Уоррен передает отчет комиссии президенту Джонсону. 24 сентября 1964 г.

 

Глава 44

Апартаменты Эрла и Нины Уоррен

отель “Шератон Вордмен”

Вашингтон, округ Колумбия

июнь 1964 года

Супруга Уоррена Нина переживала больше всех. Она сказала, что председатель Верховного суда, которому в марте исполнилось 73 года, слишком много работает, и это может плохо сказаться на его здоровье. Все свое личное время, когда он не занят в суде, он посвящает делам комиссии, у него нет покоя ни днем ни ночью. Поздно вечером, перед тем как лечь спать, он садится в постели и изучает свежие расшифровки стенограмм свидетельских показаний, полученных комиссией.

Последние десять лет, проведенные в Вашингтоне, Уоррен гордился тем, что ему удается сохранять хорошую физическую форму. Он активно занимался плаванием. Глядя на плотного седовласого председателя Верховного суда, уверенными гребками преодолевающего дистанцию в бассейне, Дрю Пирсон говорил: ну точь-в-точь морской лев! В 1964 году, однако, Уоррену пришлось отказаться от вечерних сеансов в бассейне клуба Вашингтонского университета: у него просто не оставалось на это времени. «Участие в комиссии стало для него настоящим испытанием, – говорил Барт Кавано, бывший сотрудник городской администрации калифорнийского города Сакраменто и один из ближайших друзей Уоррена. – Эта работа требовала невероятного напряжения»1 . Той весной Кавано навестил Уорренов в Вашингтоне. «Миссис Уоррен сказала, что он переутомился и сильно похудел». Она попросила Барта сделать что-нибудь, чтобы ее муж хоть ненадолго отвлекся от мучительных мыслей о работе – съездить с ним за город, например. «Миссис Уоррен предложила: “Почему бы вам вдвоем не отправиться на выходные проветриться – в Нью-Йорк, например?” Мы так и сделали, – вспоминает Кавано. – Поехали в Нью-Йорк, сходили на бейсбол». Но с началом недели вновь начались перегрузки: Уоррену приходилось совмещать две очень ответственные работы.

Уоррен был недоволен: намеченные им даты окончания работы комиссии каждый раз отодвигались, и конца этому не предвиделось. Он подозревал, что останется в этом году без отпуска. К началу июня только усердный Арлен Спектер – самостоятельно, без помощи или помех со стороны давно устранившегося старшего партнера Фрэнсиса Адамса – закончил черновой вариант своей части заключения, касающийся событий в день покушения. Остальные сотрудники, отвечавшие за другие участки работы, еще несколько недель назад знали, что не успевают.

Уоррен уже не сдерживал раздражения из-за отсрочек. Слосон вспоминал, как Уоррен разгневался, когда узнал, что первоначально намеченный срок окончания работ – он предполагал закончить все в июне – не будет соблюден. 29 мая, в последнюю пятницу месяца, Рэнкин понял, что Уоррену следует сказать четко и ясно, что штатные сотрудники не успеют подготовить черновые наброски отчета к понедельнику, 1 июня2 . Собираясь домой на выходные, Рэнкин попросил Уилленса сообщить Уоррену эту новость: «Следует предупредить шефа, что к понедельнику мы не успеем».

Председатель Верховного суда «пришел в ярость», вспоминал Слосон.

Уилленс сказал, что понимает негодование начальника. Большую часть жизни, в конце концов, председатель Верховного суда следил за неукоснительным соблюдением графика и от своих сотрудников требовал того же. Теперь же соблюдение графика по большей части зависело от группы молодых юристов, со многими из которых он был едва знаком. Он чувствовал себя «заложником наемной команды», вспоминал Уилленс.

Уоррен, который обычно в июле – августе, в самую жару, уезжал из города, теперь сократил свой отпуск до месяца. Он собирался 2 июля отбыть в свою любимую Норвегию, пожить в доме своих предков и заодно порыбачить, а вернуться в начале августа, чтобы успеть просмотреть последний вариант заключительного отчета. До отъезда он надеялся ответить на кое-какие неприятные послания: за год он получил множество писем от известнейших юристов, которые не одобряли его решение возглавить комиссию. В запоздалых ответных письмах он говорил, что они абсолютно правы и что он взялся за эту работу лишь потому, что президент Джонсон на этом настаивал. «Я согласен с вами, не годится членам Верховного суда браться за постороннюю работу, – писал Уоррен Карлу Шипли, юристу из штата Вашингтон. – Я прямо говорил обо всем этом и в Верховном суде, и за его стенами»3 . Уоррен приводит любимое высказывание президента Гровера Кливленда, объясняя, почему уступил просьбам президента Джонсона. «Иногда, как выразился Гровер Кливленд, мы сталкиваемся “с обстоятельствами, а не с теорией”. В данном случае президент так ясно показал мне всю серьезность ситуации, я не мог ему отказать».

Верховный суд как раз завершил очередную насыщенную сессию, во время которой было рассмотрено несколько знаковых дел, в том числе дело «Компания The New York Times против Салливана», в марте было единогласно вынесено решение Верховного суда, ставшее мощным шагом вперед в защиту свободы прессы и гражданских прав4 . Определение суда существенно ограничивало возможности государственных служащих использовать законы об ответственности за распространение клеветы для наказания неугодных журналистов: в то время эти законы использовались для банкротства информационных агентств, сообщавших о нарушениях гражданских прав в южных штатах. 22 июня, после процесса «Эскобедо против штата Иллинойс», Верховный суд вынес решение, что обвиняемому в уголовном преступлении должно быть разрешено обратиться за консультацией к адвокату, – такое решение расширило возможности защиты для таких обвиняемых, закрепленные единогласным решением по делу «Гидеон против Уэйнрайта», которое рассматривалось за год до этого. Но в отличие от «Гидеона против Уэйнрайта» дело Эскобедо оказалось не таким простым: решение было принято большинством голосов, пять против четырех. Из-за перевеса всего в один голос некоторые юристы могли подумать, что кампания Уоррена по расширению прав обвиняемых по уголовному делу теряет обороты.

Уоррен позже скажет, что всегда понимал, как трудно будет добиться единодушия комиссии – слишком разными были эти семеро мужчин, которые в других обстоятельствах не пришли бы к согласию ни в чем5 . «У нас было сколько людей, столько и точек зрения, – вспоминал Уоррен. – Я уверен, что был бельмом в глазу для сенатора Рассела из-за решений суда по расовому вопросу». Его поразила неприкрытая враждебность, которую проявляли по отношению друг к другу конгрессмен-демократ Боггс и конгрессмен-республиканец Форд: «Их отношения даже отдаленно не напоминали товарищеские». Председатель Верховного суда к Боггсу относился с большим уважением, чем к Форду, даже несмотря на то, что Боггс не так активно участвовал в расследовании. «Боггс хорошо зарекомендовал себя в комиссии, – говорил председатель Верховного суда. – Он сохранял объективность. И всегда готов был помочь». К тому же Уоррен находил Боггса приятным в общении. «Боггс был дружелюбен, а Форд вечно упирался». Джона Макклоя Уоррен уважал за практический ум: тот всегда старался сохранять беспристрастность. «Он был объективным и много сделал для расследования». Аллен Даллес, хотя казался чудаком и имел привычку дремать на заседаниях, тоже, по словам Уоррена, «принес много пользы… правда, он был слишком говорлив, но работал усердно и хорошо проявил себя как член комиссии».

В конце весны Уоррену казалось, что он убедил большинство членов комиссии принять его точку зрения: Освальд действовал в одиночку. «Версия, исключавшая заговор, вероятно, была главным решением по этому делу», – сказал он. Ярым противником ее, по его словам, был Форд, который по-прежнему не исключал возможности, что Освальд участвовал в заговоре, в котором, вероятно, была каким-то образом замешана Куба. «Форд хотел выйти по касательной на коммунистический заговор», – вспоминал Уоррен. Он также не был уверен, к какому мнению склонится Рассел, поскольку сенатор не слишком много внимания уделял расследованию.

Работа над черновыми вариантами заключения в основном ложилась на плечи штатных сотрудников, что неудивительно для столь престижной федеральной комиссии. Уоррен и другие члены комиссии решили, что выскажут свое мнение после того, как получат черновые главы. Редлик, чувствуя себя более уверенно на рабочем месте благодаря председателю Верховного суда, как и собирался, взял на себя роль ответственного редактора заключения, который будет сводить вместе все главы. Вместе с ним над текстом будут работать Уилленс и Альфред Голдберг. Рэнкин оставлял за собой последнее слово по внесению стилистических исправлений, по крайней мере до тех пор, пока текст не передадут членам комиссии6. Его цель, сказал он, – отредактировать текст заключения, чтобы он был сдержанным по интонации и единообразным по стилю, с подробным по возможности перечислением фактов, доказывающих вину Освальда, но без излишней их драматизации. «Я хотел, чтобы все было как можно более точно», – вспоминал он. И предупредил: если штатным юристам не понравится, как их главы переписаны, он всегда готов встретиться с ними и выслушать их замечания.

Штатным юристам примерная идея заключения уже несколько недель была ясна: комиссия придет к выводу, что Освальд убил президента Кеннеди и, вероятно, действовал в одиночку. Споры разгорелись по поводу того, нужно ли особо подчеркивать эти выводы и должна ли комиссия признать, что имеются свидетельства, не позволяющие сделать окончательный вывод о виновности Освальда. Юристам приходилось решать, например, в какой форме упоминать (и стоит ли вообще упоминать) о показаниях свидетелей на Дили-Плаза, которые были уверены, что пули летели в сторону лимузина Кеннеди не сзади, где находился Техасский склад школьных учебников, а спереди.

Впервые Рэнкин забеспокоился о бюджете: как комиссия расплатится за публикацию этого, судя по всему, многостраничного заключительного отчета, к которому еще будут прилагаться несколько томов свидетельских показаний? В первые месяцы расследования президент Джонсон был верен своему слову: Белый дом выделял денежные суммы и другие необходимые для деятельности комиссии ресурсы. Десятки тысяч долларов переводились на счет комиссии по одному звонку в Белый дом с телефона кого-нибудь из секретарей Рэнкина. «Мы получали денег столько, сколько нам было нужно, никто не попрекал нас, что мы запрашиваем слишком много», – с благодарностью вспоминал Рэнкин.

Но, встретившись весной с представителями Правительственной типографии, Рэнкин с удивлением узнал, в какую сумму выльется публикация полного отчета и дополнительных томов: на это понадобится не менее миллиона долларов. «Когда я сказал об этом председателю Верховного суда, он был потрясен», – вспоминал Рэнкин.

– Ну и ну! – воскликнул Уоррен, известный своей бережливостью. – Нельзя так разбазаривать деньги.

Рэнкин напомнил Уоррену, как они давали клятву, что деятельность комиссии будет прозрачной. И очень важно, сказал Рэнкин, опубликовать не только заключительный отчет, но и по возможности все показания и свидетельства.

– Ладно, пусть Конгресс решает, – ответил Уоррен, отказавшись утверждать бюджет. – Я не знаю, одобрят ли они такое и захотят ли тратить деньги.

Он велел Рэнкину поговорить с четырьмя конгрессменами из комиссии и спросить, могут ли те убедить своих коллег в Белом доме и в Сенате одобрить смету.

Рэнкин начал с Рассела, который, будучи председателем сенатской комиссии по делам вооруженных сил, контролировал государственные расходы на военные программы, а это миллионы долларов в год.

– И во сколько это обойдется? – спросил Рассел.

Рэнкин назвал сумму: один миллион долларов.

Рассел, ни секунды не раздумывая, пообещал помочь.

– Продолжайте работу, – сказал он Рэнкину. – А мы найдем вам деньги.

Для сенатора, отвечающего за бюджет Министерства обороны, миллион долларов, должно быть, сущие пустяки.

Рэнкин спросил у Рассела, следует ли ему посоветоваться с другими конгрессменами: Боггсом, Фордом и Купером.

– Я с ними побеседую, – пообещал Рассел. – Мы достанем деньги.

Той весной Рэнкин беспокоился еще и из-за пустующих столов в офисе комиссии. Дэвид Белин вернулся в Айову в конце мая, через несколько дней уехал Леон Хьюберт. Арлен Спектер в июне, после того как закончит свой черновой вариант главы, уже не будет работать в Вашингтоне на полной ставке. Из младших юристов, которые трудились в комиссии с самого начала, только Гриффин, Либлер и Слосон будут сидеть здесь все лето, ну и еще с десяток секретарей и других конторских служащих. И если Рэнкин хочет, чтобы заключительный отчет хоть когда-нибудь увидел свет, ему придется нанять еще юристов, и поскорее. Уоррен согласился прислать нескольких судебных секретарей из Верховного суда, чтобы были на подхвате и начали перепроверять информацию и составлять примечания к тексту заключения. Альфред Голдберг разрешил одному из своих сотрудников, 25-летнему выпускнику Гарвардской школы права Стивену Брайеру, временно присоединиться к работе штатных юристов комиссии22.

Рэнкину нужен был новый помощник, который присутствовал бы в офисе полный день, поскольку он представлял, сколько времени и сил будет отнимать у Редлика и Уилленса фактическое написание заключительного отчета. 12 мая студент Школы права Колумбийского университета Мюррей Лолихт готовился отмечать свой день рождения: ему исполнилось 24 года8. Неожиданно в его нью-йоркской квартире раздался телефонный звонок: его просили немедленно явиться в Вашингтон и пройти собеседование для приема на работу. Лолихт, третьекурсник, один из лучших в классе, как раз в тот день сдал последний экзамен в школе права – по доверительной и недвижимой собственности – и после этого, по его словам, мог ехать куда угодно. На следующее утро он уже был в кабинете Рэнкина, где ему предложили работу. «Рэнкин попросил меня приступить к обязанностям не откладывая, в тот же день», – рассказывал он, вспоминая, что его очень удивила такая поспешность. Он буквально «умолял» Рэнкина дать ему еще пару дней – надо же подготовиться. «Я даже одежды с собой не захватил, – объяснял он Рэнкину. – Обещаю: как только окончу колледж, в тот же вечер приеду сюда».

Они пошли на компромисс: Лолихт согласился приступить к работе 4 июня, на следующий день после того, как получит диплом. «Так что буквально в ночь окончания Колумбийского университета я уже был в Вашингтоне», – рассказывал Лолихт. Новые коллеги тепло приняли Лолихта: он привнес свежий взгляд на свидетельства в деле о покушении, которые они месяцами анализировали. А то, что он рассказывал им, звучало обнадеживающе. Изучив несколько черновых глав заключения, он почувствовал, что комиссия была права, сделав вывод о том, что Освальд действовал в одиночку. Он послушал споры о версии одной пули, которая показалась ему убедительной.

Ему нравилось работать в Вашингтоне, если бы не одно «но»: будучи правоверным иудеем, он столкнулся с некоторыми трудностями. В Вашингтоне оказалось непросто найти кошерную пищу, и Мюррей вспоминал, как однажды в ресторане рядом с офисом комиссии заказал фруктовый салат – фрукты подали с фруктовым желе, а его по еврейским правилам есть нельзя, так как желатин делается из костей животных. Так что до конца лета он «объедался картофельными чипсами». В офисе комиссии Мюррей обнаружил нечто из области научной фантастики: машину под названием Xerox. Это чудо техники так поразило его, что он уговорил своих родственников в Нью-Джерси вложить деньги в компанию по производству таких аппаратов. «Моя мама купила несколько акций Xerox, и вложение оказалось очень даже удачным».

Рэнкин сразу дал Лолихту задание. Попросил помочь Берту Гриффину закончить часть расследования, касающуюся Джека Руби, а если конкретнее, то написать биографию Руби, которую можно будет потом включить в отчет. Судя по свидетельским показаниям, которые Лолихт прочел, у него сложилось впечатление, что убийство Освальда было импульсивным поступком и что Руби действовал в одиночку: «Он был достаточно вспыльчивый и вполне мог это сделать». Он так горел желанием отомстить за Кеннеди, что Лолихт невольно сравнил его с человеком, пережившим холокост: «Так мог бы поступить выживший после холокоста, если бы увидел нациста».

Знакомство Лолихта с еврейской культурой помогло разгадать одну загадку, связанную с Руби. Над ней члены комиссии долго ломали голову. Гриффин и Хьюберт не были евреями и потому не понимали смысла детского прозвища Руби. Что-то вроде «Янк» – примерно так оно звучало в разговорах его чикагских соседей, говоривших на идише. Может, это сокращенное «янки» и указывает на то, что в детстве он отличался от сверстников некими проамериканскими взглядами? Ничего подобного, сказал Лолихт. Прозвище Руби – Янк – на самом деле сокращение от Янкель, идишского варианта библейского имени Яков. Вот загадка и разрешилась, сказал Лолихт.

Еще один новичок среди штатных сотрудников – 27-летний Ллойд Уэйнриб, за два года до того окончивший Гарвардскую школу права, – не так бурно радовался, оказавшись в вашингтонском офисе9. Проработав сессию в Верховном суде в качестве секретаря члена Верховного суда Джона Маршалла Харлана-второго, Уэйнриб этим летом был принят в отдел по уголовным делам Министерства юстиции и поступил под начало заместителя помощника генерального прокурора Говарда Уилленса. Но поскольку Уилленс все еще выполнял поручение в комиссии, он попросил Уэйнриба помочь ему с расследованием. «Он спросил, не мог бы я прийти и поработать там несколько недель – чего мне, честно говоря, совсем не хотелось, – вспоминал Уэйнриб. – Но поскольку Уилленс был без пяти минут мой начальник, я подумал, что неразумно будет отказываться».

Уэйнрибу стало не по себе с первой минуты, как только он переступил порог Организации ветеранов зарубежных войн. Он увидел пустые столы и узнал от оставшихся юристов, как много еще не сделано. «Помнится, первой моей мыслью в офисе было: все разъехались по горным курортам, а этих бедолаг забыли», – вспоминал он. Работа оказалась «дикая»: предполагалось, что штатные сотрудники будут трудиться не покладая рук по 14–15 часов в день, без выходных, все лето, пока заключительный отчет не будет готов. Он с ужасом обнаружил, что по воскресным дням в офисе кондиционеры не включают, а в Вашингтоне в июле – августе жара 38 градусов по Цельсию. «Здание отвратное, – говорил он. – Полное убожество. Я думаю, что именно поэтому отчет Уоррена получился такой слабый – именно из-за таких банальных вещей».

Ему поручили написать биографию Освальда, ее предполагалось дать как приложение к заключительному отчету. За биографию поначалу отвечал Альберт Дженнер, но он оказался неспособен ее завершить, погрязнув в мельчайших подробностях жизненных перипетий Освальда. «Дженнер все еще отслеживает какие-то отдаленные связи, – сказал Уэйнриб. – Он застрял и не выберется». Дженнер, сказал он, «просто не имеет никакого понятия о том, как пишутся биографии. Ему кажется, если кого-то случайно упомянули – хоть бы какую-нибудь четвероюродную сестру, которую Освальд в глаза не видел, – надо кинуться и проверить».

У Уэйнриба было четкое ощущение, что к середине лета Уилленс, который держал все нити расследования в своих руках, возьмет на себя работу, которую полагалось делать Рэнкину. «Говард действительно руководил персоналом, – сказал он. – Уилленс в интеллектуальном плане был гораздо выше Рэнкина. Рэнкин казался обычным, средней руки бюрократом». Уэйнриб не общался с Уорреном, и это его не удивляло, поскольку по опыту работы в Верховном суде он знал, что председатель Верховного суда предпочитает держать своих секретарей и конторский персонал на «безопасной дистанции».

Написание биографии Освальда не слишком вдохновляло Уэйнриба. Он рассказал, что сначала стал искать все отчеты о жизни Освальда, в том числе все строго засекреченные материалы из ЦРУ о пребывании Освальда в России. Тогда впервые Уэйнриб увидел бумаги, относящиеся к вопросам национальной безопасности. «У меня сначала было такое чувство: ух ты, начинаются шпионские дела!» Большая часть биографического материала об Освальде находилась в объемистых папках – сантиметров в десять толщиной, – где были собраны отчеты ФБР и ЦРУ. Однако, начав их просматривать, Уэйнриб столкнулся с первыми трудностями. Многих документов, которые он рассчитывал найти, в подшивках не оказалось: очевидно, их забрали для своей части работы другие члены комиссии. «В бумагах не было никакого порядка, – вспоминал он, – некоторые штатные юристы, похоже, старались набирать себе как можно больше документов. Приходилось буквально ходить по комнатам и высматривать, нельзя ли что-нибудь позаимствовать – и тут же прятать в верхний ящик стола, чтобы не отобрали».

Уэйнриб долго не мучился над сочинением биографии, его коллеги по работе в Верховном суде знали, что пишет он легко и изящно. Он гордился тем, что раз написанное не приходится переписывать набело, его черновик обычно оставался окончательным вариантом. Не мучился он и над вопросом, убил ли Освальд президента в одиночку или в результате заговора. Судя по тому, что он прочел в документах комиссии, Освальд казался преступником-одиночкой и действовал без сообщников. Уэйнриб понимал, почему возникли «теории заговора», но свидетельства против Освальда были очень убедительными. «Я так считал, и вряд ли кто-нибудь мог меня переубедить».

Ричард Моск собирался уволиться из штата комиссии в середине августа: ему пора было возвращаться к своим основным обязанностям в авиации Национальной гвардии. Перед отъездом он закончил изучать вопрос об уровне стрелковой подготовки Освальда10 . Он вполне допускал, что Освальд был способен сделать все те выстрелы, которыми был убит президент Кеннеди и ранен Коннелли. Винтовка Mannlicher-Carcano – «очень меткое оружие», писал Моск.

Моск перечитал заключения четырех экспертов по стрелковому оружию, в том числе майора Юджина Андерсона, помощника начальника стрелкового подразделения Корпуса морской пехоты США11 . Андерсон подтвердил, что выстрелы, в результате которых пули попали в шею и в голову Кеннеди, «не так уж сложно» было сделать, особенно если учесть, как медленно двигался президентский кортеж. Специалист по огнестрельному оружию из ФБР Роберт Фрейзер объяснил членам комиссии, что Освальду «не составило большого труда» попасть в намеченную цель, поскольку у него была винтовка с оптическим прицелом12 . «Я хочу сказать, не нужно вообще никакой подготовки, чтобы стрелять из оружия с оптическим прицелом», – отметил Фрейзер. Стрелок просто «наводит перекрестие на цель» и спускает курок, пояснил он. «Вот и все, что от него требуется».

 

Глава 45

Дом Сильвии Одио

Даллас, штат Техас

июль 1964 года

В то лето Сильвия Одио пыталась наладить свою жизнь, но это было трудно. 27-летняя кубинская эмигрантка особо не распространялась о случившемся в декабре, когда в офис химической компании, где она работала, без предупреждения заявились два агента ФБР. Они потребовали, чтобы она рассказала им то, о чем говорила некоторым своим знакомым: как до покушения на президента Освальд и двое латиноамериканцев заходили к ней в далласскую квартиру. Одио встревожилась оттого, что фэбээровцы нагрянули к ней на работу, а не домой, чем сильно расстроили ее начальника. «У меня на службе из-за этого были неприятности, – говорила она позже. – Знаете, как люди были тогда напуганы. Начальство в нашей фирме заподозрило неладное, когда моей персоной заинтересовались люди из ФБР»1 . Но после того декабрьского разговора, по ее словам, ФБР больше не давало о себе знать. То, что Бюро не обратило должного внимания на ее историю, которую могла подтвердить и ее сестра-подросток Энни, было странно и обидно.

Однако в июне она поняла, что комиссия Уоррена склонна отнестись к ее словам более серьезно. Уэсли Либлер позвонил ей из Вашингтона и спросил, готова ли она дать показания под присягой, когда он будет в Далласе. Она ответила согласием, хотя сказала о своих опасениях: если эта история получит огласку, это может повредить ее родителям, кубинским политзаключенным. Отец Сильвии Амадор в 1950-е был влиятельным бизнесменом на Кубе – издание The Time назвало его «транспортным магнатом» – и после кубинской революции стал ярым противником режима Кастро2 . Он был лидером относительно умеренной антикастровской группировки, известной как JURE (Junta Revolucionaria Cubana – Революционная кубинская хунта). Сильвия даже в изгнании оставалась членом этой организации.

Либлер собирался отправиться на встречу с Сильвией и другими свидетелями в Далласе и Новом Орлеане, как только закончит свою часть проекта заключительного отчета комиссии – он должен был проанализировать, какие поводы для убийства президента могли быть у Освальда. Либлер сдал свой 98-страничный труд 23 июня3. В нем он писал, что пришел к следующему выводу: Освальд стал замышлять убийство президента лишь накануне самого покушения, может быть, даже за несколько часов до покушения и, вероятнее всего, не раньше вторника, 19 ноября – дня, когда впервые был обнародован маршрут кортежа Кеннеди в Далласе.

В черновом варианте заключения Либлер признавал, что нельзя сказать с абсолютной уверенностью, почему Освальд убил Кеннеди. И Либлер предложил список возможных мотивов, увязав воедино тяжелое детство Освальда, желание прославиться на весь мир и его приверженность марксизму и делу кубинской революции. «Ли Харви Освальд был человеком, глубоко оторванным от мира, в котором он жил, – писал Либлер. – Похоже, он не был способен наладить прочные связи с людьми, где бы ни находился. Ему были свойственны замкнутость, подозрительность, разочарованность, его преследовали неудачи почти во всем, за что бы он ни взялся. А главное, он жил иллюзиями и фантазиями, которые служили ему защитой от собственных ошибок и беспомощности». Марксистские взгляды Освальда делали его непримиримым врагом американского правительства «и усугубляли его изоляцию от общества», писал Либлер.

