стройка была завершена в марте 1960 года, он застал последний ее этап. А в начале шестьдесят восьмого он с несколькими солдатами из отделения получил приказ взорвать на севере полуострова Цюэшаньский объект, воздвигнутый дважды заслуженным батальоном. Ему никогда не забыть мощный взрыв, разнесшийся далеко на сотни ли кругом. Бедный крестьянский парень, мечтавший построить две комнатушки для будущей семьи, он так и не понял, почему разоблачение Пэн Дэхуая потребовало ликвидации грандиозного и дорогостоящего сооружения. Разобраться в «деле о здравице» Пэну было еще сложнее. Оно произошло на его глазах. «Преступление» комбата заключалось в том, что он не дал крестьянам из Лунвэя умереть с голоду. Разве высшее благородство не в спасении человека? Именно тогда он понял, что такое руководящий партработник, что такое партия. И уверовал в то, что Поднебесная коммунистов, кровными узами связанных с народом, будет стоять в веках. И вот сегодня благородный поступок оборачивается «преступлением»!

Мысли его вернулись к Луншаньской стройке. Аварийная ситуация на стройке ни для кого не была секретом, но солдат есть солдат, он не распоряжается своей жизнью. И только один Го Цзиньтай бил тревогу, ругался с Цинь Хао и вот достукался… Эх комбат, комбат! Попридержать бы тебе язык! Эта стройка — не нашего ума дело, ею заняты начальники штаба и командиры корпусов, наконец, сам замглавком проявляет «конкретную заботу» о ней! В последние годы командиры корпусов и дивизий сменялись, как бумажные фигурки внутри праздничного фонаря с каруселью, что ни командир, то новые призывы и распоряжения: разрушить — построить, построить — разрушить, одними приказами отменяли другие, мы бы совсем запутались с этими горе-стратегами, но мы у себя внизу просто вкалывали, ведь, как ни верти, все «для революции», для «подготовки на случай войны»! Что приказывали, то и делали…

Раздумывая таким образом, Пэн выработал план: если его вытащат с критикой Го Цзиньтая, то он будет говорить о «больших учениях». Впрягусь в одну упряжку с комбатом, решил Пэн, возьму на себя хоть половину его ноши.

— Вы что, языки проглотили? — взорвался Ван Шичжун, видя, как остывает собрание, как хранит молчание командир отделения.

— Я скажу, — вызвался Чэнь Юй. — Помком выступил неплохо, но без огонька. Давайте все вместе обратимся к высочайшим указаниям. — С этими словами он раскрыл цитатник и торжественно зачитал отрывок «Революция — не званый обед». Потом вдруг, резко повысив голос, пронзительно выкрикнул: — По-моему, Го Цзиньтая следует немедленно поставить к стенке!

Все со страхом уставились на Чэня. Тот недрогнувшим голосом продолжал:

— По сути дела, помком отделения уже дал квалификацию преступлениям Го Цзиньтая. По статье шестой об общественной безопасности ему и «смертью не искупить вины». Я бы еще предложил органам безопасности, — помолчав, значительно произнес он, — заняться стариком Футаном и теми, кто вторил ему, крича «Да здравствует комбат Го!». Их надо схватить и поставить к стенке! Китайцев много, вот и контры среди них развелось хоть пруд пруди. У революции должна быть железная хватка, больше брать и убивать!

И он резко рассек воздух рукой, словно рубя головы. Ван Шичжун широко открытыми глазами возбужденно смотрел на выступавшего.

— Считаю также, что нельзя ограничиваться взрывом Цюэшаньской стройки, надо послать людей полностью уничтожить казармы, построенные при Пэн Дэхуае по проекту советских ревизионистов, насколько мне известно. Пока они не взлетят на воздух, мы не сможем искоренить влияние Пэн Дэхуая, окончательно разоблачить ревизионистов! Товарищ Ван, что ты об этом думаешь, а?

Ван молчал, он был ошеломлен неожиданной речью Чэнь Юя.

— И еще. Говорят, что почетное знамя за «большие учения» 1964 года сожжено. А вот это, — он повернулся к полинявшему полотнищу, висевшему на стене позади стола президиума, — за Вэнсяньское сражение, все еще болтается здесь. Предлагаю, его вместе со знаменами «первой роты форсирования реки» и «дважды заслуженного батальона» немедленно предать огню!

— Ну ты!.. — У Вана вздулись жилы на висках, он с болью поднял глаза на знамя. — Свалил все в одну кучу!

В отделении знали, что, став помкомом, он берег знамя как зеницу ока.

— А что же делать? — сокрушенно развел руками Чэнь Юй. — Все три знамени имеют отношение к Го Цзиньтаю, и если мы не уничтожим их, то о какой критике и ниспровержении Го Цзиньтая может тогда идти речь? И еще… — продолжал Чэнь Юй.

— Еще да еще, конца им нет! — вскипел Ван Шичжун.

— Э-хэ-хэ, товарищ «комиссар отделения», не становись в позу господина Чжао, позволь уж и нам, бедным А-кью, принять участие в революции, — скорчив гримасу, проговорил Чэнь Юй.

В комнате хихикнули. Ван понял, что над ним смеются.

— Ты… опять торгуешь «черным товаром»!

— «Черным товаром»! И у тебя язык поворачивается так ругать повесть Лу Синя! Это злостный выпад против знаменосца культурной революции в Китае! — с суровым лицом заключил Чэнь Юй.

Ван прикусил язык, он опять попал впросак с этим Чэнем.

Как-то раз во время изучения в отделении изречения «Некрепко держать — все равно что не держать» Вана внезапно осенила блестящая мысль, и он тут же поделился ею:

— Это изречение можно, к примеру, объяснить так: ты схватил воробья, но держишь его некрепко, и он улетает.

— Ну а если его покрепче? — посмеиваясь, спросил Чэнь Юй.

— Ну тогда из него и дух вон! — расплылся в улыбке Ван, но тут же испуганно спохватился, что ляпнул что-то не то.

— Не умеешь сравнить, так и не лезь не в свое дело! — сказал Пэн Шукуй.

Сегодня, когда Ван опять попался на удочку Чэня, он постарался сдержать себя. В те годы не только сюцай при встрече с солдатом не мог доказать своей правоты, но и солдат остерегался сюцая, боясь напороться на «политические мины».

Ван нарушил молчание, найдя наконец, на ком можно сорвать досаду.

— Сунь Дачжуан, ты образцовый солдат, отличник «пяти хорошо», скажи свое мнение о разоблачении Го Цзиньтая.

— Я… я — за…

— За кого?

— Хватит! Говори сам, чего наседаешь на других! — рассердился Пэн Шукуй.

Инь Сюйшэн, стоя на улице, с раздражением прислушивался к перепалке. Наконец не выдержал, заглянув внутрь, крикнул:

— Командир отделения Пэн! Явиться в управление роты!

7

Инь Сюйшэн, широко улыбаясь, вошел с Пэном на командный пункт роты, проворно придвинул ему стул, налил чай, протянул сигарету, словно принимал высокое начальство. Пэн никак не мог привыкнуть к самоуничижению и лакейским манерам Иня, который, видно, именно так понимал роль «слуги народа». Впрочем, от природы Инь Сюйшэн был другим, и держись он прямо, его высокая худощавая фигура имела бы мужественный и благородный вид. Но случилось так, что года три тому назад, после собрания с вручением наград образцовым солдатам-ученикам Лэй Фэна, Инь получил от Цинь Хао строгий выговор за высокомерие и зазнайство. В полном замешательстве он пошел к ответственному работнику Яну узнать, за что получил нагоняй. Выяснилось, что комиссару показалось, будто, выйдя на сцену за получением награды, Инь Сюйшэн держался подчеркнуто прямо, словно ни в грош не ставил всех остальных. С тех пор Инь ходил тише воды, ниже травы, осмотрительно держался в тени, постепенно усвоив позу «почтительного мужа».

— Шукуй, у меня есть для тебя радостная новость! — с улыбкой сказал он, вынимая из ящика стола анкету. — Пришли твои документы на повышение.

У Пэна радостно вспыхнули глаза, учащенно забилось сердце. Сбылась давняя мечта, словно порыв весеннего ветра разогнал мрачные мысли. Он не был готов к такому сюрпризу и с нетерпением воззрился на Иня, ожидая продолжения. Но тот молчал, усмехаясь. Пэна кольнуло, что он обрадовался слишком рано. Он покраснел, устыдившись, что выдал себя. Он не пасовал перед Инь Сюйшэном. Они были призывниками одного года, культурный уровень у них был примерно одинаков, ну, а пота он пролил за годы службы в сто раз больше, чем Инь. Одному богу известно, как Инь дослужился до политрука, а Пэн все еще ходил старшиной. Эх, времена и судьбы!

Инь пошел в гору в последние три года. По словам шутников, в трилогию о его жизни о том, как он сумел выбиться в люди, сделал карьеру и прославился, следовало вписать еще три эпизода. Первый произошел в шестьдесят пятом году, в сезон арбузов. По воскресеньям Инь ходил с тележкой в поселок за тридцать ли от воинской части подбирать арбузные корки. Вскоре в боевом листке военного округа появилась статья ответработника дивизии Яна, озаглавленная «Десять тысяч цзиней арбузных корок», в которой рассказывалось, как, учась духу Лэй Фэна, Инь откормил этими арбузными корками десять «йоркширских» свиней. Кое-кто из скептиков, не поверив — эка хватил, десять тысяч! — с карандашом в руках подсчитал, что за два с половиной месяца, точнее, за десять выходных, можно перевезти тачкой не более трех тысяч цзиней. Да! Цифра была взята с потолка, но не в ней главное, а в поднятии морального духа! Через год Иня произвели в командиры взвода, началась полоса удач.

Второй эпизод произошел в 1967 году во время «борьбы с эгоизмом и критикой ревизионизма». Инь повел как-то вечером свой взвод в кино, и поскольку его походная скамейка оказалась выше остальных и он загораживал экран сидевшим в задних рядах, то на следующий день он укоротил на ней ножки. На собрании «критики эгоизма» он подвел под это философскую базу. «Когда ножки скамейки были на вершок выше теперешних, моя сознательность была на вершок ниже, — сказал он. — Ножки стали сейчас короче, а моя сознательность выше». Присутствовавший на собрании Ян пришел в неописуемый восторг, словно Колумб, открывший новый материк, и тут же тиснул в газету заметку об этом. Комиссар Цинь Хао прочел ее и с похвалой отозвался об Ине. С его легкой руки через несколько дней Инь Сюйшэна назначили помощником политрука, а через два месяца и политруком… В погоне за выгодой люди начинают изобретать и выдумывать. Привыкший к подачкам Инь Сюйшэн тоже стал изощряться в выдумках. Как-то на ужине в честь «активистов по изучению трудов Мао» он впервые увидел «консервированные яйца», попробовал — отменны на вкус. Он узнал у соседа, что это утиные яйца, полученные путем «превращения белка» после особой их обработки. Тут он почувствовал прилив вдохновения и развел по этому поводу целую философию: «Когда в утиных яйцах происходит «превращение белка», они становятся от этого вкуснее, человек же с переродившимся нутром — это конченый человек. Поэтому на службе надо неослабно бороться с эгоизмом, чтобы не переродиться». Его выступление на собрании дивизии против ревизионистов, в котором он повторил свою доморощенную теорию о «превращении белка», принесло ему известность…

Глядя на кривую усмешку Иня, Пэн смутно почувствовал, что тот разыгрывает из себя «благодетеля» и хочет навязать ему унизительную роль просителя. Сразу припомнилось и письмо из дома с вложенной запиской от «ученика Лэй Фэна».

— Политрук, это вы послали сорок юаней моим родным?

— Брось, что ты! — отмахнулся Инь.

Но Пэн и без «дознаний» узнал бы автора, в роте все, кроме неграмотных, знали почерк Иня.

— У меня нет при себе денег, верну немного погодя.

— Вот до чего ты договорился, Шукуй, мы земляки, я же в курсе твоих дел, — сочувственно произнес Инь. — Видишь ли, после отзыва командира роты с инспекционным заданием было решено прислать нам нового ротного, но я доложил комиссару Цинь Хао свои предложения — выдвинуть тебя сначала в командиры взвода, а потом… мне кажется, у тебя есть все данные стать командиром роты.

Инь не кривил душой, его втайне действительно беспокоило нынешнее положение Пэн Шукуя. Общественное мнение склонялось в пользу Пэна, ибо человеческое сердце всегда сочувствует слабым, Инь же — баловень судьбы, мог стать мишенью для нападок. Инь Сюйшэн мыслил тонко, диалектически, он знал, «чем выше вода, тем выше стоит и лодка». Ему нужна была надежная опора, чтобы удовлетворить свои амбиции. Такой опорой мог стать Пэн Шукуй, прямодушный, исполнительный, лишенный карьеристских соображений… Пэну же и во сне не снилась рота, он мечтал о взводе, о переходе в двадцать третью категорию. Он не верил до конца словам Иня, и все-таки в нем вспыхнула надежда. Тоска, все это время сжимавшая сердце, отпустила его, словно превратилась в легкую дымку над могилой предков.

— В общем, анкету на повышение можно было бы заполнить прямо сейчас, да только… — Инь сделал паузу, подыскивая слова. — Комиссар считает, что «дело о здравице» имеет отношение и к тебе, стоит лишь тебе…

— Товарищ политрук, ты же знаком с этим делом…

— Конечно-конечно, — улыбнулся Инь, — но постой, разве не ты ходил с Го Цзиньтаем в деревню?

— Я! Мы вместе раздавали чумизу! — глядя прямо И ню в глаза, ответил Пэн.

— Эх ты! — Инь удрученно покачал головой. — Что и говорить, мы оба начинали служить под началом Го Цзиньтая, но в больших принципиальных вопросах нельзя давать волю чувствам! К тому же, если бы не «большие учения», когда Го упрямо тянул тебя на ошибочный путь и мешал твоему продвижению, ты бы давно уже…

Пэн вытаращил глаза.

Раздался сигнал к ужину. Инь Сюйшэн дружески потрепал собеседника по плечу.

— Обдумай все не спеша, мы еще вернемся к этому разговору. — И он небрежно бросил анкету обратно в ящик стола.

8

Пэн Шукуй, вернувшись к себе, лег, зарылся головой в подушку. С ним играли, этот тщеславный подонок затеял с ним игру в «кошки-мышки». Ему было нестерпимо больно. Если бы сегодня с ним говорил не Инь Сюйшэн, а кто-то другой, он, возможно, не был бы так раздражен. Коснись к тому же разговор только Го Цзиньтая, ни силой, ни посулами, ни назиданиями он не дал бы себя уломать, разве что вышел бы из себя. Но Инь с адской хитростью завязал все в один узел, и теперь Пэн с отвращением вспоминал, что чуть не вступил с Инем в грязную сделку. Ему хотелось возвратиться на командный пункт роты, выругать Иня в лицо, разорвать на мелкие кусочки анкету на повышение, показать, что плевал он на все!

Отвел бы хоть душу! Порадовался! Ну а потом? Позади у него жизнь, в которой беда шла за бедой, впереди перекресток с указателями на все четыре стороны света, надо самому выбрать, по какому пути идти. Человеку свойственно ценить порядочность, сохранять собственное достоинство, стремиться к правдивости, твердости, чистосердечию. Но случается, что кровные интересы или внезапно возникшие трудности неумолимо побуждают его преодолеть естественные стремления. И если бы жесткой прямолинейности по принципу «лучше сломаться, чем согнуться», было достаточно, чтобы человеческая жизнь потекла вольно и беспечально, то вряд ли остался бы нам завет от предков: «Наклонись, когда стоишь под стрехой!» Следуя ему, исполины-ханьцы тоже, бывало, склонялись, молча снося обиды и оскорбления.

Склониться не перед кем-то, склониться перед судьбой! Судьба любит посмеяться над человеком…

Пэну двадцать восемь лет, он еще не женат. Ему был год, он лепетал первые слова, когда ему просватали Цзюйцзюй, еще не вышедшую из материнского чрева. Их отцы ушли на заработки из деревни и бурлачили на берегу большого канала в уезде Ляочэн. Они были нищими из нищих. В тридцать втором году республики (1943) по дороге в Ханчжоу отец Цзюйцзюй слег и чуть не умер на чужбине. Тогда отец Пэна бросил работу, взвалил умирающего земляка на спину и где посуху, где по воде с трудом дотащил его до дому. Отец Цзюйцзюй умер дома, умиротворенный мыслью, что его кости не будут зарыты в чужой земле. Перед смертью он наказал своей беременной жене: «Родишь мальчика — будет братом Гоу-цзы, родишь дочь — будет невесткой в их доме».

Так сватали в старину, и этот старый феодальный обычай стал причиной многих любовных трагедий, но он же дал и немало счастливых супружеских пар.

С тех пор как Пэн помнит себя, они с Цзюйцзюй были всегда вместе — водой не разольешь! Он был старше ее, и ей полагалось звать его старшим братом. Но Цзюйцзюй была выше его, она звала его детским именем.

— Гоу-цзы, налови мне кузнечиков!

— Ладно, наловлю!

— Гоу-цзы, нарви фиников!

— Ладно, принесу!

Он во всем слушался ее.

На вязе распустились сережки. Расцвел лимонно-желтый лилейник… Вода в канале спала… Дети убегали с корзинами в лес за стручками, на огород за капустой. Мальчишки дразнили мальчика и девочку, кричали вслед: «Жених и невеста!» Они не сердились. Цзюйцзюй это даже нравилось.

— Гоу-цзы, меня называют твоей невестой!

— Так и есть! Мама тоже так говорит.

— Но ведь мы не женаты!

— Скоро поженимся!

— У меня нет красивого наряда…

— Хочешь, я сплету тебе венок?

Из душистых ярких полевых цветов он сплел венок и надел ей на голову.

— А цветной паланкин?

— Айда к Шунь-цзы!

Шунь-цзы был вожаком деревенской детворы. С шумом и хохотом мальчика и девочку подняли на руки, и веселое шествие, возглавляемое Шунь-цзы, который трубил в цветок тыквы, двинулось по деревне, как во время настоящей свадебной церемонии. Потом они повзрослели и больше не играли в «свадьбу». С ранцами за плечами они вместе бегали в школу за три ли от деревни. Но однажды глупая выходка мальчика положила конец их чистой детской дружбе. Это случилось, когда, возвращаясь как-то из школы, они встретили Шунь-цзы. Он не учился, пас коров. Сидя на раскидистой ветке тополя, он при виде их стал дразнить Цзюйцзюй:

— Ах ты бесстыжий! — возмутилась девочка.

— Ха-ха-ха! — Шунь-цзы, смеясь, спрыгнул с дерева. — Глянь-ка, Гоу-цзы, — сказал он, размахивая перед его носом искусно сплетенной корзинкой с кузнечиком, — настоящий, «королевский»… дерни-ка ее за сиську, и эта штука твоя.

Гоу-цзы дрогнул. В мгновение ока, как шкодливый щенок, он набросился на Цзюйцзюй, задрал рубаху и дернул за еще не оформившуюся детскую грудь. Цзюйцзюй громко заплакала. Ей было девять лет, и ей был уже знаком стыд. А десятилетний мальчуган все еще пребывал в бесстыдном возрасте.

С тех пор Цзюйцзюй отвернулась от него, и он не старался помириться с ней… Сменяли друг друга времена года, длинной чередой шли дни за днями, он все еще был угловатым подростком, когда она превратилась в красивую девушку. У нее в семье после смерти отца остался старший брат — единственная мужская рабочая сила, поэтому Пэн Шукуй безотказно помогал им. Говорят: «Зять — половина сына»; мать Цзюйцзюй любила будущего зятя, как родного, он тоже приходил сюда, как в свой дом. Возьмется за мотыгу — сразу два огорода вскопает, принесет дров или риса — на два дома разделит. Соседи завидовали матери Цзюйцзюй, тому, что судьба послала ей послушного зятя. Похвалы долетали до ушей молодых людей, западали в душу.

В Цзюйцзюй рано проявилась добродетельная натура. Она часто заходила в дом Пэна помочь с рукоделием, носила в поле воду и еду, работала ловко и аккуратно. Немногословная, при встрече с ним она вежливо называла его «старшим братом», и в ее тихом голосе звучала нежность. Он стал приглядываться к девушке. Пэн вступил в тот возраст, когда начинают думать о них. Сравнивая втайне Цзюйцзюй с другими деревенскими девушками, он радовался — она была красивей всех. В деревне не принято объясняться в любви, взгляды, которыми обмениваются юноша и девушка, красноречивее всяких слов. Он теперь часто не мог оторвать глаз от ее хорошенького личика, от чего она, поймав на себе пылкий взгляд, страшно смущалась и, боясь, что он опять что-нибудь выкинет, зардевшись, резко отворачивалась, задевая его по лицу концами взметнувшихся черных кос…

В начале 1960 года, когда еще стояли холода, его призвали на военные сборы. Он был легко одет, вернулся домой из города больной, метался в жару. Цзюйцзюй навестила его, принесла два красных яблока. В то голодное время, когда не хватало денег даже на хлеб, яблоки были неслыханной роскошью. Когда она протянула ему яблоки, еще хранившие тепло ее рук, он вдруг заметил, что у нее больше нет кос. Сердце у него упало. Как он любил ее длинные красивые волосы!

— Зачем ты отрезала косы?

Она молча улыбнулась в ответ.

— Какая ты!.. — Вдруг его осенило, что Цзюйцзюй продала косы, чтобы купить ему яблоки! Широко открытыми глазами он смотрел на яблоки, на Цзюйцзюй. — Цзюйцзюй, зачем ты так! — рассердился он. Покраснев, она опустила голову. В бедных семьях, где девушку не балуют нарядами и украшениями, она пуще глаза бережет черные блестящие косы, гордость и единственное свое сокровище, а Цзюйцзюй отрезала, продала их, и все ради того, чтобы на прощание он ощутил нежность ее чувства, сладость жизни. Боль пронзила его, он горько заплакал. Цзюйцзюй растерянно склонилась к нему:

— Брат Шукуй… хочешь, я на будущий год отращу новые…

За все годы службы он не смог подарить ей ни лоскута, ни баночки крема, но с этого дня он твердо решил про себя: «Разобьюсь в лепешку, а в этой жизни добуду для нее деньги и почет!» В работе и в военных учениях он не щадил себя, несгибаемая твердость и терпение, унаследованные от отца, бурлачившего с лямкой на спине, помогли ему в трудной солдатской жизни стать победителем, в первый год он был отмечен грамотой за заслуги, на следующий — принят в партию, через три — назначен командиром отделения. Он делал все ради Цзюйцзюй, которая жила в его сердце. В 1963 году в семье готовились к их свадьбе, друзья из отделения накупили подарков. Но случилась беда — наводнением снесло их кирпичный дом с черепичной крышей, который они получили во время аграрной реформы. Семья из семи человек разорилась, осталась без крова. С трудом построили они мазанку, крытую соломой, — временное жилище. А свадьбу пришлось отложить. С тех пор мысль о повышении неотступно преследовала его. Не ради карьеры или наживы, не из тщеславия или желания «вернуться на родину в расшитых одеждах». Все было очень просто: для женитьбы нужен дом, строительство дома требует денег, а ссуду можно получить, имея гарантию кредитоспособности. Такой гарантией могло стать офицерское жалованье. Вот в чем заключалась для него магия повышения. Он был полон уверенности, что командование оценит его.

В ходе «больших учений» 1964 года ударное отделение, которым он командовал, добилось первого места и стало знаменем воинской части, а он — «правой рукой» Го Цзиньтая. Комбат решил, однако, повременить с его выдвижением. У него были свои расчеты: в первой половине 1965 года ударному отделению предстояло провести в военном округе отчетные показательные выступления, и Го опасался, что уход Пэн Шукуя из части поставит под удар боевой дух бойцов и отрицательно скажется на их успехах. Но когда отделение с победой вернулось из округа и вновь встал вопрос о повышении Пэна, «направление ветра» изменилось…

Шли дни, слагаясь в годы, у Пэн Шукуя не осталось ни малейшей надежды на повышение. Любовь, не находя удовлетворения, стала мукой. В 1967 году, приехав на побывку к родным, он, стыдясь, избегал встреч с Цзюйцзюй. Она сама пришла навестить и успокоить его. Летним вечером накануне отъезда она позвала его за околицу на берег реки. Отгороженные от всех густым кустарником рогозы, они долго сидели на берегу, не произнося ни слова. Все, что можно было сказать друг другу, они уже сказали, а о сокровенной боли никто из них не хотел болтать попусту. Он понимал, что творится в душе Цзюйцзюй. В свои двадцать четыре года она могла бы уже быть матерью двоих детей. А свадьба все откладывалась и откладывалась, и зря пропадала ее молодость. В каком неоплатном долгу он у нее! И чем меньше она корила и попрекала его, тем невыносимее ощущал он этот долг.

Ночь, тишина. Слышно только журчание воды. Издалека гулко доносятся припевки лодочников, и опять все тихо, тихо кругом…

— Эх, лучше уж пойти с бечевой, — вздыхает Пэн.

— Я… не корю тебя, — с болью отзывается Цзюйцзюй.

— Нет… — сжав ее руку, говорит Пэн, — я сам так думаю…

— Не думай… помнишь песню, что пела мама?

И склонив голову ему на плечо, она тихо запела:

То была заунывная, печальная песня, которую пели в бурлацких семьях из поколения в поколение, в ней были запечатлены для Цзюйцзюй надсадный тяжкий труд отца, неизбывная скорбь матери. В ее представлении лямка за спиной и горе были неразлучными спутниками.

— Будь спокоен, — мягко говорила девушка, — я буду ждать тебя всю жизнь.

— Цзюйцзюй, я виноват перед тобой…

— Опять ты за свое! Жарко, я вся вспотела. — Она нарочно сменила тему разговора.

— Искупайся, я покараулю!

И он отвел глаза. Далеко на реке то ярко, то тускло мигали фонари на рыбачьих лодках. Но обострившимся слухом он «подглядел» каждое ее движение. Раздался шорох. Она спустилась к воде.

— Потри мне спину!

Он взглянул вниз: Цзюйцзюй стояла боком к нему, по пояс в воде, прикрывая руками грудь. Полные белые плечи, залитые светом луны, ослепили его. Скинув одежду, он сбежал вниз. Сердце бешено колотилось. Осторожно окатив ее пригоршней воды, он слегка дотронулся своей грубой рукой до ее гладкой спины. Рука его дрожала, он почувствовал, как девушка тоже вздрогнула всем телом. Пэн с трудом владел собой, кровь закипела в нем, охваченный страстью, он повернул к себе девушку и крепко сжал в объятиях. Цзюйцзюй бессильно повисла на его руках, вдруг всхлипнула и тихо заплакала. Он совсем смешался, на ум пришла его бесстыдная детская выходка. Вот и сейчас он снова обидел Цзюйцзюй… Срам, позор! Он готов был провалиться сквозь землю. Здоровенный верзила, который не может справить дом и привести в него жену и у которого еще хватает совести на такой циничный поступок — по-воровски овладеть девушкой, чтобы утолить свои физиологические потребности. Какое скотство, какой стыд! Руки, державшие Цзюйцзюй за талию, упали. Он резко отвернулся, плечи его вздрагивали.

— Шукуй, не надо, — с болью сказала она.

Наивная Цзюйцзюй мечтала на прощанье подарить себя возлюбленному. Она не хотела, чтобы он страдал, и готова была на все ради него. С силой она повернула к себе его голову, поцеловала в губы, глаза… Спокойно лился ровный свет луны. В мутных водах древней Юньхэ Пэн крепко сжимал в объятиях Цзюйцзюй, и сердце его обливалось слезами…

— Пора кушать, командир, — тихо окликнул его Сунь Дачжуан. С полной миской он стоял у его койки.

— Отстань! — не шелохнувшись и не открывая глаз, бросил Пэн Шукуй. Он лежал на боку все в той же позе, лицом к стене. Вдруг его кольнуло, что перед ним Сунь Дачжуан, и он почувствовал неловкость. Дачжуан был солдатом из его отделения, и Пэн лучше других знал, каким обездоленным было его прошлое. Устыдившись, что сорвал злобу на человеке, еще более несчастном, чем он сам, Пэн вскочил, взял из рук Дачжуана миску. — Дачжуан, ты тоже иди есть… иди, — мягко сказал он. Затем попытался улыбнуться, но в носу предательски защекотало, и он поспешил опустить голову.

9

Учеба окончилась. Три дня просидев на жестких скамейках, они телом отдохнули, а душой извелись. В воскресенье им дали свободный день, четвертый с начала строительства. Комиссар Цинь Хао благоволил к ним. После завтрака Пэн Шукуй слонялся, не зная, где бы укрыться, чтобы в уединении покурить. Ударники тщательно приоделись, словно собираясь на далекое свидание. Но делали все скорей по привычке, потому что идти было решительно некуда: в окрестностях Луншаня на несколько десятков ли кругом была всего одна захудалая деревушка Лунвэй в сорок с лишним дворов. По одному они стали собираться как всегда во времянке и, усевшись на корточки, прикидывать, чем занять досуг. Это был самый маетный день в отделении. Они привыкли к работе в штольне — бурить, взрывать, очищать штреки от выбуренной породы, крепить стояки, а выйдя из нее, заготавливать материал, тачками перевозить его, утром «обращаться за высочайшими указаниями», вечером — рапортовать о результатах, словом, заняты были так, что иной раз по нужде сходить некогда. С утра до ночи они без отдыха вертелись, словно их вместе с песком, камнями и кладочным раствором засыпали во вращающийся барабан, где они, не останавливаясь ни на секунду, перекатываются, сталкиваются, трутся друг о друга… но при этом они ели за двоих, крепко спали и боялись только одного — остаться без дела. В двадцать лет молодая кровь бурлит, как вода в горном потоке, здоровая чувственность рождает естественные для нормального человека желания и потребности. Но здесь, заброшенные в горах, где пестрое женское платье — несбыточное видение, они — монахи поневоле. Люди, которым по плечу были жестокие тяготы службы и кровавые схватки, не могли вынести унылой серой скуки. Сунь Дачжуан вытащил из-под койки сплетенную из ивовых прутьев клетку, сказав, что хочет поймать в лесу птичку и нарисовать ее.

— Птичками забавляешься? — набросился на него Ван Шичжун. — Хорошенькое занятие для революционного бойца!

И подскочив к Суню, он выхватил у него клетку и разломал ее. У всех испортилось настроение.

— Спать, — промолвил Чэнь Юй, раскинувшись на кровати. — Спорим, Глупый мишка, что сегодня я побью твой рекорд.

Соревнования по сну входили в «программу» выходных, и прошлый раз Сунь Дачжуан победил, проспав двенадцать часов подряд.

— Не буду спать, — расстроенный Сунь вертел в руках сломанную клетку. — Чего они смеются надо мной?

Вдруг он оживился.

— Постой, ты же умеешь рисовать. Нарисуй нам что-нибудь!

Чэнь Юй, не ответив, закрыл глаза.

— У нас в деревне, к примеру, живет маляр, — продолжал Сунь, — здорово так рисует, шкафы и столы расписывает цветами, птицами, красиво…

— Ну, понес! Маляр — вот он и малюет. Это же ремесло, а не искусство, — сказал Чэнь Юй.

— Рта раскрыть не можешь, чтобы не сказать про искусство, — не стерпел Ван Шичжун, которому казалось, что Чэнь Юй задается. — А сам тыквы, наверное, нарисовать не можешь!

— А вот и могу! — Чэнь Юя как ветром сдуло с постели. — Постой, сейчас я изображу с натуры одну тыкву-горлянку!

Он откинул матрац, вытащил оттуда коробку с кисточками, карандаши и альбом. Он не брался за кисть с тех пор, как пришел на стройку. Чэнь Юй был глубоко обижен тем, что произошло в дивизионной кинобригаде, где он прежде служил, рисуя диафильмы. Однажды он нарисовал серию политико-воспитательных картинок к «Истории о том, как помещик богател, обирая Эрхэй-цзы». Когда во время демонстрации диафильма дошли до кадров «грабежа Эрхэй-цзы», в зале послышались смешки, а вскоре под общий хохот показ фильма пришлось прекратить. Растерявшийся Чэнь Юй побежал к командиру выяснять причину.

— Ну и натворил ты бед! — испуганно стал выговаривать тот. — Как же тебя угораздило нарисовать такого помещика — ну прямо вылитый комиссар Цинь Хао!

Чэнь Юй ахнул от удивления. Агитматериалы — это не картины, он писал их во множестве и как бог на душу положит, не различая, где там Чжан, Ван, Ли или Чжао. Но тут он задумался: «Ведь так оно и есть!» Как ни старался он как можно уродливее изобразить помещика, в нем все-таки проглядывало что-то знакомое, этот ястребиный крючковатый нос, насупленные брови!.. Ну конечно же — ни дать ни взять Цинь Хао!

