#img_5.jpeg

Перевод В. Семанова

1

Мир велик, и в нем случается много удивительного. А если бы не случалось, то что бы это был за мир?

Вот посмотрите, что произошло у ворот Пятого сталелитейного завода в самое первое утро восьмидесятого года.

Этот завод, построенный еще в пятидесятых годах, растянулся километров на пять, но сейчас вокруг него образовался так называемый свободный рынок — веяние времени. У заводских ворот расположилось множество крестьян, торгующих чумизой, горохом, редькой, капустой и всевозможными продуктами подсобных промыслов. Все это доставлялось сюда на коромыслах или на тележках. Продавцы старались перекричать один другого, заглушая своими зазывными криками не только конкурентов, но и доносящийся с завода шум и грохот. Теперь рабочим, живущим в общежитии, уже не требовались будильники: крики первых торговцев поднимали тех, кому в утреннюю смену. А домохозяйки могли не волноваться, достанутся ли им овощи, свежая рыба или креветки, — иди и бери, сколько душе угодно, были бы только деньги.

Заводские домны работали не более чем вполсилы, производство хирело, а за воротами завода царил полный расцвет. Подсобные промыслы обложили государственное предприятие со всех сторон. Рыбак, торговавший креветками или крабами, за день выручал столько же, сколько рабочий за неделю. И рабочие охотно несли свою зарплату торговцам, потому что это было удобно: отдать за продукты немного дороже все-таки лучше, чем экономить деньги, но не иметь возможности вообще ничего купить. Хотя дела на заводе шли неважно, у рабочих тем не менее водились денежки, так как весь народ стал постепенно богатеть. Экономические законы действовали словно по мановению волшебной палочки, и все в конце концов были вынуждены признать их справедливость.

Особенно шумная и оживленная жизнь шла прямо у ворот завода: здесь торговали не только сырыми продуктами, но и готовой едой — лепешками, мучными плетенками, жареным арахисом, вареными бобами. Их покупали прежде всего рабочие, идущие в утреннюю смену. Заводская охрана требовала, чтобы продавцы не загораживали ворота, не мешали пешеходам и машинам, но торгующие лезли все ближе, оставляя совсем узкий проход. Рынок тоже имел свои законы: тут кто успевал, тот и преуспевал.

Сегодня тон задавал высокий молодой парень. Он был не похож ни на пропыленных крестьян, ни на неряшливых городских лоточников, перемазанных маслом и грязью. Напротив, на нем красовались чистый белый передник, поварской колпак, белые нарукавники и даже марлевая повязка на лице. Действовал он спокойно, уверенно, как повар крупного ресторана, и сразу привлекал к себе внимание. Его напарник, примерно одного с ним возраста, выглядел по-другому: коренастый, большерукий, с круглой и какой-то бугристой физиономией, напоминавшей подшипник, имел поросшие волосом уши, а на переносице темные очки. На нем был бежевый свитер грубой вязки и коричневые брюки дудочкой. Этот громила первым делом прошелся, размахивая ручищами, по рынку, присмотрел вблизи ворот удобное местечко, на котором устроился продавец яиц, деревенский старик, и рявкнул:

— Почем яйца?

Старик удивленно взглянул на его физиономию, подумал, что с такого покупателя лучше не начинать — целый день не будет удачи, — но и отказывать ему нельзя, поэтому с заискивающей улыбкой ответил:

— Два шестьдесят кило.

— Так дорого?! — протянул парень, взял в каждую руку по два самых крупных яйца и стал перебирать их, как это делают пожилые люди с грецкими орехами, желая разработать суставы. — А свежие? Гляди тухлых-то сюда не таскай, народ не обманывай!

Он продолжал пристально глядеть на старика. Едва тот повернулся к другому покупателю, как парень сунул яйца к себе в карманы и быстро схватил четыре новых. Старик ничего не заметил. Этот трюк увидела пожилая женщина, стоявшая сзади, испугалась, разинула рот, но вид у вора был такой устрашающий, что она не решилась произнести ни слова: лучше одним делом меньше, чем больше; не стоит наживать неприятностей с утра! А очкастый тем временем не собирался оставлять старика в покое. Пошевелив подбородком, напоминавшим приклад винтовки, он пробурчал:

— Ты что, не видел объявления на воротах? Заводская охрана не позволяет загораживать проход. Ну-ка, убирайся отсюда!

Заискивающая улыбка старика стала совсем жалкой. Он сокрушенно закивал головой:

— Но ведь я далеко от ворот, ни прохожим, ни машинам не мешаю…

— Все равно убирайся!

Тут подошел парень в белом переднике и прервал своего напарника:

— Хэ Шунь, пусть себе стоит здесь, а мы встанем рядом! Если кто-нибудь захочет яиц к нашим лепешкам, мы со стариком договоримся. И ему и нам будет хорошо!

Он откинул от своего велосипеда какую-то доску, раздвинул приделанные к ней ножки, поставил на образовавшийся столик печурку, сковороду, ведро с тестом и начал жарить лепешки. Тем временем Хэ Шунь воздвиг над своим приятелем большой белый зонт, наподобие тех, под которыми летом стоят регулировщики. Сейчас была ранняя весна, солнце грело слабо, так что зонт требовался в основном для защиты от пыли, а еще больше — для солидности, для привлечения покупателей. Не удовлетворившись этим, Хэ Шунь привязал к велосипеду высокий бамбуковый шест с деревянной доской, на которой было написано: «Лепешки по-мусульмански», и зычным голосом, каким он привык орать во время скандалов на улицах, затянул:

— Эй, подходите скорей! Скорей покупайте горячие, ароматные лепешки жареные! Вкусные и дешевые! Другие берут по двенадцать фэней, а мы только по десять! За выгодой не гонимся, для рабочих стараемся. Эй, кто не верит, попробуйте! Ручаюсь, что захотите отведать еще раз…

— Хэ Шунь, не ори ты, будто перед дракой, лучше деньги получай! Надень шапку и марлевую повязку, а темные очки сними. И вообще веди себя прилично! — проговорил парень в фартуке, извлек из корзины стереомагнитофон, поставил его на скамеечку и нажал на клавишу. Из магнитофона полилась мощная красивая музыка. Гомон вокруг мгновенно стих. Покупатели и продавцы подняли головы, некоторые пошли на звук.

— Ха, — удивился Хэ Шунь, — оказывается, ты и эту игрушку прихватил? Да я бы из-за нее одной стал покупать у тебя лепешки! — Он порылся в кассетах и с разочарованием заметил: — А чего ты взял только голую музыку без песен? Поставил бы какую-нибудь гонконгскую или западную певицу, так весь рынок бы к нам сбежался!

— Что ты понимаешь! Занимайся лучше своим делом! — негромко произнес парень в фартуке. Видимо, он имел на Хэ Шуня немалое влияние, потому что тот сразу подчинился и лишь попросил зажарить ему те четыре яйца, которые он стащил у старика.

Возле белого зонта уже собралось немало людей: одни покупали лепешки, другие просто наблюдали и слушали. При виде такого охранника, как Хэ Шунь, никто не осмеливался лезть без очереди, все чинно выстраивались в цепочку. Лепешки действительно были хороши, да и дешевле, чем у других торговцев. Многих привлекала подчеркнутая чистоплотность парня в белом фартуке. Рачительного продавца звали Лю Сыцзя. Рабочие и служащие завода с особым интересом участвовали в аттракционе, потому что оба парня были шоферами заводской автоколонны. Итак, они и зарплату от государства получают, и торговлей занимаются. Интересно, как на это посмотрит руководство? Кое-кто из рабочих тоже баловался торговлишкой, но тайно, а эти средь бела дня свое «знамя» развернули, да еще у главных ворот. Заинтригованные люди заговаривали с продавцами. Лю Сыцзя был не очень словоохотлив, а Хэ Шунь почти не закрывал рта.

— Вы молодцы! — говорили им. — За сегодняшнее утро, поди, немало заработаете?

— Приходится шевелиться, раз на заводе премий не дают! — отвечал Хэ Шунь, уверенный в своей непогрешимости.

— А начальство вам разрешает?

— Мы его не спрашиваем! Сейчас это никого не касается! Советуемся только с директрисой Зарплатой да секретаршей Монетой. Нынче одни дураки не подрабатывают, а у кого больше денежек, тот и хорош!

— У вас есть патент на торговлю?

— Конечно, есть! Мне дал его отец — правоверный мусульманин из Западного края.

— Выходит, вы на работе зарплату получаете, да еще здесь богатеете… Не слишком ли жирно?

— Я же говорю: нынче одни дураки не подрабатывают. Когда восемь бессмертных переплывали море, каждый показывал свои способности. Смелый помирает от обжорства, а трус — от голода. Если ты на что-нибудь способен, можешь хоть в восьми местах кормиться. В Америке студенты поступают судомойками в рестораны, станочники после работы могут работать таксистами, наши крестьяне отправляются торговать в города, а мы, рабочие, должны помирать с голоду? Что у нас, головы на плечах нет?

— А не может ли все это посеять хаос, неразбериху в обществе?

— Иди ты со своей неразберихой! Разве до сих пор меньшая неразбериха была? Коли не хочешь покупать, катись отсюда, не встревай! — Когда у Хэ Шуня не хватало доводов, он быстро переходил на брань.

— Ты чего ругаешься?

— А того, что ты ублюдок! Понял?

Хэ Шунь уже хотел пустить в ход кулаки, но Лю Сыцзя, не поднимая головы, тихо произнес:

— Ты что, снова за старое?

И Хэ Шунь мгновенно сник. С другими он мог буянить, однако перед Лю Сыцзя почему-то пасовал, как щенок. Странный союз был у этих двоих.

В магнитофоне щелкнуло, и музыка прекратилась. Лю Сыцзя поставил новую кассету с темпераментной испанской мелодией. Постукивая в такт лопаточкой по краю сковородки, он вдруг громко выкрикнул:

— Жареные лепешки, горячие, приятны и для рта, и для души! Попробуйте — снова захотите! Наши лепешки не только желудок насыщают, но и мозги прочищают!

Казалось, он кричал не для покупателей, а для самого себя, и сразу после этого замолчал, но люди уже окружили его лоток тройным кольцом. Многие специально притормаживали, слезали с велосипедов и присоединялись к толпе, чтобы поглядеть на странных торговцев, послушать необычную музыку. Единственный проход к заводским воротам был запружен, идущие на утреннюю смену не могли пробиться, но, похоже, не слишком жалели об этом — их веселила всеобщая кутерьма. Те, кто все-таки прошел на завод, разносили по всем цехам, отделам и лабораториям новость о том, что́ устроил сегодня перед воротами Лю Сыцзя. Законно это или незаконно — рабочих не очень интересовало: главное, что лепешки были вкусными и дешевыми. Но администраторы, управленцы, посматривали на все случившееся лишь издали, а то и вовсе не решались смотреть, бормоча: «Опять этот парень беды себе ищет!» Правда, никто, даже сотрудники политотдела и отдела охраны, не решался высказать свое недовольство, а тем более реквизировать лоток Лю Сыцзя. Кадровые работники, конечно, не боялись кулаков Хэ Шуня, дело было в другом. Они чувствовали, что шоферу не годится торговать лепешками, а почему именно — объяснить не могли. Никаких руководящих указаний, никаких директив на этот счет они не получали. Экономическая политика сейчас оживилась, но что считать правильным, а что ошибочным? Политика в государстве одна; выходит, то, что законно для крестьян, не может быть противозаконным для рабочих?

Беда была в том, что большинство управленцев завода привыкли действовать точно по указке верхов и главным образом подчиняться, а не брать ответственность на себя. Сейчас нажим сверху ослаб, и они чувствовали себя так, будто из шести органов их тела исчезли души. Внизу происходили колоссальные изменения, а в верхах отдавало мертвечиной, вот двое парней и вклинились в эту щель.

Народу все прибывало, покупателей тоже. Теперь лепешки брали в основном молодые люди — знакомые Лю Сыцзя. Они покупали по пять, десять, а то и по двадцать штук, оставляя часть для обеденного перерыва. Покупали не только по необходимости, но и из солидарности, чтобы поддержать приятелей.

Внезапно раздалась отчаянная трель велосипедного звонка, и в лоток чуть не врезался ярко-красный «феникс». Хэ Шунь уж было собрался разразиться отборной руганью, но, увидев личность велосипедиста, заулыбался и заискивающе произнес:

— Е Фан, не хочешь ли лепешек? Бери сколько угодно, я угощаю!

Девушка, спустившая ногу с педали, даже не взглянула на него, а сердито смотрела на Лю Сыцзя. Тот, не поднимая головы, тихо и вежливо сказал:

— Проезжай, Е Фан, не мешай нашей торговле!

Е Фан презрительно фыркнула. Это была очень красивая, хотя и слишком разбитная девушка с черными блестящими волосами, собранными на затылке с помощью сверкающей, может быть даже золотой, заколки. В ушах у нее висели бирюзовые серьги. Они удачно перекликались с голубым костюмом западного покроя, очень хорошо сшитым и подчеркивавшим соблазнительные изгибы ее тела, от которого шел едва уловимый приятный запах. Взгляд ее был холоден и независим. Она дернула Лю Сыцзя за нарукавник:

— Ты чем это занялся? Позоришься только!

Лю Сыцзя все тем же спокойным и вежливым тоном ответил:

— Я не краду, не граблю, законов не нарушаю. В чем позор-то?

— Ладно! Тебе что, денег не хватает?

— Я не ради денег, а чтоб рабочим было удобнее.

— Хватит трепаться, сворачивай свой лоток! Весь ущерб я беру на себя…

На скулах у парня заиграли желваки. Он неожиданно повернулся, острым, словно бритва, взглядом впился в Е Фан и, с трудом подавляя злость, бросил:

— В день мы выручаем по десять юаней, в месяц — триста, в год — больше трех тысяч… И все это ты возьмешь на себя? Уходи отсюда, не создавай себе хлопот!

Он отвернулся и продолжал жарить лепешки. Девушка все уговаривала его, но он как будто не слышал, даже взглядом ее не удостоил. Это было для нее обиднее, чем насмешки или ругань. Разве она кого-нибудь в жизни умоляла? Разве ей когда-нибудь противоречили? Нет, она сама не давала никому спуску, была похожа на необъезженную кобылицу, но Лю Сыцзя ее усмирил. Ради него она готова на все — на любой позор, любое испытание, лишь бы ему понравиться. А он то горяч, то холоден, и не понять его. Он даже скрыл от нее, что собирается торговать. Это лишний раз доказывает, что она для него ничего не значит. Не в силах побороть тяжелое чувство, она пошла прочь, ведя рядом с собой велосипед.

Тут послышался автомобильный гудок, и к лотку подкатила черная легковая машина. Стиснутый толпой шофер продолжал ожесточенно сигналить. В машине сидел Чжу Тункан — секретарь заводского парткома. Поглядев на часы и увидев, что до начала смены осталось всего десять минут, он нахмурился:

— Мы уже несколько раз приказывали, чтобы ворота никто не загораживал! Почему же торговцы не слушаются?

Шофер с не меньшим раздражением подхватил:

— Заметьте, что это торговцы не из деревни, а с нашего собственного завода! Жареными лепешками промышляют!

— Кто же именно?

— Лю Сыцзя и Хэ Шунь.

— Вот оно что! И покупают у них?

— Еще как!

Хэ Шунь, высоко подняв только что испеченную лепешку, с невинным видом направился к машине секретаря парткома:

— Жареные лепешки, всего мао штука, дешево и вкусно, уступаем два фэня, сама в рот просится!..

Чжу Тункан сердито махнул шоферу:

— Разворачивайся, въедем через задние ворота!

2

Не успел Чжу Тункан начать работу, как несколько цеховых секретарей партбюро позвонили ему с рассказом о реакции рабочих на поведение Лю Сыцзя и вопросом, как к этому относиться? Эх, Лю Сыцзя, Лю Сыцзя, опять весь завод взбаламутил! Чжу Тункан уже много лет занимался политико-идеологической работой, хорошо разбирался в людях, но чем дальше, тем больше чувствовал, что работать все труднее. Мысли у народа изменились, стали какими-то непредсказуемыми и неуправляемыми. После «культурной революции» люди вроде бы стали лучше, но их поведение во сто крат усложнилось, выглядело хаотичным. Он изо всех сил пытался нащупать хоть какую-то закономерность, однако она ускользала от него. Людям прибавили зарплату, им начали выплачивать премии — казалось бы, это должно было облегчить работу с ними, а на самом деле все теперь тяжелей и беспокойней, чем прежде. Секретарем заводского парткома он был уже почти двадцать лет, свои обязанности знал вдоль и поперек, как старый преподаватель — учебник, над его головой уже не висело ни меча, ни плетки, положение стало прочное. И все-таки он ощущал, что работать ему трудно, что он не справляется с делами. Даже такой щенок, как Лю Сыцзя, порой способен был поставить его в тупик. Интересно, для чего Сыцзя занялся этой торговлей? Неужели ему денег не хватает? Но ведь он еще два года назад первым на заводе стал «обладателем семи предметов»: телевизора, магнитофона, проигрывателя, фотоаппарата, стиральной машины, калькулятора и холодильника. Он первым надел темные очки, однако, едва объявился второй такой модник, тут же снял их. Первым начал носить брюки дудочкой, но опять лишь до тех пор, пока они не стали поветрием на заводе. Иногда он мог появиться в традиционном гражданском френче — суньятсеновке, иногда — в европейском костюме с галстуком, будто научный сотрудник. Теперь, видно, решил подражать лавочникам! Причем, чему бы он ни подражал, все у него выходило очень ловко, и это злило Чжу Тункана. Заводские парни и девчата, особенно те, которые гнались за модой, буквально боготворили Лю Сыцзя. Его слово среди молодежи звучало весомее, чем слово секретаря комитета комсомола. Сам Лю никогда не льстил секретарю, напротив, разговаривал с ним не без подковырки, но серьезных промахов себе не позволял, законов не нарушал, умел действовать в рамках, изыскивая разные лазейки. Работники отдела охраны даже начали подозревать, что Лю Сыцзя — главарь тайной воровской шайки. Иначе как он, шофер третьего класса, мог завести себе «семь предметов»? Как он сумел подчинить Хэ Шуня, для которого драка была развлечением и с которым не справлялись ни отдел охраны, ни милиция? Ведь мелкий хулиган Хэ Шунь добровольно признал главенство Лю Сыцзя — значит, тот был более крупным хулиганом. И притом гораздо более хитрым: раньше милиция то и дело задерживала Хэ Шуня, а с тех пор, как он связался с Лю Сыцзя, его хулиганские замашки не изменились, но поймать его уже ни на чем невозможно. Видать, усовершенствовался! А может быть, стал еще хуже? И что такое этот Лю Сыцзя, добившийся подобного перелома в характере Хэ Шуня? Ловкий лицемер или человек, заслуживающий одобрения?

В отделе охраны по привычке истолковали все это в дурном духе, однако, наведя о Лю подробные справки, ничего предосудительного не обнаружили: парень не связан ни с какой шайкой. Корни его вызывающих поступков неясны, на хорошего человека он тоже не похож, короче говоря, заводскому руководству он был не понятен. А перед непонятным противником Чжу Тункан всегда чувствовал себя почти бессильным. Обыкновенный молодой рабочий бросил вызов самому секретарю парткома. Чжу Тункан понимал, что это смешно и даже позорно с любой точки зрения. Позор для его ранга, положения, величины власти, опыта, возраста. И все же это было фактом, между Лю Сыцзя и Чжу Тунканом установилось чуть ли не равновесие сил. Лю Сыцзя со своими лепешками всколыхнул весь завод, а какой поступок Чжу Тункана мог иметь аналогичное воздействие? Пустяковый, казалось бы, случай поставил секретаря парткома в очень трудное положение. Он давно знал, что некоторые рабочие тайком приторговывают: одни в свободное время, другие просят отпуск, третьи притворяются больными, четвертые просто прогуливают. Ведь торговля гораздо выгоднее, чем работа на заводе. Прогулял неделю, потерял зарплату за шесть дней, а заработал за два месяца! Какой дурак не поймет этой арифметики? И разве это так уж противозаконно? Раньше, без сомнения, было противозаконным, а сейчас верхи не хотят лезть в такие дела, да, откровенно говоря, и не справляются с ними. Чего влезать, когда неизвестно как обеспечить людям регулярную занятость? Если бы подвернулась крупная торговля, способная принести в месяц полмиллиона юаней дохода и позволившая выдать зарплату работникам завода, Чжу Тункан, пожалуй, и сам взялся бы за нее. Экономические законы неумолимы, они влияют на мысли и действия людей, и, поскольку секретарь парткома пока не мог следовать за быстро меняющейся хозяйственной конъюнктурой, ему оставалось лишь смотреть сквозь пальцы на не совсем достойные методы обогащения.

Недаром говорят: «Если народ не займется, то и чиновник не шелохнется». Идейная слабость и трусость — это смертельные пороки для руководителя, они делают его беспомощным и никчемным. Про Чжу Тункана вряд ли можно было сказать так, однако сегодняшний поступок Лю Сыцзя уже не позволял ему отсиживаться в бездействии: парень под бравурную мелодию раскинул свой лоток на глазах у всего завода. Чжу чувствовал, что это вызов ему и всему парткому. В секретаре вспыхнула ярость, но он усилием воли подавил ее: все равно Лю Сыцзя не испугается его гнева, напротив, он только посмеется над кадровыми работниками. Щенок нарочно лезет на рожон — это сейчас часто бывает. Он прекрасно знает, что за торговлю лепешками Чжу Тункан не решится наказать его, и он по-своему прав, наверное, даже имеет единомышленников, в том числе среди заводского руководства. Чжу Тункану казалось, будто он сел верхом на тигра и теперь не может слезть — таким безвыходным было его положение. Да, современная молодежь что хочет, то и творит! А ему что делать? Не вмешиваться — значит признать, что Лю Сыцзя действует в пределах дозволенного, и тем самым поощрить других на такие же действия, то есть фактически на анархию. Это значит показать всему заводу, что партком спасовал, что он бессилен. Нет, это невозможно, надо вмешаться, но как именно?

