14
Иоаннова Ночь
От грунтовой дороги, приведшей Мустейна в лачугу Мадлен Леклоз, извилистое асфальтированное шоссе вело к району новостроек, где жили состоятельные горожане, и к расположенному дальше земельному участку Джо Дилла на Заливе. Коронация Владычицы Ночи, пояснила Вайда, всегда проводилась в доме самого счастливого человека в Граале, а раз Джо Дилл был самым богатым, он и считался таким счастливцем. Вайда сомневалась в критерии оценки, но признавала, что Джо Дилл устраивает вечера с небывалым размахом. По дороге она рассказывала Мустейну о прошлых празднествах, проводившихся в канун Иоанна. Она надела туфли на каблуках и элегантное зеленое шелковое платье в тонкую полоску, с низким вырезом и узкой юбкой, облегающей бедра. Если бы сейчас он увидел Вайду впервые, подумал Мустейн, у него бы глаза полезли на лоб. Сам он был в черной кожаной куртке, джинсах и белой рубашке. Слегка небрит. По мнению Вайды, он выглядел потрясающе; Форма полностью проявилась в его теле, мужчина стал воплощением Формы.
За районом новостроек простирался расчищенный участок, окутанный пеленой тумана; на нем было построено несколько кварталов побеленных зданий, в основном двух– и трехэтажных, с неоновыми вывесками. Надписи были на английском и вьетнамском. Деревянные столбы поддерживали линии электропередач и телефонной связи. Потоки красного, фиолетового и желтого света лились из дверных проемов и окон, расцвечивая клочья тумана и придавая всей картине бледный колорит старинной акварельной открытки, раскрашенной от руки. В конце улицы находилась маленькая церквушка в колониальном стиле, сложенная из желтоватого камня, с высоким шпилем; там, сказала Вайда, Джо Дилл жил с Тайет.
Мустейн нашел свободное место для пикапа среди машин, припаркованных на лужайке, а потом они с Вайдой, взявшись за руки, вышли на улицу и смешались с толпой. Здесь царила атмосфера Сайгона шестидесятых годов; в зданиях размещались бордели, отели, бары, лавки лекарственных трав, ресторанчики и тому подобное. Среди жителей Грааля во множестве толкались вьетнамские проститутки в топах и шортах; молодые неулыбчивые вьетнамцы на мотороллерах, одетые в шелковые рубашки и джинсы, словно ковбои; солдаты в тщательно отутюженной форме; старухи, сидящие вдоль кромки тротуара и торгующие овощами и фруктами, сложенными в плоские соломенные корзины. Из бара «Майами шоу» доносились звуки музыки, какая-то рок-группа с переменным успехом исполняла «Счастливого сына». В воздухе витал запах пряностей и благовоний, бензина и свежей рыбы. Мустейн вспомнил, что Джон Дилл говорил что-то о своем доме, о попытке воссоздать атмосферу Вьетнама, но он и представить себе не мог такого буквального воплощения фантазий. Оживление и лихорадочное возбуждение уличной толпы, царящий здесь бесшабашный дух праздника привели его в такое же смятение, какую, наверное, испытал бы любой чужак на улице настоящего вьетнамского города; но при виде наслаждающихся досугом людей, с которыми он встречался в Граале, – Недры, Арлис, наехавшего на него позавчера полицейского – Мустейн проникся тревогой. Он впервые ясно осознал, что не понимает, где находится, и пожалел, что не проявил большей настойчивости в своем желании уехать с Вайдой.
Смеясь, здороваясь со всеми встречными, веселая и беззаботная Вайда потащила Мустейна в бар «Майами шоу». Они вошли как раз в тот момент, когда группа невпопад заиграла «Белее бледного». Перед музыкантами, на низкой сцене, по которой метались фиолетовые, красные и зеленые лучи прожекторов, лениво приплясывали пять девиц. Прикрывающие свою наготу узкими полосками ткани, они со скучающим видом едва трясли маленькими грудями. Под впечатлением от тошнотворной музыки, Мустейн почувствовал приступ морской болезни, а многочисленные посетители – орущие, пьющие, обнимающиеся за тускло освещенными столами – восторженно завопили и потянулись руками со скрюченными пальцами к танцовщицам. Клубы табачного дыма плавали над головами. Несколько человек начали аплодировать, и Мустейн увидел, что они смотрят на Вайду, расплываясь в счастливых улыбках, оказывая ей радушный прием, прямо противоположный тому, какой она совсем недавно встретила в «Верном шансе». Даже Сидель сияла от радости. Она порывисто обняла Вайду и прокричала, перекрывая грохот музыки: «Я страшно рада видеть тебя здесь!» Потом чмокнула ее в щеку и вернулась в свой темный угол. Безобразно жирный мужчина в широких брюках и выходной рубашке поманил Вайду пальцем, приглашая присоединиться к нему и компании друзей за столом. Вайда потянула Мустейна к столу, но он пошел к стойке. Он уселся рядом с какими-то оперными солдатами – по крайней мере, они казались ненастоящими – и заказал пиво у бармена-вьетнамца, жилистого неприветливого мужчины в футболке навыпуск и широких брюках. Он пил медленно, стараясь собраться с мыслями и краем уха прислушиваясь к гитаристу, безжалостно уродующему соло Робина Трауэра.
Группа ушла на перерыв, неумелая какофония сменилась приглушенной танцевальной музыкой, и рядом с Мустейном раздался женский голос:
– Привет, солдат! Есть американская сигарета?
Тайет, наряженная как проститутка.
– Я не курю, – сказал он. – Где твой дружок?
– Моя не иметь дружок. – Она надула губы и положила ладонь ему на руку. – Ты мой солдат. Моя любить тебя долго.
– Отвали. – Мустейн отхлебнул из кружки и бросил взгляд на танцующих, которые медленно кружились под музыку.
Тайет стрельнула сигарету у бармена, давшего ей огонька, и выпустила дым в лицо Мустейну.
– Ты не на той войне, штатский, – сказала она.