Но хотя Либлер и писал так, в общении с коллегами – штатными сотрудниками комиссии – он признавал, что может ошибаться и, возможно, упустил какое-то свидетельство существовавшего заговора. Особенно беспокоили его, как он говорил, многочисленные пробелы в имеющейся у комиссии информации о деятельности Освальда в течение нескольких месяцев до покушения. Он знал, как переживает Слосон из-за того, что ФБР и ЦРУ не могут предоставить отчет о целых днях во время поездки Освальда в Мексику; подобные пробелы были и в расписании деятельности Освальда в Новом Орлеане и Далласе. А из показаний Сильвии Одио, если они соответствовали истине, следовало, что Освальд разъезжал по стране вместе с враждебно настроенными к Кастро эмигрантами за недели до покушения и открыто говорил, что желает смерти президенту Кеннеди.

Либлер первым делом отправился в Новый Орлеан. И сразу ощутил все прелести душной, влажной атмосферы, лишь подтверждающей луизианскую поговорку, что в середине лета только чудаки, бедняки и богачи с кондиционерами могут выжить в этом городе Большого кайфа, как иногда называют Новый Орлеан. Город, где родился Освальд, вновь приютил его на несколько месяцев в апреле 1963 года. Марина думала, что он поехал туда переждать опасность, ведь в Техасе его могли в любой момент арестовать из-за неудачной попытки покушения на жизнь Эдвина Уокера.

Именно в Новом Орлеане Освальд впервые попытался заявить о себе как о рьяном стороннике кубинской революции – он хотел, чтобы его считали членом Fair Play for Cuba Committee (FPCC), Комитета за справедливое отношение к Кубе. Той весной Освальд намеревался открыть отделение этой организации в Новом Орлеане. Воспользовавшись вымышленным именем Ли Осборн, он напечатал бланки заявлений о членстве в комитете, а также брошюры под лозунгом «Руки прочь от Кубы». Марина утверждала, что, находясь в Новом Орлеане, он впервые высказал желание бежать на Кубу, надеясь, что ему удастся угнать самолет, направляющийся в Гавану.

В то же время, судя по всему, Освальд в Новом Орлеане делал попытки проникнуть в антикастровские группировки, возможно, надеялся собрать тайную информацию, чтобы затем передать ее кубинскому правительству в подтверждение своей верности Кастро4 . 5 августа, как установили в ФБР, Освальд побывал у Карлоса Брингаера, юриста родом с Кубы и ярого противника режима Кастро, и попросил того присоединиться к борьбе своей группы изгнанников против Кастро5 . Брингаер рассказал представителям ФБР, что Освальд назвался бывшим морским пехотинцем, прошедшим спецподготовку для участия в партизанских действиях. На следующий день после их первой встречи Освальд вручил Брингаеру принадлежавшую ему памятку-руководство морпеха в доказательство того, что он прошел военную выучку.

Если Освальд на самом деле пытался проникнуть в антикастровские группировки, его миссия оказалась под угрозой срыва уже через несколько дней, когда Брингаер и двое других кубинских эмигрантов увидели его на перекрестке – тот раздавал прохожим листовки Комитета за справедливое отношение к Кубе. Завязалась потасовка, в результате Освальда арестовали. Проведя ночь за решеткой, Освальд попросил о встрече с агентом ФБР, якобы для того, чтобы дать Бюро официальный отчет о своих действиях. Он рассказал агенту, что он член Комитета за справедливое отношение к Кубе, а председатель местного отделения этой организации – некий А. Дж. Хиделл (этим псевдонимом Освальд воспользуется, когда будет покупать винтовку Mannlicher-Carcano). Марина Освальд предположила, что ее муж выбрал псевдоним Хиделл потому, что он рифмуется с Фидель. В апреле в Новом Орлеане Либлер взял показания у Брингаера и счел их заслуживающими доверия.

Во время своей второй поездки в Новый Орлеан в июле Либлер встретился с другими жителями этого города, свидетельства которых, на его взгляд, меньше заслуживали доверия, но этих людей также следовало опросить: комиссия должна собрать как можно более полную информацию. Среди этих опрошенных был Дин Эндрюс-младший, очень колоритная фигура – мелкий адвокатишка и гуляка, у которого, похоже, каждый день был как праздник6 . Даже в экзотическом Новом Орлеане он выделялся из толпы как благодаря своей внешности (этакий толстяк в темных очках, которые он не снимал даже в помещении), так и из-за необычной манеры речи. Он говорил на языке каджунских битников: модник у него был «стильный чувак», а приличный бар – «клевый кабак».

Через несколько дней после убийства Кеннеди Эндрюс запросил контакта с ФБР и доложил, что Освальд заходил к нему в юридическую контору летом 1963 года, хотел добиться пересмотра «неприятного» увольнения из морской пехоты. Эта часть рассказа Эндрюса заслуживала внимания ФБР и комиссии Уоррена, поскольку было известно, что Освальд очень переживал из-за увольнения. Однако в истории, рассказанной Эндрюсом ФБР, было не только это. Освальд, сказал он, приходил к нему в офис вместе с тремя латиноамериканцами, внешне похожими на гомосексуалов – «три голубых парнишечки», – и, судя по поведению Освальда, Эндрюс и его причислил к голубым. «Он был с мальчишками накоротке, – сказал Эндрюс. – Задницей не вертел, но мне казалось, все они одного поля ягода».

Похоже, у Освальда в Новом Орлеане имелся некий таинственный покровитель. Всего через несколько часов после покушения, заявил Эндрюс, ему позвонил местный адвокат, которого он назвал Клеем Бертраном – тот был как-то связан с «тремя голубыми парнишками» и сам был бисексуалом, – и стал уговаривать Эндрюса немедленно ехать в Даллас защищать Освальда. Комиссия просила ФБР проработать свидетельство Эндрюса, особенно прояснить личность Бертрана, но в Бюро ответили, что им не удалось найти доказательств того, что Бертран вообще существовал. А Эндрюс описывал Бертрана каждый раз по-разному, в том числе во вторник, 21 июня, когда он под присягой давал показания Либлеру.

Либлер попросил его еще раз рассказать, как выглядит Бертран.

– Росту в нем примерно метр семьдесят. Рыжеватый, глаза голубые, румяный, – стал вспоминать Эндрюс.

Либлер заглянул в отчеты ФБР о беседах с Эндрюсом и увидел, что тот вначале утверждал, что рост Бертрана метр восемьдесят пять или метр восемьдесят семь сантиметров. Как так получилось, что Бертран после первых показаний Эндрюса стал на пятнадцать сантиметров ниже, поинтересовался он.

– Я только предположил, – ответил Эндрюс.

Либлер в тот же день предпринял попытку получить более надежные свидетельства от некоего кубино-американского бармена Эваристо Родригеса, который сказал, что Освальд в 1963 году один раз заходил к нему в бар «Гавана» на Декейтер-стрит7 . С Освальдом были еще двое мужчин, один из них явно латиноамериканец. Родригес вспомнил, что Освальд выглядел пьяным и «растекся» по стойке бара, прежде чем заказать лимонад. Латиноамериканец заказал текилу. «Тогда я говорю: за текилу с него пятьдесят центов, – вспоминал Родригес. – Он стал возмущаться, мол, слишком дорого, и сказал что-то вроде того, что он кубинец… а владелец бара вроде как капиталист».

И хотя другие свидетели настаивали на том, что Освальд никогда не напивался после возвращения из России, Либлер стоял на своем: тот мог находиться в баре с кубинцем, который разделял антикапиталистические взгляды Освальда и, более того, не стеснялся о них открыто заявлять. Он попросил описать внешность кубинца. Родригес сказал, что, как ему кажется, мужчине было лет под тридцать и голова у него была приметная: слишком большая залысина спереди. Либлер вспомнил, что в первых беседах с агентами ФБР Сильвия Одио, описывая одного из латиноамериканцев, которые заходили к ней с Освальдом – она называла его Леопольдо, – сказала, что надо лбом у него была необычная проплешина8 .

 

Глава 46

Офис комиссии

Вашингтон, округ Колумбия

июль 1964 года

В ФБР уже несколько месяцев знали из докладов, что комиссия небрежно обращается с секретными документами. Джеральд Форд первым из членов комиссии попал под подозрение, ходили слухи, что он сливает секретные данные, а может, даже рассылает их, что, впрочем, сам он категорически отрицал. Первый задокументированный упрек в серьезном нарушении требований безопасности со стороны члена комиссии был адресован конгрессмену Боггсу, который в апреле оставил копию сверхсекретного документа о покушении, полученного из Белого дома, на переднем сиденье седана «меркурий», выданного ему правительством в служебное пользование1 . Боггс припарковал машину, на которой были опознавательные знаки, говорящие о том, что она приписана к его парламентскому офису, в балтиморском международном аэропорту Френдшип, недалеко от Вашингтона. Некий житель штата Пенсильвания, паркуясь перед седаном, заметил на его переднем сиденье документ с пометкой «совершенно секретно» и позвонил в ФБР. Насколько он мог судить, двери седана не были заперты.

Утечка по вине Уэсли Либлера оказалась куда более серьезной, чем у Боггса, из-за того что была такой откровенно наглой – и еще потому, что в конце концов привлекла внимание Эдгара Гувера. Директор ФБР узнал о нарушении режима секретности из письма, направленного ему лично в июне отставным офицером ВМС США Джеймсом Р. Дэвидом из Уилметта, штат Иллинойс. Бывший военный спешил доложить о том, чему стал свидетелем на борту самолета компании Northeast Airlines, совершавшего рейс из Кина, штат Нью-Гемпшир, в Нью-Йорк2 . Это было в воскресенье, 31 мая, в этот день, кстати, в стране отмечали День памяти. Дэвиду досталось место на одном из двух кресел в хвостовой части салона самолета. Борт оказался заполнен под завязку, и последнее свободное кресло занял человек «с рыжими волосами, красным лицом и довольно густой рыжей бородой». Дэвид не смог установить, как его звали, но у него при себе был «черный дипломат», украшенный тиснеными инициалами У. Дж. Л.

Почти сразу же, как только рыжебородый сел, сообщал Дэвид, он открыл дипломат и достал оттуда документ, в заголовке которого значилось: «Министерство юстиции США, копия № 10 из 10, Президентская комиссия по расследованию убийства президента Кеннеди». Дэвид был поражен, когда мужчина начал – «внаглую», как выразился Дэвид, – листать этот, судя по всему, огромной важности документ. «Вверху и внизу каждой страницы жирными красными буквами значилось: “совершенно секретно”, – писал Дэвид. И добавил: – Я без труда мог бы прочесть большую часть этого доклада. Однако, учитывая его секретность, я не стал этого делать – только для большей точности постарался запомнить один фрагмент, в верхней части 412-й страницы, где, насколько я помню, было написано следующее: “Мистер Рэнкин: Он время от времени доставал из кармана бумажник? Миссис Освальд: Нет”».

В ФБР без труда вычислили, что рыжеволосый человек был Либлер, который летел тем рейсом, возвращаясь в Нью-Йорк из своего сельского дома в Вермонте.

Гувер довел эту информацию до сведения Рэнкина, судя по всему оставив за комиссией право решать – по крайней мере в тот момент, – как поступить с Либлером. А Дэвиду Гувер письменно выразил благодарность за то, что тот проявил бдительность и сообщил в ФБР о случае на борту самолета3 . В архивах Гувера сохранились данные о том, что личность самого Дэвида перед этим усиленно проверяли – нужно было убедиться, что он в свою очередь не будет способствовать дальнейшей утечке информации. Проверка показала, что благонадежность Дэвида за время службы еще ни разу не ставилась под сомнение.

Другие штатные юристы комиссии заявляли, что только краем уха слышали об инциденте в самолете4 : Рэнкин не предавал этот случай огласке, опасаясь скандала, к тому же он имел основания подозревать, что Гувер допустит такую утечку в нужный для Бюро момент. Слосон сказал, что, насколько он понимает, Либлер «получил нагоняй» от Рэнкина и «Уоррен через Рэнкина дал ему понять, что очень им недоволен». Но штатные сотрудники не заметили, чтобы Либлер особенно сокрушался по этому поводу.

Он, по словам его коллег, был гораздо больше озабочен тем, что комиссия намерена переписать или даже удалить его черновую главу о мотивах, побудивших Освальда к убийству президента. Либлер неделями корпел над черновым текстом, и теперь – в основном по настоянию Редлика, как он полагал, – большая часть с таким трудом написанного им будет нещадно вымарана редактором из заключительного отчета5 . Редлик и Рэнкин сочли, что черновик Либлера скорее походил на попытку психоанализа умершего и что комиссия едва ли согласится с выводом Либлера о том, что марксистские взгляды Освальда и его симпатии к Кастро имели какое-то отношение к его решению убить Кеннеди. Рэнкин полагал, что вовсе не марксизм, а желание Освальда прославиться было более вероятным мотивом убийства, того же мнения придерживались и некоторые другие члены комиссии. Рэнкин беспокоился, что предположения Либлера, будто именно политические симпатии к Кастро побудили Освальда к убийству Кеннеди, будут на руку законодателям-консерваторам, которым не терпится обвинить Кубу в этом злодеянии.

Текст, написанный Либлером, раздали членам комиссии. Форд передал свой экземпляр Фрэнсису Фэллону, молодому мичиганцу, студенту Гарвардской школы права, который по поручению Форда изучал материалы комиссии6 . В конце июля Фэллон вернул черновик Либлера с сопроводительным письмом, в котором говорилось, что Форд не озаботился прочесть его. Черновик «очень плохо составлен и, согласно Редлику, его следует полностью переписать».

Летняя поездка Либлера в Новый Орлеан и Даллас дала ему возможность подумать над чем-то, кроме внутренних дрязг в комиссии. Закончив опрос свидетелей в Новом Орлеане, он полетел в Техас, чтобы встретиться с Сильвией Одио и Мариной Освальд. 22 июля, в среду, он собирался большую часть дня отвести на переговоры с Сильвией Одио в офисе федерального прокурора США. А в пятницу намеревался выслушать показания и Марины, которой предстояло более подробно ответить на вопросы в связи с покушением на Уокера, а также рассказать о пребывании ее мужа в Новом Орлеане.

Одио рассказывала, что очень нервничала из-за предстоящей встречи, которая была назначена на 9 часов утра, и очень боялась опоздать. Когда она вошла, многие из присутствующих невольно обратили на нее взгляды. Она оказалась даже еще красивее, чем на фотографиях, которые Либлеру показывали в Вашингтоне.

– Мы хотели бы задать вам несколько вопросов в связи с тем, что вы, возможно, видели Ли Харви Освальда, – начал Либлер7 .

– Для начала давайте я расскажу вам о письме, которое отец прислал мне из тюрьмы. Вот оно.

С этими словами Сильвия вручила ему короткое, всего на страничку, письмо от 25 декабря, написанное по-испански8 . В этом письме, адресованном Сильвии и еще девятерым его детям, ее отец желал им счастливого Рождества. Правительство Кастро, как правило, запрещало политическим узникам переписку, исключение делалось только для праздничных поздравлений: по одному для всей семьи.

Это письмо очень важное, объяснила она, потому что в нем ее отец отвечал на вопрос, который она задала ему в письме, отправленном еще в октябре – за месяц до покушения на Кеннеди. Тогда она упомянула о странном американце, который заходил к ней с двумя приятелями-латиноамериканцами, – судя по всему, это был Освальд с товарищами. Она спрашивала отца, действительно ли он знает этих троих. В своем письме отец ответил, что не знает их и что ей следует быть настороже. «Скажи мне, кто этот человек, уверяющий, что он мой друг, – писал отец. – Будь осторожна». Это письмо придавало убедительности ее рассказу и, кроме того, судя по всему, служило дополнительным доказательством, что встреча в квартире Одио действительно имела место.

Во время дачи показаний Одио производила впечатление умной женщины, уверенной в собственной правоте. «Может, Одио говорит правду», – подумал Либлер, удивляясь, почему ФБР так настаивало на том, что она ошиблась. Сотрудники ФБР не приняли во внимание ее историю, поскольку не сомневались, что в то время, когда, по словам Одио, Освальд побывал у нее в квартире, он находился в Мексике. После нескольких месяцев общения с представителями ФБР Либлер не спешил принимать на веру все, что сообщают агенты Бюро. Может, в ФБР перепутали даты или маршрут Освальда во время поездки в Мексику и обратно, задумался Либлер. Вернувшись в Вашингтон, он решил, что испросит у Рэнкина разрешения надавить на ФБР, чтобы оно еще раз проверило хронологию перемещений Освальда. Еще он хотел попросить ФБР всерьез заняться установлением личности спутника Освальда – латиноамериканца, известного под именем Леопольдо.

То, что произошло в Далласе вечером в день показаний Одио, она хранила в тайне много лет, как говорила впоследствии9. Она решила никому не рассказывать об этом, опасаясь скандала, который мог бы повредить ей и ее близким, не хотела конфликта с Либлером.

Либлер, сказала она, пытался ее соблазнить. Неприятности начались сразу после дачи показаний, когда Либлер предложил ей поужинать вместе. «Я удивилась, но все еще силен был страх, и я согласилась», – призналась она. Они поужинали в отеле «Шератон», в деловом центре Далласа, где Либлер остановился, и за столиком к ним подсел мужчина, в котором она признала одного из адвокатов Марины Освальд; годы спустя она уже не могла припомнить его имя.

«За столом они с адвокатом переговаривались о чем-то своем, недомолвками, – вспоминала Одио. – Мне показалось, они не хотели, чтобы я понимала, о чем они говорят». Вскоре, однако, разговор перешел в ожесточенный спор, и Либлер, обернувшись к Одио, строго спросил, всю ли правду сказала она во время дачи показаний. Он предположил, что она о чем-то умолчала, может быть, о своем участии в антикастровских группировках. «Я ничего не утаила», – ответила она. Ей казалось, что Либлер затеял некую «игру», чтобы проверить, насколько ей можно доверять. Он «стал запугивать меня, угрожая проверкой на детекторе лжи».

Все трое были навеселе, вспоминала она. Либлер, похоже, надеялся, что, «если ему удастся подпоить меня, у меня развяжется язык и я выболтаю всю информацию, которую якобы скрываю». Одио, по ее словам, была рада, что ограничилась одним бокалом – она заказала лишь «Кровавую Мэри». «Слава богу, я не пьяна», – подумала она тогда. И еще одна мысль ей запомнилась: «Сильвия, – сказала она себе, – держи рот на замке. Правда им не нужна».

Либлер продолжал расспросы и попытался завоевать ее доверие некой фразой, которая бросала тень на работу комиссии. Она вспомнила, что Либлер сказал своему собеседнику-адвокату: «Если мы действительно выясним, что это заговор, будьте уверены, что по приказанию председателя Верховного суда мы благополучно упрячем это под сукно». (Много лет спустя следователь от Конгресса спрашивал Одио, действительно ли Либлер говорил такое. «Да, сэр, – ответила она, – могу поклясться, именно так он и сказал».)

После ужина адвокат отправился домой, а Либлер попросил ее подняться с ним в его номер, чтобы посмотреть фотографии, относящиеся к расследованию. «Он пригласил меня к себе в номер», – рассказала она, признавая, что вовсе не была такой наивной, она догадывалась, что приглашение Либлера на самом деле не имеет отношения к работе комиссии и что он воспользуется поводом, чтобы соблазнить ее.

«Я пошла с ним, – вспоминала она. – Вошла в его комнату. Хотела посмотреть, как далеко готов зайти правительственный следователь в работе со свидетелем». Оказавшись в номере, Либлер, по ее словам, «стал делать намеки». «Конечно, ничего между нами не было, я все же была в здравом уме… <…> “Вы с ума сошли”, – сказала я ему».

Она говорила, что Либлер пытался подольститься к ней, сказав, что его коллеги в Вашингтоне завидуют ему. «Он намекнул, что в комиссии Уоррена видели мою фотографию и отпускали всякие шуточки, мол, повезло тебе, Джим: с такой красавицей встретишься, и всякое такое».

Одио сказала, что была потрясена, обнаружив, что, будучи важным свидетелем в деле о расследовании убийства президента, она стала объектом сексуальных домогательств со стороны одного из тех, кому поручено расследовать это дело. «Я рассчитывала на предельно уважительное отношение, – отмечала она. – И совсем не ожидала сальных шуточек от комиссии по расследованию убийства президента. Для Либлера это была лишь игра… И меня использовали как пешку в этой игре».

Когда Либлер вернулся в Вашингтон, он ничего не рассказывал другим юристам комиссии о том неудавшемся свидании с Одио. Однако он, как ни странно, хвастался тем, что произошло, когда он в Далласе встретился с Мариной Освальд. Эта встреча состоялась 24 июля, через два дня после дачи показаний Одио.

Он заявил, что пытался – и неудачно – соблазнить вдову Освальда10 . «Вспоминая об этом, он улыбался», – рассказывал Слосон. Ни он, ни его коллеги ни на секунду не усомнились в правдивости этой истории. Такой уж человек был этот Либлер, стоило ему увидеть красотку – и он уже не мог устоять.

Спустя годы некоторым из бывших коллег Либлера неловко было признавать это, тогда же, летом 1964 года, история показалась им забавной, не более, и они не находили ничего предосудительного в том, что Либлер пытается завязать интрижку с убийцей президента. Вспоминая тот случай, Слосон сказал, что, «конечно, это было глупой беспечностью». Мысль о том, что Либлер пытался соблазнить Одио, встревожила его куда больше. Из штатных сотрудников Слосон лучше всех представлял, насколько может быть важна Одио как свидетель, и понимал, что она могла бы вывести расследование на заговор с участием эмигрантских группировок, борющихся с режимом Кастро. Он знал, что Одио, молодой эмигрантке, трудно приходится в Далласе и что она решила обратиться за помощью к психиатру. И со стороны Либлера было «просто жестоко» использовать ее в качестве объекта домогательств, сказал Слосон. По его словам, Либлеру крупно повезло, что Одио не стала тогда во всеуслышание его обвинять: это могло бы поставить крест на карьере Либлера.

 

Глава 47

Офис генерального прокурора США

Даллас, штат Техас

22 июля 1964 года

Во время поездки в Даллас Либлер опросил еще нескольких свидетелей, в том числе Эйбрахама Запрудера, фабриканта женской одежды, любительская видеокамера которого запечатлела главные моменты убийства. Давая под присягой показания Либлеру, Запрудер, не в силах сдержать слез при воспоминаниях об увиденном на Дили-Плаза, готов был винить себя во всем.

Уоррена давно тревожил тот факт, что Запрудер продал права на фильм журналу Life, и Либлеру было велено с пристрастием расспросить Запрудера о том, сколько ему заплатили за пленку. Уоррен сказал, что, по его мнению, продажа фильма создает нехороший прецедент для торговли судебными уликами.

– Я хочу попросить вас: не могли бы вы рассказать, сколько вам заплатили за фильм, – обратился Либлер к Запрудеру. – По мнению комиссии, такая информация может быть очень полезной1 .

Запрудер, похоже, смутился:

– Интересно, я обязан отвечать или нет? Потому что тут много всего, дело не только в деньгах.

Либлер настаивал и еще раз повторил вопрос.

– Я получил двадцать пять тысяч долларов, – ответил Запрудер и пояснил, что все вырученные деньги направил в далласский благотворительный фонд помощи полицейским и пожарным, высказав пожелание, чтобы их передали вдове полицейского Джея Ди Типпита.

– Вы передали всю сумму, все двадцать пять тысяч? – попросил уточнить Либлер.

– Да, – отвечал Запрудер. – Странно, что вы об этом не знаете. Но больше я не хочу об этом говорить.

Щедрость Запрудера приятно удивила Либлера.

– Мы очень признательны вам за ваши ответы, – сказал он. – И должен сказать, что ваш фильм стал самым большим подспорьем в работе комиссии.

Он объяснил Запрудеру, как фильм помог «с достаточной точностью установить факты» во время баллистической экспертизы.

– Я ничего не сделал, – скромно ответил Запрудер.

На самом деле он не сделал лишь одного: не сказал Либлеру всей правды о продаже фильма. Годы спустя Life признает, что в первые же дни после покушения согласился заплатить Запрудеру по меньшей мере 150 тысяч долларов за право использования фильма, с ежегодной выплатой в 25 тысяч2 . (В 2009 году федеральное правительство перекупит права у наследников Запрудера за 16 миллионов долларов, хотя те поначалу запросят 30 миллионов.) Запрудер продал фильм журналу Life, успев прежде показать его представителям нескольких СМИ – в том числе CBS News, The Saturday Evening Post и Associated Press – и сравнить условия, предложенные соперниками. Руководитель лос-анджелесского отделения журнала Life Ричард Б. Столли, непосредственно осуществлявший сделку, рассказал, что Запрудер очень беспокоился из-за возможного «использования» материалов и взял с руководства журнала обещание обращаться с видеорядом с максимальным уважением3 . Но при этом Запрудер, по словам Столли, четко понимал, «какую роль в пополнении семейного бюджета будут играть эти деньги».

В Далласе Либлер также взял показания у Эдвина Уокера, отставного генерала, в которого Освальд стрелял за семь месяцев до убийства Кеннеди. Уокер, ярый сторонник расовой сегрегации, член ультраконсервативного Общества Джона Берча, был отправлен в отставку президентом Кеннеди в 1961 году, после того как стало известно, что он распространял материалы Общества Берча в воинских частях, находящихся под его командованием в Германии4. Уокер вспоминал, как 10 апреля, в среду, находясь в своем далласском доме, он чудом избежал смерти: пуля чуть не угодила ему в голову. «Я сидел за рабочим столом, – рассказал Уокер. – Было ровно десять часов вечера, за окном смеркалось, и в доме почти во всех комнатах уже зажгли свет»5. Он склонился над столом, составляя налоговую декларацию, как вдруг раздался выстрел – как ему показалось, прямо у него над головой. Обернувшись, он увидел в стене пулевое отверстие.

Марина Освальд рассказывала комиссии: ее муж в тот же вечер признался ей, что это его рук дело. Согласно показаниям Марины, Освальд называл Уокера фашистом и сравнивал его с Адольфом Гитлером. По его словам, из-за своих политических взглядов Уокер заслуживал смерти. Среди личных вещей Освальда были найдены фотографии дома Уокера.