Чжу Тункан снял телефонную трубку и позвонил в проходную:

— Кто это? А-а, старина Чжан! Выгляни за ворота, посмотри, продает ли еще шофер Лю Сыцзя лепешки…

— Нет, закончил, когда раздался звонок на смену, и вошел на территорию завода…

Конечно, торговля в рабочее время выглядела бы совсем по-иному, но Лю Сыцзя не дал секретарю парткома подобного козыря. Этот парень был достаточно умен и ловок, Чжу Тункан даже побаивался таких людей, хотя никогда не признался бы себе в этом. Впервые он столкнулся с этими молодыми людьми, когда однажды пришел в автоколонну, а Хэ Шунь, недавно переведенный сюда, еще не знал, что Чжу — партийный босс. Он принял его за старого велорикшу и стал насмехаться:

— Эй, отец, ты что, своими тремя колесами надумал конкурировать с нами, четырехколесными?

Начальник автоколонны Тянь Гофу, видя, что ситуация взрывоопасна, изменился в лице и крикнул:

— Хэ Шунь, ты что, совсем сдурел? Нечего зубы скалить! Перед тобой секретарь заводского парткома!

Чжу Тункану все это было, конечно, неприятно. А тут подходит Лю Сыцзя и с улыбочкой начинает выгораживать нахала:

— Старина Тянь, а по-моему, для секретаря парткома высшая похвала, если его принимают за рикшу. Это значит, что он прост и доступен, похож на рабочего. Правильно я говорю, почтенный Чжу?

И Чжу Тункану оставалось только кивнуть головой. Он был очень серьезным, солидным человеком и не привык к подтруниваниям, тем более со стороны рабочих. Ему порой не хватало смелости, решительности, в результате чего в те времена, когда руководителей обвиняли в мягкости, несобранности или лени, его неизменно поминали первым. Но никто, ни начальники, ни подчиненные, не мог отрицать, что он хороший человек. Многолетняя борьба за власть, бесконечные политические бури не изменили его сущности и его отношения к людям, не отравили его души. Может быть, поэтому Лю Сыцзя сейчас и осмеливался говорить с ним так панибратски. Впрочем, современные молодые люди ко всем норовят относиться как к равным, не обращая внимания ни на богатство человека, ни на его положение, власть. Чжу Тункану это не нравилось, хотя он тоже не любил делить людей на сорта или ранги. Ему было неприятно, что Лю Сыцзя обратился к нему не «товарищ секретарь парткома», а «почтенный Чжу» — как к какому-то уборщику. Но Чжу Тункан сумел все-таки не выдать себя и сдержался.

Еще меньше понравилась ему манера обращения Лю Сыцзя с начальником автоколонны. Этот двадцатилетний юнец похлопал пятидесятилетнего шефа по плечу и сказал:

— Старина Тянь, ты сегодня какую-то чужую роль играешь! Обычно ты с шоферней свой парень, любишь с нами и выпить, и закусить, ни во что не вмешиваешься, всем хорош. А перед руководством вдруг лицо от нас воротишь, друзей не узнаешь, строгим прикидываешься — это не годится! Почтенный Чжу — настоящий кадровый работник, его твои приемчики не обманут!

Лю Сыцзя говорил вроде бы тихо, вполголоса, но Чжу Тункан все слышал. Не исключена возможность, что парень на это и рассчитывал. Тянь Гофу побелел от злобы, хотел выругаться, но, поперхнувшись, так ничего и не сказал. Секретарю парткома стало больно за него, однако и он промолчал. Даже не совсем понятно, почему Лю Сыцзя относится к начальству свысока, а оно с ним церемонится?

Чжу Тункан снова снял телефонную трубку и позвонил в автоколонну. Там долго никто не отвечал, тогда Чжу поручил техническому секретарю парткома вызвать тамошнее руководство. Секретарь спросил:

— Позвать начальника или его заместителя?

Начальник автоколонны Тянь Гофу не очень разбирался в делах, поэтому Лю Сыцзя им и помыкал. Говорить с ним не имело никакого смысла. А заместителем начальника была девушка Цзе Цзин, назначенная туда сравнительно недавно. Может быть, она сумеет вправить мозги Лю Сыцзя? Немного поколебавшись, Чжу Тункан сказал:

— Заместителя.

Секретарь понимал, почему его начальник колеблется. Все считали Чжу Тункана очень добрым и скромным, поэтому люди любили помогать ему. И секретарь добавил:

— Насколько я слышал, у Цзе Цзин с Лю Сыцзя тоже не совсем обычные отношения.

— Что ты имеешь в виду? — удивился Чжу Тункан.

— Когда Цзе Цзин пришла в автоколонну, ребята встретили ее в штыки, а сейчас она с ними поладила, но учится у них курить, пить и одеваться, как они…

— Что? Маленькая Цзе учится курить и пить? Нет, это невозможно… Вызови ее немедленно!

Он посмотрел на кипу бумаг, лежавшую на столе, но не захотел сразу заниматься ею и пересел на диван. Очень чесались уши — у него всегда было так, когда он сердился; врачи западной медицины говорили, что это нервное, а китайские доктора — что это огонь, подступающий из тела к ушам. А поскольку руководители не могут не сердиться, значит, ему суждено страдать до самой пенсии. Он вынул спичку и начал ковырять ею в ухе.

Если Цзе Цзин в самом деле изменилась, это для него удар посильнее, чем история с Лю Сыцзя. Тот мог его только обозлить, но не расстроить, у Чжу к нему никакого особого отношения не было. А Цзе Цзин — другое дело. Это он ее открыл и выпестовал, ее не поставишь на одну доску с каким-то малознакомым парнем!

Чжу Тункан откинулся на спинку дивана и опустил голову с редкими седыми волосами, обнажив трогательную лысину на макушке. Он закурил, сощурил глаза и выпустил дым, который сразу окутал его, как туман — снежный пик. На этом самом диване они с Цзе Цзин не раз говорили. Для него, как для старого партийного работника и пожилого человека, каждый такой разговор был радостью, наслаждением, очищением души. Цзе Цзин была удивительно чиста в любом своем проявлении, можно сказать, прозрачна. Она могла выложить собеседнику решительно все тайные мысли, а это в сегодняшнем сложном мире поистине драгоценно. Она говорила с Чжу Тунканом чуть ли не ежедневно, и вовсе не для того, чтобы подольститься к нему, а просто потому, что секретарь парткома в ее понимании был чем-то вроде духовного отца, олицетворял собой партию. Политическая жизнь казалась Цзе Цзин самым важным. В тот день, когда девушка приняла решение вступить в партию, она разрыдалась и плакала так искренне, что было очевидно: партия для нее — самое высокое, самое великое; раньше она, видно, и подумать не смела, что может стать ее членом. Ей казалось, что она вступает в эту когорту с пустыми руками, что она недостойна партии, уронит ее авторитет. Чжу Тункан гладил девушку по голове, утирал ей слезы и вспоминал, что для него партия — то же самое. Чистота Цзе Цзин трогала, вселяла к себе уважение, как бы высвечивала в людях их недостатки и мещанские привычки, заставляла окружающих становиться лучше. Секретарь парткома не раз думал со вздохом, что если бы все были похожи на Цзе Цзин, то мир удалось бы спасти. Но он и беспокоился, считая, что чрезмерная чистота и наивность могут повредить девушке. Ему хотелось, чтобы Цзе Цзин всегда сохраняла свою индивидуальность и в то же время углубила ее, быстрее познала жизнь, потому что чистые души слишком уязвимы, ранимы.

Его положение мешало ему откровенно высказать ей свои взгляды на мир, да он и не хотел разрушать ее иллюзий, ее восторженного отношения к партии. Правда, Цзе Цзин спрашивала его: что такое жизненная зрелость? Обязательно ли она должна сочетаться с хитростью? Чжу Тункан отвечал, как мог, но оставался недоволен собой. Он слишком долго разыгрывал перед ней роль представителя партии, второго отца… И все же он действительно оберегал ее, не отпускал от себя и помог подняться из технических секретарей парткома в замзавсектором пропаганды. С его точки зрения, Цзе Цзин была самой лучшей, самой идеальной девушкой в мире.

После разгрома «банды четырех» Чжу Тункан, как старый кадровый работник, обретал все больший вес, а Цзе Цзин, напротив, считалась выдвиженкой «культурной революции», к тому же ей не забыли, что она занималась в то время пропагандой. Из достойных преемниц она мигом превратилась в нежелательную фигуру, и с ее лица сошла очаровательная наивная улыбка, сошла навсегда. Девушка как будто повзрослела лет на десять и решила по собственной инициативе уйти в рабочие. Чжу Тункан утешал ее, говорил, что она не связана с «бандой четырех», что ее и не подумают увольнять. Но Цзе Цзин, прежде чересчур покладистая, теперь стала невероятно упрямой. Чжу боялся, что это скажется на ее психике, и в конце концов дал свое согласие. Поскольку производство девушка знала плохо, Чжу Тункан направил ее не в цех, где бы она просто не выдержала, а в автоколонну, где, впрочем, тоже нужно было отвечать за пятьдесят с лишним грузовиков. Сначала он хотел назначить ее заместителем секретаря партячейки, но она категорически отказалась от политической работы. Цзе Цзин занималась этой работой сызмала и в результате основательно разочаровалась в политике. Тогда Чжу Тункан сделал ее заместителем Тянь Гофу, начальника автоколонны, который плохо справлялся со своими делами. Верным ли был этот ход? Чжу немного раскаивался в нем, потому что девушка вряд ли сумеет исправить положение в автоколонне. Не погубил ли он девчонку? Что она может сделать среди таких шалопаев и заноз?

3

Перед началом утренней смены Цзе Цзин вывела грузовик с пригородного шоссе и через задние заводские ворота подъехала к гаражу автоколонны. Шоферы еще не пришли. Усталая, она прилегла на баранку, чтобы хоть немного отдохнуть. Даже здоровый парень не перенес бы такой жизни: вот уже год, как Цзе Цзин почти ежедневно являлась на завод в шесть утра и до восьми училась водить машину, а потом сдавала ее шоферу. В пять часов дня, когда другие уходили с работы, она продолжала учиться ездить до восьми вечера. По пятнадцать-шестнадцать часов в сутки трудилась — как такое выдержать? Но девушка была непреклонна: она должна научиться водить машину, дело любит знатоков! Служить заместителем начальника автоколонны и ничего не понимать в автомобилях — значит вызывать всеобщие насмешки и стать беззащитнее ребенка.

Никогда не забудет она свой самый первый день в автоколонне. Это было два года назад, когда секретарь заводского парткома позвонил начальнику колонны Тянь Гофу и вызвал его к себе. Цзе Цзин относилась к Тяню совсем не плохо, хотя многие за глаза говорили о нем как о не очень способном и трусливом человеке, норовящем все с себя спихнуть. Диспетчеры производственного отдела даже называли его Барышней Тянь, причем он безропотно откликался на это прозвище. Старый, бесхарактерный, он вечно сиял улыбкой, а молодежь никогда не шпынял, из-за чего та считала его добрым. Цзе Цзин была очень рада, что у нее будет такой начальник, и втайне благодарила секретаря парткома.

Выслушав рекомендацию парткома, Тянь Гофу засветился своей знаменитой улыбкой и горячо пожал девушке руку:

— Очень хорошо, я как раз мечтал о заместителе! Ваш приход наверняка изменит обстановку в автоколонне. Добро пожаловать в наш коллектив.

Цзе Цзин зарделась от неловкости:

— Товарищ Тянь, я ведь ничего не понимаю в вашей профессии… Надеюсь только на вашу помощь, на то, что вы возьмете меня к себе в ученицы!

— Ну что вы говорите! Я сам профан, машины водить не умею, да начальнику и некогда водить. Вы молоды, умны, и я буду всецело полагаться на вас…

Чжу Тункан тоже сказал несколько слов, Тянь Гофу закивал и торжественно проводил Цзе Цзин в автоколонну.

В то время как раз кончалась весна. Солнце светило не очень сильно, но было до удивления жарко, а серые облака предвещали скорую перемену погоды — то ли большой ветер, то ли бурю. Перед гаражом автоколонны в тени высокого тополя стояло более десяти молодых шоферов. Они как-то странно глядели на Цзе Цзин. Они знали, что это бывшая заместительница завсектором пропаганды, но ничего не говорили, даже не поздоровались с ней. Цзе Цзин не смела поднять головы, румянец с ее щек переполз к ушам. Приветливое лицо Тянь Гофу, напоминавшее масляный блин, вдруг напряглось, и он с преувеличенной серьезностью, как актер на сцене, стал говорить шоферам:

— Ребята, это мой новый заместитель, присланный к нам парткомом. Известный на весь завод кадровый работник. Ее имя вы наверняка знаете, так что называть нет необходимости…

Шоферы разом захохотали, и Цзе Цзин стало еще более неловко. Тянь Гофу, вызвавший хохот, не рассмеялся вместе со всеми, а с той же серьезностью продолжал:

— Я думаю, ваш смех означает, что вы горячо приветствуете нового начальника, поэтому у меня нет нужды много говорить. Отныне пусть все слушаются указаний товарища Цзе, и тогда наша автоколонна будет работать еще лучше.

Снова взрыв хохота. Кто-то выкрикнул:

— Старина Тянь, а ты, оказывается, шутник!

Тянь Гофу многозначительно подмигнул шоферам и вытащил у одного из них сигарету; тот дал ему прикурить. У Тяня, видимо, были очень теплые отношения с подчиненными, Цзе Цзин втайне позавидовала, как свободно он с ними общается. А шоферы тем временем начали обсуждать ее, одни тихо, другие громко, как будто ее здесь не было:

— Ей же в руководстве хорошо было. Чего она к нам перебежала?

— Не слушай всяких трепачей, — ответил шофер с бугристой физиономией. — Наверняка не ужилась с кем-нибудь, поэтому к нам и съехала. Это все зависит от разных политических кампаний: сначала влезла по шесту вслед за «бандой четырех», а теперь оказалась не в фаворе, вот и решила спрятаться у нас, переждать непогоду.

Цзе Цзин побледнела и еще ниже опустила голову, на нее словно вылили таз холодной воды. Она думала, что, уйдя из парткома, избавится от пустословия и дешевой политики, а в результате «из чана с солеными овощами попала в погреб с редькой»! Причем в парткоме было менее болезненно: там болтали главным образом за спиной и обходили острые углы, потому что болтающие многое понимали и почти не отличались друг от друга. А здесь все было страшно грубо, прямолинейно, жестоко. Цзе Цзин наивно полагала, что в автоколонне ей устроят торжественную встречу, по крайней мере поаплодируют или еще как-нибудь выразят свою радость, может быть, попросят сказать несколько слов. Когда в коллективе появляется новый начальник, он обязательно произносит тронную речь, излагая свою программу на будущее. Это давно стало традицией, Цзе Цзин даже приготовила такую речь и никак не думала, что все это не понадобится, что шоферы посмотрят на нее как на чужую, начнут высмеивать:

— Чем же она будет здесь заниматься? Может, чаем нас поить или огонек к сигаретам подносить? Для этого она годится!

— Не думай, что она ничего не умеет делать! Начальство знало, когда ее к нам посылало. Она — любимица секретаря парткома, была его личной секретаршей!

Но противнее всех выступал шофер с бугристым лицом:

— Раньше ей было вольготно наверху, пока мы тут вкалывали! Сейчас прибежала управлять нами, а мы снова вкалывай, и пожаловаться, мать твою, некому!

Один пожилой шофер лет пятидесяти сидел на корточках в сторонке от всех и курил массивную, похожую на ручную гранату трубку-самоделку, вырезанную из корня жужуба. Его большая опущенная голова была лысой, как у бога долголетия Шоусина, но усы, густые и черные, спускались до самой шеи. Он долго молчал, однако в конце концов не вытерпел, встал и сказал, немного заикаясь:

— Хватит, братва! Если уж убивать собрались, то хотя бы на части не разрубайте… Чего вы девушку обижаете?

Толстомордый немедленно вскинулся:

— Ты, Сунь Большеголовый, вечно подлизываешься! Не успела новая начальница прийти, как ты готов ей всё облизать!

— Не зарывайся, Хэ Шунь, доиграешься!

Пожилой шофер бросился на толстомордого, но остальные водители со смехом оттащили его. Кто-то крикнул:

— Большеголовый, у тебя же граната в руках. Кинь ее в Хэ Шуня!

Все загоготали еще громче, а Цзе Цзин, дрожа от обиды, едва сдерживалась, чтобы не расплакаться. Удивительнее других вел себя начальник автоколонны. Он тоже стоял в сторонке, разговаривая с несколькими шоферами, и лишь под конец процедил:

— Ладно, остановитесь! В шутках тоже надо меру знать. Девушка только что пришла, а вы такое вытворяете… Идите скорей работать, а то смена вот-вот кончится!

Сунь Большеголовый и другие пожилые шоферы отправились к машинам, но Хэ Шунь с его ватагой даже не шелохнулись и, пропустив слова начальника мимо ушей, продолжали болтать и смеяться. Тянь Гофу тихо сказал Цзе Цзин:

— Шоферы все такие. На язык остры, но грязь у них именно на языке, а не в душах. Ты не принимай это близко к сердцу — постепенно обвыкнешь!

Ясно, что он слышал ехидные реплики своих подчиненных и лишь притворялся глухим или дурачком, чтобы от него не потребовалось вмешательства. Цзе Цзин стало еще противнее, и она снова опустила голову. Тянь Гофу посоветовал ей всячески налаживать контакты с шоферами и, сославшись на какие-то дела, улизнул.

Теперь Цзе Цзин осталась совсем одна перед несколькими скользкими малыми, которых часто называют «голышами» или «глазурными шариками». Окружив девушку, они то допрашивали ее, то ругали, то напыщенно восхваляли — кто во что горазд. Один разыгрывал роль мягкого человека, другой — непреклонного, третий — благородного, четвертый — злодея, но все мечтали стереть ее в порошок. Их главной целью было разозлить и запугать Цзе Цзин, чтобы она убежала и больше никогда, даже под страхом смерти, не вернулась в автоколонну. Они чувствовали себя здесь как рыбы в воде, автоколонна была их вотчиной, а профан Тянь Гофу — всего лишь игрушкой в их руках. Секретарь парткома послал сюда свою подручную наверняка для того, чтобы ставить им палки в колеса, подчинить себе это «неуправляемое звено». Теперь о любом происшествии в автоколонне девчонка будет доносить наверх — мыслимо ли стерпеть такое?

Режиссером всего этого спектакля был Лю Сыцзя. Сам он сидел в сторонке, в кабине грузовика, и спокойно наблюдал за тем, как его приятели насмехаются над девушкой. На его лице застыло задумчивое непонятное выражение. Впрочем, его отношение было еще непонятнее, чем выражение лица. Лю Сыцзя участвовал во всех хороших делах автоколонны, но и во всех плохих. С одной стороны, он был известен как шофер, проехавший сто тысяч километров без нарушений, а с другой стороны — как баламут, причем даже вождь баламутов. Спектакль с Цзе Цзин он затеял для того, чтобы поглядеть, как опозорится эта передовая работница завода, «баловень эпохи», но, увидев ее жалкое состояние, почему-то не ощутил радости, быстро пресытился и понял, что их поведение глупо и подло.

Цзе Цзин впервые в жизни испытывала такое унижение. Краснея и бледнея, она чувствовала себя абсолютно беспомощной и не могла ни огрызнуться, ни действовать, ни даже заплакать. Разве это рабочие, шоферы?! Это просто шайка хулиганов! Как она забрела в эту шайку, как могла помышлять остаться в ней? Ее буквально мутило: честная, чистая девушка вдруг очутилась на какой-то свалке! Выходит, за шесть лет работы она так и не узнала завода?

— Бесстыдники, не смейте обижать наивного человека! — крикнула наконец молодая водительница Е Фан. В левой руке держа сигарету, а правой обняв Цзе Цзин за плечи, она принялась успокаивать ее: «Не бойся! И нечего церемониться с этими сукиными сынами!» Вынув из кармана еще одну сигарету, она протянула ее Цзе Цзин: «Куришь?» Та смущенно покачала головой и не без любопытства взглянула на девушку, которая осмелилась прорвать блокаду отчаянных парней. Е Фан была очень красива: овальное лицо, словно выточенное из белого нефрита, пышные волосы, похожие на хвост феникса, шелковая кофта с вышивкой, короткая юбка западного покроя, стройные голые ноги, белые босоножки на высоком каблуке. Наряд ее был просто вызывающим, недаром многие, кто с одобрением, а кто с осуждением, называли ее «манекенщицей». На других такой наряд, возможно, выглядел бы неестественно, но у Е Фан он отлично сочетался с изящной фигурой и свободной манерой держаться. Казалось, она была рождена для модной и броской одежды. Девушки вроде Цзе Цзин, умные, серьезные, устремленные к высоким идеалам, обычно недолюбливают таких, как Е Фан, но сейчас Цзе Цзин чувствовала себя перед ней скованной и неотесанной. Та совершенно свободно болтала, шутила с парнями, если надо, ругала их, и Цзе Цзин оставалось только завидовать. Продолжая обнимать Цзе Цзин за плечи, Е Фан шепнула ей на ухо:

— Здесь нужно держаться совсем не так, как в заводоуправлении. Первым делом надо научиться ругаться и даже драться, чтобы уметь защитить себя!