– Мне не нужны твои кривлянья, ясно?
– Меня не интересует, что тебе нужно, – сказала она.
– Да, я понял.
– Нет, не понял. Ты вообще ничего не понял. – Тайет выпустила колечко дыма, потом проткнула его сигаретой и улыбнулась, довольная своей ловкостью.
– Какого черта ты вообще здесь делаешь? – спросил он. – Создаешь вьетнамский колорит… и все?
– Я консультант, – сказала Тайет.
– Ты консультируешь. Ясно. То есть, когда у старины Джо вскакивает прыщ на члене, ты говоришь: не волнуйся, все в порядке, милый.
– И это тоже. – Она бросила надоевшую сигарету на пол и раздавила острым каблучком. – Я гадаю ему по чайным листьям.
– Джо не особо похож на любителя чая.
– Он оценил его достоинства. Чайные листья позволяют заглянуть в будущее. – Тайет пошевелила скрюченными пальцами перед лицом Мустейна, словно ведьма, сотворяющая чары. – Я предсказала твой приезд, любовничек.
Несколько секунд она пристально смотрела ему в глаза, с трудом сдерживая смех, который в конце концов вылился в протяжный довольный выдох.
– Я пришла отдать тебе ключи от твоей машины. – Она засунула два пальца в вырез топа, вытащила брелок из ложбинки между грудей и уронила ключи на ладонь Мустейна. Теплые, но не настолько, как можно было ожидать.
– Я думал, ее не починят до завтра, – сказал он.
– Джо заставил рабочих поторопиться. Она припаркована у «Верного шанса».
– Поблагодари его от моего имени.
– Поблагодари сам. Ты увидишь Джо на коронации. – Тайет выгнула спину, и ее груди чуть приподнялись над вырезом топа.
– Не увижу. Я сыт по горло вашей поганой дырой.
– Не тебе решать, – сказала Тайет. – Если ты этого не понимаешь, значит, ты не понимаешь ровным счетом ничего. – Она повернулась и, тряхнув волосами, взглянула на него через плечо. – Отправляйся домой, солдат. Возвращайся в свою страну.
Она ленивой походкой направилась в глубину зала, а Мустейн отхлебнул еще пива, теплого и горького. Он смотрел, как Вайда выпивает с жирным мужчиной и его друзьями. Похоже, она весело проводила время. Он тянул свое пиво еще с четверть часа, а потом заказал стаканчик виски. Когда бармен принес виски, Мустейн протянул ему десятидолларовую купюру. Бармен отмахнулся от денег и сказал:
– Джо Дилл говорить, ты пить бесплатно, солдат.
– Что означает твой ломаный английский, приятель? Работа такая или что?
– На самом деле – да, – сказал бармен. – Я считаю это унизительным, но мне хорошо платят.
– Ты живешь в Граале?
Бармен отрицательно помотал головой.
– Я держу клуб в Панама-сити. Дилл привозит сюда весь мой персонал работать в «Майами» раз в году. Парень законченный псих, но он хорошо платит за то, что хочет получить.
– Псих? С чего ты взял?
Выразительный жест бармена, похоже, относился ко всей улице в целом.
– А что, разве неясно?
– Эй, приятель! – Это был длинноволосый паренек, чью гитару он взял на время. Коди. – Хочешь присоединиться к нам?
Мустейн только сейчас осознал, что Коди играет в этой группе, и понял теперь, кто уродовал соло Робина Трауэра.
– Я не знаю вашего репертуара.
– Играй что хочешь. Например, тему, которую ты выдал вчера вечером. Мы просто тихонько подыграем тебе.
Минутой позже Мустейн перекидывал через плечо ремень гитары Коди; а еще через минуту уже стоял на сцене и играл. Он не чувствовал музыку так остро, как накануне. Фальшивый антураж клуба сковывал его, но в то же время он находился под впечатлением, что «Майами шоу» почти настоящий сайгонский бар. Что дух той скорбной кровавой эпохи успешно вызван к жизни. Обнаженные по пояс официантки с разводами бледно-лиловой и розовой краски на коже, похожие на разноцветных призраков, кружащихся в дымном воздухе; шумные пьяные солдаты в форме цвета хаки за столами; и вьетнамцы, стоящие небольшими группами, со скрещенными на груди руками, суровые и бесстрастные, холодные и невозмутимые на фоне буйного, тупого, чисто американского неистовства. Иллюзия постепенно вытесняла реальность в сознании Мустейна. За стенами бара были саперы, джунгли и вьетнамские деревушки, а не американские провинциалы, болота и захолустные городишки. Время от времени раздавался оглушительный хлопок, и над головой взмывала ракета. Мустейн нашел способ вплести все эти впечатления в мелодию, случайно родившуюся у него вчера в «Верном шансе». Нарочно пропуская аккорды, возвращаясь к предыдущей музыкальной фразе, чтобы усилить эффект.
На сей раз общее впечатление упадка и неминуемой гибели выражалось в импрессионистической манере, свидетельствуя о таинственном душевном недуге Грааля, о безумии этой ночи. Мустейну казалось, что гитара является проводником музыки, рожденной в душе высшего существа; что созвучия проливают свет на скрытые законы, правящие не только этим городом, но и всем миром; законы, которые препятствуют вам в осуществлении ваших стремлений, в вашей попытке хоть немного выйти за пределы возможного, но одновременно защищают вас от опасностей, сопряженных с таким порывом, являются залогом душевного спокойствия, заурядности, счастливой стабильности существования. Люди поднялись на ноги и бурно аплодировали. Поначалу Мустейн подумал, что хлопают ему. Но потом увидел Вайду, танцующую на сцене вместе с девушками из бара. Она не копировала их вялые телодвижения. Ее танец был полон жизни и страсти. Она словно выбрасывала мощные импульсы энергии на каждую долю такта. Будь это другая ночь и выпрыгни на сцену другая женщина, Мустейн подыграл бы. Он бы подошел ближе и заставил ее двигаться быстрее. Но Вайда привела его в замешательство. Казалось, ее самозабвенный танец являлся не столько производной от музыки, сколько симптомом психического расстройства, и восторженный рев толпы напомнил Мустейну о царящей здесь нездоровой атмосфере. Он снял с плеча гитару, и музыканты у него за спиной сбились с ритма и умолкли; девушки перестали приплясывать. Вайда пошатнулась, словно раненная выстрелом в грудь. Мустейн стремительно пересек сцену, оттолкнув плечом девиц, которые с апатичной агрессивностью попытались преградить ему путь, и одной рукой обхватил Вайду за талию. Сначала она стала вырываться, потом поморгала, вроде бы узнавая его. Когда же, удивился Мустейн, она успела так напиться? И сразу вспомнил, что оставил ее одну почти на час.