Не прошло и месяца после того случая, как его перевели в стройбат в ударное отделение. Ничего не попишешь, сам виноват! Сегодня, когда Ван Шичжун вывел его из себя, он снова взялся за рисование. Положив несколько широких мазков, он протянул вырванный из альбома лист Сунь Дачжуану. Тот взглянул да так и покатился со смеху.

— Дай-ка сюда, — не выдержал Ван Шичжун, сбитый с толку всеобщим весельем.

При виде рисунка лицо его вытянулось, он не знал, смеяться или плакать. Чэнь Юй ловко схватил особенности его лица — круглые, как плошки, глаза, толстые щеки и надутые губы — и, утрировав их, сделал шарж, как точную копию с натуры.

— Черт подери! — вскричал Ван, тыча в похожий на мундштук трубы рот. — Что за морду ты нарисовал?

— Художественное преувеличение! — ехидно пояснил Чэнь Юй. — «Комиссар отделения» трубит сигнал атаки.

— Иди ты… — выругался Ван и невольно рассмеялся.

— Разгружай! — раздалось снаружи. — Есть тут кто? Выходи на подмогу!

Это были грузчики из другой роты, они пришли ловить на удочку простофиль.

Сунь Дачжуан вразвалку вышел из барака.

— А, дурень, снова ты!

Он не раз помогал грузчикам, которые давно его заприметили. Машина была нагружена мраморными плитами и кафелем. Матовый с прожилками мрамор и белый, как яшма, кафель радовали глаз. Они, без сомнения, пойдут на отделку Зала боевой славы. Сунь прикинул в уме: одна плита стоит, пожалуй, дороже его дома. Ради таких дорогих материалов и попотеть в радость. Он сбросил с себя рубашку и стал у грузовика, крепкий, словно вбитая в землю свая. Взвалив на плечи стокилограммовый ящик с кафельными плитками, он разогнулся и быстрым шагом понес к складу стройматериалов. Вернулся — и опять короткая пробежка…

Глазом моргнуть не успели, как разгрузили полмашины. А Сунь даже в лице не изменился. Приступили к разгрузке мраморных плит, по двести с лишним килограммов каждая. Прислонившись к борту грузовика, Сунь подставил спину, и рабочие взвалили на него каменную плиту. Он крякнул от натуги, плита больно давила на рану, заклеенную пластырем. Сунь повернулся, на ходу покрепче подтянул ремень под мышкой и тем же скользящим быстрым шагом засеменил к складу. Двое солдат, стоя в кузове, разинув рты, смотрели ему вслед.

Закончив разгрузку, Сунь поднял с земли рубашку, вытер пот. Шофер громко благодарил его:

— Спасибо, дружище, выручил! Примерный солдат! Потом пришлем тебе благодарность.

Сунь, довольный, улыбался — пара добрых слов были лучшей наградой за труды. «Бог дал тебе силу… нечего копить ее, это не деньги», — наставляла его тетка. Сунь нигде не учился, и его единственным преимуществом перед остальными бойцами была огромная физическая сила. И он рад был стараться до седьмого пота, чтобы получить в ответ «спасибо». Когда его посылали на караул, он, не дрогнув, стоял всю ночь с винтовкой наперевес. Знай он грамоту, давно бы выбился в люди.

В первые дни службы взводный доложил о нем в рапорте: «Новобранец Сунь Дачжуан стоит на посту в карауле, не сменяясь, до рассвета». Политрук Инь Сюйшэн, прочтя, захлопал в ладоши: «Живой Лэй Фэн появился!» Из дивизии прибыл ответработник Ян с заданием собрать материал о «живом Лэй Фэне».

— Товарищ Дачжуан, говорят, где трудности, там и вы. Вы часто стоите за других в карауле. Скажите, что вы при этом думаете? — без околичностей приступил он к интервью.

— Ничего не думаю…

Ян смекнул, что перед ним недотепа и что надо брать быка за рога.

— Как так не думаешь! Каждый наш поступок в определенной мере диктуется идеологией. Ваш политрук, к примеру, собрал арбузные корки и откормил свиней. По малому счету он хотел улучшить рацион питания бойцов, по большому — помочь мировой революции.

У Суня округлились глаза, но он все еще непонимающе молчал.

— Или возьмем тебя. Разве, отстояв положенное время в карауле, ты не устаешь, не хочешь отдохнуть? Разве тебя не тянет в теплую постель выспаться? Но ты упорно стоишь на месте и несешь караул за других. Что заставляет тебя так делать? Какая сила вдохновляет на такой поступок? Думай, думай как следует.

Суня тронуло терпение собеседника. Он долго маялся, наконец, покраснев, выдавил из себя:

— Я… я не умею смотреть на часы… не знаю, когда конец смены…

Вот это ответ! На Яна было жалко смотреть, он готов был растерзать его. А Сунь и в самом деле не разбирался в часах, но за других стоял, конечно, сознательно и по доброй воле, не то бы не только он, но и более ограниченный человек давно бы придумал выход.

Людское мнение за все воздает по заслугам. Поэтому, когда от взвода выдвигали отличников «пяти хорошо», за Сунь Дачжуана поднялся лес рук…

По выходным кормили два раза. Не успел Сунь Дачжуан вернуться к себе в барак и напиться воды, как дали команду на ужин. С большим котлом, из которого потом черпаком разливали по мискам, он пошел получать харчи на все отделение. Он был в нем самым услужливым и добросовестным солдатом. И вдруг, когда все собрались на ужин, послышался чей-то громкий плач. Со стороны деревни Лунвэй, растерянно озираясь по сторонам и беспрестанно раскланиваясь, бежал старик Футан. Приблизившись к ударникам, которые шумно окружили его, он схватил Пэн Шукуя за руку.

— Оговорили комбата Го, возвели на него напраслину!

— Футан! Что ты расшумелся? — гневно одернул его появившийся Инь Сюйшэн.

Старик с плачем кинулся ему в ноги.

— Я, я один во всем виноват! Нельзя было кричать «Да здравствует!..», да только комбат тут ни при чем…

— Вставай, ну что ты! — Инь пытался поднять старика с земли, но тот все отбивал головой поклоны, словно чеснок толок в ступе.

— Дедушка Футан, — пробившись к нему сквозь толпу, сказал Чэнь Юй, — если ты не перестанешь кричать, то комбату Го еще хуже придется.

Старик разом примолк и поднялся с колен. Осторожно поддерживая Футана, Сунь проводил его под гору в деревню. Пэн Шукуй переложил Суню в миску свою порцию и, велев отнести на кухню, скрылся в бараке.

10

В эпоху «пламенных лет» энтузиазм свершений бьет через край. А в «узаконенных сверху» передовых подразделениях с реестром заслуг буквально сбиваются с ног от поступающих через каждые три-пять дней «поздравлений» и «призывов». К счастью, молодые люди любят шум и новизну и не устают радоваться, отчего дух их парит еще выше.

В понедельник к вечеру расчистили площадку на территории «первой роты форсирования реки» для митинга, проходившего под лозунгом: «Ускорим темпы проходки! Клянемся довести до конца битву за Зал славы!» Комиссар Цинь Хао с четырьмя бойцами из агитотряда прибыл на митинг для передачи в роту драгоценной кружки и кресла, находившихся в личном пользовании заместителя главнокомандующего Линь Бяо. Митинг с принесением клятвы был приурочен к торжественной церемонии передачи этих реликвий. Так задумал Цинь Хао, умело маневрировавший в «политических кампаниях». Стройка и в особенности Зал славы были трудным орешком, но, как говорится, «оседлав тигра, с него уже не слезешь».

«Драгоценная кружка» была помещена в изящный футляр из органического стекла на подставке из красного мрамора. «Драгоценное кресло», с обивки которого свешивались разбросанные там и сям банты-бабочки из ярко-красного шелка, напоминало с первого взгляда расшитый паланкин невесты. Но, как ни украшай, вещи-то были самые обыкновенные: белая фарфоровая кружка производства Бошаньской фабрики, какую можно купить всюду; старинное кресло из финикового дерева с резьбой цветочного орнамента. Но, став личными вещами замглавкома, эти обыденные предметы приобрели необычайную ценность, словно национальные реликвии. И, как все реликвии, имели таинственную притягательность.

— Слышь, откуда эти драгоценности?

— Не иначе, как сам Линь Бяо подарил!

— Может, из Дворца съездов?

— Скажешь тоже, откуда там такие кресла?

— Значит, прямо из дома министра…

Пока бойцы гадали, из каких святых мест прибыли эти драгоценные вещи, шум и грохот возвестили о начале митинга. Бойцы агитотряда торжественно вышли вперед, двое юношей высоко подняли кресло, девушка осторожно двумя руками поставила на него кружку, в то время как другая, выбрасывая вперед кулачки, громко выкрикивала лозунги… Ну чем не митинг на центральной площади Пекина — Ворота Небесного спокойствия!

— Товарищи, нет необходимости говорить о глубочайшем значении этих реликвий, — Цинь Хао махнул в сторону кресла и кружки. — Сегодня я скажу только: слава храбрым солдатам «первой роты форсирования реки»!

Когда бурные овации стихли, бойцы агитотряда опустили кресло на землю и встали по бокам в почетном карауле. Инь Сюйшэн от имени роты выразил командованию благодарность. Пока он нудил с трибуны общие фразы, все взгляды устремились на девушку, участвовавшую в церемонии.

— Я слышал, как она поет… соловей…

— Это же Лю Циньцинь, ведущая программы!

— Ну ты даешь! Кто ж ее не знает!

— Она немного смахивает на актрису Ли Темэй.

— Ты что, знаком с Ли Темэй?

— Ну нет, братцы, Ли далеко до нее.

Так бойцы тихо переговаривались между собой, любуясь девушкой, словно картиной, и переносились мысленно в другой мир, что было несомненной оплошностью устроителей митинга.

Лю Циньцинь выделялась своей красотой даже среди актрис художественного коллектива, ее появление на массовых собраниях всегда вызывало оживление. На сцене она держалась свободно, но здесь, перед строем солдат, устремивших на нее горящие взоры, покраснела и смущенно опустила голову. Она чудом попала в агитотряд и этим была обязана своей красоте.

Летом шестьдесят седьмого года, когда командир агитотряда дивизии набирал в городе бойцов для художественной самодеятельности, он приметил на улице тонкую стройную девушку. Догнав ее, он был потрясен — перед глазами будто вспыхнул яркий праздничный фейерверк. Это была Лю Циньцинь. Боясь отпугнуть ее, он поскорей протянул ей свое удостоверение.

— Хочешь служить в армии? Я из агитотряда!

Лю после окончания школы уже больше года была не у дел, и мать боялась, что ее пошлют в деревню заниматься физическим трудом. Агитотряд был бы, конечно, прекрасным выходом из положения, но… Она покачала головой.

— Не могу служить.

— Как не можешь? Стоит тебе дать согласие, как я все улажу! — уверенно сказал он.

Девушку с такой внешностью и фигурой можно принять, не проверяя, умеет ли она петь и танцевать, ее достаточно просто поставить на сцене, и первоклассный номер готов!

— Где работает твой отец?

Лю молча понурила голову. Начиная догадываться, в чем дело, командир осторожно спросил:

— А мама?

— На факультете живописи в провинциальном художественном училище.

Записав адрес, он направился в худучилище. Знакомство с делом Лю заметно охладило его пыл. Отца Циньцинь, университетского профессора-филолога, в 1959 году объявили «правым», зимой шестидесятого он скончался. Мать, много лет преподававшая живопись в художественном училище, сейчас стала объектом критики за распространение «феодально-буржуазно-ревизионистского черного товара». С таким «политическим грузом» ее дочери нечего было и помышлять о службе в армии. И все-таки командир агитотряда не терял надежды. Захватив медсправку о состоянии здоровья Лю и две ее фотографии, в полный рост и поясную, он обратился в партком дивизии.

— Я думаю, возьмем, — первым подал голос старый замкомдива, выслушав рапорт. — Столько бравых солдат с винтовками как-нибудь справятся с сопливой девчонкой!

Цинь Хао подвел политическое обоснование:

— Партия учит: «Главное, как сам человек себя проявит»!

Члены парткома единодушно проголосовали за Лю Циньцинь…

Последнюю ночь перед отъездом Лю в обнимку с матерью плакали. Она была единственной дочерью, они были неразлучны. Мать мечтала, что дочь поступит в университет, станет переводчицей, но налетевший смерч похоронил все мечты. И теперь, подумав, она согласилась:

— Поезжай, Циньцинь, поезжай. Я не буду удерживать тебя. В армии меньше болтай, хорошенько трудись. Воинские парторганизации еще не парализованы, они придерживаются политической линии. Во всяком случае, никто там не станет ругать тебя «черным хламом»…

С плачем простившись с матерью, Циньцинь облачилась в военную форму…

После Инь Сюйшэна, от имени роты присягнувшего в верности, делегаты отделений один за другим поднимались на трибуну, зачитывая обязательства и клятвы. Оправившись от волнения, Инь Сюйшэн заметил, что в рядах солдат творится что-то неладное: головы повернуты к выступающим, но глаза косятся на Лю Циньцинь. А ему-то с трибуны казалось, что это его слушают, затаив дыхание! Он посмотрел на Цинь Хао, тот сидел довольный, ничего не замечая.

В заключение Инь громко объявил, что по указанию комиссара Цинь Хао драгоценное кресло будет храниться в роте, а кружка — по неделе в каждом отделении, начиная с ударного.

— Кроме того, — подхватил Цинь Хао, — в целях усиления политработы партком дивизии постановил направить на стройку агитотряд. Эти четверо бойцов агитотряда останутся в вашей роте вплоть до сдачи Зала славы. Они будут распределены по отделениям, чтобы прямо на местах поднимать энтузиазм людей.

Долго не умолкали громовые аплодисменты, которыми солдаты, радуясь, приветствовали то ли драгоценные кресло и кружку, то ли красавицу девушку.

Лю Циньцинь попала в ударное отделение. После митинга Чэнь Юй подошел к ней. Они были знакомы, мать Лю была его учительницей в художественном училище, кроме того, они вместе участвовали в художественной самодеятельности. Начался ужин. После долгого поста наконец разговелись — аппетитный запах рыбы в соевом соусе и риса разносился вокруг и дразнил обоняние. Сунь Дачжуан стоял на раздаче. Подхватив несколько больших кусков рыбы-сабли, он положил их в миску Циньцинь.

— Добавь еще, — необычно мягким голосом сказал стоявший рядом Ван Шичжун.

Сунь наполнил миску до краев, а себе положил две рыбьи головы.

Циньцинь, умывшись и приведя себя в порядок, подошла к стоявшим в кружок бойцам и взялась за миску. Вдруг она пронзительно вскрикнула, вывалила рыбу в общий котел и побежала к крану отмывать миску. Все остолбенели от удивления.

— Она что, не ест рыбы? — спросил Пэн Чэнь Юя.

— Они с матерью никогда не едят рыбы, кто их разберет, почему… — ответил Чэнь.

Пэн Шукуй пошел на кухню и велел кашевару сделать яичницу из десятка яиц. Когда перед Циньцинь поставили целое блюдо с яичницей, она палочками стала раскладывать ее по мискам бойцов. Все смущенно отказывались, стыдясь принимать от нее подношение. Неясное безотчетное чувство счастья охватило всех, и даже Ван Шичжун, который обычно набрасывался на еду как голодный волк, держался чинно.

Сразу после ужина под предлогом рассмотреть драгоценную кружку к ним повалили солдаты других подразделений. Но Пэн, видя, что они не сводят глаз с Циньцинь, решительно шуганул их:

— По домам, по домам! Кружка обойдет всех по очереди, успеете еще…

Сунь с Чэнь Юем, подхватив вещи Циньцинь, проводили ее в барак, где жили девушки-бойцы агитотряда.

— Это образцовый солдат, отличник «пяти хорошо», — представил друга Чэнь Юй. — Глупый бамбуковый мишка!

Циньцинь с улыбкой протянула Суню руку.

— Спасибо вам, Глупый… — Она запнулась, вопросительно взглянув на Чэнь Юя.

Тот засмеялся.

— Его зовут Сунь Дачжуан, а это прозвище я ему дал.

Лицо Суня вспыхнуло, смущенно пожав протянутую руку, он молча ушел.

11

Какое-то насекомое тихо стрекотало в высокой траве, слагая ночную серенаду началу лета. На южном косогоре, у склада с мраморными плитами и кафелем, с суровым неприступным видом, будто охраняя городские ворота или дворцовые покои, стоял Сунь Дачжуан с винтовкой на плече. Ночное небо было иссиня-черным. Млечный Путь тянулся на тысячи ли, мириады звезд посылали на землю свой далекий таинственный свет. Небосклон, глубокий и бездонный, простирался во все стороны, теряясь в бесконечности. С караульного поста Суню было видно море и яркий красный огонек, то вспыхивающий, то исчезающий на далеком островке. Сунь уже полтора года служил в армии и мало походил теперь на прежнего деревенского увальня, не разбиравшегося в часах. Он слышал от других, что мерцающий в ночи огонек — это маяк, указывающий путь кораблям. Он все примечал — вот вернется в деревню и расскажет младшей невестке и ребятишкам, пусть знают, как много чудес на белом свете.

Гюго сравнил мир человеческой души с безбрежным величественным океаном. И правда, даже у Глупого бамбукового мишки, над которым все вечно потешались и издевались, душа была огромной и прекрасной! Кстати, он был вовсе не глуп, «глупый» в применении к нему означало «простодушный». В армии он быстро схватывал все, чему его учили. Чэнь Юй, помогавший ему овладевать трудами Мао, с радостью обнаружил в Суне недюжинные способности. Он учил его писать изречения из цитатника. Достаточно было прочесть вслух несколько раз, как Сунь запоминал и пусть с ошибками, но мог воспроизвести на бумаге. Ну а работа у него в руках так и спорилась! Отбойным молотком он орудовал как настоящий мастер, в технике разбирался лучше Ван Шичжуна. Но он держался в тени, в штреке, случалось, нарочно придерживал себя. Зная крутой нрав Вана и его любовь к лидерству, старался идти вровень с ним, «не высовываться». Как бы ни издевались над ним, он не выходил из себя, ладил со всеми и всегда старался работать на совесть. Он на всю жизнь запомнил, как трудно досталась ему военная форма!

Сунь Дачжуан был родом из глухого горного района Имэншань. Оставшись одиннадцати лет сиротой, он рос на деревенских харчах под присмотром своей тетки, бедной вдовы. Во всем отделении, пожалуй, никто, кроме командира Пэн Шукуя, и не догадывался, в какой нищете рос Сунь. А сам он стыдился рассказывать об этом. Как расскажешь, например, что до армии он никогда не ел сахара. Когда ему было тринадцать лет, дальняя родственница угостила его сладкими лепешками. Он и не предполагал, что в жизни бывают такие вкусные вещи! Он сунул лепешку в рот тетке, но та, любя мальчика, не притронулась к ней. Ему самому тоже было жаль ее есть, он потихоньку обкусывал лепешку по краям, и только когда остался кружок с монетку величиной, положил целиком в рот. А вторую лепешку все берег для тети и не дотрагивался до нее три дня. Старуха, глядя на мальчугана, обливалась слезами. Для вида она надломила кусочек, иначе он так бы никогда и не съел ее…

Все шло ему впрок — от студеной воды наливались мускулы; семечки и овощная болтанка делали его крепким и выносливым. Он походил на молодого бычка. Зимой 1967 года, когда ему исполнилось восемнадцать лет и в коммуне объявили о наборе в армию, вся деревня хлопотала, чтобы его призвали служить. Врачи осмотрели его с головы до ног и не нашли ни единого изъяна; политическая проверка тоже прошла без сучка без задоринки, предки в трех коленах были батраками-голодранцами. Сунь с тетушкой были счастливы, все в деревне от мала до велика радовались за них. И вдруг за два дня до призыва пришла дурная весть. Дачжуана не взяли в армию! Тетушка поковыляла на своих маленьких ножках к военпреду коммуны.

— Помогите, сделайте что-нибудь для несчастного сироты! — взмолилась она. — Ведь рос без отца, без матери…

— Количество призывников ограничено, кого из них мне прикажете жалеть? — с каменным лицом ответил тот. — В законе о военнообязанных нет статьи о сиротах.

Пэн Шукуй, приехавший за призывниками, посочувствовал парню и три раза говорил с военпредом, но тот был неумолим. Умные люди в деревне давно поняли, что военпред из тех, кто «не выпустит из рук гуся, не ощипав его». Да только откуда у сироты деньги на подарки! Все его богатство — оставшаяся от родителей лачуга с соломенной крышей.

— Ничего не пожалеем, чтобы вывести его в люди! — Старики прикинули и, отчаявшись, решили разобрать дом. Со слезами понесли они на рынок двери и оконные рамы, купили взамен большого, на девять килограммов, сазана. Той же ночью они поднесли его военпреду коммуны. На следующий день Сунь Дачжуан получил повестку о призыве в армию!

— Мальчик, нелегко нам было собрать тебя в армию, — плача, наставляла его на прощание тетка. — Ты не учился грамоте, в армии тебе придется потрудиться физически. Бог дал тебе силу, ты должен употребить ее на дело, нечего копить, это не деньги. И запомни, не перечь никому, а если что — стерпи! Куда пошлют, что скажут, то и делай. Ты не знал третьего сына из дома Дунов, что под старой акацией. Так вот он тоже был неграмотен, а отслужив пять лет в армии, потом подался на нефтепромыслы. Ступай, сынок, в добрый час, и никогда не ворочайся в наш бедный дом…

Напутствие доброй женщины он запомнил слово в слово и во всем следовал ему…

Чэнь Юй проснулся, посмотрел на часы. «Проклятие!» Дачжуан опять простоял за него в карауле лишний час. Быстро одевшись, он побежал по росистой тропке к посту.

— Стой! Кто идет?

— Я, Чэнь Юй!

Чэнь Юй хотел извиниться и поблагодарить Суня, но тот молча сунул ему в руки винтовку и пошел прочь.

— Дачжуан!

Тот остановился и, не оборачиваясь, ждал.

— Ты что, обиделся на меня? — Чэнь Юй вспомнил вчерашний разговор при Циньцинь. — Не дури, мы же все время подсмеиваемся друг над другом! После твоего ухода Циньцинь сказала, что ты хороший.

— Чего уж там хорошего, — тихо сказал Сунь. — Только ты больше не называй меня так. Дома тетка рассказывала мне, — продолжал он, — что на востоке в глухом лесу живет свирепый медведь, он наводит страх на всех. По ночам он забирается на кукурузное поле и ломает початки, сломает — бросит, сломает — бросит, и так до самого утра, пока все до одного не изведет. Так вот, будь я еще глупее, я все равно не похож на того медведя.

Чэнь Юй замер от изумления. Оказывается, в представлении Дачжуана бамбуковый мишка-панда и бурый лесной медведь были одно и то же, не удивительно, что он оскорбился, когда при девушке его обругали «медведем». Собственное достоинство — бесценное сокровище человека, присущее людям и более низкого происхождения. При мысли, что Дачжуан молча страдал от обидной клички, у Чэнь Юя защемило сердце.

— Дружище, бурый медведь и бамбуковый — это же совсем разные звери, — поспешно принялся объяснять Чэнь Юй. — Бамбуковый медведь послушный, ласковый, само воплощение красоты и добра. В мире они наперечет, они наше национальное достояние!

Сунь поднял голову.

— Два года тому назад, когда к нам в город привезли бамбукового медведя, мы все повалили в парк смотреть на него. Ты бы видел, что за уморительный мишка. Все наперебой совали ему кто яблоко, кто грушу, он с довольным видом поглядывал на усыпанную фруктами площадку, потом выбирал покрупнее, обхватывал передними лапами и, переваливаясь на задних, грыз. А как наелся до отвала, повалился навзничь и стал передними лапами хлопать себя по брюху, знаешь, мы чуть не умерли со смеху. Тебе бы, Дачжуан, посмотреть на него…

Сунь слушал это как сказку.

— Постой, вот выпадет свободная минута, я тебе нарисую. Хотя лучше, конечно, увидеть живого. — Чэнь Юй похлопал его по плечу: — Ты молодец, стать образцовым солдатом полка, представителем дивизии — все равно что быть политруком. Ты еще повидаешь свет…

— Где уж мне… домой обратно я не поеду, у меня и дом снесли. После демобилизации мне самое лучшее податься на нефтепромыслы «Победа», это было бы здорово! Поработаю здесь несколько лет, потом на промыслах, там, говорят, тоже работают с пневмобуром, я как раз и подойду им.

— Дачжуан, но… — Чэнь Юй заикнулся было о том, что на нефтепромыслах используют не те буры, что у них на строительстве, но осекся. В каждом человеке теплится надежда и мечта. Так вот ради чего, ради какой малости Сунь терпел муки и трудился не покладая рук! — Во всяком случае, бурение скважин на промыслах — тоже тяжелый физический труд, было бы крепкое здоровье да энергия, остальное приложится!

— Ну, здоровья мне не занимать! — Сунь загоревшимися глазами взглянул на Чэня. — Так ты думаешь, у меня есть надежда попасть на промыслы?

— Спрашиваешь! Конечно, есть! — энергично тряхнул головой Чэнь Юй.

И Сунь радостно зашагал прочь.

12

В «первой роте форсирования реки» закончились учебные сборы и кампания критики. Удостоенные особой чести хранить у себя бесценные реликвии, бойцы начали «сражение» за Зал боевой славы. Подготовка к нему выражалась в основном в лозунгах и призывах. Фактически, если не считать четверки бойцов из агитотряда, численность роты не увеличили, не подвезли и новой техники. И все-таки организованные Цинь Хао политические мероприятия дали эффект.

В темное подземелье стройки будто ворвались лучи солнца — лица людей светились улыбками. По распоряжению политрука Инь Сюйшэна перед началом смены четверка выстраивалась перед входом в штольню и, ударяя в такт в бамбуковые дощечки, декламировала:

Это было здорово! Бойцы шагали, выпятив грудь колесом. Казалось, тяжелые спецовки превращались в рыцарские доспехи, а грубые резиновые сапоги — в кавалерийские ботфорты. Заступы и крюки солдаты несли, словно маршальские жезлы. Чеканя шаг, они как на параде проходили мимо агитотрядовцев, не поворачиваясь и не косясь на девушек. Это был их час, и пусть все смотрят на них! Таким образом, драгоценные кружка и кресло благодаря Лю Циньцинь действительно стали «духовной атомной бомбой».

После церемонии, предшествовавшей началу работ, все разошлись по своим подразделениям. Лю Циньцинь прикрепили к ударному отделению, и она, кроме своих непосредственных обязанностей, еще помогала Чэнь Юю в технике безопасности. В штольне она сама надевала на каждого шлем, без труда усмирив даже Ван Шичжуна, который больше не кипятился и не раздевался до пояса. «Без маски можно заболеть силикозом», — мягко говорила она. От белоснежных повязок, которые она ежедневно стирала, исходил тонкий аромат жасмина.

Проходка в ударном отделении пошла бешеными темпами, что ни день, то новый рекорд. Четвертое отделение, которое всегда шло нога в ногу с ними, теперь отстало. Усач нервничал, частенько наведывался к ним из соседнего штрека, украдкой шарил глазами в поисках нового оборудования, но так ничего и не обнаружил. В тот день к вечеру ударники опять досрочно закончили отвал породы, подготовили шпуры, заложили взрывчатку. В оставшееся до взрыва время Ван Шичжун прибирал орудия труда, остальные, выйдя из штрека, присели отдохнуть.

— Что за чертовщина? Уж не заменили ли вы коронку бура? — озадаченно спросил Усач у Вана.

— Небось завидно!

— Не жадничай, поделись новым опытом! — серьезно настаивал Усач.

Ван выпалил:

— Сияние золотой кружки удесятерило наши силы!

Усач скривил рот.

— Будет, будет, со мной-то нечего…

— Опять же агитационно-мобилизующая работа… — добавил Ван Шичжун.

— У нас тоже есть агитаторы, и рабочей силы нам подбросили. Чудеса!

В первом отсеке штольни, будущей «комнате отдыха для командования», бойцы из ударного отделения окружили Циньцинь.

— Циньцинь, спой что-нибудь!

— Что вам спеть?

— Спой «Маленькая гора как ваза золотая».

И Циньцинь запела. При звуках песни солдаты из четвертого отделения побросали работу и столпились у входа. Усач, привлеченный песней, тоже подошел к ним и, когда увидел завороженные лица своих бойцов, строго скомандовал: «По местам! Разойдись!» Он наконец понял, в чем секрет ударников…

Пение, агитмероприятия, стирка — вот в основном из чего складывался рабочий день Лю Циньцинь. Со стройки солдаты возвращались потные и грязные, и ей приходилось каждый день стирать белье на все отделение, где было более десятка человек. Руки после этого ломило. Но ей хотелось сделать как можно больше для этих парней, возвращавшихся со смены в затвердевших от грязи, просоленных потом рубашках. Не беда, что она устает, ведь им-то приходится куда тяжелее! Грубые и неотесанные на вид, они ценили ее труд и относились к ней с трогательной заботливостью. Каждый раз, когда она появлялась в штреке, где стоял ужасающий грохот отбойных молотков, Пэн Шукуй тихонько выпроваживал ее со словами:

— Циньцинь, тебе здесь не место, веди свою агитработу до и после смены.

Питание в стройбате было из рук вон плохое, рыбу она не ела, мясо дали всего раз, причем каждый, у кого в миске попадался кусочек, старался поделиться им с Циньцинь. Последнее время многие стали прятать от нее белье, и ей пришлось устроить «обыск» в бараке. Под матрацем на койке Чэнь Юя она обнаружила стопку чистого белья. Работа у него была почище, чем у проходчиков и грузчиков, и он реже менял его. Но наволочка и накидка на подушке были не свежи. «Грязнуля», — мысленно обругала его Циньцинь, снимая наволочку. И вдруг из нее на кровать вывалился новый альбом в плотном коричневом переплете. «Так он не бросил рисования!» — подумала Циньцинь. Она с любопытством открыла альбом и замерла в изумлении. Она увидела свой портрет! Не отрываясь, она внимательно изучала его. Сходство было разительное, но в рисунке сквозило и что-то чужое. Он изобразил ее по пояс, не веселой или грустной, какой она знала себя в жизни, а с малознакомым ей самой выражением сосредоточенности и погруженности в раздумья. Зачем он так усложнил ее? В углу под портретом она прочла несколько строк, написанных мелкими иероглифами:

«Она — муза, она — воплощение прекрасного. Она рождена для музыки и поэзии, но обречена быть музой „tragōidia“».

Первые строки Циньцинь поняла. Она знала, что музами в греческой мифологии называли богинь поэзии, искусства и наук, дочерей верховного божества Зевса и богини памяти Мнемозины. Они покровительствовали музыке, поэзии, истории, танцам, астрономии. Но что означало „tragōidia“? Она не знала и не могла додуматься. Но внутренний смысл строк не укрылся от нее. Уняв волнение, она поспешно спрятала альбом на место. Она словно пригубила крепкое, чистое вино жизни. И долго с ее лица не сходил румянец возбуждения.

13

Ливень шел весь день и всю ночь. Сезон дождей наступил в этом году раньше обычного. После ужина на вечерний рапорт ударного отделения в приподнятом настроении пришел Инь Сюйшэн.

— Товарищи! Докладываю радостную новость. Звонил политкомиссар Цинь Хао, он чрезвычайно доволен темпами проходки первой очереди! Он надеется, что ударное отделение и впредь, вдохновляясь драгоценными реликвиями, будет развивать дух презрения к трудностям и смерти. Он надеется также, что, форсируя темпы строительства, оно установит новые замечательные рекорды!

Выдержав паузу, Инь Сюйшэн торжественно обратился к Циньцинь:

— Товарищ Лю Циньцинь, успехи ударников на нынешнем этапе не отделимы от вашей агитработы. Надеюсь, что вы, как и агитбригадовцы военных лет, сделаете бамбуковые кастаньеты своим оружием, чтобы авторитет политико-пропагандистской работы в армии стал еще выше!

Циньцинь разволновалась, глаза ее увлажнились: перед прославленным коллективом, выполняющим важное политическое задание, политрук хвалил ее, возлагая на нее серьезные надежды. Счастье было заслужить доверие людей, тем паче доверие коллектива. Но особую значимость это приобретало для нее, человека «другого круга».

— Командир отделения Пэн, все давно завидуют вам, ударникам, — обратился к Пэну Инь Сюйшэн. — Надо передать драгоценную кружку в четвертое отделение!