Хотя Марина была убеждена в том, что ее муж в момент покушения на Уокера действовал в одиночку, отставной генерал не был в этом так уж уверен. Он сказал, что провел собственное расследование, пытаясь выяснить, были ли у Освальда сообщники, в том числе Джек Руби. Уокер, об антисемитизме которого было всем хорошо известно, говоря о Руби, называл того по фамилии, данной при рождении: Рубинштейн. «Это не только мое мнение, по всей стране люди думают, что Рубинштейн и Освальд были как-то связаны». Либлер потребовал разъяснений, и Уокер вынужден был признать, что никаких доказательств заговора у него нет, помимо теорий Марка Лейна и прочих.

Уокер сам предложил дать показания комиссии. Он требовал этого в телеграмме, направленной Уоррену неделями раньше; по его словам, он хочет дать показания отчасти потому, что надеется положить конец слухам о том, что он и его сторонники-праворадикалы в Далласе каким-то образом причастны к убийству Кеннеди. «Я устал от обвинений, которыми осыпают правых, с меня хватит, и считаю, что комиссии давно пора обелить честное имя города Далласа», – сказал он Либлеру.

Несколькими днями ранее Арлен Спектер также побывал в Далласе по делам комиссии, чтобы посмотреть, как Руби пройдет испытание на детекторе лжи. Спектеру не очень понравилось, что задание это ему дал председатель Верховного суда, который, по мнению Спектера, за полтора месяца до этого допустил такую «несусветную глупость», пойдя навстречу требованиям Руби6. Проверку на детекторе лжи назначили на субботу, 18 июля, а это означало, что Спектеру снова придется в летние выходные торчать в изнывающем от жары Техасе.

ФБР неохотно выдало полиграф. Помощники Гувера сказали членам комиссии, что вряд ли стоит подвергать такой проверке человека, приговоренного к смертной казни, к тому же психически неуравновешенного. Но комиссия настаивала, и в конце концов Бюро прислало одного из самых опытных специалистов по полиграфу Белла Херндона. Проверку решено было проводить в здании окружной тюрьмы Далласа, и в 11 часов утра Спектер начал встречу с того, что предложил убедиться, действительно ли Руби хочет проходить испытания. Если Руби передумал, сказал Спектер, комиссия готова отменить проверку. «И покончить с этим – во всяком случае, в том, что касается комиссии»7 .

Один из адвокатов защиты Руби, Клейтон Фаулер, уже отговаривал его от проверки на детекторе лжи и теперь вышел, чтобы обсудить этот вопрос с Руби в последний раз.

– Если он настаивает, я не могу и не стану его удерживать, – предупредил Фаулер, перед тем как покинуть помещение.

Через несколько минут он вернулся вместе с Руби.

– Он уверяет, что хочет пройти проверку, что бы ни говорил его адвокат, – объявил Фаулер.

Спектер обратился к Руби, напомнив ему, что результаты проверки на полиграфе могут быть использованы обвинением для того, чтобы лишить его права на апелляцию. Однако Руби был непреклонен в своем решении, он сказал, что охотно пройдет проверку.

– Я отвечу на любые вопросы, – сказал он. – Мне нечего бояться. Я готов ответить на все вопросы без исключения.

Он сел на стул, оснащенный необходимым оборудованием. Херндон, которому предстояло проводить испытания, обвязал вокруг груди Руби резиновую трубку, чтобы следить за частотой его дыхания. К пальцам Руби прикрепили маленькие датчики, измеряющие электрические импульсы, которые идут по коже, к его левой руке прикрепили аппарат для измерения кровяного давления. Привязанный к оборудованию, Руби повторил то, что уже говорил Уоррену месяцем раньше – он убил Освальда, повинуясь внезапному порыву.

– Никакого заговора не было, – сказал он. – Меня понесло, мне казалось, что во время великой трагедии я могу спасти миссис Кеннеди от тяжелого испытания, которым могло обернуться судебное разбирательство.

– Вы рассказали комиссии Уоррена всю правду? – спросил Спектер.

– Да, – отвечал Руби.

У Спектера было заготовлено для Руби два списка вопросов – один он составил сам, другой подготовили Руби и его адвокаты. Вместе эти списки оказались такими длинными, а ответы Руби такими разрозненными, что проверка на детекторе лжи, обычно занимающая минут сорок пять, продолжалась девять часов без малого, вспоминал Спектер8 . Он сказал, что лишь слегка преувеличил, назвав это «самой долгой проверкой на детекторе лжи за всю историю человечества». Список вопросов был исчерпан лишь в девять часов вечера.

На следующий день Спектер и Херндон вместе вернулись на самолете в Вашингтон. Херндон сказал Спектеру, что Руби «прошел проверку блестяще и явно не причастен к покушению на президента», вспоминал Спектер. И хотя тот все еще сомневался в точности проверки на полиграфе, он склонен был согласиться с Херндоном.

ФБР и члены комиссии пытались подчистить другие хвосты в Далласе. Все еще оставалось неясно, почему полицейское управление Далласа и его незадачливый шеф Джесси Карри не приложили усилий для более надежной охраны Освальда в то утро, когда его убили, особенно если учесть, что за несколько часов до его смерти и в полицию, и в ФБР поступали сотни телефонных звонков с угрозами в адрес Освальда.

50-летний Карри уже был мишенью для насмешек в комиссии. Именно с попустительства Карри в полицейском управлении Далласа в первые дни после покушения творилась такая неразбериха, что Джек Руби мог спокойно разгуливать по помещению. Карри и окружной прокурор Генри Уэйд допустили ряд ошибок в своих заявлениях для прессы в первые часы после убийства Кеннеди – их заявления осложнили работу комиссии и дали повод Марку Лейну и другим сторонникам версии заговора заподозрить, что они кого-то покрывают. Самой ужасной их ошибкой было утверждение, сделанное вечером в день покушения, когда Уэйд рассказал репортерам, что полиция обнаружила в далласском складе школьных учебников немецкую винтовку Mauser немецкого образца, на самом же деле у Освальда была итальянская винтовка Mannlicher-Carcano. Впоследствии Уэйд признал, что ошибся, но Лейна было уже не остановить – он десятилетиями будет настаивать на том, что на складе нашли именно Mauser, из чего следует, что президента убил не Освальд.

Комиссии так и не удалось устранить серьезные несоответствия в отчетах, представленных в ФБР Карри и одним из его подчиненных – капитаном У. Б. Фрейзером, в которых говорилось о событиях раннего утра накануне гибели Освальда9 . Фрейзер работал в ночную смену, начиная с субботнего вечера, и его очень встревожило донесение, казавшееся весьма правдоподобным, о том, что толпа человек в сто соберется в центре города, чтобы линчевать Освальда. Он посоветовался с главой отдела по расследованию убийств и бандитизма, который сказал, что об этом следует как можно быстрее уведомить Карри, чтобы утром полицейское отделение могло усилить охрану Освальда. Фрейзер несколько раз пытался дозвониться до Карри по его домашнему номеру с 5.45 до 6.00 утра. Но линия все время была занята, и Фрейзер сказал, что попросил у оператора помочь ему связаться с абонентом. Девушка-телефонистка ответила, что линия, судя по всему, не в порядке. И даже после того, как Фрейзер сдал смену в шесть утра, а линия все еще была занята, он поручил сменщику дозвониться до шефа полиции и предупредить его, что жизнь Освальда может оказаться под угрозой.

Когда после убийства Освальда его расспрашивали сотрудники ФБР, Карри настаивал на том, что его домашний телефон был в исправности и никаких звонков с сообщениями об угрозе для жизни Освальда к нему не поступало. А Фрейзер что-то напутал, сказал он.

В июле комиссия попросила ФБР попытаться проработать неувязки в этих двух отчетах. И наконец, в беседе с сотрудниками Бюро 17 июля Карри заявил, что должен внести кое-какие поправки в свой отчет. Выяснилось, что вечером в субботу его жена сняла телефонную трубку и положила рядом с аппаратом, чтобы чета могла ночью хоть немного поспать. Он понимал, что это означало: в последнюю ночь жизни Ли Харви Освальда и всего через две ночи после того, как президент Соединенных Штатов был убит выстрелом из ружья прямо на улице Далласа, начальник полицейского управления был недосягаем.

 

Глава 48

Юридическая фирма Herrick, Langdon, Sandblom & Belin

Де-Мойн, штат Айова

август 1964 года

Комиссия весь год страдала от досадных промахов по части связей с общественностью. Самым ужасным из них, как явно понимали штатные сотрудники комиссии, было заявление Уоррена для прессы, сделанное им в феврале, – о том, что «всей правды об убийстве, вероятно, мы так и не узнаем при жизни». Дэвид Белин, в то лето вернувшийся в свою юридическую фирму в Айове, в августе написал Уилленсу письмо, в котором отметил, что замечание «не узнаем правды при жизни» нанесло их работе такой ущерб, что о нем стоит особо упомянуть в заключительном отчете комиссии – и признать ошибочным. В отчете, добавил он, следует объяснить, что слова Уоррена просто превратно истолковали. «Не вижу другой возможности развеять опасения такого большого числа наших сограждан, которые считают, что мы лишь уходим от ответа и не даем людям узнать факты»1 . Комиссия должна заверить общественность, что никто не будет «подвергать цензуре» ее выводы, писал Белин.

Но эти рекомендации, как и множество других, предложенных Белином, не были учтены в заключительном отчете, в котором не содержалось упоминаний о нелепой оговорке Уоррена. И хотя Белин и другие молодые штатные юристы, судя по всему, об этом не подозревали, комиссия на самом деле уже весной начала подвергать строгой цензуре все имеющиеся у нее записи. Но что еще важнее, комиссия вдруг прекратила вести стенографические отчеты своих совещаний.

Первые шесть месяцев расследования закрытые заседания комиссии досконально записывались судебным репортером, поскольку было понятно, что эти записи могут попасть в разряд засекреченных, и если их и можно будет когда-нибудь обнародовать, то очень не скоро – через много лет. Делалось это для того, чтобы члены комиссии могли высказывать свое мнение открыто, не таясь, а народ при этом знал, что полные стенограммы этих речей существуют и к ним, по крайней мере, смогут обратиться при будущих расследованиях. Уоррен нанял известную своей надежностью вашингтонскую частную фирму судебных секретарей Ward & Paul – к услугам этой фирмы не раз прибегали ЦРУ и ФБР, когда этим ведомствам нужно было взять показания, в которых обсуждались секретные материалы. В компании работало несколько судебных репортеров, доказавших свою благонадежность.

В июне, однако, все изменилось: комиссия без объяснения причин разорвала контракт с Ward & Paul и вдруг перестала вести стенограммы закрытых совещаний. Из архивных материалов комиссии неясно, кто принял такое решение, но оно означало, что общественность никогда не узнает о том, что именно было сказано членами комиссии на последних и самых важных внутренних совещаниях и насколько близка была комиссия к тому, чтобы представить двойной окончательный отчет.

Последнее полностью записанное стенографистами совещание комиссии состоялось в четверг, 23 июня, во второй половине дня. Присутствовали три члена комиссии: Уоррен, Форд и Аллен Даллес. На повестке дня был вопрос цензуры: следует ли комиссии очистить заключительный отчет от всех упоминаний о Юрии Носенко, русском перебежчике? ЦРУ настаивало на том, чтобы подвергнуть цензуре материалы о Носенко, и явно в этом преуспело, так что трое собравшихся недолго обсуждали этот вопрос: они согласились при редактировании убрать весь материал о Носенко.

– Я убедился, – и в этом мне помогли люди, которым я в настоящий момент доверяю, – что главный вопрос в том, надежны ли заявления господина Носенко, по сути перебежчика, – говорил Форд. – Я бы поставил под сомнение возможность использования того, что он рассказывал об Освальде2 .

Уоррен с ним согласился:

– Терпеть не могу предателей и думаю, нам не следует доверять никакому перебежчику, пока не станет совершенно точно известно, что он говорит чистую правду, пока его слова не получат всестороннего фактического подтверждения. А слова этого человека никакими фактами мы подтвердить не можем.

Следующее совещание верхушки было назначено на 29 июня, понедельник, предполагалось, что тогда комиссия начнет всерьез обсуждать положения заключительного отчета. Присутствовали все семеро членов комиссии. Вместо стенограммы комиссия подготовила девятистраничный конспект того, что обсуждалось на совещании, и даже этот конспект исчезнет потом из архива комиссии. Единственная копия будет обнаружена десятки лет спустя в личных бумагах Рэнкина3.

Согласно этому конспекту, большая часть совещания прошла в обсуждении списка из 72 вопросов, которые, по мнению штатных сотрудников комиссии, следовало осветить в заключительном отчете, в том числе крайне важного вопроса: имеются ли свидетельства заговора с целью убийства президента Кеннеди? Последовательно проходя по списку от одного пункта к другому, члены комиссии по большей части соглашались со штатными юристами в том, что касалось выводов, которые им предстояло сделать: что три выстрела по президентскому кортежу были сделаны стрелком, располагавшимся сзади от лимузина, в котором ехал Кеннеди, что все выстрелы были сделаны с шестого этажа Техасского склада школьных учебников и что Освальд был единственным стрелявшим.

Однако члены комиссии оказались в затруднительном положении, когда перешли к вопросу под номером 48: «Были ли свидетельства, указывающие на иностранный заговор?» Согласно конспекту, члены комиссии «воздержались от ответа на этот вопрос и сказали, что ответят на него позже».

Члены комиссии раз и навсегда отказались использовать предложенную Либлером черновую версию главы, посвященной мотивам преступления Освальда. Как явствует из конспекта, члены комиссии были «не готовы объяснять это никакими конкретными мотивами, а также погружаться в психоанализ с соответствующей терминологией». Черновик, по их мнению, был «слишком сырой и полон сочувствия к Освальду».

Но в комиссии уже вовсю действовала и другая цензура – ее задачей было представить заключительный отчет таким образом, чтобы щепетильный читатель не покраснел. Рэнкин хотел, чтобы черновые главы очистили от всего, что может показаться неприятным, непристойным или может быть сочтено вмешательством в личную жизнь – даже в личную жизнь Освальда.

Дэвид Слосон в последний раз просил членов комиссии рассказать в отчете, что Освальд во время службы в морской пехоте заразился венерической болезнью4 . В служебной записке Рэнкину он спрашивал, правильно ли лечили гонорею у Освальда и не повлияла ли эта болезнь на его психическое здоровье: «По крайней мере, стоит конфиденциально поинтересоваться у знающего врача, специализирующегося на подобных заболеваниях или в смежной области, может ли гонорея иметь такого рода серьезные последствия?» На самом деле, как Слосон узнал позднее, невылеченная гонорея может привести к тяжелым физическим осложнениям, но не к психическому расстройству, однако в отчете не было ни слова о венерическом заболевании у Освальда.

Стюарт Поллак, молодой юрист из Министерства юстиции, направленный в комиссию, получил задание просмотреть черновые главы, а также некоторые стенограммы свидетельских показаний на предмет дурновкусия или вмешательства в личную жизнь. В своей служебной записке он страница за страницей проходится по тексту, приводя дословные цитаты в тех случаях, когда в отчете кого-либо обвиняют в совершении преступления, развратных действиях или других подобных проступках. Он ничуть не удивился, обнаружив несколько примеров малопристойных описаний в том месте, где говорилось о принадлежавшем Руби клубе «Карусель», в рассказе свидетеля о стриптизершах и их выступлениях на сцене5 . В своей служебной записке Поллак спрашивает, стоит ли оставлять в отчете рассказ некоего свидетеля об одной из самых известных стриптизерш Руби по имени Дженет (Джейда) Конфорто, которая, как говорили, «допускала некоторые вольности во время выступления», так что Руби «приходилось каждый раз выключать свет и просить ее быть поскромнее».

Поллак исправно процитировал каждый случай употребления бранных слов. «В тексте отчета есть несколько случаев просторечных бранных выражений, таких как “проклятый” или “чертов”», – докладывал он. И спрашивал, следует ли оставлять в отчете некоторые неприятные подробности – например, когда речь идет о том, как выглядело тело убитого президента, или упоминается о его окровавленной одежде. Поллак спрашивал, так ли уж необходимо «включать в текст отчета описание нижнего белья президента».

Что же до человека, обвиняемого в убийстве президента, Поллак писал: «Как я понимаю, вся информация о Ли Харви Освальде законна и важна для оценки его личности». И все же он задает вопрос, следует ли в отчете приводить все известные комиссии неприглядные подробности частной жизни Освальда, особенно о его сексуальной ориентации. «Может быть, стоит сосредоточить больше внимания на отзывах о нем как о пассивном гомосексуалисте… и намекнуть на его недостаточно прочные сексуальные отношения с Мариной».

Рэнкин также велел штатным сотрудникам вычеркнуть некоторые из самых ярких описаний экспериментов с участием военных – эти эксперименты проводились по инициативе комиссии, чтобы воспроизвести ранения, полученные Кеннеди и Коннелли. Члены комиссии, писал Рэнкин, весьма щепетильны в вопросе о том, как следует описывать эксперименты, во время которых стреляли в живых коз. Он попросил, чтобы «слово “коза” в тех местах, где оно встречается в отчете, заменили выражением “плоть животного”»6 . Точно так же, сказал Рэнкин, члены комиссии не желают раскрывать, что военные стреляли по запястьям трупов, пытаясь воспроизвести раны на запястьях Коннелли. Комиссия, писал Рэнкин, «считает, что в тех случаях, где упоминается “запястье трупа”, следует писать “костная структура” или подыскать другое нейтральное выражение».

В то лето важным правительственным лицам, дававшим свидетельские показания для комиссии, предоставили возможность послать запрос на внесение изменений в письменные записи своих показаний. Лишь немногие этим воспользовались, хотя в последний момент поступил запрос на редактуру от главы Секретной службы Джеймса Роули. В короткой докладной записке от 30 июня Роули попросил внести небольшую, но важную правку в его ответ на вопрос об агентах Секретной службы в Техасе, которые решили пропустить по рюмочке в ночь накануне покушения7. Во время показаний Роули явно взволнованный Уоррен задал вопрос, не стали бы эти агенты лучше защищать президента, если бы не напились за несколько часов до этого.

Ответ Роули изначально звучал так: «Верно, сэр, но я не знаю, что они могли сделать такого, чего не сделали».

В своем запросе Роули предлагал эти слова заменить следующими: «Верно, сэр, но даже если и так, я не думаю, что они могли предотвратить трагедию».

Из-за этой поправки получалось, что Роули уже не так безоговорочно защищал своих агентов. Казалось, теперь он намекал на то, что агенты могли бы сделать больше, чтобы спасти президента, если бы были трезвыми накануне ночью. Посовещавшись с Уорреном, Рэнкин согласился переписать этот фрагмент, но несколько другими словами, чтобы ответ Роули для потомков звучал так: «Верно, сэр, но я не думаю, что они могли предотвратить убийство».

 

Глава 49

Здание городского муниципалитета

Краков, Польша

29 июня 1964 года, понедельник

Поляк, решившийся задать Роберту Кеннеди «личный вопрос», явно нервничал1 . Юный поляк, деятель местного отделения компартии в Кракове, одном из двух крупнейших городов Польши, пояснил, что его сограждане хотели бы услышать «версию убийства» с точки зрения брата покойного президента.

Казалось, этот вопрос застал Кеннеди врасплох. Уже почти семь месяцев он старался избегать любых публичных заявлений о гибели своего брата. Благодаря созданию комиссии Уоррена у генерального прокурора США был формальный повод обходить этот вопрос молчанием; он мог заявить, что не хочет высказывать необоснованных суждений до завершения следствия или что не хотел бы повлиять на результат работы комиссии. Но во время июньской поездки по странам Европы – вначале он побывал в Германии, где торжественно открыл мемориальную табличку на площади, названной в честь его брата, а теперь прибыл в Польшу, – ему пришлось наконец собраться с духом. В социалистической Польше толпы скандировали имя его брата.

И он решил ответить на вопрос молодого поляка.

Он сказал, что президент Кеннеди был убит неадекватным человеком, отщепенцем по имени Ли Харви Освальд, который таким образом выразил свой протест против американского общества. Вина Освальда «несомненна», сказал Роберт Кеннеди. «Освальд был убежденным коммунистом, но к этому случаю коммунисты не имеют никакого отношения, – пояснил он. – То, что он сделал, он сделал самостоятельно и в одиночку. <…> Его поступок, на мой взгляд, не имеет идеологической подоплеки. <…> Это был единичный акт протеста личности против общества». Его слова немедленно попали в заголовки американской прессы, особенно благодаря тому, что генеральный прокурор, казалось, подтверждает выводы, которых ждали от комиссии Уоррена. После возвращения Кеннеди на родину эти его высказывания вызвали новую волну недовольства работой комиссии: ее обвиняли в новой утечке данных, ситуация выглядела так, словно эту информацию Кеннеди предоставила комиссия. 2 июля в редакционной статье под заголовком «Слишком много разговоров об Освальде» («Too Much Talk on Oswald») в The New York Times говорилось, что заявления Кеннеди в Польше «поколебали веру в беспристрастность комиссии»2 .

Большую часть 1964 года Кеннеди, казалось, был весь в своем горе и практически не появлялся на публике3. Он принял предложение Джонсона остаться на посту генерального прокурора, сказав, что намерен продолжить курс, намеченный братом для Министерства юстиции, в частности в области гражданских прав. Однако впоследствии он практически не занимался своими обязанностями в министерстве и порой по нескольку дней кряду не показывался в главном здании министерства на Пенсильвания-авеню. Много времени проводил в Хикори-Хилл, особняке времен Гражданской войны, который они с Этель купили у Джека в 1957 году, или с Жаклин и ее детьми в Джорджтауне. Казалось, он спокойно себя чувствует только среди родных и близких, в окружении всех восьмерых детей (Этель в то время ждала девятого).

Кеннеди буквально облекся в скорбь: он даже забрал одежду покойного брата и носил ее. Регулярно посещая могилу Джона на Арлингтонском национальном кладбище, он часто надевал любимую кожаную куртку или пальто покойного президента. До поездки в Европу, во время которой была поднята тема убийства его брата, Кеннеди утверждал, что не интересуется работой комиссии Уоррена и для него не имеет значения, действовал Ли Харви Освальд один или был участником заговора. Его обычным ответом на вопрос о работе комиссии было: «Какое мне дело? Это не вернет Джека».

Но его помощники и близкие друзья знали, что эти слова говорились в основном на публику. Через много лет они признают, что Кеннеди всегда подозревал, что какие-то заговорщики планируют убить его брата. На протяжении всего 1964 года некоторые из его заместителей в Министерстве юстиции – и друзья в других местах – продолжали поиски, начатые по его просьбе: поиски доказательств того, что Ли Харви Освальд не был стрелком-одиночкой. Казалось, Кеннеди был всерьез обеспокоен тем, что за убийством могли стоять Кастро или мафиозные круги.

Кеннеди наверняка знал, что есть некая ужасная логика в версиях о кубинском следе в убийстве его брата, поскольку Соединенные Штаты давно вынашивали планы устранить Кастро, причем не без помощи мафии. Как стало ясно впоследствии из документов, сохранившихся в правительственных архивах, к 1964 году Роберт Кеннеди уже как минимум два года был в курсе этих планов убийства Кастро. После неудачной попытки вторжения в заливе Свиней в 1961 году брат назначил его ответственным за тайную войну президентской администрации против Кастро, известной в ЦРУ как операция «Мангуст» (Operation Mongoose). Никто из официальных лиц, причастных к операции «Мангуст», не сомневался, что ее цель – насильственное устранение Кастро.

Кеннеди знал об участии мафии в тайных планах ЦРУ по устранению Кастро по крайней мере с мая 1961 года. Через четыре месяца после того, как Роберт Кеннеди заступил на должность генерального прокурора, Эдгар Гувер предупредил его служебной запиской, что ЦРУ замышляет «грязные делишки» на Кубе с привлечением чикагского гангстера Сэма Джанканы. Кеннеди явно прочел это сообщение из ФБР, поскольку приписал на полях: «Надеюсь, с этим как следует разберутся». А год спустя Кеннеди прямо сказали, что под «грязными делами» подразумеваются тайные операции ЦРУ по физическому устранению Кастро. В мае 1962-го по настоянию Кеннеди было проведено рабочее совещание, на котором представители ЦРУ сообщили ему имена членов мафиозных структур, участвующих в этих тайных операциях, в их числе был и Джанкана. Как явствует из краткого отчета о совещании, Кеннеди заявил своим собеседникам из разведслужбы, что участие мафии в этих тайных операциях для него новость, притом неприятная: «Надеюсь, если вы снова захотите вести общие дела с организованной преступностью – с гангстерами, – вы поставите в известность генерального прокурора». Но было ли это для него такой уж неожиданностью, учитывая то, что он узнал годом ранее из служебной записки Гувера? И хотя друзья Кеннеди впоследствии будут уверять, что он ни за что не стал бы утверждать приказ об убийстве главы другого государства, в действительности ЦРУ не оставляло попыток устранить Кастро вплоть до самых последних часов администрации Кеннеди– все то время, пока Роберт Кеннеди вел тайную войну с Кубой. Генеральный инспектор ЦРУ, осуществлявший внутренний надзор за деятельностью Управления, установит впоследствии, что 22 ноября 1963 года, в день, когда был убит президент Кеннеди, некий офицер ЦРУ в Париже встретился с кубинским агентом и передал ему для переправки в Гавану отравленную авторучку – это была шариковая авторучка с иглой для подкожных впрыскиваний, которую можно было наполнить имеющимся в продаже смертельно опасным ядом под названием Blackleaf-404 . Генеральный инспектор писал, что, «вероятно, в тот самый момент, когда происходило покушение на Кеннеди, офицер ЦРУ встречался с кубинским агентом… <…> и передал ему орудие убийства для устранения Кастро». Даже после убийства брата к Роберту Кеннеди по-прежнему поступали отчеты о том, что мафия не оставляет попыток – с помощью ЦРУ или без него – физически устранить Кастро. В июне 1964 года, примерно в то время, когда генеральный прокурор США совершал поездку по Германии и Польше, ЦРУ направило в его офис подробную докладную записку о новом предложении «людей из “Коза ностры”», действующих совместно с кубинцами – противниками режима Кастро5 . «Они запросили за устранение Кастро 150 тысяч долларов», – говорилось в докладной записке ЦРУ.

Знал ли президент Джонсон в 1964 году о заговорах против Кастро, точно неизвестно, хотя записи его телефонных разговоров из Белого дома, долго сохранявшиеся в тайне, позволяют предположить, что ЦРУ до 1967 года ничего не сообщало ему о заговорах и об участии в них мафии. И все же в первые месяцы своего пребывания на посту президента Джонсон, похоже, всерьез подозревал, что покушение на Кеннеди было чем-то вроде акта возмездия со стороны некоего иностранного правительства. Весной 1964 года Джонсон сказал своему пресс-секретарю Пьеру Сэлинджеру, который занимал эту должность и при Кеннеди, что убийство президента было «божьей карой» за причастность США к гибели диктатора Доминиканской Республики Рафаэля Трухильо и президента Южного Вьетнама Нго Динь Зьема: вьетнамский лидер был убит меньше чем за три недели до покушения на Кеннеди в результате военного переворота, организованного при поддержке США6 .

Об этом замечании Джонсона, как подозревал президент, вскоре стало известно Кеннеди. Генеральный прокурор был возмущен до глубины души. «Божья кара?» – потрясенно повторял он. В апреле 1964 года, в разговоре со своим близким другом, историком Артуром Шлезингером, Кеннеди заметил, что это «самое ужасное» из всего, что говорил Джонсон.

Но так ли уж далек от истины был Джонсон? Кеннеди мог сколько угодно гневаться на президента, но у него и у самого были подозрения, что некий лидер иностранного государства, которого ставила своей целью устранить администрация Кеннеди, просто нанес упредительный удар. И вероятнее всего, это был Кастро. Шлезингер вспоминал, как однажды той осенью – «возможно, бестактно» – спросил у Кеннеди, действительно ли он верит, что Освальд действовал в одиночку. Кеннеди «ответил, что у него нет серьезных оснований сомневаться в том, что Освальд виновен, однако все еще остаются вопросы, действовал ли он в одиночку или убийство было частью заговора, организованного Кастро или гангстерами».

И в июне того года Кеннеди оказался перед трудным выбором, получив от председателя Верховного суда Уоррена письмо, отправленное по поручению комиссии. Уоррен спрашивал, располагает ли генеральный прокурор «какой-либо информацией, позволяющей предположить, что убийство президента Кеннеди произошло в результате некоего внутригосударственного или иностранного тайного сговора». Это письмо было составлено в результате соглашения между членами комиссии и Министерством юстиции, согласно которому Роберт Кеннеди освобождался от дачи показаний.

Следовало ли Кеннеди рассказать об известных ему планах операций по устранению Кастро и о своих подозрениях, что в этом деле может быть замешана Куба? Каковы могли быть последствия, если бы вдруг открылось, что он знал годами: ЦРУ не только вынашивало планы убийства Кастро, но и нанимало для этой цели главарей мафии – тех самых гангстеров, с которыми должно было бороться вверенное ему Министерство юстиции?

Политические консультанты Кеннеди наверняка были бы против обнародования подобной информации, особенно летом 1964 года, когда они – без видимой причины – пытались подогреть общественное мнение, намекая, что в ноябре он будет соседом Джонсона по избирательному списку. Кеннеди не скрывал своей антипатии к Джонсону, однако ничего не сделал, чтобы приглушить эти слухи. Согласно результатам опросов, он с наибольшей вероятностью мог стать вторым номером в списке кандидатов от Демократической партии.

Кеннеди не спешил с ответом на письмо Уоррена. «Что я должен сделать?» – черкнул он в коротеньком примечании без даты, написанном от руки7 . Оно было адресовано помощнику, который через несколько недель после получения письма Уоррена напомнил ему, что комиссия ждет ответа.

В конце концов 4 августа он подписал короткое, на одну страницу, письмо, адресованное председателю Верховного суда и не содержавшее ничего из того, что в действительности Кеннеди знал или о чем подозревал.

«Я бы хотел со всей определенностью заявить, что не знаю никаких достоверных фактов, которые бы подтверждали необоснованное заявление о том, что убийство президента Кеннеди было результатом внутригосударственного или иностранного заговора 8 . И хотел бы заверить вас, что вся информация, имеющая какое-либо отношение к убийству президента Джона Ф. Кеннеди, которой располагает Министерство юстиции, была передана Президентской комиссии для должного рассмотрения и изучения. В данное время у меня нет предположений относительно дальнейшего расследования, которое следует предпринять комиссии до публикации ее заключительного отчета».

С учетом того, что стало впоследствии известно о подозрениях Кеннеди, это письмо было в лучшем случае уклончивым, в худшем – попыткой сбить комиссию со следа в поисках возможного заговора, приведшего к гибели его брата. Может, все слова в этом письме подобраны правильно, но они маскируют его мрачные опасения, что Освальд действовал не один. Может, Кеннеди и не имел «достоверных доказательств» заговора, но подозрений было хоть отбавляй. Может, среди информации, «которой располагало Министерство юстиции», не было свидетельств, указывающих на возможный заговор, но они могли быть в других местах – в ЦРУ, например.

Зная, что его уже освободили от необходимости давать показания, Кеннеди в заключение сказал, что готов предстать перед комиссией и ответить на вопросы. На самом деле он знал, что это предложение будет отклонено. «В случае, если члены комиссии сочтут, что я могу внести посильный вклад в расследование, выступив в роли свидетеля, я готов это сделать», – писал он. В отличие от президента Джонсона генеральный прокурор был высшим правительственным чиновником, а им не вменялось в обязанность давать под присягой показания во время расследования.

 

Глава 50

Офис директора Федерального Бюро Расследований

Вашингтон, округ Колумбия

август 1964 года

Ли Рэнкин чувствовал себя очень неловко из-за требований, которые комиссия выдвигала по отношению к ФБР. Запросы о предоставлении дополнительной информации и помощи продолжали поступать в Бюро на протяжении всех летних месяцев 1964 года, даже когда комиссия почти завершила работу над заключением. 18 августа Рэнкин позвонил начальнику главного следственного отдела ФБР Алексу Роузену – поблагодарить Бюро за готовность отреагировать на запросы, «какими бы нелепыми они ни казались на первый взгляд».

В последние недели расследования агенты ФБР в Техасе и по ту сторону мексиканской границы отрабатывали новые наводки, полученные от комиссии. Агенты в Мехико прочесывали все магазины серебряных изделий в городе в поисках того, где Освальд мог приобрести браслет, который он подарил Марине. Комиссия настаивала на необходимости такой розыскной работы, несмотря на то что браслет этот на самом деле был изготовлен в Японии и Освальд купил его уже после возвращения в США. Сотрудников офиса Бюро в Мехико попросили таким же образом проверить все фотоателье, чтобы найти то, в котором Освальду могли сделать фотографии на анкету для кубинской визы.

Но что еще более важно, комиссия хотела, чтобы ФБР провело тщательное новое расследование показаний Сильвии Одио. «Учитывая мнение нескольких уважаемых людей, близко знающих миссис Одио, мы склонны полагать, что ее словам можно верить», – написал Рэнкин Гуверу 24 июля, добавив, что комиссия хотела бы, чтобы еще раз, и как можно скорее, выслушали показания Энни Одио, сестры Сильвии1 . В ответном письме от 12 августа Гувер доложил, что сотрудники ФБР поговорили с Энни Одио и что, хотя она в целом подтвердила рассказ сестры о встрече с Освальдом, в ФБР по-прежнему уверены, что это тупиковый путь2 . «За неимением особого запроса от комиссии в данном конкретном случае не вижу возможности для дальнейших действий», – написал Гувер.

Уэсли Либлер сказал, что это письмо его чрезвычайно удивило. Почему ФБР так не хочет довести до конца расследование вроде бы заслуживающих доверия свидетельских показаний, которые могли бы вывести на заговорщиков, причастных к убийству президента?

И сел писать свой, подробный перечень заявлений Одио, сопоставляя ее рассказ о встрече с тем, что ему было известно о хронологии поездки Освальда в Мексику. В итоге Либлер пришел к выводу, что, хотя временные рамки были очень узкие, Освальд все же мог съездить в Даллас в конце сентября. Будь в его распоряжении частный автомобиль или сядь он на самолет, он мог бы наведаться в Даллас, правда, всего на несколько часов, перед тем как пересек мексиканскую границу.

В конце августа Либлер вчерне составил подробное письмо, чтобы передать его на подпись Рэнкину; в нем говорилось, что комиссия должна потребовать, чтобы ФБР заново и всесторонне расследовало случай, рассказанный Одио. Рэнкин заранее знал, что Гуверу письмо не понравится, но все равно его отправил. «Для комиссии очень важно, чтобы заявления миссис Одио либо получили подтверждение, либо были опровергнуты, – говорилось в письме. – Мы просим вас провести надлежащее расследование, чтобы установить, кого видела миссис Одио примерно в конце сентября или в начале октября 1963 года». В этом же письме содержался подготовленный Либлером тщательный анализ графика перемещений Освальда, а также указание на то, что данное Сильвией Одио описание внешности одного из двух латиноамериканцев, заходивших к ней на квартиру – «Леопольдо», – совпадает с приметами человека, которого якобы видели с Освальдом в новоорлеанском баре.

Из офиса Гувера письмо было перенаправлено в далласское отделение ФБР, и задача искать след была возложена на спецагента Джеймса Хости, того самого, который еще в декабре разбирался с заявлениями Одио – и отклонил их3 . Хости рассказывал впоследствии, что, получив это задание, он был в недоумении: ему предстояло вести то же самое расследование, с которым он уже возился восемь месяцев назад. «Когда же закончится этот кошмар?» – вздыхал он. В то лето он, по его словам, стал в Далласе притчей во языцех. Всем, кто регулярно читает газеты, было знакомо его имя. Все его соседи знали, что он – тот самый злополучный агент ФБР, который следил за Освальдом до покушения, но так и не понял, какую угрозу тот представляет. Гувер и его помощники в Вашингтоне, казалось, вознамерились доказать, что Освальд был стрелком-одиночкой, и все, что Хости удалось узнать со времени покушения, подтверждало эту точку зрения. «Ли Харви Освальд! Сколько можно твердить это имя? – возмущался Хости. – Как же он мне надоел!»

К концу лета Гувер уже почти не скрывал своего недовольства Уорреном и некоторыми другими членами комиссии, хотя по-прежнему боялся, что в заключительном отчете они не похвалят ФБР. Его внутриведомственная переписка пестрит едкими замечаниями в адрес комиссии и ее работы. Обычно он высказывал свое мнение прямо на служебных записках своих помощников, делая пометки четким, изящным почерком в самом низу страницы.

Чаще всего его злобные замечания были связаны с тем, как в прессе освещалась работа комиссии. Судя по «припискам» Гувера, он считал, что за каждой газетной или журнальной статьей, опубликованной в крупных СМИ и критикующей ФБР за действия Бюро до или после покушения, стоят именно члены комиссии, а в некоторых случаях и сам Уоррен. После того как журнал The Nation зимой того года поднял вопрос, не был ли Освальд тайным осведомителем ФБР, Гувер написал помощникам, что требует выяснить, кто поставляет в журнал такие сведения4 . Он заподозрил Уоррена: «The Nation – это Библия Уоррена», – писал он. Когда газета The Dallas Times Herald сделала достоянием гласности подробности расследования комиссии – в той его части, где речь шла о том, что во время службы в морской пехоте Освальд проявлял склонность к насилию, – помощник Гувера подготовил для него конспект статьи и прокомментировал, что, похоже, это вызвано «утечкой со стороны кого-то из членов комиссии». В самом низу листа Гувер черкнул: «Уоррена, кого же еще».

Гувер полагал, что комиссия, даже не пытаясь положить конец слухам об Освальде и о возможном заговоре с целью убийства Кеннеди, сама же эти слухи и подпитывала, особенно после того, как Уоррен заявил репортерам, что мы не узнаем правды об убийстве «при жизни». «Если бы Уоррен не разевал рот, а помалкивал, все было бы тихо и никто не строил бы догадок», – написал Гувер.

Гувер также подозревал, что ФБР стало жертвой некомпетентности – а еще, по его словам, продажности – в полицейском управлении и в офисе окружного прокурора Далласа. Ему казалось, что чиновники из органов правопорядка продолжают поставлять комиссии порочащую ФБР информацию в надежде, что комиссия сделает им снисхождение в заключительном отчете. Чуть раньше в тот же год Гувер потихоньку приказал местному отделению ФБР в Далласе прекратить все контакты с главным прокурором города по уголовным делам Уильямом Александером, поскольку был уверен, что Александер распространяет слухи о том, что Освальд был информатором ФБР. Подозревал он и начальника Александера, окружного прокурора Генри Уэйда. «Этот сукин сын, – так отзывался Гувер об Александере. – Передайте всем в нашем далласском офисе, чтобы не вступали с ним ни в какие контакты и с Уэйдом были поосторожнее»5 .

Когда расследование комиссии близилось к концу, Гувер готов был допустить в беседе с помощниками, что Бюро часто избирало неправильную тактику в отношениях с комиссией и часто навлекало на себя совершенно необоснованные, по его мнению, подозрения. Однажды сотрудники среднего звена ФБР слишком «узко истолковали» запрос комиссии на материал о Джеке Руби, после чего и юристы комиссии стали возмущаться, почему Бюро удерживает необходимые им документы. После этого случая Гувер написал помощнику: «…Меня все больше беспокоит то, что мы не можем как положено справиться этим делом»6 . А в более поздней записке недоумевал: «Не понимаю, почему мы даем узкие толкования запросам комиссии».

В марте первый помощник Гувера Уильям Брэниган в докладной посоветовал ФБР отклонять запросы комиссии, касающиеся наблюдения за публичными выступлениями Марка Лейна и Маргерит Освальд7 . Он понимал опасность возможного политического скандала, если станет известно, что комиссия следит за теми, кто ее критикует. «Данный запрос комиссии очень широк и, если его понимать буквально, расследование может лечь на Бюро тяжким бременем и в перспективе доставить много неприятностей», – писал Брэниган. Но Гувер осторожничал, не решаясь прямо отказывать комиссии. «Мне не нравится, что наше ведомство всегда так неохотно откликается на запросы комиссии. Ясно, что многие из них кажутся нелепыми и невыполнимыми, – писал он. – Но суть в том, что по крайней мере Уоррен враждебно настроен по отношению к Бюро, а мы увиливаем и сами даем ему в руки оружие против нас».

Рэнкин впоследствии будет говорить, как много сил положил в тот год, пытаясь хоть как-то наладить отношения с Бюро. На самом деле перед комиссией нависла прямая угроза, что Гувер и Бюро вообще перестанут помогать следствию. Первая «стычка» случилась весной, когда комиссия решила пригласить независимых экспертов для проверки некоторых вещественных доказательств, которые уже проходили экспертизу в лаборатории ФБР – в их числе были пули и фрагменты пули из Далласа. Однако старшие помощники Гувера усмотрели в этом выпад против Бюро, предположив, что комиссия не доверяет лабораторным анализам. Гувер тоже, казалось, обиделся. «С этой комиссией Уоррена все труднее работать»8 , – писал он.

В какой-то момент он, судя по всему, поручил заместителю директора ФБР Алексу Роузену пригрозить комиссии, что та вообще может не рассчитывать на помощь лаборатории. «Я указал мистеру Рэнкину, что наша лаборатория и без того слишком загружена работой, и если результаты нашей экспертизы их не устраивают, какой смысл экспертам нашей лаборатории связываться с их новыми исследованиями?» – писал Роузен9 .

Рэнкин попытался как-то сгладить конфликт. Он часто говорил по телефону с Роузеном, извиняясь за множество «необоснованных запросов», направленных комиссией в ФБР. Рэнкин пытался примириться, похвалил лабораторию ФБР и объяснил, что внешние эксперты только подтвердят точность выводов ФБР. Он так рассыпался в благодарностях к ФБР и работе лаборатории, что в конце концов Бюро смилостивилось и отменило угрозу. И все же Гувер по следам этого спора счел нужным предупредить своих помощников, чтобы они не слишком верили благодарным речам Рэнкина и его коллег в комиссии: «Не верю ни единому лестному слову от Уоррена и его комиссии, – написал Гувер на одной из докладных Роузена. – Они искали в ФБР бреши, а не найдя ни одной, пытаются нас умаслить»10 .

При всей неприязни к Уоррену Гувер старался поддерживать добрые отношения с теми членами комиссии, которые, как он считал, могли встать на защиту ФБР в заключительном отчете комиссии, особенно с конгрессменом Фордом. Судя по данным из архива Гувера, он встретился с Фордом в апреле на одном праздничном мероприятии в доме Карфы Делоака, который был доверенным лицом, осуществлявшим обмен информацией между Бюро и Конгрессом. На следующий день, по следам этой встречи, Гувер направил Форду записку: «Должен признаться, мне было очень приятно побеседовать с миссис Форд и с вами на вчерашней вечеринке у Делоака. Я очень рад, что имел возможность в неформальной обстановке обсудить некоторые темы, представляющие особый интерес для вас, а также для ФБР. (О том, что это за важные темы, в письме не сказано.) Приятно сознавать, что у нас есть такие бдительные, решительные конгрессмены, как вы, знающие о насущных проблемах государства, – продолжал Гувер. – Если найдете время заглянуть в штаб-квартиру ФБР, я бы с удовольствием устроил для вас и миссис Форд экскурсию, чтобы вы увидели своими глазами, как мы работаем. И, разумеется, вы можете всегда позвонить мне, как только вам понадобится наша помощь»11.

Бюро также следило весь год за Уильямом Манчестером, который собирал материал для своей книги об убийстве президента. Делоак просил проверить его биографию, результаты обнадеживали12 . Когда Манчестер был корреспондентом газеты The Baltimore Sun в Вашингтоне, ему приходилось время от времени иметь дело с ФБР, и, судя по записям ФБР, «в прошлом у нас с ним были самые теплые отношения», писал Делоак. Той весной Роберт Кеннеди попросил Гувера встретиться с Манчестером для подготовки книги, эту просьбу передал директору ФБР Эдвин Гутман, пресс-секретарь Кеннеди. Гувер, который обычно неохотно шел навстречу генеральному прокурору, вначале отказался давать интервью писателю. Вместо этого Манчестера пригласили побеседовать с Делоаком, в канцелярии Кеннеди эту встречу организовали 22 апреля.

Пересказывая Делоаку примерный план будущей книги, Манчестер попросил о возможности поговорить непосредственно с Гувером: он сказал, что хочет лучше понять, что происходило в Вашингтоне в первые часы после убийства президента, в том числе ему нужно было знать точную последовательность телефонных разговоров между Гувером и Робертом Кеннеди, когда Гувер сообщил о покушении. (Кеннеди уже говорил Манчестеру, что его неприятно поразил бесстрастный, как у робота, голос Гувера по телефону.) Манчестер дал понять Делоаку, что Гувер подвергает себя риску, если не расскажет свою версию событий, потому что другая версия – рассказанная Кеннеди – может оказаться для него весьма нелестной. Писатель намекнул, что ему уже многое известно. По словам Делоака, Манчестер сказал, что «побывал у генерального прокурора дома и видел бассейн, возле которого стоял генеральный прокурор, когда ему позвонил директор ФБР».

Гувер уступил и согласился дать интервью, выкроив для встречи с Манчестером один час в своем графике в начале июня13. Как и следовало ожидать, главное, чем интересовался писатель, – телефонные разговоры Гувера с Робертом Кеннеди в день, когда произошло покушение. Как заметил Гувер, тон его во время этих разговоров был профессиональный, а вовсе не холодный и отчужденный, к тому же, судя по всему, не он, а сам Кеннеди свернул разговор. После того как он сообщил Кеннеди во время первого звонка о том, что его брат получил огнестрельное ранение и его срочно везут в больницу, вспомнил Гувер, «генеральный прокурор помолчал несколько секунд, а потом попросил» ФБР «держать его в курсе дальнейших событий» – и положил трубку. Генеральный прокурор, сказал Гувер, «не из вспыльчивых» и во время телефонного разговора, учитывая обстоятельства, казался относительно спокойным.

Гувер высказал Манчестеру свою давнюю версию, почему Бюро не предупредило Секретную службу о том, что Освальд в Далласе: «У нас было немного информации об Освальде, при этом она была, по сути, довольно поверхностная», и повторил свои претензии к далласской полиции, проявившей некомпетентность. «Если бы ФБР взяло под свою опеку Ли Харви Освальда… <…> его бы никогда не убил Джек Руби, – заметил он. – И этого можно было избежать, если бы полиция Далласа действовала надлежащим образом».

В конце беседы Манчестер задал вопрос, который Гувер и его помощники вполне могли бы назвать странным. Почему Гувер не был на отпевании и похоронах президента, ведь церемония проходила всего в нескольких кварталах от офиса Гувера в деловой части Вашингтона? Не мог вырваться, ответил Гувер, был завален работой: пришлось заниматься расследованиями в Далласе и Мехико – «следы вели в Мехико» – и организовать наблюдение за иностранными делегациями, приехавшими в те выходные в Вашингтон на похороны. Как объяснил Гувер, он «был прикован к рабочему столу».

 

Глава 51

Небоскреб One Chase Manhattan Plaza

Нью-Йорк

21 июля 1964 года, вторник

Большую часть лета Джон Макклой, как многие другие члены комиссии, участвовал в ее работе, так сказать, удаленно. Он следил за ходом расследования из своего роскошного офиса в One Chase Manhattan Plaza – шестидесятиэтажном небоскребе из белой стали в Нижнем Манхэттене, где располагались банк Chase Manhattan, президентом которого он был с 1953 по 1960 год, и привилегированная юридическая фирма, носящая его имя: Milbank, Tweed, Hadley & McCloy1 . В банке и в юридической фирме он был фигурой настолько известной, что в адресе не было необходимости указывать ни номер этажа, ни номер комнаты: все и так прекрасно знали, где его найти. В здании были сотни офисов и тысячи сотрудников, но на конверте достаточно было указать: «Джону Макклою, One Chase Manhattan Plaza, Нью-Йорк», чтобы письмо нашло своего адресата.

Прочитав несколько черновых глав заключения, присланных из Вашингтона, Макклой решил, что комиссия должна признать: Освальд мог пройти шпионскую подготовку в КГБ. Это не значило, что КГБ замышляло убийство Кеннеди, вовсе нет. Макклой уже говорил другим членам комиссии: он тоже считает, что Освальд был убийцей-одиночкой и трудно представить, чтобы СССР имел хоть какое-то отношение к покушению. Но все же не исключено, что русские в какой-то момент решили сделать из Освальда «спящего» агента, который по возвращении в США будет ждать, быть может, годами, сигнала из Москвы для проведения какой-нибудь операции2 . А то, что Освальд, похоже, знал некоторые шпионские трюки – например, для почтовых отправлений он использовал псевдонимы, – позволяло предположить, что он проходил подготовку в КГБ. Отчет комиссии будет еще убедительнее, говорил Макклой, если в нем будет сказано, что в прошлом Освальда все еще остается много тайн.

21 июля Макклой надиктовал письмо Ли Рэнкину и попросил своего секретаря поставить на нем пометку «лично». Он похвалил последний черновой вариант главы, в котором комиссия рассматривала – и в конце концов отвергла – возможность иностранного заговора. «Я думаю, этот вариант гораздо лучше предыдущего», – отмечал Макклой в письме Рэнкину. Но высказал одно предположение. «Мне кажется, – писал он, – где-нибудь следует добавить что-нибудь в таком роде:

“Комиссия отметила, что Освальд действительно пытался использовать конспиративные приемы, что наводит на подозрение, что он получил базовую подготовку для конспиративной работы. <…> Разумеется, остается возможность, что советское руководство могло рассматривать его как потенциального “спящего” агента в США, к которому можно обратиться в будущем, но по здравом размышлении мы пришли к выводу, что даже в таком качестве эти люди вряд ли могли всерьез на него рассчитывать”».

Другими словами, в КГБ, может, и подумывали о том, чтобы использовать Освальда в качестве шпиона, но в конце концов русские слишком умны, чтобы иметь дело с «такой шантрапой», как часто называл Освальда Макклой.

Это письмо в результате бесследно исчезло, после того как его получили в Вашингтоне. Возможно, предположения Макклоя и обсуждались в комиссии, но ни в официальных документах, ни в заключительном докладе об этом нет ни слова. Письмо Макклоя, которого некоторые штатные юристы комиссии, по их словам, не видели, было подшито к личным бумагам Рэнкина в Национальном архиве, и, по-видимому, о нем надолго забыли.

Спустя годы юристы уже не удивлялись тому, что председатель Верховного суда так не хотел, чтобы комиссия даже допускала возможность связей Освальда с КГБ, как того хотел Макклой. В то лето Уоррен, похоже, намеревался в отчетном докладе положить конец досужим слухам о том, что Освальд был не просто разочаровавшимся, озлобившимся молодым человеком, который не был связан ни с какими людьми и организациями, и хотел, чтобы его не воспринимали как человека, которого Кремль мог рассматривать как потенциального шпиона.

Большую часть черновой версии, которую только что прочел Макклой, написал Дэвид Слосон, и молодой юрист был доволен тем, как его материал подан в заключительном отчете3. Когда Слосон всерьез приступил к написанию текста, он был уверен, что никакого иностранного заговора не было, по крайней мере, не было достаточных улик в пользу заговора. С окончательным выводом он не спешил до конца лета, дожидаясь, когда ФБР закончит проверку утверждений Сильвии Одио в Далласе. Если ее рассказ о встрече с Освальдом окажется правдой, тогда другое дело, тогда можно будет вернуться к рассмотрению вопроса о заговоре. Впрочем, если утверждения Одио окажутся ложными, Слосон сможет спокойно сказать, как он писал в своем черновике от 15 июля, что комиссия расследовала «все слухи и домыслы» и «не нашла достоверных свидетельств, указывающих на то, что СССР, Куба или другое иностранное государство было замешано в заговоре… Все факты биографии Ли Харви Освальда, буквально с рождения до смерти, подверглись тщательной проверке на предмет его возможного участия в подрывной деятельности со стороны иностранных государств»4.

Нельзя сказать, что он полностью доволен отчетом, признавал Слосон. Его все еще беспокоило то, что большая часть информации о поездке Освальда в Мексику будет основываться только – по решению комиссии – на словах главной свидетельницы, которую ему не разрешили расспросить: Сильвии Дюран. В отчете ее имя будет фигурировать более тридцати раз, с упоминанием сделанных ею заявлений, полученных мексиканской полицией под нажимом, а возможно, даже под угрозой пытки. Штатные сотрудники договорились по поводу того, в каких словах будет выражена степень достоверности ее показаний5 . Ее назовут «важным источником информации», чьи показания «подтвердили надежнейшие источники» – так в завуалированной форме говорилось о результатах прослушки, проводившейся ЦРУ в Мехико. «По части фактов ее показания оказались верными и точными», – говорилось в отчете комиссии.

Уильям Коулмен получил задание составить для заключительного отчета хронологию поездки Освальда в Мексику. В черновике Коулмена содержались смелые утверждения, позволяющие предположить, что он даже больше, чем Слосон, был уверен, что ЦРУ и ФБР поделились всей имеющейся у них информацией. «Особенно я доверял ЦРУ», – рассказывал Коулмен впоследствии6 .

Вот выдержка из его 25-страничного труда о поездке Освальда в Мехико, датированная 20 июля:

«Комиссия предприняла тщательное расследование, чтобы выяснить, чем занимался Освальд во время той поездки и каковы были ее цели. В результате нам удалось воссоздать большую часть картины и объяснить многие действия Освальда в указанный период. <…>… Комиссия утвердилась во мнении, что все, что ей известно о действиях Освальда в Мексике, показательно для всей его деятельности там и что, находясь в Мексике, Освальд не имел никаких контактов, которые имели бы отношение к покушению» 7.

За летние месяцы штатные сотрудники разделились на два лагеря: на тех, кто был доволен тем, как их черновые варианты были отредактированы Рэнкином и его заместителями, и тех, кто был огорчен или даже крайне недоволен правкой. Промежуточного варианта, похоже, не было. Арлен Спектер полагал, что его рассказ о событиях в день убийства президента и его объяснения большей части медицинских заключений Редлик отредактировал очень вдумчиво и бережно8 . Хотя другие считали Редлика сварливым и вспыльчивым, Спектер был очень доволен его работой, впоследствии они сохранят дружбу на всю жизнь. «Норман по сути связывал воедино все черновые главы отчета комиссии, и он оставил мою часть почти без изменений, – вспоминал Спектер. – Не забывайте, что отчет составлялся по кусочкам и в бешеном темпе. Я считаю, что труд Редлика заслуживает всяческого уважения».

Только потом, после того как черновые проекты будут отредактированы, Спектер узнает, как неохотно некоторые члены комиссии согласились с версией одной пули или по крайней мере с тем, как эта версия им преподносилась. Прочитав черновые главы о баллистике, Макклой в июне предупредил Рэнкина в письме, что комиссии следует проявить осмотрительность и не слишком переоценивать эту версию9 . «По-моему, слишком много усилий было потрачено на то, чтобы доказать, будто первая пуля, попавшая в президента Кеннеди, стала и причиной ранений Коннелли… – писал он. – Во многих отношениях эта глава – самая важная в докладе и должна быть наиболее убедительной». Макклой приложил к письму машинописную служебную записку на восьми страницах, где предложил еще 69 вариантов редакторской правки отчета, по большей части призванных смягчить слишком, по его мнению, запальчивую лексику. Он писал, что его особенно тревожат чересчур драматизированные обороты речи, такие как «роковой день» – о дне убийства. «Если мы хотим, чтобы у нас получился исторический документ, нет никакой необходимости и даже, я бы сказал, неуместно употреблять такие выражения, как “роковой день”». Эту фразу вычеркнули из отчета.

Более резко высказался против версии одной пули сенатор Купер, который в остальных случаях во время расследования по большей части держался в тени. 20 августа он послал Рэнкину докладную записку, в которой говорилось, что эта версия просто неправильная10 . Показания Коннелли перед комиссией произвели на Купера неизгладимое впечатление. «На каком основании вы беретесь утверждать, что один выстрел мог стать причиной столь серьезных ранений? – спрашивал Купер. – Мне кажется, подобное заключение противоречит тому, что говорил губернатор Коннелли. Я не могу согласиться с этим выводом».

Но больше всех по поводу того, как было отредактировано заключение, негодовал Дэвид Белин. Вернувшись в свою юридическую фирму в Де-Мойне, он буквально кипел от возмущения, читая черновые главы, присланные из Вашингтона. В ответных письмах Рэнкину он отмечал: после чтения отчета создается впечатление, что комиссия не вполне уверена в собственных выводах. Комиссия, говорил он, словно пытается защитить Освальда, слишком много внимания уделяя опровержению слухов о заговоре, которые распространяют Марк Лейн и некоторые другие. Белин, по его словам, был потрясен: оказывается, целая глава будет посвящена доказательству, что все выстрелы по кортежу Кеннеди были сделаны из Техасского склада школьных учебников, а вовсе не с Травяного склона или еще откуда-нибудь, как уверяют сторонники версии заговора. «Свидетельство о месте, откуда были произведены выстрелы, является одной из самых сильных улик, доказывающих вину Освальда, – писал Белин. – Лишний раз доказывать ее в целой главе значит улучшать и без того хорошее»11. Лейн и другие сторонники версии заговора «направили комиссию по ложному следу и весьма в этом преуспели», писал Белин. «Но не может быть ни малейшего сомнения относительно источника выстрелов, и не нужно доказывать это на 69 машинописных страницах».

Белин также был возмущен, обнаружив, что комиссия намерена игнорировать его изыскания, которыми этой весной он в одиночку занимался несколько недель, пытаясь разгадать тайну, которая не давала ему покоя с самого начала расследования: куда пошел Освальд после стрельбы по кортежу? Было известно, что Освальд покинул склад школьных учебников через несколько минут после покушения и направился на свою съемную квартиру на другом конце города – сначала на автобусе, потом на такси, когда автобус застрял в неожиданно возникшей пробке. На съемной квартире он забрал свой револьвер Smith & Wesson 38-го калибра и пошел в восточном направлении, по пути он встретил и убил полицейского Типпита и поспешил дальше. Спрашивается: куда? Из-за того, что не удалось установить его дальнейшего маршрута, пошли слухи, что якобы Освальд был знаком с Джеком Руби и направлялся на квартиру к Руби, которая находилась всего в километре от того места, если двигаться в том направлении, куда он шел. Однако Белин считал, что это пустые домыслы. «Мы изо всех сил старались найти убедительные доказательства возможной связи между Освальдом и Руби, – вспоминал Белин. – Но ничего не нашли»12 .

Может, у Освальда не было никакого плана побега? Некоторые коллеги Белина предположили, что Освальд не держал в голове заранее продуманного маршрута бегства и был почти уверен, что его схватят или убьют. Это объясняет, почему он в то утро оставил Марине 170 долларов в бумажнике. Оставил он также и обручальное кольцо. Но Белин был уверен, что Освальд пытался спастись бегством, и ответ на вопрос, где он рассчитывал укрыться, следует искать в маленьком клочке бумажки, обнаруженном в его кармане, – в автобусном пересадочном талоне, выданном буквально через минуты после покушения. Этот пересадочный талон навел Белина на мысль, что Освальд, который часто ездил на автобусах и знал наизусть их расписание, собирался пересесть на другой автобус, направляющийся за город. «Я не сомневался, что у Освальда была конечная цель, – говорил Белин. – Наверняка он не зря сохранил пересадочный талон».

Белин полагал, что, вероятнее всего, Освальд собирался бежать в Мексику, а затем на Кубу. Либлер напомнил ему о показаниях одного из бывших сослуживцев Освальда по морской пехоте. Тот вспоминал, что Освальд как-то признался ему: если у него когда-нибудь возникнут проблемы с законом, он сбежит на Кубу через Мексику. И еще Белин обратил внимание на то обстоятельство, что после покушения Освальд на допросе беззастенчиво врал в далласской полиции, заявляя, что никогда не был в Мексике. «Не логично ли предположить, что вранье Освальда о том, что он никогда не был в Мексике, является сильной косвенной уликой, указывающей на кого-то в Мексике, кто в какой-то степени, прямо или опосредованно, был соучастником преступления? – размышлял Белин. – Но кто этот человек?»

Он полагал, что подобные вопросы следует связать с осенним посещением Освальдом кубинского посольства в Мексике, где Освальд почти наверняка встречался с кубинскими дипломатами и другими людьми, для которых администрация Кеннеди представляла смертельную угрозу. Белин предположил, что, будучи в Мексике, Освальд «переговорил с неким агентом Кастро или с человеком, симпатизирующим Кастро, о том, чтобы отомстить Кеннеди, и ему пообещали финансовую и прочую поддержку, если ему удастся» убить президента. Кто-то мог поджидать Освальда на границе, чтобы помочь ему, – вероятно, соучастник преступления. Конечно, это «всего лишь предположение», признавал Белин, но выглядело все это логично.

С помощью ФБР Белин проанализировал автобусные маршруты из Далласа, чтобы посмотреть, легко ли Освальду было добраться до Мексики. Разложив на письменном столе карты и расписания, он несколько дней изучал их и, казалось, вычислил вероятный маршрут Освальда – сделать это оказалось нетрудно. С пересадочным талоном Освальд мог добраться до остановки междугородных автобусов Greyhound: в тот день был один автобус, отправлявшийся из Далласа в пятнадцать минут четвертого и следовавший далее в техасский город Ларедо возле мексиканской границы.

Белин в пространной служебной записке изложил свою теорию о Мексике Рэнкину и Редлику. И предложил свое объяснение, почему Освальд оставил деньги Марине, а не приберег их для автобусной поездки: он не нуждался в деньгах, потому что у него был пистолет. «Даже если бы ему не хватило денег для того, чтобы перебраться в Мексику, с пистолетом он бы их наверняка нашел», – писал он. После хладнокровного убийства Типпита Освальд, спасая свою шкуру, без колебаний снова пустил бы оружие в ход – ограбил бы прохожего или даже банк.

В этой служебной записке Белин не мог доказать, что конечной целью перемещений Освальда была Мексика, но он считал, что в отчете комиссии важно, по крайней мере, выдвинуть предположение о том, куда Освальд мог направляться. Это нужно сделать хотя бы для того, чтобы успокоить общественность, поскольку ходят слухи, что Освальд якобы встречался с Руби.

Однако Норман Редлик был категорически против того, чтобы упоминать эту версию в отчете. Комиссии, сказал он, не следует поднимать вопрос о маршруте бегства Освальда, не имея на руках доказательств, – особенно выдвигать предположение, что он направлялся в Мексику, где и так остается много неясного. «Норман возразил, что, поскольку это лишь теория, а не достоверный факт, нечего и говорить об этом в заключительном отчете, – вспоминал Белин. – И в нашем споре Норман победил».

В то лето Голдберг был потрясен, узнав, что председатель Верховного суда намерен делать с внутренней перепиской комиссии – он собирался порезать бумаги на мелкие кусочки или сжечь13. «Уоррен хотел уничтожить все записи, – вспоминал Голдберг. – Он боялся, что они могут всколыхнуть общественность»: сторонники версии заговора узнают о том, что среди штатных юристов компании были разногласия, а Марк Лейн и прочие потом используют это для того, чтобы посеять сомнения в виновности Освальда. Но у Эрла Уоррена имелись и другие причины уничтожить бумаги, вспоминал Голдберг. Он беспокоился из-за того, что большая часть документов была передана комиссии из государственных органов, и, например, ЦРУ раскрывало тайны, относящиеся к сфере национальной безопасности и имеющие лишь косвенное отношение к убийству президента. «Он считал, что для страны и для всего мира будет лучше, если о таких вещах народ никогда не узнает», – сказал Голдберг. Уоррен был в этом уверен.

С этим Голдберг не мог согласиться и решил отговорить Уоррена; действовать следовало без промедления – и потихоньку. Голдберга как историка ужасала сама мысль, что такое количество живых свидетельств о поворотном моменте в истории США будет потеряно для будущих поколений. Более того, он был убежден, что, если когда-нибудь общественность узнает о случившемся, это сыграет на руку сторонникам версий заговора: для Лейна и прочих это станет подтверждением того, что комиссии было что скрывать.

Голдберг подумал, что если кто и может переубедить Уоррена, так это Ричард Рассел. Какими бы ни были разногласия между Уорреном и сенатором от Джорджии, «в Вашингтоне все прислушиваются к советам сенатора Ричарда Рассела», говорил Голдберг. И он придумал хитрый план. Он обратился за помощью к Альфреде Скоби, которая была доверенным лицом Рассела в комиссии. Та в свою очередь обратилась к Расселу, и он согласился побеседовать с председателем Верховного суда. Расселу удалось убедить Уоррена, что, несмотря на риск раскрыть правительственные секреты, «будет гораздо хуже, если комиссия уничтожит документы», рассказывал Голдберг. И Уоррен быстро отменил своей приказ. Как выразился Голдберг, Рассел «спас положение».

То лето было самым беспокойным в жизни Голдберга. В последние недели расследования он пообещал себе каждый вечер возвращаться домой, чтобы хоть немного поспать, но начиная с июня работать приходилось по четырнадцать часов в день, семь дней в неделю. В то лето у него был лишь один выходной – Четвертого июля. Рэнкин настаивал на том, чтобы штатные юристы отметили этот праздник дома. Разумеется, Голдберг просидел в офисе до глубокой ночи. «Многие сотрудники в тот день работали до часу, двух или трех ночи», – вспоминал он.

Именно в ночные часы он и другие юристы могли оценить преимущества принятых в комиссии вольных правил обращения с секретными документами. «Мы просто сваливали все это на столы, – рассказывал Голдберг. – Я думал: вот здорово!» Агенты ФБР, побывавшие в офисе в середине сентября, докладывали в ФБР о «полном отсутствии организации по части ведения документации», при этом не было «никакого контроля и никакой отчетности за эти документы, в том числе секретные»14 . Как выяснили сотрудники ФБР, два копировальных аппарата Xerox не простаивали: «члены комиссии и штатные работники постоянно пользовались ими» для копирования документов, в том числе под грифом «особо секретно».

Голдберг взял на себя написание нескольких фрагментов отчета. Он написал отдельную главу, где перечислил – и опроверг – основные слухи о покушении и версии заговора. Он разделил слухи на десять групп, от тех, что касались места, откуда стреляли по президентскому кортежу, до описаний сцены убийства полицейского Типпита и утверждений о связи между Освальдом и Руби. Он сократил список до 122 «домыслов и слухов» и затем сопроводил каждый из них «выводами комиссии», сделанными на основании расследования. Во вводной статье к своей главе Голдберг отмечал, что все нашумевшие случаи покушения почти сразу же после трагических событий начинали обрастать слухами о заговоре. «Слухи и версии, относящиеся к убийству президента Авраама Линкольна – кстати, они публикуются до сих пор, – по большей части возникли в течение первых месяцев после его гибели».

Для этого исследования Голдбергу потребовалось прочесть сотни журнальных и газетных статей, в которых предлагались альтернативные версии убийства Кеннеди15 . «Так много оказалось литературы, – вспоминал Голдберг. – Казалось, действует целая подпольная сеть – столько было всякого рода гипотез, домыслов, слухов». Возмущение его вызвала первая же книга из серии «версии заговора», она называлась «Кто убил Кеннеди?». Автором ее был Томас Бьюкенен, американский писатель, живший за границей и сотрудничавший с журналом L’Express. В этой книжке, вышедшей в США в солидном издательстве G. P. Putnam’s Sons, говорилось, что стрелявших на Дили-Плаза было по меньшей мере двое. Бьюкенен намекал на то, что к заговору причастны техасские бизнесмены правых политических взглядов. «Я думал, там какая-то ерунда, ну, как во всех книжках такого сорта», – говорил Голдберг. Ему было даже обидно, что многие вроде бы даже разумные ученые и журналисты не потрудились ознакомиться с относящимися к покушению фактами, прежде чем пускать в печать свои притянутые за уши версии о заговоре. «Для многих людей это неплохой способ заработать», – сказал Голдберг. Сторонники версии заговора, заметил он, «это либо невежественные и безумные, либо нечестные люди».

Голдберг полагал, что Марк Лейн, Бьюкенен и другие воспользовались замешательством миллионов американцев, которые никак не могли смириться с мыслью, что самый влиятельный в мире человек погиб от руки «такого жалкого человечишки», как Ли Харви Освальд. «Им было бы куда приятнее сознавать, что все это результат заговора, что тут замешаны какие-то крупные фигуры, – говорил Голдберг. – Ну разве этот слизняк способен на такое?»

Голдберг гордился тем, что его собственное детективное расследование поможет покончить с одной группой слухов, получивших широкую огласку. Уже много месяцев Марк Лейн и ему подобные били тревогу из-за загадочного исчезновения некоего техасца по имени Дэррил Клик – таксиста, который после покушения подвозил Освальда на съемную квартиру. В газетах The New York Times, The Washington Post и некоторых других появились расшифровки пресс-конференции, которая состоялась 24 ноября16 . На этой пресс-конференции окружной прокурор Далласа Генри Уэйд, рассказывая о поездке Освальда на такси, вроде бы упомянул некоего Дэррила Клика. Но Лейну и компании не удалось найти никаких упоминаний об этом человеке ни в телефонных книгах, ни в других публичных записях, «за что и ухватились конспирологи», по словам Голдберга. «Стали поговаривать, что за этим кроется какая-то страшная тайна». Голдберг попытался решить эту загадку: заказал магнитофонную кассету с записью пресс-конференции Уэйда. «Я слушал ее снова и снова, – вспоминал он. – Семьдесят пять раз прокручивал пленку». И обнаружил ошибку. Ее допустил тот, кто делал текстовую расшифровку аудиозаписи – видимо, его смутил гнусавый техасский выговор Уэйда. В расшифровке, опубликованной в The Times и других газетах, приводились слова Уэйда о том, что Освальд «остановил таксиста Дэррила Клика» и поехал домой. На самом же деле Уэйд сказал: «Освальд остановил такси до Оук-Клиффс» и поехал домой. Его съемная квартира находилась в районе Оук-Клиффс в Далласе. Для человека, непривычного к техасскому выговору, «Оук-Клиффс» прозвучало как «Дэррил Клик». Так что никакого Дэррила Клика не было.

Готовя свое приложение о «слухах», Голдберг использовал отчет Филипа Барсона и Эдварда Конроя – двух следователей налогового управления, работавших в соседнем кабинете. Барсон и Конрой месяцами восстанавливали по кусочкам финансовую историю Освальда, чтобы проверить, не мог ли он получать деньги из неожиданных источников, возможно, от соучастников заговора. Голдберга поразила тщательность их работы: «У них были его счета из бакалейной лавки, они собрали вообще все». В июле Барсон объявил, что теперь точно знает – вплоть до пенни, – сколько денег было в карманах у Освальда и сколько он тратил в последние недели своей жизни начиная с 25 сентября, с того дня, когда он подался из Нового Орлеана в Мексику17 . Его доход, включая зарплату и пособие по безработице, составил 3665 долларов 89 центов, тогда как расходы, включая стоимость поездки в Мексику, равнялись 3497 долларам и 79 центам. Разница составила всего 168 долларов, и эти деньги, по-видимому, учитывались, поскольку утром в день покушения Освальд оставил в ящике комода в спальне 170 долларов мелкими купюрами – для Марины.

Подсчитав, что провел почти каждый свой рабочий час с января в размышлениях о неспокойной жизни Джека Руби, Берт Гриффин наконец решил сделать вывод, который комиссия, скорее всего, одобрит: Руби не участвовал в заговоре с целью убийства Освальда18. Правда, он не был в этом уверен в самом начале, когда писал первые главы о Руби. Гриффин полагал, что было бы преувеличением говорить, что комиссия нашла ответы на все вопросы, особенно это касалось версии о том, что кто-то помогал Руби или подстрекал его к убийству Освальда. «Я считаю, комиссия совершает ошибку, утверждая, что ее расследование в данном направлении было исчерпывающим», – писал Гриффин Уилленсу 14 августа19.

Чуть раньше в тот же месяц Гриффина и других штатных юристов, остававшихся на службе, попросили начать чтение чужих черновых глав, редактируя и проверяя фактический материал в работах друг друга. И, разумеется, охотнее и, можно даже сказать, яростнее всех набросился на эту работу Либлер. В каком-то смысле он стал в комиссии главным бунтарем. Как описывал его роль Гриффин, Либлер был «редактором законов судебной практики, младшим адвокатом на нашем внутреннем судебном слушании, можно сказать, он проводил перекрестный допрос, выискивая слабые стороны», к которым могли бы придраться люди со стороны. «Он хотел добиться идеального отчета, с исчерпывающими доказательствами, чтобы адвокат противной стороны при всем желании не мог бы упрекнуть комиссию в том, что она плохо справилась со своей работой или сделала необоснованные выводы».

Гриффин и его коллеги говорили, что тогда им даже в голову не приходило, что, взяв на себя роль внутреннего критика, Либлер готовил гневное документальное свидетельство, которое сторонники версий заговора будут цитировать десятилетиями, утверждая, что комиссия – и Либлер в том числе – принимала участие в чудовищном укрывательстве.

 

Глава 52

Офис комиссии

Вашингтон, округ Колумбия

август 1964 года

Работоспособность Нормана Редлика была почти сверхъестественной. Он мало спал, иногда меньше четырех часов в сутки, и обедал на скорую руку прямо на рабочем месте, пока один из секретарей менял ленту в пишущей машинке. Редлик гордился тем, что он основной автор и редактор отчета. Этот документ останется в веках, его будут перечитывать и изучать его внуки, правнуки «и более отдаленные потомки», как говорил он в кругу семьи. 38-летний Редлик, самый младший из своих коллег в Школе права Университета Нью-Йорка, понимал: что бы он ни сделал за всю свою карьеру, помнить его будут именно благодаря этому отчету.

Его жена Ивлин вспоминала, что особенно в начале расследования ее муж был уверен, что Освальд действовал в одиночку1 . «Норман даже не допускал возможности заговора. С ходу отметал все эти версии», – добавила она. Благодаря этому Редлику тем летом было проще сделать то, чего от него хотел Уоррен: как можно скорее закончить отчет и положить конец бесконечным слухам об убийстве.

Быстрого завершения отчета хотел не только Уоррен. Хотя председатель Верховного суда утверждал, что президент Джонсон не ставил перед ним никаких сроков, юристы комиссии слышали другое. Все лето до штатных сотрудников доходили слухи о том, что президент через своих ближайших помощников требует завершить отчет до конца августа, то есть до заседания Национального съезда Демократической партии в Атлантик-Сити, штат Нью-Джерси, и что Джонсона выдвинут кандидатом в президенты против кандидата от республиканцев Барри Голдуотера, сенатора штата Аризона. По словам юристов, Джонсон перед кампанией не хотел никаких неожиданных ударов, спровоцированных какими-нибудь сведениями в отчете. «Мы то и дело слышали: “Джонсон только что послал сообщение”, – вспоминал Ллойд Уэйнриб. – Сообщение такое: “Где этот чертов отчет?”»2 .

Штатные сотрудники ощущали это давление. Уэйнриб вспоминал, что его тетушка, приехав в Вашингтон и увидев, как он измучен, посоветовала ему отпроситься с работы на выходные и отдохнуть с женой на природе. «Она сказала: “Ллойд, тебе просто необходимо развеяться”, – рассказывал Уэйнриб. – И дала нам денег на поездку». Он собирался провести выходные в приморском городке Аннаполис в штате Мэриленд. «В субботу днем мы приехали в Аннаполис, остановились в мотеле и собирались остаться там на ночь», – вспоминал Уэйнриб. Но не успели они распаковать вещи, как зазвонил телефон. «Звонил Ли Рэнкин. Он сказал, что нам лучше вернуться в Вашингтон». Так что ему не удалось провести даже единственный вечер без работы; супругам пришлось немедленно вернуться. «Я был очень зол, – говорил Уэйнриб. Но, как он сказал, ему повезло с супругой, которая очень редко сердилась. – Моя жена очень покладистая».

Впервые среди юристов комиссии начались споры. Уэйнриб вспомнил, что тем летом несколько раз ссорился с Уэсли Либлером, особенно по поводу того, в какой форме в отчете следует упоминать о доморощенном марксизме Освальда и о том, могли ли политические убеждения побудить его к убийству Кеннеди. «Из-за этого возникли серьезные разногласия, – вспоминал Уэйнриб. – Либлер придерживался правых взглядов». Он считал, что мотивы Освальда были «исключительно политические и связаны с Кастро». Уэйнриб полагал, что Либлер ошибается: «Я думал тогда – и сейчас тоже так думаю, – что дело не в политике».

Споры Либлера с Редликом были еще ожесточеннее3. Мало того что их политические взгляды разительно отличались, эти двое и в остальных вопросах не могли найти общего языка и теперь сцепились из-за отчета. Либлер предупреждал, что Редлик, стремясь поскорее закончить отчет и желая угодить Уоррену, может раньше времени прервать самые важные и актуальные линии расследования. На памяти Либлера подобное происходило не раз. Некоторые штатные сотрудники, например, насторожились, узнав тем летом, что ФБР не установило принадлежность отпечатков пальцев на коробках, обнаруженных на шестом этаже Техасского склада школьных учебников. По-видимому, этими коробками Освальд огородил свое снайперское гнездо, однако как минимум одиннадцать отпечатков Освальду не принадлежали.

Несмотря на то что времени на расследование оставалось мало, Либлер и другие штатные сотрудники считали, что ФБР должно все-таки выяснить, чьи это отпечатки пальцев. Однако Редлик их не поддержал и попытался в отчете обойти этот вопрос, как будто это какие-то пустяки. Гриффин был солидарен с Либлером: «Нельзя вот так взять и пропустить одиннадцать отпечатков пальцев. Нужно узнать, кому они принадлежали». Существовала вероятность, что отпечатки позволят вычислить соучастников преступления. «Черт, да там могла побывать целая футбольная команда!» – возмущался Гриффин. По словам Мюррея Лолихта, незадолго до того принятого в штат, Редлик считал, что бить тревогу из-за отпечатков уже поздно, тем более что это означает задержку с подготовкой отчета. Лолихт вспоминал, как Редлик недоверчиво переспросил: «Ты что, хочешь взять “пальчики” у всего населения Далласа?»

Редлик также отказался выяснять в ФБР, действительно ли на стволе винтовки, обнаруженной на книжном складе, был отпечаток ладони Освальда. Эксперт по отпечаткам пальцев из полиции Далласа заявил, что отпечаток принадлежит Освальду, тогда как эксперт ФБР, осматривавший винтовку, вообще не обнаружил на ней никакого отпечатка. Либлер считал, что оба случая – неопознанные отпечатки на коробках и разногласия по поводу отпечатка на винтовке – необходимо прояснить. «Нельзя оставлять отчет в таком состоянии», – заявил он.

Рэнкин встал на сторону Либлера и в конце августа написал Гуверу несколько писем, в которых настаивал на выяснении вопроса об отпечатках пальцев4 . В последние дни расследования пришел ответ: из Бюро сообщали, что большая часть отпечатков, которые ранее не удавалось идентифицировать, принадлежала сотруднику ФБР и далласскому полицейскому, который забрал коробки в качестве улик. В ФБР также пришли к выводу, что отпечаток ладони на стволе винтовки, обнаруженный полицией Далласа, действительно существовал. Эксперт из ФБР, осматривавший винтовку, не знал, что полиция сохранила отпечаток, сняв его со ствола при помощи липкой ленты.

У Либлера были и более серьезные жалобы: он считал, что Редлик пишет окончательную версию отчета «как обвинительный акт», абсолютно не ставя под сомнение вину Освальда. Либлер говорил коллегам, что согласен с версией, что Освальд – убийца-одиночка. Но даже в этом случае, считал он, в отчете следовало четко отразить, что есть свидетельства, которые, если бы дело дошло до суда, могли бы указывать не на Освальда, а на кого-то другого. Например, некоторые свидетели, словам которых, судя по всему, можно верить, утверждали, что слышали выстрелы на Дили-Плаза не из склада школьных учебников, а с другой стороны.

В последних числах августа Либлер уже не скрывал своего возмущения в разговорах с Редликом и Уилленсом: похоже, оба дали понять Либлеру, что он окажется крайним, если выяснится, что комиссия пропустила улики, свидетельствующие о существовании заговора внутри страны5 . «Я лично не могу нести всю ответственность за нынешнее состояние разработки версии заговора, – жестко заявил Либлер в служебной записке в конце августа. – Я бы очень хотел, будь у меня такая возможность, принять на себя часть ответственности за работу над этим вопросом. Однако я не могу смириться с положением, в котором оказался… из-за ваших устных заявлений, которые, надеюсь, вы сами по зрелом размышлении оцените как неправильные и несправедливые».

На расследование, по расчетам Либлера, оставалось всего несколько дней, а сделать предстояло еще очень и очень много. Его поразила августовская новость о том, что Марина Освальд – как она уверяла – только сейчас вспомнила, что в коричневом чемоданчике, хранившемся у нее со дня убийства, остались кое-какие вещицы с поездки Освальда в Мексику6 . ФБР, сказала она, не поинтересовалось содержимым чемодана. Это стало для членов комиссии еще одним тревожным звонком, сигнализирующим о качестве работы Бюро. Либлер гадал, какие еще улики ФБР могло пропустить из-за лени или некомпетентности своих агентов. Внутри чемоданчика было найдено несколько любопытных предметов, в том числе корешок автобусного билета, сохранившийся со времени поездки Освальда в Мексику.

4 сентября, в пятницу, Либлер собирался уехать из Вашингтона и провести выходные и следующий за ними праздничный день – День труда – в своем загородном доме в Вермонте. Перед отъездом ему передали гранки окончательной версии четвертой главы, отредактированной Редликом. В ней шла речь о доказательствах того, что убийцей был именно Освальд. Либлер недолго наслаждался выходными: чем дальше он читал, тем больше недоумения вызывало у него написанное Редликом – вернее, то, что Редлик позволил себе оставить в тексте из предыдущих версий7.

Прежде всего Либлера смутило множество фактических ошибок, больших и малых. Конечно, он понимал, что какие-то ошибки неизбежны, учитывая, как много людей было вовлечено в «мучительный процесс» написания и редактирования текста главы. Но больше его расстроил общий тон отчета и то, как его «переписывают», подчеркивая несомненную вину Освальда, чтобы понапрасну не волновать читателей фактами, которые могут противоречить этому выводу. «Там были утверждения, которые на самом деле ничем не подтверждались», – вспоминал Либлер. Кроме того, редактор пытался всячески «затушевать или оставить без адекватной оценки неудобные свидетельства».

Либлер не мог молчать. Он сел за пишущую машинку, которая нашлась у него дома в Вермонте, и напечатал докладную записку на 26 страницах, в которой было больше 6700 слов. В ней он подробно, абзац за абзацем, разбирал текст главы. Он отметил более десяти случаев, по его словам, фактических ошибок и натяжек. Эта докладная записка была в своем роде произведением искусства и свидетельством проницательности Либлера и его необыкновенной памяти. Он смог вспомнить мельчайшие подробности улик и показаний свидетелей и сравнить их с тем, что прочел в гранках.

В самой спорной части докладной Либлер написал, что категорически не согласен с Редликом и теми членами комиссии, которые считали, что стрелковая подготовка Освальда в рядах морской пехоты была достаточной для того, чтобы с легкостью совершить тот самый выстрел на Дили-Плаза. Либлер считал, что в отчете следует особо отметить, что во время тренировочных стрельб над Освальдом открыто потешались его товарищи-морпехи и что он как минимум один экзамен по стрельбе сдал неважно. Свидетели вспоминали, писал он, что «Освальд не был хорошим стрелком и во время службы в морской пехоте особо не интересовался оружием». Из черновика отчета эти противоречащие основной линии свидетельства исчезли. «Подобная избирательность может подорвать доверие ко всему отчету, – писал он. – Куда разумнее и честнее было бы, учитывая имеющиеся у нас свидетельства о стрелковых навыках Освальда, кратко написать о том, что есть свидетельства, подтверждающие как ту, так и иную точку зрения. После этого комиссии можно будет сказать: лучшее подтверждение тому, что Освальд мог сделать меткие выстрелы, – то, что он сделал это. Может, ему просто повезло. Возможно, вероятность была очень мала. Но так уж случилось».

Вернувшись из Вермонта, Либлер положил докладную записку Редлику на стол. «Довольно долго ответа не было», – вспоминал Либлер8 .

Несколько дней спустя в офис комиссии доставили новую порцию гранок. Либлер начал читать их, чтобы узнать, что изменилось после его докладной и изменилось ли вообще. Результат, вспоминает он, был практически нулевым: самые серьезные замечания были проигнорированы. Он направился в кабинет Рэнкина, чтобы серьезно поговорить. Тот увидел, что Либлер в ярости, и сразу же согласился пересмотреть главу вместе с ним. Он попросил Либлера принести копию его докладной записки и гранки. «Мы сели и вместе стали просматривать текст главы», – вспоминал Либлер. К ним присоединился Уилленс, но прежде, по-видимому, успел позвонить Редлику, который в тот день был у себя дома на Манхэттене и на кафедре в университете Нью-Йорка. Редлик понял, что его правка отменяется, бросился в аэропорт Ла-Гуардиа и вылетел в Вашингтон. В тот же день после полудня он уже был в офисе комиссии. Все четверо «провели остаток дня и часть ночи над гранками и докладной запиской, и, насколько помнится, нам удалось обсудить все замечания». В результате некоторые, хотя далеко не все, поправки Либлера были учтены. Следующие две недели Либлер забрасывал Рэнкина и других коллег новыми докладными записками в общей сложности более чем на 8000 слов.

Либлер понимал, его пространные докладные записки послужат лучшим подтверждением его отчаянной борьбы за то, что он считал единственно верным, и в какой-то момент он решил сохранить для себя копии докладных. Он начал тайком выносить копии из офиса комиссии в кожаном чемоданчике и подшивать в папку у себя дома в Вашингтоне. Если когда-либо действия комиссии подвергнут критике и ему придется оправдываться, то все докладные будут у него под рукой, собранные в одном месте, и он сможет предъявить их общественности.

Сенатор Рассел жалел, что ему часто приходилось пропускать заседания комиссии. Как он и предвидел, 1964 год стал для него самым трудным за все время его работы в Сенате. Первые полгода он был занят тем, что пытался, правда безуспешно, воспрепятствовать принятию законов в области гражданских прав, которые предложил Джонсон как дань памяти Кеннеди: самым важным из них был Закон о гражданских правах 1964 года. Некоторые товарищи Рассела, такие же, как и он сам, сторонники расовой сегрегации, надеялись, что он воспользуется близким знакомством с Джонсоном и попытается убедить Белый дом сделать этот закон менее суровым. Однако Рассел с самого начала чувствовал, что это бесполезная затея. Он назвал голосование по этому закону в Сенате 19 июня «последним актом самых продолжительных дебатов и самой большой трагедии из всех, что разыгрывались в Сенате Соединенных Штатов»9. Закон был одобрен со значительным перевесом голосов: 73 против 27, и 2 июля Джонсон подписал его. Президент даже похвалил Рассела, уроженца Джорджии, за то, что тот убеждал своих земляков-южан мирно подчиниться закону. «Насилию и неповиновению не место в кампании разума и логики, которую мы призваны проводить», – сказал Рассел10.

Но то, что Рассел не присутствовал на заседаниях комиссии, вовсе не означало, что он не следил за ходом расследования, в том числе и за тем, как набирается штат и как распределяются поручения. Той весной полемика из-за Нормана Редлика вызвала нарекания в адрес Рассела со стороны его консервативно настроенного электората. Рассел набросал проект письма, которое собирался отправить жителям Джорджии, которые упрекали его. «Позвольте мне еще раз заверить вас, что я не знал, что Редлик работает в комиссии, почти до самого конца слушаний, – писал он, возлагая вину в найме Редлика на Ли Рэнкина. – Когда этот вопрос вынесли на комиссию, я дал ясно понять, что, знай я о его прежнем опыте и подробностях биографии, я бы решительно возражал против его кандидатуры. А мистеру Рэнкину я сказал, что он поступил необдуманно»11 . В мае он пожаловался на Редлика самому Джонсону12 . «Я до полдвенадцатого ночи читал доклады ФБР об этом сукином сыне, которого его дружок Рэнкин взял на работу в комиссию Уоррена, – сказал он президенту по телефону, запись этого разговора сохранилась. – Все тут подняли бучу, мол, он коммунист и вообще… левый».

Но несмотря на то что Рассел принимал мало участия в повседневной работе комиссии, он следил за ходом расследования с помощью Альфреда Скоби. Каждый вечер он забирал домой расшифровки свидетельских показаний, данных комиссии. И Рассел читал эти документы «пока в глазах не потемнело», как говорил он своему помощнику13 . И то, что он читал, ему не нравилось. Он не раз говорил своим сотрудникам в Сенате, что его очень огорчает то, как Уоррен руководит делами «комиссии по расследованию покушения» (бывший пресс-секретарь Рассела Пауэлл Мур вспоминал впоследствии, что сенатор решительно отказывался называть ее комиссией Уоррена. «Сенатор Рассел требовал, чтобы ее называли комиссией по расследованию покушения»14 .) И хотя комиссия склонялась к выводу, что Освальд действовал в одиночку, Рассел никогда не был в этом уверен, он говорил: с трудом верится, что Ли Освальд «сам мог сотворить такое». Его весьма беспокоила информация о поездке Освальда в Мексику и о его коротком периоде жизни в Минске, где он, как утверждалось, дружил с группой молодых студентов-кубинцев.

Принятие Закона о гражданских правах позволило Расселу подключиться – довольно неохотно, как он говорил, – к работе комиссии. Он заявил, что лично хотел бы побывать на месте преступления, а также побеседовать с Мариной Освальд. Он попросил Рэнкина организовать для него поездку в Даллас. Еще два конгрессмена-южанина из числа членов комиссии – сенатор Купер из Кентукки и конгрессмен Боггс из Луизианы – согласились поехать вместе с ним. Купер вспоминал, что Рассел надеялся «расколоть» вдову Освальда и выведать у нее секреты, которые она до тех пор утаивала от комиссии. Уоррен, жаловался Рассел, был с ней слишком мягок, даже после того как ее уличили во лжи. Председатель Верховного суда «вел себя с ней чересчур покровительственно, как с собственной внучкой», говорил он своему секретарю в Сенате. «А на самом деле таких пытать надо»15 .

Делегация Рассела прибыла в Даллас 5 сентября, в субботу, и на следующий день отправилась осматривать Техасский склад школьных учебников. Рассел чуть не вызвал панику в толпе зевак. Как сообщалось в газете The Dallas Morning News, любопытствующие, а их было человек сто пятьдесят, «жутко перепугались», заметив наверху в окне шестого этажа пожилого человека с ружьем – им показалось, он целится в них16 . Им объяснили, что это сенатор Рассел взял ружье и пытается представить себе, что видел из окна Освальд. «Ладно, надеюсь, пули у него ненастоящие», – сказала одна женщина, но на всякий случай поспешила отбежать в безопасное место.

В тот же день делегация прибыла на расположенную неподалеку базу морской авиации, чтобы встретиться с Мариной Освальд. Рассел заранее заготовил длинный, написанный от руки список вопросов. Встреча продолжалась более четырех часов, однако конгрессменам не удалось узнать больше того, что им было известно ранее. Рассел в основном делал акцент на отношениях между миссис Освальд и ее мужем и все допытывался: может, на самом деле Освальд был «хорошим, любящим мужем» и рассчитывал на ее преданность?17

– Нет, – отвечала миссис Освальд. – Он не был хорошим мужем.

Рассел напомнил ей ее слова о том, что Освальд помогал ей по дому и был ласков с детьми.

– Да, но я также говорила и о том, что он часто меня бил, – ответила она. – Какое уж тут хорошее отношение, когда тебя бьют.

– Он часто вас бил? – спросил Рассел.

– Много раз, – ответила Марина.

Рассел стал расспрашивать ее о подробностях ее жизни в СССР до встречи с Освальдом, в том числе о ее связях с компартией и о ее дяде, который работал в Министерстве внутренних дел. Марина поняла, куда он клонит: намекает на то, что она вроде как шпионка.

– Хочу заверить комиссию, что я никогда не получала никаких заданий от советского правительства, – заявила она.

Но разговор принял неожиданный оборот, когда миссис Освальд выдвинула новую версию случившегося: якобы ее муж не хотел убивать президента, он целился в губернатора Коннелли. А стрелял он в него потому, сказала она, что тот, будучи министром ВМС, отказался пересмотреть приказ о позорном увольнении ее мужа из морской пехоты.

Рассел усомнился в справедливости ее слов:

– Мне кажется, вы запутались в показаниях.

Миссис Освальд признала, что это всего лишь ее предположение:

– Никакими фактами я не могу это подтвердить, – сказала она.

В тот день она держалась намного увереннее, чем раньше. Ранее она приходила на встречи с членами комиссии со своим адвокатом, теперь же явилась одна. И пояснила:

– Услуги адвоката мне не по карману.

В ходе этого разговора Рассел, как в свое время и Уоррен, невольно проникся сочувствием к молодой и симпатичной русской вдовушке. Он сказал, ему было приятно узнать, что она пишет мемуары и нашла множество других способов продать свою историю в газеты и журналы, ведь ей приходится зарабатывать на себя и дочерей.

– Я так и знал, что вы найдете возможность получить от этого некоторую коммерческую выгоду – в кино или в издательском мире.

В вопросах государственной безопасности Рассел был, несомненно, самым информированным человеком в Конгрессе, и так продолжалось довольно долго. В 1965 году Рассел отметил десятую годовщину своего пребывания на посту председателя Комитета по делам вооруженных сил в Сенате. На этой должности у него был доступ к самой секретной информации, собранной в Пентагоне и в ЦРУ; в то время он осуществлял контроль за бюджетными ассигнованиями на деятельность обеих госструктур.

После того как в 1959 году к власти в Гаване пришел Фидель Кастро, Рассел был в курсе многих секретов, связанных с Кубой. Он знал, что администрация Кеннеди с первых же дней правления всеми силами пыталась свергнуть кубинское правительство. Это, возможно, объясняет, почему в разговоре с президентом Джонсоном и другими официальными лицами после покушения Рассел почти сразу почувствовал, что тут может быть замешан Кастро, если не сам лично, то какие-нибудь люди из кубинского руководства, полагавшие, что действуют в интересах своего вождя. Однако нигде в обнародованных документах не говорится, что у него были подобные подозрения по поводу Советского Союза.

Рассел также догадывался, что, какой бы ни была правда о покушении, ЦРУ и ФБР не горят желанием ее раскрыть, если только это не самозащита и заговор действительно был, а оба ведомства не смогли его раскрыть и предотвратить убийство. Среди деловых бумаг у себя в офисе Рассел хранил небольшую зловещую памятку – он сделал ее еще в декабре, после первого заседания комиссии. «Происходит что-то странное», – писал он в связи с проводимым ЦРУ и ФБР расследованием поездки Освальда в Мексику. Комиссия в то время только приступила к работе, но уже создавалось такое впечатление, что она спешит продемонстрировать: Освальд был убийцей-одиночкой, о чем бы ни говорили свидетельства, и показать, что Освальд «единственный, кого рассматривают» в качестве подозреваемого, писал Рассел18 . «На мой взгляд, это неоправданная позиция».

Рассел знал, что ЦРУ и ФБР с самого начала уверяли, что не видят иностранного следа в убийстве Кеннеди. Но по собственному опыту общения с этими структурами он знал, что они могут и солгать – или так запутать факты, что правду уже невозможно будет узнать. Рассела тревожило и еще одно предположение: он подозревал, что Уоррена тайно проинструктировали, вот только кто: ЦРУ? Белый дом? Сам президент Джонсон? На том первом декабрьском собрании, писал Рассел, председатель Верховного суда, казалось, больше знает о возможности кубинского вмешательства, чем говорит. Судя по всему, Уоррен, например, был в курсе предположения ЦРУ о том, что Освальд мог получить тысячи долларов в посольстве Кубы в Мехико. Рассел удивился, что Уоррен об этом знает. «Уоррену о ЦРУ было известно то же, что и мне, и даже больше», – писал он.

Предпринятая буквально в последнюю минуту поездка Рассела в Даллас не избавила его от подозрений, что заговор все-таки был. Как не уменьшила его скептицизма по поводу версии одной пули. Рассел относился к сенатору Коннелли с большим уважением, и если Коннелли уверен, что в него угодила другая пуля, Рассел верил ему. Вот почему, когда Рассел вернулся в Вашингтон и члены комиссии собирались встретиться для одобрения заключительного отчета, Рассел оказался перед трудным выбором. Он должен был сам для себя решить, готов ли он подписаться под выводами, с которыми не согласен. Где-то в середине сентября он вызвал секретаря и начал диктовать свое особое мнение – этот документ будет долго лежать среди его сенатских архивов в полном забвении, и обнаружат его лишь после смерти Рассела19.

Начал он с того, что не согласен с версией одной пули:

«Я не разделяю мнения комиссии как относительно возможности того, что пуля, попавшая в президента Кеннеди, ранила и губернатора Коннелли… <…> Фильм Запрудера, который я просмотрел несколько раз, добавил мне уверенности в том, что пуля, прошедшая через тело губернатора Коннелли, не та же самая, что прошла через спину и шею президента».

Затем Рассел перешел к вопросу о том, действовал ли Освальд в одиночку.

«И хотя я согласен с выводом моих коллег, согласно которому нет четкого и ясного свидетельства, указывающего на то, что Освальд был в преступном сговоре с другим человеком или группой людей, целью которых было убийство президента, некоторые аспекты этого дела не дают мне полной уверенности». Он сказал, что его все еще настораживает то, что Освальд в Минске водил знакомство с кубинскими студентами, а также отсутствие «достаточно подробного отчета обо всех перемещениях, контактах и связях Освальда в Мексике».

Он писал, что не может сделать «категоричного вывода, что Освальд планировал и осуществил покушение один, без подстрекательства или пособничества третьих лиц».

В последние дни подготовки отчета, когда текст в спешке переписывался и редактировался, сотрудники комиссии получили наконец известие от ФБР о Сильвии Одио и о ее заявлении о том, что она видела Освальда на пороге своей квартиры в Далласе. Бюро получило новую информацию, доказывающую, что молодая кубинка ошиблась. Агенты ФБР в конце концов смогли установить личность трех мужчин, которых видели у двери Одио, и Освальда среди них не было. Эту новость Эдгар Гувер сообщил Рэнкину в письме от 21 сентября20. По словам Гувера, Бюро вышло на след 34-летнего американца кубинского происхождения – водителя грузовика по имени Лоран Юджин Холл, который назвал себя одним из активистов, мечтающих свергнуть режим Кастро. Он вспомнил, что заходил к Одио. О себе Холл рассказал, что был профессиональным наемником, участвовал в партизанских действиях на стороне Кастро, но разочаровался в нем и примкнул к его противникам.

В сентябре 1963 года, вспоминал Холл, он приехал в Даллас с двумя товарищами – борцами с режимом Кастро: один из них Лоренс Говард, американец родом из Мексики, а второй – Уильям Сеймур, который на самом деле не был латиноамериканцем и по-испански знал всего лишь несколько слов. Они занимались сбором средств в поддержку освободительного движения и с этой целью зашли к одной женщине с Кубы, по его словам, это и была Одио. Холл предположил, что Одио перепутала Сеймура с Освальдом.

Гувер писал, что расследование продолжается – агенты ФБР теперь разыскивают Сеймура и Говарда. И все же члены комиссии, узнав эту последнюю новость от ФБР, почувствовали некоторое облегчение. Теперь из заключительного отчета можно было исключить то, что прежде казалось надежным свидетельством, указывающим на наличие у Освальда товарищей-заговорщиков.

Дэвид Слосон, ранее горячо убеждавший комиссию расследовать утверждения Одио, много лет спустя не мог вспомнить, читал ли он это письмо Гувера, как не помнил и подробностей того, как Бюро якобы разрешило загадку Одио21 . Слосон, как и его коллеги, был просто слишком занят: он дописывал свою часть чернового варианта заключения. Он также не мог вспомнить, поднимался ли вопрос о том, чтобы кто-то из комиссии взял показания у Холла: на это уже не оставалось времени. «Мы могли лишь поверить ФБР на слово», – говорил он впоследствии.

После письма Гувера часть отчета, где речь шла об Одио, быстро переписали, объяснив – и отметив как ошибочные – ее заявления. В отчете комиссия поздравляла себя с тем, что вынудила ФБР заново расследовать историю Одио: «Несмотря на то что мы были почти уверены, что Освальда не было в Далласе в то время, в которое его якобы видела миссис Одио, комиссия попросила ФБР провести дальнейшее расследование, чтобы определить степень достоверности рассказанного миссис Одио»22 . В отчете отмечалось, что ФБР сумело разыскать Лорана Холла и что к мисс Одио заходили именно Холл и его два товарища. «И хотя ко времени публикации отчета ФБР еще не завершило расследование этого вопроса, комиссия пришла к выводу, что Ли Харви Освальд не появлялся у дверей квартиры миссис Одио в сентябре 1963 года».

Несмотря на то что комиссия собиралась закончить обсуждения и не могла больше следить за дальнейшим ходом расследования ФБР в Далласе, Бюро продолжило проверять версию Одио, и представленная ранее картина сразу же стала рассыпаться на куски. Со временем Лоран Холл несколько раз менял показания и в конце концов, приведенный к присяге следователями от Конгресса, сказал, что в ФБР его не так поняли и что он никогда не заходил на квартиру к миссис Одио23. Он предположил, что агенты ФБР, беседовавшие с ним в первый раз, выдумали ложную версию, желая угодить комиссии. Сеймура и Говарда удалось разыскать, оба уверяли, что незнакомы с Одио и никогда не были возле ее квартиры. Их слова получили стороннее подтверждение. ФБР удалось установить, что Сеймур в тот вечер, когда он с товарищами якобы заходил к Одио в Техасе, на самом деле был на работе во Флориде.

Агенты ФБР в Далласе еще раз побывали у Одио 1 октября, через неделю после публикации отчета комиссии, и показали ей фотографии Холла, Сеймура и Говарда24 . Она никого из них не узнала и продолжала настаивать – как будет настаивать еще много лет, – что в сентябре 1963 года видела в дверях своей далласской квартиры именно Ли Харви Освальда.

 

Глава 53

Офис Джеральда Р. Форда

палата представителей

Вашингтон, округ Колумбия

сентябрь 1964 года

То, что Джеральд Форд пишет книгу, все труднее было держать в тайне. Все больше нью-йоркских издателей узнавало о его планах написать книгу, в которой будет рассказано о ходе расследования «изнутри», – предполагалось выпустить ее сразу после того, как комиссия обнародует заключительный отчет. Форд и его друг и соавтор Джек Стайлз нашли авторское агентство – William Morris Agency – и поручили ему вести переговоры с издательством Simon and Schuster.

По авторскому договору Форду полагался аванс в размере 10 тысяч долларов, а после выплаты аванса – до 15 процентов отпускной цены с каждого проданного экземпляра. Условия авторского договора на публикацию тиража в бумажной обложке предполагалось обсудить позже. Один только аванс равнялся примерно половине ежегодного жалованья Форда в Палате представителей, составлявшего 22 500 долларов1 . Предполагалось, что в основе книги будет рассказ о жизни Освальда с изложением возможных мотивов для убийства Кеннеди. Остановились на названии «Портрет убийцы», хотя вначале Форд предлагал другое название: «Убийца Кеннеди». С руководством издательства Форда познакомил редактор журнала Life Эдвард К. Томпсон, который хотел приурочить журнальную версию фрагмента книги к публикации заключительного отчета комиссии.

Издатели решили поторопиться с выходом книги, хотя у них были сомнения и по поводу качества представленных глав – «грубое, неуклюжее подражание остросюжетной литературе», как выразился один редактор, – и относительно того, насколько вообще Форду пристало заниматься подобным делом.

«Мне как-то не по душе сама идея, что один из членов весьма уважаемой комиссии делится своим личным взглядом на “закулисную” историю», – писал другой редактор.

Все лето Форд старался поддерживать у журнала Life и издательства Simon and Schuster интерес к проекту, даже приглашал журнальных и издательских редакторов в Вашингтон, чтобы они прочли документы комиссии для внутреннего пользования, которые он хранил у себя в офисе. Причем делал это, даже зная, что ФБР интересуется, не он ли допустил утечку «Исторического дневника» Освальда, копия которого оказалась в журнале Life. «Только что говорил с Джерри Фордом по телефону, – писал 8 июля редактор этого журнала Томпсон ответственному сотруднику Simon and Schuster. – Он спрашивает, не хочет ли кто заранее просмотреть основные документы комиссии… и если вы считаете, что это стоит сделать, дайте мне знать»2 . Томпсон, как бы ни было соблазнительно для журналиста такое предложение, отказался читать секретные документы. По его словам, он напомнил Форду в разговоре, что документы сами по себе не обеспечат книге успеха. Читателям интересен «личный вклад» Форда – они захотят узнать, что сам автор думает о расследовании и о личности Освальда. «Я не вижу большой пользы от чтения документов, которые пока что являются сугубо официальными бумагами».

Когда впоследствии Форда критиковали за то, что он пытался нажиться на убийстве президента, он говорил в свое оправдание, что эта книга стала ценным вкладом в историю. Форд также не видел ничего плохого, по его словам, в том, что позволил Джону Стайлсу и другим своим неофициальным помощникам – в том числе бывшему конгрессмену Джону Рэю и студенту Гарвардской школы права Фрэнсису Фэллону – просматривать засекреченные документы. «Получилась отличная команда, – говорил Форд о своих помощниках, – Джек – писатель, Джон – юрист. Они готовили для меня вопросы, с которыми я выступал на заседаниях комиссии, они анализировали расшифровки стенограмм, выискивали несоответствия». И подчеркивал, что без их помощи ему было бы трудно справиться с работой в комиссии.

Тот год для Форда выдался необычайно трудным. Дел у него всегда было невпроворот, поскольку он состоял в Комитете по бюджетным ассигнованиям, а в 1964 году с головой ушел во внутреннюю политику. Летом стало известно, что его имя числится в коротком списке кандидатов в вице-президенты, который рассматривает Барри Голдуотер3. Фэллон, которому в том году исполнилось 23 года, только диву давался, с каким рвением Форд занимается делами в комиссии, несмотря на загруженность в Конгрессе. Он считал, что единственным недостатком Форда как члена комиссии было то, что тот слишком хорошо думал о ФБР и об Эдгаре Гувере.

В середине лета Фэллон просил Форда повлиять на комиссию, чтобы продолжить поиски свидетельств заговора. В служебной записке от 31 июля он сообщал Форду, как беспокоит его то, что отчет обходит стороной свидетельства, позволяющие предположить, что в СССР Освальда готовили для шпионской работы4 . «Не позволяйте им ничего приукрашивать и замалчивать, – предупреждал Фэллон Форда. – По многим вопросам у нас еще недостаточно информации. Постарайтесь по возможности узнать как можно больше. Пусть это даже будут данные из конфиденциальных источников».

Друг Форда Стайлс прямо высказывал подозрения, что комиссия пропустила сведения, указывавшие на наличие заговора5 . 4 сентября, когда расследование уже близилось к концу, он просил Форда еще раз подумать, не мог ли Освальд быть шпионом. «Разве у нас есть реальные доказательства того, что Освальд не был чьим-то агентом? У нас нет доказательств, что он был шпионом, но этого недостаточно, чтобы считать вопрос закрытым».

Форд уверял, что не делает скоропалительных выводов. Он позже рассказывал, что как следует рассмотрел все версии заговора, в том числе и такие, о которых широкой публике не было известно. В мае к Форду обратился корреспондент Detroit Free Press – ведущей утренней газеты штата, представителем которого был Форд6 . Журналист хотел узнать его мнение о слухах, будто Освальд был участником заговора, зародившегося в 1963 году в Новом Орлеане, когда будущий убийца жил в этом городе. Слухи были довольно путаные, притом с подробностями довольно непристойного характера – вот почему журналисты за пределами Луизианы не спешили их подхватывать.

Слухи в основном касались некоего жителя Нового Орлеана, который был членом правых группировок, стремящихся свергнуть режим Кастро: это был бывший пилот компании Eastern Airlines Дэвид Ферри, которого вскоре после убийства президента допрашивала и полиция Нового Орлеана, и ФБР. Будучи подростком, Освальд был членом луизианского отряда «Гражданский авиапатруль» (Civil Air Patrol, сокращенно CAP) – добровольного общества содействия ВВС США, куда принимали всех любителей авиации. Из документов следовало, что Освальд состоял в местном отряде «Авиапатруля» в то время, когда одним из его руководителей был Ферри. Однако Ферри решительно отрицал, что был знаком с Освальдом, хотя на фотографии собрания «Гражданского авиапатруля», обнаруженной годы спустя, запечатлены и Ферри, и Освальд.

Выслушав совершенно невероятную историю о Ферри, Форд сделал для себя пометки (правда, он неправильно записал фамилию: Ferry вместо Ferrie). Судя по тому, что он услышал, Ферри, который, как сказал корреспондент, «носит парик и накладные брови» (у Ферри была такая болезнь – аллопеция, при которой выпадают волосы), был уволен из авиакомпании «за гомосексуальные действия» в отношении мальчиков-подростков.

Детройтский корреспондент рассказывал, что Ферри также связан с людьми из мира организованной преступности, в Новом Орлеане он по совместительству работал сыщиком у некоего адвоката, который представлял интересы главаря местной бандитской группировки Карлоса Марцелло, и поговаривали, что после того, как Министерство юстиции при администрации Кеннеди пыталось депортировать Марцелло, Ферри на самолете доставил его обратно в США. «Возможно, знал О в ГАП, – записал Форд в своем блокноте, имея в виду Освальда и “Гражданский авиапатруль”. – Ли Харви Освальд – гомосексуалист?» Он пытался представить, как все это сочетается: если Освальд был связан с Ферри благодаря гомосексуальной ориентации или благодаря знакомым в группах кубинских изгнанников, означало ли это, что он также был связан с боссом мафии, который решил поквитаться с Кеннеди?

Из штатных сотрудников комиссии расследование слухов о Ферри – и о возможной связи Освальда с другими представителями организованной преступности Нового Орлеана – было поручено Уэсли Либлеру. Во время своей июльской поездки в Новый Орлеан Либлер не нашел ничего, что указывало бы на наличие хоть сколько-нибудь серьезного заговора с участием Ферри или мафии. В результате в отчете комиссии не содержалось никаких упоминаний о слухах насчет Ферри. «ФБР основательно проверило Ферри, – говорил впоследствии Либлер. – Но это ничего нам не дало»7 .

Ближе к концу расследования Форд, по его словам, убедился, что конспирологических версий в деле о покушении не избежать, учитывая «запутанность событий и странное совпадение фактов», которые обнаруживаются в ходе расследования комиссии8 . «Задним числом кажется, что невероятные совпадения, которые имели место, никак не могли произойти – и тем не менее произошли».

В беседе со Стайлсом Форд прошелся по всем возможным конспирологическим теориям. Вместе они придумали, как с этим разобраться. Они заметили, что большая часть версий заговора строилась на том, что Освальд был «подсажен» на Техасский склад школьных учебников. Так ли это? Они изучили информацию о том, каким образом Освальд в октябре получил эту работу: по просьбе Марины Освальд Рут Пейн позвонила заведующему складом учебников, и тот согласился встретиться с Освальдом, а потом взял его на работу. Склад школьных учебников в Далласе располагался в двух зданиях. И если заведующий не был сам замешан в заговоре, то Освальда отправили работать в здание на Дили-Плаза по чистой случайности.

И еще один способ упорядочить версии Форд нашел, изучив и проанализировав календарь за последние месяцы 1963 года. Если заговорщики, товарищи Освальда, специально устроили его на работу на склад школьных учебников, они должны были заранее знать, что кортеж Кеннеди будет проезжать мимо этого здания. Форд изучил хронологию поездки Кеннеди в Техас и то, как готовились к этой поездке в Белом доме. Из расписаний явствовало: то, что Кеннеди собирается посетить Техас 21 и 22 ноября, стало широко известно в конце сентября, когда Освальд находился в Мексике9 . Но Даллас окончательно включили в план поездки только 9 ноября – к тому моменту Освальд уже три недели работал на складе школьных учебников. И только 19 ноября, всего за три дня до прибытия Кеннеди, был опубликован утвержденный маршрут, согласно которому президентский кортеж должен был проследовать мимо Техасского склада школьных учебников. В итоге Форд убедился, что только «по чистой случайности» Освальд оказался в здании, из которого мог выстрелить в президента. «Судьба привела его в нужное время в нужное место, чтобы он сделал свое черное дело».

Форд чувствовал, что ход событий в воскресенье, 24 ноября, в день, когда убили Освальда, ясно показывает, что Руби также не участвовал в заговоре. «Совершенно случайно» у Руби появилось время, необходимое для того, чтобы проникнуть в подвальное помещение управления полиции и застрелить Освальда. С переводом Освальда в окружную тюрьму в последнюю минуту произошла задержка – по просьбе федерального инспектора Управления почтовой службы США, который хотел задать несколько вопросов обвиняемому: инспектор был на воскресной службе в церкви и никак не мог прийти туда раньше. И эта недолгая отсрочка дала Руби необходимое время – он находился в тот момент в отделении Western Union через дорогу, отправлял денежный перевод в 25 долларов одной из своих стриптизерш. Если бы перевод Освальда в окружную тюрьму произошел раньше на две-три минуты, Руби мог прийти на место слишком поздно.

Форда огорчала неспособность комиссии сделать вывод о мотивах Освальда. В своей книге, написанной вместе со Стайлсом, и в более поздних комментариях об убийстве Форд высказывал предположение о том, что навело Освальда на мысль убить президента Кеннеди, и его объяснение оказалось наиболее подробным, а во многих отношениях и самым осмысленным из всех, что выдвигались членами комиссии.

По мнению Форда, ответы следует искать в «Историческом дневнике» Освальда. В своих действиях Освальд руководствовался вовсе не политическими принципами, во всяком случае, политика была для него не главное. Его «так называемый марксизм» был «мешаниной из революционной диалектики и мечты о справедливом обществе, о котором он имел весьма туманное представление». На самом деле, как думал Форд, Освальд жаждал внимания, а чисто детское упрямство не позволяло ему отказаться от заявленной цели. У Форда было четверо детей, трое из них мальчики, и он думал, что достаточно разбирается в детской психологии, чтобы понять: в поступках Освальда было что-то от подросткового бунтарства. В «Историческом дневнике» мы видим «живой автопортрет молодого человека, который, когда ему не удается получить желаемое, переживает это как личную трагедию и совершает необдуманные поступки, чтобы привлечь к себе внимание», писал Форд. «Сталкиваясь с непреодолимым препятствием, обычный человек стукнет кулаком по столу или, еще лучше, скажет: это мне урок на будущее. Но Ли Харви Освальд не таков… Он был как ребенок: если ему не удается привлечь к себе внимание, он ломает и разбрасывает игрушки, чтобы его заметили».

Форд думал, что у Освальда были еще и другие мотивы, хотя ни в своей книге, ни в публичных выступлениях сказать об этом не решился. Это касалось сексуальности Освальда. Члены комиссии не раз слышали от свидетелей о сексуальных проблемах Освальда. Форд предположил, что Освальд был импотентом10 . Когда Марина в шутку пожаловалась знакомым, что он неважно исполняет свой супружеский долг, он почувствовал себя таким униженным, что взял ружье и пошел на Дили-Плаза – доказать, что он не тряпка. «У меня было такое чувство, и я думаю, у других тоже, что упреки жены в импотенции сильно задели его, – говорил Форд в прежде не публиковавшемся интервью. – Он вынужден был что-то сделать, чтобы доказать свою мужественность».

Читая черновые варианты отчета, Форд и его референты набросали пространные списки редакторских замечаний, которые Форд затем предложил комиссии. Редакторские замечания Форда проследить проще, поскольку он привел их – отдельно по каждой главе – в письме на бланке Палаты представителей, адресованном Рэнкину. Большую часть поправок Форда охотно приняли: он часто находил ошибки, видимо, его референты внимательно изучили текст. В письме от 2 сентября он просил Рэнкина, чтобы комиссия исправила утверждение, что Освальд почти не употреблял спиртного, – такое утверждение поставило бы под сомнение надежность показаний свидетелей, которые видели Освальда в барах в Новом Орлеане и в Далласе11. «Из документов явствует, что он употреблял спиртное, а иногда даже чрезмерно, когда жил в России, а также в Новом Орлеане в 1963 году». По совету Форда этот абзац вычеркнули.

Он предложил и еще одно изменение, которое впоследствии вызовет много разнотолков: попросил переписать ключевую фразу о медэкспертизе так, чтобы непосвященному было понятно, где именно на теле Кеннеди находилось входное отверстие первой пули – той самой, что затем попала в Коннелли. В черновом варианте изначально говорилось, что «пуля вошла в его спину в месте чуть выше лопатки и правее позвоночника»12 . В своей копии Форд зачеркнул эти слова и заменил их на следующие: «Пуля вошла в основание его шеи чуть правее позвоночника». И эти изменения были внесены. Впоследствии, через много лет, Форд объяснял, что он всего лишь хотел уточнить место ранения. «Для любого здравомыслящего человека “над лопаткой и справа” означает где-то очень высоко и сбоку – я именно так понял». Сторонники версий заговора будут потом уверять, что Форд этой правкой хотел ввести читателей в заблуждение относительно траектории пули, поддерживая тем самым свою версию одной пули. На самом же деле правка Форда, похоже, лишний раз доказывала, что комиссия по-прежнему точно не знала, где же прошли пули.

Десятки лет спустя проверка, проведенная с одобрения Конгресса группой независимых медэкспертов, показала, что патологоанатомы из Медицинского центра ВМФ, производившие вскрытие, допустили поразительные ошибки, в числе прочего неправильно определили место обоих входных пулевых отверстий в теле Кеннеди13 . Увидев фотографии вскрытия, независимые эксперты пришли к выводу, что пуля от первого выстрела попала в спину ниже того места, на которое указывал патологоанатомический протокол, а входное пулевое отверстие в голове располагалось на целых десять сантиметров выше.

Уоррен говорил, что в сентябре боялся смотреть на календарь: неумолимо приближался первый понедельник октября (в тот год это было 5 октября), когда начнется очередная сессия Верховного суда. Вместе с Рэнкином он составил и утвердил график завершения работы комиссии. Последнее закрытое совещание предполагалось провести 18 сентября, в пятницу, в 10 часов утра, в зале заседаний здания Организации ветеранов зарубежных войн. Весь этот день отводился на обсуждение и утверждение отчета. После этого гранки с последней правкой передадут в Управление правительственной печати, один экземпляр отчета, в переплете, вручат президенту Джонсону в следующий четверг, 24 сентября, в Белом доме.

Уоррен очень хотел, чтобы комиссия единогласно проголосовала за отчет, иначе у людей может создаться мнение, будто члены комиссии все еще сомневаются в чем-то или даже скрывают что-то от общественности. «Если мы не придем к согласию, это будет ужасно», – говорил он Дрю Пирсону14 . И вспоминал в связи с этим закулисную кампанию, которая помогла ему добиться единогласного решения по делу «Браун против Совета по образованию» 1954 года. Он очень гордился тем, что ему удалось это сделать, и вспоминал, с каким удовольствием зачитывал определение Верховного суда по делу Брауна: «Когда я произнес “единогласно”, по залу прокатилась волна эмоций, – вспоминал он. – Это была инстинктивная реакция, чувство, которое не описать словами»15 .

Но чтобы добиться единодушного вердикта по важному делу в Верховном суде, Уоррену часто приходилось месяцами вести подготовительную работу – и уговаривать. В деле Брауна он, по сути, применил агрессивную тактику лоббирования – несколько месяцев убеждал своих коллег подписаться под определением суда, ради этого даже навестил в больнице одного судью, который был нездоров. Но на то, чтобы добиться единогласия в комиссии, у председателя Верховного суда оставались считаные недели или даже дни. Если придерживаться намеченных сроков, на последнем закрытом заседании 18 сентября у Уоррена оставалась последняя и единственная возможность убедить членов комиссии, что они должны дать единодушное заключение по поводу смерти президента.

Поскольку стенографические отчеты совещаний комиссии уже не велись, во всяком случае, широкой общественности о них ничего не известно, нельзя точно сказать, каким образом Уоррен добился единодушия в выводах комиссии и насколько близок он был к провалу. Однако в последующие годы некоторые члены комиссии поделились своими воспоминаниями о том, что произошло в тот день.

Рассел позднее рассказывал, что шел на совещание, намереваясь выступить с особым мнением – в конце концов, он его уже написал, – и полагал, что другие члены комиссии его поддержат. Он уже не первую неделю заявлял, что не верит в версию одной пули или по крайней мере не может ее поддержать. Однако из черновых глав, которые ему показали перед началом заседания, следовало, что комиссия считает эту версию верной. Рассел, по его словам, также полагал, что в отчете следует воздержаться от категорического заявления, что Освальд не участвовал в заговоре. Но в черновых главах, которые он читал, прямо утверждалось, что Освальд действовал в одиночку.

После совещания Рассел рассказывал своим помощникам, что Уоррен поначалу наотрез отказывался переделывать отчет с учетом разных мнений по поводу версии одной пули. «Уоррен упирался, – говорил он своему личному секретарю в Сенате, с которым работал много лет. – Он говорил, что это единственно возможный путь»16 . Судя по рассказам Рассела, Уоррен объяснил, почему так важно прийти к единому мнению, а потом стал убеждать комиссию принять формулировку в том виде, в каком она была изложена штатными сотрудниками. По словам Рассела, Уоррен оглядел присутствующих и, прежде чем перейти к прениям, объявил: «Все мы согласны и готовы подписать отчет».

И тогда Рассел выступил с поправкой, по сути бросив вызов председателю Верховного суда. Нет, не все согласны. Будет особое мнение, предупредил он, особенно в вопросе о версии одной пули. «Я не подпишу этого отчета, если комиссия настаивает на том, что пуля попала в обоих», в Кеннеди и в Коннелли. Ему претит сама мысль, пояснил он, что комиссия не прислушалась к словам Коннелли о том, что его ранило отдельной пулей. Сенатор Купер взял слово и поддержал Рассела, сказав, что тоже доверяет словам Коннелли и подпишет особое мнение. Далее, по словам Рассела, выступил конгрессмен Боггс и тоже сказал, что версия одной пули не кажется ему убедительной.

В этот, судя по всему, последний день подготовительной работы комиссии Уоррен неожиданно столкнулся с бунтарством, и это могло означать, что голоса по отчету разделились. Два, а возможно даже три члена комиссии были готовы подписать особое мнение.

После того как комиссия завершила расследование, Уоррен часто повторял, что был уверен в правильности версии одной пули и прислушивался к доводам некоторых штатных сотрудников комиссии, говоривших, что эта версияч должна быть верной, если Освальд действовал в одиночку. Но большая часть служебной карьеры Уоррена так или иначе была связана не с судом, а с политикой. Он прекрасно знал – как, вероятно, знал каждый из собравшихся в том зале, – что как бы ни был неприятен компромисс, затеняющий правду, иногда приходится чем-то пожертвовать, чтобы добиться цели. И он решил поторговаться.

Результатом стали обтекаемые формулировки, одобренные и Уорреном, и Расселом: они разбавляли оригинальный текст и тем самым допускали возможность того, что Коннелли был ранен отдельной пулей – что, по мнению штатных сотрудников комиссии, было абсолютно нелепо. Неуклюжие соглашательские формулировки так отражены в отчете комиссии:

«Хотя для выводов комиссии несущественно, какой из выстрелов послужил причиной ранения губернатора Коннелли, есть весьма убедительное свидетельство экспертов, указывающее на то, что та же самая пуля, которая прошла через горло президента, также причинила ранения губернатору Коннелли. Однако показания губернатора Коннелли и некоторые другие факторы дали повод для некоторого расхождения во мнениях относительно такой возможности, но ни у кого из членов комиссии нет сомнений, что все выстрелы, послужившие причиной ранения президента и губернатора Коннелли, были сделаны из окна шестого этажа Техасского склада школьных учебников» 17 .

Рассел требовал и других изменений в отчете. Он заявил, что снова выступит с особым мнением, если комиссия не упомянет о возможности заговора. Он согласен, что Освальд кажется убийцей-одиночкой. Но, по его мнению, не следует делать однозначный вывод, исключающий даже отдаленную возможность того, что у Освальда могли быть товарищи-заговорщики – в Далласе или еще где-нибудь. Рассел вспоминал, что сказал Уоррену следующее: «Я полностью согласен с тем, что нужно опираться на факты, которыми мы располагаем, но почем знать, вдруг когда-нибудь в будущем появятся другие свидетельства? Мы не имеем права заранее отметать факты, которые еще могут всплыть».

На этот раз Форд, по его словам, поддержал Рассела, и в этом пункте переписывать отчет оказалось не так мучительно. Это место переписали так, что вместо голословного утверждения, что никакого заговора не было, теперь там говорилось, что комиссия не обнаружила «никаких свидетельств» заговора, таким образом допускалась возможность, что такие свидетельства могут когда-нибудь появиться. Председатель Верховного суда добился того, чего хотел: единогласного мнения, которое, как он надеялся, навсегда положит конец мутным слухам об убийстве президента, которым он так восхищался, если не сказать любил. Уоррен объявил, что семь членов комиссии вновь соберутся через шесть дней в Белом доме, чтобы в торжественной обстановке вручить отчет президенту Джонсону.

Ли Рэнкин, вернувшись с собрания, объяснил своим заместителям, Говарду Уилленсу и Норману Редлику, что произошло. Уилленс был поражен, рассказывал он впоследствии. Отказавшись от безоговорочного признания версии одной пули, комиссия пошла на ужасный обман, говорили некоторые штатные юристы. «Рэнкин пытался объяснить такое решение комиссии Редлику и мне, но его оправдания казались нам неубедительными», – вспоминал Уилленс. Изменения явно были сделаны, «чтобы защитить Коннелли», а не потому, что кто-то стоял за правду. Ошибка техасского губернатора, настаивавшего на том, что в него попала другая пуля, вполне объяснима, но это, тем не менее, ошибка. И все же комиссия теперь допускала, что Коннелли прав, а это оставляло открытым вопрос – и уже навсегда – о том, что стрелял не один человек. «Это был ничем не оправданный компромисс, ставивший под сомнение достоверность всего отчета, – говорил Уилленс впоследствии. – Он порождал новые вопросы, что было только на руку сторонникам версии заговора, и в последующие десятилетия они этим вовсю пользовались».

Никто из членов комиссии не сообщал о каких-либо серьезных дебатах на том совещании по поводу резких формулировок, содержащих критику в адрес ФБР и Секретной службы. Оба ведомства следует примерно наказать за то, что не поделились информацией о возможной угрозе для жизни президента. Особого порицания заслуживал офис Бюро в Далласе и агент ФБР Джеймс Хости, не подавший сигнал в Секретную службу об Освальде накануне приезда Кеннеди в этот город. «Перед покушением ФБР ограниченно понимало свою роль в разведработе по предупреждению преступности, – говорилось в отчете. – Более тщательные и скоординированные действия ФБР в отношении Освальда могли бы привести к тому, что Освальдом заинтересовалась бы Секретная служба»18 .

Секретной службе досталось и того больше: комиссия призывала ведомство «полностью перестроить» порядок сбора информации о потенциальной угрозе жизни президента19 . В отчете содержалась просьба к президенту Джонсону: учредить на правительственном уровне комиссию, которая бы следила за работой Секретной службы. По настоянию Уоррена в отчете было упомянуто о том, что агенты Секретной службы из далласского автокортежа пьянствовали вечером накануне убийства; в отчете также выдвигалось предположение, хоть и не утверждалось наверняка, что эти агенты могли бы спасти жизнь президента. «Понятно, что эти люди, не выспавшиеся, потреблявшие спиртные напитки, пусть даже в ограниченном количестве, могли проявить больше бдительности»20 .

Форд хоть и явно поддерживал Гувера, но, как уверял позднее, не пытался смягчать содержащуюся в отчете критику в адрес ФБР: ему казалось, Гувер может утешиться хотя бы тем, что Секретной службе не поздоровилось больше. Проведя подсчеты, Форд отметил: «примерно 80 процентов нашей критики» относилось к работе Секретной службы. «Ошибок в работе ФБР мы выявили значительно меньше»21 .

Точно так же не было разногласий, по рассказам членов комиссии, касательно резкой критики руководителей правоохранительных органов муниципального уровня в Далласе, особенно это касалось городского управления полиции и непрофессионализма сотрудников, при попустительстве которых убийство Освальда произошло прямо на глазах у зрителей государственного телеканала. Рассел говорил впоследствии: «У меня было такое чувство, что в Главном управлении полиции Далласа нарочно все сделали для того, чтобы Освальда казнили без суда и следствия».

Одному крупному федеральному ведомству посчастливилось избежать критики со стороны комиссии – ЦРУ. В отчете прямо не говорилось, но члены комиссии, похоже, согласились с тем, что шпионское агентство действовало профессионально, годами ведя ограниченную слежку за Освальдом, в том числе и в Мехико. Похоже, в результате расследования работа ЦРУ вызвала уважение у большинства членов комиссии, а также у штатных сотрудников, хотя бы потому, что это ведомство, в отличие от ФБР, выражало всяческую готовность помогать следствию.

Единственная официальная запись последнего совещания комиссии при закрытых дверях представляет собой сухой, на семи страницах, протокол, и в нем нет даже намека на ожесточенные дебаты, описанные впоследствии Расселом и Фордом22 . Этот глубоко лживый протокол не объясняет того, что на самом деле происходило на совещании. В этом машинописном документе – автор его неизвестен – нет даже намека на разногласия относительно версии одной пули, нет описания споров, в результате которых комиссия оставила открытым вопрос о возможном заговоре. Как нет и упоминаний о том, что Рассел грозился дать в отчете свое особое мнение. В протоколе говорится только, что заключительный отчет был одобрен, причем единогласно.

 

Глава 54

Овальный кабинет

Белый дом

Вашингтон, округ Колумбия

18 сентября 1964 года, пятница

Президент Джонсон решил переговорить со своим старым другом Ричардом Расселом и попросил служащих коммутатора в Белом доме соединить его с домом в штате Джорджия, где сенатор проводил выходные1 . В тот же день, чуть ранее, состоялась последняя встреча членов комиссии Уоррена, и через пару часов после утверждения заключительного отчета Рассел – по его словам, совершенно обессиленный – уехал из Вашингтона.

Даже если Джонсон знал об этом совещании комиссии, то по сохранившейся записи телефонного разговора этого сказать нельзя. Похоже, в основном президент обращался к Расселу за советом как к председателю Комитета по делам вооруженных сил. Весь день Джонсон читал донесения о столкновении между двумя американскими эсминцами и четырьмя патрульными кораблями Северного Вьетнама в Южно-Китайском море. Всего месяц назад, после стычки между американскими и северовьетнамскими боевыми кораблями в Тонкинском заливе, Джонсон отдал приказ нанести авиаудары по военно-морским базам Северного Вьетнама и подтолкнул Конгресс США к принятию резолюции, получившей название «Тонкинской». Она давала Джонсону широкие полномочия для пресечения дальнейших нападений со стороны социалистического Северного Вьетнама, а в конечном итоге позволила начать первое масштабное развертывание американской военной группировки в Южном Вьетнаме.

К вечеру пятницы Джонсон, к своему огромному облегчению, узнал, что первоначальные донесения о масштабах стычки с северовьетнамскими судами сильно преувеличены. И все же, учитывая, что до президентских выборов оставалось шесть недель, а вьетнамский вопрос представлял собой потенциальную опасность в предвыборной кампании, Джонсон хотел обсудить ситуацию в Юго-Восточной Азии – и ее политические перспективы – с Расселом, чья поддержка ему понадобится при любых действиях по эскалации конфликта во Вьетнаме.

Джонсон дозвонился до Рассела около 20.00.

– Вечно ты уезжаешь из города… – пожурил он в шутку сенатора. – Похоже, тут тебе не слишком нравится.

– А что, ты же уезжал, – ответил Рассел, намекая на недавнюю поездку Джонсона на Западное побережье. – Нет, просто чертова комиссия Уоррена меня доконала.

Он объяснил, что комиссия одобрила последнюю версию отчета только сегодня.

– И знаешь, что я сделал? Вышел, сел в самолет и улетел домой. Даже зубную щетку не захватил. У меня с собой практически ничего. Даже противогистаминные таблетки не взял от эмфиземы.

– К чему такая спешка? – спросил Джонсон.

– Ну, я просто вымотался, сражаясь за этот проклятый отчет.

– Стоило потратить еще час и заехать домой за вещами.

– Ну нет, – ответил Рассел. – Представь, они пытались доказать, что одна и та же пуля попала в Кеннеди и Коннелли… прошла насквозь через руку и кость, попала в ногу и так далее.

– А какая разница, какая пуля попала в Коннелли? – спросил Джонсон.

– В общем-то особой разницы нет… Но им кажется… комиссия считает, что в Кеннеди и в Коннелли попала одна пуля. А я в это ну просто не верю!

– Я тоже, – ответил Джонсон, скорее из уважения к Расселу, потому что едва ли понимал все тонкости версии одной пули.

– И я не мог это подписать, – продолжал Рассел. – Я сказал, что губернатор Коннелли в своих показаниях утверждал прямо противоположное и мне это не по нутру. В итоге я заставил их признаться, что в комиссии были разногласия – часть из них тоже не верит в эту чушь.

Джонсон стал расспрашивать, что еще было в отчете.

– И что в итоге? О чем там говорится? Что это дело рук Освальда и он стрелял без повода?

– Ага, просто потому, что он всех ненавидел… нигде ему не нравилось, ни тут, ни в России, вот он и решил вписать свое имя в историю. Думаю, тебя отчет не огорчит. Он очень длинный, но…

– Единодушный? – уточнил Джонсон.

– Да, сэр.

– Хм.

– Я очень хотел дать свое особое мнение, но они ходили кругами и отговорили меня, оставив самую капельку.

Видимо, Рассел имел в виду, что Уоррен согласился переписать отчет так, чтобы оставить «капельку» сомнения и в версии одной пули, и относительно возможности заговора.

После этого собеседники перешли к событиям во Вьетнаме.

Последние дни перед публикацией отчета комиссии прошли как в угаре: оставшиеся штатные юристы и вызванные им в помощь сотрудники Верховного суда США проверяли и перепроверяли текст.

– В последние дни я работал как лошадь, – вспоминал Дэвид Слосон2 .

В юридической фирме в Денвере давно ждали его возвращения – его внимания требовало громкое дело, направленное против крупных монополий; партнеры его фирмы вначале рассчитывали, что Слосон вернется в середине весны, но теперь он пообещал, что 18 сентября, пятница, станет для него последним в этом офисе. Именно в этот день члены комиссии должны были одобрить отчет.

В пятницу под вечер Слосон почувствовал, что заболевает. «Я подумал: о боже, кажется, у меня грипп», – вспоминал Слосон. Но это был не грипп, а крайнее переутомление. «В пятницу после работы я завалился спать… и не вставал с постели до вечера воскресенья. Два дня ничего не ел, только спал». В воскресенье он решил, что достаточно окреп и сил на трехдневную поездку в Денвер хватит.

По словам Джона Макклоя, его немного раздражала спешка, в которой завершалось расследование3 . Он считал, что комиссия сделала правильные выводы, но отчет можно было написать лучше и понятнее. «С выводами мы не спешили, – вспоминает он, – но стиль могли бы еще подправить… Ближе к концу у меня было такое чувство, что мы немного поторопились». Этим объяснялся ряд мелких ошибок в отчете: некоторое количество неверно соотнесенных с текстом примечаний и неправильно написанных имен, а также повторение одной и той же информации в разных главах, иногда буквальное.

Перед тем как закрыть офис, комиссия решила узнать, кто из штатных сотрудников работал больше других, а кто лентяйничал. Для этого сравнили количество выставленных для оплаты трудодней. Оказалось, меньше всех работал Фрэнк Адамс, подолгу отсутствовавший напарник Спектера, что никого не удивило: всего он провел на службе 16 дней и пять часов4 . Коулмен оказался вторым: он работал в четыре раза больше Адамса – в общей сложности 64 дня. Из младших юристов самым трудолюбивым оказался Берт Гриффин – 225 дней, за ним шли Либлер и Слосон с 219 и 211 днями соответственно. Среди старших штатных юристов больше всего рабочих дней было на счету у Ли Рэнкина: 308 – а это означало, что с тех пор, как в декабре его зачислили в штат, он трудился ежедневно, и даже без выходных, причем рабочий день у него продолжался дольше обычного. Впрочем, почти никто из сотрудников комиссии в этом не сомневался.

В последние недели расследования три женщины, больше всего привлекавшие внимание комиссии – Жаклин Кеннеди, Марина Освальд и Маргерит Освальд, – дали о себе знать. Миссис Кеннеди передала через посредников просьбу: она хотела забрать окровавленную одежду покойного мужа. На последнем закрытом заседании члены комиссии дали свое согласие при условии, что она сохранит одежду для дальнейшего расследования и тем самым «поддержит работу, проделанную комиссией».

Позднее Уоррен сказал, что отказался отдавать одежду без таких условий5 . «Милейшая миссис Кеннеди попросила у меня одежду президента, – процитировал его слова в своем дневнике Дрю Пирсон. – Я подозревал, что она хочет ее уничтожить, и отказал. Мы не должны участвовать в сокрытии или уничтожении каких-либо улик». В итоге она так и не забрала одежду. «В конце концов мы отправили одежду, рентгеновские снимки и фотографии в Министерство юстиции с пометкой, что их не следует выставлять на всеобщее обозрение», – сказал Уоррен. Позднее одежду передали на бессрочное хранение в Национальный архив США.

Вдова и мать Освальда также не получили того, что хотели. До самого конца работы комиссии Марина Освальд просила вернуть ей все вещи мужа, в том числе винтовку Mannlicher-Carcano и пистолет марки Smith &Wesson. Просьба об оружии была отклонена – в данном случае комиссии проще было принять решение, поскольку выяснилось, что вдова пыталась продать оружие коллекционерам.

Штатные юристы рассказывали, что письмо, пришедшее в середине августа от манхэттенского литературного агента Маргерит Освальд, их не удивило6 . По словам агента, миссис Освальд утверждала, что комиссия не имеет права использовать ее показания или любые данные, которые она предоставила во время расследования – «фотографии, документы или любую другую ее собственность», – без ее разрешения. Комиссии следовало попросить ее об этом «в письменной форме, что до сих пор не было сделано», как утверждал агент. Для вящей убедительности агент направил копии письма в Белый дом, спикеру Палаты представителей и председателю Сената США – и разъяснил, что миссис Освальд намерена известить всех в федеральном правительстве о своих требованиях. Впрочем, это не помогло: комиссия игнорировала ее письмо и полностью опубликовала ее показания.

Как и ее невестка, миссис Освальд активно продавала сувениры, имеющие отношение к жизни сына7 . Ранее в том же году она продала журналу Esquire 16 писем, которые сын прислал ей из России – по слухам, она получила за них 4 тысячи долларов. Письма были опубликованы вместе с фотографиями самой миссис Освальд, сделанными специально для журнала знаменитым фотографом Дианой Арбус. Чуть позже в тот же год миссис Освальд записала грампластинку, зачитав вслух выдержки из этих писем.

24 сентября, в четверг, председатель Верховного суда США Уоррен взял темно-синюю коробку с копией заключительного отчета – десять сантиметров толщиной, 888 страниц, 296 тысяч слов – и вручил ее президенту Джонсону в кабинете Белого дома. При этом присутствовало множество репортеров и фотографов. «Довольно тяжелый», – заметил президент8 . Это все, что репортеры сумели разобрать из его слов. Белый дом выпустил пресс-релиз с письмом, которое в тот же день президент написал Уоррену: «Я знаю, что комиссией двигало стремление узнать и рассказать всю правду о том ужасном событии».

На церемонии кроме Уоррена присутствовали еще шесть членов комиссии. По согласованию с пресс-службой Белого дома отчет комиссии решили не публиковать в тот же день. Джонсон собирался взять его с собой на ранчо в Джонсон-Сити, штат Техас, и прочесть за выходные. В субботу копии отчета передадут в агентства новостей с предупреждением, что материалы можно будет публиковать не ранее 18.30 в воскресенье (по североамериканскому восточному времени). Три телекомпании анонсировали в тот вечер специальные выпуски, в которых в прямом эфире предполагалось озвучить выводы комиссии. CBS News собиралась сделать двухчасовой спецвыпуск, в котором будут интервью со свидетелями убийства президента Кеннеди или офицера полиции Типпита. «Мы остановились на 26 свидетелях. Все они ранее выступали перед комиссией и рассказали нам то же, что и комиссии», – предупреждал продюсер программы Лесли Миджли9 . The New York Times пообещала в понедельник опубликовать весь отчет на своих страницах, а еще через два дня – выпустить его в виде книжки в мягкой обложке, подготовленной совместно с издательством Bantam Books по отпускной цене 2 доллара. Тем жителям Вашингтона, которые не могут так долго ждать, предлагалось приобрести официальный отчет в издании Управления правительственной печати, – книжка должна была поступить в продажу в понедельник утром в 8.30 (по цене 3 доллара 25 центов в твердом переплете и 2 доллара 50 центов в мягкой обложке). Комиссия объявила, что позднее в этом же году опубликует 26-томное приложение, в котором будет множество данных расследования, в том числе показания очевидцев.

Шрифт заголовка, появившегося в понедельник на первой странице The New York Times, был лишь немного мельче того, что десять месяцев назад сообщил о смерти Кеннеди.

Заголовок гласил:

КОМИССИЯ УОРРЕНА ПРИЗНАЛА ОСВАЛЬДА ВИНОВНЫМ, ЗАЯВИЛА, ЧТО УБИЙЦА И РУБИ ДЕЙСТВОВАЛИ ПООДИНОЧКЕ, ВЫНЕСЛА ПОРИЦАНИЕ СЕКРЕТНОЙ СЛУЖБЕ 10 .

Энтони Льюис из The Times, собиравший информацию, просачивавшуюся из комиссии, написал большую передовую статью для первой полосы на три тысячи слов. Во вступительной части он говорил о выводах комиссии как о свершившемся факте и без ссылок на источники, словно результаты расследования были истиной в последней инстанции и не вызывали ни малейших сомнений:

«ВАШИНГТОН, 27 сентября. Убийство президента Кеннеди совершил один человек, Ли Харви Освальд. Не было ни внешнего, ни внутреннего заговора».

Он похвалил отчет за «скрупулезную детальность, честность и беспристрастность», а также за «истинно литературный стиль». Далее в статье говорилось, что «тем, кто любил Джона Кеннеди или эту страну, при чтении трудно будет сдержать свои чувства». В редакционной статье The Times назвала отчет «полным и убедительным»: «Основательно подобранные, беспристрастно изученные и убедительно изложенные факты уничтожают саму основу для версий заговора, которые множились, как сорная трава, и в нашей стране, и за рубежом».

Журнал Time также не скупился на похвалы: «Окончательный вариант отчета комиссии поражает детальностью и благоразумной сдержанностью, но в то же время крайне убедителен в своих главных выводах»11 .

Но в главных периодических изданиях страны появилось и несколько реплик, звучащих диссонансом. Джеймс Рестон, авторитетный вашингтонский обозреватель газеты The Times, предположил, что, хотя комиссия Уоррена «трудилась, как преданный слуга истории, чтобы выяснить правду», ее отчет разочаровывает, потому что многие вопросы остались неразрешенными. «Главную загадку – кто убил президента – комиссия разрешила, разворошив при этом клубок новых загадок», в том числе и такую: почему Освальд сделал это, ведь о его мотивах в отчете лишь выдвигаются предположения. Пытаясь разгадать эту тайну, заключил Рестон, «уважаемые члены комиссии и прочие сотрудники попросту сдались»12 .

Отзыв семьи Кеннеди порадовал Уоррена. Всего за несколько недель до публикации отчета Роберт Кеннеди ушел с поста генерального прокурора, чтобы баллотироваться в Сенат от штата Нью-Йорк. В день публикации он передал журналистам письменное заявление, в котором сообщал, что, на его взгляд, комиссия Уоррена сумела установить истину в деле о гибели его брата13. В целом его отзыв был положительным. Однако он отметил, что «не читал отчета и не собирается это делать». Для него это было бы слишком мучительно, говорили его друзья. «Но мне кратко пересказали содержание, и я полностью удовлетворен тем, как комиссия проверила каждый след и каждое свидетельство. Проведенное комиссией расследование было основательным и добросовестным… Как я уже говорил прошлым летом в Польше, я уверен, что Освальд – единственный виновник случившегося и его никто не поддерживал и не помогал ему извне. Он был аутсайдером, который не мог прижиться ни здесь, ни в Советском Союзе».

Уоррен остался доволен и первыми откликами публики, весьма благожелательными. Согласно опросам общественного мнения, в результате расследования миллионы американцев убедились в том, что заговора не было. Исследовательский центр Харриса провел опросы в сентябре 1964 года, перед самой публикацией отчета, и в октябре, сразу после публикации. Выяснилось, что после публикации отчета 87 % респондентов верили, что убийца президента – Освальд, хотя несколькими днями ранее такую уверенность выказывали 76 %. Процент респондентов, считавших, что у Освальда были сообщники, упал с 40 до 31 %.14  Но это был последний крупный всенародный опрос, в котором большинство респондентов считали, что Освальд действовал в одиночку.

Некоторые члены комиссии радовались первым хвалебным отзывам. В еженедельной газете The National Observer от 5 октября приводились слова ранее не принимавшего активного участия в расследовании конгрессмена Боггса о том, что он собирается написать книгу, так как сохранил множество записей15 . Фраза «мне принадлежит значительная часть из 300 тысяч слов окончательной версии отчета» вызвала лишь усмешку у штатных сотрудников комиссии, которые знали, как все было на самом деле.

Впрочем, один из членов комиссии почти сразу же попытался отгородиться от отчета. Это был Ричард Рассел. Он дал интервью самой большой газете своего штата, The Atlanta Constitution, статья с интервью была опубликована через два дня после публикации отчета16 . По его словам, отчет – это «лучшее, что мы могли сделать», однако он не уверен, что комиссия знает всю правду. До сих пор неясно, сказал он, действовал ли Освальд «при подстрекательстве или пособничестве других лиц». И добавил, что гипотезы о смерти Кеннеди «будут в ходу еще сотни лет, а то и больше».

Эдгар Гувер получил свой экземпляр отчета 24 сентября, в один день с президентом Джонсоном, и немедленно передал его заместителю директора Джеймсу Гейлу, начальнику отдела внутренних дел ФБР. Гувер сопроводил отчет запиской для Гейла: «Прошу внимательно изучить, поскольку это касается недостатков в работе ФБР. В восьмой главе нас разносят в клочья»17.

Для Гувера новости оказались плохими, как он и предвидел. Он понимал, что этот отчет дискредитирует работу Бюро, которое в результате может быть реорганизовано, поскольку упустило возможность предотвратить покушение на президента. Комиссия не обвиняла лично Гувера в недобросовестном исполнении своих обязанностей, хотя из его переписки позднее станет ясно, что он неоднократно врал комиссии – в том числе под присягой. Самой очевидной ложью было его повторявшееся неоднократно утверждение, что агенты ФБР добросовестно вели дело Освальда перед покушением, хотя сам он потихоньку объявил этим агентам выговор.

Прочитав отчет, 30 сентября Гейл попросил Гувера по новой наказать сотрудников ФБР. Отчет, писал Гейл, «неприятно высветил те же самые недостатки, за которые мы уже наказывали наших сотрудников, например, за недостаточное усердие в расследовании после того, как мы установили, что Освальд в Мексике посещал советское посольство». Гейл добавил, что «в настоящее время имеет смысл обсудить дальнейшие меры административного воздействия на тех, кто непосредственно допустил в этом деле халатность, которая теперь дала повод для общественного порицания работы Бюро»18 . Гувер с ним согласился. В ходе новой волны дисциплинарных взысканий 17 агентов и других сотрудников ФБР были понижены в должности или иным образом наказаны, причем многие из них, за исключением троих, уже получали взыскания раньше. Агента Джеймса Хости понизили в должности и быстро перевели в Канзас-Сити. «Для меня очевидно, что мы потерпели неудачу в некоторых наиболее заметных аспектах расследования дела Освальда, – писал Гувер группе своих старших помощников 12 октября. – Это нам урок на будущее, хотя сомневаюсь, что кто-то сейчас это понимает».

Как и во время первой волны выговоров, кое-кто из ближайшего окружения Гувера опасался, что эта новость просочится наружу. «Мне кажется, на этот раз мы совершаем тактическую ошибку, принимая новые административные меры в связи с этим делом, – писал Гуверу в октябре его заместитель Алан Белмонт. – Отчет комиссии Уоррена только что вышел. В нем содержится критика в адрес ФБР. И мы сейчас предпринимаем активные действия, чтобы оспорить выводы комиссии Уоррена в той части, которая касается ФБР. Следовательно, самое главное сейчас – не дать повода для критики в наш адрес, чтобы люди не говорили в результате: “Вот видите, комиссия Уоррена оказалась права…”»19

Гувер был с этим категорически не согласен, он хотел действовать без промедления. «Мы были неправы, – отвечал он Белмонту. – Административные взыскания одобрены мной и остаются в силе. Я не намерен оправдывать действия, в результате которых репутация Бюро как высокопрофессионального следственного органа навеки подорвана»20 . 6 октября в отдельной служебной записке своему помощнику он отмечал, что «ФБР никогда не смыть этого позорного пятна, которого было бы так просто избежать, прояви мы должную бдительность и инициативу»21 .

Но даже признавая, пусть втайне, что критика Бюро по большей части справедлива, Гувер яростно набросился на отчет. В ряде писем, которые он направил в Белый дом и временно исполняющему обязанности министра юстиции Николасу Катценбаху, Гувер жаловался, что «отчет страдает серьезными неточностями в том, что имеет отношение к ФБР»22 . И предлагал подробный перечень ошибочных, на его взгляд, утверждений комиссии относительно деятельности Бюро.

Офис Гувера поручил инспектору ФБР Джеймсу Мэлли, осуществлявшему оперативную связь с комиссией, позвонить Рэнкину от имени Гувера23 . Мэлли велено было передать Рэнкину, что тот «оказал Бюро медвежью услугу, устроил травлю хуже маккартиста». Гувер также приготовился при необходимости дать отпор штатным сотрудникам комиссии Уоррена. Прочитав в конце сентября хвалебную статью в The Washington Post, посвященную Рэнкину и штатным юристам (под заголовком «Поблагодарим штатных сотрудников, внесших вклад в отчет Уоррена»)24 , Гувер велел «проверить» биографии всех 84 человек, числившихся в штате комиссии, в том числе секретарей и мелких служащих, – помощники Гувера расценили это как приказ выискивать компромат. 2 октября в офис Гувера поступило сообщение, что проверка биографических данных завершена и что «в материалах Бюро имеется компрометирующая информация о некоторых лицах», работавших по найму в комиссии – всего таких было 16 человек, – «а также об их родственниках»25 .

Офис комиссии на Капитолийском холме закрылся навсегда в декабре; два этажа, которые занимали сотрудники, вновь перешли в ведение Организации ветеранов зарубежных войн. Альфред Голдберг был одним из последних штатных сотрудников, покидавших здание. Ему нужно было собрать 26 томов свидетельств, показаний и стенограмм слушаний, обнародованных в ноябре.

Перед отъездом из Вашингтона у Рэнкина случилась еще одна стычка с Гувером – услышав об этом, некоторые из штатных юристов покатывались со смеху. 23 октября, когда все 26 томов приложения готовились к публикации, Гувер направил Рэнкину гневное письмо, в котором выражал тревогу в связи с тем, что, публикуя рабочие документы ФБР в многотомном приложении, комиссия рискует нарушить право на неприкосновенность частной жизни людей, фигурирующих в этих документах. Странно, что Гувер вдруг кинулся защищать право на неприкосновенность частной жизни. Эти документы «содержат много информации сугубо личного характера, которая была доступна нашим агентам в ходе расследования этих дел», – предупреждал Гувер. «Еще раз хочу обратить ваше внимание на данный вопрос и напомнить об ответственности, которую возлагает на себя комиссия в случае, если данные документы будут обнародованы»26 .

Рэнкин ответил лишь 18 ноября. Он сообщил Гуверу, что комиссия постарается «свести к минимуму использование информации сугубо личного характера», но при этом намерена дать публике «по возможности полный отчет о ходе расследования»27 .

В тот же день Рэнкин отправил еще одно послание Гуверу – можно представить, с каким удовольствием он его сочинял! Гувер публично пообещал, что будет продолжать расследование убийства президента сколь угодно долго – Бюро тщательно отрабатывает новые версии следствия. Поэтому второе письмо Рэнкина от 18 ноября представляло собой последнее задание комиссии ФБР – последний «след», который Бюро надлежало проверить.

«Учитывая, что вы по-прежнему продолжаете расследование убийства президента Кеннеди, хотел бы обратить ваше внимание на следующее», – писал Рэнкин. Когда офис комиссии уже готовились закрыть, раздался телефонный звонок. Трубку снял один из штатных сотрудников комиссии. Льюис Клеппель из Нью-Йорка – его личность удалось установить – спешил сообщить, что хочет поделиться «очень важной информацией, касающейся убийства президента», писал Рэнкин.

«Мистер Клеппель заявил, что страдает душевным расстройством, а именно шизофренией, но ему кажется, что правительство ничего не потеряет, если выслушает его показания».

И пускай теперь люди Гувера это расследуют, решил Рэнкин.

В 1964 году у сенатора Рассела оставалась только одна возможность выразить свое несогласие с отчетом комиссии. Даже если на нем значится его имя, из этого вовсе не следует, что на отчете будет его собственноручная подпись.

В память о расследовании Уоррен решил раздать всем членам комиссии – а также каждому штатному сотруднику – по экземпляру заключительного отчета, на котором распишутся все семеро. (Все эти подписи будут воспроизведены на суперобложке.) Он также хотел раздать всем подписанные групповые фотографии всех членов комиссии. Для этой цели было отложено больше сотни экземпляров отчета и столько же фотографий, и членов комиссии попросили зайти в офис в удобное для них время и расписаться на памятных экземплярах.

7 декабря, когда члены комиссии начали подписывать экземпляры отчета и фотографии, секретарша Рэнкина Джулия Айде пожаловалась ему, что замучилась с Расселом28 . Сенатор никак не желал ставить автограф, неделями ссылаясь на занятость в Сенате: мол, у него нет времени даже на то, чтобы дойти до офиса комиссии, хотя тот находился через дорогу. 7 декабря она позвонила в офис Рассела и услышала от секретаря, что сенатор только что отбыл в Джорджию и вернется лишь после Нового года.

«Наверное, придется посылать экземпляры без его подписи, – писала Айде Рэнкину, намекая, что прекрасно знает, как близка была комиссия к расколу из-за упрямства Рассела. – Но не все ли равно? Мне кажется, от него у нас одни неприятности, так что, может, книга и не заслуживает его закорючки».