– Я хочу еще танцевать, – пролепетала она, обвивая руками его шею. – Потанцуй со мной.
– Мы можем потанцевать на улице. Пойдем.
Когда они с Вайдой спустились со сцены, музыканты заиграли «Сочувствие к дьяволу», и в неумелом корявом исполнении, с жутким завывающим вокалом, песня казалась более демонической, чем оригинал.
– Ой, мне нравится эта песня! – Вайда толкнула Мустейна в грудь, сжала кулаки и принялась покачиваться на неверных ногах, не в силах поймать ритм. – Ну давай же, Джек! Пожалуйста!
– Танцевать под такое дерьмо просто невозможно, – сказал Мустейн, хотя в зале все танцевали.
Пьяная, но уже немного пришедшая в чувство Вайда сидела рядом с Джеком, одной рукой обнимавшим ее за талию. Она жалела, что столько выпила с Джоном Гино и его друзьями. Она уже много лет не пила, боялась, что утратит способность сопротивляться Маршу. Но теперь она знала, что он отступился от нее, и хотела отпраздновать свое освобождение. Ей по-прежнему хотелось танцевать. Сидеть здесь было все равно что нежиться в теплом пламени, созданном близким присутствием Джека и разлитой в крови текилой, но она хотела двигаться, избавиться от последних остатков горя. Форма сделала, что обещала. Получив ответ на свою молитву, Вайда на шаг приблизилась к настоящей жизни, а когда она уедет из Грааля, когда поселится на берегу другого океана, в Нью-Смирне… Господи! Какое будущее ожидает ее? Покинув Грааль, она окажется вне досягаемости колдовских чар Марша, даже если он восстановит свои силы.
Вайда легонько толкнула плечом Джека, пытаясь вызвать у него улыбку. Он неподвижно сидел рядом, похожий на кривую черную корягу, обращенную в человека, и мрачно размышлял о чем-то… Вайду не интересовало, о чем именно. Она заставит его улыбаться еще до наступления утра. Она посмотрела в конец улицы. Туман сгустился; разглядеть что-либо вдали уже не представлялось возможным, и почти все люди разошлись по разным барам. В поле зрения оставались лишь несколько вьетнамцев Джо Дилла.
Парни на мотороллерах, старухи, худой смуглый мужчина, который сидел, поджав ноги по-турецки, на другой стороне улицы и чинил велосипед, стоящий перед ним вверх колесами. Вайде больше нравилось место, где проводилась ее коронация. Имение Бофора Монро. Папаши Сидель. Та ночь была такой же туманной. Бофор повсюду расставил факелы, и они мерцали, словно фосфоресцирующие гнилушки, в туманной мгле. Здесь, на залитой ярким электрическим светом улице, все будет гораздо прозаичнее.
– Сколько времени это займет? – спросил Джек. – Эта дурацкая церемония коронации?
– С полчаса. Может, чуть больше. – Вайда погладила его по голове. – Ну не дуйся, пожалуйста! Тебе понравится!
– Сомневаюсь.
– Наверняка понравится! Мне лично интереснее всего попытаться угадать, на кого падет выбор.
– А что, королева выбирается не простым голосованием… или не решением какого-нибудь совета старейшин?
– О нет! Все будет так, словно выбор делает сам Добрый Серый Человек. Они дают ему изъявить свою волю через какое-нибудь живое существо. – (Мустейн бросил на нее недоуменный взгляд.) – В моем году выбирали с помощью змеи. Они притащили с болота старого удава, чтобы выбрать в королевы ту девочку, к которой он подползет.
– Я бы подполз к тебе… будь я удавом.
– Ты не удав, – сказала Вайда и прижалась головой к плечу Мустейна. – Разве только иногда.
Туман сгущался, расцвеченный дымчатыми пятнами света от неоновых вывесок и горящих окон баров, и Вайда подумала, что, возможно, в конце концов церемония коронации получится довольно красивой: маленькие девочки в белых платьицах, идущие сквозь плавающие в воздухе газовые шарфы лилового, зеленого и розового цвета.
– Конечно, в моем случае дело не обошлось без споров, – сказала она. – Наверное, я наступила на какого-то мертвого зверька и испачкала туфельку в крови. Поэтому некоторые говорили, что змея подползла ко мне, привлеченная запахом крови, и обвиняли мою маму в том, что она нарочно измазала мою туфельку. Но это неправда. В том месте, где меня выбрали, было полно собак. И они постоянно грызли белок, кошек. Вероятно, я случайно наступила на какой-то кровавый ошметок.
Снова почувствовав смутную тревогу, Джек нахмурился и плотно сжал губы. Вайда взяла его за подбородок и легонько потрясла:
– Расслабься! Скоро мы покинем Грааль и направимся на восток. А через пару часов езды остановимся в мотеле.
– Я думал, мы поедем без остановок, – сказал он.
– Нет, сэр! Ты довезешь нас до Билокси и найдешь нам комнату в лучшем мотеле города.
Теперь Джек улыбался.
– Так вот, значит, какие у тебя планы? Все сложится наилучшим образом, если мы сделаем по-твоему?
– О да, – сказала Вайда. – Обещаю.