— Есть! — отозвался Пэн. Обеими руками он осторожно взял со стола кружку с футляром.

— Командир, — вызвалась Циньцинь, отвечавшая за сохранность и чистоту кружки, — дайте я понесу.

Пэн, кивнув, протянул ей кружку. Бережно неся ее в руках, она вышла вслед за ним из барака.

Только что прошел ливень, тучи еще не рассеялись. Низко нависшее, набухшее небо, как огромная свинцовая плита, казалось, готово было раздавить людей. По неровной, в лужах и колдобинах, дорожке, ведущей к четвертому отделению, шел Пэн Шукуй в высоких резиновых сапогах, а за ним, боясь прибавить шаг, осторожно ступала Лю Циньцинь. Глинистую дорогу развезло от дождей, а солдатские сапоги размесили грязь, превратив ее в вязкую и липкую, как клейстер, массу. Чем осторожнее шла Циньцинь, тем неуверенней она чувствовала себя… вдруг нога подвернулась, она, громко вскрикнув, упала, навзничь шлепнулась в грязь. Пэн опрометью бросился к ней, Циньцинь лежала в грязи, не выпуская из рук кружку в футляре. Кружка на подставке была цела, но крышка отлетела в сторону. Пэн помог девушке подняться, потом подобрал с земли крышку, глянул и похолодел: фарфоровая шишечка, что была сверху, отскочила. Циньцинь заревела в голос. Помолчав минутку, Пэн Шукуй с расстановкой сказал:

— Кружку разбил я!

Циньцинь широко раскрыла глаза и с испугом уставилась на него:

— Нет-нет, командир…

— Я бедняк в трех поколениях! — понизив голос, сказал Пэн и, взяв кружку, повернулся и пошел назад.

Нежданная беда ошеломила всех. Присутствовавший при этом политрук Инь Сюйшэн задрожал в страхе, в лице не осталось ни кровинки. Ван Шичжун опасливо взял сломанную крышку, повертел ее так и сяк и, с безнадежным видом опустившись на корточки, запричитал:

— Ну теперь конец всему! Конец ударному отделению, конец «первой роте форсирования реки». Все, баста!

Инь Сюйшэн еще больше сжался от страха. Сокрушенные вздохи Вана отдавались в ушах погребальным звоном. Чэнь Юй, не подававший до сих пор голоса, спустился с нар, взял в руки крышку и шишечку, сделав вид, что внимательно рассматривает их. На самом деле он давно все разглядел.

— А все-таки именно здесь и сломалась! — произнес он.

— Что ты хочешь этим сказать? — встрепенулся Инь Сюйшэн.

Чэнь Юй присел на край койки и, закурив, медленно сказал:

— На этой шишке с самого начала была трещина…

Инь Сюйшэн загорелся:

— С чего ты взял?

Чэнь Юй вскочил с места и, став перед Инем, пустил в ход все свое красноречие:

— Мог ли я недоглядеть что-то на личной кружке замглавкома! Знали бы вы, с каким волнением изучал я ее! Помнится, когда впервые заметил эту трещину, то подумал, что наш замглавком — самый-самый скромный…

Инь Сюйшэн взял в руки крышку, долго пристально смотрел на нее, потом тихо проронил:

— Я тоже внимательно разглядывал ее, когда ее нам прислали. Вроде действительно под шишкой что-то было…

Чэнь Юй усмехнулся про себя, похоже, что клюнуло. Он насквозь видел Иня: когда вляпаешься в такую историю, быть политруком — хуже не придумать! Инь Сюйшэн, нахмурившись, обвел всех взглядом.

— Так что будем делать?

Все переглянулись. Сунь Дачжуан нерешительно предложил:

— Может, того… заменим крышку?

Ван Шичжун полоснул его взглядом:

— Заткнись! Забыл, что это личная вещь замглавкома, так просто нельзя менять!

— Чэнь Юй, ты как думаешь? — В глазах Иня была мольба о помощи.

Все повернулись к Чэнь Юю.

— Товарищ политрук, дайте мне на завтра отгул в город и отправьте со мной еще кого-нибудь из отделения.

— Что ты задумал? — спросил Инь.

— Предоставьте все мне. Ручаюсь, задание выполню и возвращу яшму в княжество в целости и невредимости!

Инь Сюйшэн, с сомнением покачав головой, положил кружку на стол, сердце толчками стучало в груди.

14

Ночь. Вслед за вспышками молнии раздались раскаты грома, пронесся шквальный ветер с ливневым дождем. Обезумевшее небо обрушилось на непрочные строительные сооружения в горах, словно решив совсем смести их с лица земли.

Го Цзиньтай собрал вещи и сложил их в бараке. На следующее утро ему было предписано покинуть Луншань. В приказе было сказано: разжаловать из командиров батальона в рядовые и отправить на поселение на ферму при штабе дивизии на работу в свинарнике. С шестнадцатой категории он скатился в двадцать третью, его оставили в партии, установив испытательный срок на год. Он заметно постарел за эти полмесяца, хотя до главного испытания — писем с самопокаянием — дело не дошло. Разжалование и ссылку Го Цзиньтай принял спокойно, внутренне он был готов к этому, воображение даже рисовало «одиночку». Но когда пришло время покинуть Луншань, он в тревоге не находил себе места. Последние дни перед отъездом, когда он оказался не у дел, все его мысли были с солдатами, которые день и ночь вели смертельный бой на строительстве. Больше всего он беспокоился за «первую роту форсирования реки», начавшиеся дожди совсем лишили его сна. Говорили в старину, что «бездарные генералы и военачальники могут загнать до смерти три армии». Но разве «бездарны» здешние командиры?

Отсыревшая дверь вдруг со скрипом отворилась. Го Цзиньтай поднял голову и опешил. Перед ним стоял комиссар дивизии Цинь Хао.

— Ну и зарядил дождь!

Цинь Хао снял с себя мокрый плащ, бросил его на стол.

— Старина Го, — сказал он и придвинул к себе стул, — этот дождь, видно, надолго, тебе не стоит завтра ехать.

Го промолчал. Он догадывался, что ночной визит Цинь Хао в такую ненастную погоду вызван совсем не тем, что он хочет задержать Го на несколько дней.

— Садись, поговорим, — сказал он, прикурив, и бросил сигарету Го Цзиньтаю.

— Что, пришло новое решение? — резко спросил Го.

— Я пришел к тебе не как официальное лицо, — примирительно сказал Цинь Хао, — хочу поговорить с тобой по душам, как старый товарищ…

Го Цзиньтай на год раньше Цинь Хао принял участие в революции. Когда они служили в уезде Вэйсянь провинции Шаньдун, Го Цзиньтай был ротным, а Цинь Хао занимался пропагандистско-воспитательной работой в полку. До 1964 года разница в чине между ними была не велика, но начиная с 1965 года, с «прорыва политики», по мере стремительного продвижения Цинь Хао вверх по служебной лестнице она вдруг резко обозначилась. Цинь Хао делал карьеру с помощью «руководства образцово-показательными участками». Всюду, где он служил, начиналось движение за «три больше»: больше опыта, больше понимания, больше образцовых солдат. У него под рукой всегда были и такие образцовые бойцы, как Инь Сюйшэн, и «неграмотные, изучившие труды Мао», и те, кто гордился трудностями, и еще многие-многие другие… словом, на все случаи жизни. У него на руках была полная колода карт: джокер, черви, пики, трефы, бубны… Стоило сверху потребовать какой-нибудь «образец», как он тут же выбрасывал нужную карту. Он становился все искуснее в «игре» и, уже не удовлетворяясь скромной ролью «распространителя опыта», мечтал схватить «козырную». Ему удалось это наконец два года тому назад, когда он прогремел на всю страну с одним «великим образцом». По этому случаю в дивизии под его началом была организована большая выездная лекционная группа, якобы пропагандировавшая образцовых бойцов, а на деле создававшая ореол вокруг самого Цинь Хао. Увенчанный лаврами победителя в «мастерстве воспитывать новых людей на идеях Мао», Цинь Хао получил доступ в Зал народных собраний и стал делегатом IX съезда.

— Старина Го! — горячо начал Цинь Хао. — Мне следовало, конечно, раньше прийти поговорить с тобой, сразу после приказа, но у меня в душе тоже… Э-э, да мы же, в конце концов, старые боевые друзья… Поэтому, раз уж принято такое решение, мой совет — отнесись к нему правильно.

— Ну на это-то у меня хватит сознательности! — холодно усмехнулся Го. — Думаю, коснись тебя такое наказание, многие отнеслись бы к нему правильно.

Го хорошо знал, что в штабе дивизии многие были напуганы злоупотреблением властью со стороны Цинь Хао и были бы рады его падению.

— Хорошо сказано! — рассмеялся Цинь Хао. — Поверь, я в состоянии трезво оценить самого себя и знаю, что не пользуюсь большой симпатией. Еще в старину говорили: «Когда дерево высится над лесом, ветер ломает его, когда человек возвышается над толпой — люди осуждают его». А разве ты сам, Го Цзиньтай, не таков? Но твои недюжинные способности были направлены не по назначению. Поэтому не надо видеть в этой развязке сведение личных счетов между нами. В определенном смысле это неизбежное следствие исторического развития: кто-то отстает, плетется в обозе, кто-то отсеивается. Мне, поверь, не хотелось бы, чтоб ты был среди них…

— Охотно верю, — с усмешкой отозвался Го, — лишний человек — еще одна рабочая сила, тем более что у меня никто даром хлеб не ел. В бытность командиром я тоже мечтал, чтобы за мной шло как можно больше людей, готовых на самопожертвование. Но я никогда не стану плясать под чужую дудку и, даже умирая, хочу чувствовать почву под ногами и хочу знать, за что.

— Ты слишком драматизируешь события, — сказал Цинь Хао.

Он встал, подошел к окну, долго смотрел на улицу.

— Перспективы строительства прекрасные, бойцы с большим энтузиазмом работают дни и ночи, уже наполовину закончили проходку Зала славы. Дней через двадцать соединим отводные штреки, укрепим своды, и тогда не страшны никакие дожди!

Но Го, много лет знавший Цинь Хао, уловил, что было скрыто за словами — неуверенность в успехе Луншаньской стройки.

— Что ж! Пусть Луншаньская стройка принесет тебе славу! — насмешливо сказал он.

Но в душе у него не было и тени злорадства. Он предпочел бы головокружительную карьеру Цинь Хао гибели солдат и стройки.

— Если я окажусь прав, — глядя прямо в лицо Цинь Хао, спросил он, — и стройку не удастся довести до конца, как ты поступишь со мной?

Цинь Хао уклонился от прямого ответа.

— Как старый товарищ дам тебе совет: когда идешь на лодке под пролетом моста, убери мачту и спусти паруса, не то их сломает. В такое время, как сейчас, лучше все как следует обдумать, прежде чем делать.

— История рассудит нас и воздаст всем по заслугам.

— Ты читал «Троецарствие»? — неожиданно спросил Цинь Хао.

Го не ответил.

— Мне кажется, тебе не мешает подумать о сражении при Гуаньду между Цао Цао и Юань Шао. В свите Юань Шао был некто Тянь Фэн, его конец глубоко поучителен…

Го Цзиньтай в недоумении посмотрел на Цинь Хао, не произнеся ни слова.

— Ладно, не будем заглядывать вперед. Ты много лет занимаешься строительством подземных объектов, — осторожно зондировал почву Цинь Хао, — так вот, партком дивизии постановил отправить тебя на откорм свиней, но я лично считаю, что тебя надо оставить в ударном отделении. Решай сам, я не неволю тебя.

С этими словами Цинь Хао встал, накинул на себя плащ, собираясь уходить.

— Я решил, останусь с ударниками, — сказал Го Цзиньтай.

Цинь Хао с улыбкой вышел из барака, думая, что острому ножу не страшна толстая шея — вот и этого упрямца он обломал.

15

По воинскому уставу солдат не положено отпускать в увольнение поодиночке, поэтому Чэнь Юй попросил послать с ним кого-нибудь в город. Пэн Шукуй, подумав, отправил с ним Лю Циньцинь: она была, во-первых, свободнее других, к тому же сказалось и пристрастие командира — ведь это означало дать ей день отдыха. Девушка, целые дни проводившая в подземных тоннелях и бараках, должна чувствовать себя несчастной. Пэн Шукуй, разделяя горе своей невесты, с особым сочувствием относился к судьбе Лю Циньцинь и ее подруг. Потому-то накануне, не раздумывая, он взял на себя вину за разбитую крышку. А ночью, когда он тщательно проанализировал все, его охватил запоздалый страх. Он замешан в деле комбата: рапорт о его выдвижении Инь Сюйшэн до поры до времени припрятал, выжидает, как он себя поведет, а тут, как назло, эта разбитая «золотая шишечка»! Чэнь Юй, правда, бравирует, говорит, что дело, мол, яйца выеденного не стоит, но, не приведи бог, дознается Цинь Хао до правды, тогда оно не уступит «инциденту со здравицей»… Тут Пэн в сердцах оборвал себя, пошел он к черту, этот Цинь Хао! Сейчас только одна Цзюйцзюй по-настоящему тревожила его. С тех пор, как она убежала из дому, по его расчетам прошло более двадцати дней, а от нее ни слуху ни духу… Поэтому, когда Циньцинь прочувствованно обратилась к нему с благодарностью, ее голос отозвался в его душе печалью и горечью. С тяжелым вздохом он резко обернулся, нечаянно наступил на заступ, тут же подхватил его и сердито бросил: «Идите!»

На грузовике со стройматериалами Чэнь Юй и Лю Циньцинь отправились в город. В провинциальном центре они первым делом зашли в универмаг выполнить поручения товарищей и накупили всякой мелочи, как-то: почтовой бумаги, конвертов, зубной пасты, мыла, а потом в магазине канцелярских принадлежностей — бутылочку универсального клея. На все у них ушло меньше часа. Чэнь Юй спрятал счета, поздравил Циньцинь с «благополучным завершением дела», после чего, радостные, они выскочили на улицу.

— Разве мы уже выполнили задание? — робко спросила она.

— Будь спокойна, — с довольным видом ответил он. — Вернемся, приклею шишечку к крышке, так что комар носа не подточит. А будет настроение, я еще подретуширую это место краской яшмового цвета — увидишь, никто не заметит шва.

Циньцинь облегченно вздохнула.

— Чэнь Юй, а правда, что там была трещина? Я много раз рассматривала кружку и что-то ничего не увидела.

— Да брось, стоит ли так дотошно разбираться в этом? Ложь и правда поменялись местами, а бездействие иногда мстит за себя, не так ли? — загадочно произнес он.

Циньцинь непонимающе захлопала длинными ресницами.

Они не спеша, как на прогулке, прошли по главной улице из конца в конец. Чэнь Юй давно придумал, как они проведут время: выполнив задание, побродят по городу, зайдут куда-нибудь закусить, потом в кино, словом, такой случай выпадает не часто, и им надо воспользоваться. Давно живший как в неволе, Чэнь Юй мечтал посмотреть, как теперь выглядит внешний мир, насладиться яркими цветами, шумом и гомоном торговых рядов.

По улице сплошным потоком двигались телеги, запряженные ослами и лошадьми, у которых сзади болтались увесистые навозные плетенки, что не делало, правда, улицу чище — тут и там на ней лежали навозные кучи. Чэнь Юй с удивлением обнаружил, что с этих навозников иногда разбрасывали агитлистовки. «Великая культурная революция» определенно имела тут свой, местный колорит. Главной достопримечательностью улицы были стоящие с двух сторон щиты с дацзыбао. В этом местечке, где все знали друг друга, каждая новая листовка с критикой вызывает озабоченное внимание. Поэтому стоило лишь отойти человеку с ведерком клея и метлой, как дацзыбао окружали плотной стеной и начинался обмен мнениями. На пятачке в центре, где одного громкоговорителя вполне хватало, чтобы привести в неистовство всех здешних собак и кур, сейчас орало сразу два. Циньцинь стало не по себе. Огромные красные и черные иероглифы дацзыбао с перечеркнутыми крест-накрест именами, пронзительные выкрики, несущиеся из микрофонов, привели ее в содрогание. Циньцинь вышла из семьи «правых» и болезненно реагировала на все это. Невольно прибавив шаг, она старалась держаться ближе к Чэнь Юю, чувствуя себя рядом с ним в большей безопасности. Чэнь Юй рассеянно озирался по сторонам и вскоре стал замечать, что все вокруг глазеют на них. Вначале такое внимание даже польстило ему, но зевак становилось все больше, а обернувшись, он увидел, что за ними увязалась стайка сопливых малышей. Они вызывали какой-то нездоровый интерес к себе: Чэнь Юй с его свободной, изящной манерой держаться и красавица Лю Циньцинь в военных формах, невесть откуда взявшиеся на улицах города, не могли пройти незамеченными мимо любопытных взоров и не вызвать всяческих толков. Какие-то женщины обогнали их сбоку, оглянулись и, не переставая судачить, пялились на них.

— Откуда они взялись? Никогда раньше не видела.

— Говорят, в горах Луншань есть важный военный объект. Туда никого не пускают. Солдаты там не из простых, а из семей крупных руководящих работников…

— А-а, так, значит, эта парочка…

— Хорошо-таки быть солдатом! Ишь какие довольные!

Циньцинь покраснела, не зная, куда деваться от стыда, досадуя, что поехала в город. Пока ее товарищи работают в поте лица, она тут шатается по улицам и на нее смотрят так, словно она…

— Хватит, Чэнь Юй, поехали скорей обратно.

Его радостное настроение тоже улетучилось. В пересудах прохожих было не только непонимание того, Кто они, но и что-то постыдное для них. «Ишь какие довольные!» Довольные? Эх!.. У него мелькнула странная мысль: послать бы в Луншань на проходку тоннелей кого-нибудь из этих, что надрываются здесь в громкоговорители и расклеивают дацзыбао!

Они повернули обратно, аппетит пропал. Придя на станцию задолго до отхода автобуса, они молча закусили купленными лепешками. В четыре часа автобус подвез Чэнь Юя и Циньцинь к северным предгорьям Луншаня. Отсюда до первой штольни было семь-восемь ли по горной дороге. По новому шоссе курсировали военные машины со стройматериалами. Молодые люди переглянулись, ни у одного из них не было желания трястись в кузове, хотелось после испытанной в городе неловкости расслабиться, прогуляться.

— Тьфу ты, сегодняшние планы лопнули как мыльный пузырь! — подтрунивал над собой Чэнь Юй.

— Сам виноват! Вздумал шататься по городу…

— Виноват? — засмеялся Чэнь Юй. — Вот уж с больной головы на здоровую! Это все твоя красота наделала…

Циньцинь вспыхнула, ему вдруг тоже стало неловко. Раньше Циньцинь, смеясь, отбивалась от его шутливых любезностей, и они чувствовали себя непринужденнее в обращении. В студенческие годы в гастрольных поездках, на марше, когда девушка отставала от агитотряда, он брал ее рюкзак, помогал ей. Циньцинь в ответ не рассыпалась в благодарностях, ее «спасибо» звучало спокойно и насмешливо. Они, бывало, не спешили догнать колонну, и пока беседа легко перескакивала с одной темы на другую, все незаметнее бежала под ногами дорога…

Вот и теперь, остановившись у развилки, Чэнь Юй показал на маленькую тропинку в лесу, Циньцинь согласно кивнула головой. Они медленно свернули на нее. После грозы и дождя горный воздух был особенно свеж. Благоухали распустившиеся полевые цветы, густые заросли трав источали дурманящий, пьянящий запах. С гор стекал ручей и, разбиваясь о камни, рассыпался в жемчужины брызг, наполняя серебристыми переливами тихое безлюдье ущелья. То была музыка небожителей, исполняемая на нерукотворных инструментах великой природы. Циньцинь, забыв обо всем, сбежала к ручью, сняла фуражку, нагнувшись, пригоршнями стала набирать воду, выпила, умылась, пригладила мокрой рукой волосы, потом с таинственным видом повернулась к Чэнь Юю.

— Вслушайся, это звуки арфы…

Чэнь Юй улыбнулся.

— Ты любишь музыку и слышишь ее повсюду. Сравнения всегда субъективны: для тебя это музыка, а для наших ребят, окажись они здесь, это место показалось бы прекрасной купальней.

— Фи! — поморщилась Циньцинь. — Ты все-таки прагматик, хотя и занимаешься искусством.

Рассмеявшись, он прилег на траву, подложил под голову камень.

— А знаешь, — сказал он, не вынимая изо рта травинку, — с твоим приходом темпы проходки сразу выросли.

— При чем тут я? — удивилась Циньцинь. — Я же ничего не делаю!

— Красота обладает огромной действенной силой…

— Ух, опять ты за свое! — рассердилась она.

— Нет-нет, правда! — серьезно заговорил Чэнь Юй. — Это объективный закон. Всем людям присуща любовь к красоте и тяга к прекрасному. Я раньше думал, что только художнику дано тонкое ощущение красоты и вечный поиск ее, но это совсем не так… Знаешь, Сунь Дачжуан, например, такой взрослый парень, он еще ни разу не был в зоопарке, но ты бы видела, с каким упоением он слушал мой рассказ о бамбуковом медведе. Такие, как он, конечно не видели скульптур Родена и картин великих художников, не знают о Венере с отбитой рукой, не подозревают, что на свете есть божественный Лувр, но это вовсе не значит, что в них не живет жажда прекрасного. При виде красоты все в них готово трепетно откликнуться на нее. Культ прекрасного часто сильнее культа идолов…

Циньцинь молчала. Слова Чэнь Юя задели ее за живое… На небе занималась яркая заря. В лучах заходящего солнца, похожего на нарядную, стыдливую невесту, осененный темными горами и зеленью леса берег казался поистине райским местом. Циньцинь не спеша вынула из ранца альбом Чэнь Юя и принялась внимательно разглядывать свой портрет.

— Что там у тебя? — поинтересовался он.

— Эх ты, потерял альбом и даже не хватился!

— Ой! — испугался Чэнь Юй, вскакивая с места. — Как он попал к тебе? Он не для показа.

— Как же так? — повернулась к нему Циньцинь. — Нарисовал, а смотреть запрещаешь. Кстати, у тебя нет моей фотокарточки, как ты сумел по памяти так похоже изобразить меня?

— Закрою глаза, представлю, потом открою и рисую, — ответил он, не сводя глаз с девушки.

Она потупилась, избегая его взгляда.

— Но в жизни я не такая хмурая, — поддела она Чэня.

— Когда я закрываю глаза, я вижу тебя именно такой.

— Ты настоящий волшебник! Но с чего ты взял, что я распоряжаюсь музами поэзии и музыки?

— Потому что то и другое прекрасно. Источник, из которого берут начало музыка и стихи, — человеческая душа. Прислушайся… — И он закрыл глаза, словно приглашая ее вслушаться в музыку души.

— «Но она обречена быть музой „tragōidia“», — прочла она надпись под рисунком. — А что такое „tragōidia“?

— Это греческое слово, оно означает «трагедия», буквально «песня горных козлов». В Древней Греции был обычай приносить богам в жертву живых людей, потом его изменили и на заклание стали приносить горных козлов.

— Трагедия? — переспросила, изменившись в лице, Циньцинь. — Так я правлю трагедией, обречена на заклание?

Он больше не слышал музыки ручья. Спохватившись, что обмолвился, он поспешил сказать:

— Да нет, трагедия — это тоже прекрасное, в известном смысле трагедийная красота имеет даже большую силу воздействия, в общем…

Циньцинь сидела с непроницаемым лицом.

«Эх, — клял себя Чэнь Юй, — совсем запутался, интеллигент несчастный, глотаю без разбору и финики и косточки, вот и сморозил по глупости…»

Предчувствие беды, о котором ей не следовало знать и которое будет теперь тревожить ее…

— Оставим этот разговор, Циньцинь, — мягко сказал он. — Смотри, как тут тихо, спой что-нибудь под журчание ручья.

Циньцинь немного успокоилась, вопросительно глянула на него, словно спрашивая: «А что спеть?»

— Спой детскую песенку, нашу любимую.

Она обвела глазами вздымавшуюся гряду гор, вздохнула и с пронзительной печалью тонким детским голоском, будто что-то вспоминая, запела песню о детях гор. Растроганный Чэнь Юй подхватил мелодию. Он часто пел эту песню в детстве, и его, городского мальчика, никогда не видавшего гор, она наполняла любовью к родной природе. Позабыв обо всем, они в упоении погрузились в мир детских воспоминаний, их пламенные взгляды, сталкиваясь, говорили об их чувствах, чистыми, искренними сердцами они тянулись друг к другу. Будь это обычное свидание молодых людей где-нибудь в парке, они прильнули бы друг к другу, обнялись и насладились прекрасным мигом любви. Но военная форма сдерживала их, и они продолжали сидеть все так же далеко друг от друга… нож разума безжалостно срезал росток любви.

В горах со стороны стройки раздался выстрел. Чэнь Юй встал, помог подняться Циньцинь.

— Пора возвращаться.

В молчании пройдя несколько шагов, они, не сговариваясь, повернулись и бросили прощальный взгляд на берег ручья.

— Чэнь Юй, — через некоторое время обратилась к нему Циньцинь, — мама в письмах спрашивает о тебе, передает привет.

— А я еще ни разу не написал ей, — с раскаянием сказал он. — Будешь писать, кланяйся от меня, не рассказывай о моих горестях, ей своих хватает. Просто скажи, что в Луншань я приехал, чтобы познакомиться с жизнью.

— Она не ответила на два моих последних письма, в одном из них я спрашивала, почему она не ест рыбу и не позволяет есть мне. По-моему, тут есть какая-то тайна.

— Раз уж взрослые решили что-то скрыть от тебя, лучше не допытываться, — уклончиво ответил он, припомнив ходившие в худучилище слухи, что это связано со смертью ее отца.

Стройная фигурка Циньцинь плыла перед ним в ярко-красных лучах вечерней зари. Она прекрасна, как небесная дева из чертогов богини Сиванму, она не похожа на земную женщину, вдруг подумал он. И непонятная грусть сжала его сердце…

16

Прошло уже два дня, как Го Цзиньтай был переведен рядовым в ударное отделение. Его приход и расстроил Пэн Шукуя, и обрадовал. Расстроил потому, что комбата всю жизнь преследовали неудачи, за двадцать семь лет службы он уже трижды был разжалован. Обрадовал потому, что с его приходом отделение обретало надежную опору.

После того как благодаря находчивости Чэнь Юя уладили инцидент с «золотой шишечкой», Инь Сюйшэн доложил комиссару Циню о случившемся. Тот, ни словом не упрекнув за происшедшее, велел Инь Сюйшэну от своего имени подбодрить ударное отделение, чтобы оно прилагало еще больше усердия в работе. Но тут навалилась новая беда: в штреке одна за другой стали возникать угрожающие ситуации.

За комбатом Пэн Шукуй ходил в штаб батальона позавчера утром. Они не виделись больше двух недель, с тех пор как тот был освобожден от должности и находился под следствием. При виде Го Цзиньтая Пэн Шукуй еле сдержал слезы.

— Пошли, пошли! Я рад, что вернусь в отделение и буду вместе со всеми, — с улыбкой успокоил его Го Цзиньтай, берясь за свой вещмешок.

— Комбат, — сказал Пэн Шукуй, положив руку на вещмешок, — сначала выслушайте, что я вам скажу. Теперь надо больше думать о своем здоровье. Ребята на вашей стороне и все понимают. Я же знаю, вы как возьметесь за работу, так забываете обо всем на свете. И будьте осторожны в словах, особенно в присутствии моего заместителя… — Пэн Шукуй заметил, что Го Цзиньтай слушает его безучастно. — Комбат, прошу вас об этом!

Го Цзиньтай кивнул, давая понять, что он принял к сведению советы своего бывшего подчиненного. Го привык жить с бойцами одними помыслами, одними надеждами, остальное для него не имело значения.

— Как дела дома? Как Цзюйцзюй? — поинтересовался Го Цзиньтай по пути в расположение роты.

— А-а… — Сердце Пэн Шукуя сжалось, но он тут же спохватился, что нельзя расстраивать комбата еще и своими бедами. — Да ничего… Эх, работаем сейчас со страхом в душе, того и гляди беда случится. Где уж тут о другом думать!

— Последние дни зарядили дожди, как дела в забое?

— Чем дальше, тем хуже. А мы худую одежку худой дерюжкой латаем: пройдем чуть-чуть и скорее ставим крепь, только и печемся о безопасности. Иначе не ровен час покалечит кого, а ведь у каждого дома родные, близкие.

Прибыв в расположение роты, Го Цзиньтай оставил вещмешок и пошел с Пэн Шукуем в штрек. После сильных дождей на своде штрека, достигшего уже двадцатиметровой отметки, появилась течь. Время от времени слышался стук мелких камней о верхняки крепи. Отверстие штрека шириной в семь метров и высотой в четыре метра было похоже на разинутую пасть тигра, готового проглотить ударное отделение.

— Проходку прекратить, всех людей бросить на крепь! — решительно скомандовал Го Цзиньтай, ознакомившись с положением дел. — В таких условиях спешить с проходкой — себе могилу рыть!

Ударное отделение, а за ним и все остальные прекратили проходку и занялись крепью. Инь Сюйшэн молчал, соглашаясь с тем, что вся рота действует по указаниям Го Цзиньтая. Как человек умный, он понимал: горные работы — это не сбор арбузных корок или изготовление ножек для табуреток! К тому же Цинь Хао дал ему негласное указание относительно Го Цзиньтая: «Политическое поведение контролировать, технические знания использовать». Да, умные люди не надрываются сами, творя чудеса, а ловко используют достижения других, чтобы подать себя в лучшем свете!

В итоге напряженной работы роты в течение двух суток все четыре штрека Зала славы были дополнительно укреплены — на каждую пару стоек было уложено еще по одному бревну. Однако и это не успокоило Го Цзиньтая. Стремясь максимально сократить сотрясение грунта и ширину фронта проходки и тем самым смягчить силу возможного удара, он перед окончанием рабочего дня снова приказал Пэн Шукую: завтра работать только одним отбойным молотком, а высвободившихся людей направить на подноску крепежных стоек, размещая их по обеим сторонам штрека на случай чрезвычайных обстоятельств. Кроме того, он обсудил с Чэнь Юем ряд других мер, наказав ему строго следить за соблюдением техники безопасности.

Разжалованный Го Цзиньтай стал не только мозговым центром ударного отделения, но и «начальником штаба строительства» всей роты. Все, что делалось в ударном отделении, копировали, не сговариваясь, все остальные. Все в роте сверху донизу почувствовали себя намного спокойнее, словно приняли успокоительные таблетки.

Сегодня перед заступлением на смену у Пэн Шукуя неожиданно произошла стычка с Ван Шичжуном. Когда Пэн Шукуй закончил разнарядку на работу, тот вдруг зашумел:

— Остановить один отбойный молоток! Это только трус мог придумать! Ударное отделение не может подавать такой пример!

Свое недовольство он носил в душе уже несколько дней. С приходом Го Цзиньтая в отделение все, что ни делалось, было Ван Шичжуну не по душе. Ведь ясно же, что человека перевели сюда на перевоспитание, а все так и вьются вокруг него, заглядывают ему в рот, делают так, как он говорит. Начальство не раз призывало всех «не бояться трудностей, не бояться смерти», наращивать темпы проходки. На прошлой неделе политрук сказал Ван Шичжуну, что комиссар очень одобрительно отзывается о его производственных успехах, активном участии в развертывании критики и выражает надежду, что он и дальше будет продолжать в том же духе. А Го Цзиньтай как пришел, так сразу стал требовать: тут надо действовать осторожно, там надо обеспечить безопасность. Все, что он говорил и делал, шло вразрез с указаниями комиссара. Он удивлялся, разве Го Цзиньтай, а не комиссар и такие люди, как он, Ван Шичжун, обеспечил двойную славу батальону — героизм «первой роты форсирования реки» и доблесть ударного отделения?! Одно то, что ради установки дополнительной крепи проходка была приостановлена на два дня, выводило его из терпения. А сегодня — на тебе! — требуют работать только одним отбойным молотком! Как тут не возмутиться!

Видя, что Ван Шичжун все больше входит в раж, Пэн Шукуй и сам вспылил:

— Послушай, заместитель, кто здесь командует — я или ты?

Ван Шичжун от удивления вытянул шею. Как раз в этот момент сюда случайно зашел Инь Сюйшэн. Ван Шичжун тут же снова начал шуметь:

— Политрук, я возражаю против таких действий. Два-три человека когда-то получили ранения, а мы теперь из-за этого шарахаемся, как пуганая ворона от куста. Мы с камнями дело имеем, где кожу оцарапаешь, где ссадину набьешь, что тут такого! Я считаю, что это… политический вопрос!