Парни перемигнулись и перенесли атаку на Е Фан:

— Ладно, нечего вам шептаться! Эй, Е, ты чего подлизываешься к новой начальнице? Хочешь в партию вступить или сама начальницей стать?

Девушка вскинула голову, выпустила изо рта клуб дыма и вызывающе произнесла:

— Да, и в партию хочу вступить, и начальницей стать, чтобы вас как следует прижать, дряни вонючие, собачьи объедки!

— Ха-ха-ха! — весело загоготали парни, ничуть не обидевшись, как будто быть обруганным красивой девушкой — это величайшее наслаждение.

— Сама ты дрянь! Человек не умеет курить, а ты ему сигарету суешь. Совсем уже исподличалась! Если у тебя такие хорошие сигареты, угости лучше меня… — с ухмылкой молвил Хэ Шунь, протягивая руку.

Е Фан презрительно отвернулась. Но Хэ Шунь был не из тех, кто останавливается на полдороге. Облапив Е Фан, он хотел выхватить у нее сигарету, однако еще не успел прикоснуться к карману, как получил здоровенную затрещину.

— Ой как больно! Ты чего дерешься? — притворно завопил он.

Девушка гордо швырнула на землю почти целую пачку сигарет:

— Хватайте, бессовестные, подавитесь!

— И ругается от души, и дерется как мужик, да еще копытом поддает! — хохотали шоферы, радостно подбирая сигареты.

Е Фан тоже прыснула и сказала Цзе Цзин:

— Ну что поделаешь с этими обормотами!

Она открыла новую пачку, закурила сама и опять предложила девушке:

— Попробуй, ничего страшного…

Та, покраснев, замахала руками:

— Нет, нет, я этим не балуюсь…

Е Фан покривилась:

— Когда занимаешься нашим делом, не курить и не пить нельзя. Больно уж ты скромница, одноцветная!

— Одноцветная? — не поняла Цзе Цзин.

— Ну да, красная! — захохотала Е Фан. — Ты ведь занималась политикой? Именно политики одеваются так скучно и однообразно, как ты. Но у травы только одно лето, а у человека только одна жизнь, надо всем насладиться…

Цзе Цзин не одобряла теорию, согласно которой важнее еды, питья и наслаждений в жизни ничего нет, однако возражать не стала, решив приберечь это до лучших времен. Ее задела другая фраза Е Фан, насчет одноцветности. Ведь Цзе Цзин тоже была девушкой и тоже любила все красивое, в том числе одежду, но наряжаться не смела, боясь вызвать пересуды. Порой она с завистью поглядывала на таких бесшабашных людей, как Е Фан, и все же не могла подражать им, потому что была слишком осмотрительна.

Е Фан уже хотела повести новую подругу в раздевалку, как вдруг Лю Сыцзя, сидевший в кабине грузовика, подъехал к ним и, высунувшись из окна, промолвил серьезно:

— Товарищ замзавсектором, вы, поди, никогда не ездили на грузовике? Но, раз вы пришли на работу в автоколонну, вам не мешает познакомиться с нашей профессией. Садитесь, я вас прокачу!

Е Фан вдруг изменилась в лице, вскочила на подножку и, глядя прямо в глаза Лю Сыцзя, тихо спросила:

— Ты чего задумал? Едва познакомился с человеком и уже решил с ним поразвлечься?

Тот помрачнел:

— Слишком много на себя берешь!

Так это и есть Лю Сыцзя? Цзе Цзин подняла голову и столкнулась с его холодным, враждебным взглядом. Парень был красив, явно решителен и независим и держался высокомерно. Бил он в самое больное место: он неспроста упомянул ее прежнюю должность — это означало, что ему не хочется признавать девушку своей начальницей. Раньше Цзе Цзин никогда не встречала Лю Сыцзя, и то, что она увидела сейчас, совершенно не совпадало с ее заочным представлением об этом «обладателе семи предметов»: он не отпустил длинных волос или бороды, не носил какой-либо экстравагантной одежды, не выглядел легкомысленным, а, напротив, казался очень спокойным, выдержанным, прекрасно знающим, чего он хочет. Лю Сыцзя повторил свое приглашение и добавил:

— Ну что, боитесь? Но если вам страшно даже в грузовик сесть, то как вы можете руководить автоколонной? Опасаетесь аварии? Ничего не случится: я ведь тоже своей жизнью дорожу и не собираюсь играть ею, как гусиным перышком!

Цзе Цзин не понимала, что он задумал. Прежде они не сталкивались, так что причин не любить ее у него не было, да и не похож он на Хэ Шуня и его приятелей, не станет, наверное, шутить над ней. Как бы там ни было, а не принять вызов она не могла и села в кабину.

— Я тоже с вами! — крикнула Е Фан, но ее удержал Хэ Шунь, у которого и во рту, и за каждым ухом было по сигарете.

— Еще не расписалась с парнем, а уже ревнуешь? Я сам за ним вместо тебя присмотрю! — подмигнул он, вспрыгивая на подножку.

— У, собачий корм! Ты еще в зад вставь сигарету! — ругнулась Е Фан и сама же прыснула…

Грузовик взметнул клуб пыли и помчался. Они быстро выехали из заводских ворот и направились в пригород. Уже почти смеркалось, небо было серым, дул сильный ветер, какой на севере обычно несет с собой песчаные бури. Ехали быстро, и ветер свистел в ушах. Цзе Цзин оказалась зажатой между Лю Сыцзя, сидевшим за баранкой, и Хэ Шунем, который нарочно наваливался на девушку всем телом. Она пыталась уклониться от него и невольно прижималась к Лю Сыцзя. От Хэ Шуня разило вонючим потом, Цзе Цзин едва терпела, стискивала зубы. Никогда еще ей не приходилось сидеть так близко с мужчиной, к тому же омерзительным, но девушка не смела протестовать. Она и сама взмокла, хотя ветер все время задувал в кабину. Говорить не хотелось. Первым нарушил молчание Хэ Шунь.

— Ну как, несладко? Конечно, такой нежной особе куда приятнее сидеть в заводоуправлении, в кабинете, где работает вентилятор, чай подают… Многие люди мечтали попасть на твое место, а ты вдруг к нам перебежала. Чего тебя потянуло в автоколонну?

— Ты не понимаешь, — как бы возражая ему, заговорил Лю Сыцзя, — это называется сознательностью, передовым духом! Раньше, когда в моде была политика, товарищ Цзе занималась политикой, а теперь в моде практические дела, вот она и перебежала к нам. Все хорошее захапали, как будто этот мир специально для них создан, а мы вечно вкалывай!

Цзе Цзин не ответила. Да и что она могла ответить? Разве с этими людьми стоило говорить откровенно, объяснять им что-то? Хоть она и пробыла несколько лет пусть мелким, но кадровым работником, природная стыдливость спасла ее, она не научилась словоблудию. Ее простое овальное лицо в таких случаях только краснело, и все. Когда она поступила на завод, ее сначала определили в химическую лабораторию при доменном цехе. Цзе Цзин искренне хотела стать настоящей лаборанткой, но руководство цеха все время заставляло ее писать разные бумаги да участвовать в критических кампаниях. А потом ее заметил секретарь парткома и перевел техническим секретарем в заводоуправление. Разве она виновата в этом? Каждый раз Цзе Цзин подчинялась решениям руководства, служебной необходимости. А еще позже вокруг будто стены рухнули: то, что она считала очень важной работой, оказалось пустой демагогией, не имеющей никакой практической ценности и даже вредной для людей. Все эти годы прошли зря, она ничего не умела и ничего не понимала. Она решила закалиться среди народа, научиться хоть какому-то серьезному делу. Что же в этом плохого? Почему ее так принимают? Почему думают, что ее прислали сюда в наказание за какую-то ошибку? Ну да, они считают, что преуспевающий человек сам вниз не пойдет! За последние годы люди прониклись такой ненавистью к «банде четырех», что и политработников невзлюбили. Но она-то тут при чем? Она ведь тоже жертва, и даже более несчастная, чем другие, потому что впустую потратила всю свою молодость и до сих пор ничего не умеет. Если ее сократят, то она может пойти только в дворники или сторожа. Однако еще страшнее духовные потери, которые она понесла. Ей уже больше двадцати лет, а она вынуждена заново строить свои представления о жизни, учиться всему с самого начала. Но где же тут ее вина? Цзе Цзин с трудом подавила уже поднимавшееся в душе раскаяние и мысль о том, что так поспешно отказываться от работы в парткоме было просто глупо.

Ветер усилился, по кабине забарабанил песок, вокруг потемнело так, что невозможно было отличить небо от земли. Грузовик въехал в далекий известковый карьер, тонувший в тучах извести. Рабочие здесь ходили не только в защитных касках, но и с плотно закрытыми лицами, все белые. Едва Лю Сыцзя остановил грузовик, как машина тоже покрылась известковой пылью. Хэ Шунь, не вылезая из кабины, протянул путевку подошедшему рабочему. Тот поглядел на них с явным изумлением. Что они — сумасшедшие, приехали за известью в такую погоду? Затем он громко постучал в стекло кабины и крикнул:

— Эй, вы и половины кузова до завода не довезете, всю унесет!

— А что делать? — истошно заорал Хэ Шунь. — Мы всего лишь ослы на мельнице. Что мельник скажет, то и делаем!

— Глаза-то у вас есть? Не видите, что песчаная буря началась?

— Это верно, глаз у нас нет. А у начальника нашей автоколонны куриная слепота: если с неба ножи станут падать, и то не увидит. Вкалываем-то мы! — Хэ Шунь обернулся к Цзе Цзин. — Заместительница начальника, нечего в кабине прохлаждаться! Когда чиновник получает должность, он пылает от усердия, как три факела, так что вылезай и руководи погрузкой. А то эти пройдохи под шумок недосыплют нам извести или насыплют как попало, машину испортят!

Цзе Цзин поняла, что это простая издевка, но не выйти из машины — значит показать свою слабость, боязнь испачкаться, а девушка была готова снести все что угодно, кроме презрения. Ни слова не говоря, она закусила губу и выпрыгнула из кабины. Ветер дул так сильно, что она с трудом удержалась на ногах и, ухватившись за дверцу, услышала веселый смех Лю Сыцзя и Хэ Шуня. Известковая пыль мгновенно покрыла ее с ног до головы, запорошила глаза, набилась в нос, уши, запершила в горле. Она превратилась в какую-то статую, не поймешь даже, кого напоминавшую. Рабочий поспешно отвел ее в безветренное место, помог стряхнуть известь и тут только с удивлением увидел, что это молодая женщина.

— Ты что, новая водительница?

Девушке пришлось кивнуть.

— Ну и нахальный малый этот Хэ Шунь: сам сидит в кабине, а ученицу посылает следить за погрузкой! Вообще-то тебе нечего было вылезать, мы вас не обманем…

Всего несколько обычных слов, но у Цзе Цзин защипало глаза сильнее, чем от извести. А приветливый рабочий продолжал, беспокоясь о делах, которые его, казалось бы, совершенно не касались:

— Ваши заводские руководители, я вижу, совсем одурели. В такую погоду известь разлетится на полдороге. Это же расточительство и загрязнение воздуха, прохожие вас просто проклянут!

Цзе Цзин подумала…

— Тогда прекратите погрузку.

— Мы уже почти загрузили…

— Выгружайте все! В самом деле, нечего добро на ветер кидать. Извините, что заставили вас зря работать. Спасибо вам!

— Да мы-то ничего. А вас начальство не заругает, когда порожними вернетесь?

— Пустяки, я с ним договорюсь.

— Ладно. А ты, девка, хорошо соображаешь. Иди в машину и скажи Хэ Шуню, чтоб поднял кузов. Мы сзади подгребем — и все. — Рабочий вернул Цзе Цзин путевку.

Девушка забралась в кабину, не представляя, как она заговорит с шоферами. Формально она их начальница, а фактически хуже ученицы — они ее просто не послушают. Но и молчать нельзя, поэтому она набралась смелости и вежливо сказала:

— Товарищ Лю, пожалуйста, поднимите кузов, ссыпьте известь.

— Что? — оторопел Лю Сыцзя. — Не будем нагружать?!

— Ветер слишком сильный, по дороге все сдует. И добро загубим, и прохожим навредим.

— Это ты нам как заместитель начальника приказываешь?

Цзе Цзин покраснела, но решила не сдаваться:

— Я не приказываю, а фактически советуюсь с вами.

— А если работа на заводе остановится, кто будет отвечать?

— Конечно, я. Пойду в заводоуправление и объясню. — В голосе девушки зазвучало мягкое упорство.

Лю Сыцзя не ожидал, что Цзе Цзин способна на такое. Его волевой подбородок дрогнул, и лицо вдруг приняло какое-то необычное выражение. А Хэ Шунь, не соображая, как говорится, что выше, глаза или брови, заорал на девушку:

— Ты что, свихнулась? Не успела прийти в автоколонну и уже начальницу из себя корчишь, приказы раздаешь?

Лю Сыцзя, не обращая на него внимания, решительно взялся за рычаг, опрокидывающий кузов, и ссыпал всю известь. Хэ Шунь не понимал, что случилось. Этот смелый, но недалекий малый решил, что его напарник испугался должности Цзе Цзин. Своенравный, как дикий конь, Лю Сыцзя вдруг подчинился первой попавшейся девчонке. Странно, надо отомстить за товарища! Хэ Шунь привстал, решив снова пропустить девушку внутрь.

— Я вся в известке, поэтому сяду с краю, — сказала Цзе Цзин.

— А если вылетишь на крутом повороте, кто будет отвечать?

Девушка не ответила, села и притворилась, будто глядит в окно. Грузовик выехал из карьера. Хэ Шунь как ни в чем не бывало произнес:

— Маленькая Цзе, если ты действительно решила остаться в автоколонне, тебе надо научиться водить машину.

Это уже была хорошая мысль. Цзе Цзин взглянула на него:

— Ты думаешь, я сумею?

— Я научу тебя, готов стать твоим наставником.

Цзе Цзин, опасаясь, не ответила прямо ни да, ни нет.

— Когда я начну учиться, все вы будете моими наставниками.

Чувствуя, что добыча уже почти заглотила приманку, Хэ Шунь оживился:

— Имей в виду, что для обучающихся водить машину существуют определенные правила. Первое — это зажигать наставнику сигареты, когда тот сидит за рулем. Вот так… — Он сунул Лю Сыцзя в рот сигарету и дал ему прикурить, а заодно закурил сам. — Ну-ка, повтори, я погляжу, годишься ли ты в ученицы…

Девушка сердито отвернулась.

— Скорей! Ты что, стесняешься или гордишься? — Хэ Шунь снова навалился на нее. Еще немного, и она вылетела бы из кабины, но Цзе Цзин все-таки удержалась и бросила прямо в лицо нахалу:

— Веди себя повежливее!

— Повежливее? Ха-ха-ха! — Хэ Шунь выдохнул ей в лицо клуб дыма. — Нечего из себя недотрогу строить, в нашем деле не до вежливости. Человек может погибнуть даже на пароме, а уж на машине и подавно, так что шофера надо беречь. Говорю тебе, давать наставнику прикурить — это самое простое условие, есть и посложнее. Если девушка хочет научиться водить, она должна быть повеселей!

Он обнял ее, но Цзе Цзин с силой вырвалась и, чуть не плача, крикнула:

— Остановите машину!

Лю Сыцзя, наоборот, прибавил газу. Девушка быстро открыла дверцу:

— Если не остановишь, я выпрыгну на ходу!

Тот, опешив, нажал на тормоз. Цзе Цзин выскочила и, не оглядываясь на них, пошла вперед. Лю Сыцзя еще больше растерялся, а Хэ Шунь зло проворчал:

— Плевать на нее, едем!

Грузовик пронесся мимо Цзе Цзин. Она уже не сдерживалась и дала волю слезам, даже глаза не вытирала. Ей казалось, что многочисленные обиды, накопившиеся за этот длинный день, выливаются вместе со слезами… Каждый шаг из-за ветра давался с большим трудом. Обычно, если ветер поднимался утром, он к вечеру стихал, однако вечерний ветер, как правило, дул всю ночь. Уже стемнело, а он только усиливался, на пригородном шоссе не было ни одного прохожего. Цзе Цзин устала, замерзла и не знала, далеко ли до завода и когда она наконец попадет домой.

4

— Маленькая Цзе, проснись, секретарь парткома велел тебе немедленно прийти!

— Что случилось? — Цзе Цзин оторвала голову от баранки, протерла глаза и увидела Тянь Гофу, который с портфелем в руках стучал в стекло кабины. На его лице блуждала какая-то неопределенная улыбка.

— Я только что встретил технического секретаря парткома, он специально шел сюда и просил меня передать, что у его начальника к тебе срочное дело.

Цзе Цзин взглянула на часы: восемь двадцать. Ясно, что Тянь снова опоздал, недаром портфель еще у него в руках. Тянь Гофу понял смысл ее взгляда и, как бы оправдываясь, сказал:

— Сегодня в медпункте народу много, я больше двадцати минут ждал, прежде чем попал, и поэтому еще не успел зайти к себе. Ты скорей иди, не задерживайся! — и улизнул в кабинет.

Девушка продолжала сидеть в машине. Вот уже скоро два года, как она пришла в автоколонну, и за это время она старалась ходить в здание заводоуправления лишь в самых крайних случаях. Она опасалась, что шоферы заподозрят ее в доносительстве; особенно падок на такие подозрения был Тянь Гофу, который вечно боялся, что она оговаривает его перед секретарем парткома. Тяню очень не нравилось, что Чжу Тункан подсунул ему свою любимицу. Хорошее отношение со стороны парткома, как ни парадоксально, мешало Цзе Цзин. Это она поняла уже потом и старалась избегать Чжу Тункана. Кроме того, ей совсем не улыбалось заходить в здание, где сидели многие ее бывшие коллеги, такие же мелкие кадровые работники. Девушка испытывала благодарность Чжу Тункану за все, что он для нее сделал, и вместе с тем уже заплатила немалую цену за его заботу. Конечно, Чжу в этом не виноват… Зачем он ее сегодня вызывает? Тянь Гофу наверняка знает, но спрашивать его бесполезно. Цзе Цзин вытащила ключ зажигания и пошла искать Е Фан, на машине которой она сегодня ездила. Толкнув дверь женской раздевалки, она увидела, что Е Фан сидит на скамейке и с остервенением курит. Что случилось с этой обычно беззаботной девчонкой? Она взяла из рук Е Фан сигарету, погасила ее и как можно мягче сказала:

— Е, ты же знаешь, что от курева губы темнеют и лицо желтеет. Что с тобой сегодня?

Е Фан растерянно взглянула на нее:

— Тебе известно, что Сыцзя торгует лепешками?

— Торгует лепешками?! — изумилась Цзе Цзин.

— Да, устроил с Хэ Шунем лоток перед главными воротами… Позор какой! — промолвила Е Фан, но на самом деле немного успокоилась, так как больше всего боялась того, что Лю Сыцзя уже сказал о своей проделке Цзе Цзин, а не ей.

— Ведь смена началась, а он все еще торгует?

— Нет, до смены они кончили, сейчас деньги считают. Сыцзя почему-то не хочет взять ни фэня, все отдает Хэ Шуню. Как ты думаешь, что это значит?

Цзе Цзин задумалась, чувствуя, что тут дело не просто в одной наживе.

— Маленькая Цзе, секретарь парткома звонил, иди скорее! — крикнул кто-то с улицы.

— Знаю! — откликнулась девушка, выходя из раздевалки. Теперь она понимала, почему Чжу Тункан вызывает ее. Вообще-то отвечать за это происшествие полагалось бы Тяню, но руководство, видимо, считает, что тот должен заниматься автоколонной, поэтому придется пойти ей, Цзе Цзин. Она даже была рада, что Чжу Тункан в данном случае интересуется не ее собственными делами, избавляет ее от излишней опеки. Сейчас главная загадка — Лю Сыцзя. Если он отказывается от денег, то что же им движет? Надо бы сначала поговорить с ним, но ведь этот упрямец все равно ничего не скажет, так что выслушаем Чжу Тункана, а уже потом попробуем расколоть Лю Сыцзя. И почему Е Фан так расстроилась? Всей автоколонне известно, что она любит Сыцзя, при каждой возможности открыто проявляет свою любовь, а он чем-то огорчил эту красивую девушку. Жаль только, что она не очень культурная. Впрочем, ее многие неверно понимают, потому что она слишком увлекается нарядами и говорит грубовато. Цзе Цзин сперва тоже недолюбливала ее, даже презирала, однако в трудные минуты именно Е Фан помогала Цзе. В конце концов Цзе Цзин полюбила ее открытость, смелость, и они стали подругами. Как было бы хорошо, если бы Е Фан поскорее вышла замуж за своего возлюбленного. Но его намерения оставались непонятными: он и не отвергал, и не принимал любви Е Фан; никто не знал, о чем он думает…

В тот вечер, когда Цзе Цзин бросили на шоссе, она долго боролась с песчаной бурей и вконец выбилась из сил. Кругом ни деревни, ни лавчонки — даже укрыться негде. Песок бил в лицо, она измучилась от жажды и голода и, наверное, свалилась бы на дороге, если бы ее не подталкивал вперед безотчетный страх. В этот момент вдалеке засветились желтые автомобильные фары. Девушка пожалела, что это встречная машина, а не попутная, иначе ее, может быть, довезли бы до города. Но машина, подъехав к ней, вдруг остановилась, и из нее выпрыгнула Е Фан:

— Маленькая Цзе, садись скорей!