Мустейн не помнил, представлял ли он предстоящую коронацию иначе, чем бездарное, глупое и скучное мероприятие. Он никак не предполагал, что она произведет на него какое-либо впечатление, – разве только внушит желание убраться отсюда поскорее. Но он с самого начала почувствовал в происходящем некую темную мистическую угрозу. Более тысячи человек, тихо переговариваясь, выстроились вдоль окутанной туманом улицы. Музыка стихла. Играющий роль офицера американской армии Джо Дилл – в форменной рабочей куртке, штанах и кепке – расхаживал взад-вперед посреди улицы, время от времени отдавая приказы по портативной рации и получая ответы, доносившиеся сквозь треск помех. Почти все вьетнамские актеры-статисты покинули сцену действия и теперь высовывались из окон верхних этажей. Вайда стояла перед желтой церквушкой, держа в руке темную кривую корягу, и казалась относительно спокойной; а Мустейн занял позицию в тридцати футах от нее, в окружении людей, с которыми раньше не встречался, хотя несколько из них улыбнулись и поздоровались с ним. Потом Джо Дилл взмахнул рукой, отступил в толпу, и все разговоры прекратились. Над улицей воцарилась тишина. Почти полная. Нарушаемая лишь шорохом движений. Туман то рассеивался, то сгущался через неравные промежутки времени, словно живое существо.
В конце туманной улицы показалось расплывчатое белое облачко, по своем приближении распавшееся на трех прелестных девочек в белых кружевных платьицах: две брюнетки и рыжеволосая посередине. Каждая держала в руке букет, составленный из сорняков и диких цветов. Они шли в ряд, нога в ногу, явно отрепетированным шагом, и смотрели прямо перед собой, с серьезным выражением лиц… хотя Мустейну показалось, что рыженькая с трудом сдерживает улыбку. Приблизившись к Вайде, они одновременно развернулись и встали рядом с ней, обратив лица в сторону, откуда пришли. Вайда переступила с ноги на ногу, взяла корягу поудобнее. Она устремила немигающий взгляд в направлении Мустейна. Он помахал ей рукой, но, похоже, она не заметила.
Молчание толпы стало гнетущим, действующим на нервы. У Мустейна болезненно сжалось сердце, на шее запульсировала жилка. Он посмотрел в конец улицы. Что-то большое и темное медленно выступало из тумана. Туман опять сгустился, заволакивая видение, потом снова рассеялся, и Мустейн разглядел огромного длиннорогого быка, темно-рыжего, с белым пятном на морде. Быка вел парнишка лет четырнадцати-пятнадцати, едва достававший головой до загривка животного, кончики рогов которого находились, самое малое, в семи футах над землей. Бык потряс массивной головой и утробно замычал, проходя мимо. Мустейн удивился, что девочки не испугались при виде этого чудища со скотного двора, но сохранили полное спокойствие. Однако Вайда пришла в волнение.
Сразу за быком выступала серая фигура, в которой, после мгновенного приступа паники, Мустейн опознал человека в сером плаще с капюшоном, изображающего призрака. Одни лишь прорези для глаз, и только. Время от времени он устремлялся к толпе летящей походкой, плавно взмахивая руками, словно лишенными костей, а потом вдруг замирал на месте и несколько секунд стоял неподвижно. Мустейн вспомнил серую фигуру, которую видел на болоте.
Бык остановился в нескольких футах от девочек. Они, снова одновременно, протянули к нему руки, предлагая свои букеты. Мальчишка отпустил повод, и бык тяжело помотал головой. Впечатляющее зрелище: чудовищный разгоряченный зверь, вздымающийся над хрупкими девочками в кружевных нарядах. Мустейну вдруг представилось, как бык наклоняет рога, и крохотные тельца с выпущенными внутренностями, в залитых кровью белых платьицах, кувыркаются в воздухе. Но бык лишь шагнул вперед и принюхался к цветам. Кто-то позади Мустейна судорожно вздохнул, очевидно решив, что бык выбрал темноволосую девочку справа; но животное оказалось весьма разборчивым и обнюхало каждый букет по очереди, прежде чем принялось осторожно жевать цветы, зажатые в руке у другой брюнетки. Человек в сером высоко подпрыгнул; толпа восторженно взревела и хлынула на улицу. Мустейн потерял из виду девочек и Вайду – он так и не увидел, как она передает скипетр своей преемнице. Он протискивался по направлению к быку, чьи рога возвышались над головами, но к тому времени, когда добрался до места, быка уже увели. Он увидел рыженькую девочку. Она чуть не плакала. Рыжеволосая женщина в джинсах и клетчатой рубашке утешала ее.
Вайды и след простыл.
Улица опустела, люди опять разошлись по барам, из которых снова доносились звуки музыки. Отставшие стояли там и сям небольшими группами. Мустейн предположил, что Вайда вернулась в «Майами», но в глубине души боялся, что нет. Коронация, несмотря на все свое гротескное оформление, не произвела на него особого впечатления, только он подозревал, что пропустил нечто важное. Что вне поля его зрения произошло некое событие, в которое оказалась вовлечена Вайда. Он двинулся к парковочной площадке, решив пройти взад-вперед по улице, прежде чем направиться в «Майами». Не увидев девушки нигде поблизости, Мустейн вдруг страшно задергался. Он пошел было в одну сторону, сделал несколько шагов, потом передумал и повернул в противоположном направлении. От группы беседующих мужчин, мимо которой он проходил, отделился Джо Дилл и зашагал рядом.
– Надеюсь, ты не покидаешь нас, приятель? – спросил он. – Праздник только начинается.
– Я ищу Вайду. Ты ее не видел?
– Да она болтается где-то поблизости, не беспокойся.
Фальшивая беззаботность его тона заставила Мустейна насторожиться. Он резко остановился, преградив Диллу путь.
– Ты знаешь, где она?
– Не могу сказать.
– Где она, черт побери?