Инь Сюйшэн похлопал его по плечу, сказал, что он молодец, «не боится трудностей, не боится смерти», но предложения Го Цзиньтая отвергать не стал.

— Пэн Шукуй, вы тут разберитесь вместе. А у меня дела, — сказал Инь Сюйшэн и убежал. По производственным вопросам от него не то что совета — намека не получишь!

Пэн Шукуй после некоторого размышления сказал:

— Давайте так сделаем: Ван Шичжун с остальными займется подноской в штрек крепежных стоек, а я с Сунь Дачжуаном буду работать отбойным молотком.

Пэн Шукуй предложил такую расстановку из боязни, что Ван Шичжун будет работать молотком, не считаясь ни с какой опасностью. С другой стороны он тем самым как бы говорил Ван Шичжуну: не один ты не боишься смерти…

Запальчивости у Ван Шичжуна несколько поубавилось, и он пробубнил:

— Тогда уж лучше я буду работать отбойным молотком.

Своим отбойным молотком Ван Шичжун дорожил больше всего на свете и всегда уступал его другим с опаской — как бы не сломали.

— Ладно, можно и так. Приступить к работе! Еще раз напоминаю всем: правила техники безопасности соблюдать самым строжайшим образом!

Бойцы разошлись по своим местам. Застучал отбойный молоток Ван Шичжуна. Пэн Шукуй повел бойцов вниз за крепежными стойками. Тут его окликнул один из бойцов:

— Командир, там тебя спрашивают!

— Кто?

— Не знаю. Вестовой сказал, чтобы ты немедленно шел.

Пэн Шукуй, которого все время не оставляло чувство тревоги, дал несколько указаний Чэнь Юю и лишь потом пошел на выход. Занятый своими мыслями о делах в штреке, он, выйдя наружу, вдруг остановился как вкопанный.

А!.. Цзюйцзюй!

Да, это была Цзюйцзюй! Это действительно была Цзюйцзюй! Наконец-то ты пришла… В глазах Пэн Шукуя то вспыхивал яркий свет, то наступал мрак, словно он, выйдя на мгновение из темного штрека на солнце, вновь оказывался в темноте подземелья. Сколько дней он мучился бессонницей, думая, что с Цзюйцзюй! Заблудилась? Утонула? Стала жертвой дурного человека? А когда удавалось заснуть, ему снилась Цзюйцзюй: вот она сидит на командном пункте роты, ждет его; вот она, розовощекая, улыбающаяся, бросается к нему в объятия… Сейчас перед ним стояла настоящая Цзюйцзюй, во плоти. Ее когда-то розовые щеки теперь впали, словно после тяжелой болезни. Она вроде и улыбалась, но какой-то вымученной улыбкой.

Пэн Шукуй все стоял, не произнося ни слова и не двигаясь. Первой заговорила Цзюйцзюй:

— Меня вот братец привел сюда.

Тут только Пэн Шукуй увидел стоящего в сторонке Сорванца, сына старика Футана, того самого Сорванца, который был заводилой в деле с добычей хлеба в том памятном году.

— А-а, Сорванец! Пойдем с нами, погостишь у нас во времянке, — пригласил Пэн Шукуй.

— Нет, командир, — застенчиво улыбаясь, сказал Сорванец. — Сестрица Цзюйцзюй пришла к нам в деревню больная и пролежала у нас дома три дня. Мама велела передать тебе, что сестрица Цзюйцзюй еще не совсем поправилась и тебе нужно как следует ухаживать за ней. А если в роте ей будет жить неудобно, пусть опять к нам приходит.

С этими словами он кивнул на прощание и убежал.

Пэн Шукуй, еще не придя в себя, повел Цзюйцзюй во времянку отделения, забыв даже взять у нее из рук узелок. Лишь во времянке он, вновь совладав с собой, воскликнул:

— Цзюйцзюй! Столько дней! Ты… Как ты сюда попала?

Цзюйцзюй опустилась на кровать и закрыла лицо руками. Ей не верилось, что уже позади те мучения, страхи и мытарства, которые она пережила на пути сюда.

Председатель ревкома их коммуны, передав ее старшему брату тысячу юаней, повел себя так, словно купил поросенка, — сразу же привел ее к себе домой и стал принуждать зарегистрировать брак. Она плакала целый день, но наотрез отказывалась ставить отпечаток пальца на брачном свидетельстве. Улучив момент, когда председатель по каким-то делам вышел из дому, она вылезла через окно, выходящее на задворки, и убежала. Не решившись зайти даже домой, она всю ночь шла под дождем. Сначала она спряталась в доме тетки по отцу, а затем — в доме тетки по матери. Когда и там стало небезопасно, она отправилась в дальний путь. Денег, которые тетки смогли наскрести ей на дорогу, хватило лишь на то, чтобы добраться до уездного города, от которого до Луншаня оставалось еще сто тридцать километров. Оказавшись совершенно без средств, она пошла в Луншань пешком, по пути расспрашивая о дороге. Лишь однажды попутный возница, ехавший с каким-то грузом, внял ее просьбе и подвез немного. И снова она шла пешком. Есть было нечего. Девичья стыдливость не позволяла ей попросить еды у незнакомых людей. Иногда она, чтобы хоть чем-то заглушить голод, съедала баклажан и немного луку, украдкой сорванных на окрестных полях, и снова продолжала свой путь. Дойдя до деревни Лунвэйцунь, она упала без сознания, измученная голодом и недомоганием. И вот теперь, если бы они с Шукуем были вдали от людских глаз, она упала бы ему на грудь и проревела бы три дня. Но она, сдерживая себя, глотала слезы. Видя, что глаза Шукуя увлажнились, она, вытирая слезы, сказала:

— Шукуй, ты не переживай. Видишь, я же вполне здорова.

На Пэн Шукуя эти слова произвели противоположное действие, и он не сдержал слез. Обхватив голову руками, он сидел, не произнося ни слова.

— На свете все же больше хороших людей. Семья старика Футана как узнала, что я пришла к тебе, так сразу же взяла меня в свой дом. Принимали как дорогую гостью. Старик тут же послал сына за лекарством. Матушка Футан потчевала меня чем только могла — то лапши сварит, то яйца в листьях лотоса. Я на ее кане пролежала три дня, и все это время она не отходила от меня, все хлопотала, все разговаривала со мной. Теперь я совсем здорова.

Пэн Шукуй свернул самокрутку, затянулся и тяжело вздохнул.

— Их сын сказал, что и ты как-то причастен к «делу о здравице», за которое спрашивают с комбата Го. Он еще сказал, что в тот год все в деревне так голодали, что встать не могли, лежали в лежку, а комбат и ты принесли им чумизы. Вот это действительно было похоже на компартию! Разве компартия может не помочь беднякам, если видит, что они умирают с голоду?! А этих… мы не боимся! — Помолчав немного, Цзюйцзюй стала утешать Пэн Шукуя: — Шукуй, ты ведь знаешь, что домой я не могу вернуться. Я сюда приехала, чтобы сказать тебе, если тебя не повысят в должности, то и не надо рассчитывать на это. Силы тебе не занимать, земля вон какая большая, всегда найдется, где заработать на жизнь. Давай уедем в Дунбэй, к моему дяде! Ты, наверное, помнишь Душаньцзы, он старше тебя на два года. Уже десять лет, как он переехал в Дунбэй. В прошлом году приезжал, сосватал себе невесту, женился и вместе с женой снова уехал туда же.

Пэн Шукуй стыдливо опустил голову. Он служит в армии уже девять лет. Неужели и ему, как и многим другим его землякам старшего поколения, как тому же Душаньцзы, придется ехать в Дунбэй искать себе место в жизни?!

— Шукуй, ты не держись за военную службу, — снова стала уговаривать его Цзюйцзюй, видя, что он все время молчит. — Демобилизуйся к концу года, не рассчитывай на повышение. Если уж нам на роду написано в простых людях ходить, то и не будем лезть в князи!

— Повышение… Э-э, теперь уж точно никакого повышения не будет. — Помолчав немного, Пэн Шукуй продолжал: — Начальство требует, чтобы я выступил с разоблачением по «делу о здравице», а я…

В этот момент его снаружи окликнули, и во времянку вошел Инь Сюйшэн.

— А это товарищ Цзюйцзюй? С приездом! Намаялась в дороге?

Цзюйцзюй торопливо встала, уступая место.

— Это политрук Инь, — представил Пэн Шукуй.

— Я ведь тоже из уезда Ляочэн, — тепло сказал Инь Сюйшэн, обращаясь к Цзюйцзюй, — недалеко от ваших мест. — Затем после паузы: — Ай-яй-яй, что же ты не написала заранее, Шукуй тебя встретил бы! Как же так, как же так!

И тут же крикнул за дверь времянки:

— Вестовой! Принеси из командного пункта термос с горячей водой чаю заварить! И скажи поварам, чтобы к обеду добавили еще одну порцию.

Затем спросил Цзюйцзюй:

— У вас там, говорят, новая власть утвердилась? Как сейчас положение? Хорошее?

— Хорошее, — ответила, помедлив, Цзюйцзюй и метнула быстрый взгляд на Шукуя.

— Это хорошо, что ты приехала, товарищ Цзюйцзюй! Отдохнешь пару дней, а потом выступишь перед ротой, расскажешь о благоприятном положении в родных краях. Это воодушевит бойцов.

Цзюйцзюй похолодела. Пэн Шукуй буркнул:

— Она косноязычная, совсем говорить не умеет.

— Не может быть! Ну, к этому вопросу мы еще вернемся. Вы отдыхайте, а у меня дела, пойду. Урву минутку — еще раз наведаюсь к вам. Хорошо?

Цзюйцзюй встала, проводила политрука взглядом и спросила:

— Ты не говорил начальству, что со мной случилось?

— Э-э, что толку говорить! — угрюмо сказал Пэн Шукуй.

Он сел напротив Цзюйцзюй, лицом к лицу с ней. На Цзюйцзюй была синяя кофта из домотканой материи, коричневые брюки из грубой ткани, желтые кеды, которые он подарил ей два года назад. Она давно уже вышла из того возраста, когда носят косы. Ее черные волосы были пострижены коротко и едва касались ворота кофты. Пэн Шукуй вдруг вспомнил, как она отрезала косы, когда он собрался идти в армию. Он подумал, как многим он обязан Цзюйцзюй, как этот его долг перед ней все больше и больше растет.

Только теперь на лице Пэн Шукуя появилось подобие улыбки.

— Цзюйцзюй, к нам в роту как раз прислали двух девушек-бойцов, ты можешь поселиться с ними. Отдохнешь как следует несколько дней, а там посмотрим… — Он пошевелил дрожащими губами, не зная, что еще сказать.

«Та-та-та» — донеслась со стороны первой штольни автоматная очередь — сигнал тревоги. Пэн Шукуй прыжком вскочил и стрелой вылетел из времянки. Цзюйцзюй, не понимая, что случилось, побежала вслед за ним.

17

В штольне царили смятение и сумятица.

— Обвал! Быстро туда спасать людей!

— В каком штреке?

— В первом, у ударного отделения!

Словно что-то взорвалось в голове Пэн Шукуя. Сломя голову он кинулся к штреку, расталкивая всех на пути.

Только что закончились очередные взрывные работы, и бойцы четырех отделений, работавших в этой смене, готовились идти в забой продолжать работу. Услышав об обвале, они, схватив кто что мог, бросились к первому штреку. Когда Пэн Шукуй прибежал туда, там уже было настоящее столпотворение.

— Выходите! Сейчас же все выходите! — громовым голосом кричал Го Цзиньтай, стоя у входа в штрек. — Чэнь Юй, встань у входа и никого не впускай!

Пэн Шукуй пробирался чуть ли не по головам. Оказавшись внутри, он увидел Ван Шичжуна. Большая часть его тела была придавлена огромной, как гора, кучей камней.

Го Цзиньтай с двумя бойцами спешно устанавливали в наиболее опасных местах крепежные стойки, чтобы защитить спасателей от возможных остаточных волн обвала. Пэн Шукуй и его товарищи с заплаканными лицами, крича и подгоняя друг друга в царящей сумятице, работали изо всех сил, стараясь вызволить тело Ван Шичжуна из-под обвала. Погнулись ломы, которыми они работали, на плечах появились кровоподтеки, из-под содранных ногтей сочилась кровь. Лишь через три часа изнурительной, со стенаниями и рыданиями работы тело Ван Шичжуна было извлечено из-под камней. Зрелище было ужасное. Цела была лишь голова, все остальное представляло собой кровавое месиво с глиной и камнями пополам.

Вечером того же дня тело Ван Шичжуна было положено в гроб. Скорбь и страх воцарились в «прославленной первой роте». Ударное отделение сидело в своей времянке в полном оцепенении. К пампушкам, принесенным на завтрак с кухни, до вечера так никто и не притронулся. Сгинул в мгновение ока, сгинул человек необыкновенной отваги и силы! Сгинула полная жизненной энергии живая душа! Неужели это так просто — потерять человека? Еще вчера утром он гремел в забое отбойным молотком, был полон отваги и задора, когда, схватив стойку, ринулся в забой. А сейчас у всех перед глазами его кровать, на которой еще лежит его аккуратно сложенное одеяло и на которой ему уже никогда не придется спать…

Сидя на складном стульчике, Чэнь Юй с силой тер колени и потихоньку смахивал слезы. Он злился на себя, корил себя за то, что опоздал. В тот роковой час он, убедившись, что взрывные работы закончены, как всегда пришел в забой первым, минут на десять раньше других. При свете мощного карманного фонаря он участок за участком обследовал подпертый крепью свод. Ван Шичжун, горя стремлением не терять ни минуты, не дожидаясь разрешающего сигнала, рванулся в штрек, ведя за собой Сунь Дачжуана. Именно в этот момент Чэнь Юй услышал леденящие душу звуки: журчание сочившейся из толщи горы воды, дробный стук осыпи мелких камней, падавших на верхняки, скрип стоек, гнувшихся и трещавших под напором навалившейся тяжести. Он резко повернулся и преградил путь Ван Шичжуну и Сунь Дачжуану:

— Впереди опасность! В забой не входить!

Ван Шичжун неожиданно оттолкнул Чэнь Юя, так что тот еле устоял на ногах, нагнулся, схватил крепежную стойку и, шагнув вперед, крикнул:

— Коммунисты, за мной!

Шедшие сзади еще не подошли к забою, рядом с ним был лишь Сунь Дачжуан. Клич, брошенный Ван Шичжуном, заставил его на секунду замешкаться — он был еще только комсомольцем. Через мгновение он все же бросился вслед за Ваном, подхватив крепежную стойку. Отговаривать его было поздно, и Чэнь Юй, резко выбросив вперед ногу, поставил Сунь Дачжуану подножку. Тот ойкнул и упал. Вскочив на ноги, он было снова бросился вперед, но тут раздался мощный грохот — в забое произошел обвал!

— Помком! — Чэнь Юй и Сунь Дачжуан ринулись в забой спасать Ван Шичжуна. Там была полная темнота. Чэнь Юй включил фонарь. Ван Шичжун лежал под грудой камней, глаза его словно вывалились из орбит, рот был открыт, он только выдыхал воздух, вдохнуть он уже не мог! Чэнь Юй кинулся к нему, не обращая внимания на еще сыпавшуюся со свода каменную мелочь, прикрыл своим телом его голову.

— Помком! Помком! — Чэнь Юй пытался привести его в сознание. В этот момент он вдруг осознал, как близок ему этот человек, с которым у него постоянно были столкновения. Ему запомнился эпизод, когда он только что пришел в отделение. Тогда он каждому бойцу подарил по пачке хороших сигарет. Этим он хотел показать свое расположение к ним, а с другой стороны — вызвать их расположение к себе, чтобы они с уважением относились к нему, интеллигенту. Вопреки ожиданию Ван Шичжун, который в этот момент скручивал самокрутку, оттолкнул поданную ему пачку сигарет и, сверкнув глазами, сказал:

— В революционных рядах не место задабриванию!

Чэнь Юю стало так стыдно, что он не знал, куда себя девать. Перед лицом Ван Шичжуна он почувствовал себя махровым обывателем. В дальнейшем он хотя и не сумел привыкнуть к таким выходкам Вана, однако не мог и не восхищаться его бескорыстием и силой воли.

«И чего я не поставил подножку и ему!» — корил себя Чэнь Юй. Ему не раз приходилось резко идти наперекор Ван Шичжуну и даже пускаться на разные уловки, на которые Ван неизменно попадался. И лишь в этот раз старания Чэня оказались напрасными…

Пэн Шукуй, низко опустив голову, курил сигарету за сигаретой. «А если бы я, — думал он, — проявил вчера больше твердости и не разрешил бы ему работать отбойным молотком? А если бы я не ушел из штольни? А если бы пораньше туда вернулся? Как бы тогда все обернулось?» Его мучили угрызения совести. Ему было жаль своего заместителя, досадно, что тот сам загнал себя в тупик, из которого не смог выбраться. Ван словно был одурманен каким-то зельем. Брыкался, как упрямый бык, кидался то на одного, то на другого и в конце концов порвал «поводья» и нашел себе смерть. А не случись этого, какой отличный был бы служака!

Го Цзиньтай молча лежал на постели, вперив глаза в потолок. Лицо его было ужасно. Не сдержавшись, снова расплакалась Лю Циньцинь. Она лишь теперь убедилась в справедливости слов, сказанных Чэнь Юем. Она словно самим роком была обречена на столкновение с «трагедией», с «жертвенным козлом».

Снаружи донесся пронзительный свисток — дежурный командир взвода подал команду на построение. Рота построилась на площадке перед командным пунктом роты. Из подъехавшего джипа вылез Цинь Хао и тяжелой походкой приблизился к строю. Инь Сюйшэна охватило крайнее волнение, сердце его колотилось у самого горла. Это несчастье угрожало не только славе роты, но могло сказаться и на его собственной дальнейшей судьбе. Он весь был в ожидании приговора, который вынесет комиссар дивизии.

— Товарищи! Товарищ Ван Шичжун одно время был у меня ординарцем… Его смерть для меня безмерно тяжелая утрата. — Цинь Хао говорил глухим голосом, глаза его увлажнились. — Прошу почтить память товарища Ван Шичжуна трехминутным молчанием.

Он снял фуражку и склонил голову. Все также сняли фуражки и склонили головы.

Однако Цинь Хао явился не для того, чтобы признать свой провал и выразить скорбь. Он всегда был птенцом удачи, везде и во всем искавшим успех и славу.

Истекли три минуты скорбного молчания.

— Товарищи! Мы должны обратить нашу скорбь в силу! — Он высоко поднял голову, выражение его лица стало торжественным. — Нынешнее время — время массового рождения героев, Луншань — место массового рождения героев! Ван Шичжун — гордость прославленной первой роты, гордость Луншаньской стройки!..

Глаза Инь Сюйшэна сразу же засветились…

На обрыве Лунтоу появилась первая могила.

18

Чэнь Юй и Го Цзиньтай тачка за тачкой вывозили из штрека каменную осыпь, расчищая последние остатки обвала.

После перевода Го Цзиньтая в отделение Пэн Шукуй назначил Чэнь Юя работать в паре со старым комбатом. Сделал он это с умыслом: Чэнь Юй образован, с широким кругозором, мыслит здраво, с ним можно потолковать о том о сем, он способен рассеять мрачное настроение комбата.

Заступив после обеда на работу, Чэнь Юй заметил, что с комбатом что-то не так — лицо его покраснело, и весь он был похож на рассвирепевшего льва.

— Что с вами, комбат? — осторожно спросил Чэнь Юй.

— Массовое появление героев, ядрена бабушка! — громко хмыкнув, выругался Го Цзиньтай.

Дело в том, что, просматривая в обеденный перерыв газеты, он наткнулся в провинциальной газете на одну заметку. Она была помещена на первой полосе в сопровождении фото. Из нее явствовало, что тот самый секретарь Фань, который после хуаньсяньского сражения переспал однажды сразу с двумя дочками помещика, ныне стал заместителем начальника провинциального ревкома и в качестве главы «делегации в поддержку армии» собирался с провинциальным ансамблем песни и пляски приехать на поощрительные гастроли в приморские погранвойска. На фото этот Фань стоял в окружении нескольких артисток ансамбля и широко улыбался. На лбу у Фаня так и остался шрам после того, как Го ударил его прикладом. Но улыбающийся Фань выглядел на фотографии как герой со следами былых рукопашных схваток с врагом. Го разорвал эту газету в клочья! Ядрена бабушка! Эта революция становилась чем дальше, тем чудней! Как, каким образом мог за эти годы выкарабкаться наверх этот Фань?! Го Цзиньтаю хотелось ругаться, потрясать кулаками. Но на кого ругаться? Перед кем потрясать кулаками? Он чувствовал себя как когда-то на фронте, когда он по оплошности попал на минное поле. Разница была лишь в том, что тогда нельзя было сделать ни шагу, а сейчас нельзя даже рта раскрыть: не знаешь, какое слово сыграет роль того запала, который приведет к взрыву «политической мины». То ли дело рукопашная схватка на фронте: винтовку со штыком в руки, с криком на врага, коли налево, руби направо, кругом кровавая бойня, погибнешь — так стоит того, останешься жив — хорошо! А теперь? И говорить умеешь, а поневоле прикидываешься немым!

Чэнь Юй, видя, что комбат снова распаляется, усадил его на камни у входа в штрек, протянул ему сигарету и неторопливо сказал:

— Что бы ни случилось, комбат, надо смотреть на вещи шире. — Чэнь Юй понизил голос. — Что говорить о вас! Вы посмотрите, что делают с большими военачальниками, у которых за плечами блестящие победы и которые стояли у истоков нынешней власти! Уж если с ними чуть что расправляются, то чего уж нам, безвестным, высовываться! Все равно ведь знаем, что ничего не изменим. А случись что — могут так припаять!

Затянувшись сигаретой, Чэнь Юй многозначительно продолжал:

— Вам, конечно, известно, что я солдат с хитрецой и к теперешним порядкам отношусь с известным цинизмом. Так вот, выслушайте от хитрого солдата одну истину: трудно быть дураком. Древние говорили: быть умным трудно, быть дураком труднее, а будучи умным, слыть дураком — еще труднее. По сути дела, это совет научиться прикидываться глупым. Та же мысль заключена в древнем изречении: «Человек большого ума часто выглядит простаком». Таков опыт, который древние оставили нам в наследство.

Выслушав эти рассуждения, Го Цзиньтай заметно успокоился. Неожиданно ему пришел на память разговор с Цинь Хао в ту дождливую ночь. Он загасил окурок и спросил:

— Ты читал «Троецарствие», Чэнь?

— Читал, — непонимающе посмотрел на комбата тот.

— Что это такое — сражение при Гуаньду?

— М-м… Это сражение, которое произошло у города Гуаньду между Юань Шао и Цао Цао. Юань Шао обладал огромным могуществом, располагал великим войском и множеством военачальников. Но Цао Цао малыми силами разбил его войско.

— Там упоминается некто по имени Тянь Фэн?

— А-а… — Чэнь Юй на секунду задумался. — Тянь Фэн был советником в свите Юань Шао. Перед сражением он много раз обращался к Юань Шао, отговаривая его от непродуманного решения. Однако тот не только не послушался Тянь Фэна, но и велел посадить его в тюрьму, обвинив в «сеянии уныния», или, как теперь сказали бы, в «распространении пессимистических настроений». Юань Шао после поражения должен был бы терзаться раскаянием, корить себя за случившееся, он же казнил Тянь Фэна, единственная «вина» которого была в том, что он был прав.

Сердце Го Цзиньтая сжалось от ужаса.

— А почему вы спрашиваете об этом, комбат?

— Э-эх! — вздохнул тот. — История часто повторяется!

Раздался свисток к окончанию работы.

— Комбат, Чэнь Юй, — сказал вышедший из штрека Пэн Шукуй, — сегодня кончаем работу раньше обычного — будем проводить собрание. Снова приезжает секретарь Ян собирать материал!

Собеседования, посвященные сбору сведений из жизни Ван Шичжуна, проводились в ударном отделении уже дважды. Движимые доброй памятью о своем погибшем боевом друге, бойцы отделения выступали на этих собеседованиях очень активно, говорили от всего сердца. Они сказали все, что могли, но секретарь Ян упорно продолжал доискиваться и докапываться дальше и так тянул время, что солдаты и выспаться тогда не успели. Да и самому Яну, чтобы написать этот репортаж, пришлось поработать в поте лица. Ни один из пяти вариантов, которые он написал, не получил одобрения Цинь Хао. И лишь после намека он понял, что в его репортаже не хватает «самого громкого слова эпохи».

Последние два года «самое громкое слово эпохи» звучало в Китае повсюду. Оно звучало над стремниной реки Ганцзян из уст бойца «образцового взвода поддержки левых и заботы о народе» перед тем, как он утонул в этой реке. Оно было первым словом, которому выучился в младенческом возрасте Цай Юнсян, герой с берегов реки Цяньтан. Как мог Ван Шичжун обойтись без него?! По этому поводу Ян много раз опрашивал бойцов ударного отделения. Но ничего не добился: если уж чего нет, то «железные башмаки стопчешь, а не найдешь». Подменять же сказанное бойцами, домысливать требуемое за них нельзя. Выдать три тысячи цзиней арбузных корок за десять тысяч можно, но выдумать что-либо из ничего, на пустом месте, решительно недопустимо. Это вопрос профессиональной этики журналиста.

Собеседование началось. Бойцы расселись по кругу внутри времянки. Инь Сюйшэн самолично прибыл наблюдать за развитием событий. Ян стал задавать наводящие вопросы, пользуясь многолетним опытом репортерской работы.

— Давайте вспомним еще раз, сказал что-нибудь Ван Шичжун перед смертью или нет? — Ян посмотрел на Сунь Дачжуана. — Сяо-Сунь, ты ведь был при этом, вспомни хорошенько.

— Ну… Ну, он сказал: «Коммунисты, за мной!» — простодушно ответил Сунь Дачжуан.

— Я не об этом, — улыбнулся Ян. — Сказал ли он или выкрикнул что-нибудь после того, как его придавило?

Сунь Дачжуан молчал.

— Товарищ Чэнь Юй, ты ведь тоже был при этом?

— Был.

— Ты слышал что-нибудь?

— Я слышал возглас «ой!», — неохотно сказал Чэнь Юй.

— Это я крикнул «ой!», когда упал, — уточнил Сунь Дачжуан, бросив быстрый взгляд на Чэнь Юя.

Наступило молчание.

— Когда Ван Шичжуна придавило, кто первый бросился к нему? — спросил, не выдержав, Инь Сюйшэн.

— Я, — ответил Сунь Дачжуан.

— Ты слышал, чтобы он что-нибудь сказал? — Инь Сюйшэн сверлил его взглядом.

— Я видел, как он… два раза… выдохнул… с таким клокотаньем, — сказал, запинаясь, Сунь Дачжуан.

— Вспомни как следует, он выдыхал или пытался крикнуть что-то? — подсказал ему Ян.

Сунь Дачжуан испуганно смотрел на Яна, не зная, что сказать. Снова наступило неловкое молчание. Го Цзиньтай яростно затягивался сигаретой, насупив брови.

— Я полагаю, что он не выдыхал, а определенно что-то кричал, — снова подал намек Инь Сюйшэн.

— Мо-ожет бы-ыть! — растягивая слова, сказал Чэнь Юй, которому все это уже надоело. — Когда Ван Шичжуна придавило, я заметил, что его рот то открывался, то закрывался в каком-то странном ритме. Он, видимо, что-то кричал.

— Да? — У Яна заблестели глаза. — А что мог кричать такой герой, как Ван Шичжун?

— Хм! Так тут и спрашивать нечего! Конечно, самое громкое слово эпохи! — Чэнь Юй понимал, что гость не успокоится, пока не добьется своего. А если не успокоится, то кто знает, сколько раз им еще придется высиживать на таких собеседованиях!

— Спасибо, товарищи! Спасибо! — Ян наконец выполнил задание Цинь Хао. Облегченно вздохнув, он стал прощаться.

Инь Сюйшэн и бойцы отделения проводили его до дверей. Го Цзиньтай, в конце концов не выдержав, крякнул, вскочил и широкими шагами вышел из времянки.

— Секретарь Ян!

Ян обернулся.

— Старина Ян, я понимаю, у вас, у газетчиков, свои трудности. Вы все должны делать, как указывает начальство. Но передай, пожалуйста, Цинь Хао, что смерть Ван Шичжуна — это несчастье. Это злонамеренное несчастье! — Го Цзиньтай в сердцах швырнул окурок на землю. — Скажи Цинь Хао, что по этому кровавому счету рано или поздно придется ответить!

Лицо Яна пошло красными и белыми пятнами. Подоспевший Пэн Шукуй с трудом затащил Го Цзиньтая обратно во времянку. Го сел на край постели, дрожа от возбуждения.

— Ну зачем вы, комбат! — сказал Пэн Шукуй. — Вы… не должны больше…

— Ядрена бабушка! В нынешние времена даже навонять и то не могут без подтасовки! — Го с силой стукнул себя кулаком по колену.

19

Среди ночи бойцов разбудил грохот гонгов и барабанов. А новый сигнал срочного сбора выгнал их, полусонных, на улицу. По всей Луншаньской стройке раздавались взрывы хлопушек, гремели гонги и барабаны — поступило новейшее указание Председателя.

«Сообщение о новейшем указании не откладывается на завтра» — таково издавна установившееся правило. Не менее давним установлением было проведение по этому поводу торжественных собраний и демонстраций. К сожалению, Луншаньская стройка — это не город, здесь нет широких улиц, нет окрестных деревень, в которые можно было бы отправиться с агитационным походом. Поэтому пришлось ограничиться шествием с фонарями и факелами вокруг горы. После того как этот виток был завершен, началась читка «новейшего указания», его обсуждение, выражение решимости. Что касается претворения его в жизнь, то это уже задача, которую предстоит выполнить после наступления нового дня или даже в более длительный исторический период.

Как только рассвело, по всей стройке было расклеено «новейшее указание» на цветной бумаге:

«Мы стоим на стороне народных масс, которые составляют свыше девяноста пяти процентов населения страны; мы решительно не становимся на сторону помещиков, кулаков, контрреволюционеров, вредных элементов и правых, которые составляют четыре-пять процентов населения».

Против чего было направлено это «новейшее указание», низам знать было неоткуда, да и незачем. В общем, оно представляло собой всеобщую истину, применимую где угодно и при любых обстоятельствах. К тому же люди уже так поднаторели в усвоении подобных истин, что были всегда готовы «немедленно изучить и безотлагательно применить» их. Взять, к примеру, Луншаньскую стройку, тут под каждым плакатом с «новейшим указанием» висели лозунги на белой бумаге (цвет бумаги имел политическое значение):

«Выступление Го Цзиньтая против героических личностей — это выступление против идей Мао Цзэдуна!», «Решительно отмежуемся от Го Цзиньтая!»

«Новейшие указания» давно уже «увязывались с практикой» незамедлительно и всегда приходились к месту. Без преувеличения можно было бы сказать, что и последнее «новейшее указание» было адресовано непосредственно Луншаньской стройке.

Го Цзиньтая снова взяли под стражу и посадили в дощатый сарай для дальнейшего дознания.

Ударное отделение работало в утреннюю смену. Измотавшись во время ночных бдений, оно не смогло сразу «дать показатели». Все были невыспавшимися и выглядели вялыми.

Придя в забой, Пэн Шукуй, как всегда, распорядился, чтобы Чэнь Юй все тщательно проверил и в случае чего доложил. Сам же молча взял отбойный молоток и приступил к работе. После гибели Ван Шичжуна он принял на себя обязанности забойщика. Это была его старая специальность. По положению командир отделения не должен был работать отбойным молотком, но сразу не удалось найти замену. К тому же решение взять в руки инструмент Ван Шичжуна было данью памяти погибшему боевому товарищу, стремлением хотя бы этим смягчить боль утраты. Умершие — горе живых. Со смертью Ван Шичжуна ударное отделение лишилось отважного и задорного вожака, нельзя было допустить, чтобы это место пустовало. И Пэн Шукуй взвалил на свои плечи его обязанности — ударное отделение должно всегда быть ударным! Однако руководствовался он в этот момент не только высокими побуждениями. Приезд Цзюйцзюй придвинул вплотную давние заботы, и хотя ее появление не повлекло за собой особых происшествий, однако нетрудно было предвидеть приближение серьезных осложнений. С новым арестом Го Цзиньтая в душе Пэн Шукуя сразу же наступило какое-то оцепенение. Интуиция подсказывала ему: комбат — с одной стороны, Цинь Хао и Инь Сюйшэн — с другой борются не за одно и то же. Когда он осознал, что проливает кровь и рискует жизнью ради грязных побуждений других, даже его собственная смелость, его стремление быть во всем впереди стали казаться ему постыдными. Луншаньская стройка, которая была его духовной опорой в трудные минуты, теперь утратила свою значимость в его глазах. Стук отбойного молотка был не в состоянии заглушить его угнетенное настроение.