Она буквально втащила свою незадачливую начальницу в кабину, развернула грузовик и тут только увидела, какая Цзе Цзин жалкая и грязная. В сердце Е Фан вспыхнуло истинное женское сострадание:

— Этих негодяев тысячью ножей мало разрезать! Вот вернемся, я им покажу… Сегодня они договорились пьянствовать в харчевне «Желтый мост», поедем к ним, пусть за нас платят!

Е Фан погасила в кабине свет и нажала на стартер. Цзе Цзин, сидя на мягком сиденье, вскоре успокоилась, только жажда по-прежнему мучила да тело чесалось от налипшего песка. Она никак не ожидала, что Е Фан выедет к ней навстречу — видать, это добрая, совестливая девушка. Явно влюблена в Сыцзя, но, когда он обидел другого, не побоялась помочь обиженному. Приревновала своего любимого к Цзе Цзин, однако, узнав, что он бросил ее за городом, не позлорадствовала, а ринулась на помощь. У Цзе Цзин стало теплее на душе. Только что на дороге она клялась завтра же пойти в партком и отказаться от работы в автоколонне, но сейчас передумала и решила остаться. Здесь все-таки есть хорошие люди: и эта «манекенщица», и пожилые шоферы, вроде Суня Большеголового. Почувствовав, что она не будет одинокой, Цзе Цзин растроганно глядела на свою спасительницу, и ее вдруг заинтересовало, как Е Фан научилась водить машину. Неужели и та вначале терпела издевательства со стороны своих наставников?

— Товарищ Е, — спросила она, — кто тебя научил водить грузовик?

— Сунь Большеголовый. Только не называй меня товарищем, зови просто Е!

— Он тоже тебя мучил?

— Что ты! Он только на вид страшноват, а человек что надо. Вспыльчив, но отходчив. И никогда не обижает учеников. Это всякая шпана, вроде Хэ Шуня, задирает девушек. С ним надо быть осмотрительнее…

— Когда наставник был за рулем, ты зажигала ему сигареты?

— А чего тут особенного! — засмеялась Е Фан.

— Ты давно куришь?

— С тех самых пор, как стала шофером. Это профессиональная болезнь. Куда ни поедешь, целый день вокруг тебя смолят — поневоле научишься…

— А сейчас хочешь закурить? Я тебе зажгу…

Е Фан снова рассмеялась. Цзе Цзин чиркнула спичкой и, воспользовавшись благоприятным моментом, задала вопрос, на который она сама никак не могла найти ответа:

— Скажи, я ведь ни перед кем в автоколонне не провинилась… Почему же Хэ Шунь, Лю Сыцзя и их дружки так возненавидели меня?

Е Фан никогда не вдавалась в такие тонкости и ответила первое, что ей пришло в голову:

— Не принимай это близко к сердцу! Они вовсе не возненавидели тебя, и незачем им тебя ненавидеть. Наоборот, они были бы не прочь поладить с тобой, даже больше, чем поладить. Но такое уж свойство у мужчин — обязательно взять над женщиной верх…

Цзе Цзин не совсем поверила этому объяснению, однако решила, что над ним стоит подумать. Тем временем они въехали в город. Е Фан повела машину не к заводу, а к стоявшей недалеко от него харчевне «Желтый мост» и, затормозив, сказала Цзе Цзин:

— Гляди, как они пируют!

Сквозь большое, ярко освещенное окно харчевни Цзе Цзин увидела Лю Сыцзя, Хэ Шуня и еще двух молодых шоферов, которые сидели за ближним столиком. Последние держали Хэ Шуня за уши и кричали:

— Признаешь свое поражение? Говори!

Кричали они так громко, что было слышно даже на улице, через стекло. Е Фан не вытерпела и потянула Цзе Цзин за руку:

— Давай тоже повеселимся, а заодно поедим за их счет!

Но Цзе Цзин не любила и боялась таких вещей. Как может она, серьезная девушка, сидеть в харчевне со всякими хулиганами? А если об этом разнесутся слухи? И она ответила:

— Ты иди, а я подожду тебя в машине.

— Нет, так не годится! Раз уж мы сюда приехали, надо вытрясти им карманы. Нельзя им с рук спускать! Вот тогда посмотрим, как они в следующий раз будут себя вести…

— Я все равно не пью ни капли.

— Ну хоть поешь.

— Погляди, я же вся в известке, как можно…

— Вот и хорошо. Пусть Хэ Шунь полюбуется, а заодно заплатит!

— Нет-нет, я не пойду…

Лицо Е Фан вытянулось:

— Ты что, боишься уронить свой партийный авторитет? Имей в виду: если ты вечно будешь строить из себя недотрогу, ты не удержишься в автоколонне. И тогда никто не сможет тебя защитить, даже я!

С этими словами она повернулась и вошла в харчевню. Цзе Цзин было неловко сидеть в машине, а скрыться — неудобно перед Е Фан. Она видела, как та свободно пробралась между столиками, села рядом с Лю Сыцзя и отхлебнула из его стакана. Хэ Шунь заискивающе протянул ей закуски и палочки для еды, Е Фан, ничуть не ломаясь, начала есть, да так жадно, будто волчица. Она явно не успела поужинать, когда поехала навстречу Цзе Цзин. У Цзе и самой сосало под ложечкой, она была бы совсем не прочь что-нибудь съесть, а еще больше — выпить, но для этого требовалась смелость. Как говорится, толстокожий сыт всегда, тонкокожий — никогда.

Едва Е Фан села, как на ней сосредоточилось всеобщее внимание. Молодые шоферы, польщенные ее приходом, наливали ей вино, подкладывали закуски. Мужчины за соседними столиками тоже поглядывали на нее. Е Фан реагировала на это совершенно спокойно, как будто вокруг никого не было, и разговаривала, смеялась со своими компаньонами. Когда она наелась, Хэ Шунь вставил ей в рот сигарету и дал прикурить. Девушка глубоко затянулась и показала подбородком на окно — наверное, заговорила о Цзе Цзин. Та поспешно отвернулась.

— Товарищ коммунист, не согласитесь ли выпить пива из рук хулигана, чтобы утолить жажду? — вдруг услышала она и, повернувшись в изумлении, увидела Лю Сыцзя, который стоял со стаканом возле кабины. Цзе Цзин не знала, что он еще придумал, но не принять стакан было бы невежливо, да и рискованно. Сейчас этот парень играет в благородство, отвергнуть его — значит обозлить. Девушка взяла стакан и отхлебнула маленький глоток. Раньше она не пила никакого вина, даже пива, но сейчас ей уж слишком пить хотелось. Холодное пиво оказалось очень приятным, Цзе Цзин разом осушила стакан, и голова ее немного закружилась.

— Может, еще?

Девушка покачала головой:

— Нет, спасибо.

— Ну что ж, неплохо! Если хочешь руководить другими, первым делом нужно уметь руководить собой.

Цзе Цзин не расслышала его, да и вообще она не совсем понимала этого странного парня. А он тем временем продолжал:

— Уважение к человеку, к руководителю не может держаться на силе, в том числе и на силе парткома. Некоторые используют политические уловки очень умело, но сейчас эти трюки уже не удаются. Чтобы влиять на людей, нужны не только приемы, но и крепкие нервы!

Он дохнул в лицо Цзе Цзин винным перегаром.

— Я никаких трюков не применяю, а за мои нервы можешь не беспокоиться. Ты почему так резко говоришь со мной? — спросила она.

Лю Сыцзя холодно усмехнулся:

— Это вовсе не резкость. Занималась политикой, а не понимаешь. Сила человека в его словах. Если б не это, он бы ничем не отличался от животного!

Девушка чувствовала, что с ним очень трудно говорить: все время проигрываешь и находишься в напряжении. Голова у нее еще больше закружилась, поэтому она не захотела продолжать разговор и отвернулась. Лю Сыцзя взирал на нее с сознанием своего мужского превосходства. Цзе Цзин не смотрела на него, но ощущала его взгляд. Из харчевни вышла Е Фан и недовольно спросила парня:

— Ты чего пристаешь к ней с пивом? О чем говорили?

Лю Сыцзя не ответил, вместо этого вскочил на подножку грузовика:

— Продолжайте пировать, а я отведу машину в гараж!

— Ах, ты хочешь проводить ее? — зло вскричала Е Фан, вцепляясь в Лю Сыцзя. — Где же твое постоянство? Только что ненавидел ее, влил ей водку в пиво, чтоб она свалилась, а теперь провожать хочет! Ты что задумал?

Цзе Цзин хоть и плохо соображала, но кое-что поняла и в страхе хотела выпрыгнуть из машины, однако Лю Сыцзя удержал ее, оттолкнул Е Фан и уселся за руль. Та успела обежать кабину и протиснуться между парнем и Цзе. Сыцзя включил зажигание, машина дернулась, как пьяная, и помчалась навстречу ветру.

Е Фан, не в силах сдержать ярости, колотила кулаками по плечу Лю Сыцзя, а потом прижалась к нему и заплакала. Тот продолжал сидеть абсолютно прямо, глядя вперед, и его руки, лежавшие на баранке, даже не шевелились.

— Не сходи с ума, — сказал он, — поучись у нашей новой начальницы! Тот, кто занимался политикой, всегда выдержан. Что бы ни случилось, он не взволнуется, глазом не моргнет — не то что ты: то холодная, то горячая!

— Скажи, что ты задумал, почему решил ее провожать?

— Водку в пиво подлил Хэ Шунь. Ты что, не видела? А провожать я решил потому, что ты перепила, боялся, что машину разобьешь…

Е Фан от избытка чувств поцеловала его, даже не беспокоясь, видит ли это Цзе Цзин, а может быть, специально демонстрируя, что парень, дескать, мой, не смей на него заглядываться. К сожалению, Цзе не видела всего этого: сморенная усталостью, да еще пивом с водкой, она заснула.

5

Цзе Цзин поднималась по лестнице хорошо знакомого ей заводоуправления, но оно почему-то казалось ей совершенно чужим. Что же здесь изменилось? Девушка пригляделась: нечетные комнаты по-прежнему принадлежали администрации. Двести первая — кабинет директора, двести третья — зал для собраний, потом шли кабинеты заместителей директора, производственный отдел, отдел сбыта. А четные номера — это партком и прочее. Двести вторая комната — приемная парткома, двести четвертая — орготдел, затем кабинет Чжу Тункана, вооруженная охрана, особый отдел. Ничего не изменилось, даже таблички прежние, только лак на них немного пожелтел. Эти таблички она писала сама, когда впервые обнаружила свои способности к каллиграфии. И плевательницы стоят на прежних местах. Да, вокруг все осталось прежним, это она изменилась. Два года назад Цзе покидала заводоуправление с тревогой и пустотой в сердце, а сейчас научилась водить машину и стала одним из полноправных руководителей автоколонны, уверенным, крепко стоящим на ногах. У нее даже походка изменилась. Раньше, работая здесь, она не ощущала себя хозяйкой этого здания, а сейчас вдруг ощутила. И все же, открыв дверь в кабинет Чжу Тункана, она испытала волнение — такой трогательной была старческая голова с редкими седыми волосами, уже не прикрывавшими блестящую лысину и вздувшиеся жилы на висках. В сердце Цзе Цзин разом всколыхнулись самые противоречивые чувства: и благодарность, и какая-то неясная обида.

— Товарищ секретарь, вы звали меня?

— А, маленькая Цзе, садись! — воскликнул Чжу Тункан, выходя из задумчивости. Он взволновался не меньше, чем она. К этой девушке у него было особое отношение, в котором, помимо заботы начальника о подчиненной, присутствовало нечто отцовское. После того как он разочаровался в двух своих непутевых детях, это чувство еще больше усилилось. Сейчас он радостно поднял голову, пытаясь понять, изменилось ли что-нибудь в Цзе Цзин за столь долгое время, но застеснялся своего взгляда и спрятал уже набежавшую было улыбку. Его морщинистое лицо приняло официальное выражение, подобающее секретарю парткома. Эти неожиданные перемены в его лице удивили Цзе Цзин, она опустила глаза и вдруг пришла в ужас: как же она могла явиться в такой одежде!

Месяц назад, когда Е Фан учила ее водить машину, Цзе Цзин в раздевалке взбрело в голову примерить брючный костюм своей наставницы. Надела, взглянула в зеркало и не узнала себя — она и не думала, что так красива! Вот уж верно говорят: человек нуждается в одежде, а лошадь в седле. Цзе Цзин обрадовалась и в то же время смутилась. Е Фан подзадоривала ее сделать себе такой же, девушка не соглашалась, но потом все-таки сшила серый брючный костюм на западный манер. Сначала она не решалась ходить в нем на завод, только дома надевала иногда. Затем осмелела, стала надевать на работу, однако, и тут боясь насмешек, не садилась в автобус, а ездила на велосипеде. Постепенно она привыкла к этому костюму и сегодня просто забыла сменить его на обычный комбинезон. Член партии, начальница в рабочее время расхаживает в модном западном наряде, да еще является в нем в заводоуправление, что люди скажут?! Впрочем, ясно, что скажут. Цзе Цзин покраснела. Лучше уж не думать — чем дальше, тем мрачнее получается! Сделала так сделала, нечего раскаиваться. В конце концов, западный костюм не преступление… Она взяла себя в руки, и на ее порозовевшем лице появилось самоуверенное, даже упрямое выражение. Затем она попыталась принять официальный вид, чтобы помешать секретарю парткома расспрашивать о ее собственных делах. Ей очень не хотелось вновь стать объектом чьей-либо заботы, поэтому она сразу перешла в наступление:

— Товарищ секретарь, у вас какое-нибудь дело ко мне?

Но Чжу Тункан все-таки сказал, хотя и с нарочито равнодушным видом:

— Я хотел узнать, как тебе работается среди шоферов.

В Цзе Цзин взыграл дух противоречия: «Если хочешь спросить о Лю Сыцзя и его лепешках, так спрашивай, а иначе незачем таскать меня сюда! Увидел мой наряд и сразу брови нахмурил, неприятно ему… А я не нуждаюсь больше ни в чьей заботе, жалости и опеке!» Но впрямую сказать это она не могла и лишь напустила на себя еще более официальный вид:

— В каком смысле?

«Действительно, в каком? Зачем спрашивать об этом, когда все происходит на твоих глазах?» — подумал Чжу Тункан и внутренне похолодел, поняв, что допустил серьезный просчет. В парткоме он отвечал за кадровые вопросы, но после назначения Цзе Цзин всерьез не интересовался ее судьбой. Конечно, до него доходили некоторые слухи о том, что она не занимается своим непосредственным делом, а учится водить машину, не участвует в разных собраниях и так далее. Он защищал ее, однако ни разу не поговорил с ней самой. Такая хорошая девушка, подававшая большие надежды, и вот во что превратилась! Кого же винить в этом? Его, секретаря парткома, который слишком мало влиял на нее, или Лю Сыцзя с его разлагающей компанией? Современные молодые люди напоминают какие-то трудные загадки. И его сыновья, и Лю Сыцзя, а теперь и Цзе Цзин туда же.

Он закурил и вдруг протянул сигарету девушке:

— Хочешь?

— Спасибо, я не курю.

— А я слышал, ты тоже научилась, — сказал он, недовольный тем, что предложил ей закурить.

Эти слова задели Цзе. Да, она научилась, но лишь для того, чтобы не болтали, будто ей не нравятся курящие. Она не испытывала от курения никакого удовольствия и курила редко. То ли из духа противоречия, то ли назло Чжу Тункану, она все-таки взяла предложенную сигарету и затянулась. Ей было неловко, но она старалась держаться непринужденно и испытующе глядела на секретаря парткома. А Чжу Тункан не ожидал, что девушка так себя поведет, и не решался смотреть на нее. Ему было неприятно, что она пытается держаться с ним на равных, и в то же время хотелось поговорить откровенно. Раньше, когда у нее возникали сложности, она сама без всяких подсказок с его стороны обращалась к нему, а сейчас вот что получается. Внешне их отношения не изменились, однако в действительности перемены грандиозны. Он в ее глазах уже больше не олицетворение партии, не второй отец. Ее взгляд, фигура, одежда, сама манера поведения, еще не лишенная девической стыдливости, но сдержанная и выжидающая, показывают, что Цзе Цзин повзрослела. Прежде он хотел этого, даже торопил события, а сейчас, когда она действительно стала взрослой, испытывал безотчетный страх. Они слишком отдалились друг от друга и уже не могут говорить так откровенно, как раньше. Стараясь поскорее закончить беседу, Чжу Тункан спросил:

— Ты знаешь, что ваши шоферы Лю Сыцзя и Хэ Шунь торгуют лепешками перед заводскими воротами?

— Мне только что сказали об этом.

— Люди, получающие зарплату от государства, не имеют права заниматься частной торговлей. Это может дурно повлиять на окружающих, так что разберитесь с этим делом.

— Как именно разобраться?

— Сначала выработайте собственное мнение, потом поговорим.

— А какие есть основания для разбора? Существуют официальные документы на сей счет?

— Гм… Об этом спроси в особом отделе.

— Я только что заходила туда. Они говорят, что четких официальных документов нет. Если мы захотим подействовать на Лю Сыцзя, он вполне может не подчиниться.

— Проведите с ним работу!

— А если ничего не получится?

— По-твоему, и способа никакого нет?!

— Есть, и способ этот должен предложить партком. А заодно ответить на ряд вопросов: сколько заданий получил завод на этот год; сколько человек не обеспечено работой; на сколько месяцев еще хватит зарплаты; почему не выдают премий; долго ли еще это продлится; могут ли рабочие сами искать выход из положения и не будут ли их наказывать за такие поиски? Руководство должно иметь свою позицию по этим вопросам и сообщить ее массам. А то, когда верхи напускают туману, низы живут в тревоге. Что толку отыгрываться на одном Лю Сыцзя?

Чжу Тункан онемел и почувствовал, что загнан в угол. Ему и в голову не могло прийти такое.

— По закону о труде, человека, сидящего полгода без работы, полагается увольнять с предприятия, — продолжала Цзе Цзин, — а во втором цехе есть рабочий, который уже год занимается торговлей, и партком закрывает на это глаза, не увольняет, не осуждает. Почему же мы должны наказывать Лю Сыцзя? Кроме того, в столовой нашего завода по утрам дают только пресные пампушки да соленые овощи, на улицах лепешки и мучные плетенки холодные, все в пыли, недаром рабочие считают, что Лю Сыцзя доброе дело делает…

— И ты еще защищаешь его?

— Я вам правду говорю.

— Маленькая Цзе, не забывай, кто ты и с чего начинала…

Чжу Тункан осекся и вздохнул: нельзя вступать в эти мелкие пререкания. С молодежью вообще трудно, а с молодыми кадровыми работниками и подавно — на все у них свои мнения, а точнее, предубеждения, со всеми спорят до хрипоты, невзирая на ранги. Пожилому человеку, уже не так быстро соображающему, перед ними и не устоять. Напрасно он вызвал Цзе Цзин. Если бы пришел Тянь Гофу, с ним было бы куда легче. Может, он потом ничего и не сделал бы, зато хоть не дерзил бы руководству, сказал бы «да-да», покивал головой, отнесся почтительно, с пониманием. А человек, в которого Чжу Тункан больше всего верил, неожиданно оказался строптивым. Цзе Цзин и сама не думала, что будет так дерзко говорить с секретарем парткома. Ей даже стало жаль старика, но она не могла ничего с собой поделать. Два года она терпела унижения в автоколонне, потому что числилась любимицей секретаря, а сейчас против своей воли унижала его, как будто мстила ему за прошлую чрезмерную опеку. Разве это справедливо? Ведь он был так искренен с ней!

Помедлив, старик запросил мира и спустился с пьедестала — это модно в наше время и в социальных, и в семейных отношениях. Он сменил тему разговора и постарался говорить как можно мягче, но от былой прямоты не осталось и следа:

— Маленькая Цзе, говорят, ты вовсю учишься водить машину?

— Да, уже больше года. Могу водить любые, кроме самых тяжелых грузовиков. На днях должна сдавать последний экзамен. И тогда получу официальные права.

— Это ведь не основная твоя работа. Ты руководитель, а не шофер.

— Руководитель автоколонны, который не умеет водить машину, все равно что слепой или глухой!

— Если тебе трудно в автоколонне, партком может перевести тебя на другую работу. Например, в исследовательской группе очень нужны люди… — Он действительно хотел спасти эту девочку. Под его крылом она способна вернуться к прежней жизни.