– Выполняет свой гражданский долг, – сказал Джо Дилл. – Ради благоденствия доброго старого Грааля. – Он снял кепку и посмотрел прямо в глаза Мустейну. – Ты всех достаешь с самого момента своего приезда сюда, приятель. Понимаешь? Насмехаешься над нами, смотришь свысока. Ты нихрена не знаешь про нас. Этот город живет сам по себе. Мы отвечаем за все свои поступки. – Он ткнул двумя пальцами Мустейну в грудь. – Какую бы роль ты ни сыграл во всем этом, она закончилась. Теперь тебе здесь не место. Пора валить отсюда.
– Где она, черт возьми? – настойчиво повторил Мустейн.
Джо Дилл похлопал по карманам своих штанов.
– Наверное, выпала из кармана. – Он ухмыльнулся. – У меня в «Майами» осталась пара свободных шлюх, а тебе явно нужно взбодриться.
Вскипев гневом, Мустейн забыл об обычной своей сдержанности. Он толкнул Джо Дилла в грудь, заставив пошатнуться и отступить на пару шагов, но и только.
– Ого! – Восстановив равновесие, Джо Дилл подбоченился и посмотрел на Мустейна с деланным восхищением. – Да ты прямо машина для убийства! Старый добрый толчок двумя руками… Никогда еще не видел, чтобы такой смертоносный прием использовали столь эффективно.
– Скажи, что за чертовщина тут происходит? Где Вайда?
– Мне следует ответить, знаешь ли. Мне следует послать тебя к ней, чтобы ты обделался по уши.
Слова и тон, которым они были сказаны, утвердили Мустейна в подозрении, что с Вайдой происходит нечто ужасное. Однако возникшая в уме мысль, что весь этот колдовской хоровод Добрых Серых Людей, колдунов, Владычиц Ночи и ясновидящих жителей города хоть в малой мере реален… даже когда он вдруг поверил в реальность всего этого, он поверил не полностью. Но Мустейн отмел все сомнения прочь и снова прыгнул вперед, застав Джо Дилла врасплох и повалив на землю неумелым, размашистым, но на удивление точным ударом правой. Он пинал его в живот, в бедра, осыпал проклятиями, потом сильно пнул в бок и отступил на шаг, тяжело дыша. Мужчины, несколько минут назад разговаривавшие с Джо Диллом, наблюдали за происходящим, но не обнаруживали желания прийти на помощь.
– Где она? – Мустейн ногой перевернул Дилла на спину.
Из носа у него текла кровь, тонкой красной струйкой сползая к губам. Правый глаз, с рассеченным веком, заплыл. Тем не менее он испустил хриплый смешок.
– Если тебе так хочется, я не стану мешать. – Он с трудом приподнялся на локте. – Тебе лучше взять свою тачку и свои паршивые гитары и рвать отсюда на полной скорости. Но раз уж ты так настаиваешь… – Он сплюнул розовой слюной и вытер рот рукавом. – За церковью есть тропинка, ведущая к болоту. Сейчас она идет по ней.
Мустейн заколебался, и Джо Дилл хихикнул:
– Разве Вайда не наслала на тебя свои чары? На меня лично наслала, без вопросов. Еще сегодня днем я был готов пройти сквозь огонь ради этой женщины. Надо полагать, она зацепила тебя не так сильно, как меня.
Разрываясь между верой и неверием, в страхе за себя и в страхе за Вайду, Мустейн двинулся к церкви.
– Ты что, не побежишь? Разве она недостойна того, чтобы бежать за ней?
Мустейн перешел на трусцу.
– Так не пойдет! – крикнул Джо Дилл. – Приятель! Так ты никогда не догонишь ее! Пошевеливайся!
Отчаяние и стыд овладели Мустейном и стали бороться у него в душе. Он пустился бегом, энергично двигая руками. Молодые парни, сидевшие с расставленными ногами на мотороллерах, смеялись и улюлюкали, а несколько человек вышли из баров и в страхе смотрели на него. Словно опасаясь, что он может сделать нечто ужасное. Это подстегнуло Мустейна.
– Так держать, приятель! – Голос Джо Дилла постепенно стихал у него за спиной. – Вот теперь совсем другое дело! Теперь у тебя есть шанс!
Чувствуя себя несчастной, Вайда зашла за здание церкви, когда передала скипетр Дженет Ламоро: ей нужно было побыть минуту одной и собраться с мыслями. Возможно, подумала она, звание Владычицы Ночи значило для нее больше, чем она предполагала, поскольку теперь, лишившись его, она чувствовала странную пустоту в душе. Страхи, сопряженные с мыслями о будущем, крутились у нее в уме, словно грязное белье в барабане стиральной машины.
Туман здесь был гуще, излучал белесоватое сияние, обвиваясь вокруг кипарисовых стволов: казалось, духи реки возвращаются в пустоту, из которой возникли. Вайда стояла на краю лужайки, простиравшейся за церковью, в самом начале тропинки, уводившей в кипарисовый лес, и жалела, что не послушалась Джека и не покинула город до церемонии коронации. Тогда для себя она осталась бы Владычицей Ночи, не лишилась бы единственного качества, дававшего ей ощущение избранности.
Неправда, сказала она себе. Джек и Форма, они давали ей ощущение избранности. Но теперь она не могла сосредоточиться на этой мысли.
– Эй, Вайда!
Она круто повернулась, увидела серую фигуру, выступившую из тумана у церкви, и – прежде чем узнала в ней отца Дженет, Пинки Ламоро в дурацком сером балахоне, – пронзительно вскрикнула и вскинула руки, словно защищаясь.
– Господи, Пинки! – Вайда прижала правую руку к сердцу, выпрыгивавшему из груди. – Почему ты не снял этот нелепый наряд?
– Сегодня чертовски жарко, вот почему. У меня под ним ничего нет, – сказал Пинки, подходя ближе. Ткань капюшона втягивалась ему в рот, когда он вдыхал. Черные прорези для глаз казались пустыми.
– Ты меня страшно напугал. Чего тебе надо?
– Я хотел поговорить с тобой о Дженет, – сказал он. – Как у нее все сложится… когда она станет Владычицей?
Вайда обдумала вопрос.