В проходке штрека уже была достигнута двадцатипятиметровая отметка. Еще каких-то десять с небольшим метров, и можно было бы праздновать великую победу. Вчера Цинь Хао лично прибыл в роту руководить работами и отдал «строжайший приказ»: за последующие полмесяца завершить работу по проходке четырех выемочных штреков. Пэн Шукуй считал такой приказ совершенно неправильным. Бахвалиться легко, но громкие слова и пустые обещания от обвала не спасут! Боевой дух ударного отделения создается не путем нажима и тем более не путем запугивания. «Наращивать темпы проходки в таких условиях — значит самому рыть себе могилу!» — эти слова комбата то и дело всплывали в памяти Пэн Шукуя, который, будучи командиром, отвечал за безопасность всего отделения.

— Командир, скорей сюда! Сунь Дачжуану плохо! — громко позвал Чэнь Юй.

Пэн Шукуй посмотрел в сторону Сунь Дачжуана. Поддерживаемый своим помощником, он стоял пошатываясь, а затем повалился наземь.

— Дачжуан! — Пэн Шукуй выключил отбойный молоток и бросился к нему. Их тут же обступили со всех сторон бойцы отделения. Сунь Дачжуан был без сознания. Все лицо его было запорошено каменной пылью. Температура у него повысилась еще два дня назад. Пэн Шукуй велел тогда санинструктору дать Суню лекарства, несколько раз уговаривал его пойти отлежаться, однако Сунь Дачжуан наотрез отказывался покинуть рабочее место.

Пэн Шукуй сел на землю, приподнял Сунь Дачжуана за плечи, отер полотенцем его лицо, пощупал ладонью лоб. Лоб пылал огнем.

— Быстро воды!

Чэнь Юй тут же подал ему чайник с водой. Тонкая струйка воды, направленная в рот Сунь Дачжуана, через некоторое время привела его в сознание.

— Чэнь Юй, отведи Дачжуана в медчасть батальона, пусть доктор его посмотрит. — Пэн Шукуй участливо посмотрел на Дачжуана, затем повернулся к Чэнь Юю. — Попроси там, пусть хорошенько подлечат. Если решат госпитализировать, пусть ложится. Чтобы не кое-как, а вылечиться как следует.

— Командир, не надо… Не надо, я не болен, — сказал Сунь Дачжуан и, освободившись от рук Пэн Шукуя, встал на ноги и пошел к своему отбойному молотку.

— Выполняй приказ! — строго сказал Пэн Шукуй.

Чэнь Юй тут же повел его в медчасть.

— Займись очисткой забоя от мелкой осыпи, — сказал Пэн Шукуй помощнику Сунь Дачжуана. — Будем пока работать одним молотком.

В это время в забой зашел Усач, работавший в соседнем штреке.

— А что, ударники, Сунь Дачжуан… он… — Усач сочувственно посмотрел на Пэн Шукуя. Тот мрачно молчал.

Четвертое отделение, руководимое Усачом, состязалось с ударным отделением в работе. При этом оно всегда держалось только на своей отваге и энтузиазме и никогда не прибегало к каким-либо махинациям с показателями. Со смертью Ван Шичжуна оно сравнялось по силе с ударным отделением, ему достаточно было чуть приналечь, чтобы держаться с последним вровень. Однако Усач по-прежнему нет-нет да приходил в ударное отделение, чтобы посмотреть, как идут дела. Теперь это было лишь «данью привычке». Узнав, что ударное отделение лишилось еще и Сунь Дачжуана, слегшего по болезни, Усач понял, что пришел не ко времени, и тактично удалился.

Вернувшись к себе в забой, он увидел, что в одном отбойном молотке заело долото.

— Черт бы ее побрал, эту породу! Одни камни! Чуть что — заедает долото! — ворчал Усач, пытаясь вместе с забойщиком вытащить долото из молотка. Нижний конец молотка погнулся, да и акселератор тоже вышел из строя. Повозившись еще некоторое время с инструментом и убедившись, что толку не будет, Усач решительно сказал: — Берем его на плечо и понесли в ремонтную роту.

Ремонтная рота располагалась между первой и второй штольнями. Выйдя из штольни, Усач и забойщик, пошатываясь под тяжестью ноши, пересекли канаву и тут увидели впереди, на берегу небольшого ручья, трех здоровенных парней, торопливо идущих в направлении выхода к долине. Они вели за собой связанную женщину. Та всячески сопротивлялась, пытаясь вырваться. Оставшийся на берегу ручья таз был перевернут, по земле была разбросана мокрая спецодежда.

— Эй! Что вы делаете? — подозрительно крикнул Усач.

Парни, услышав оклик, прибавили шагу.

— Стой! — загремел Усач и кинулся вдогонку. Парни остановились. Один из них, высокого роста, с низким лбом, толстыми губами, ни дать ни взять походил на неандертальца. Увидев, что перед ним военнослужащий, он расплылся в широкой улыбке:

— Я… Мы… поймали бродяжку, бежала из нашей деревни.

— Бродяжку? — Усач подошел к накрепко обмотанной веревками женщине. — Цзюйцзюй!

— Разбойники! Бандиты! О небо! Что же это творится! — разразилась рыданиями Цзюйцзюй, как только кинувшийся к ней Усач вынул у нее изо рта кляп.

Лицо Усача налилось гневом — глаза округлились, брови поднялись вверх, пышные, на все щеки, усы встали торчком. «Неандерталец» поспешно объяснил:

— Она жена председателя ревкома нашей коммуны…

— Враки! Она замужняя дочь вашего председателя! — Усач повернулся к забойщику. — Пойди позови ее мужа!

— Сюда, скорее сюда! — закричал забойщик, бросившись обратно, в расположение роты.

Неандерталец, видя, что дело принимает серьезный оборот, поспешно приблизился к Усачу и сказал:

— Вы не так поняли…

— Не так понял? — Усач засучил рукава, обнажив могучие руки, и зловеще усмехнулся. — Что ж, давай разберемся!

С этими словами он закатил Неандертальцу такую затрещину, что тот волчком завертелся на месте. Другой парень, с бритой головой, пытался было вцепиться в Усача, но получил пинка и со всего маху грохнулся наземь.

— Боец освободительной армии, а бьет людей! — сморщившись от боли, закричал Бритоголовый.

— Смотря каких людей, ядрена бабушка! Некоторых еще и убивает! — Усач дал Бритоголовому мощного пинка под зад.

Третий парень, с узким, заостренным лицом, с опаской держался поодаль.

— Что же это такое! Ведь свои же люди! — бурчал он. — Мы из народного ополчения коммуны, подразделение диктатуры!

— А я из регулярной армии! И я научу вас, как нужно жить по-людски! — играя кулаками, Усач кинулся к Узколицему. Неандерталец и Бритоголовый с искаженными звериной злобой лицами остервенело набросились на Усача. Бритоголовый хотел провести прием «нырок в ноги», но не рассчитал и попал головой Усачу в пах. Тот охнул от боли и плюхнулся задом на землю. Неандерталец подскочил к нему, пытаясь схватить за горло, но Усач, упав на спину, резко выбросил ноги вперед, ударив противника с такой силой, что тот покатился кубарем. Бритоголовый, воспользовавшись моментом, навалился на Усача и прижал его к земле. Неандерталец вскочил на ноги и тоже бросился на него. Узколицый пытался помочь им, но никак не мог подступиться — все трое в тесном клубке катались по земле. В разгар этой суматохи прибежала группа свободных от смены бойцов. Увидев, что трое каких-то парней бьют их боевого товарища, они с яростью набросились на них, и вскоре все трое уже не в силах были подняться. Они лежали на земле с разбитыми носами и опухшими лицами. Между тем несколько бойцов освободили Цзюйцзюй от веревок. Она упала ничком на землю и навзрыд заплакала. Прибежал запыхавшийся Пэн Шукуй, а за ним — группа бойцов в спецовках. Увидев Пэн Шукуя, Цзюйцзюй зарыдала еще сильнее:

— Шу-у-ку-уй!..

Пэн Шукуй гладил ее по плечу, губы его дрожали, он не мог вымолвить ни слова. Бойцы, глядя на них, сочувственно вытирали слезы.

— Чего встали? — рявкнул на них Усач. — А ну быстро, связать этих подонков!

Бойцы набросились на парней, заломили им руки назад и крепко связали шнурками от ботинок. Тонкие шнурки глубоко врезались в тело, и парни визжали от боли.

Прибежал Инь Сюйшэн, которому обо всем уже сообщили. Узколицый, увидев перед собой человека, одетого во френч с четырьмя карманами, сразу определил, что перед ним начальство.

— Начальник, спасите нас! — захныкал он. — Начальник…

— Кто вы такие? — нахмурив брови, спросил Инь Сюйшэн.

— Нас послали из коммуны для выполнения задания. У нас есть бумага. Начальник, Цзюйцзюй — жена председателя ревкома нашей коммуны! Начальник…

— Вздор! — гневно сказал Инь Сюйшэн. — Цзюйцзюй — невеста нашего Пэн Шукуя, командира отделения!

— Разве я посмею говорить вам вздор! — взвыл Узколицый, барахтаясь на земле. — Цзюйцзюй помолвлена с нашим председателем, ее семья получила свадебный подарок — тысячу юаней…

— Молчать! — прорычал Инь Сюйшэн. — Кто вам позволил хватать людей без спросу!

Бросив взгляд в сторону продолжавшей всхлипывать Цзюйцзюй, он на мгновение задумался. Затем, взяв Пэн Шукуя под локоть, отвел его в сторону и тихонько сказал:

— Шукуй, я думаю, их надо отпустить, пусть катятся отсюда. Если их задержать, мы все равно ничего с ними сделать не сможем. Мало того, что это может сказаться на отношениях армии с народом, надо учесть и то, что их прислал из твоих родных мест тамошний царек. Вряд ли нам стоит с ним связываться. Как ты считаешь?

Тяжело дышавший Пэн Шукуй не ответил.

— Вот что, — обратился Инь Сюйшэн к парням, — если вы еще раз явитесь сюда своевольничать, пеняйте на себя!

Он подал знак бойцам развязать лежавших на земле парней.

— А теперь катитесь отсюда, да побыстрей!

Парни торопливо вскочили и пустились бежать, трясясь от страха, как бы бойцы не передумали. Преодолев по пути овраг и убедившись, что теперь их не догонят, они остановились на краю обрыва, и Узколицый крикнул:

— Эй ты, Пэн, или ты отпустишь ее, или выкладывай тысячу юаней! Иначе мы с тобой посчитаемся, когда вернешься. Сорвалось один раз — не сорвется в другой! Убежал монах, да не убежит кумирня! Никуда ты не денешься!

— Выродки собачьи! Вы еще огрызаться! Вот я сейчас!.. — Усач поднял здоровенные кулаки и сделал вид, что собирается броситься за ними вдогонку. Парней как ветром сдуло.

Возвращаясь в расположение роты, бойцы ругались:

— Какой это, на хрен, ревком?! Какое это, к ядреной бабушке, подразделение диктатуры?! Это же бандиты!

— Теперь и нас мордовать явились! И это называется солдатская жизнь?!

Инь Сюйшэн придержал за рукав Пэн Шукуя и, поотстав немного от остальных, спросил:

— А в чем, собственно, дело? Расскажи.

20

С утра Пэн Шукуй не пошел на работу. Цзюйцзюй стояла на том, что уедет к дяде в Дунбэй. Инь Сюйшэн велел Пэн Шукую остаться с ней и постараться переубедить. Цзюйцзюй выплакала все слезы и сейчас уже больше не причитала, а упрямо твердила о том, что уедет. Пэн Шукуй всегда был молчуном, слова не вытянешь, а тут и подавно не мог сказать ничего вразумительного. При одном воспоминании о вчерашнем событии у него кровь в жилах стыла. Солидный мужик, а только зря военную форму носит — даже собственную невесту уберечь не смог! Какой позор! Он понимал, что Цзюйцзюй затеяла всю эту историю с отъездом, чтобы заставить его отказаться от военной службы… Ехать! Они могут ехать только вдвоем: Цзюйцзюй ведь не оставит его здесь, и он не позволит ей ехать в Дунбэй одной. Но разве может он сейчас снять военную форму, сложить с себя обязанности, которые на него возложены?! Должен же он, командир отделения, коммунист, ответственный за судьбу всего отделения, проявить хотя бы каплю сознательности в тех опасных условиях, которые сложились в штреке! Хочешь не хочешь — придется обидеть Цзюйцзюй отказом!

Перед самым обедом во времянку зашел Инь Сюйшэн.

— Шукуй, тебя можно поздравить! — сказал он в радостном возбуждении. — После обеда из полка придет машина, чтобы отвезти тебя на медосмотр.

Пэн Шукуй, оторопев, с подозрением смотрел на Инь Сюйшэна.

— Не притворяйся, что ничего не понимаешь! — шутливо сказал Инь Сюйшэн. — Перед повышением в должности необходимо пройти медосмотр. Иначе кто бы тебя отпустил в медчасть в такой напряженный момент! — И, сияя улыбкой, повернулся к Цзюйцзюй: — Цзюйцзюй, ты можешь спокойно оставаться в роте! Вся рота ждет не дождется, когда можно будет вдоволь поесть вкусненького на твоей с Шукуем свадьбе!

Смеясь, он направился к выходу. У дверей обернулся и приказным тоном велел Пэн Шукую после медосмотра явиться к нему в расположение командного пункта роты.

Перед этим Инь Сюйшэн побывал в штольне. Обойдя все участки, он нашел, что из-за отсутствия Пэн Шукуя боевой дух ударного отделения сильно упал, нежелательное настроение царило и в других отделениях. И тогда он сразу же осознал важность того, что произошло вчера. Если не принять меры, то неизбежно… Он быстро вернулся на командный пункт роты, позвонил Цинь Хао и подробно рассказал ему о вчерашнем событии. Тот большого интереса к этому делу не проявил. Сказал только, что нужно помнить об отношениях между армией и народом и соблюдать «три основных правила дисциплины и памятку из восьми пунктов». Зато подробно расспрашивал, как идет проходка в Зале славы. Инь Сюйшэн, пользуясь случаем, рассказал о переживаниях и положении Пэн Шукуя, настроения которого неизбежно отразятся на ударном отделении, а настроения последнего неизбежно скажутся на всей роте. Все это было подано не без некоторого сгущения красок. Такая тенденциозность была вполне понятна: Инь Сюйшэну нужно было обеспечить интересы своей роты, точнее, свои собственные интересы. Ибо, как только Пэн Шукуй сложит с себя свою ношу, Инь Сюйшэну станет трудно петь свою партию в этой опере. Именно поэтому он хотел оказать на Цинь Хао давление. Тот подумал немного, не кладя трубки, а затем велел передать Пэн Шукую, чтобы он пока прошел медосмотр. Инь Сюйшэн прекрасно, понял, о чем идет речь, и тут же пошел к Пэн Шукую сообщить радостную весть.

Радостную весть всегда приятнее сообщать, чем печальную.

Когда Пэн Шукуй вернулся с медосмотра, в роте уже поужинали. Все прошло успешно: состояние его здоровья вполне отвечало требованиям. Единственное замечание, которое сделал ему врач, обнаружив на белках его глаз кровавые прожилинки, касалось необходимости соблюдения режима питания, труда и отдыха. В противном случае можно подорвать и не такое здоровье. Вернувшись в роту, он сначала поужинал, а затем пошел прямо на командный пункт, где уже ждал Инь Сюйшэн.

— Здоровье, конечно, в порядке? — спросил он.

— Да ничего, — равнодушно ответил Пэн Шукуй.

— Это хорошо. Давай-ка сядем и поговорим об условиях. — Инь Сюйшэн показал ему взглядом на стул, лицо его было совершенно бесстрастно. Пэн Шукуй сел, изумленно глядя на Инь Сюйшэна, но не заметил на его лице ни тени шутливости. На душе у него стало тревожно.

Всю вторую половину дня Инь Сюйшэн был занят размышлениями и все тщательно обдумал. Поскольку он сумел посодействовать Пэн Шукую, нужно в полной мере использовать этот благоприятный случай. Говорить он, конечно, собирался об отношении к Го Цзиньтаю. Это был как раз тот случай, когда он мог укрепить свое влияние в ударном отделении. Кроме того, он прекрасно понимал, что для Цинь Хао быть в одной упряжке с Го Цзиньтаем — в высшей степени ненавистная необходимость. Посылая Пэн Шукуя на медосмотр, он давал ему «подержаться за теплый горшок». Если же тот не пристанет «к другому порогу», не проявит свою лояльность, то обещание повысить его в должности останется всего лишь «лепешкой, нарисованной для утоления голода», не более. Но как обговорить это условие? Идти обходными путями, кружить вокруг да около — значит заведомо обрекать себя на поражение. Неудачный маневр может обозлить собеседника. Взвесив все за и против, Инь Сюйшэн решил говорить без околичностей. С прямым по натуре человеком надо действовать прямо и открыто, упирая на его интересы. Сначала победить в нем чувство противоречия, а уж потом…

Инь Сюйшэн поднял глаза, некоторое время смотрел на Пэн Шукуя и неторопливо сказал:

— Есть еще одна формальность… Это твое отношение к вопросу о Го Цзиньтае.

Пэн Шукуй сразу же помрачнел, в глазах его зажегся гневный огонек. Инь Сюйшэн бесстрастно встретил его взгляд.

— Нечего смотреть на меня так, — высокомерно сказал он. — Я вовсе не собираюсь принуждать тебя и тем более не намерен извлекать из этого какую-то пользу для себя. Го Цзиньтай — мертвый тигр. Для его изобличения с лихвой хватит и того, что уже за ним есть, без дополнительных разоблачений. Одного только «дела о здравице» хватит ему расхлебывать всю жизнь. Комиссар Цинь хочет от тебя только одного — чтобы ты выразил свою позицию в этом вопросе.

Здесь Инь Сюйшэн сделал паузу, чтобы посмотреть, как на это реагирует Пэн Шукуй. Видя, что гнев собеседника начинает стихать, он продолжал:

— Верность в дружбе, чувство личной привязанности — все это хотя и не поощряется, но и не осуждается. Однако я полагаю, что ты служишь в армии не ради того или иного человека!

Инь Сюйшэн в возбуждении встал и начал ходить из угла в угол. Затем, заметно смягчив тон, сказал:

— Я так терпеливо и доброжелательно тебя уговариваю исключительно ради тебя же самого. Вспомни, в какую передрягу попала Цзюйцзюй. У кого из тех, кто видел это, сердце не зашлось болью?!

Инь Сюйшэн говорил прочувствованно. Пэн Шукуй горестно повесил голову. Инь Сюйшэн снова сел и, как бы раскрывая самое сокровенное, продолжал:

— Конечно, я при этом думаю и о наших ротных кадрах. Ты, несомненно, знаешь, что тебя высоко ценят и наверху, и внизу. Мы с тобой боевые товарищи, много лет прослужили вместе, к тому же еще и земляки, и мне не пристало кичиться перед тобой своим положением. У меня такое предчувствие, что нам с тобой на роду написано идти в одной упряжке, тянуть «первую роту форсирования реки». И я еще надеюсь увидеть тебя коренником!

Инь Сюйшэн весело рассмеялся. Линия обороны, которую возвел в душе Пэн Шукуй, разом рухнула. Он был не в состоянии выдержать атаки, построенной на тактике кнута и пряника. И он стал взвешивать все на весах своего сердца.

Это последняя возможность, больше не представится. Упустишь ее, и Цзюйцзюй негде будет приклонить голову. Упустишь ее, и родным, оставшимся дома, не миновать беды. «Убежал монах, да не убежит кумирня». Слова, сказанные вчера тем парнем, не пустая угроза. О какой законности можно говорить в теперешней деревне?! Там сейчас замордовать человека до смерти ничего не стоит…

Изобличать… Но в чем изобличать? Свернув самокрутку, Пэн Шукуй закурил, делая глубокие затяжки. После долгого размышления он поднял голову и в нерешительности посмотрел на Инь Сюйшэна. Тот все это время внимательно следил за Пэн Шукуем. Он уже понял состояние собеседника и, не торопясь, но и не теряя мига, сказал:

— Вспомни хорошенько, какие у Го Цзиньтая были ошибочные высказывания. Приведи хотя бы одно какое-нибудь, и все!

Какое-нибудь! Да ведь это же будет еще одно обвинение против комбата! Пэн Шукуй продолжал мучительно думать.

«Цинь Хао любит говорить красивые слова. Если с Залом славы ничего не получится, то для «первой роты форсирования реки» это будет конец!» Эти слова комбата были прямо направлены против Цинь Хао, и их приводить ни в коем случае нельзя. «В нынешние времена даже навонять и то не могут без подтасовки!» А эти слова и того пуще, за них комбат может поплатиться жизнью! «Луншаньская стройка — дохлая лошадь, и продолжать ее — значит лечить дохлую лошадь». Эти слова комбат сказал в полуофициальной обстановке, к тому же они относились к конкретной стройке и, надо полагать, были переданы Цинь Хао.

— Шукуй, да придумай что-нибудь, и дело с концом! — подсказал Инь Сюйшэн. — Нам ведь только потрафить комиссару.

Пэн Шукуй по-прежнему молчал повесив голову.

— Нельзя больше колебаться, Шукуй! — нажимал Инь Сюйшэн. — Учти, что это решающий момент, и единственный. Как говорит пословица, «проедешь эту деревню — больше постоялого двора не будет»!

— Он… однажды… сказал мне… ты, наверное, тоже слышал… — Пэн Шукуй говорил очень тихо, еле слышно.

— Что именно?

— Он сказал… что стройка — это дохлая лошадь… что продолжать ее… все равно что лечить дохлую лошадь.

— Это то, что надо! Теперь я могу поручиться, что все будет в порядке! — Инь Сюйшэн улыбался. — Все! Можешь идти отдыхать. Если на сей раз тебя не повысят в должности, я не я буду!

Потоптавшись в нерешительности, Пэн Шукуй вышел. «Наконец это испытание позади, — думал он. — Теперь вопрос с Цзюйцзюй, я думаю, решен. Теперь она спасена». Он глубоко вздохнул. Ему казалось, что теперь у него наконец-то полегчает на сердце. Но на душе почему-то было ужасно тяжело.

С моря тянул ночной ветерок, свежий и прохладный. По телу пробежала холодная дрожь, словно он внезапно проснулся после кошмарного сна. Он остановился. Идти к себе в отделение не хотелось — боялся встречи с людьми, с Цзюйцзюй. Бойцы, работавшие в дневную смену, давно уже легли спать. Около времянки никого не было. Он медленно брел куда глаза глядят и незаметно для себя очутился в рощице позади командного пункта роты. Сел на землю, тяжело опустившись у большого валуна. Из-за бегущих облаков выплыла луна, круглая, яркая, словно висящее в вышине зеркало. В бессилии откинувшись на валун, он физически ощутил, как на его душу легла черная тень. Тень на его человеческое достоинство. Огромная тень! «Комбат, комбат… — мучительно думал он. — Почему именно я должен обличать тебя! И почему я должен обличать именно тебя!» Он закрыл глаза, по лицу его покатилась горючая слеза…

С тех пор как Го Цзиньтай подобрал его тогда на берегу канала и привел в часть, он вел его по жизни — учил воинскому мастерству, фехтованию, трудовым навыкам. Комбат во всем шел впереди солдат, заботливо к ним относился. Примеров его отеческой заботы о подчиненных было несчетное множество, всех и не упомнишь. Сейчас перед глазами Пэн Шукуя отчетливо, в мельчайших подробностях встал небольшой эпизод из того времени, когда он только-только начинал свою службу в части. Часть тогда стояла в районе Цюэшань, на севере полуострова. Время было голодное. И дома голодал, и в солдатах тоже еще ни разу не поел досыта. Солдату труднее всего стоять в карауле в ночную смену — и голод мучает, и сон одолевает, нет никакой мочи терпеть. Одной безлунной ночью очередь стоять в карауле дошла до них с Инь Сюйшэном. Заранее обсудив, как перетерпеть эту муку, они перед наступлением темноты прошлись по ротному огороду, где неожиданно обнаружили в посадках недавно зацветших баклажанов два небольших плода размером с голубиное яйцо и тут же договорились, что сорвут эти баклажаны, заступив в караул, и съедят сырыми, чтобы хоть как-нибудь утолить голод. Заступив на пост, они пошли к тому месту, где засветло присмотрели баклажаны. Обшарили все, но баклажаны словно испарились. Оба были страшно раздосадованы. В этот момент подошел комбат, который был в ту ночь поверяющим.

— Что вы делаете? — спросил он, осветив их лица карманным фонарем.

— Разрешите доложить, товарищ комбат… кто-то съел два баклажана, которые здесь были, — вытянувшись в струнку, доложил Инь Сюйшэн. — Наверняка бойцы из сегодняшней дневной смены.

— Да? — Комбат посмотрел искоса на чернеющие посадки огорода. — А почему это вы так хорошо запомнили эти два баклажана?

Эх, обо всем догадался комбат! Бойцы молчали.

Не смея врать, Пэн Шукуй, запинаясь на каждом слове, рассказал комбату всю правду. Новобранцы стояли в ожидании разноса. Комбат, однако, долго молчал.

— Когда созреет капуста, будет легче, — наконец сказал он со вздохом, вынул из кармана тридцать юаней и передал их Пэн Шукую. — Скажи начальнику караула, чтобы завтра купил на базаре лущеного арахиса. Пусть выдает по двадцать орешков тем, кто заступает в ночную смену.

И пока не созрела капуста, бойцы, заступавшие в ночную смену, неизменно получали по горсточке арахиса. С того времени прошло уже девять лет. Комбат об этом эпизоде больше никогда не вспоминал. Инь Сюйшэн же наверняка о нем давно уже забыл. Но Пэн Шукуй помнил о нем хорошо. Именно эти два баклажана, эта горстка орешков научили его, как быть человеком, как относиться к подчиненным… Но сегодня! Что он натворил сегодня! Неужели совесть его собаки съели! При этой мысли он горестно прислонился головой к валуну, сердце его словно огнем жгло. Ему хотелось, чтобы пошел ливень и смыл с него этот позор, чтобы ударил гром и покарал его низменную душонку!

— Шукуй?.. Это Шукуй? — негромко окликнула его Цзюйцзюй.

Он не смел откликнуться. Цзюйцзюй подошла поближе. Увидев, что это он, она недовольно проговорила:

— Везде тебя искала. Чего это ты спрятался здесь?

Пэн Шукуй отвернулся. В темноте она не видела его лица.

— Сегодня, ты только уехал, явились те трое, и с ними секретарь из штаба полка…

— Чего им надо? — Пэн Шукуй мгновенно напрягся.

— Требуют вернуть деньги или отдать меня! Секретарь пришел, чтобы разобраться во всем. Я сказала, что никаких денег не получала. Кто получал, тот пусть и возвращает. Секретарь поддержал меня. Но эти негодяи ни за что не хотели отступаться. В это время как раз подошел комбат Го. Он стал давать мне триста юаней, чтобы я пока отдала им хоть часть…

Пэн Шукуя словно ножом по сердцу резануло.

— Я знаю, что родным комбата тоже несладко живется, да и сам он сейчас в таком трудном положении, поэтому стала отказываться. Он настаивал. А у этих негодяев при виде денег глаза загорелись. Тут же выхватили их и сказали, что остальное можно вернуть позже. Ой, еле от них отделалась! — Цзюйцзюй была в хорошем расположении духа и стала намного разговорчивей. — Комбат велел сказать тебе, чтобы ты не очень на это сердился. А еще он советовал, чтобы мы с тобой, пока я здесь… поженились, — она подтолкнула его локтем. — Ты… скажи же что-нибудь!

Пэн Шукуй сидел, закрыв лицо руками и вздрагивая всем телом. Заподозрив неладное, она отвела ему руки от лица. Он плакал.

— Ты… Что еще случилось? Ты не прошел медосмотр?

Он покачал головой.

— Политрук опять пошел на попятную?

Он молчал, продолжая плакать.

— Да что же случилось? Скажи!

— Он… Они заставили меня выступить с разоблачением… комбата…

— Что? Ты… это сделал?

Он стыдливо отвернулся, не смея глядеть ей в глаза.

— Я…

Она внезапно размахнулась и изо всей силы закатила ему пощечину. Оба на мгновение оторопели. Потом она стала крениться и как подкошенная повалилась наземь.

— Цзюйцзюй! Бей меня! Бей изо всей силы! — отчаянно кричал он, вытирая слезы. — Я виноват перед комбатом! Я недостоин называться человеком!

Он нещадно колотил себя кулаками по голове.

И человек высокой души, если обстоятельства сильнее его, может иногда стать жалкой тварью. Боже милостивый, прости его! Очнувшись от внезапного затмения, Цзюйцзюй поняла, что ударила Пэн Шукуя слишком сильно. Она бросилась к нему, крепко обхватила его голову и прижала к себе.

— Шукуй, не надо! Не надо так! Это я виновата! Это ты из-за меня! Мне ли тебя бить!

Оба заплакали. Когда плач постепенно стих и приступ раскаяния и угрызений совести миновал, они почувствовали еще большую горечь и безысходность.

— Шукуй, милый, я знаю, что ты крепкий парень и ты никогда так не поступил бы, если бы не безвыходное положение, — говорила Цзюйцзюй, уткнувшись лицом ему в грудь. — Но больше, что бы ни случилось, не поступай во вред комбату! Ну что за горькая доля наша! Мы даже совесть свою не можем сохранить в чистоте!

Цзюйцзюй снова расплакалась. Видя, как она убивается, Пэн Шукуй стал успокаивать ее:

— Цзюйцзюй… Я… Я никаких тяжких обвинений против комбата не выдвигал… Я сказал…

— Как ты не понимаешь, Шукуй?! Какая разница, тяжкие или не тяжкие! Ведь если комбат узнает, что ты… Что он подумает?! — Цзюйцзюй вытерла слезы. — Он сейчас в таком положении, а мы сыплем соль на его рану!

— Дурак, какой я дурак! — Сердце его снова сжалось.

— Ты это сделал ради меня, я понимаю. Но ты должен знать, что я всей душой предана тебе, что ты для меня самый близкий, самый желанный. В тот день, когда я сбежала, приходил этот негодяй из правления коммуны. Видит, что я скорее умру, чем выйду за него замуж, и говорит: поспи, дескать, со мной одну ночь, и я с вас эту тысячу юаней требовать не буду… Но я осталась невинной, Шукуй, милый, я осталась чистой…

— Цзюйцзюй! Хорошая моя! — Он крепко прижал ее к груди, слезинки из его глаз капали на ее лицо.

— Когда я приехала сюда, я думала, что поживу здесь несколько дней, а потом уеду в Дунбэй и там буду ждать тебя. Но теперь гони меня отсюда — я ни за что без тебя не уеду. Шукуй, милый! — В голосе ее была печаль. — Когда я увидела то, что случилось там, в штреке, я подумала: когда-нибудь это может случиться и с тобой!..

— Не надо об этом, Цзюйцзюй. Не надо думать только о плохом, — успокаивал ее Пэн Шукуй.

Они долго сидели и плакали молча.

— Не будем больше плакать, Шукуй, — сказала Цзюйцзюй, освобождаясь из его объятий и садясь рядом с ним. Полой кофты она вытерла слезы сначала ему, а затем себе. И снова уткнулась ему в грудь, с нежностью говоря: — Шукуй, милый… мы с тобой помолвлены с детства и до сих пор мучаемся в ожидании. Не будем зря тратить жизнь в ожидании. Давай… сейчас поженимся… Здесь… Пусть небо будет нам крышей, а земля — постелью…

Их горькие слезы смешались, а жаркие сердца стали биться вместе…

О жизнь! Как ты сурова и жестока и как прекрасна и трогательна! Луна то появлялась, то исчезала за плывущими по небу облаками, земля местами оставалась во мраке, а кое-где освещалась лунным светом. Тянул легкий ночной ветерок, в меру прохладный, в меру ласковый…

21

У Сунь Дачжуана уже неделю держалась высокая температура, вызванная нагноением и воспалением раны на спине. От сильного жара в теле потрескались губы, все суставы нестерпимо болели. Однако он не охал, не стонал, а, стиснув зубы, терпел. Там, дома, в горах, он никогда не смазывал никакими мазями ссадины или царапины, даже когда кровь шла. Никогда не принимал никаких лекарств, если болела голова или был жар в теле. Дети горцев привыкли терпеть боль, да у них и денег не было, чтобы покупать лекарства. Он верил в свое крепкое здоровье, в то, что при малой хвори стоит лишь перетерпеть — и все пройдет. Если бы в тот день Пэн Шукуй не настоял на том, чтобы его увели из штрека и направили сюда, Сунь в такое время не лежал бы в постели. Но сейчас он почувствовал, что действительно болен. Попытался сжать пальцы в кулак, но они, словно деревянные, не гнулись, и все тело словно не принадлежало ему. Он корил себя за то, что слег. Вчера вечером он один выгрузил целый грузовик мраморных плит, а сейчас нет силы даже на то, чтобы сесть в кровати. Он злился на свою беспомощность. Последние дни политрук часто хвалил Суня, призывая роту следовать его примеру и не покидать «огневой рубеж» из-за «мелких царапин». А он теперь лежит здесь без толку, как это можно?!