— Нет, нет, нет! — отчетливо произнесла Цзе Цзин. Она решила остаться в автоколонне и не должна сворачивать с полпути. Белую книжечку — удостоверение ученицы — обязательно нужно сменить на красную — водительские права. Как Чжу Тункан мог предложить ей такое? Неужели он не понимает, что без специального образования и водительских прав она — пустое место? За последние два года секретарь ни разу не поговорил с ней, но она-то знает, сколько крови ей пришлось пролить, чтобы сегодня войти в заводоуправление с высоко поднятой головой! Теперь она обрела силы и будет сама определять свой путь, не подчиняясь слепо чужой воле и не доверяя всяким догмам. Действительность быстро скорректировала ее жизненные планы…

По правилу, установленному на заводе, в каждом подразделении ночью дежурил один кадровый работник. С тех пор как Цзе Цзин пришла в автоколонну, Тянь Гофу, ссылаясь то на болезни, то на домашние дела, уклонялся от ночных дежурств и почти полностью спихнул их на девушку. Во время третьего дежурства ее в два часа ночи разбудил телефонный звонок, в первом цехе срочно понадобился силикат натрия, и дежурный заместитель директора потребовал немедленно послать за силикатом грузовик. Взяв список шоферов, Цзе Цзин начала искать человека, живущего недалеко от завода. Им, как назло, оказался Хэ Шунь. Ничего не поделаешь! Она села на велосипед и выехала через заводские ворота. Кругом была мертвая тишина, девушке стало страшно. Неведомо откуда взявшаяся собака с лаем погналась за велосипедом, и у Цзе Цзин поднялись дыбом волосы. Изо всех сил нажимая на педали, она наконец добралась до дома Хэ Шуня, долго стучала в дверь, кричала. Хэ Шунь появился в одних трусах, взглянул на нее заспанными глазами, потянулся, зевнул и раздраженно сказал:

— Эх, так хорошо было под теплым одеялом, а ты среди ночи и сама не спишь, и другим не даешь! Чего орешь-то?

— Товарищ Хэ, в первом цехе простой, не хватает сырья. Заместитель директора велел нам срочно доставить силикат натрия. Съезди, пожалуйста.

— У них простой, а я тут при чем? Это ваше дело, администрации, я к этому отношения не имею.

— Это действительно просчет производственного отдела, не спланировали как следует, но сейчас огонь уже брови обжигает, нельзя оставаться в стороне. Прошу тебя, выручи!

— Выручить? А меня кто выручит?

— За ночной рейс получишь дополнительную плату. Если захочешь — отгул.

— Денег мне не нужно, отгула тоже.

— А что тебе нужно?

— С тобой переспать!

Цзе Цзин, не говоря ни слова, села на велосипед и поехала. За спиной звучал хохот Хэ Шуня:

— Езжай быстрей, сейчас тебе замдиректора наподдаст!

Девушка была вне себя от ярости, но все же испугалась. Едва она вернулась в автоколонну, как услышала, что в кабинете звонит телефон. Ночь была тихой, и звонок звучал особенно пронзительно. Цзе Цзин долго не решалась взять трубку, наконец с дрожью в сердце взяла.

— Вы почему не присылаете машину? — взревел заместитель директора. — Алло, ты кто? Если не можешь справиться с делом, зачем дежуришь? Будешь отвечать за простой! Немедленно позови мне Тянь Гофу!

— Машина скоро будет, — тихо ответила Цзе Цзин.

Она знала, что в такое время найти Тянь Гофу еще труднее, чем шофера, и снова поехала к Хэ Шуню. Тот на сей раз уже не хохотал, а взорвался:

— Ты чего вернулась?

— Ах, ты опять за свое? — грозно проговорила Цзе Цзин. Она уже успокоилась и ничего не боялась. — Я вижу, тебе наплевать, что целый цех простаивает, тебя не проймет, даже если небо обрушится. Но, раз уж я приехала, я тебе все выложу, выполню свою обязанность, а остальное будет на твоей совести. Замдиректора сказал, что простой цеха повлияет на месячный план всего завода, никто не получит премии, и отвечать будешь ты!

— Ха-ха, еще лезет, как Благочестивый боров со своими граблями! Не ори на меня, я не из трусливых! — рявкнул Хэ Шунь, но на самом деле струхнул. Он думал, что эта новая начальница — все равно, что кусок теста в ладони, а она оказалась крепким орешком. Потешаться над ней он был не прочь, однако не хотел лишаться ни зарплаты, ни премии. К тому же весь завод узнает, могут еще какое-нибудь наказание придумать. Он сошел с крыльца и приблизился к Цзе Цзин. Та решила ни за что не отступать и, подбадривая себя, следила, что он будет делать.

— Ладно, может, я и соглашусь, но обещай выполнить мои условия, — произнес Хэ Шунь.

— Все твои условия я принимаю, кроме одного, а вот о нем я доложу в заводоуправление — пусть люди знают. Я хоть и пострадаю, да на свету!

— Ой, только не пугай меня, а то я очень пугливый!

— Я тебя не пугаю, знаю, что ты смелый, ни неба не боишься, ни земли! — Девушка снова направилась к дому Хэ Шуня и повысила голос: — Если ты такой смелый, то позови сюда своего отца, мать, сестер, расскажи им об этом условии, о том, как я ответила на него, — по крайней мере потом свидетели будут!

— Ты что, сдурела? Замолчи! — окончательно струсил Хэ Шунь. — Возвращайся на завод, я сейчас оденусь и приду.

— Нет уж, вместе пойдем! — возразила Цзе Цзин, боясь, что он еще что-нибудь выкинет.

Хэ Шунь покорно поплелся за ней, сел в машину и поехал за силикатом.

Вернувшись в кабинет, где она дежурила, Цзе Цзин уже не могла уснуть. Сегодняшний бой был выигран «на крике», хорошо, что ночью лиц не видно, а то днем ей не удалось бы разыграть роль сварливой бабы. Что же делать дальше? На ночное дежурство сажают представителей администрации, которые не умеют водить машину, при каждом экстренном случае нужно бежать за шоферами, уговаривать их — сколько сил и времени теряется! Надо бы и шоферам дежурить. Но кто из них пойдет на это? Может, Сунь Большеголовый согласится положить начало? В те дни он и другие пожилые водители относились к ней хорошо, а молодые — хуже некуда. Автоколонна состоит в основном из молодых, с ними-то и случается большинство происшествий. Цзе Цзин быстро все заметила: оказывается, тут есть прибыльные виды работ, за которые люди борются, а от неприбыльных и хлопотных, таких, как поездки за известью или цементом, стараются увильнуть. Из пятидесяти грузовиков в нормальном состоянии только четыре, остальные никуда не годятся. Потеряет шофер винтик и шумит, что ему надо ставить машину чуть ли не на капитальный ремонт. Как же иначе? Руководители — профаны, чувствуют, что их обманывают, а доказать ничего не могут. И приходится им в свою очередь обманывать более высокое начальство. Маленький чиновник надувает большого, ложь выдается за правду. А если иногда попадется соображающий начальник и отругает подчиненного, оба остаются недовольны друг другом, и опять страдает дело. Да, автоколонна не только плохо управляется, а совсем не управляется. Шоферы пьянствуют, берут взятки и вообще творят все, что хотят.

Цзе Цзин загрустила. Она видела перед собой лишь кучу проблем и ни единого способа их разрешения. Временами успокаивала себя: если начальник автоколонны, у которого зарплата немаленькая, не волнуется, тебе-то чего беспокоиться? Нет, не все так просто. Начальник уже немолод, через год-два на пенсию уйдет, чтобы освободить место для одного из своих сынков. А ты? Ты ведь пришла сюда сама, намереваясь работать как следует. Если уж первый твой шаг, в заводоуправлении, был не очень удачным, то на втором шаге нельзя спотыкаться. Надо овладеть настоящей, а не мнимой профессией, использовать эту автоколонну как место для учебы и непрестанно учиться новому, год за годом, пока не достигнешь уровня других, не восполнишь потерянное за пять лет. Оказаться на обочине жизни или занимать чужое место слишком бесславно, ты еще молода, и характер не позволяет сидеть в удобном кресле перед своими сверстниками!

Девушка обнаружила на подоконнике кабинета начатую пачку дешевых сигарет, чиркнула спичкой и осторожно затянулась. Горький и едкий дым сразу ударил в нос, она бросила сигарету и схватила стакан с водой. Несколько раз прополоскала горло, но вонючий запах никак не проходил, пришлось чистить зубы пастой, а потом еще съесть конфету. Оказывается, курить — хуже, чем принимать горькие лекарства, прямо мука какая-то! Но Цзе Цзин решила таким способом закалить себя, если даже курить не может научиться, то как ей удержаться в автоколонне? Нахмурив брови, снова затянулась и опять схватилась за воду. Так, чередуя каждую затяжку с полосканием, она дождалась утренней смены и с зажженной сигаретой в руках храбро пошла искать Е Фан. Та при виде ее покатилась со смеху:

— Сразу видно, что ты курить не умеешь! У тебя пальцы так оттопырены, будто ты держишь не сигарету, а змею!

— Маленькая Е, с сегодняшнего дня я хотела бы учиться у тебя…

— Курить?

— Нет, водить машину.

— А чего это ты вздумала?

— Тебе трудно?

— Нет, пожалуйста…

— Выходит, договорились?

— Договорились!

6

Это были и собрания, и не собрания. Если собрания, то необычные! Они проходили в мужской раздевалке, сразу после начала смены, их председатель никем не назначался и не выбирался — им всегда был неофициальный, но вполне реальный лидер автоколонны Лю Сыцзя. Количество и состав участников не ограничивались, обычно ими оказывались прежде всего Хэ Шунь и другие молодые шоферы. Но в то же время это были и не собрания — во всяком случае, по внешнему виду. О них не предупреждали заранее, на них никого не сгоняли, они не имели ни повесток дня, ни утвержденных списков выступающих. Даже те, кто сидел на них, не считали, что это собрания. В них охотно участвовали все, кто не любил ходить на официальные сборища, заседания или кружки учебы. Здесь выступали горячо, открыто, резко, обсуждая и международные события, и внутренние новости, и разные слухи, и всевозможные конфликты. Иногда дело доходило до ругани, а то и до рукоприкладства, но заключительное слово неизменно принадлежало Лю Сыцзя.

Сегодня дебатировалась торговля лепешками.

— Это штука хорошая. Если кому не хватает денег на свадьбу, теперь можно не печалиться. Некоторые организуют службу знакомств, а мы создадим «свадебный фонд» и председателем сделаем Сыцзя. Все желающие жениться будут по очереди помогать Сыцзя печь лепешки. Хэ Шунь уже стал первым.

— Для него еще подходящей невесты не родилось, подождет! Пусть Сыцзя будет первым.

— А он почему-то отказывается от денег!

Хэ Шунь был очень озадачен этим. Они только что подсчитали выручку и выяснили, что за одно утро заработали двадцать семь юаней и четыре мао. Лю Сыцзя сразу отказался от своей доли. Хэ Шунь удивился, обрадовался и в то же время почувствовал себя неловко. Деньги, конечно, вещь отличная, чем больше их получишь, тем лучше, но ведь затеял-то дело Лю Сыцзя, они друзья, и нехорошо его обижать. Да и люди осуждать будут.

— Нет, Сыцзя, так не пойдет. Если тебе не надо, то и мне тоже. Ты человек благородный, и я не подлец. Будем все делать по справедливости.

Лю Сыцзя не ответил. Он сидел на корточках и внимательно следил за электроплиткой, на которой в алюминиевой кастрюле варился нарезанный ломтиками батат. Потом взял палочками для еды один ломтик, попробовал, удовлетворенно причмокнул. Зачерпнув из пакета горсть кукурузной муки, бросил в кастрюлю, размешал. Все его движения были свободными и отточенными, было очевидно, что он постоянно занимался этим. Когда похлебка сварилась, парни, облизываясь, начали протягивать свои миски. В городе никогда не ели такой простой еды, это Лю Сыцзя ввел ее в автоколонне. Среди молодых шоферов он был самым большим оригиналом, давно обошел все харчевни Тяньцзиня, испробовал и западную кухню, но главной его привязанностью оставалась кукурузная похлебка с бататом, которую он ел еще в детстве и без которой не мог прожить и дня. Каждое утро он завтракал не жареными лепешками, не мучными плетенками, а большой миской похлебки. Опустошив свою миску, Лю Сыцзя вытер рот и тут только взглянул на деньги, лежавшие на скамейке.

— Так они действительно тебе не нужны? — спросил он Хэ Шуня.

— Действительно, — ответил тот, но голос его дрогнул. Он уже немного раскаивался в своем благородстве, однако не мог сразу отречься от собственных слов.

— Ну что ж, хорошо, — промолвил Лю Сыцзя и поглядел на Хэ Шуня, как бы мешая ему передумать. — Но другим ты должен говорить, что взял себе все деньги, потому что мы воспользовались патентом твоего отца. Если партком или суд начнут разбирательство, мы обязаны стоять на том, что твой отец заболел, дома положение трудное, вот ты в свободное от работы время и решил помочь отцу. А я просто люблю жарить лепешки и по-товарищески помог тебе.

— Здорово придумано! — загудели все в раздевалке. Хэ Шунь тоже закивал, но его беспокоило, кому же достанется выручка.

— А деньги?..

— Не тревожься, мне они по-прежнему ни к чему, они нужны для другого. К Суню Большеголовому жена приехала из деревни лечиться, живет здесь уже полгода, и вот врачи установили диагноз: рак желудка. Ей считанные дни остались! А Большеголовый из-за ее лечения в долги залез, дома четверо детей. Мы с ним вместе работаем, так что должны ему помочь.

Хэ Шунь вскочил и, схватив со скамейки деньги, спрятал в карман.

— Так ты ему хочешь отдать? Да я лучше выброшу их, чем отдам этой деревенщине! Больно жирно!

Лю Сыцзя изменился в лице, но голоса не повысил:

— Я тоже деревенщина, а все мы от обезьян произошли. Между прочим, и твои предки, прежде чем стать коренными тяньцзиньцами, пахали в деревнях. Если не хочешь помочь Большеголовому, забирай деньги, мы сами соберем…

Шоферы снова одобрительно загудели. Хэ Шунь почувствовал, что денежки могут все-таки уплыть от него.

— Если ему трудно, он может написать заявление и попросить помощь от завода!

— Ты знаешь, что в прошлом месяце он уже писал заявление, просил двадцать юаней, а в результате получил всего пятнадцать. В этом месяце ему вообще ничего не дадут. На заводе не могут купить даже рукавиц и мыла — денег нет; зарплату неизвестно когда будут платить, какая же надежда на завод? Нашим руководителям не до Большеголового, Его старуха прописана в деревне, поэтому ей оплачивают только половину лекарств, а остальное он сам платит. Он больше двадцати лет в автоколонне, мужик надежный. Да как же у нас хватит совести не протянуть ему руку в такой момент?! Стоит мне только заикнуться о сборе денег, и никто не отвернет рыла, все дадут. Но сейчас не то, что несколько месяцев назад, премий нам не дают, а из зарплаты устраивать поборы нехорошо, вот я и придумал торговать лепешками. Если дирекция, партком или завком тронут меня, я найду, что им сказать. Хэ Шунь, даю тебе послабление: поскольку мы пользовались патентом твоего отца и ты мне помогал, тебе, конечно, полагается доля. Но если бы твой отец торговал сам, он за утро заработал бы не больше пяти юаней, так что бери себе семь сорок, а остальные двадцать отдадим Большеголовому. Ну как, пойдет?

— Раз ты все так толково объяснил, я тоже поступлю по-товарищески. — Хэ Шунь стиснул зубы и снова бросил деньги на скамейку. — Мне не надо ни фэня, отдавай все Большеголовому!

— Хорошо, вот это правильно. Только деньги ты спрячь, поедешь в рейс и завезешь ему в больницу.

— Нет, не повезу! Чтоб я собственные деньги да собственными руками дяде отдавал? Слишком жирно для него! Довольно вы мне голову заморочили. Я даже отцу с матерью так не угождал!

— Странный ты человек, — засмеялся Лю Сыцзя, — это ж для тебя возможность отличиться, показать свою доброту! Раньше ты обижал Большеголового, а теперь, в самую трудную для него минуту, принесешь ему деньги. Да он так расчувствуется, что, поди, кланяться тебе будет! Это поручение — честь для любого.

Хэ Шунь тоже засмеялся и спрятал деньги.

— Но имей в виду, когда будешь отдавать их, не говори, что они получены за лепешки. Большеголовый — человек робкий, узнает — и не возьмет. Ты скажи, что это ребята для него собрали, можешь и себе все приписать — я не буду в обиде. Если начальство запретит нам торговать, черт с ним, а если не запретит, я думаю торговать целый месяц. Конечно, мы не каждый день будет загребать по двадцать с лишним юаней, но, сколько ни заработаем, половина пойдет Большеголовому, а половина тебе, мне ничего не надо.

— Сыцзя, — сказал кто-то, — будь осторожен, только что звонили из парткома и вызвали Цзе Цзин. Наверняка по этому делу.

— Ничего, я как раз мечтаю, чтоб меня пригласил для беседы лично секретарь парткома. Если кто другой вызовет, я не пойду! — молвил Лю Сыцзя и повернулся к шоферу, ведавшему учетом. — Эй, Пятый, ты не пиши Большеголовому вынужденные прогулы, пиши, что он на работе. Если ему еще и зарплату урежут, будет совсем худо!

Пятый был несколько озадачен:

— Нельзя, сейчас не то, что в прошлые годы. Цзе Цзин научилась не только машину водить, но и работу учитывать, все видит насквозь, да так крепко в руках держит, что не обмануть. Если узнает, мне плохо придется.

— А ты временно отдай тетрадь учета мне. Если что случится, я и отвечу.

— Ладно, это можно. Но ты тоже будь осторожен: у Цзе Цзин есть одна штука — настоящий «План восьми триграмм». С помощью этого «Плана» она собирается прижать нас, да так, что не пикнем. Смотри не попадись!

Лю Сыцзя промолчал. Ему было известно содержание этого нового «Плана восьми триграмм», но он удивлялся, как неуклонно растет авторитет Цзе Цзин, некоторые боятся ее и еще считают, что он тоже должен бояться. Конечно, она — заместитель начальника, а он — шофер, ее подчиненный, однако на деле Лю Сыцзя относился к ней противоречиво: то досаждал ей, то помогал, изумленный ее мужеством. Руководя автоколонной, девушка опиралась на кое-какие из его идей, которые его же в результате и покоряли.

На этом неофициальное собрание закончилось. Сила Лю Сыцзя состояла в том, что его уважали и шалопаи, и серьезные люди. Таких в рабочей среде любят. Он был одновременно и справедлив, и самовластен: то лучше самых хороших, то хуже самых плохих. С начальством обычно пререкался, и чем энергичнее на него давили, тем непокорнее он становился. Простачков, как правило, не обижал, а иногда даже был с ними великодушен. Особую слабость питал к деревенским, потому что сам вышел из крестьян. Лишь после окончания начальной школы Лю Сыцзя переехал из уезда Цансянь в Тяньцзинь. Учился он лучше всех, но городские ребята вечно высмеивали его за простоватую одежду и деревенский выговор. Учителя, видя успехи Сыцзя, сделали его старостой класса. Каждый раз, когда очередной преподаватель входил, он кричал: «Встать, смирно!» И эти слова звучали так по-цансяньски, что ребята смеялись. Ему надавали всяких обидных прозвищ и дразнили его то в классе, то на спортплощадке, то на улице. Он очень стыдился и не смел ни разговаривать, ни играть с другими, рос тихим и одиноким. Завидев где-нибудь одноклассников, немедленно скрывался от них.

В деревенской школе Лю Сыцзя всеми верховодил, дед и бабка считали его умницей, были уверены, что рано или поздно он непременно поступит в университет, и отдали его родителям в Тяньцзинь только для того, чтобы обеспечить ему будущее. Они и предположить не могли, что в городе их внук превратится в какого-то козла отпущения. Его характер стал замкнутым, в детской душе развилась приниженность, но чем больше он страдал, тем безжалостнее мучили его городские мальчишки, привыкшие обижать слабых и пасовать перед сильными. Казалось, его страх только распалял их. Однажды после школы один парнишка, отец которого был командиром батальона, больно пнул Сыцзя в самый копчик, так что тот покатился по земле, а ребята еще обозвали его и убежали. Боясь дальнейших насмешек, он с трудом поднялся, доковылял до уличной колонки и вымыл лицо, чтобы никто не знал, что он плакал. С тех пор он решил вернуться в родную деревенскую школу, но не мог сделать этого и задумал мстить. Еще в раннем детстве дедушка рассказывал ему, что их уезд Цансянь был прибежищем мятежников и героев, в каждом дворе хранились мечи, пики или дубинки. Осенью, освободившись от сбора урожая, дед показывал мальчику разные боевые приемы. Как же он, Сыцзя, вырос таким слабым? Его отец после революции 1949 года поехал в Тяньцзинь учиться на монтера, потом стал электротехником, ударником труда, женился на девушке, которая окончила технический вуз в Пекине. Когда в деревне говорили о родителях Сыцзя, то неизменно поднимали вверх большой палец. Как же у таких людей мог родиться никчемный сын? На следующий день после занятий Лю Сыцзя отплатил сыну комбата целыми четырьмя пинками, да еще зуб ему вышиб. Когда били Сыцзя, он никому не жаловался, а едва избил он, как жена комбата тут же примчалась в школу. Сыцзя заставили написать объяснительную записку и сняли со старост. Мальчик с того момента изменился и теперь взирал на учителей и одноклассников с ненавистью. В учебе он по-прежнему отличался, чтобы его не могли «схватить за косичку», но после уроков не давал никому спуску. Стоило кому-нибудь выругать его по-тяньцзиньски, как он отвечал еще резче по-цансяньски, а за воротами школы разрешал свои проблемы кулаками. Он оказался довольно сильным, ловким и мстительным, дрался без единого звука и без устали, только глаза кровью наливались. Городские мальчишки были сильны в основном на язык, поэтому, получив несколько раз, струхнули. Сына комбата Сыцзя просто забил, так что тот уже не смел жаловаться ни родителям, ни учителям. Своих обидчиков Сыцзя колотил поодиночке и вскоре стал грозой всей школы; слово его значило больше, чем слово любого преподавателя.