– Она не будет похожа на меня, если тебя это беспокоит. Дженет милая девочка. В ней нет сумасбродства, как во мне. Я всегда была сумасбродной.
– Я не об этом спрашиваю. – Пинки протянул к ней серые руки, словно умоляя. – Меня интересует, как ты себя чувствуешь сейчас.
– Нормально. Мне немножко грустно. Я имею в виду…
За спиной Пинки из тумана появилась фигура. Гораздо больших размеров. Черно-серая, словно дым от костра, где сжигают мусор. Она обхватила Пинки беспалыми руками, оторвала от земли, и он забился в конвульсиях и стал издавать резкие сдавленные звуки, пытаясь сдержать кашель. Пропитавшаяся кровью маска прилипла ко рту и подбородку. Потом Пинки взмыл ввысь и, кувыркаясь в воздухе, полетел к болоту. Раздался всплеск. Призрак навис над потрясенной Вайдой, неспособной отвести от него зачарованного взгляда. Нет, он похож не на дым, подумала она. Скорее на кляксу, на грязное пятно с зыбкими очертаниями, с рваными краями, которые шевелились, сжимались и растягивались. Хотя у него не было глаз, она чувствовала, как они выжигают свои овальные клейма у нее в мозгу; хотя у него не было пальцев, она ощутила на талии цепкую хватку, твердую, как кипарисовые сучья, когда он втянул ее в себя, погрузил в свою серую субстанцию, наэлектризованную и ужасную: серый огонь, бьющийся у нее внутри… Он пребывал внутри нее, поняла Вайда, и при этой мысли дикий страх полыхнул в душе, прогоняя все прочие мысли и в кровь раздирая горло пронзительным воплем, таким отчаянным, таким безумным. Потом, словно выплеснув весь свой страх в истошном вопле, Вайда вдруг разом утратила способность чувствовать и понимать что-либо, кроме одной вещи: но об этой одной вещи она знала почти все.
Она знала его, знала его природу.
Некогда он был человеком, но теперь оказался в ловушке, в пустоте между временами, вселенными, мирами, в абсолютном вакууме; и он пытался найти себе место, вернуться в «здесь и сейчас» из «нигде и никогда». Поскольку он не пребывал вполне ни в одной, ни в другой реальности, он превратился в нечто большее, чем просто человек, которым некогда был, – теперь он стал воплощением всех своих неосуществленных желаний, сопровождавших бессмысленное существование, которые в прошлом отравили все мысли и чувства, чтобы изменить и уничтожить его еще при жизни. Одинокий призрак утраченной любви. Желание, доведенное до безумия. Страстное стремление, превратившееся в насущную потребность. Горечь сожаления, разъедающая душу. Глазами призрака она вдруг увидела ясный просвет во мраке, словно медальон с портретом вдруг раскрылся перед ней в сером тумане: статная женщина с каштановыми волосами. Отнюдь не девственница, о нет, но девственно чистая для его объятий. Вайда знала, что он пытается увидеть в ней ту женщину. Найти между ними сходство – не внешнее (хотя они были похожи как две капли воды), но внутреннее.
Открыта ли она еще для любви, как та женщина?
На миг она поверила, что да. И он поверил, он узнал ее. Вайда почувствовала его счастливое удивление, радость узнавания. Но потом он пришел в волнение и полыхнул холодным огнем негодования, когда понял, что она любит другого. Под давлением его гнева она сжималась, сжималась, покуда не превратилась в бледную тонкую нить, пропущенную сквозь бесплотное сумеречное сердце. Потом она начала терять сознание, проваливаться в темноту, прочь от неразберихи своих и его мыслей, смешавшихся, словно вода и кровь. Но в полубеспамятстве она вдруг услышала в уме имя призрака – и поняла, что произошло. Поняла, какую злую шутку сыграли с ними любовь, время и пятнистый дух тумана, сидящий на своем сторожевом посту высоко на дереве и наблюдающий за городом. Она попыталась сказать ему, что во всем этом нет смысла. Она любит только его и никого больше. Чтобы доказать это, она повторяла имя снова и снова, покуда оно не стало звучать как карканье вороны, потешающейся над ее падением.
Джек, говорила она, джек, джек, джек, джек, джек, джек…
Она очнулась в состоянии крайнего возбуждения, стоя на ногах. Голая. С горячей промежностью. Она находилась в убогой лачуге с провисшей крышей; повсюду валялся мусор, новое зеленое платье, небрежно скомканное, выделялось ярким пятном в неряшливом гнезде из грязных матрасов и тряпья на кровати… Все это не волновало Вайду. Рассмеявшись, она принялась ласкать себя и закрыла глаза, когда горячая волна разлилась внизу живота. Она продолжала, пока не почувствовала слабость в коленях и не решила лечь. Засаленное постельное белье и одеяла словно обволокли тело, и она свернулась калачиком. Вайда снова закрыла глаза в ожидании его прихода, подгоняя его усилием мысли. Она заставит Джека снова узнать себя. Заставит признать, что она не предала его, что она здесь для него и готова отдаться полностью, самозабвенно. Он поймет, что случилось с ним, с ней, с ними, и тогда все это безумие кончится. Почувствовав его близкое присутствие, она раскинула в стороны колени и протянула к нему руки, но не открыла глаз. Она не хотела видеть расплывчатое серое пятно – она хотела мужчину, которым он стал, воплотив в своем теле Форму, синеглазого и сильного, а не жалкую шелуху, оставшуюся от них обоих после утраты любви, не порождение неверно сотворенных чар. Он лег на нее, менее вещественный, чем человек, но в ее объятиях обрел плоть, худое крепкое тело и горячее мужское естество, по которым она узнала его. Когда он вошел в нее, вместе с ним в нее хлынул поток радости и силы. Но когда он начал двигаться, в нее излилось все остальное. Весь яд отчаяния и горечи. Отрава загубленной любви. Он вымещал на ней свою ярость, обвиняя в том, что она не она, не видя ее… видя вместо нее очередную Владычицу Ночи, которая всегда оказывалась не той, кого он искал. Он бил в нее как тараном, и она задыхалась, судорожно ловила ртом воздух. Он забыл момент взаимного узнавания, и сейчас все было еще хуже, чем с Маршем, который, по крайней мере, видел ее. Хуже, чем даже в самые страшные минуты с Маршем. Он душил ее своим презрением. Каждое его движение, исполненное злобы, причиняло Вайде невыносимую боль. Она почувствовала слабость и поняла, что он отнимает у нее ее свет, ее силу, ее душу. Он по капле вытягивал из нее жизнь – словно паук, высасывающий сок из мухи, – чтобы бросить оставшуюся от нее жалкую оболочку дрожать, трястись, ковылять, бормотать. Она исступленно провизжала его имя, не желая умирать медленно, угасать постепенно, жить после смерти, точно обезглавленный таракан, судорожно перебирающий лапками без всякого смысла. Как ни странно, он откликнулся, произнес ее имя. Голос доносился откуда-то из далекого далека, но это был он. Вайда не сомневалась.