Отделение сейчас заступило на смену. Он вдруг почувствовал в душе пустоту. Нащупал под подушкой и вытащил подаренный ему Чэнь Юем рисунок бамбукового медведя. Вид у этого существа был такой наивный и добродушный, что всякий раз, глядя на него, Сунь Дачжуан еле сдерживал смех. Он внимательно разглядывал изображение, стараясь найти в нем черты сходства с собой. Ему запомнились сказанные Чэнь Юем слова: бамбуковый медведь — символ красоты и доброты. С тех пор как Чэнь Юй подарил ему этот рисунок, он мечтал о том, чтобы непременно съездить как-нибудь в будущем в главный город провинции и посмотреть там в зоопарке на бамбукового медведя. Такая возможность будет, если он демобилизуется из армии и поедет работать забойщиком на нефтяные промыслы «Победа». Полюбовавшись рисунком, помечтав о заветном, он почувствовал, как тяжелеют веки. И вот он уже переносится в какой-то большой зоопарк. В нем деревья, цветы, птицы, свиньи, бараны, волы, лошади, а еще куры и гуси. И наконец он видит бамбукового медведя. Вокруг него собралась большая толпа, все громко смеются. Ой! Бамбуковый медведь показывает номер, держа в лапах отбойный молоток! Вдруг бамбуковый медведь, обессиленный, упал. Врач в белом халате стал кормить его с ложечки молоком, а потом сделал ему укол. И бамбуковый медведь уснул. И спит рядом с ним.

Рисунок с бамбуковым медведем выскользнул из его рук и упал рядом с кроватью…

— Дачжуан! Дачжуан!

Сунь Дачжуан открыл глаза. Перед ним стояли политрук и Лю Циньцинь. Он отчаянно пытался сесть в кровати, но руки его дрожали и не держали его. Инь Сюйшэн положил ладонь ему на плечо.

— Лежи!

Когда он снова откинулся на подушку, Инь Сюйшэн с радостным видом сказал:

— Дачжуан, ты вчера вечером, несмотря на болезнь, снова отличился — разгрузил машину с мрамором. Молодец! Я написал новые частушки, призываю всю роту следовать твоему примеру! — Он повернулся к Лю Циньцинь. — Циньцинь, исполни их!

Циньцинь взяла в руки бамбуковые кастаньеты и под их сопровождение стала декламировать:

Циньцинь кончила декламировать, и на лице Инь Сюйшэна отразилось нескрываемое удовлетворение.

— Дачжуан, лечись как следует. И готовься морально — к тебе придет секретарь Ян из штаба дивизии писать о тебе заметку в газету. А у меня дела, я пошел.

В палате остались только Сунь Дачжуан и Лю Циньцинь. Напрягая последние силы, Сунь Дачжуан с трудом сел в кровати. Он считал, что лежать в присутствии такой девушки, как Лю Циньцинь, немного не того… Циньцинь налила в чашку воды, взяла лекарство и подала все Сунь Дачжуану:

— Прими лекарство, Дачжуан.

Дачжуан посмотрел благодарным взглядом на Циньцинь, положил в рот лекарство и запил глотком воды. Циньцинь приложила руку ко лбу Дачжуана и вскрикнула: «Ой-ой-ой! Какой горячий! Скорее ложись!» Легкими движениями она помогла ему улечься в постель, затем вынула из сумки арбуз, который по ее наказу купили вчера внизу, в долине. Разрезав арбуз пополам, она уселась на край кровати и, набрав ложечкой мякоти, поднесла ко рту Дачжуана.

— Поешь немного, арбуз снимает жар.

Голос ее был такой нежный, такой теплый, такой приятный!

Вот уже несколько дней Циньцинь постоянно ухаживала за ним — подавала воду, лекарство, готовила пищу по особому рациону. Дачжуан прикрыл веки, почувствовав, как слезы навертываются у него на глаза. В этих захолустных горах он, с детства лишившийся родителей, вновь ощутил сердцем материнскую ласку, человеческую теплоту. Две слезинки скатились по его лицу. Циньцинь вытерла их платком. Чисто женская чуткость подсказала ей, что испытывал сейчас этот рано осиротевший парень.

— Дачжуан, слушайся меня, съешь еще немного, — говорила она, подавая ему с ложечки кусочки арбуза. Увидев на полу листок с изображением бамбукового медведя, она тут же подняла его и, улыбаясь, сказала:

— Ой какой смешной!

— Это Чэнь Юй для меня нарисовал, — открыв глаза, сказал, слабо улыбнувшись, Дачжуан.

Покормив его, Циньцинь строго-настрого наказала ему, чтобы он как следует отдыхал, и лишь после этого покинула времянку.

Подкрепившись арбузом, Сунь Дачжуан почувствовал себя много лучше. Он не мог лежать — ему было стыдно перед людьми. Ведь всю роту призвали брать с него пример. Сев в кровати, он достал блокнот для записей по изучению трудов Мао Цзэдуна. Политрук в беседах с ним не раз говорил, что он должен изучать произведения Мао Цзэдуна в ударном темпе. Упорно изучать, упорно вдумываться. Низкий уровень образования не помеха, нужно каждый день записывать, что ты вынес, понял из того, что прочитал. Он взял ручку и стал выводить в блокноте кривые, корявые каракули.

— Разгружать машину! — крикнул, заглянув во времянку, шофер, тот самый, что вчера привозил мраморные плиты. Он, видимо, считал Сунь Дачжуана свободной рабочей силой.

Сунь Дачжуан отложил блокнот и встал с кровати. Ноги у него были как деревянные — совсем не гнулись, ощущение было такое, что он ступает как по вате. Его немного шатало. Задержавшись на минуту, он усилием воли заставил себя собраться и, пошатываясь, вышел из времянки.

Над вершинами гор висел серп луны, все было в неясном, смутном свете. Ярко светила лишь стоваттная лампа над входом в сделанный из циновок склад-времянку. Машина привезла мешки с цементом. Шофер, стоя в кузове, взвалил на Сунь Дачжуана пятидесятикилограммовый мешок. Ноги его обмякли, и он едва не упал. В доброе время ему взваливали на плечи два таких мешка, и он нес их без видимых усилий. Но сейчас и этот груз давил как гора, и он не в силах был перевести дух. С опаской ступая, он шаг за шагом двинулся вперед. Сразу же нижнее белье взмокло от пота. Однако он, стиснув зубы, терпел… Один мешок, другой, третий… Он перенес уже более десяти мешков. Плечи онемели, шея окостенела. Пот лил с него градом, попадал на губы, во рту было солоно. Он хотел отереть лицо, но не мог поднять руки. Когда очередной мешок лег на его плечи, он уже не почувствовал, на какую часть его тела давит груз. Он двигался в полубессознательном состоянии и ощущал, как горит у него в ушах, в носу, во рту, в глазах, а в груди сильное жжение горячей струей поднимается к горлу. Небо вертелось, земля кружилась, яркая лампа над входом в склад рассыпалась в его глазах тысячей искр, которые плясали и прыгали, не переставая…

Он так и не вошел в склад. Изо рта у него хлынула кровь, и он во весь рост грохнулся на землю… На обрыве Лунтоу появилась вторая могила.

«Лучше умереть, сделав шаг вперед ради общественного, чем остаться в живых, сделав полшага назад ради личного». Мысль дать такой заголовок осенила секретаря Яна после того, как он побывал на месте гибели Сунь Дачжуана. Когда он с этим заголовком пришел на доклад к Цинь Хао, тот некоторое время ходил по кабинету, а затем с важным видом сказал:

— Здесь нужно заменить только одно слово: вместо слова «общественный» употребить слово «преданность» — «Лучше умереть, сделав шаг вперед из преданности, чем…» и так далее.

Вот уж воистину, одно слово — тысяча золотых!

Сообщение сразу же было опубликовано в газете. Оно прибавило блеску славе первой роты. Однако никого из бойцов роты оно не обрадовало и не воодушевило. Напротив, всех их охватила невыразимая обида, скорбь, гнев. Согласно заключению врачей, Сунь Дачжуан умер от воспаления легких, вызванного высокой температурой. Бойцы же про себя считали, что он умер от чрезмерного физического перенапряжения.

В тот день, во время короткой пересменки, бойцы ударного отделения пришли в госпиталь, чтобы проститься с Сунь Дачжуаном. У них, убитых горем, уже не было слез, чтобы оплакать душу умершего. Всех занимала мысль, что Дачжуан, как и остальные, уже год не был в бане, надо бы обмыть тело перед тем, как обряжать его в последний путь. Все нижнее белье Дачжуана было в цементной пыли. Смоченный потом, цемент схватился, и белье так крепко приклеилось к телу, что снять его уже не было никакой возможности. Пальцы Пэн Шукуя, попытавшегося это сделать, свело от непомерных усилий судорогой. И этот самый старший и самый уважаемый в отделении человек первым не выдержал и зарыдал, уронив голову на тело Дачжуана. Заплакали и все остальные. Они плакали сейчас не из скорби по Дачжуану, а потому, что не могли снять с него белье, обмыть тело, одеть его в чистое. И он, пришедший в их часть осиротевшим мальчонкой, теперь должен вот так уйти от них. А они — командир отделения, его товарищи по оружию — не могут исполнить свой долг до конца!

Поплакав, они обрядили Сунь Дачжуана в совершенно новую военную форму, прикрыв ею оскорблявшее глаз «бетонное белье». Постояв немного, бойцы подняли его тело и уложили на каталку. На снежно-белой простыне в ярко-зеленой форме лежал человек, которому было только двадцать лет. Глаза его были чуть приоткрыты, как будто он еще ждал чего-то… Подошли врачи, медсестры и, подталкивая каталку, повезли Сунь Дачжуана в загробный мир. В памяти Пэн Шукуя, смотревшего вслед удалявшейся каталке, вновь всплыли тот домишко, который снесли, когда Дачжуан вступил в армию, чтобы купить огромного, девятикилограммового сазана для подношения начальнику вооруженных формирований коммуны…

Горше всех в этот момент переживал Чэнь Юй. Он любил задумываться над жизнью. А кто задумывается, тому больнее. Как мог здоровый парень умереть от перенапряжения? Как могли его довести до того, что он умер от перенапряжения? Чэнь Юю хотелось спросить об этом кого-нибудь, но он знал, что об этом спрашивать ни у кого нельзя. Когда вернулись из госпиталя, именно он занялся разбором вещей, оставшихся после Дачжуана. Они с ним были, можно сказать, «полюсами» в ударном отделении, но вместе с тем и самыми лучшими, самыми задушевными друзьями. Его взгляд упал на рисунок бамбукового медведя, который так бережно хранил Дачжуан. Эх Дачжуан! Твоей единственной мечтой, с которой ты никогда не расставался, было увидеть въяве бамбукового медведя. А твоим самым большим желанием было поехать после демобилизации на нефтяные промыслы «Победа» и там целиком отдаться работе. Но даже этому, столь скромному желанию не суждено было сбыться. При мысли об этом на глазах у Чэнь Юя навернулись слезы.

Страница за страницей Чэнь Юй просматривал блокнот Дачжуана с записями по изучению трудов Мао Цзэдуна. Подсознательно он надеялся среди этих написанных вкривь и вкось каракулей найти последнюю сокровенную весточку от своего боевого друга. И тут он неожиданно для себя наткнулся на записи, которые объясняли, что подтолкнуло Дачжуана, молодого, полного сил, на самый край пропасти.

… числа … месяца

Сегодня я работал отбойным молотком и упал в обморок. Командир отделения меня прогнал с работы. Политрук меня похвалил, велел с легкой раной не уходить с линии огня…

… числа … месяца

Сегодня вечером разгрузил машину мрамора. Политрук сказал, я молодец, что больной, а работал…

… числа … месяца

Сегодня вечером политрук с Циньцинь пришел проведать меня. О моих делах сочинил стихи. Я должен хорошо, работать. Твердо помню высочайшее указание «бояться, что не будет трудностей, бояться, что не будет смерти».

Сердце Чэнь Юя забилось сильнее. Поморгав глазами, он еще раз внимательно прочитал записи. В последней строчке на последней странице своих посмертных записей Сунь Дачжуан в двух случаях поменял слова местами: вместо «не бояться, что будет трудно» — «бояться, что не будет трудно», вместо «не бояться, что погибнешь» — «бояться, что не погибнешь». Что это? Описка? Ошибка памяти? Или игра подсознания во время бреда, вызванного высокой температурой? Но наиболее точно откладываются в памяти впечатления и понимание, вынесенные из собственного опыта. А подсознание — это, по существу, незатушеванная реакция! Неужели этот неграмотный боец, всегда до конца выкладывавшийся на работе, всегда сознательно искавший себе применение там, где потруднее, неужели он все это время превратно понимал эти две фразы? Чэнь Юй не отваживался углубляться в подобные размышления. Он словно бы услышал из уст бредившего человека некую тайну, над разгадкой которой веками бились ученые мудрецы. Или будто, нарушив законы Неба, заглянул в письмена небожителей. Потихоньку вырвав из блокнота эту страничку, он положил ее в карман. Он будет хранить ее всегда. Для чего? Ни для чего. Но это тайна, которая принадлежит ему и Сунь Дачжуану, им двоим, живому и мертвому. Во всяком случае, она не должна стать известной политруку Иню и секретарю Яну.

Еще долго мучительно думал он и вопрошал: комиссар Цинь, политрук, командование Луншаньской стройки, как это вы сделали так, что наш Дачжуан в своем сознании поменял слова местами?

22

Проливной дождь шел целые сутки. Все канавы и овраги в горах Луншань превратились в ревущие потоки. Этот ливень всю ночь звучал набатом в душе Го Цзиньтая. У каждого события есть свои предвестники. Для Луншаньской стройки, имевшей дело с крайне ненадежными породами, ливень был предвестником обвала. Сердце Го Цзиньтая сжимали дурные предчувствия. Но он был лишен даже права разделить опасность с бойцами роты. Ему оставалось лишь терпеть приступы скорби и душевной боли, которые принесла ему печальная весть о смерти Сунь Дачжуана. Эта смерть вызвала в нем множество мыслей. Он вспомнил двух бойцов, погибших на Цюэшаньской стройке. До сих пор они стояли перед его глазами, как живые. Особенно ему запомнился восемнадцатилетний новобранец. Краснощекий, с неровными мелкими зубами, он очень любил петь. Управляя вагонеткой с ножным приводом и мурлыча песенку, он врезался в крепежную стойку и погиб. Сколько уже лет звучит в ушах эта любимая им песенка!

На Луншаньской стройке более двух тысяч бойцов. Всех их дома ждут папы и мамы, братья и сестры. Родители отдают своих сыновей на военную службу, руководствуясь чувством долга. Но и верой тоже. Мысленно готовые к тому, что родной им человек может погибнуть, они вправе надеяться, что он погибнет не зря. Власть, данная командиру, может принести людям счастье, а может и несчастье. Власть может стать мечом, с помощью которого командир приведет подчиненных к славе, а может обернуться заступом, с помощью которого он выроет им могилу. Люди, в руках которых находятся судьбы других людей! Даже самые ваши незначительные корыстные побуждения или оплошности, самые пустячные упущения по службе могут обернуться преступлением, которому нет прощения!

Дождь продолжал накрапывать, постепенно стихая. Внезапно дверь сарая распахнулась, и в нее ввалился Пэн Шукуй, с головы до ног мокрый и весь в глине. Не дав Го Цзиньтаю и рта раскрыть, он бухнулся ему в ноги и разрыдался.

— Комбат! Я… Я виноват перед вами…

— Не надо так убиваться, Шукуй. Ты всего лишь повторил открыто правду, которую я сказал.

Он вытащил из-за пояса полотенце, по-отечески отер мокрое от дождя и слез лицо Пэн Шукуя и со вздохом сказал:

— Если уж на то пошло, так это я виноват перед тобой. «Большие учения», несомненно, закаляют бойцов, но я тогда формально подходил к делу. Если бы я не держался все время за асов, не думал о славе, ты давно уже получил бы повышение в должности. Это я тебе помешал, это из-за меня ты оказался в нынешнем положении. Вспомни, Шукуй, я…

— Не надо об этом, комбат! — Пэн Шукуй резко поднялся. — Я понял все: слава, деньги, чины — это как утроба, которую никогда не насытишь. Мир вон какой большой, в нем каждому найдется посильное дело. А вы берегите себя, комбат!

Крепко сжимая руку Пэн Шукуя, Го Цзиньтай, горько усмехаясь, сказал:

— Я старая кость! Как Конфуций, в сорок лет перестал сомневаться, в пятьдесят — познал волю Неба. Пусть себе Цинь Хао мордует меня! Главное, Шукуй, — это вы, молодежь! Передай командирам отделений мои слова: пусть больше заботятся о солдатах, больше думают о своем долге перед ними!

Глаза его увлажнились, и он несколько раз тряхнул руку Пэн Шукуя.

23

Всю ночь напролет после того, как Циньцинь вернулась из госпиталя, простившись с Сунь Дачжуаном, ее мучили кошмары. Ей снилось, будто ударное отделение построено на краю обрыва над пропастью. А она по приказу политрука под аккомпанемент бамбуковых кастаньет декламирует для воодушевления бойцов стишок:

Прыгнул в пропасть Ван Шичжун… Прыгнул Сунь Дачжуан… Один за другим попрыгали остальные бойцы отделения… Затем политрук и ее столкнул в пропасть. Она ощутила, как тело ее, кружась и переворачиваясь, летит в бездонную глубину все ниже и ниже. Ей хотелось кричать, но крик не получался. Она отчаянно билась и барахталась и внезапно проснулась. За стенами времянки ревел ветер, шумел дождь, сверкали молнии, грохотал гром. Рядом с ней спокойно спала Цзюйцзюй.

Ей стало не по себе. Она хотела разбудить Цзюйцзюй, но не осмелилась и, свернувшись калачиком, спрятала голову в подушку. В эту темную, грозовую ночь, терзаемая предчувствием ужасного и мучимая горестями жизни, она с такой остротой тосковала по маме! Ей казалось, что в этом мире только под маминым крылышком она будет чувствовать себя надежно и покойно. За два с лишним года службы в армии она ни разу не смогла съездить навестить маму. После приезда на Луншаньскую стройку она послала ей уже восемь писем, но мама почему-то не ответила ни на одно. Где она сейчас? Заболела? Или… Циньцинь не решалась думать об этом. Слезы скатывались по ее щекам и капали на подушку.

Раннее утро, дождь прекратился. После подъема подруги по времянке разошлись каждая в свое отделение. Цзюйцзюй пошла работать на кухню. Циньцинь, до которой дошла очередь дежурить, прибралась во времянке, подмела полы и собралась идти в ударное отделение. В это время во времянку зашел Чэнь Юй.

— Циньцинь, пришло письмо от твоей мамы. Оно было вложено в конверт ее письма ко мне. Она просила передать его тебе, — с горестной ноткой в голосе произнес Чэнь Юй, передавая письмо.

Циньцинь тут же развернула письмо и стала читать:

«Доченька!

Твоя мама

Вчера я получила от тебя сразу восемь писем. Мне их передала одна женщина из нашего художественного училища. Не писала тебе, так как уже более двух месяцев нахожусь в командировке и не имею постоянного адреса. К тому же я узнала, что тебя перевели из агитотряда дивизии, но не сразу узнала, куда именно. Я знаю, что все это время ты с нетерпением ждала от меня письма. Извини меня, доченька! Но я верю, что ты не будешь сердиться на меня, я ведь знаю, как ты любишь меня! Когда я узнала, что ты сейчас служишь в одном отделении с Чэнь Юем, это меня обрадовало и успокоило. У меня сейчас все хорошо, так что ты не беспокойся.

Ты спрашиваешь, почему я не разрешаю тебе есть рыбу. Настало время рассказать тебе об этом, и я собиралась сделать это, даже если бы ты не спросила меня. Моя не знающая жизни доченька! Мне давно следовало просветить тебя во многом.

Папа расстался с нами, когда тебе было тринадцать лет. Помнишь, в тот день, когда ты уходила в армию, ты хотела взять с собой фото, на котором сняты папа, я и еще совсем маленькая ты? Но я тебе не позволила. Я боялась, что из-за папы у тебя будут неприятности. Знала бы ты, доченька, какие чувства боролись тогда в моей душе! Разум говорил мне, что ты до конца жизни не должна вспоминать о папе, а сердце велело, чтобы ты всегда помнила о нем. И еще ты помнишь, доченька? Когда тебе было четыре годика, папа, который преподавал древнюю литературу, научил тебя декламировать наизусть стишок: «Скрипит и скрипит станок, Мулань ткет у окна. Но вздохи девушки заглушают стук челнока. О чем ты думаешь, девушка? О чем ты вспоминаешь?» А когда тебе было шесть лет, папа научил тебя читать наизусть: «В глубокой древности четыре окраины пришли в запустение, вся земля растрескалась, небо не везде покрывало землю, земля не везде оставалась твердью. Огонь полыхал и не гас, вода разливалась океаном и не убывала. Свирепые звери поедали людей, хищные птицы уносили старых и слабых. И тогда Нюйва сотворила разноцветные камни и залатала ими небо». Конечно, эти древние прелестные строки были выше твоего понимания — ты тогда еще и в школу не ходила, — однако папа каждый раз, слушая, как ты без запинки их произносишь, неизменно приходил в восторг.

А еще помнишь, доченька? Папа так любил тебя. До самого расставания с нами, когда его отправили на трудовое перевоспитание, он каждое утро расчесывал твои волосы, заплетая их в косичку, да еще всякий раз на новый лад, вплетая в косичку разноцветные ленты и завязывая их в красивый бант. А потом, довольный, провожал тебя в школу. Все это, по существу, должна была делать я, но папа ни за что не хотел уступать мне это право.

Ты помнишь, доченька. Ты, конечно же, все это помнишь. И что бы ни говорили другие, я хочу, чтобы ты знала: твой папа был настоящий ученый, он был прямой и добрый человек, он страстно любил жизнь, твердо стоял за правду. Он был мне хорошим мужем, а тебе — хорошим отцом! Доченька! Твой папа за опубликованную в 1958 году научную статью (я в свое время рассказывала об этом Чэнь Юю) был объявлен в 1959 году ускользнувшим из сети правым элементом и в том же году в ноябре был отправлен на трудовое перевоспитание в каменоломни Имэньского горного района.

Он покинул этот мир зимой 1960 года.

В то время твоей маленькой сестренке Цзинцзин было всего три месяца. В зимние каникулы я отправила тебя к бабушке, а сама с Цзинцзин на руках поехала навестить папу. Люди, работавшие с ним в каменоломнях, очень хорошо относились к нему, никто его правым элементом не считал, и тем более никто не считал меня женой врага. Местные жители оказались добрыми и искренними. Когда я приехала туда, они пришли проведать меня. Кто принес сладкий картофель, кто — редьку, кто — вязанку хворосту, и все меня жалели и утешали. Время было голодное, и у меня стало пропадать молоко. Цзинцзин от голода непрестанно плакала. Рядом с каменоломнями было глубокое водохранилище, покрытое толстым слоем льда. Один рабочий, добрая душа, принес папе десяток-полтора патронов со взрывчаткой, и они вместе с папой пошли глушить рыбу, чтобы подкормить меня ухой. Вечером, продолбив лунку во льду, они опустили туда взрывчатку и взорвали ее. На другой день утром они отправились туда за уловом. Оглушенная рыба всплыла кверху и была хорошо видна сквозь прозрачный лед. Они прорубали над рыбой лед и вытаскивали ее. Так они делали не один раз, и каждый раз добывали нескольких карасей или толстолобиков. Поев ухи, которую варил мне папа, я заметила, что молока у меня действительно стало больше.

Глушить рыбу на водохранилище было запрещено, делать это можно было только тайком. Сам способ был очень простой, и папа его быстро освоил. После этого он отказался от помощи этого доброго рабочего, боясь навлечь на него неприятности. Однажды под вечер папа взял патрон со взрывчаткой, снова собираясь идти глушить рыбу. Как я его отговаривала! Дело в том, что уже несколько дней дул юго-западный ветер и стало теплее. Я боялась, что лед уже не выдержит человека. Но папа, взглянув на Цзинцзин, которая лежала в пеленках и плакала, прося грудь, резко повернулся и пошел на рыбалку. Я осталась в избушке, в страшной тревоге ожидая его возвращения. Вскоре послышался глухой взрыв. Вслед за этим кто-то закричал: «Человек провалился под лед! Скорее на помощь!» Я сразу поняла, что случилось, и как сумасшедшая кинулась бежать на берег. В сумерках видны были лишь льдинки, колыхавшиеся на полынье на месте взрыва. Папы нигде не было… Я без чувств повалилась наземь. Как местные жители принесли меня обратно в избушку, я не помню. Уже потом я узнала, что в ту ночь они не спали, пытаясь найти тело папы, но все было тщетно. Водохранилище было глубокое, а лодку спустить на воду было невозможно.

Вскоре после этого вновь подул северо-западный ветер, и водохранилище опять покрылось крепким ледяным панцирем. Дней через десять или чуть больше, когда я выплакала все слезы, твоя маленькая сестренка умерла.

На следующий год весной растаял лед и сошел снег, но тело папы так и не всплыло. В мае на водохранилище начала промысел рыболовная артель. Я попросила их выловить неводом останки папы, но все, что им удалось найти, было лишь несколько белых костей…

В тот год в водохранилище рыба была особенно жирной…

Доченька, родная моя! Подумай сама, как я могла после этого есть рыбу?! Как могла позволить есть рыбу тебе?! Все эти годы я ничего не рассказывала тебе о том, что случилось с папой. Я не хотела, чтобы у тебя сложилось слишком мрачное впечатление о жизни, о людях. Я не считаю, что «вся суета людская — ради корысти». Мне хотелось, чтобы ты целомудренно воспринимала жизнь, больше видела ее с привлекательной стороны. Теперь я вижу, что, поступая так, я, возможно, принесу тебе больше вреда, чем пользы. Жизнь говорит о том, что по-детски невинного легче могут использовать в корыстных целях, наивного — обмануть, слабого — обидеть. Тут мне вспоминаются слова Ленина из «Философских тетрадей» о том, что великие нам потому кажутся великими, что мы смотрим на них, стоя на коленях, а надо — встать!

Доченька, я говорю тебе об этом в надежде, что ты будешь высоко держать голову, встречая житейские невзгоды, что ты будешь в жизни сильной, хотя ты и слабый пол.

Письмо получилось длинным, а я еще не успела сказать тебе об очень и очень многом. Все эти годы мне удавалось пережить все страдания и мучения только потому, что у меня есть моя доченька! И тут я хочу сказать тебе две вещи. Во-первых, когда будешь писать мне письма, отправляй их на адрес семьи Чэнь Юя, а сестра Чэнь Юя будет передавать их мне. Дело в том, что я, возможно, снова уеду в командировку. Во-вторых, хочу, чтобы ты знала, что Чэнь Юй всегда был моим самым любимым студентом. В случае нужды ты можешь обратиться за помощью к нему. Он не откажет, он человек надежный.

Доченька, ты еще маленький птенчик, только что вылетевший из гнезда, и поскольку ты теперь лишена материнской опеки, сама старайся уберечь свои перышки! Когда прочтешь письмо, немедленно его сожги. Непременно.

Желаю тебе счастья!

18 июля 1969 года».

Циньцинь дочитала письмо, обливаясь слезами.

Пережитое — это та необходимая основа, на которой зиждется представление человека об окружающей действительности. Лишь человек с богатым жизненным опытом обладает большой проницательностью и пониманием. После приезда на Луншаньскую стройку Циньцинь все больше и больше ощущала на себе тяготы жизни, а все, о чем рассказала мама в письме, еще более раскрыло ей глаза на то, как нелегка жизнь. Она пока еще не была в состоянии представить себе жизнь во всей ее переменчивости, однако все, что она вычитала из строк и между строк маминого письма, подсказывало ей, что с мамой что-то случилось.

— Чэнь Юй, — попросила она, всхлипывая, — дай мне почитать письмо, которое ты получил от мамы.

— Я уже сжег его, как она и велела.

— Ты… Ты знаешь, где сейчас мама?

— Она пишет, что в последнее время часто бывает в командировках и у нее нет постоянного адреса, — не смея глядеть в глаза Циньцинь, сказал Чэнь Юй.

— Вы с мамой обманываете меня! — сказала она, всхлипывая. — С ней определенно что-то случилось.

Не зная, что ответить, Чэнь Юй отвернулся и смахнул слезу.

Циньцинь не обманулась в своей догадке. Развернулась кампания по чистке классовых рядов, и в их квартире снова был обыск, во время которого обнаружили рукопись статьи отца Циньцинь «Лисао». Мать Циньцинь арестовали по обвинению в укрывательстве «документов, принадлежащих правому элементу и рассчитанных на использование их после реставрации старого режима». Прошло уже более двух месяцев, как ее лишили свободы. Все это она написала в письме Чэнь Юю, строжайше наказав ему пока не говорить об этом Циньцинь.

— Что это была за статья, за которую папу объявили правым элементом? — после минутного молчания спросила Циньцинь.

— Твой папа в 1958 году опубликовал статью «О «гордости» Ли Бо». — Горло Чэнь Юя перехватило. — В ней он привел две строчки из стихотворения Ли Бо «На память о посещении во сне Тяньлао»: «Как можно, угодничая, служить власть имущим и знатным, делая тем самым нашу жизнь безрадостной?!» Это навлекло на него беду. Его обвинили в том, что, рассуждая о гордой натуре Ли Бо, он обнажил собственную… контрреволюционную натуру.

24

Затяжной ливень превратил Луншаньские горы в груды разбухшей породы. Зал славы, врезанный в «месиво из плывуна и камней», похоже, готов был рухнуть в любой момент. С подпертого крепью свода там и сям текла вода, сыпался песок, падали камни, мелкая осыпь. В четырех верхних штреках проходка достигла тридцативосьмиметровой отметки. Оставалось пройти еще два метра. В штреке ударного отделения было уже пройдено тридцать восемь с половиной метров. Работавшее в ночную смену седьмое отделение всю смену так и не решилось пустить в дело отбойные молотки. Они беспрестанно убирали угрожающе нависшие камни, осыпь, ставили дополнительную крепь. Когда ударное отделение пришло заступать на смену, командир седьмого с тревогой сказал Пэн Шукую:

— Будь осторожнее! Грунт плывет и взрывных работ не выдержит. Чуть что — и все рухнет вместе с небом!

Пэн Шукуй остановил своих бойцов, пошел в штрек и внимательно осмотрел его. Отовсюду доносились звуки, сливавшиеся в угрожающую симфонию, — журчание сочащейся воды, стук падающих камней, скрип крепежных стоек. Согласно требованиям техники безопасности, продолжать работу в такой ситуации категорически запрещалось. Выйдя из штрека, он подозвал командиров трех других отделений и поговорил с ними. Оказалось, что и в других штреках положение было не лучше. Пэн Шукуй предложил временно прекратить работы. Усач с сомнением в голосе сказал:

— Наше отделение отстает от вашего на полметра.

— Что считаться с такой малостью! Случись что — все пойдет прахом. — Помолчав, Пэн Шукуй проникновенно добавил: — Мы не можем ставить ни во что жизнь наших бойцов!

Поразмыслив немного, Усач крикнул в сторону своего участка:

— Четвертое отделение, выйти из штрека!

Покинули свои штреки и другие отделения. Командиры пошли на командный пункт роты и доложили Инь Сюйшэну о создавшемся положении. Он, конечно, уже знал о состоянии дел и в этот момент как раз с беспокойством размышлял об этом. Убедившись, насколько опасна ситуация, он совсем растерялся.

— Оповестите роту о прекращении работ до особого распоряжения, — подумав некоторое время, нехотя сказал он.

После ухода командиров отделений он позвонил Цинь Хао. Тот в пожарном порядке приехал в расположение роты. В сопровождении и почетном окружении Инь Сюйшэна, Пэн Шукуя и нескольких пронырливых бойцов Цинь Хао осмотрел всю штольню. Вернувшись в расположение роты, он долго молчал. Опасность, нависшая над штреками, была настолько велика, что даже неспециалиста прошиб бы пот.

«Тридцать восемь метров, еще остается два метра…» — отметил про себя Цинь Хао. Искушение пройти два оставшихся метра было непреодолимо. Он закурил. В тайниках его души шла отчаянная борьба. Отступить — пойдут прахом все усилия, которые он вложил в это дело, он станет притчей во языцех, паче того — это повлечет за собой… Рискнуть пройти по острию ножа — дело не ограничится гибелью двух-трех человек, если что случится, а это опять-таки повлечет за собой… В то же время подземные сооружения даже в более слабых горных породах, защищенных бетоном, армированным стальными прутьями, становятся настолько прочными, что их не разрушишь никакими силами. Правильно! Нужно приказать роте бетонных работ, как только закончится проходка последних двух метров, срыть перемычки между штреками и быстро закрепить бетоном свод Зала славы. С помощью такой «успокоительной пилюли» будет стабилизирован весь боевой порядок. Выход из безнадежного положения, героическая победа над трудностями часто достигаются последним напряжением сил. Большой успех требует большого риска. У кого кишка тонка, тот не герой. Так было всегда, с глубокой древности. Разве циньский император Шихуан, не будь он дерзок, построил бы Великую стену, протянувшуюся с востока на запад на десять тысяч ли? Разве суйский император Янди построил бы Великий канал, связавший Север с Югом?

Всесторонне взвесив такой способ действий, Цинь Хао наконец принял решение: скачущей лошади не до помятой под копытами травы, мчащемуся поезду — не до камешков, летящих из-под колес! Он поднял голову и посмотрел на Инь Сюйшэна, надеясь найти в нем поддержку. Но тот совсем упал духом и еще больше согнулся в пояснице. Это несколько разозлило Цинь Хао, но вместе с тем, как у шулера, заметившего неуверенность в своем сопернике, вызвало мгновенное страстное желание действовать решительно. Сохраняя спокойствие в облике и голосе, он спросил:

— Политрук Инь, положение в Зале славы вызвано объективно сложившимися опасными условиями или субъективной нерешительностью?

Глядя в гипнотизирующие глаза Цинь Хао, Инь Сюйшэн был в полном смятении и не знал, что ответить.

— Постановка политики во главу угла — это самая суть всей сути, самый ключевой вопрос из всех ключевых вопросов. Я не понимаю, какое знамя несет ныне ваша первая рота, что для вас является основным звеном! — Голос Цинь Хао становился все строже. — Вам вручены на хранение золоченая кружка, которой пользовался замглавкома, кресло, на котором он сидел. При такой чести даже трус способен стать смелым! А вы? Где ваша вера в успех?! Где ваша отвага?!

Инь Сюйшэн, испуганно моргая, почтительно стоял перед Цинь Хао, затаив дыхание.

— Послушай, Инь, — пыхнув сигаретой, Цинь Хао смягчил тон, — я вовсе не толкаю тебя на отчаянный шаг. Что до отчаянности, то десяти таким, как ты, не сравниться с одним Пэн Шукуем. Ты политрук и должен понимать, как нужно в этой ситуации использовать лозунг «ставить политику во главу угла»!

Испуганный Инь Сюйшэн не переставая кивал головой.

— Ладно. У меня еще совещание в штабе дивизии. — Цинь Хао поднялся, выражение его лица было заметно мягче. — Жду от вас хороших вестей.

Проводив его, Инь Сюйшэн отер с лица холодный пот. Он повторил мысленно ту проповедь, которую прочитал ему Цинь Хао, внимательно обдумывая каждое прозвучавшее слово. Главный смысл ее понять было нетрудно: решение он должен был принять сам. Ставить политику во главу угла, высоко нести знамя и твердо держаться линии партии — все это он, как молитву, много раз твердил перед ротой и затвердил назубок. Но теперь, когда эту молитву прочитали ему самому, он понял, что в создавшихся условиях это всего лишь расплывчатые, ничего не говорящие, никчемные слова. Однако танцевать нужно все же от этого. Говорить о заботе партии, почете, вере в успех, силе людей. Золоченая кружка уже побывала во всех отделениях роты. Придумать какую-то новую форму ее использования для воодушевления людей очень трудно. Теперь вся надежда на старинное кресло финикового дерева. Провести торжественное собрание с принесением клятвы, выражением верности долгу? Или дать каждому бойцу посидеть в кресле? Инь Сюйшэн пока не пришел к окончательному решению.

После обеда он объявил роте указание комиссара: немедленно возобновить работу.

Военнослужащий не может не подчиниться приказу, не имеет такого права! Кресло-реликвию внесли в штольню и поставили в комнате отдыха командного состава, свод которой пока еще не был укреплен бетоном. Проходческие отделения выстроились перед креслом для принесения присяги. Лю Циньцинь по указанию Инь Сюйшэна читала текст клятвы, и все слово в слово повторяли ее: «Пока мы живы, будем жить ради революции. Если мы умрем, умрем за революцию. Клянемся взять рубеж Зала славы. Пусть небо обрушится, земля разверзнется — мы не изменим этому решению!»

Несмотря на то что клятва была составлена в столь страстных, столь высоких выражениях, она не вызвала в сердцах бойцов доблестных чувств. Каким бы мощным ни был духовный заряд, он уступал по силе воздействия страху перед нависшими над головами камнями, готовыми обрушиться в любой момент! В конце концов, головы людей, как и камни, вещи материальные. У каждого в душе шла борьба между зовом славы и угрозой смерти. Однако колебания, сомнения оставались в душах бойцов, ноги же их реагировали совсем по-другому — отважно шагали вперед. Их подгоняла и другая сила. Со времени их прихода в армию, даже с момента их рождения, вся воспитательная работа, которая с ними велась, не давала им ни одного примера, ни одного случая отступления перед опасностью или отказа выполнить приказ. Для солдата репутация «боящегося смерти» страшнее, чем сама смерть. Тем более сейчас, когда они действуют не каждый сам по себе, а как группа взаимосвязанных и взаимозависимых людей. Когда командир стоит перед лицом бойцов, старый боец — перед лицом новобранцев, мужчина — перед лицом группы мужчин, их чувство собственного достоинства и чувство доблести, взаимно стимулируя и индуцируя одно другое, многократно возрастают. Такова сила традиции, сила общепринятых норм поведения, сила коллектива. И в этом разгадка тайны, почему герои среди солдат появляются как при одаренных командирах, так и при бездарных.

Сейчас этот порыв подлинного мужества захватил и Лю Циньцинь. Когда церемония принесения клятвы была закончена, Инь Сюйшэн дал ел особое поручение:

— Товарищ Циньцинь, наступил ключевой момент — партия устраивает нам испытание. Это кресло-реликвия — источник нашей силы, от него зависит наша политическая судьба. Твоя задача — обеспечить сохранность кресла и сделать так, чтобы оно было на виду у каждого, кто входит в штрек или выходит из него. Оно должно максимально сыграть свою политическую роль!

После этого Инь Сюйшэн поспешил на командный пункт роты доложить обо всем комиссару Циню. Лю Циньцинь торжественно стала рядом с креслом, провожая взглядом уходящих в штрек бойцов. Провел свое отделение сурово насупившийся Усач. Пэн Шукуй подозвал к себе своих бойцов и приказал:

— Каждому взять по стойке на случай чрезвычайных обстоятельств!

Бойцы ударного отделения с крепежными стойками на плече один за другим проходили мимо стоящей у кресла Лю Циньцинь, поднимались по каменным ступеням и скрывались в штреке. Циньцинь вдруг охватило чувство одиночества. Она посмотрела на кресло — ему вроде ничто не угрожало. Тогда она пристроилась за шедшим последним Чэнь Юем и поднялась по ступеням наверх.

— Выполняй приказ политрука, — остановил ее стоявший у входа в штрек Пэн Шукуй. — Встань на свое место!

Циньцинь очень не хотелось возвращаться, ей хотелось в такой момент быть вместе с бойцами. Она посмотрела просительно на Чэнь Юя. Тот, сделав вид, что не понимает ее взгляда, озорно подмигнул ей и сказал:

— Слушай, что тебе говорит командир, и иди на место. Безопасность кресла важнее всего.

Циньцинь стояла, не двигаясь с места. Чэнь Юй подошел ко входу в штрек, обернулся и улыбнулся. Она поняла, о чем думал Чэнь Юй. Говоря о «безопасности кресла», он имел в виду ее безопасность. Озорным взглядом и улыбкой он как бы говорил: не бойся, мы вернемся. Для нее это было равносильно тому, как если бы он сказал труднопроизносимые слова: «Я люблю тебя!» Любящие сердца не нуждаются в клятвенных заверениях. Мама может быть спокойна: Чэнь Юй действительно такой человек, на которого можно положиться. Чуткое девичье сердце подсказывало ей, что он любит ее большой любовью, хотя эта любовь пока еще по-братски покровительственная, сдержанная. Это потому, что она, Циньцинь, еще юна, хрупка, еще нуждается в опоре, в человека, который, как отец или старший брат, защищал бы ее от жизненных бурь и невзгод. Но постепенно Циньцинь станет более зрелой, станет сильнее. И в один прекрасный день они с Чэнь Юем возьмутся за руки и вместе пойдут по дороге жизни. И любовь их станет более зрелой.

Во всех штреках заработали отбойные молотки. Стук их заставил сжаться сердце Циньцинь. Он звучал в ее душе словно набат прощания с Чэнь Юем. Ей стало казаться, что последним нежным взглядом он прощался с ней навеки.

В беспокойстве расхаживала она перед входом в штрек. Вдруг со стороны комнаты отдыха донесся грохот. Вспомнив о кресле, она стремглав помчалась туда. Стойка, подпиравшая одну из сторон свода комнаты, была смыта, кресло завалило глиной и камнями. Ни секунды не колеблясь, она бросилась к креслу, схватила его за подлокотники и, напрягая все силы, попыталась освободить его из завала. Кресло не подавалось. Тогда она ухватила его за спинку и стала тянуть что было мочи. Падавшие сверху мелкие камни стучали по ее каске, били по плечам, по рукам. Она была страшно напугана, но не смела бросить кресло. Она помнила слова политрука о «политической судьбе»! Из-за малюсенькой статьи папы вся ее семья вынуждена была нести на плечах тяжелый, как гора, крест; комбат из-за одного слова недовольства был смещен с должности и подвергнут суровой проработке; крошечная фарфоровая шишечка на крышке кружки-реликвии едва не повергла в большую беду все ударное отделение. Как же не бороться за свою «политическую судьбу» ей, дочери правого уклониста! Инстинкт подсказывал ей, что утрата кресла страшнее, чем обвал. В волнении она истошно крикнула и дернула изо всех сил. Кресло наконец подалось. Не успела она протащить его и двух-трех шагов, как огромный камень с комком налипшей на него глины упал на нее. Она повалилась окровавленная. В этот же момент со стороны штрека ударного отделения донесся оглушительный грохот.

— Обвал! — крикнул Усач, первым выскочивший из своего штрека. Выбежавшие вслед бойцы с тревожными возгласами бросились к участку ударного отделения. Они стали окликать находившихся в штреке, но ответа не было. Там стояли полный мрак и тишина. Все ударное отделение было блокировано обвалом!

— Скорее дать сигнал тревоги! — крикнул Усач и, прыгая через ступени, помчался из штольни.

Циньцинь барахталась в луже крови. Она слышала все, что случилось в штольне. Пыталась позвать Чэнь Юя, но голос не слушался ее. Камень лежал у нее на пояснице, и она чувствовала, что нижняя половина ее тела онемела и отнялась. С большим трудом работая локтями, она ползла и ползла вперед, продолжая бессознательно держать в руке ножку от разбитого вдребезги кресла. Наконец она выползла на полкорпуса в штольню. Здесь силы оставили ее, и она испустила последний вздох…

Холодные комки глины и грязи облепили ее щеки, две хрустальные слезинки застыли на длинных ресницах.

25

«Та-та-та!» — раздавались одна за другой автоматные очереди у входа в первую штольню. Сопровождаемые резким, пронзительным свистком, они непрерывным эхом отдавались в кручах окрестных гор. В душе каждого на стройке они отзывались зловещим предзнаменованием, вызывали смятение и тревогу.

Выстирав в обеденный перерыв белье бойцам, Цзюйцзюй тут же поспешила на кухню помогать готовить ужин. Когда раздался сигнал тревоги, на кухне поднялась суматоха.

— В первой штольне авария! — Повара, схватив кто кирку, кто лопату, бросились к штольне.

Цзюйцзюй, месившая в этот момент тесто, похолодела. При мысли о том, что Пэн Шукуй попал в беду, она невольно вскрикнула и, разметав измазанные в тесте руки, в смертельном испуге бросилась бежать к первой штольне.

На подступах к штреку толпилось множество бойцов. Электропроводка была нарушена, и там стояла кромешная тьма. Охваченные паникой бойцы, глядя на зияющий мраком вход, не знали, что делать.

— Фо… Фонарь… у кого есть… фонарь? — заплетающимся от испуга языком спрашивал Инь Сюйшэн.

Цзюйцзюй, протиснувшись сквозь толпу, спотыкаясь и падая, пробралась ко входу в штрек и бросилась внутрь, истошно крича: «Шукуй! Шу-у-ку-уй!» Растерянные бойцы и подумать не успели о том, чтобы остановить ее.

— Дорогу! — появился перед входом в штрек Го Цзиньтай, высоко держа пятисотваттную лампу и волоча за собой шнур электропроводки. Все расступились, и он поднялся по ступеням наверх. Под светом мощной лампы охваченные смятением бойцы притихли.

— Четвертое отделение — в штрек спасать людей! Первое, второе и пятое — устанавливать крепежные стойки! Остальным — подносить стойки! — быстро командовал Го Цзиньтай.

— Комбат… — плаксиво сказал Инь Сюйшэн, в страхе указывая на комнату отдыха. — Кресло… кресло тоже раздавило…

— Молчи, ядрена бабушка! Черта ли в твоем кресле, пусть даже на нем сам господь бог сидел! — прорычал Го Цзиньтай. — Поднимайся сюда!

Инь Сюйшэн с дрожью в коленях поднялся к штреку.

— Встань сюда, возьми лампу и держи повыше, — приказал Го Цзиньтай, передавая ему лампу.

В штреке стало светлее. В глубине его образовался мощный завал из каменной осыпи и плывуна. Со свода то и дело сыпались мелкие камни, комья глины, песок. Шедшие впереди бойцы первой спасли Цзюйцзюй, лежавшую у самого завала под грудой осыпи. Она была без сознания. Весь левый рукав ее кофты был насквозь пропитан кровью.

Стояки по обеим сторонам штрека непрестанно скрипели, лежащие на них верхняки под тяжестью осевшей породы перекосились и прогнулись. От свода исходило приглушенное гудение. Сбросовый слой толщи горы был в движении, перестраивался, перегруппировывался, давил на этот маленький пятачок пространства, готовый в любой момент засыпать все. Было очевидно, что должен вот-вот случиться еще более мощный обвал, который завалит весь штрек! Тогда уже никого из замурованных обвалом нельзя будет вызволить. С такой катастрофой Инь Сюйшэн еще ни разу в жизни не встречался. Ноги его дрожали, руки, державшие лампу, опускались все ниже и ниже.

— Партийный представитель! Уйми дрожь в коленях и держи лампу выше! — крикнул Го Цзиньтай, метнув на Инь Сюйшэна испепеляющий взгляд. От этого взгляда ничто не могло укрыться — ни слабость, ни колебания, ни страх за свою шкуру! Инь Сюйшэн мгновенно вытянулся в струнку и крепче сжал лампу. Теперь Го Цзиньтай уже не был бессильной пешкой. Его властный голос дал понять Инь Сюйшэну, что перед ним человек, которому он должен беспрекословно подчиняться.

— Стояки ставить по порядку с промежутком в полметра! — приказал Го Цзиньтай бойцам, которые устанавливали крепь по обеим сторонам штрека. Бойцы работали напряженно, следуя указанному порядку: кто штурмовал завал, кто ставил крепь. В такие минуты все бесстрашие, вся смелость, весь ум командира проявляются в одном — хладнокровии. Со свода на Го Цзиньтая сыпался песок, сочилась жижа. Он стоял неподвижно, все кругом держа в поле зрения, отдавая четкие распоряжения, величественный, как изваянная из металла статуя. Только военная служба способна выковать такой железный характер! Свое мужество, свой ум, свою выдержку он отдавал бойцам.

Стоя на коленях под самыми верхняками, бойцы, не обращая внимания на сыпавшуюся на их головы каменную мелочь, руками разгребали завал, ставили стойку за стойкой, орудовали топорами, яростно вгоняли стальные скобы в толстенные кряжи верхняков. Некоторые расшатавшиеся стояки невозможно было укрепить сразу, тогда бойцы удерживали их в нужном положении, обнимая обеими руками. Словно подкрепленные волей бойцов, крепежные стояки вели силовую борьбу со сбросовым слоем горы. Неимоверные трудности и опасности, готовность в любой момент пожертвовать жизнью, пролить кровь, необыкновенные смелость и воля, стойкость и упорство — таков удел военного человека. В эти минуты они спасали своих боевых товарищей, и для них не существовало своего «я»! Подгоняемые смертельной опасностью, они работали яростно, латая и подпирая крепь, разгребая завал.

Скрип крепежных стоек стал слабее. Сбросовый слой на какое-то время был закреплен. В завале прорыли лаз, через который одно за другим вынесли тела бойцов. Из десяти человек ударного отделения только Чэнь Юй и Пэн Шукуй подавали признаки жизни — временами из их уст раздавались слабые стенания. Из груды камней выбрался Усач, с головы до ног измазанный глиной и кровью.

— Товарищ комбат, все вынесены! — доложил он.

— Слушай мою команду! Всем по порядку покинуть штрек! — отдал последний приказ Го Цзиньтай. Бойцы один за другим стали выходить из штрека. Это был последний «исход» из опасного места. Вдруг раздался треск, и одна из стоек стала крениться. Усач в два прыжка подскочил к ней, обхватил ее руками и попытался выправить. Но тут со свода прямо ему на голову с глухим стуком свалился огромный камень. Усач замертво упал наземь. Го Цзиньтай бросился к стойке и подпер ее плечом. К нему на помощь кинулись несколько бойцов, не успевших еще покинуть штрек.

— Быстро выносите командира! — приказал Го Цзиньтай. Бойцы подхватили тело погибшего командира и побежали из штрека. В этот момент крепежные стойки, державшиеся на пределе напряжения, стали дружно трещать. Инь Сюйшэн с высоко поднятой лампой в руке стоял, окаменев, на прежнем месте. В эти короткие страшные мгновенья он словно собрал в кулак всю свою выдержку. Он впервые осознал, что такое маяк политической работы, как высоко его надо держать!

— Инь Сюйшэн, быстро на выход! — громко крикнул Го Цзиньтай, видя, что тот все еще стоит на месте, как остолбенелый. Инь не двинулся с места, ожидая, чтобы комбат покинул штрек при свете лампы. Го Цзиньтай молнией бросился к нему, схватил его за локоть и потащил, бегом бросившись к выходу. Оставалось чуть более трех метров, чтобы миновать опасное место, когда раздался громкий треск — сплошной стеной повалились стойки правой стороны штрека. Го Цзиньтай инстинктивно вытянул руку, пытаясь их задержать, и одновременно правой ногой резко и сильно толкнул Инь Сюйшэна к выходу. Именно в этот момент послышался грохот — свод штрека обрушился на всем протяжении! Инь Сюйшэн с десятиметровой высоты кубарем скатился по ступеням в штольню. Его тут же подхватили бойцы и бегом понесли из штольни.

— Комбат! — заливаясь слезами и рыдая, кричал Инь Сюйшэн.

Со страшным грохотом один за другим обрушились остальные штреки над Залом славы. Как по цепной реакции, на манер падающих и толкающих друг друга костяшек домино, один за другим рухнули все остальные отсеки штольни. Осела вся пятидесятиметровая толща горы. Из-под нее, бурля, устремились потоки жидкой глины и щебня, полностью затопив двухсотметровую транспортную галерею.

Го Цзиньтай оказался погребенным в чреве горы. Сын гор, он стал их частью.

26

В течение каких-нибудь двух-трех дней госпиталь дивизии оказался до отказа забит ранеными. Одновременно с мощным обвалом в первой один за другим произошли обвалы во второй, третьей и четвертой штольнях. Погибло еще шесть человек, около ста получили ранения. Это был конец Луншаньской стройки. Две тысячи бойцов и командиров в течение года и семи месяцев вели здесь ожесточенную битву. Ее итог — девятнадцать могил на обрыве Лунтоу.

Поражение? Кто сказал — поражение? У мудрецов, знающих секреты жизни, никогда не бывает поражений. У них бывают только «случаи». Цинь Хао был именно таким «мудрецом».

Авария? Что такое авария? То была вспышка взрыва «духовной ядерной бомбы»! «Великая победа» героической идеи! История делается людьми. Весь вопрос в том, есть ли у тебя размах и зоркость.

Еще не просохла свежевырытая земля на могилах погибших, еще кровоточили раны тех, кому посчастливилось остаться в живых, возбужденный ум еще не освободился от ужаса, скорби, отчаяния, а Луншаньская стройка в течение одной ночи превратилась в «колыбель героев». В дивизии была запущена вся пропагандистская машина, пущены в ход все агитационные средства, развернулась «объемная» пропагандистская атака. Ее разработал и лично ею дирижировал Цинь Хао. Литературно-художественная программа, воспевающая героев Луншаня, диафильмы, славящие великие деяния героев, специальная автомашина-выставка, заполненная вещами погибших героев, демонстрировались по всей дивизии сверху донизу. Специальный мобильный лекторский отряд численностью в тридцать человек, возглавляемый Цинь Хао, разъезжая с докладами о деяниях героев повсюду, начиная от дивизии и до армии, от армии и до военного округа, от воинских частей и до окрестных городов и сел, развернул неотразимое пропагандистское наступление. Особо важное значение Цинь Хао придавал пропаганде через прессу и радио. Он не только собрал вместе всех писак дивизии, но и пригласил отовсюду корреспондентов. В газетах и журналах печаталось великое множество материалов во всех мыслимых жанрах — сообщения, корреспонденции, подборки рассказов, очерки, повествования в картинках. Радиостанции разносили сообщения о подвиге героев по всем городам и весям.

На первых полосах газет на самом видном месте появился набранный крупным жирным шрифтом аншлаг: «Гимн преданности звучит в горах Луншань». Эта крупномасштабная корреспонденция была призвана воздвигнуть величественный монумент героям Луншаня, включая погибших ранее Ван Шичжуна и Сунь Дачжуана. Поскольку речь шла о «коллективе героев», никто не мог быть пропущен, будь то живой или погибший, каждому был уготован «ярлык героя»:

Инь Сюйшэн — образцовый политрук, высоко держащий политический маяк.

Пэн Шукуй — упорный вол, без устали везущий повозку революции.

Усач — правофланговый, «не боявшийся трудностей, не боявшийся смерти».

Чэнь Юй — образец единения с рабочими, крестьянами и солдатами.

Цзюйцзюй — красная смена крестьян-бедняков и низших слоев середняков.

Лю Циньцинь — представительница нового поколения, решительно порвавшая с реакционной семьей.

Но рассказать о подвиге героев и ничего не сказать об опыте воспитания героев — это все равно что собрать урожай и не оставить ничего на семена. Тогда невозможно будет показать, как «из одного цветка выращивают тысячи и тысячи цветков», а тем более — отразить усердие и труды садовника. И газеты запестрели инспирированными Цинь Хао статьями, посвященными вопросам осмысления опыта. В них рассматривались отдельные эпизоды, высвечивающие процесс рождения героев, исследовался путь каждого из них.

Была напечатана статья под заголовком «„Ударное отделение“ путем ударного изучения трудов Мао Цзэдуна явило пример массового героизма; „первая рота форсирования реки“, продолжая революционные традиции, взяла идейный рубеж». В статье рассказывалось о том, как Цинь Хао воспитал коллектив героев, делалось широкое обобщение и искусное изложение этого опыта:

«Чтобы прочно утвердилась преданность, надо всячески бороться с эгоизмом: встретил эгоизм — активно борись с ним. Эгоизм спасается бегством — догони и борись с ним. Эгоизм ушел внутрь — вытащи и борись с ним. Эгоизм спрятался — отыщи и борись с ним. Эгоизм уменьшился — разгляди и борись с ним!»

Пропагандистская волна распространилась на весь полуостров, на всю провинцию, на весь военный округ, продолжая расти дальше — по всей армии, по всей стране.

От свежевырытой земли на девятнадцати могилах на обрыве Лунтоу, освещенных лучами яркого солнца, поднимался пар. Казалось, будто тела покойных излучают тепло. Каменные надгробия, только что установленные на могилах, еще не успели покрыться мирской пылью. Своей свежестью и новизной они напоминали о том, что случившееся здесь — это не отдаленное прошлое, не глубокая древность. На седьмой день после похорон более ста жителей деревни Лунвэйцунь — мужчины и женщины, старые и малые — по старинному народному обычаю пришли поклониться могилам героев. Все несли по чашке чумизовой каши, кувшину чумизового отвара и совершали у каждой могилы ритуал проводов. Они не нашли могилы комбата Го. Подойдя к последнему захоронению, люди не увидели на гладком каменном надгробии ни имени, ни надписи.

— Это, наверное, и есть могила комбата, — сказал Сорванец.

Все сразу это поняли и стали в кружок вокруг могилы. Именно это была могила Го Цзиньтая. И хотя его похоронили вместе с восемнадцатью героями, однако в ряды героев не включили. Человек умер, и всем счетам с ним подведена черта. Цинь Хао еще проявил широту натуры, выделив ему клочок земли для могилы. Правда, лежала в ней только его фуражка, тело же было погребено в толще горы, и извлечь его оттуда не было никакой возможности, даже если бы три полка солдат работали для этого в течение полугода.

Жители деревни поставили перед безымянной могилой чашки с желтой чумизовой кашей.

Характер человека, его авторитет невозможно созидать никакими принудительными мерами. И никакими принудительными мерами невозможно их разрушить. Мемориальная надпись, которой не было на этом надгробии, давно уже глубоко отпечаталась в сердце каждого жителя деревни. Все они разом опустились перед могилой на колени, их скорбный плач слился в общем рыдании. В памятный для них год комбат спас сорок семей деревни от голодной смерти, раздав им по горстке чумизы. Сейчас они по древнему обычаю принесли ему кашу и отвар из той же чумизы, чтобы проводить его в последний путь. Под всеобщее рыдание старик Футан трясущимися руками почтительно поставил и зажег перед надгробием три курительные свечи.

27

Чэнь Юй лежал в госпитале уже двадцать дней. Из-за сильного сотрясения мозга все эти дни он был в полузабытьи, словно во сне. Но что это был за сон! Страшный? Нелепый? Прекрасный? Кошмарный? Сладостный? Горестный? Все было смутно, запутанно, причудливо. Его ранение считалось легким, лишь на голове в двух местах было наложено семнадцать швов. У Пэн Шукуя, лежавшего в той же палате, был перелом двух ребер. У Цзюйцзюй был множественный перелом левой руки, которую пришлось ампутировать. Инь Сюйшэн при падении сломал ногу, и она все еще была в гипсе.

Чэнь Юй позже всех пришел в сознание. Когда оно вернулось, когда он обрел способность нормально мыслить и осознал, что все, что бередило его душу, как страшный кошмар, все это стало необратимым фактом, невозвратным прошлым, его молодое сердце окаменело. За какие-то мгновения он постарел на сто лет. «Все то же вокруг, но люди не те, и жизнь другая кругом». Эти печальные, грустные строки из древнего стихотворения он с горечью повторял в душе много раз, и каждый раз слезы застилали глаза, капая на белоснежную подушку. Грезы юности исчезли навсегда. Им уже нет возврата. И вместе с тем все, что было в них, вставало сейчас перед глазами.

Штрек. Больно отдающийся в ушах стук отбойных молотков. Времянка. Надоевшие до смерти шутки и смех. Все это и многое другое теперь стало далеким. И только мелодичная, сладостная песня, сопровождаемая журчанием текущего между камней ручья, неизбывно лилась, звучала в его душе.

Циньцинь не вдруг вошла в его сердце. Отношения ученика и учителя позволяли ему часто бывать в их доме. Так они познакомились, наивный еще студент художественного училища и застенчивая девчонка. Они сдружились по-детски. Служба в армии, форма зеленого цвета знаменуют собой мужественность и смелость, делают человека зрелым в его собственных глазах. И он твердо уверовал, что он уже зрелый человек, настоящий солдат, она же пока еще девчонка. Во всяком случае, по сравнению с ним пока еще девчонка, хотя она моложе его всего на год с небольшим и от ее округлых форм уже веет обаянием девического расцвета. Он не обращал на нее слишком большого внимания. Однако временами ему хотелось по-братски помочь ей, защитить ее. У него не было младшей сестренки, а ему так хотелось, чтобы была. И пусть он рисовал ее себе только в воображении, только в мечтах, все равно это приносило какое-то безотчетное счастье, какую-то необъяснимую удовлетворенность. В походах, во время гастролей агитотряда, когда он перекладывал на свои плечи ее вещмешок, довольная улыбка девушки как бы сообщала не без зависти смотревшим на это подругам: я счастлива! Он тоже чувствовал себя счастливым. Она была чародейкой сцены — умение вести конферанс, декламировать стихи, петь и танцевать неизменно обеспечивали ей большой успех у публики. И это непостижимым образом трогало, пьянило его. Он не мог бы объяснить, почему к каждому ее выступлению он припасал новенькую махровую салфетку, чтобы она могла после выступления отереть пот, и затем бережно хранил эту салфетку, как хранят письмо или памятную вещицу любимого человека. Он говорил себе, что все это объясняется его братской заботой о ней. Между тем ее прелестное лицо теперь каждый раз краснело, когда она принимала от него эти знаки внимания. Мужское понимание чести, братский долг, святость дружбы не позволяли ему признать — да он и не хотел признавать, — что это любовь.

И вот теперь из-за какого-то дрянного кресла она ушла. Ушла внезапно. И все то неопределенное, что было между ними, теперь превратилось вдруг в сказку, развеяно бурями эпохи, осело в захолустных горах. Жестокая действительность лишила его даже возможности объясниться ей в любви. Теперь он мог лишь подбирать на тропинках памяти немногие лепестки воспоминаний, но уже лишенные былого аромата. Да, погибла не она одна, погибли девятнадцать человек. Но мы-то мужчины! Почему должна была погибнуть она, женщина?! Почему я, мужчина, остался жив?! Почему не погиб вместо нее?!

Ах человек, человек! Как ты ничтожен в объятиях судьбы!

— Чэнь Юй, тебе письма, — сказал, входя в палату, Пэн Шукуй. Медленно переставляя ноги, он подошел к Чэнь Юю и положил на край его постели два письма. — Опять плакал…

Он осторожно отер с его лица слезинки. Чэнь Юй сел в кровати и, посмотрев на Пэн Шукуя, горько усмехнулся. Взяв письма, он бегло посмотрел на обратный адрес, с тяжелым чувством положил их на колени и, уставившись взглядом в потолок, тяжко вздохнул.

— От кого? — спросил Пэн Шукуй.

— Одно — от сестры, а другое…

Глаза его снова увлажнились. Пэн Шукуй все понял. Тяжело вздохнув, он пошел к своей кровати и лег.

Держа письмо матери Циньцинь, Чэнь Юй долго не решался его вскрыть. О смерти Циньцинь он так и не написал своей учительнице. Но он знал, что она не могла не читать газет, не слушать радио. Какие же тяжкие чувства были заключены в этом письме! Дрожащею рукой он вскрыл конверт, вынул письмо и осторожно разгладил листок, положив его на колени.

«Чэнь Юй, мой сын!

Твоя мама».

Разреши твоей старой учительнице, лишившейся всех родных, так называть тебя в этом письме.

О том, что случилось с Циньцинь, я узнала по радио. Я не верю, что она могла решительно порвать с отцом — она так его любила, нашего покойного папу. Тем более я не верю, что она могла решительно порвать со мной — я знаю, как сильно она любила и меня! Но я волей-неволей должна поверить, что потеряла мою любимую дочь, потеряла единственного родного мне человека! Потеряла, я потеряла единственную остававшуюся у меня надежду…

Дорогой мой, я всегда считала тебя своим сыном. Может быть, именно эта моя привязанность к тебе передалась и Циньцинь. В ее письмах ко мне проглядывают некоторые признаки тех чувств, о которых девушка стесняется заявить прямо. Теперь слишком поздно говорить об этом. Циньцинь навеки покинула нас. Когда погибает военный человек, мужчина или женщина, то в самом этом факте, вообще говоря, большой трагедии нет. Трагедия в том, что Циньцинь выплеснула священный нектар своей жизни в сточную канаву. Трагедия в том, что ушла из жизни молодая девушка, полная надежд и мечтаний, а ее мать лишена даже права хотя бы одним глазком взглянуть на ее могилу! Как это жестоко! И я, ее мама, не могу не уйти вслед за ней!

Сын мой, прошу тебя выполнить мою последнюю просьбу: укрепи перед ее могилой два траурных полотнища с такими надписями:

«Кроткая и прекрасная, ты безвременно пала жертвой чести. Ветви персиков и слив молча льют над тобою слезы».

«Мгновенно увяла молодость и красота. Седовласая мать провожает в последний путь юное дитя».

Сын мой, я ухожу! Я спешу уйти, догонять Циньцинь! Я надеюсь встретиться с ней перед мостом Найхэ [51] , чтобы вместе окинуть последним взглядом взрастившую нас древнюю землю.

На этом кончаю свое последнее письмо.

Чэнь Юй беззвучно плакал, сотрясаясь всем телом, из искусанных губ его сочилась кровь. Он поспешно вскрыл письмо от сестры, и в глаза ему бросилась строчка с разрывающей сердце скорбной вестью:

«Мама Циньцинь вчера ночью покончила с собой, приняв яд».

— А-а-а! — вскочив с кровати, истошно закричал Чэнь Юй. Взгляд его неподвижных глаз был диким, как у помешанного. Пэн Шукуй, вскочив с постели, обхватил его.

— Чэнь Юй! Что… что с тобой?

— Оставь меня! — резко оттолкнул его Чэнь Юй, шагнул к двери и рывком распахнул ее настежь. Он хотел выйти, пойти на простор, чтобы дать излиться бушевавшим в его груди бурным чувствам. Однако не успел он сделать и шагу, как в открытую дверь с милой улыбкой вошли несколько человек — секретарь Ян и молодые военнослужащие с фотоаппаратами и репортерскими блокнотами. Ян вначале опешил, но тут же участливо спросил:

— Тебе стало лучше, товарищ Чэнь Юй? Все эти дни мы не решались беспокоить тебя. Сядем, поговорим.

Чэнь Юй продолжал стоять, тупо уставившись на шевелящиеся губы Яна. Выражение его лица при этом было такое, как будто он готов был не то заплакать, не то рассмеяться. Ян почувствовал себя несколько неловко.

— О! Ты, наверное, еще не видел газет? Вы все попали в газеты! — сказал он, показывая крупные заголовки в газете, которую держал в руках. — Отклики идут самые горячие. Особенно о Лю Циньцинь. Ведь она пожертвовала своей жизнью ради того, чтобы сохранить принадлежавшее заместителю главкома Линь Бяо… Хм… К тому же она является образцовым примером решительного разрыва с реакционной семьей. А это имеет огромное значение. Комиссар Цинь Хао дал указание, чтобы мы еще глубже, еще подробнее ознакомились с ее биографией. Ты знал ее ближе других, расскажи, пожалуйста, о ней.

Щелк! — как молния, сверкнула лампа-вспышка фотографа. Чэнь Юй пошатнулся, словно ему выстрелили в грудь, качнулся назад, еле устоял на ногах, затем подался вперед. Неожиданный щелчок фотоаппарата и свет лампы-вспышки оживили его лицо.

— Ха-ха-ха! — разразился он леденящим душу смехом и схватил Яна за борта куртки. — Как ты сказал? Цинь Хао? Цинь Гуй? А еще Линь Бяо? Лысый Линь? Ха-ха-ха! Цинь Гуй! Лысый Линь!

— Он сошел с ума! Скорее… — крикнул побледневший от испуга Ян, которого Чэнь Юй продолжал трясти за борта куртки… Чэнь Юя взяли под стражу и отправили в военный трибунал.

28

Накануне Нового года пошел сильный снегопад. Луншань был окутан толстым плотным слоем снега. Окрестные горы и долины сверкали слепящей глаза белизной, и трудно было представить себе, что тут недавно произошли такие нелепые события.

Пэн Шукуй уже уложил вещи и собирался вместе с Цзюйцзюй покинуть Луншань, который он хотел вычеркнуть из своей памяти и который будет оставаться в его памяти всю жизнь. Прошло уже семь дней, как они с Цзюйцзюй вернулись из госпиталя в расположение роты. Здесь, как и прежде, царила напряженная, бурлящая, суровая военная жизнь. Только лица кругом были большей частью незнакомые. Первая рота, ударное отделение… Славная рота, героическое отделение. Чтобы сохранить их славу, их почетные наименования, командование, не дожидаясь пополнения из числа новобранцев, составило роту, ее взводы и отделения из личного состава других рот. Из прежнего состава ударного отделения погибли одиннадцать человек, включая Циньцинь, остался только Пэн Шукуй. Чэнь Юй, как действующий контрреволюционер, находился под арестом. В заново укомплектованном ударном отделении были назначены новые командир и заместитель. Пэн Шукуя в отделении называли теперь старым командиром.

В тот день, когда Пэн Шукуй вернулся из госпиталя, из отдела кадров полка ему прислали анкету повышаемого в должности. Ее принес лично начальник отдела кадров. Перед уходом он велел Пэн Шукую заполнить ее в тот же день. Кроме него, все остальные повышаемые в должности уже заполнили свои анкеты, и в штабе полка торопили с оформлением документов. Анкета аккуратно лежала перед ним. Он ждал ее девять лет. Этот листок мог решить не только его судьбу, но и судьбу Цзюйцзюй и даже их будущего потомства. Он давал ему возможность вместе с Цзюйцзюй перешагнуть через ту грань, которая разделяет рабочих и крестьян. Добрых десять минут смотрел Пэн Шукуй неподвижным взглядом на этот листок. И в эти десять минут перед его мысленным взором прошел весь его путь за девять лет: от канала, от Цюэшаня до Луншаня, горькие события этих лет, горестные ночи, мощный взрыв, положивший конец Цюэшаньской стройке, картины недавней смертельной схватки на последних рубежах подземной проходки, политые кровью и слезами могилы боевых друзей. Все это высветил в его памяти чистенький прямоугольник анкеты. Ему хотелось плакать, рыдать во весь голос. Но в сухих глазах его давно уже не осталось слез. Ему хотелось смеяться, хохотать, запрокинув голову. Но его ослабевшие нервы не вынесли бы такого возбуждения. Прикрыв веки, он усилием воли понемногу успокоил себя. Затем не спеша легко и аккуратно разорвал анкету на полоски, а полоски так же легонько и аккуратно разорвал на клочки. Открыв дверь, он выбросил их наружу, и они, подхваченные ветром, закружились в воздухе вместе со снежинками.

В тот день он подал в штаб полка рапорт о демобилизации.

Снегопад с небольшими перерывами продолжался уже семь дней. Небо словно вознамерилось задержать его отъезд. Из демобилизационного пособия, выданного ему по окончании всех формальностей, он выделил триста юаней и отправил с Цзюйцзюй в тыловой отдел штаба полка, чтобы передать их родным комбата Го. После этого денег осталось всего ничего. Он скрупулезно подсчитывал, какие дорожные расходы предстоят им с Цзюйцзюй на поездку в Дунбэй. Переезд в Дунбэй — путь к спасению, которым пользовались многие поколения жителей провинции Шаньдун, — был ему хорошо знаком и вместе с тем пугающе неизвестен. Они с Цзюйцзюй бесповоротно решили переехать, однако невозможно было предугадать, какая судьба им там уготована.

Вдруг он вспомнил, что должен сорок юаней Инь Сюйшэну. И хотя тот послал эти деньги родным Пэн Шукуя безвозмездно, находясь под влиянием очередной политической кампании, однако… За вычетом расходов на дорогу у него осталось только тридцать юаней. Сколько он ни прикидывал, ему пришлось снова распаковывать уже уложенный мешок. Как и положено, он уже сдал свое военное пальто и матрас. Старенькое военное одеяло да небольшой узел, в обычное время служивший вместо подушки, — вот и все пожитки, которые накопились у него за девять лет службы. В узле лежали три пары военного обмундирования, из них только одна была неношеной. Вынув эту новенькую пару, он отложил ее в сторону и снова упаковал вещи. Затем сел за стол и стал писать письмо Инь Сюйшэну. Оно получилось короткое, но заняло много времени. Запечатав его вместе с тридцатью юанями в конверт и прихватив отложенную пару обмундирования, он отнес все это на командный пункт роты и наказал вестовому передать все политруку Иню.

Вернулась Цзюйцзюй. Глаза ее опухли от слез. Пэн Шукуй предвидел это. Сам он не решился идти на встречу с родными комбата. Хотя это была последняя возможность проститься с ними, у него не хватило духу. Его сердце не выдержало бы этой горестной встречи. Забросив за спину мешок с пожитками, он взял Цзюйцзюй за уцелевшую руку и сказал:

— Пошли, пока не пришли провожающие…

Медленными шагами они поднялись на обрыв Лунтоу попрощаться с погибшими боевыми друзьями. Снег превратил надгробия в сооружения, словно бы выложенные из нефрита. Снегопад продолжался, хотя и не очень сильный. Снежные хлопья, похожие на разлохмаченные шелковичные коконы, легко кружась, падали на землю, закрывая неровности, словно дотошный художник, завершивший картину, теперь мазок за мазком поправлял обнаруженные огрехи. Но не всё на Луншаньских горах снег смог застелить и скрыть от глаз. В отдалении, как широко открытое око, с укором смотревшее на окрестный белый мир, зиял вход в первую штольню. Окружившие его времянки и дощатые строения не выдержат тяжести снега и завалятся. А скрытые под снежным покровом кафель и мраморные плиты засверкают лишь после того, как сойдет снег.

Пэн Шукуй стоял перед могилами. Удары волн внизу, под обрывом, отдавались в его душе, словно удары в грудь. Все пошло прахом, все средства, пот и кровь. Пошли прахом и те скромные чаяния и надежды, которые таились в душе бойцов. Он медленно приблизился к безымянному надгробию и так же медленно опустился перед ним на колени. Рядом опустилась на колени Цзюйцзюй. Он снял ватную шапку, на которой уже не было красной пятиконечной звезды, и вместе с Цзюйцзюй отвесил перед могилой три поклона. Они не плакали. Они выполняли принятый в их краях обычай — поклониться старшим при своем бракосочетании. Поднявшись, Пэн Шукуй бросил на могилу комбата несколько пригоршней снега. Они постояли молча перед каждой могилой. Когда они подошли к могиле Лю Циньцинь, Цзюйцзюй склонилась над ней и стала гладить рукой холодный камень надгробия. Она гладила его так, как будто под рукой у нее было живое тело.

— Циньцинь, сестренка! — не сдержавшись, зарыдала она. — Прояви свои чары на том свете, спаси Чэнь Юя!..

Выждав некоторое время, Пэн Шукуй поднял Цзюйцзюй. Бросил последний взгляд на стройку, на могилы. Ушло, все ушло в прошлое: гром взрывных работ, стук отбойных молотков, грохот обвалов. Погибшие на стройке боевые друзья спят вечным сном. А им с Цзюйцзюй, оставшимся в живых, еще нести по жизни тяжелый крест, пройти до конца путь, отмеренный им судьбой.

Прощайте, Ван Шичжун, Сунь Дачжуан! Прощайте, Лю Циньцинь, Усач! Прощайте, любимый комбат, уснувшие навек боевые друзья!

Поддерживая за руку Цзюйцзюй, Пэн Шукуй направился на север, тяжело ступая по глубокому снегу. Жгучий северо-западный ветер трепал пустой рукав Цзюйцзюй. А снег все кружился, кружился, постепенно занося ровные цепочки их следов.

29

Инь Сюйшэн вернулся из госпиталя в расположение части специально для того, чтобы проститься с Пэн Шукуем. За пять месяцев, в течение которых они вместе находились в госпитале, в одном и том же хирургическом отделении, Пэн Шукуй ни разу не зашел к нему в палату, так же, как и Инь ни разу не зашел к Пэн Шукую. Он не решался. Он не смел видеться ни с кем из их роты. Сердце его горело, не переставая ни днем, ни ночью, как в пекле. Он всегда был уверен в правильности избранной им жизненной линии. Однако после бедствия на Луншаньской стройке от этой уверенности не осталось и следа. Он не мог понять, почему, ради чего мог появиться на месте бедствия в критический момент брошенный в тюрьму Го Цзиньтай. Он не мог понять, откуда у разжалованного комбата была такая мощная притягательная сила. Он не мог понять, почему в тот роковой момент, когда они оба находились между жизнью и смертью, Го Цзиньтай оставил себе смерть, а шанс выжить отдал человеку, который так жестоко его притеснял. Исходя из своего жизненного кредо, он и не должен был понять. Ему нужно было все осмысливать заново.

Когда он только-только вступил в армию, в душе у него жили наивные идеалы и представления. Он мечтал добиться успеха, выдвинуться. В этом, вообще говоря, не было ничего предосудительного. Но в определенный период героем считали того, кто отличался в военном мастерстве. Тут Инь Сюйшэн почти никакого преимущества перед другими не имел и только хлопал глазами, видя, какие чудеса физической подготовки показывает его земляк Пэн Шукуй, в одно время с ним вступивший в армию. Когда же «подули другие ветры» и на первый план стала выдвигаться политика, он почувствовал, что настал черед и ему показать, на что он способен. Он был грамотен, смекалист, и отличиться ему было нетрудно, был бы нужный настрой в голове, была бы живость в глазах. Не жалея труда и сил, он по выходным дням ходил в ближний городок и собирал там арбузные корки для откорма свиней. Цель его была в том, чтобы осуществить задуманное дело, а вовсе не в стремлении совершить потрясающий подвиг. Когда в газетах было опубликовано сообщение о его делах, когда его пригласили выступить с докладом об этом, он поначалу заикался и краснел. Но когда за этим пришли слава и положение, он, потрясенный и ошеломленный, воспрял духом.

После того как он занял положение заметно более высокое, чем Пэн Шукуй, его временами стало охватывать чувство беспокойства. Однако жизнь в конце концов шепнула ему на ухо один «секрет»: «судьба выбирает достойного». И он успокоился. Исходя из такого жизненного кредо, он постепенно запрятал свои чувства, свою совесть в самые потаенные закоулки души. Чтобы угодить начальству, он использовал в качестве приманки обещание повысить в должности и заставил Пэн Шукуя выступить с разоблачением Го Цзиньтая. Чтобы убрать препятствие на пути своего продвижения по службе, он торопился загнать в смертельный тупик Го Цзиньтая. Ради достижения политического успеха он путем поощрения заставил тяжелобольного бойца положить свою жизнь, выполняя непосильную работу, и изваял таким жестоким образом «классический пример» человека, который «не боится трудностей, не боится смерти».

Пинок, который дал ему Го Цзиньтай, не только спас ему жизнь, но и посадил его на скамью суда собственной совести. Заржавевший замок открылся. Он с трудом выносил муки нечистой совести. Он жаждал искупить вину, сбросить с себя этот груз, жаждал пощады, жаждал той легкости, которая наступает после искупления вины. И сюда он спешил проводить Пэн Шукуя в надежде, что ему представится такая возможность. Он думал, что Пэн Шукуй будет ругать его на чем свет стоит. Он надеялся на это. Он даже надеялся, что тот станет бить его, задаст ему хорошую трепку. И тогда, может быть, придет его душе облегчение. Но этой надежде не суждено было сбыться. Он опоздал. Пельмени, приготовленные в роте по случаю проводов, остались нетронутыми. Пэн Шукуй и Цзюйцзюй ушли из расположения части потихоньку.

Вестовой передал Инь Сюйшэну обмундирование и письмо от Пэн Шукуя. Это его удивило, и он торопливо вскрыл конверт.

«Политрук Инь!

Пэн Шукуй».

Мы с Цзюйцзюй уходим. Мы уезжаем не в родные края, а очень-очень далеко. Может быть, в этой жизни мы с тобой больше уже не увидимся. Так что это письмо — мое прощание с тобой.

Ты был моим начальником, моим товарищем, земляком, в общем, что ни говори, а мы вместе прослужили целых девять лет. За эти девять лет между нами часто возникали трения, но не будем об этом говорить. По правде говоря, я ненавидел тебя, ненавидел до скрежета зубовного. Но теперь я думаю, что ненавидеть тебя несправедливо. В самый опасный момент ты все же находился среди бойцов, вместе со всей ротой встретил смертельную опасность. И поэтому я подумал, что совесть у тебя есть!

Я уезжаю. Ты же еще остаешься командиром для бойцов. Одного хочу тебе пожелать — будь правдивее. Если что случится, больше думай о бойцах. Они ведь еще молодые! Это просьба старого солдата к политруку!

Теперь вот о чем: полгода назад ты послал моим родным сорок юаней, которые я за все это время так и не смог тебе вернуть. Оставляю тебе тридцать юаней — все, что у меня осталось после вычета расходов на дорогу. В счет недостающих десяти юаней оставляю тебе обмундирование. Надеюсь, что ты извинишь меня.

С приветом

Письмо выпало из его рук и спланировало на пол. Закрыв лицо руками, он медленно опустился на корточки. Слезы текли у него между пальцев. Прошло немало времени, прежде чем он встал, взял под мышку обмундирование и торопливо пошел в сторону обрыва Лунтоу.

Он поднялся на обрыв. Там было пустынно, только снег кружил между могилами. На снегу еле просматривались две цепочки следов — Пэн Шукуй и Цзюйцзюй давно уже ушли. Он лишь издали смотрел на эти девятнадцать могил, занесенных снегом, не решаясь подойти поближе. Овеваемый метелью, он долго стоял, мучаясь горестной мыслью о том, что перед покойными ему уже никогда не искупить своей вины.

В это время в одном из домов жилого района командования дивизии Цинь Хао подготовил довольно богатый банкетный стол. Он уже получил приказ о назначении его начальником политуправления армии. Перед отым, двъездом к новому месту службы он решил дать банкет двум гостям, двум своим подчиненнум маленьким человечкам, которые немало потрудились, работая у него на подхвате. Ему хотелось посидеть, поговорить с ними напоследок. Секретарь Ян уже прибыл в точно назначенное время, а Инь Сюйшэн задерживался.

В гостиной было жарко натоплено. На Цинь Хао был только вязанный из тонкой шерсти свитер. Он сидел на диване и медленно листал принесенный Яном альбом с газетными вырезками.

— Все подсчитали? — спросил он сидевшего рядом Яна.

— Все, — кивнул головой Ян. — Материалов о подвиге луншаньских героев, считая комментарии, крупные и мелкие заметки, в общей сложности было опубликовано сто семнадцать.

— Неплохо поработали! — удовлетворенно сказал Цинь Хао, похлопав Яна по плечу. — Этот альбом останется у меня.

Он поднялся и положил альбом в шкаф с документами. Взгляд его случайно упал на доклад о Луншаньской стройке, который он составлял два года назад. Сердце его дрогнуло. Это был его шедевр. Только потому, что, подавая этот доклад на рассмотрение начальства, он вынес в шапку слова «Министр Линь Бяо проявил в отношении Луншаня конкретный интерес», доклад в течение каких-то двух дней был одобрен членами парткома армии, визы которых гласили: «Решительно выполнять», «Как можно скорее осуществить», «Немедленно начать работы». Он вынул доклад, бегло просмотрел его и задумался. Луншаньская стройка с самого начала развертывалась как по маслу. Никто из командования армии не спросил, в чем конкретно состоял этот «конкретный интерес». Эту тайну знал только он один. А вдруг сейчас, когда Луншаньская стройка потерпела крах… Он внезапно осознал: теперь, когда он в своей карьере достиг спокойной гавани, у него за спиной остались ужасающе крутые ступени! «По этому кровавому счету рано или поздно придется платить!» Эти слова Го Цзиньтая не раз звучали у него в ушах. Платить? Гм! Кто когда в Китае до конца отвечал за свои дела? Мало ли примеров, когда люди, всячески изворачиваясь, выдавая черное за белое, находили себе оправдание! Нужно лишь соответственно подготовить общественное мнение, и любой путь окажется проходимым. В 1958 году широко развернули кампанию за выплавку чугуна и стали. Не выплавили ни того, ни другого, но закалили сотни миллионов людей! «Большой скачок», как одно из «трех красных знамен», до сих пор верно служит! И хотя Луншаньская стройка потерпела крах, однако благодаря ей воспитана целая плеяда героев, которые вдохновляют миллионы людей! Разве это не плата по счету?! «Цель — ничто, движение — все». Он не помнит, кто сказал эти слова, но смысл их верен. Постичь этот смысл далеко не так просто, как поставить визу на документе…

Стол давно уже был готов. Цинь Хао положил доклад в шкаф, посмотрел на часы и сказал Яну:

— Не будем больше ждать. Давай выпьем!

Когда Инь Сюйшэн спустился с обрыва Лунтоу, уже начало смеркаться. Легковая машина, присланная за ним Цинь Хао, стояла у расположения роты. Отсюда до штаба дивизии было меньше часа езды. У поворота, от которого до дома Цинь Хао оставалось около ста метров, Инь Сюйшэн попросил шофера остановиться и вылез из машины. Ему не хотелось, чтобы люди видели, что он ездит в гости к начальству на легковой машине. Снегопад уже прекратился, стало заметно холоднее. Он надел марлевую повязку и не спеша пошел к дому Цинь Хао. Когда он открыл дверь, в лицо ему ударила волна теплого воздуха, налипший на его ресницах иней стал таять. Он снял повязку, протер увлажненные растаявшим инеем глаза и сквозь стеклянную дверь гостиной увидел Цинь Хао и Яна, которые пили вино и о чем-то оживленно разговаривали. Голос Цинь Хао после выпитого был необычайно возбужденным и громким. Инь Сюйшэн подошел к двери гостиной и остановился в нерешительности. Чувства, которые им владели, не позволяли ему сразу включиться в оживленную атмосферу, царившую за дверью. Там уже выпили по третьему разу, и Цинь Хао захмелел. Он стал еще разговорчивее и говорил еще громче.

— Сяо-Ян, конечно, пропагандистскую работу мы провели неплохо. Но, к сожалению, у нас не было такого образцового примера, который прогремел бы на всю страну! Черт бы побрал Го Цзиньтая! Надо же было ему дать пинка Инь Сюйшэну! Эх, если бы Инь Сюйшэна задавило, как это можно было бы обыграть! Мы бы тогда подали его почище Ван Цзе! Почище Лю Инцзюня!

«Тук!» — Инь Сюйшэн ударился головой о косяк двери и чуть было не повалился на пол. Ян, услышав стук, открыл дверь. Цинь Хао, увидев Инь Сюйшэна, радушно пошел ему навстречу.

— Ну что это такое! Заходи, тебе три штрафных рюмки! — ласково обняв Инь Сюйшэна, Цинь Хао повел его к столу. Ян наполнил рюмки.

— Сяо-Инь! Как доложили из парткома дивизии, принято решение повысить тебя в должности, назначив начальником политотдела полка! — Цинь Хао поднял рюмку и, поглядев на Яна пьяными, налившимися кровью глазами, сказал: — Давай выпьем за повышение Сяо-Иня!

Инь Сюйшэн поднял рюмку. Рука его дрожала, и вино расплескивалось. Усилием воли он унял дрожь и успокоился, как тогда, в штреке, перед обвалом, когда он держал лампу. Он посмотрел на Цинь Хао, горько усмехнулся и сказал:

— Товарищ начальник политуправления армии, этой рюмкой вина мы помянем души погибших на Луншане! — С этими словами он капля за каплей вылил вино на пол. Захмелевший Цинь Хао оторопел и посерьезнел. Инь Сюйшэн поставил рюмку на стол и, глядя бесстрастным взглядом прямо в подернутые кровавыми жилками глаза Цинь Хао, сказал, выделяя каждое слово: — Я официально заявляю о демобилизации из армии! — С грохотом отодвинув стоявший сзади стул, он вышел, гордо подняв голову.

В конце концов он распрямил спину.

Эпилог

Незаметно пролетели пятнадцать лет. Волны истории давно уже прилизали песчаные отмели памяти. И если остались на них какие-то отметины, то и они теперь уже еле различимы.

После разгрома «банды четырех» высшие военные власти вновь подтвердили, что центр тяжести обороны полуострова находится на севере, а не на юге. В начале восьмидесятых годов было проведено крупное переформирование войск. Номер и оборонительные задачи дивизии D были упразднены.

В связи с крутым историческим поворотом судьба по-иному расставила и оставшихся в живых людей.

Цинь Хао недолго сидел в высоком кресле начальника политуправления армии. После «событий 13 сентября» Луншаньская стройка вполне логично была увязана в одно звено с «проектом 571» — планом военного путча контрреволюционной группировки Линь Бяо. Цинь Хао был изолирован для проведения расследования. За время следствия он написал объяснительных записок общим объемом в пятьсот тысяч иероглифов. Преступления, в которых он признавался, были ужасающими, чудовищными и составили крупное, особо важное дело в том военном округе, где оно расследовалось. Огромная следственная комиссия, созданная специально для этого, в течение восьми лет расследовала все внешние и внутренние нити дела, опутавшие всю страну. На расследование было затрачено сто пятьдесят тысяч юаней. Однако чем дальше велось расследование, тем больше запутывалось. Цинь Хао после многократного разъяснения ему политики партии в конце концов признался: все подчеркнутые показания в его объяснительных записках являются ложными! Таким образом, единственным, что связывало Цинь Хао с контрреволюционной группировкой Линь Бяо и что подтверждалось документально, было семь верноподданнических писем, которые он в течение двух лет написал Линь Бяо. В итоге он не получил на эти письма ни строчки в ответ даже от канцелярии Линь Бяо, не говоря уже о самом Линь Бяо. В его письмах не содержалось никаких слов и фраз, которые не встречались бы в газетах того времени, за исключением разве того, что он в нескольких случаях перед словом «уважаемый» употребил слово «самый».

Относительно «конкретного интереса», как выяснилось в ходе расследования, дело обстояло так. Однажды он случайно услышал, как один из высших командиров в кулуарном разговоре рассказал, что в период инспекционной поездки Линь Бяо по полуострову на карте, которой он пользовался, неизвестно откуда появился карандашный прокол. Подстегиваемый какой-то необъяснимой «догадкой», Цинь Хао самолично изучил эту карту, выполненную в масштабе 1:50 000. Прокол приходился точно на Луншань. Это и послужило основанием для развертывания грандиозной Луншаньской стройки и для утверждения о «конкретном интересе», тайну которого Цинь Хао никогда не раскрывал. Что же касается «надписи», то это был досадный срыв: во время IX съезда партии Цинь Хао сначала пустил этот слух, а потом стал предпринимать шаги для получения надписи, но желаемого не достиг.

Почитавшиеся священными золоченая кружка и кресло-реликвия действительно в свое время были собственностью армейской гостиницы «Цзюцзяолоу», в которой останавливался Линь Бяо во время инспекционной поездки по полуострову. Их Цинь Хао заполучил из гостиницы, действуя всеми правдами и неправдами, где нахально, где подкупом. Это было после того, как сорвалось дело с получением надписи. Но таких бокалов в гостинице было пятьсот, и даже новейшими методами криминологической экспертизы было совершенно невозможно определить, на каком именно остались следы губ и отпечатки пальцев Линь Бяо. Кресло, по заключению специалистов, было изготовлено в годы правления последнего цинского императора и с известным основанием могло считаться антикварной вещью. Авторитетные лица дали такое заключение: Линь Бяо был тщедушным от рождения, боялся простуды и, вне всякого сомнения, не решился бы «почтить своим задом» это кресло финикового дерева с таким холодным и жестким сиденьем.

В целом открывшаяся картина была такова, что люди отказывались в нее верить. Цинь Хао так отчаянно стремился примкнуть к Линь Бяо, а последний перед замышляемым переворотом был так заинтересован в том, чтобы заполучить как можно больше сторонников, что было совершенно непонятно, как могло случиться, что он отверг Цинь Хао. Гадали так и сяк, и наконец одному пришла в голову разгадка этой тайны: дивизия D в своем истоке принадлежала «Восточной полевой»…

Говорят, что Цинь Хао недавно видели у могил на обрыве Лунтоу. Он весь поседел, взгляд его был бессмысленно-неподвижен. Он ходил в полном одиночестве в тени деревьев, в укромном, безлюдном месте и был похож на движущуюся окаменелость…

Согласно «Положению о безопасности из шести пунктов», военный трибунал приговорил Чэнь Юя к смертной казни. Однако, когда Линь Бяо, «сломав секиру, погрузился в пески», Чэнь Юй был объявлен невиновным и освобожден. Его арест был обоснованным, а освобождение — тоже правильным. Демобилизованный из армии, он вернулся в главный город провинции и полностью посвятил себя живописи, устроившись в один из районных домов культуры. Однажды зимним вечером в 1979 году дверь его мастерской внезапно открылась, и на пороге появился молодой секретарь по печати дивизии D.

— Товарищ Чэнь Юй, — обратился к нему ночной гость, совершивший, судя по его виду, утомительную поездку, — я приехал по специальному заданию парткома дивизии. Вы, можно сказать, знаменитость нашей части! Командование дивизии приняло решение…

— Че-е-пуха! — заикаясь, сказал Чэнь Юй и закрыл перед посетителем дверь. Затем он вернулся к своему холсту и стал мазок за мазком класть на него краски…

Инь Сюйшэн, отказавшись принять назначение на должность начальника политотдела полка, демобилизовался в ранге кадрового работника ротного уровня. Организация, принявшая его после демобилизации, учитывая его основное занятие в армии, а также тот факт, что он многие годы был активистом в изучении трудов Мао Цзэдуна, решила направить его на политическую работу. Но он наотрез отказался и потребовал, чтобы его направили в столовую продавать талоны на питание. Четырнадцать лет он продавал эти талоны и за все это время ни разу не ошибся ни на грош…

О Пэн Шукуе и Цзюйцзюй с тех пор, как они в тот метельный день покинули Луншань, никто в части не получал никаких вестей. Неизвестно, осели ли они в Дунбэе или, объездив полстраны, вернулись в родные края. Их родной городок Ляочэн, знаменитый своей бедностью, за эти несколько лет прославился на всю страну, явив пример превращения из нищего в процветающий. И в каком бы уголке страны они сейчас ни находились, они не могли не слышать по радио этой радостной вести из родных мест…

Самыми верными свидетелями истории, похороненной под тем грандиозным обвалом, остались только жители деревни Лунвэйцунь и девятнадцать могил на обрыве Лунтоу. Но и они стоят перед лицом исторических перемен. После того как в четырнадцати приморских городах был объявлен режим открытого доступа для внешнего мира, власти нашли, что Луншаньский залив являет собой перспективную естественную глубоководную гавань, и решили построить здесь современный портовый город. Сюда стали прибывать изыскательские и строительные отряды, а железную дорогу протянули дальше, до деревни Лунвэйцунь. На Луншане, в течение десяти с лишним лет находившемся в запустении, снова загремели взрывы строителей.

Все земли деревни Лунвэйцунь были реквизированы, а лишившиеся земли жители деревни с радостью пополнили ряды строителей и стали первыми жителями этого города. Согласно плану, район обрыва Лунтоу будет превращен в зону культурного отдыха, и девятнадцать могил, находящихся на этом обрыве, должны быть перенесены в другое место. Соответствующие органы прощупывали возможность перемещения этих могил в находящийся на полуострове мемориальный парк павших героев. Однако оттуда пришел такой ответ: «Согласно действующему положению, лица, погибшие не на фронтах войны, не могут считаться павшими героями, тем более что речь идет о лицах…» Перо не поднимается продолжить эту цитату дальше. Как в конце концов быть с этими девятнадцатью могилами, пока не решено. Однако, кроме органов гражданской администрации, этот вопрос никого не волнует. И без того забот хватает — находящееся в полном разгаре текущее строительство, возведение пристаней, высотных зданий, улиц, магазинов, парков, кинотеатров, танцплощадок и тому подобного. И только жители старшего поколения деревни Лунвэйцунь частенько еще вспоминают: «Были бы живы те ребята, каждый из них на этой стройке стоил бы десяти!»