Дома Сыцзя изо всех сил учился у матери литературному языку. Тяньцзиньский диалект он ненавидел, а родной цансяньский считал слишком грубым и решил научиться самому лучшему культурному языку, на котором говорят дикторы радио. Когда из неполносредней школы юноша перешел в среднюю, он уже хорошо владел пекинским диалектом, одевался чисто и красиво и выглядел даже более «иностранным», чем его тяньцзиньские одноклассники. Те прозвали его Маленьким Пекинцем. В разгар борьбы за «прекращение уроков и революцию» Лю Сыцзя, естественно, был избран главой движения. Чтобы совершенствоваться в боевых приемах, он даже поехал в родную деревню и, что-то наврав обожавшему его деду, три месяца учился у него воинскому искусству. Об этом узнали родители и, боясь, что парнишка нарвется на крупные неприятности, заперли его дома, стали заниматься с ним электротехникой. В то время на их заводе тоже «сочетали революцию с производством», поэтому они утром появлялись на работе, а потом шли домой и объясняли сыну, как устроен магнитофон или телевизор. Постепенно Сыцзя проникся интересом к электротехнике и целыми днями рыскал в поисках уцененных радиодеталей и списанных электроприборов. Из них он конструировал проигрыватели, холодильники и прочее, разбирал их, снова собирал, усовершенствовал, негодные детали выбрасывал. На это занятие родители ему денег не жалели, потому что вузы тогда закрылись, и мать с отцом надеялись, что сын сам сумеет стать электротехником. К сожалению, в семьдесят втором году, когда Сыцзя закончил среднюю школу, его распределили шофером в заводскую автоколонну. Разочарованный, он большую часть своей зарплаты тратил на электро- и радиодетали. Именно из них и были сделаны его «семь предметов», а их внешнее оформление выглядело даже лучше, чем у фабричных отечественных товаров. Написав латинскими буквами название своего родного уезда Цансянь, Сыцзя выточил эти буквы из нержавеющей стали, и получилась торговая марка. Кроме его родителей, никто не знал, что такой марки нет в природе, а он не говорил, и люди, не владеющие латинским алфавитом, были совершенно потрясены.

На первый взгляд этот странный человек казался лучшим другом Хэ Шуня, да и тот так думал, но в глубине души Лю Сыцзя презирал Хэ Шуня, даже иногда высмеивал эту тяньцзиньскую шпану. Ему нравилась красивая Е Фан с ее прямотой и задорностью, однако ее он считал чересчур поверхностной, грубоватой, недостаточно женственной. В Цзе Цзин его привлекали глубина, сдержанность, внутренняя твердость при внешней мягкости, даже ее хороший почерк; и в то же время его злило, что она была любимицей секретаря парткома и, ничего не умея, уселась в руководящее кресло. Он и себя часто презирал за то, что не поступил в институт, не стал электротехником и был обречен всю жизнь крутить баранку. Именно в такие минуты он отправлялся пьянствовать с Хэ Шунем и его компанией.

Лю Сыцзя понимал, что душевно и умственно он гораздо богаче многих администраторов, но не хотел становиться Мао Суем, который рекомендовал сам себя, и не мог нигде применить свои идеи. Разговаривать с представителями администрации он тем более не хотел. Начальник автоколонны, этот старый пройдоха, только трясется за свое место и все портит. Секретарь парткома вроде бы неплохой человек, но никто не может толком сказать, в чем его достоинства. Разве он понимает завод или людей, которыми руководит? Много ли у него познаний в производстве, теории управления? А что в этом понимает Цзе Цзин? Уж лучше бы Суня Большеголового сделать начальником автоколонны или на худой конец заместителем начальника, однако назначили совсем не его. Хорошо еще, что Цзе Цзин тверда и сообразительна, недаром раньше занималась политработой. Бесконечные политические кампании прошлых лет развратили общество, отравили души людей, оттолкнули их от начальства, вызвали своего рода кризис веры. Рабочие изверились в «высочайших указаниях» и так называемой классовой борьбе, они стали больше надеяться на самоотверженность в борьбе с сильными, которую олицетворял собой Лю Сыцзя. При этом он был достаточно умен, чтобы не допускать никаких промахов в работе, благодаря чему его зауважали старые шоферы. Он занял особое место в автоколонне: фактический начальник, неофициальный лидер.

— Цзе Цзин вернулась! — разнесся слух по автоколонне, и шоферы, как в тот день, когда два года назад девушка впервые пришла сюда, мгновенно собрались на площадке перед гаражом, чтобы увидеть интересный спектакль. Все знали, что секретарь парткома вызывал ее из-за Лю Сыцзя, и хотели поглядеть, как она будет разбираться с этим делом. Если не станет ругать, ей не отчитаться перед парткомом, а если станет, то Лю Сыцзя и Хэ Шунь ведь не лампы без керосина, могут и вспыхнуть. В общем, люди считали, что сегодня произойдет крупный скандал. Одни волновались за Цзе Цзин, другие — за Лю Сыцзя, третьи просто пришли послушать.

Увидев сбежавшихся, девушка сразу все поняла и сделала вид, будто ничего не произошло. Как она и ожидала, собрались в основном любители острых ощущений. Старые шоферы уже уехали, Лю Сыцзя тоже не было — очевидно, отправился вслед за ними. Цзе Цзин обрадовалась, именно так она и предполагала: делайте, мол, с ним, что хотите, а он ни подставляться, ни пререкаться не собирается. Но она все-таки спросила:

— Где же Лю Сыцзя?

— В рейсе, — ответили ей и загомонили: — Вот видите, она сразу о нем спросила!

— А вы почему не в рейсах?

Шоферы опешили. Девушка и впрямь была удивлена: столько человек бездельничает, почему же Тянь за ними не следит? Ведь после восьми часов хоть и с опозданием, но он обычно является.

— Маленькая Цзе, — промолвила Е Фан, — старина Тянь только что просил передать тебе, что у него сердце шалит, и ушел домой.

— Имбирь чем старее, тем горше! Увидел старик, что дело плохо, и тут же смазал пятки! — съязвил кто-то из шоферов.

Е Фан, погрустнев, подошла к Цзе Цзин. Она сердилась на Лю Сыцзя за то, что он занялся торговлей, и в то же время беспокоилась о нем. Резкая на словах, она все-таки была девушкой, не попадавшей в крупные переделки и не очень смелой. Ей хотелось узнать, что думает партком, но спрашивать при людях она не решалась. Другие шоферы, несмотря на резонный вопрос начальницы, тоже не торопились уезжать. Никто не хотел первым начинать разговор, все смотрели на Цзе Цзин. Самым нелюбопытным и глупым оказался Хэ Шунь. Встав сегодня очень рано, чтобы торговать лепешками, он притомился и сейчас, сидя у стены гаража, сладко спал. Цзе Цзин почувствовала, что если не расшевелить этого дурня, то его приятели так и не начнут работать. Она взяла Е Фан за руку и подошла к гаражу:

— Хэ Шунь!

Тот продолжал спать. Тогда Е Фан пнула его ногой.

— Что такое? — вскочил Хэ Шунь, испуганно протирая глаза.

Цзе Цзин, не повысив голоса и даже не упомянув про лепешки, холодно спросила:

— Ты почему не в рейсе?

— А почему других послали за горючим, а мне вписали два рейса за известкой? — заспорил было Хэ Шунь. Спектакль начался.

— Во-первых, известь тоже нужно кому-то возить. Чем ты лучше других? Во-вторых, вчера ты уже ездил за горючим и курил возле бензохранилища, чуть не взорвал его! Бензохранилище сейчас перестраивается, вокруг всего понакидано, одна искра — и пожар. Их начальство сообщило номер твоей машины в милицию. Теперь ты должен дать письменное обязательств никогда не курить во взрывоопасных местах, иначе вообще не будешь возить горючее. А пока на тебя возлагается перевозка извести, цемента и силикатов.

— Ты что, издеваешься? Всю грязную и хлопотную работу на меня сваливаешь? Я не буду ничего делать.

— Ну что ж, тогда давай ключи от машины, я сама за тебя поеду! А когда привезу известь, доложишь, что ты сегодня делал, прогуливал или бастовал.

Она протянула руку. Хэ Шунь попятился, не желая отдавать ключей. Тогда Цзе Цзин перешла в новое наступление:

— Сегодня в заводоуправлении как раз говорили, что у нас народу много, а работы мало, скоро зарплату будет нечем платить. И если кто-то сам отказывается от зарплаты, зачем его уговаривать?

Хэ Шунь растерялся. Проглотить такую обиду при всех — это уж слишком, но и ссориться нельзя: Цзе Цзин теперь умеет водить машину, крепко стоит на ногах, и ее не испугаешь угрозой бросить баранку. А тут эти чертовы лепешки, хорошо еще, что она пока не поминает про них. Лю Сыцзя говорил, что, если сегодня руководство не вмешается, завтра они снова будут торговать и половина выручки его… Хэ Шунь долго пыхтел и в конце концов решил проглотить обиду. Его бугристая физиономия, напоминавшая подшипник, словно раскололась в натянутой улыбке, он придумал себе нечто вроде оправдания:

— Ладно, нечего толковать, рукой ноги не поборешь! Ты — начальница, а я — пешка за баранкой, не послушаться тебя не могу, себе дороже.

Неужели этот хулиган так легко сдался? Зеваки были разочарованы: по их мнению, шума и споров было слишком мало. Кроме того, люди не понимали, почему Цзе Цзин не вспоминала про лепешки. Да еще задержала Хэ Шуня:

— Погоди. Привезешь известь — не забудь написать обязательство. Тогда после обеда сможешь отправиться за горючим.

Это называлось дать вершок, а получить аршин. Хэ Шунь возмущенно замотал головой:

— Когда стена рушится, все ее готовы подтолкнуть! В порванный барабан любой норовит ударить! Неужели вы, начальники, во мне ничего хорошего не видите? Да ты спроси любого в автоколонне: раньше я трех дней не мог прожить без драки, все кулаки чесались, подраться для меня было лучше, чем пельменей съесть, а сейчас разве я кому досаждаю? Я чувствую, мне уже пора в партию вступать!

— В гоминьдановскую партию! — бросила Е Фан, давно обозленная его дурацким поведением.

Все дружно захохотали. Хэ Шунь тоже немного посмеялся над самим собой, сел в машину и уехал. Другие шоферы, видя это, молча засобирались, но Цзе Цзин вдруг крикнула:

— Ладно, мы все равно уже много времени потеряли, так что скажу вам еще кое-что…

Удивленные шоферы остановились.

— За последние два месяца вы несколько обленились — наверное, решили, что, раз завод переживает трудности, получает недостаточно заказов, не дает премий и нерегулярно платит зарплату, значит, мы возвращаемся в голодный шестидесятый год. Так вот знайте: несмотря ни на что, зарплата будет выдаваться без всяких удержаний, а наша автоколонна по-прежнему на коне. Дирекция надеется, что мы будем брать на себя перевозки и для других организаций, помогать заводу зарабатывать деньги в этот период урегулирования. Итак, мы не можем позволить себе нарушать дисциплину, а, наоборот, должны укреплять ее, все правила будут строжайше соблюдаться. С этого месяца восстанавливаются премиальные!

Шоферы начали переглядываться. Это была прекрасная новость, всякому приятно знать, что твое предприятие не катится под откос, а имеет заказы и, стало быть, надежды на заработки. Единственное, что удивляло водителей, — исключительное упорство Цзе Цзин. Официальный начальник автоколонны от всего бегает, а эта девчонка не стала его дожидаться и взвалила ответственность на себя. Отныне надо быть аккуратнее, несколько юаней премии никогда не помешают, в семье все обрадуются — и взрослые, и дети. Вот только заработать эти деньги, наверное, будет нелегко, придется попотеть. Эта молодая начальница всегда спокойна, не волнуется, не горячится, и непроста. Кажется, обычный чайник, а в нем пельмени варятся!

Цзе Цзин вытащила из кармана лист бумаги и расправила его:

— Много месяцев назад я подобрала на полу в кабинете вот этот листок. Развернула его, смотрю — схема. Все это время, знакомясь с обстановкой в автоколонне, я сверялась со схемой и пришла к выводу, что она составлена очень толково. Сегодня я наклею ее на стену. Прошу всех обсудить, исправить и дополнить текст, а потом на его основе будем совершенствовать нашу работу. Но я до сих пор не знаю, кто эту схему начертил…

Шоферы сгрудились вокруг листка и тоже ничего не могли сказать. Некоторые даже не очень понимали, что там написано:

— Я уже показала эту схему главному инженеру, — продолжала Цзе Цзин, — и он согласился выделить из фонда поощрения за рационализаторство пятьдесят юаней, чтобы премировать автора. Помогите мне найти, кого премировать-то!

Эта просьба вызвала всеобщее оживление, шоферы зашумели, и каждый стал выдвигать свои догадки. Цзе Цзин сложила схему:

— А теперь в рейсы — в обеденный перерыв досмотрите!

Все отправились к машинам. Цзе Цзин удержала за локоть Е Фан:

— Ты сегодня что-то неважно выглядишь, давай я сяду в твой грузовик и поведу, а ты отдохни!

Девушка обрадовалась, ей как раз хотелось поговорить с Цзе Цзин. Та включила мотор и спросила:

— А ты знаешь, кто нарисовал эту схему?

Е Фан покачала головой. Цзе Цзин поглядела на девушку, и вдруг ей стало горько за нее: бедная, даже почерка своего возлюбленного не знает, как же она может понять его самого? Любит его и не понимает. Что же она тогда любит? Неужели только его «семь предметов»?

8

Цзе Цзин правильно предполагала, Лю Сыцзя не пожелал ради пятидесятиюаневой премии признать свое авторство и хранил гордое молчание. Все, что он говорил утром в раздевалке, девушка знала. Среди его друзей были люди, относящиеся к ней с уважением, и они ей многое рассказывали. Она решила не вызывать его на разговор — пусть сам проявит инициативу. Днем Цзе Цзин, вспомнив то, о чем говорила с главным инженером и директором, внесла в «План восьми триграмм» всякие исправления, перерисовала его на большой лист бумаги и своим красивым почерком написала новое название: «План усовершенствования работы в автоколонне». Это событие всех потрясло, особенно Лю Сыцзя. Сначала он не без удовольствия глядел на собственную схему, которую Цзе Цзин увеличила, и выслушивал похвалы, фактически относящиеся к нему. Но когда он прочел «План» внимательнее, то очень удивился, потому что это был уже не его «План восьми триграмм», а действительно серьезный документ, способный помочь делу, очень строгий, конкретный, где все было разложено по полочкам и нацелено на усовершенствование. Этот документ лишь произошел от схемы Лю Сыцзя, но по существу был гораздо более подробным и удачным. Если уж выдавать премию, то именно за него, а не за схему. Что это означает, думал Лю Сыцзя, поощрение его инициативы или издевку? И что все-таки за человек Цзе Цзин? Она не только решилась принять его дерзкую схему, но и великолепно доработала ее.

Когда девушка начала учиться водить грузовик, Лю Сыцзя не мог взять в толк, для вида она это делает или действительно решила остаться в автоколонне. Однажды во время собрания он нарисовал свой «План восьми триграмм» и затем подбросил ей, чтобы испытать. Этот «План» отражал главные причины их плохой работы. Если Цзе Цзин в самом деле хочет покончить с неурядицами, она ухватится за схему, а если думает только отсидеться здесь и потом с новым капиталом вернуться в заводоуправление, то выкинет эту бумагу в мусорную корзинку. Лю Сыцзя не ожидал, что девушка воспримет его идеи и даже разовьет их. Да, это не обычная девчонка!

После обеда Лю Сыцзя увидел, что Цзе Цзин садится в машину к Хэ Шуню, чтобы ехать вместе с ним в бензохранилище. Тот написал требуемое обязательство, не пускать его не было причин, но девушка все-таки беспокоилась за Хэ Шуня, поэтому и решила сопровождать. Лю Сыцзя вдруг ощутил какую-то странную ревность: с другими она разговаривает, смеется, только от него далека, будто колодезная вода от речной. Неужели он в ее глазах еще хуже, чем этот мерзавец Хэ Шунь? И Лю Сыцзя, не выдержав, крикнул:

— Маленькая Цзе!

Она подошла, заметив, что парень чем-то озабочен. А он чувствовал себя, будто торговец бобовым сыром, упавший в реку и сохранивший одно коромысло, и с мрачным видом осведомился:

— Почему ты помогаешь всем, кроме меня?

— Ты же классный водитель, разве тебе нужна помощь?

— А ты мне доверяешь?

Цзе Цзин выдержала его взгляд:

— Ладно, сегодня я готова поучиться у тебя — шофера, проехавшего сто тысяч километров без происшествий!

Она села в его машину. Подбежала Е Фан с телефонограммой:

— Маленькая Цзе, звонили из ГАИ, завтра у тебя экзамен по дорожному движению…

Цзе Цзин обрадовалась, скоро она станет настоящим водителем!

— А что мы будем делать, когда ты получишь права? — усмехнулся Лю Сыцзя. — Станем горошинами в твоей руке, которые ты захочешь — съешь, а захочешь — выбросишь?

— А вам хочется, чтобы я стала горошиной в ваших руках? — отпарировала девушка.

Лю Сыцзя промолчал. На его лице появилось удивленное, подавленное и вместе с тем восхищенное выражение. Включив мотор, он медленно поехал за грузовиком Хэ Шуня.

— Ты когда пойдешь за своей премией? — не глядя на него, спросила Цзе Цзин.

— Какой премией? — притворился непонимающим Лю Сыцзя.

Девушка улыбнулась:

— За «План восьми триграмм»! Ты что, не знаешь?

— Он вовсе не мой. — Лю Сыцзя по-прежнему не собирался признавать свое авторство, потому что это означало бы признать победу Цзе Цзин. Если бы он предполагал, что за такую схему премируют, он отработал бы ее как следует. Может быть, для другого человека и честь получить премию за документ, переделанный кем-то, но Лю Сыцзя считал это позором и предпочитал остаться без пятидесяти юаней.

— Как же так? — наигранно удивилась Цзе Цзин. — Ведь все подписи на схеме сделаны твоим почерком! Завтра же иди и получай премию.

— Может быть, Сунь Большеголовый начертил…

— Все знают, что он бы не сумел, а если б сумел, то просто передал мне, а не стал бы бросать на пол. Имей в виду, что он тоже мой учитель: днем Е Фан учила меня водить машину, а вечером, во время дежурств, он натаскивал меня по технической части, так что я его хорошо знаю. Да он и не примет такой помощи от тебя, хоть и нуждается. Сегодня Хэ Шунь возил ему в больницу ваши деньги, проболтался, откуда они взялись, и Сунь сразу отказался от них. Хэ Шунь тебе не рассказывал?

Лю Сыцзя понятия об этом не имел, а Цзе Цзин оказалась в курсе — выходит, Хэ Шунь предал его? Ах мерзавец, решил присвоить денежки?! По лицу Сыцзя пробежала тень, но он постарался не подать виду, только мускулы на щеках дернулись.

— Похоже, ты преувеличиваешь силу одиночек, а значение коллектива недооцениваешь. Как бы трудно сейчас ни было заводу, это все-таки социалистическое предприятие, на нем больше десяти тысяч работников, есть и партком, и парторганизация нашей автоколонны. Ты способен помочь человеку в беде, а мы, думаешь, будем смотреть, как он погибает? Конечно, некоторые руководители у нас не блещут, например председатель завкома не понимает обстановки, вечно урезает ссуды, когда ему подают заявления, да и наш Тянь никому ничего толком не объясняет. Но лечение жены Суня завод целиком взял на себя, так что твои приписки не нужны. Считается, что Сунь в отпуске по уважительной причине, и зарплата ему выплачивается…

Раньше, услышав такие речи, Лю Сыцзя, наверное, взвился бы и ответил грубостью, однако на этот раз предпочел промолчать. Перед другими он всегда чувствовал себя умным и сильным, но перед этой девушкой мужество его покидало, весь его дух уходил на то, чтобы держаться с ней на равных. Он уже жалел, что позвал ее к себе в машину.

Грузовик выехал из заводских ворот и стрелой помчался к городскому бензохранилищу. Ведь у любой машины свой нрав, как правило соответствующий характеру шофера. Хэ Шунь водил машину быстро и свирепо, одной рукой крутя баранку, а другой держа сигарету или что-нибудь прихлебывая. Во время езды он постоянно болтал, смеялся — в общем, вел себя беспечно. У человека, который ехал вместе с ним, сердце готово было выскочить от страха. Лю Сыцзя тоже ездил быстро, но совсем по-другому, с обеими руками на баранке, спокойно, молча, сосредоточенно глядя вперед. Он был весь внимание и уверенность в себе, на его машине человек чувствовал себя в полной безопасности и мог смело вздремнуть. Цзе Цзин уважала Сыцзя за водительское мастерство и говорила, что он будто верхом на усмиренном тигре ездит.