– Джек! – сказала она, сцепляя ноги у него за спиной, желая доставить ему удовольствие теперь, когда он вспомнил… хотя он продолжал причинять ей боль. Потом в мгновение ока он исчез. Она подтянула колени к груди, перевернулась на бок, стараясь унять боль внизу живота. Тошнотворный кислый запах постельного белья ударил в нос. Она дрожала от холода и не знала, что делать. Жизнь через край, часто повторяла мама, сулит ад, а не рай. Все говорили то же самое, каждый по-своему, кроме бродячих провозвестников Судного Дня, а кто знает, что там они бормочут. Надежда давно вышла из моды, но Вайда была старомодной. Теперь она обратилась к надежде. Если он вспомнил один раз, вспомнит снова. Она сможет вынести многое, покуда в душе остается надежда. Хоть какая-нибудь, пусть всего лишь хрупкий росток надежды. Подобно алюминиевой рождественской елке с позолоченными иголками, которую мама хранила в чулане, надежда не требовала ухода и заботы, чтобы уцелеть.
Надо помолиться, сказала себе Вайда. Сомнения разрешай молитвой. Еще одна мамина поговорка. Она молитвенно сложила руки под подбородком и попыталась сосредоточиться, но не увидела перед собой никакой дороги, по которой могла бы направить свое послание.
Иисус, подумала она. Как насчет Тебя, Иисус? Ты где?
Вайда протяжно произнесла имя Иисуса и осталась настолько довольна звучанием, что пропела имя еще несколько раз, прерывая музыкальную фразу глубокими вздохами на манер проповедника.
– Иисус… ах, Иисус… ах, Иисус…
Но, по-видимому, Галилеянин сейчас плотничал где-то в других краях.
Она попыталась обратить взор в сторону Африки и произнесла молитву на своем собственном вымышленном языке, как они делали в храме Метабалона.
– Шака малава… шака малава хакаан. Отмалау отей оша. Шака малава хакаан…
Уже лучше: в темноте за стенами дома произошло слабое движение. Бог Тарабарщины. Длинноногий, со сморщенной коричневой кожей. Он всегда находил время для Вайды. Она услышала свой голос, произносящий странные певучие слоги, и осталась довольна. Ашамадей кинка кала, сказала она и радостно хихикнула. Она спасется молитвой от любой беды. Джамианиа куха вотарака шондерай…
Пронзительный крик Вайды уже стих, когда Мустейн вышел из зарослей за хибарой Мадлен. Полусгнивший, полуразрушенный сторожевой пост у черной воды болота. Туман рассеялся, и луна взошла над деревьями, заливая землю ровным сиянием, придавая местности невинный вид мирного сельского пейзажа. Тихое убежище в плену серебряных чар. Темные кипарисы походили на огромные кости, установленные вертикально и выбеленные призрачным светом. Мустейн сделал шаг вперед, с трудом преодолевая вязкое сопротивление страха. Он хотел позвать Вайду, но испугался, что его услышит еще кто-нибудь. Наконец ему удалось произнести ее имя, но вырвавшийся из горла звук напоминал скорее хриплое карканье. Он набрал в грудь побольше воздуха и на сей раз крикнул во весь голос: «Вай-да-а-а-а!»
Лягушка плюхнулась в воду.
Туман начал просачиваться из щелей в стенах лачуги.
Каждое тонкое щупальце вытягивалось, удлинялось, выпускало новые щупальца, в свою очередь раздваивавшиеся, и в считанные секунды болото оказалось сплошь затянутым длинными белыми лентами – словно весь туман, недавно втянутый в хижину, восстановил образ, который имел до того, как понадобился внутри. В тихом воздухе ощущалась вибрация, ритм похоронного марша.
Перед Мустейном сгущалась стена тумана, которая все поднималась, все утолщалась и вскоре скрыла тропинку и лачугу, клубясь и завихряясь тонкими струйками. Волоски у него на шее стали дыбом, тем не менее он продолжал идти вперед. Чувство дежавю обострилось; туман шевелился, бурлил вокруг, и на него вдруг накатила ужасная слабость. Казалось, некое жизненно важное вещество вытекало из тела, и он терял силы. Мустейн упал на колени, борясь с дурнотой, бессильно свесив голову, а потом опустился на четвереньки. Спазмы перехватывали горло, каждый выдох сопровождался мучительными позывами к рвоте. Он чувствовал слабость. Казалось, сейчас он выплюнет свое сердце. Страшные судороги скручивали внутренности. Он находился во власти симптомов. Лихорадка. Тошнота. Двоение в глазах. Нет, сами предметы у него в глазах не двоились, но он видел тропу под собой словно одновременно с двух разных точек зрения. Что-то медленно отделялось от него… но не легко, а болезненно. Соединенное с ним отчасти пуповиной, отчасти незримой духовной связью и причиняющее равно физические и душевные страдания. Некая дремавшая доселе часть его существа, которая вдруг умерла, чтобы родиться вновь, и теперь пыталась разорвать его плоть, его мозг и излиться вовне. Он перестал чувствовать свое тело. Серая тень заволокла мир. Пот разъедал глаза. А потом это «что-то» освободилось от Мустейна. И он освободился от него. И снова обрел способность дышать. Думать.
Он перекатился на спину и посмотрел наверх.
Вырисовываясь темным силуэтом на фоне свинцового неба и черной стены кипарисов, над ним стоял Добрый Серый Человек.
В течение нескольких бесконечно долгих секунд Мустейн не мог ни пошевельнуться, ни моргнуть, ошеломленный видением. Туман светился вокруг призрачной фигуры подобием ореола, клубился по краям, где набегая, где отступая, словно одновременно пытался сохранить и размыть себя. Кожа призрака, внешняя оболочка… такая осязаемая и липкая на вид, похожая на слой сырой серой краски. Жуткая серая голова без лица, как бумажный пакет. То ли палач, то ли кошмарное чудовище.
Беспалая рука призрака вытянулась вниз, будто резиновая, и Мустейн почувствовал прикосновение к плечу, но не испугался.
Прикосновение вызвало у него мысль о сухом льде, таким холодом оно обжигало. Видение, вызванное прикосновением (в чем он не сомневался), причинило гораздо большую боль. Вайда. Голая, вся измазанная грязью. Тонкие полумесяцы белков под опущенными веками. Свернувшаяся калачиком в ворохе засаленных одеял, с молитвенно сложенными руками. Бормочущая какую-то абракадабру, как полоумная Мадлен Леклоз. Совсем спятившая. Видение померкло, и Мустейн с трудом поднялся на ноги, увидев, что Добрый Серый Человек направился к лачуге. Он сделал несколько шагов вперед и, зная, что она не откликнется, крикнул: «Вайда!»
Добрый Серый Человек внезапно оказался прямо перед ним – словно плавно дав задний ход, а не повернувшись. Он протянул к нему руки с раскрытыми ладонями, и Мустейна вдруг подняло над землей и отбросило назад, будто резким порывом ураганного ветра.
Распростертый навзничь на обочине тропинки, судорожно ловящий ртом воздух, Мустейн вдруг понял, что именно он почувствовал сейчас. Мощный шквал отчаяния. Горя, чувства невосполнимой утраты и безысходной тоски, сплавленных в одну непреодолимую силу, которая владела всем его существом.
Одиночество, какого он не знал прежде. И все же знакомое. Непонятно почему, оно вписалось во все извивы его отгороженной от мира души. Теперь он почувствовал, что оно убивает его. Мустейн потряс головой, пытаясь освободиться от чувства, но казалось, оно лишь еще надежнее укрепилось там, удостоверилось в правильном выборе места.
Он сел, опираясь одной рукой в грязную жижу. Добрый Серый Человек, стоявший на нижней ступеньке крыльца, призывно взмахнул руками, и расползшийся над болотом туман откликнулся на призыв и в мгновение ока стекся обратно к нему, окутав плотной белой пеленой. Потом туман сгустился в фигуру меньших размеров, одетую в черную куртку, белую рубашку и линялые голубые джинсы. Она еще не обрела четкости очертаний, не вполне сформировалась. Черты бледного лица расплывались. Она бросила на Мустейна короткий взгляд, словно предостерегая, потом поднялась по ступенькам и скрылась за дверью.
Залитая серебристым лунным светом одинокая лачуга на берегу огромного болота, казалось, превратилась в игрушечный домик на детском макете зловещей местности. Мустейн, все еще сбитый с толку видением Доброго Серого Человека, принявшего его обличье, не мог собраться с мыслями. Он с трудом поднялся на ноги, огляделся по сторонам. Каждый кипарисовый ствол, каждый дюйм сверкающей поверхности воды свидетельствовали о непоправимом. Он потерял Вайду. Как это случилось, он не понимал. Но это случилось, вне всяких сомнений. Увязая в грязи, Мустейн неверной поступью двинулся прямиком к хибаре. Намереваясь ворваться туда, вытащить Вайду. Отказываясь думать о безнадежности подобной попытки. Но приблизившись к лачуге сзади, услышав за стеной голос Вайды, ее бессвязные нежные слова и дикие молитвы, он зажал уши ладонями и отпрянул назад. Сердце у него мучительно сжалось. Он подумал, что из груди вырвется вой, если он откроет рот.
Он чувствовал себя беззащитным под яркой луной, под серебряным глазом божества, уязвимым перед высшими силами. Голос Вайды по-прежнему звенел у Мустейна в ушах. Стремясь спрятаться от ее безумия, он торопливо направился к зарослям кустов по другую сторону лачуги, укрытых в скудной тени молодого дуба.
В темные заросли уводила извилистая тропинка – та самая, вспомнил он, что вела к грунтовой дороге; увидев в ней путь к спасению, возможность бегства, он двинулся по ней. Вернись, подумал он. Но его тело знало ужасную истину и продолжало идти вперед. Мустейн попытался забросить в ночь якорь сердца, ухватиться за ветки кустов, повернуть назад, заставить себя возвратиться к лачуге, но сердце оказалось слишком легким, пальцы слишком слабыми и душа полна отчаяния. Несколько раз подряд у него вырывалось имя Вайды – на каждом шагу, когда он ставил ногу на землю. Произнесенное лихорадочно, ожесточенно, с мучительной горечью. Прошу тебя, Господи Иисусе, подумал он. Положи конец всему этому. Пошли с небес свой священный смертоносный луч и предай огню это проклятое место. Он увидел стеклянную гладь черного озера, утыканную обугленными спичками кипарисов. Увидел багровое солнце, спускающееся к соленому океану, в котором тонул золотой поплавок. Он увидел Вайду на куче грязного тряпья. Вайду, выходящую из пруда Талии, стряхивающую алмазные брызги капель с волос. Вайду, сидящую рядом с ним под звездным небом Залива. Он увидел грядущие годы, уже погребенные под могильной землей.
Вернись, сказал он себе.
А потом пустился бегом.