Больше они не разговаривали и оба испытывали какую-то неловкость. Если бы рядом сидели Хэ Шунь или Е Фан, было бы лучше. Цзе Цзин рассеянно глядела в окно и видела по обеим сторонам улицы начинавшие зеленеть деревья, растущие здания из бетонных плит. В некоторые из домов уже въезжали новоселы, иногда навстречу попадались свадебные или похоронные процессии. Была весна, время смены старого новым. За окном мелькали школы, магазины, лотки, лавки, машина выехала на окружную дорогу, затем углубилась в пригород, и улицы сразу стали узкими; они были запружены повозками и пешеходами. Лю Сыцзя пришлось сбавить скорость. Он по-прежнему не смотрел на Цзе Цзин, но в конце концов задал вопрос, который его очень тревожил:

— Разве Чжу Тункан не велел тебе воздействовать на меня? Почему ты ничего не говоришь про лепешки?

Девушка подивилась его проницательности и ответила:

— А я и не хочу о них говорить.

— Почему?

— Потому что говорить не о чем. Ты ведь не для себя зарабатывал, а для другого. Такой благородный поступок прославлять надо. За что же тут наказывать?

В словах Цзе Цзин звучала колкость, но Сыцзя все-таки улыбнулся.

— Я думаю написать о твоем поступке заметку и передать в многотиражку, а заодно в радиоузел, чтобы они поставили тебя в пример. Как ты к этому относишься?

— Ты, конечно, понимаешь, что я терпеть не могу таких вещей.

— Да, понимаю, у каждого свои особенности. Ты умеешь управлять своим характером и не нуждаешься, чтобы другие о тебе пеклись.

— А у тебя какая индивидуальность?

— Я борюсь с силами, толкающими людей к пассивности, вульгарности, индивидуализму, и хочу стать человеком, полезным для себя и для общества.

— Только, пожалуйста, не рассуждай о ценности и самоценности! Человек — это одновременно и воплощение зла, и источник добра. Он и страшен, и жалок, вечно зависит от превратностей судьбы и социальных передряг…

— Похоже, что ты говоришь искренне, что это твои подлинные мысли. Я уже два года наблюдаю за тобой. Ты слишком горд и одинок, хоть и шатаешься по харчевням с такими людьми, как Хэ Шунь или Е Фан. Да, ты просто ищешь внешних раздражителей, а на самом деле страшно одинок. Из-за этого ты и придумал торговать лепешками. Сегодня утром ты сказал своим приятелям правду, но не всю правду. Чтобы помочь Суню Большеголовому, ты мог бы изобрести и другие способы, однако это тебе не подходит, ты озлоблен и нарочно ищешь повод, чтобы взбаламутить весь завод. Причем действуешь ты в рамках дозволенного. Тебе хочется досадить администрации, связать ей руки, выставить на посмешище, тогда ты будешь спокоен и доволен. Но ты ошибаешься, каждый раз, отыскав себе очередной раздражитель, ты только усиливаешь свою тоску, потому что ты живой человек, с чувствами и разумом, и тебе все-таки не хочется губить себя…

— Замолчи! — Лю Сыцзя вдруг нажал на тормоза и уронил голову на баранку, его плечи задрожали. Грузовик со скрежетом остановился. Цзе Цзин испугалась. Из того, что говорили другие, а еще больше из собственных наблюдений и догадок она вынесла впечатление, что Лю Сыцзя не так мрачен и замкнут, как кажется. Но сейчас она хотела всего лишь подразнить его, расшевелить и не ожидала, что попадет в точку.

— Сыцзя! — Впервые она назвала его просто по имени и тут же покраснела, даже сердце забилось. — Что с тобой?

Парень не ответил. Ему было неприятно, что Цзе Цзин так хорошо сумела понять его напускное спокойствие, презрение к миру и не относится к нему всерьез. Все его приятели и собутыльники преклонялись перед ним, но никто его не понимал. И он в душе презирал их, даже Е Фан, потому что у них не было идеалов, а с такими недалекими людьми трудно быть искренним. Конечно, Е Фан — красавица, известная на весь завод, но она примитивна, точно стакан воды или искусственный цветок, никакой притягательной силы. А сейчас рядом с ним сидит ничем вроде бы не примечательная девушка, которая знает его совсем недавно и с которой они постоянно конфликтуют, и вот она вдруг поняла его. Наверное, они могли бы стать настоящими друзьями, наслаждаться взаимным общением, однако гордость мешала ему пойти на это.

Подняв голову, Лю Сыцзя почувствовал, что стал совсем покладистым и вместе с тем внутренне сильным. Он не решался глядеть на Цзе Цзин, но испытывал к ней глубокое влечение, тоже хотел понять ее. Это влечение несло в себе угрозу его одиночеству и независимости, авторитету в глазах друзей. И он отчаянно сопротивлялся, даже говорил колкости и дерзости, чтобы скрыть свое душевное смятение. Видя, что с ним происходит, Цзе Цзин велела ему пересесть на ее место, а сама села за руль. Лю Сыцзя покорно подчинился. Машина снова тронулась. На губах девушки играла еле уловимая мечтательная улыбка. Цзе Цзин действительно уступала в эффектности Е Фан, ее красота была менее броской, но глубокой, питала воображение, точно стихотворение или картина. Машину она вела с упоением, восторгом. Сыцзя любовался ею и чувствовал, что его охватывает дрожь. Это чувство было так необычно, так сильно, что он не мог ему противостоять. Обычно холодный, заносчивый парень, который два года причинял Цзе только неприятности, сейчас ощущал, что любит ее, готов плакать перед ней, изливать ей все свои горести. В одной книге говорится, что даже самый высокомерный человек, влюбившись, способен спрятать свою гордость в карман, — это чистая правда.

Неужели он любит Цзе Цзин? Неужели на свете бывает такая неожиданная и удивительная любовь? Вот Е Фан действительно любит, стремится к нему, да и она ему нравится, но это совсем не то, что он сейчас испытывает к Цзе Цзин. А как она относится к нему? Он не мог угадать и не решался высказать ей все, что накопилось в душе, боясь вызвать ее усмешку.

В зеркале машины Цзе Цзин видела, что Лю Сыцзя продолжает мучиться, и она заговорила первая:

— Оба мы принадлежим к поколению, которое пережило небывалый душевный надлом и благодаря ему усвоило кое-какие жизненные истины. Мы хотим пойти по новому пути, восстановить веру в жизнь и в себя и не растерять эту веру, даже если кто-то задумает разубедить нас…

Она понимала, что он хотел сказать, но не могла позволить ему этого, так как знала, что гордые люди, получив отказ, переживают его слишком сильно. И ей удалось немного отвлечь его от опасных мыслей. Лю Сыцзя неожиданно произнес:

— А в чем твоя вера? В том, что, научившись водить машину, ты станешь настоящим руководителем автоколонны? Политический багаж у тебя большой, к нему добавится профессиональный, так и до директора завода дорастешь!

Лю Сыцзя сам удивился тому, что сказал. Ему хотелось говорить ей всякие хорошие слова, а вышло, что он опять задевает ее. Он ненавидел себя и в то же время не мог остановиться:

— Бессмысленно говорить о восстановлении веры, потому что не у всех светлые перспективы. Ты, можно сказать, звезда завода, перед тобой путь широкий, а передо мной? Когда я учился в школе, то на всех экзаменах был первым, так что я не глупее других. Но едва мы очнулись от кошмарного сна «культурной революции», как я увидел, что идти мне некуда. Наверх я не умею карабкаться, да и презираю это занятие. Сдавать экзамены в вуз уже поздно и готовиться некогда. Некоторые советуют мне поступить на вечернее отделение или самостоятельно изучать иностранный язык, но зачем мне это? Родители десять лет учили меня электротехнике; если бы я работал по этой линии, то наверняка имел бы не меньше пятого разряда, а меня направили в автоколонну. Моя трагедия в несоответствии запросов и действительности. Парень я заурядный, а быть заурядным не хочу…

Цзе Цзин понимала, что он говорит правду, однако не собиралась успокаивать его: такие люди больше нуждаются в подзадоривании, чем в сочувствии. И она все тем же ироническим тоном бросила:

— Не скромничай чересчур и не напрашивайся на комплименты. Ты вовсе не зауряден, ты заметная фигура на нашем заводе!

— Ты права, я действительно хотел подразнить начальство. Они же все время орут: «Работы мало, денег не хватает, премии выплачивать нечем!» Вот я и решил деньги загребать, а они пусть посмотрят, позлятся. Мы не бедны, а глупы, всюду у нас прорехи. Если б я был капиталистом, то через три года разбогател бы. Но меня, к сожалению, не интересуют ни посты, ни богатство, я хочу быть просто нормальным человеком. Это мое преимущество, потому что нам живется вольготнее, чем вам с должностями!

— У тебя тоже есть должность, и не маленькая. Можешь гордиться, тебя в автоколонне уважают больше, чем меня, а мне остается только завидовать тебе. Ты действительно сильнее и как организатор, и в профессиональном отношении. И не только меня ты значительнее, но и некоторых других, облеченных постами. Так что насчет твоих преимуществ все правда…

На этот раз Цзе Цзин говорила вполне серьезно, без тени иронии, однако Лю Сыцзя будто сидел на иголках. Девушка посмотрела вперед и продолжала:

— Но не надо распускаться и позволять, чтобы твоя индивидуальность подчинила себе разум. Злость, как известно, губит человека, на этой мине можно и самому подорваться. Когда человек односторонен, он лишается трезвости суждений. Наши с тобой сверстники часто ранят людей словами и считают это вполне естественным, даже хорошим тоном. Чтобы подчеркнуть свое отличие от других, они высмеивают и те вещи, которых не понимают, вышучивают всех и вся. Это глупо и жалко. Ведь они унижают не тех людей, которых осмеивают, а самих себя, пытаясь презрением к миру прикрыть свое скудоумие и пустоту.

Цзе Цзин уже нащупала главный нерв Лю Сыцзя — любовь к трудностям при всей его внешней склонности к легкой жизни — и продолжала давить на него, чувствуя, что такой человек ощутит облегчение только тогда, когда выступит кровь. Лю Сыцзя глубоко страдал от ее проповеди, по его спине бежал холодок. Он благословлял себя за то, что не признался девушке в любви. Ведь в ее глазах он всего лишь неглубокий, падкий на удовольствия малый, почти ничем не отличающийся от Хэ Шуня. Цзе Цзин отплатила ему за все унижения, которые испытала за эти два года, она наконец отомстила, жестоко, чисто по-женски и в то же время не употребив ни одного грубого или бранного слова. Да, она дьявольски умна и трезва, ей чужды обычные чувства, сегодня она просто играла им. Общение с таким человеком никогда не доведет до добра. Он уже хотел отнять у нее руль и согнать эту самодовольную девицу с машины, как вдруг коснулся ее руки и замер, будто от удара электрическим током. Потом покраснел, отдернул руку и отвернулся. Девушка, не глядя на него, крепко держала баранку. Бензохранилище было уже недалеко, навстречу им все время попадались машины с горючим. Внезапно из ворот бензохранилища выскочили всполошенные люди, они махали руками и кричали:

— Стойте, остановитесь!

Цзе Цзин резко затормозила. Лю Сыцзя открыл дверцу:

— Что случилось?

— На территории бензохранилища пожар!

Цзе Цзин и Лю Сыцзя выскочили из машины и вбежали в ворота.

9

Во дворе бензохранилища клубился черный дым, горел грузовик, на котором стояло десять с лишним бочек горючего. Бензохранилище было целиком автоматизировано, поэтому работало здесь всего несколько женщин, страшно испугавшихся пожара и не сумевших даже включить пожарный шланг. Некоторые из них плескали на горящие бочки водой, но огонь только усиливался. Он уже перешел на кузов и грозил вот-вот перекинуться на здание бензохранилища. Рядом за невысоким забором шло строительство; там лежали доски, баллоны с кислородом и ацетиленом, несколько десятков бензопроводов, неподалеку стояло девять цистерн с горючим. Если все это вспыхнет, то начнутся взрывы, и дома, магазины, лавки вокруг, включая находящихся там людей, превратятся в море огня. Люди в страхе бежали к воротам, молили о помощи…

— Товарищи, без паники! — закричала Цзе Цзин. — Лучше тушите огонь.

— Поздно, не успеть, надо отвести горящий грузовик! — возразил Лю Сыцзя.

Но кто это сделает? На кабине уже лопалась от огня краска, языки пламени подбирались к мотору. Если бочки взорвутся, грузовик взлетит на воздух и от водителя останется только кровавое месиво или кучка пепла.

— Чья это машина? — выкрикнул Лю Сыцзя.

— Моя! — дрожащим голосом откликнулся человек средних лет с простоватым лицом, искаженным от страха.

Лю Сыцзя презрительно усмехнулся и вдруг дал ему пощечину. Она оказалась такой сильной, что шофер свалился на землю. Никто даже не взглянул на него, все смотрели на Лю Сыцзя, готового броситься к горящему грузовику.

— Ты что? — схватил его за руку Хэ Шунь. — Это не игрушки, да и не наше дело! Пусть сами расхлебывают.

Сыцзя остановился. Действительно, ведь не они заварили эту кашу! Пусть Цзе Цзин решает, что делать, она заместительница начальника, коммунистка, на язык остра, вот и подождем ее распоряжений. Но девушки рядом не было. Кто-то испуганно вскрикнул, Лю Сыцзя обернулся и увидел, как маленькая фигурка подскочила к грузовику. Огонь мешал Цзе Цзин прорваться в кабину, тогда она сорвала с себя куртку, закутала голову и вскочила на подножку.

Лю Сыцзя уже раскаивался, что послушался Хэ Шуня. Как они, два здоровых парня, могли позволить женщине лезть в огонь? К тому же она неопытна — и сама погибнет, и делу не поможет! Он с силой оттолкнул Хэ Шуня, который то ли от страха, то ли он напряжения держал его мертвой хваткой.

— Сыцзя! — крикнул тот.

— Ты просто мерзавец! — выругался Лю Сыцзя и кинулся к грузовику.

Цзе Цзин уже включила мотор.

— Помедленней, не дергай! — как безумный кричал Сыцзя. — Один толчок — и все взлетит!

Он вскочил на подножку и стал помогать девушке выруливать:

— Не спеши, сбавь газ… Так-так, правее, еще, за воротами будет легче, чуть назад…

Грузовик медленно выехал за ворота. Люди в ужасе и изумлении кричали, но Цзе Цзин ничего не слышала. У Лю Сыцзя загорелась спина — он тоже ничего не чувствовал. Теперь бензохранилище в безопасности, однако машина по-прежнему может взорваться, надо поскорее отвести ее от людных мест и спрыгнуть. Он наконец ощутил, что спину жжет, обернулся, увидел огонь и, срывая с себя куртку, крикнул Цзе Цзин:

— Прыгай, я поведу!

— Не мешай, сам прыгай!

Языки пламени озаряли ее лицо и делали его необычайно красивым. Лю Сыцзя понял, что никогда не забудет его, если только сам останется в живых, но с неожиданной грубостью вырвал у нее из рук баранку и вытолкнул Цзе Цзин из кабины. Девушка с криком упала на землю. Этот крик принес Лю Сыцзя облегчение, он вдруг зарыдал, как не плакал уже давно. Хорошо, что его сейчас никто не видит! Какая чудесная девушка! И как жаль, что она презирает его, что он — не для нее!

Он прибавил скорость. Кабина уже превратилась в факел, ее задняя стенка раскалилась, стекло лопнуло от жара. Наверное, еще минута, может, несколько секунд — и машина взорвется. Прохожие кричали ему:

— Прыгай, прыгай скорей!

«Надо бы остановиться… Нет, слева школа! Ребятишки как раз на уроках и, если машина ахнет, ни один не убежит. Какой идиот построил школу рядом с бензохранилищем? Еще немного… Нет, тут универмаг, там электротовары, а тут дом новобрачных — на дверях большой иероглиф «счастье». Да, сегодня, кажется, мне крышка!» — думал Лю Сыцзя, обливаясь потом и не переставая нажимать на гудок. Машина мчалась вперед и пыхтела, как огнедышащий вулкан. Сыцзя понял, что остановиться на дороге — дело безнадежное, надо гнать к пруду, который должен быть слева неподалеку.

— Прыгай, прыгай скорей! — продолжали кричать прохожие.

Сто, двести, триста метров… Не снижая скорости, он круто повернул и увидел пруд. Хотел сбросить скорость, но в машине уже что-то перегорело, она потеряла управление. Лю Сыцзя открыл дверцу и, охваченный огнем, выпрыгнул из кабины. Он стал кататься по земле, чтобы сбить пламя, а грузовик, словно поколебавшись немного, рухнул в пруд. И сейчас же горячие бочки начали рваться одна за другой. Бензин разлился по воде, и она запылала. Парню стало жалко пруда. Потом он вспомнил о Цзе Цзин, не разбилась ли она, когда вылетела из машины? Он встал и чуть снова не рухнул — ноги пронзила боль, но он чувствовал, что кости целы. Если уж он, заранее собиравшийся прыгать, так ушибся, то что же стало с ней, когда он ее неожиданно вытолкнул?

Лю Сыцзя заковылял назад — навстречу ему бежала толпа людей. Среди них были руководители бензохранилища, школы, магазинов, представители домовых комитетов и просто зеваки. Окружив парня, они горячо благодарили его, восхищались, говорили, что своим поступком он сумел предотвратить несчастье. На него градом сыпались вопросы и похвалы:

— Как вас зовут, откуда вы?

— Мы хотим сходить в вашу организацию и как следует поблагодарить вас, чтобы ваше начальство тоже узнало о вашем подвиге!

— Мы хотели бы наградить вас…

— Вы настоящий герой! И, наверное, передовой работник?

— О чем вы думали, когда совершали свой подвиг?

Все эти славословия оглушили Лю Сыцзя. Некоторое время он молчал, а потом взорвался:

— Хватит, наигрались, отпустите меня!

Он вырвался из толпы, пробежал несколько шагов и, обернувшись, крикнул:

— Эх вы! Чтоб наши несчастья точно так же свалились вам на головы! Посмотрим, что вы тогда сделаете!

С этими словами он, прихрамывая, бросился дальше. Люди не могли понять, почему он так зол. Может, тронулся от страха? Его останавливали прохожие, заговаривали с ним, хвалили его, но он ни на что не реагировал. В конце концов заинтригованные люди кинулись за ним, чтобы понять, в чем дело. Среди его соотечественников всегда хватает праздных лиц, так что вскоре за ним гналась целая толпа. Цзе Цзин тоже беспокоилась о нем и, ковыляя, шла ему навстречу. Она была бледна, на лбу застыли капельки пота.

— Ну как ты? — взволнованно крикнул Лю Сыцзя.

Девушка слабо улыбнулась.

— Я ничего, а ты?

— Я тоже ничего. Побегу вперед, а то меня целая армия зевак догоняет!

Он бросился к своему грузовику и тут же уехал.

10

Были ли на этом свете люди, способные напугать или смутить Хэ Шуня? Похоже, что были. Казалось, ему выдался прекрасный случай отличиться: произошло невероятное событие, бензохранилище чуть не взлетело на воздух, и в этом событии был виноват не он, известный «злодей», а совсем другие. А Хэ Шунь только стоял рядом и глазел на пожар. Во двор вбегали все новые люди, которые расспрашивали друг друга, теряясь в догадках. Он вполне мог бы подробно расписать случившееся, «к маслу добавить уксуса», и тогда вокруг наверняка собралась бы толпа, которая, вытаращив глаза, с завистью и замиранием сердца смотрела бы на него — счастливца, видевшего все. Он стал бы героем дня, досыта удовлетворил бы свою любовь красно поговорить. Когда Цзе Цзин и Лю Сыцзя выехали на горящем грузовике, руководители бензохранилища и зеваки заметались, не зная, кого им благодарить. Он мог бы рассказать им, кто такой Лю Сыцзя, как он дружен с ним, упомянул бы, пожалуй, и про Цзе Цзин, и тогда люди отнеслись бы к нему совсем по-другому, нежели обычно в автоколонне. Раньше Хэ Шунь, не колеблясь, поступил бы именно так, однако сегодня что-то удерживало его. Он даже боялся, чтобы люди не узнали, кто он такой. Один из героев — его приятель, другой — начальник; это, конечно, слава для него, но одновременно и позор. Увидев, что во двор входит прихрамывающая Цзе Цзин, он испугался, вскочил в свою машину и подъехал к бензоколонке. Эта девушка внушала ему наибольший страх. Хотя она и раньше обличала, высмеивала его, он все-таки не принимал ее всерьез, даже подхихикивал над ней, но сегодня страх проник в самое его сердце. Хэ Шунь боялся не должности ее, а характера, души, которая пылала, словно факел, и высвечивала его наглость, ничтожество и никчемность. Лю Сыцзя тоже недаром крикнул ему, что он — просто мерзавец.

Хэ Шунь помог бензозаправщице вставить в его машину шланг, открыл заслонку, и горючее с бульканьем потекло в бак. Украдкой оглянулся на Цзе Цзин — ее окружило множество людей. Он никак не ожидал, что эта девчонка, даже не имея настоящих водительских прав, ринется в кабину горящего грузовика. Неужели она сделала это в ярости, увидев, как он удерживает Лю Сыцзя? Нет, она не могла видеть этого, потому что уже бежала к грузовику. Эх, Хэ Шунь, Хэ Шунь, мало того, что сам не помог, так еще и другим мешал! А если бы стиснул зубы и бросился, то, наверное, тоже не погиб бы, только обгорел малость, зато честь какая! В следующий раз он не упустит такой возможности, не спрячется, не убежит, покажет себя! Впрочем, что думать об этом, когда он уже себя показал последним трусом… Собственно, почему трусом? Другие тоже только смотрели, никто, кроме этих двоих, не кинулся, даже шофер того грузовика не осмелился увезти свою машину. Что же позорного совершил Хэ Шунь, почему он не может смотреть в глаза этой девчонке?

Парень то раскаивался, то оправдывал себя, но эти оправдания ничуть его не успокаивали, и он презирал себя все больше. Цзе Цзин вроде бы шла к нему. Скверно, она приехала на машине Лю Сыцзя, но тот уже далеко, так что она, наверное, хочет вернуться на завод вместе с ним, Хэ Шунем. Он еще сильнее разволновался, закрыл заслонку, выдернул шланг и, вскочив на свой грузовик, удрал, как вор. Увидев, что ее бросили, Цзе Цзин рассердилась и только сейчас почувствовала, что все тело у нее болит. Бессильно присела на ступеньки, в ожидании других машин из автоколонны, которые должны были приехать за горючим. Руководители бензохранилища тут же окружили ее, опять начали хвалить, благодарить, приглашать в кабинет, спрашивать, не отвести ли ее в поликлинику. Девушка сидела, опустив голову, и молчала, но на душе было гадко. Зачем они все это говорят? Что они делали, когда случился пожар? Спасать их было гораздо легче, чем выслушивать их болтовню — она уже завидовала мудрости Лю Сыцзя, который удрал отсюда. С другой стороны, это как раз в его духе: бросить свою помощницу и даже бензина не набрать.

Люди, окружившие ее, называли свои должности. Здесь были директор бензохранилища, секретарь партбюро, заведующий политотделом и сектором пропаганды, секретарь партбюро магазина, председатель уличного комитета. Цзе Цзин подумала: неужели и она вела бы себя так же, если бы все еще работала в секторе пропаганды? Не выдержав, она громко сказала:

— Я уже несколько раз говорила вам, что горящий грузовик увела не я, а шофер Пятого сталелитейного завода Лю Сыцзя. Я всего лишь практикантка, у меня бы сил не хватило. Но Лю Сыцзя терпеть не может восхвалений. Он не примет вашей благодарности и еще нажалуется на вас!

— Нажалуется? За что? — удивились люди.

Цзе Цзин почувствовала, что сказала лишнее, рассердилась на себя, однако отступать было уже поздно. Пожар на многое раскрыл ей глаза, и она решила, что называется, пустить осла под гору.

— За сегодняшний пожар несут ответственность руководители бензохранилища! Как вы управляете своим предприятием? У вас нет никакого противопожарного оборудования, при первом же происшествии все растерялись! Даже те меры, которые записаны у ворот, не соблюдаются. Так что нечего благодарить, займитесь лучше проверкой собственной работы!

Как ни странно, угроза пожаловаться не избавила Цзе Цзин от назойливых приставаний. Руководители бензохранилища продолжали благодарить девушку. По-видимому, они испугались того, что жалоба спасителей произведет на начальство особенно глубокое впечатление, и тогда виновным несдобровать. Они еще больше рассыпались в комплиментах. Цзе Цзин просто не знала, как отвязаться от них, и тут, на ее счастье, подоспела помощь: к ней, раздвигая толпу, пробралась Е Фан и заключила девушку в свои объятия, будто не видела ее уже много лет.

— Маленькая Цзе, ну как ты? Тяжело ранена?

— Пустяки, забери меня скорей в машину, едем на завод!

Вслед за Е Фан вдруг появился и Лю Сыцзя. Спрыгнув с машины, он стал набирать бензин. Зеваки снова ринулись к нему, но теперь он был одет совсем не так, как прежде: кофейный костюм западного покроя, черно-белый галстук, коричневые кожаные туфли, большие темные очки. Ему явно хотелось сбить своих почитателей с толку. Если бы они встретили его на улице, то, наверное, приняли бы за специалиста, только что вернувшегося из зарубежной командировки. Е Фан хотела окликнуть его, однако Цзе Цзин ущипнула ее за руку и удержала.

— Ну что, героиня-пожарница? — в своей обычной насмешливой манере обратился он к Цзе Цзин. — Как, сладок вкус славы?

Девушка хотела узнать, почему он вернулся, но своим вопросом сама же подсказала ему ответ:

— Что, решил все-таки набрать бензина?

— Еще спрашиваешь! Как я могу забыть о твоем задании? Я уже много лет выполняю норму и сегодня не собираюсь делать исключения. Это ты у нас героиня, любимица толпы, для тебя и норм не существует!

Цзе Цзин рассмеялась так приветливо, заразительно, что он сразу понял — это для него, даже не для Е Фан. И Цзе Цзин почувствовала, что он вовсе не высмеивает ее, а дает понять, что в той одежде он не мог бы набрать бензина — любопытные замучили бы его. Он вернулся не только для того, чтобы выполнить норму, но и чтобы посмеяться, проверить, узнают ли его люди в новом наряде. Зеваки во все глаза смотрели на расфранченного шофера, однако смотрели в основном неодобрительно. Кто-то с сомнением пробормотал: «Он немного похож на Лю Сыцзя, который выводил горящий грузовик!» Но один из руководителей бензохранилища презрительно хмыкнул. Как можно сравнивать героя с этим разнаряженным псевдоиностранцем в темных очках! Да этот аморальный тип никогда не совершит героического поступка, разве что в следующей своей жизни! Все снова обратили взоры на Цзе Цзин, а Лю Сыцзя весело сказал ей:

— Сегодня я понял, что совершать подвиги легче, чем нести бремя славы! Недаром некоторые люди, став героями труда, вдруг перерождаются. Их нельзя винить в этом, ведь их, как мухи, преследуют разные льстецы, которые целыми днями жужжат им в уши и все способны испоганить. Так что будь осторожна, заместитель начальника!

Толпа в возмущении зашумела: уж слишком панибратски этот пижон обращается со своей начальницей. К счастью, их выручила бензозаправщица:

— Товарищ водитель, все готово!

— Иду! — бросил Лю Сыцзя и неторопливо направился к машине, мурлыча песенку:

Он вытащил шланг, сел в кабину, нажал на сигнал и, взметнув пыль, мигом вылетел за ворота. Зеваки испуганно отшатнулись, проклиная непутевого водителя. Цзе Цзин и Е Фан, воспользовашись случаем, тоже сели в машину и поехали, сопровождаемые криками восторга. Е Фан вела грузовик очень сосредоточенно и размышляла. Она знала, что Лю Сыцзя действовал на пожаре вместе с Цзе Цзин, что он вообще все больше сближается с этой девушкой и отдаляется от нее, Е Фан. Впрочем, последнее она не столько знала, сколько чувствовала своим женским сердцем. Никто в автоколонне не смел задевать Сыцзя, а Цзе Цзин смела, и он как миленький все проглатывал. Разве это не странно? Е Фан тоже могла обругать кого угодно, кроме Сыцзя — перед ним девушка млела, но чем больше она млела, тем больше он отдалялся от нее. Почему же?! Он был с ней так холоден, а едва бросал взгляд на Цзе Цзин, как в глазах его вспыхивал огонь. На Е Фан он отродясь так не смотрел!

В прошлом году, когда они пировали в харчевне «Желтый мост», Хэ Шунь подговорил ее сыграть с Лю Сыцзя в угадывание пальцев. Если она выиграет, то Лю Сыцзя заплатит за всех, а если проиграет, то позволит ему себя поцеловать, и это будет считаться помолвкой. Е Фан нарочно проиграла и потому была уверена, что помолвка состоялась, но Лю Сыцзя явно не принимал происшедшего всерьез. Однажды он даже сказал полушутливо:

— Любовь возникает не за выпивкой. Если ты считаешь себя обиженной, могу подарить тебе хоть тысячу поцелуев!

Наверное, он вовсе не любит ее и никогда не любил — просто играл с ней, искал острых ощущений. Сегодня он сам предложил Цзе Цзин сесть в его грузовик и та радостно согласилась. Потом случился этот проклятый пожар, они совершили совместный геройский поступок и вроде еще больше сблизились. Чувство, которое возникает в беде на грани жизни и смерти, незабываемо. Можно сказать, само небо их благословило!

В душе Е Фан давно страдала. Как бы примитивна она ни была, а в таких вещах каждая женщина оказывается чуткой и умной. Удачу или потерю в любви она переживает не менее остро, чем самая изысканная и тонкая натура.

Цзе Цзин сидела закрыв глаза. Е Фан тихо спросила:

— Маленькая Цзе, ты спишь?

— Нет.

— Еще больно?

— Немного лучше.

— А где болит?

— В ноге и пояснице.

— Кости не задела?

— Нет.

Она явно не хотела разговаривать, глаз так и не открыла. Е Фан лихорадочно соображала, что же делать? К Цзе Цзин она относилась хорошо, но та, видно, предала ее. Е Фан понимала, что ей не тягаться с Цзе Цзин, однако и спускать такого нельзя. Если же пойти на скандал, надо сначала знать, что та думает. В конце концов Е Фан не вытерпела и снова заговорила:

— Маленькая Цзе, скажи откровенно, ты ко мне хорошо относишься?

— Конечно. Разве я тебя чем-нибудь обидела?

— Скажи честно, тебе нравится Сыцзя? — Она спросила это тихо, но голос ее дрожал.

Цзе Цзин открыла глаза, выпрямилась и поглядела на Е Фан. Она сразу поняла, что будет означать для девушки ее ответ. Взяв Е Фан за руку, лежавшую на руле, она сказала как можно мягче и искреннее:

— Ты что, нервнобольная или слишком любишь его? Чего это ты вдруг усомнилась? Никто не отбирает твоего Лю Сыцзя, у меня уже есть парень!

— Правда есть? — радостно и смущенно вскрикнула Е Фан.

Цзе Цзин с усмешкой ткнула ее пальцем в голову.

— А кто он?

— Нечего о нем говорить, поговорим лучше о твоем! — посерьезнела Цзе Цзин. — Ты действительно любишь Лю Сыцзя?

Е Фан кивнула.

— А он любит тебя?

Девушка затруднилась с ответом. Признать, что не любит, было слишком мучительно, а утверждать, что любит, — чересчур самонадеянно. К тому же зачем врать Цзе Цзин, если та откровенна с ней.

— Не очень уверена, так? — усмехнулась Цзе Цзин. Ну и девчонка! Втрескалась в парня, а о его чувствах ничего не знает! — По-моему, он и раньше тебя любил, и будет любить еще сильнее…

— А сейчас?

— Сейчас одно ему в тебе нравится, а другое нет.

— Ты просто гадалка какая-то! — недоверчиво протянула Е Фан. — Что же ему во мне не нравится?

Цзе Цзин знала, что, упомянув о своем парне, она уже сняла камень с сердца Е Фан и теперь может винить ее сколько угодно, та все стерпит. И она как можно чистосердечнее и ласковее заговорила:

— Помнишь, ты мне однажды сказала, что я сплошь красная, одноцветная? Это правильно, человек должен быть разносторонним, хотя и не слишком пестрым. Например, уныло одеваться нехорошо, но сочетать ярко-красное с ярко-зеленым тоже не лучше. Разве курить, пить, шататься по забегаловкам, ругаться, драться, расхваливать себя или ныть — это разносторонность натуры? Нет, это как раз однообразие, проявление вульгарности и убожества. Духовно богатый человек должен быть способным, нравственным, образованным, тонким, умеющим радоваться, печалиться, играть на музыкальных инструментах, рисовать и так далее. Достаточно повнимательнее понаблюдать, и ты увидишь, что Лю Сыцзя водится с Хэ Шунем только в минуты тоски. Если бы в такие минуты ты вразумила его, обогрела, он наверняка полюбил бы тебя! А ты вместо этого вина ему подливаешь, надеешься, что оно тебе поможет. Он протрезвеет — и снова чувствует одну тоску…

Е Фан мысленно соглашалась и думала, что Цзе Цзин недаром сумела усмирить Лю Сыцзя, да и он не зря тянется к ней. А она, Е Фан, во всем ему потакает, вот он и начал ее презирать. Но как же взять его в руки? Цзе Цзин словно угадала ее мысли:

— Я вовсе не призываю тебя специально конфликтовать с ним; жизнь в постоянных ссорах — это не любовь. Но твоя жизнь слишком однообразна, ее можно выразить всего пятью словами: еда, выпивка, курение, наряды, шатание. А однообразие пресно, безвкусно, взрослый человек не способен его выдержать. Он не может просто существовать, как животное, он должен жить. Наше поколение чересчур мало училось и мало что понимает, его главный недостаток — поверхностность. Одного урока еще не усвоило, а тут новые преподносят, и отставать нельзя. Я уверена, что все самое сложное, трудное и вместе с тем самое прекрасное в жизни у нас впереди!

Е Фан не полностью понимала ее, но по крайней мере начала задумываться над ее словами, потому что от этого зависело ее счастье, вся последующая жизнь. Ей уже двадцать пять, а ведь она до сих пор не знает, как и зачем жить; в некоторых вещах она опытна, в других — наивна до ужаса. Не думала она, что ее сверстница способна повлиять не только на нее самое, но и на все ее окружение.

Цзе Цзин искренне надеялась, что Е Фан станет лучше и отстоит свою любовь. Однако в ее собственном сердце застыла невыразимая печаль. Ей казалось, что именно сегодня у нее что-то появилось и сразу исчезло. Но это, пожалуй, даже лучше, что исчезло.

11

Перед самым концом рабочего дня из парткома сообщили, что сейчас Чжу Тункан и двое руководителей городского бензохранилища придут в автоколонну, чтобы лично поблагодарить и премировать Лю Сыцзя и Цзе Цзин. Лю Сыцзя заранее тошнило от этого. Если бы начальство бензохранилища действительно пеклось о деле, сегодняшнего происшествия не случилось бы. Секретарь парткома тоже ведет себя не совсем последовательно: то он собирается наказать Лю Сыцзя, чтоб другим неповадно было, то готов объявить его героем. Эти начальники вечно что-нибудь изобретают, дела себе придумывают. В действительности же он, Сыцзя, и не плох, и не хорош; вернее, и плох, и хорош, как все люди. Он хотел скрыться от этого никому не нужного чествования, но потом подумал, зачем сердить кого-то и искать себе хлопот? Можно сделать тоньше. Сейчас принято раздражать других, а самому оставаться спокойным, вот он и устроит небольшой спектакль, посмеется над своими милыми руководителями. Надо снова развернуть торговлю лепешками, пусть начальнички ищут его на рынке, тогда и посмотрим, захочется ли им вручать ему благодарственные письма, грамоты или премии. Славная будет потеха!

Развеселившись, Лю Сыцзя пошел за Хэ Шунем, но тот после возвращения с бензохранилища был каким-то пришибленным, неразговорчивым и держался в сторонке. Сыцзя решил, что ему совестно за двадцать с лишним юаней, которые он утром пытался присвоить, и сделал вид, будто не знает о судьбе этих денег, просто сказал весело и в то же время внушительно:

— Готовься, после работы снова часок поторгуем!

— Чем?

— Лепешками.

— Снова?! — Хэ Шунь вытащил из кармана двадцать семь юаней и протянул Лю Сыцзя. — Сунь Большеголовый не взял, что будем делать?

— Возьми себе.

— Мне не надо. Или пополам. И больше я не торгую.

— Что это с тобой? — рассерженно сощурился Лю Сыцзя.

Его глаза кололи, как гвозди. Хэ Шунь по-прежнему побаивался своего приятеля и после долгого молчания сказал, заикаясь:

— У меня живот болит.

Лю Сыцзя без единого слова повернулся и пошел. Сейчас у него не было времени обламывать этого недоноска, завтра все ему выскажет. Но кого же взять в помощники? Одному и печь лепешки, и деньги получать слишком хлопотно, с помощником сподручнее. Он вспомнил о Е Фан, постучал в женскую раздевалку. Девушка была там, сама открыла ему и страшно обрадовалась его появлению.

— А я как раз хотела сказать, чтоб ты подождал меня после работы, вернее, после того, как с вами начальники поговорят!

— Е, ты можешь помочь мне?

Его церемонный тон насторожил девушку.

— Разве я когда-нибудь отказывала тебе в помощи?

Она была права, Лю Сыцзя усмехнулся:

— Не отказывала. Тогда помоги мне торговать лепешками…

— Как, ты снова за старое? — протянула Е Фан и энергично замотала головой. — Нет, я в такие игры не играю и тебе больше не позволю!

Лю Сыцзя удивился, что это они сегодня заладили, и Хэ Шунь, и Е Фан? Может, услышали что-нибудь? Или Цзе Цзин провела с ними работу? Да нет, вряд ли, они все-таки люди самостоятельные.

— Значит, не хочешь помочь мне?

— Ради тебя я на все согласна, но торговля лепешками тебе совсем не нужна, наоборот, она вредит тебе! — На лице Е Фан появилось выражение непреклонности, которого Лю Сыцзя прежде не видел. Он еще больше удивился. — И не гляди на меня так. Я никогда тебе не перечу и дальше не собираюсь, но я не хочу, чтобы ты или кто-нибудь другой думал за меня. Разве ты до сих пор мало покуражился? Сыцзя, сегодня для тебя очень важный день, для меня тоже, так давай с этого момента начнем новую жизнь!

«Откуда у нее такие слова, мысли? Она явно говорит с чужих слов!» И Лю Сыцзя спросил:

— Почему ты решила, что сегодня для меня важный день?

— Потому что все наконец разглядели твое настоящее лицо. И я так горда, рада за тебя!

— А у тебя что важное случилось?

Е Фан помолчала и, понизив голос, произнесла:

— Маленькая Цзе сказала мне, что у нее уже есть парень и что она желает нам…

Девушка взглянула на Лю Сыцзя и вдруг заплакала. Он смутился, дрогнул под напором этой искренности, способной расплавить даже камни, и начал ерошить себе волосы.

— Е, ты ко мне так относишься, что я не могу скрыть от тебя правду. У маленькой Цзе никого нет, но меня она не любит, да и я не собираюсь гоняться за ней, я ей не пара. Я очень скверный человек, ты не понимаешь меня. Хэ Шунь скверен снаружи, а я изнутри. И ненавижу всех, кто во мне разобрался. Такие люди, как я, не могут любить и сами недостойны любви. Я боюсь, что со мной ты не будешь счастлива!

Е Фан в гневе бросилась к нему на грудь и, обливаясь слезами, застучала кулачками по его плечам. Лю Сыцзя стоял не шелохнувшись, как деревянный. В раздевалку вошла Цзе Цзин. Увидев такую картину, она отвернулась и сказала:

— Лю Сыцзя, я написала жалобу на руководителей бензохранилища. Посмотри и, если согласен, распишись. Ты ведь главный, кто их спасал. А если не согласишься, я одна подпишу.

— Жалобу? — переспросил парень, легонько отстранив от себя Е Фан. Он взял бумагу, пробежал ее глазами и восхищенно взглянул на Цзе Цзин: эта девушка придумала способ похлеще, чем его торговля лепешками. Оба они добиваются одного и того же, но она избрала верный, естественный путь. Это не только поставит на место руководителей бензохранилища, но и вооружит против них закон, общественное мнение, заставит их перестроиться. Лю Сыцзя, ни секунды не колеблясь, подписал жалобу и прибавил: — Я полностью согласен. Мне тоже хотелось высмеять этих бездельников.

— Высмеивать таких людей мало. Жизнь ведь не игрушка, а над серьезными вещами нечего все время посмеиваться!

Цзе Цзин взяла жалобу из рук Сыцзя и протянула Е Фан, как бы показывая, что она уважает подругу, считается с ее мнением. Е Фан ничего не сказала, но в душе была очень благодарна за это.

— Давай сделаем так, — продолжала Цзе Цзин. — Когда они придут, дадим эту жалобу им почитать — незачем их обманывать. А когда они насладятся, пусть расхваливают нас, премируют — мы все примем. Правда есть правда, от нее отказываться нечего. Что скажешь?

— Скажу, что придумано неплохо. Я ведь лепешками со зла торговал, собирался задеть начальство, заставить его вызвать меня для серьезного разговора или хотя бы торговать научить. Наши руководители слишком закоснели, а косные, неповоротливые люди с заводом не управятся. В прошлом месяце стальные болванки стоили по триста семьдесят пять юаней за тонну, так прошляпили, не продали, а в этом месяце уже только триста пятьдесят юаней за тонну дают, и не продавать нельзя. На складе скопилось больше двух тысяч тонн стали, а деньги для зарплаты берем в долг. Нас, транспортников, не проведешь. Если не следить за конъюнктурой, не уметь продукцию превращать в деньги, не понимать законов рынка, не расширять оборот, то всю шахматную партию можно проиграть…

Цзе Цзин слушала его с изумлением. Оказывается, этот Лю Сыцзя — настоящая драгоценность, во время своих рейсов он сумел увидеть и понять экономическое положение всего завода. Она-то занималась в основном автоколонной и не думала, что может взглянуть на жизнь еще шире.

— Если у тебя так много идей, почему ты не поделишься ими с секретарем парткома или директором? — спросила девушка.

— Это вы, партийные активисты, постоянно бегаете с разными мнениями к руководству да советуетесь с коллективом, а у нас, простых людей, есть свои способы выражения…

— Ладно, тогда останемся потом с секретарем парткома, ты ему все и выскажешь.

— Я не это имел в виду.

— Товарищ Цзе, Лю Сыцзя! — крикнул кто-то снаружи.

— Идем, они пришли, — сказала Цзе Цзин.

Е Фан вдруг подскочила к Сыцзя и начала срывать с него галстук и пиджак:

— Раз не успел переодеться, пойдешь в одной рубашке. И смотри, темные очки не вздумай напялить!

Лю Сыцзя засмеялся и вслед за Цзе Цзин вышел из раздевалки, напевая на ходу: