Глава девятая

В последний их вечер в Петэне Сантос Гарридо рассказал Минголле историю. То был ни дружеский совет, ни нравоучение – просто ответ на случайный вопрос, но из-за всего, что случилось после, Минголле виделся в нем скрытый смысл.

Трое суток они пробирались через джунгли, оставив позади деревню Сайяксче – в недавнем прошлом базу кубинской пехоты, а теперь, когда бои сместились на север к мексиканской границе, сонный и никому не интересный перевалочный пункт для бродячих торговцев, возивших по Рио-де-ла-Пасьон жестяные лампы, полосатые пластмассовые горшки и рулоны дешевых тканей. До сих пор Минголла знал джунгли разве что по окрестностям Муравьиной Фермы и не ожидал, что тропическая чаща встретит их такими тяготами. Они шли узкими глинистыми тропками, то и дело натыкаясь на проложенные муравьями-листорезами борозды, и стоило Минголле остановиться перевести дух, как эти твари забирались на ноги и больно кусались; проводник Гарридо не собирался ждать, пока Минголла сбросит их на землю, а потому приходилось лупить муравьев на ходу, оставляя на теле чувствительные синяки. Под ноги лезли груды гниющих лиан, над которыми вились целые облака кусачих мошек и комаров, они жужжали потом в волосах, набивались в нос и в рот. Путники спускались в каменистые ущелья, пролезали под стволами упавших деревьев, оттуда им на шеи сыпались сколопендры и пауки. И главное, невыносимая жара. Минголлин антикомариный аэрозоль в считаные минуты смывался потом, приходилось лить на себя воду, в которой Гарридо растворял сигарный табак, утверждая, что никотин – самый лучший репеллент-теорию эту Минголла, к собственному удовлетворению, опроверг. Но когда они забрались в Петэн поглубже, воздух стал прохладнее, влажнее и вязче. Листья оставляли водянистые следы на одежде, и даже обезьяны орали как-то мокро. Теперь Минголла стал замечать красоту джунглей. Зеленый свет, зеленые тени. Своды крон опирались на кафедральные колонны фиговых и капоковых деревьев, кору покрывал пушистый оранжевый лишайник, между стволами порхали шестидюймовые бабочки. Из травы торчали обвитые лианами известковые глыбы, похожие на каменные парусники, почему-то не затонувшие в давно исчезнувшем озере. Разбросанные повсюду следы войны добавляли природе своеобразной неорганической красоты. В ложбине, словно экзотическое яйцо, лежал шлем с треснувшим и затянутым паутиной щитком; из зарослей бамбука выглядывала укрытая пологом цветущих эпифитов ржавая башня танкетки; а неразорвавшаяся, затянутая чешуйками и ряской ракета казалась растением – как если бы джунгли, подражая войне, породили нечто, способное сойти там за свое.

На третью ночь Минголла и Гарридо разбили лагерь у подножия меловой глыбы; натянув гамаки между тремя саподилловыми деревьями, они поужинали тортильями и холодными бобами. Гарридо был сухопарым, но крепким индейцем шестидесяти с небольшим лет от роду, со все еще черными волосами и розоватым оттенком темно-коричневой кожи. Говорил он только о том, куда поворачивать и чего опасаться, Минголла его почти не интересовал, ни как попутчик, ни как человек. Самого Минголлу это не волновало, Гарридо в его глазах тоже был инструментом.

После ужина Минголла целый час чистил автомат, затем достал пакет со снежком и собрался расслабиться. Лунный свет, просачиваясь через кроны деревьев, заливал известняк и листву серебряными лужицами, камни вокруг казались огромной складкой черной ткани, расшитой абстрактными узорами. Комары и лягушки затянули свой жутковатый напев, в нем звучала музыка дырявого бамбука и бульканье воды. Удерживая на кончике ножа горку белой пудры, Минголла замер и прислушался.

– Зачем ты это нюхаешь? – спросил Гарридо. Минголла вдохнул и запрокинул голову, чтобы порошок просыпался поглубже.

– Мозги лучше работают. – Он надтреснуто рассмеялся. – И мошкара не лезет.

– Ты наркоман?

– Есть зависимость, но слабая. Гарридо помолчал.

– Когда мы договаривались, я думал, понимаю тебя. Я думал, ты не такой, как другие американцы. Есть ли, спрашивал я себя, у этого молодого человека страсть к охоте? Что-то в тебе с нею не вязалось. Но вышло по-другому. Ты как они. Вы на все смотрите одинаково.

– Одинаково как?

– Без чувств.

Минголла фыркнул – прочистил нос, а заодно выразил свое мнение: бесчувствие он считал идеалом.

– Как будто, – продолжил Гарридо, – чувства мешают вашему главному плану.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Когда идешь в опасное место, лучше все выяснить заранее.

– Ты хочешь сказать, чтобы в случае чего я на тебя не рассчитывал?

– Просто определяю, за что я в ответе, а за что нет.

Музыка джунглей звучала громче, ближе, и темнота вокруг лагеря представлялась Минголле триллионом орущих глоток.

– Зачем? – спросил он.

Гарридо достал из нагрудного кармана сигару, прикурил. Уголек осветил ему рот, блеснул в глазах.

– Однажды мы с другом нашли в неразрытом кургане нефритовую чашу. Старинную, времен майя. Большая удача. Но я забрал ее себе и сбежал. Потом узнал, что мой друг умер от лихорадки... у него не было денег на лекарство. С тех пор я честен с компаньонами. Чтобы не было недоразумений.

К концу последней фразы Гарридо повысил голос, Минголла попытался разглядеть выражение его лица, но ничего не вышло.

– А что случилось с чашей?

– Украли... какой-то американец.

– Поэтому ты нас и не любишь. – Минголла снова полез в пакет за снежком.

– Вовсе нет. Я понимаю американцев, а за тех, кого понимаешь, переживать трудно.

– Хреново, наверное, жить, – сказал Минголла, – когда голова таким дерьмом забита. По себе знаю. Бывает ведь: заглянешь в себя и вдруг видишь, какое дерьмо ты только что считал мудростью, – стоит подумать, на что купился, сразу блевать тянет. А через минуту все по новой. – Он вдохнул порошка и высморкался. – Ты уж извини. Смешно бывает слушать всякое говно вроде «я понимаю американцев», особенно когда следом идет «за тех, кого понимаешь, переживать трудно». Охуеть, какая глубина мысли. Прям философия.

– Может, и так,– сказал Гарридо.– Но я сказал правду, и нам с тобой этого довольно.

– Как угодно.

Может быть, подумал Минголла, снова вдыхая порошок, если он просидит без сна всю эту ночь, то напитается мудростью джунглей и станет похож на Гарридо.

– Зачем, интересно, ты на нас работаешь, раз так не любишь американцев?

Гарридо выпустил дым и закашлялся.

– Я расскажу тебе историю.

– Бог ты мой! – воскликнул Минголла. – Где мой попкорн. А как она называется?

– У нее нет названия, – холодно ответил Гарридо. – Хотя, наверное, ее можно назвать «Призрак конкистадора».

– Ужас! – Минголла, дурачась, подался вперед. – Ну, бля, я весь внимание!

– Другого ответа у меня нет, – холодно произнес Гарридо. – Будешь слушать?

– Само собой... По телику все одно ничего нет, ага?

Гарридо сердито вздохнул. Вокруг сигары выписывала сложные дуги мошкара, вспыхивая на угольке белым.

– Не так давно, – начал проводник, – неподалеку от развалин Яксчилана жил в одном селении охотник – такой же майя, как и я. Каждый день он вставал до рассвета, завтракал вместе с женой и сыном, брал ружье и уходил в джунгли. Все утро он охотился, выслеживал тапира или оленя, избегая следов ягуара, когда же солнце поднималось высоко, находил удобное место отдохнуть и пообедать. Потом наступал час сиесты. Однажды после полудня, когда охотник спал в тени храма, погребенного под холмом, его разбудил призрак царя майя – на далеком предке была лишь красная набедренная повязка и ожерелье из золота и бирюзы.

«Помоги мне! – воскликнул король. – Меня преследует враг!»

«Как же я тебе помогу?» – удивился охотник; он представления не имел, как защитить царя от врага, которому не страшны ни пули, ни удары... кто его враг, охотник догадался по тому, что обитатели мира духов боятся только себе подобных.

«Позволь мне возложить тебе на лоб руку, – сказал король. – Ты уснешь, а я войду в твой сон и спрячусь в нем».

Охотник был рад услужить предку, ибо уважал традиции и почитал древних майя. Он позволил царю возложить руку себе на лоб, тут же уснул и оказался во дворце, пронизанном лабиринтами коридоров и комнат с потайными дверями. Царь вошел в один такой коридор и скрылся из виду. Дворец растаял, уступив место другим, вполне обычным снам.

Вскоре после того охотника разбудил белолицый всадник, облаченный в латы с золотой филигранью, он восседал на черном коне с огненными глазами, извергавшем из ноздрей клубы пара. Призрак конкистадора.

«Я знаю, это ты спрятал царя,– произнес всадник голосом, подобным железному колоколу.– Открой мне свой разум, и я последую за ним».

«Нет,– сказал охотник.– Я этого не сделаю».

Призрак конкистадора выхватил меч и взмахнул им с такой силой, что задрожали деревья, а в воздухе повис дымный след. Но охотник не испугался: он готов был отдать жизнь за традиции своих предков. Увидав такую храбрость, призрак вложил меч в ножны, поклонился, улыбнулся и сказал голосом, подобным меду:

«Если ты позволишь мне войти, я дам тебе золотую монету».

Слова конкистадора повергли охотника в мучительные раздумья, ибо был он беден, жил в лачуге из соломы и прутьев и, хотя добывал для семьи достаточно пищи, как все мужчины, мечтал, чтобы родным людям жилось лучше. Однако он поборол искушение и снова отказался. Гнев исказил лицо призрака, он поднял коня на дыбы, развернул его на месте и поскакал прочь, превращаясь постепенно в темную точку, которая в конце концов вспыхнула красной звездой и исчезла.

Охотник остался доволен собой; вернувшись этим вечером домой, он долго играл с сыном и страстно обнимал жену, уверенный, что помощь, которую он оказал царю, принесет удачу. Однако на следующий день, уже прицелившись в оленя, он вдруг услыхал цокот железных копыт: неизвестно откуда появился призрак конкистадора, помчался прямо на животное, олень подпрыгнул и скрылся в кустах. Злобно хохоча, призрак развернул коня и исчез так же, как накануне. Других оленей охотнику не попалось, и пришлось ему возвращаться домой с пустыми руками. В кладовой, правда, оставались припасы, и он был уверен, что удача вернется. Однако две следующие недели всякий раз, когда охотник уже целился в свою жертву, будь то олень, тапир или агути, неизвестно откуда являлся призрак конкистадора и пугал животное. Охотник не сдавался, но когда его жена и ребенок заболели от голода, впал в отчаяние. Он больше не брал на охоту обед, но по привычке не отказывался от сиесты, и на пятнадцатый день после того, как пришел царь, явился призрак конкистадора, пробудил охотника ото сна с черепами и сказал голосом, подобным праху:

«Впусти меня, или я стану преследовать тебя до тех пор, пока твоя семья не умрет от голода».

Увидав, что делать нечего, охотник позволил призраку конкистадора прикоснуться мечом к своей груди, и тут же провалился в сон с дворцом-лабиринтом. Призрак поскакал по коридору, а когда охотник проснулся, то обнаружил у себя в ладони золотую монету. Первым его побуждением было выбросить эту плату, но, вспомнив о бедственном положении своей семьи, он взял монету и купил на нее еды. Набив этим вечером животы, они лежали под звездами, и сердце охотника радовалось, когда он смотрел, как возвращается румянец на щеки жены и сына; но одновременно его мучил стыд за содеянное, и охотник думал о том, сможет ли он когда-нибудь чувствовать себя иначе.

На следующий день он снова увидел во сне дворец, из которого, к немалому его изумлению, появился царь, стал умолять выпустить его и рассказал по секрету, как отпирать двери сна. Охотник был счастлив искупить вину и сделал все, как велел царь. Но через несколько секунд из глубины дворца прискакал конкистадор и тоже потребовал выхода. Ликующий охотник запер двери сна и занялся своими делами. Однако назавтра во время сиесты ему приснился кошмар настолько мучительный, что, будь это обычным сном, он наверняка бы пробудился с жутким криком. Сейчас этого не произошло. Демоны срывали с него кожу, скорпионы со стальными клешнями угощали друг друга кусками его плоти, дергали за обнаженные нервы, а он все спал. В глубине сна охотник видел конкистадора, тот смотрел на него и улыбался, расположив руки на луке седла. Наконец призрак прогарцевал вперед и сказал голосом, подобным льду:

«Выпусти меня, а не то увидишь во сне собственную смерть». – И вновь у охотника не было выбора, он отпер двери сна, и призрак ускакал воевать.

Проснувшись и снова обнаружив у себя в руке золотую монету, охотник пал духом настолько, что отправился в первую попавшуюся кантину и напился там до бесчувствия. Он понимал, что превратился в поле битвы для древних духов, и лишь надеялся, что схватка не затянется надолго. Однако назавтра царь снова умолял впустить его в сон, а когда вскоре после этого явился конкистадор и потребовал того же самого, охотник, мучаясь угрызениями совести, подчинился и принял очередную золотую монету. Так прошли месяцы, а затем и годы. Охотник устраивал конкистадору ловушки, но призрак их избегал. Получая каждый день плату, охотник разбогател, за будущее семьи он уже не беспокоился и стал задумываться о самоубийстве. Но угрызения совести пасовали перед соблазном комфорта, и охотник рассудил, что если не его, то чьи-то еще сны все равно станут полем битвы призраков, так какое он имеет право втягивать в эту ужасную распрю другого человека?

И вот однажды, выйдя из сна, царь сказал охотнику:

«Друг мой, благодарю тебя за годы службы. Я отправляюсь на поиски нового сна, ибо конкистадор выведал все тайны дворца, и я больше не смогу в нем прятаться».

Устыдившись, охотник стал просить у царя прошения, но тот сказал, что он напрасно себя упрекает, поскольку лучшего убежища, чем его сон, у царя еще не было. Затем скрылся в джунглях, а вскоре из сна выехал и призрак конкистадора. И тоже заговорил с охотником:

«Мне доводилось преследовать врага во многих снах, – сказал он голосом, подобным вулкану, – но твой был самым захватывающим. Жаль, что все кончилось».

Охотник задрожал от ненависти, но сказал лишь:

«Я счастлив, что никогда больше тебя не увижу».

Призрак рассмеялся, и от его хохота небо затянулось черными тучами.

«Ты наивен, мой друг. Как невозделанное в один прекрасный день снова начинает плодоносить, так и бесполезное рано или поздно становится бесценным. Пройдет время, тебе приснится новый сон, и мы вернемся, чтобы продолжить нашу игру».

«Никогда! – воскликнул охотник. – Я лучше умру!»

«Что ж, умирай, – сказал призрак конкистадора голосом, подобным пламени. – Возможно, у твоего сына обнаружится талант к сновидениям».

Похолодев, охотник понял, что согласен на все, лишь бы избавить своего ребенка от такой судьбы.

Призрак опять расхохотался, небо прочертила молния, и ее изломы описали на языке богов тысячи ужасов.

«Держи! – Он швырнул к ногам охотника золотую монету, украшенную изумрудами и стоившую десяти лет службы. – Поручаю тебе сочинить новый сон, замысловатее того дворца. Чтобы к моему возвращению все было готово». – С этими словами призрак поскакал в погоню за царем, копь его оставлял на тропе выбоины, над ними поднимался едва заметный дымок, чтобы любой дух, взглянув с небес, мог их увидеть и отправиться по следу.

Гарридо загасил сигару, устроив в известняке гнездо искр. Похоже, он ждал ответа.

– Диалогов бы побольше, – сказал Минголла, – а так ничего.

Прошипев что-то от досады, Гарридо ухватился за гамачную веревку.

– Спокойной ночи, – сказал он. Забрался в гамак и натянул на голову противомоскитную сетку.

И все же история захватила Минголлу, хотя, чуть поостыв, он пожалел, что не спросил Гарридо, почему тот просто не сказал: «Из-за денег» Правда, потом он подумал, что это несправедливо. Хорошо бы как-нибудь порасспрашивать этого индейца – Минголле вдруг пришло в голову, что он не только многого не понимает, но гораздо больше просто не видит. Некоторое время он повозился с идеей завести с проводником дружбу, но по здравому размышлению передумал, решив, что она лишь запутает его суждения и что перепалка между ними обещает стать куда занимательнее, чем любая задушевная беседа.

Несмотря на снежок, он уснул, но назвать отдыхом этот гобелен из тревожных видений было трудно, и, очнувшись от яркого, нацеленного прямо в глаза света, Минголла подумал, что, наверное, кричал во сне и разбудил Гарридо.

– В чем дело? – Он хотел прикрыть глаза ладонью, по рука запуталась в противомоскитной сетке.

– Ни хрена себе! – Голос звучал по-деревенски. – Бобик по-мерикански лопочет.

– Я американец. – Минголла кое-как сел. – Что за херня? – В грудь ткнулось что-то твердое, он опять повалился на спину и сквозь белые ячейки разглядел ствол автомата и руку с фонариком.

– А с виду бобик, – сказал другой голос.

– Я агент... шпион. Вы кто, парни?

– Хозяева мы тута, – с угрозой произнес деревенский, – а ты вперся без спросу.

Прохлада разогнала остатки сна, и Минголла попытался надавить на деревенщину, но вместо того чтобы, встретив электрическое сопротивление, подчинить чужую волю своей, почувствовал, что его отшвыривает назад: как если бы он выскочил на ходу из машины и не побежал плавно вместе с ней, а подлетел в воздух. Он попробовал еще раз – с тем же успехом.

– Маскарад, значитца? – поинтересовался деревенщина. – А как проверишь? Мало, что ль, кубинцев по-мерикански шпарят. Мож, поскрести тебя маленько да поглядеть, чего там под краской?

Хор тупого хохота.

– Давай, как в кино, сержант? – Другой голос. – Поспрашивай его про бейсбол там или еще про чего.

– Ага! – Деревенщина.– Ну-ка, дружок, растолкуй-ка нам, кто там у чикагских «Медведей» центровым?

– А напарник твой тоже в маске? – Еще голос.

– Да чего вам надо-то? – Минголла попытался оттолкнуть автоматный ствол.– Дайте встать!

– Кореш евонный вроде как настоящий бобик, – сказал деревенщина. – Кончай его.

Автоматная очередь. Минголла замер.

– Гарридо?

– Ежели откликнется,– сказал деревенщина,– я делаю ноги.

– Ебаный псих! – заорал Минголла.– Мы же... Автомат ударил его в грудь.

– Ты, парень, и сам пока что в дерьме. Отвечать будем?

Хотелось заорать и выскочить из гамака, но Минголла сдержался.

– На что?

– Кто центровым у «Медведей»? Смешки.

– «Медведи» играют в футбол,– сказал Минголла.

– Лады, уговорил. Мериканцы про такое знают,– согласился деревенщина и опять засмеялся.– Только вот ведь закавыка, – на этот раз он говорил серьезно,– мериканцы у нас тоже не больно-то в почете.

Молчание, писк комаров.

– Кто вы? – спросил Минголла.

– Зови меня Кофе... Особое подразделение, при Первом Пехотном служили. Только потом – как бы это сказать – свет, короче, увидали, ну и свалили от вояк подальше. Имя-то у тебя есть, мужик?

– Минголла... Дэвид Минголла. – Он, кажется, понял, с кем имеет дело, и спросил, чтобы знать наверняка. – Что значит «свет увидали»?

– Свет благословенного «Изумруда», мужик. Садишься под лучи, которые через листья, впитываешь помаленьку, а в башке правда шевелится.

– Да ну? – Минголла толкнул его еще раз, но опять ничего не вышло.

– Думаешь, на психов напал, а? – поинтересовался Кофе. – Прям как мой бывший взводный. Тоже все прикидывал, псих или нет, пока я ему не растолковал: «Так точно, лейтенант, только я не просто псих, а псих во Христе». Ну, а после про царство рассказал, которое мы строить будем. Ни машин, ни выхлопа. Будет там тебе благолепие, Дэвид, – ежели, понятное дело, проверку пройдешь. Будешь охотиться с ножом и чуять по запаху тапира. А по птичьим крикам узнавать погоду.

– И что взводный? – рассеянно спросил Минголла, пытаясь хоть как-то зацепить сознание Кофе.– Он-то вас понял?

– Ну, ты ж знаешь, как оно с лейтенантами, Дэвид. Не тянут.

Противомоскитная сетка полетела назад, Минголлу выдернули из гамака, поставили на колени и стянули запястья веревкой. В невнятном свете фонаря он разглядел гамак Гарридо: черный кокон болтался теперь ниже, как будто смерть была тяжелее жизни. Минголлу рывком подняли на ноги и повернули лицом к тощему, как вешалка, типу с гнилыми зубами и раздутыми зрачками; всклокоченная борода болталась на груди слюнявчиком, темные космы свисали до плеч. Он поднес фонарь к подбородку, и Минголла разглядел ухмылку. Позади стояли его люди, такие же тощие и бородатые, но пониже ростом. Дырявые камуфляжные комбинезоны, автоматы старого образца.

– Рад знакомству, Дэвид,– сказал Кофе, опуская фонарик.– Как насчет ночного марш-броска?

– Может, щелкнуть ему парочку? – предложил кто-то.

– А что, дело. – Кофе залез в карман, затем поднес фонарь к ладони – там высветились две округлые капсулы из серебристой фольги. – Самми пробовал?

– Слушай,– начал Минголла,– у меня... Кофе вогнал ему в живот кулак, и Минголла сложился пополам. Не упал он только потому, что кто-то держал конец веревки, обмотанной вокруг его запястий. Несколько секунд он вообще не мог дышать, а когда все же набрал в рот воздуха, Кофе схватил его за подбородок и потянул вверх.

– Урок первый, – сказал бородач. – Спрашивают – отвечаешь. Значит, так: самми пробовал?

– Нет.

– Тады держись... чистая радость и победа.– Он поднес к носу Минголлы первую ампулу,– Как щелкну, сразу вдыхай, понял? А не то будет тебе новый урок. – Он раздавил ампулу большим и указательным пальцами, Минголла вдохнул жгучий пар.– Теперь вторую,– весело сказал Кофе.

Мир стал резче и ближе. Высоко в кронах деревьев Минголла разглядел паукообразные фигуры обезьян, подсвеченные обрывками лунного света и обрамленные филигранью черной листвы, услышал сотни новых звуков, они сплетали обрывки тьмы в наглядную карту из шелестящих папоротников и скрипучих ветвей. Ветер стал прохладнее, каждое его дуновение словно облизывало тело, теребило волосы.

– Люблю смотреть, когда по первому разу,– сказал Кофе.– Господи, как здорово!

Минголле вдруг стал противен этот Кофе, и презрение вырвалось густым безумным смехом.

– Думаешь, мелко нас видел, а? Не ведись, Дэвид. Ни надуть, ни удрать, ни свалить меня даже и не думай.– Кофе схватил его за ворот и притянул к самому лицу. – Я в «Изумруде» третий год, я вижу, когда муха срать садится. Чтоб ты знал – в этих блядских джунглях я царь! – Он отпустил Минголлу и оттолкнул подальше.– Ладно, пошли.

– Куда? – спросил Минголла.

– Вопросы? – Кофе снова повернулся к нему лицом, вылетавшее из расширенных зрачков безумие мелко трепетало вокруг Минголлиной головы. – Ты не спрашиваешь, а делаешь что говорят. – Кофе расслабился и ухмыльнулся. – Но раз новенький, так и быть. К свету правосудия, там и решим, быть тебе у нас в команде али нет.– Он закинул автомат на плечо. – Полегчало?

Парень дернул за конец веревки, и Минголла воткнулся в гамак Гарридо; пока он выпутывался из ячеек, парень прокомментировал:

– Дохлых бобиков не видал, что ли.

В Минголле поднималась химически чистая злость, яростное ощущение, что честь и характер – не пустые слова. Он резко вырвал веревку, и, когда часовой пнул его автоматом, оттолкнул ствол в сторону, с невероятной быстротой выскочил вперед и подсек парня под ноги.

– Убью, сука! – пригрозил он валявшемуся на земле бородачу. – Только тронь, убью!

– Во, дела, – воскликнул у него за спиной Кофе.– Да мы, никак, тигра за хвост поймали.– Голос звучал весело и сардонически, но когда, обернувшись, Минголла увидел, как сержант улыбается – жестко и оценивающе,– он понял, что ошибся.

Каждые полчаса шагавший рядом парень щелкал под носом у Минголлы серебристую ампулу, и вскоре сознание пленника отяжелело от необузданной ярости, как будто все его мысли застыли плотным комком пластиковой взрывчатки. Он изо всех сил пытался как-то повлиять на этих людей, но ничего не получалось. И дело было не только в ментальных трудностях, Минголла просто не мог как следует сосредоточиться. Во-первых, пробираясь сквозь заросли, он слишком отвлекался, а во-вторых, навязанный наркотиком образ мистического бойца как-то не складывался с влиянием, оно казалось нечестным. Вместо того чтобы продолжать попытки, Минголла выдумывал планы побега один другого кровавее. Острота чувств сбивала с толку, и прошло немало времени, прежде чем он научился разбираться в запахах и звуках – препарат бил в голову так сильно, что Минголла сомневался, не галлюцинации ли это. Трудно было, к примеру, поверить, что барабанную дробь у него в груди выбивает его собственное сердце, а тонкий прерывистый свист в ушах – на самом деле крики летучих мышей, что мелькали в лунном свете хэллоуиновскими силуэтами. Поэтому-то, почувствовав в первый раз где-то рядом Дебору, Минголла не придал этому значения. Однако ощущение не ослабевало, а один раз, потянувшись сквозь темноту туда, откуда оно, как казалось Минголле, исходит, он совершенно точно зацепил край ее сознания – знакомое возбуждение электрического контакта и особенный оттенок мыслей, в которых – не важно, что он не касался их раньше, по крайней мере сознательно, – он сразу угадал Дебору. Но в следующую секунду она или включила блок, или ушла из зоны досягаемости. Что она тут делает? – недоумевал Минголла. Следит за ним? Если да, то неужто знает о задании? Почему бы ей тогда не устроить засаду. А может, подумал Минголла, ему просто почудилось.

Они вышли на большую круглую поляну, поросшую папоротником и окруженную гигантскими фигами и секвойями; кроны сходились не очень плотно, и поляна напоминала мутноватый аквариум, в хилом придонном течении которого копошились странные пернатые твари. На стволах висели человекоподобные фигуры, но в полумраке было не разобрать какие. Минголлу бросили на землю и оставили на попечение единственного охранника, остальные пятнадцать человек уселись в центре поляны. Часовой заставил Минголлу вдохнуть еще пару ампул, теперь тот лежал на спине и в безмолвной ярости возился с веревкой. Приглушенные голоса людей, писк комаров и мягкий ветер сливались в затихающий гул, Минголла злился все больше еще и оттого, что в этом несуразном месте кто-то осмелился решать его судьбу.

– Толку-то развязываться, – заметил часовой. – Все одно поймаем. – Это был лысый мужик с густой рыжеватой бородой и болтавшимся на шее треугольным зеркальцем. – Не, у старого сержанта не сбежишь. Давненько ждет знака, и сдается мне, ты этот самый знак и есть. Минголла удвоил усилия.

– Может, он перепутал, никакой я не знак. Бородач презрительно рассмеялся.

– Сержант не путает. Есть знак – он читает. Чтоб кто распознал лучше сержанта – не бывало такого.

– Теперь будет. – Минголла решил провести охранника. – Знаешь, для чего я сюда пришел?., сказать, как надо, куда идти, в общем.

Часовой опять засмеялся, на этот раз слегка надтреснуто, поднял зеркальце и направил себе в лицо лунный луч.

Когда веревка начала поддаваться, появился Кофе, отпустил часового и присел на корточки рядом с Минголлой. Затем сказал, втянув сквозь зубы воздух так, что получился клейкий ноющий звук:

– Никогда не думал об Эдеме, Дэвид?

Тоска в голосе Кофе – он точно всерьез скорбел о первородном грехе – приглушила Минголлину ярость, и он не нашел, что ответить.

– В газете как-то писали, – продолжил Кофе. – Эдем, говорят, в Антарктиде был. Все, говорят, нашли – ягоды, корни, – тыщу лет прошло. Вроде как змей обделал с Евой свои дела, живая сила вытекла, вот все и позамерзало. Как думаешь, правда?

– Не знаю.

Минголла попытался повлиять на Кофе, но ничего не вышло. Видимо, самми что-то делал с электрической активностью мозга, и синхронизация не срабатывала, даже если сам нанюхаешься.

– Вот и я не знаю. Кто ж газетам верит? Про политику-то они вон какую херню печатают.– Кофе щелкнул ампулу и втянул пары. Оглянулся на поляну. Там осталось три человека.

– Где твои люди? – подозрительно спросил Минголла.

– В патрулях. – Кофе хрустнул костяшками.– Так вот, про политику... Бля! Полное ж говно! Сам не докопаешься – хрен чего узнаешь. Половина первых леди – мужики в юбках. Смотреть же страшно. Уродины! Прикинь: был бы ты президентом, неужто б не нашел себе бабы получше, чем эти старые кошелки? Точно тебе говорю: президенты – все пидоры... у них там свое пидорское общество, только никто не знает.

– Я тоже не знаю,– сказал Минголла, силясь установить мысленный контакт.

– Да откуда тебе знать-то? А мне вот откровение было. Только ему и верю. – Кофе тяжело вздохнул, словно давно постиг этот огромный мир и все его неразрешимые проблемы. – А у тебя откровения бывают, Дэвид?

– Это смотря что понимать под откровением.

– Если смотря что понимать, значит, не бывает. – Кофе почесал бороду. – Ты веришь в чего-нибудь... ну, в высшую силу?

– Нет, – ответил Минголла, – не верю.

– Веришь, однако, Дэвид. Ты ж у нас человек плана – нет бы сесть да поразмыслить, что к чему, – занят слишком. А когда не будешь занят, тогда и жди откровений. – Кофе опять обвел глазами поляну, в бледном свете вырисовывался его линкольновский профиль. – В то и веришь, Дэвид. В то, чтоб поскорее и без веры.

Трое в середине поляны сидели спокойно и безмолвно, как пророки за медитацией, – тени в центре млечной сферы и пронизывавшая всю эту картину мистика на миг убедили Минголлу, что Кофе прав в своих построениях и откровение уже произошло прямо в середине этого света.

– Знаешь, кто в «Изумруде» человек плаца? – спросил Кофе.– Я. И коли так посмотреть, то негоже мне тебя судить, ты сам мне суд. Видать, мозги в последнее время хреново чистил да и на работу забил. Видать, ты ко мне с проверкой, вот и славно.

– Какая еще проверка?

– Клыки и когти, Дэвид. Клыки и когти. – Кофе достал из кармана горсть ампул и ссыпал их горкой на землю. – Твои снаряды, Дэвид. Вертайся спиной, руки развяжу.

– Может, объяснишь сначала, что происходит? – сказал Минголла.

Кофе перевернул его и разрезал ножом веревку.

– Я приду утром, когда свет силен. За тобой, Дэвид.

Желудок Минголлы сжался в комок.

– А если я тебя убью?

– Ты ж проверка, Дэвид, не испытание. Минголла сел, потирая запястья, и посмотрел на Кофе. Луна разгорелась ярче, и он чувствовал, что она не просто освещает их лица и одежду, а высвечивает общую честность. Он словно видел всю жизнь этого Кофе – бензоколонка на захолустном перекрестке, пацан стоит привалившись к стене, вожак на дворняжьей псарне, тянет самогон и замышляет подлости; однако, пришло Минголле в голову, этот ненормальный и сдвинутый тип, по крайней мере, научился подличать с достоинством. Интересно только, что этот Кофе нашел в Минголле?

– Как насчет оружия? – спросил он.

– Я ж сказал. – Кофе приподнял руки ладонями вверх. – Клыки и когти. – Он кивнул на людей в центре поляны. – Эти вот присмотрят, чтоб все по правилам, а другие будут поблизости – на случай, если кто удрать надумает. – Он поднялся с усталым видом, и лежавшему на земле Минголле его голова показалась где-то на уровне крон, будто сержант стал высок и загадочен, как дерево. – До утра, Дэвид.

– Херня твои проверки! – воскликнул Минголла; как луна сквозь облака, в нем вдруг прорвался страх. – Своим доказать приспичило, вот и надумал прибить неважно кого.

Кофе пнул папоротник, отошел подальше.

– Отчего у машины мотор работает, как думаешь? Оттого что ключ в зажигании крутанул? Искра проскочила? Заправиться не забыл? А может, потому, что физика так велит? Не, от всего вместе и еще миллион почему, про которые мы с тобой ни хрена не знаем. – Он зашагал прочь, становясь тенью среди теней. – Нет таких штук, как причины и следствия, и нет в этом сраном мире законов. – Голос доносился из темноты, и в нем звучало множество темных голосов, спрятанных за этой поляной. – Все правда, Дэвид, – сказал он. – Все настоящее.

Кофе оставил шестнадцать ампул, и Минголла, надеясь забить раздражение и тошноту – наверняка от вечернего пакета со снежком,– щелкнул сразу две. Вдруг хлынул дождь, а когда кончился, все хлипы и хлопы капающей воды слились в Минголлиных ушах в невнятное бормотание; ему мерещились демоны, они выглядывали из-под листьев и перемыкали ему кости, но страшно не было. Ампулы творили чудеса, снимая защитный экран с самой сердцевины его гнева. Самоуверенность била электричеством, облепляла его слоями новой силы, он улыбался, размышляя о предстоящей схватке, и даже в собственной улыбке чувствовал яростную мощь, натяжение мышечных волокон, дрожь нервов.

Наступил рассвет, сырой и серый, птицы погалдели и отправились в свой первый за день полет, пикируя чуть ли не на головы сидевших на поляне людей. Подлесок напоминал причудливо выстриженный сад. Вокруг папоротников таяла фиолетовая аура, трепетали лужицы теней. Челнулись обвислыми комплектами боевого снаряжения: десять вялых, облаченных в шлемы фигур, каждая с фатальной дырой или трещиной. Минголла сообразил, что костюмы эти были чем-то вроде зарубок на ремне Кофе, но духом не пал. Препараты придавали таинственный оттенок всем его мыслям, он уже представлял, как одним великолепным ударом настоящего атлета убивает Кофе, становится королем этой человеческой иллюзии и, облачившись в папоротники и корону из листьев, правит Потерянным Патрулем. Однако сама схватка была сейчас важнее всего, что за ней последует. Добраться до пика, когда совершенство разгоняет кровь, сомнения побоку и огромный, как созвездие деяний, и столь же переполненный светом, темнотой и первозданным смыслом Минголла будет смотреть на мир сверху вниз и понимать, что превзошел обыденность. Вот на какой путь он намеревался встать – на путь доблести и чести. В просвете между кронами деревьев сияла волшебная звезда, явно заблудившись в лавандовой полосе, что тянулась над розовым рассветом. Минголла смотрел на звезду до тех пор, пока не понял ее сверкающего смысла.

Рассвет разгорался, и над папоротником, вылетая из подлеска, порхали бабочки. Их было, на Минголлин взгляд, жуть как много. Тысячи за тысячами – цифра эта все время росла, подбираясь к миллиону. И пород их тоже казалось слишком много для одного места. Бабочки были повсюду, облепили ветки и листья, словно в одну ночь наступила весна и расцвели все цветы сразу: кусты скрылись из виду, а стволы деревьев заметно потолстели. Время от времени бабочки взлетали с какой-нибудь ветки и в боевом порядке кружили над поляной. Минголла никогда не видел ничего подобного, хотя и слыхал, что в брачный сезон они действительно собираются в огромные стаи, – сейчас, видимо, это и происходило.

С востока на поляну пробивались косые лучи солнца, настолько замысловато преломляясь в капельках влаги, что те сверкали гранями, словно обточенные и развешанные в воздухе золотые кристаллы. Троица встала и разошлась по краям поляны. По Минголлиному позвоночнику пауком проползло мрачное предчувствие, и, чтобы прочистить себе мозги, он щелкнул две ампулы. Затем, устав от ожидания, прошагал к центру поляны, цепляясь нервами за каждое дрожание тени или шевеление листа. На солнце набежали тучи, небо стало приглушенно платиновым, а ощутимое трепетание воздуха лишь подчеркивало тишину. Не прошло и минуты, как с восточной стороны поляны выбежал Кофе, всклокоченную солому его бороды раскалывала ухмылка. Минголла ждал каких-то формальностей, но Кофе рванулся вперед и тут же, не дав ему опомниться, налетел, боднул головой в бок, свалил на землю. Минголла сгруппировался, перекатился, вскочил на ноги; поражаясь плавности собственных движений и не обращая внимания на боль в ребрах, он обежал круг и восхищенно рассмеялся.

– Эх, Дэвид! – Балансируя на руке и колене, Кофе по-прежнему ухмылялся. – До чего ж неохота тырить у тебя такую радость. – Он резко вскочил и поднял над головой стиснутые кулаки, словно выжимая силу из воздуха.

Из Минголлы с бульканьем рвался смех.

– Зачем тебе жить, ты же псих. Это не проверка... я принимаю у тебя командование.

– Да ты что? – Кофе полуприсел.

– Будешь мне потом сниться, – сказал Минголла, – Душа вознесется к свету, оставив тело червям и тлену.

Кофе добродушно встряхнул головой и отмахнулся от порхавшей у него перед носом бабочки.

– До чего ж я в тебя влюбленный, Дэвид. Прям даже не знаю. – Он восхищенно смотрел на Минголлу. – Жалко, однако ж, иначе никак.

Он рванулся вперед, махнул левой рукой, заехал Минголле по скуле, тот качнулся, второй удар впечатался в зубы, но Минголла устоял. Голова закружилась, боль резанула десны. Он выплюнул кровь и осколки зубов.

– Вот и я про то ж, Дэвид. – Кофе разжал левый кулак и отогнал плясавших у него перед глазами бабочек; еще две сидели на голове, как повязанные в жестких волосах бантики. – Дело за временем.

Он снова ринулся в атаку, нырнул под правую Минголлину руку и, ткнув его два раза в голову, повалил на землю, затем приложился к ребрам – в то же место, куда раньше таранил головой. Минголла взвизгнул, отполз в сторону и распластался по земле от нового удара. Кофе поднял его, поставил на колени и легонько шлепнул, словно требуя внимания.

– Что ж, Дэвид, – сказал он. – Плакать пора.

У Кофе на макушке восседало теперь две дюжины бабочек – диковатый живой венок, – другие цеплялись за бороду, а над самой головой кружило целое облако, словно галактическая спираль из срезанных цветов. Заметив тех, что сидели в бороде, Кофе удивленно смахнул их прочь. Еще две водрузились ему на лоб. Не обращая на них внимания, сержант размахнулся и с поразительной силой всадил кулак Минголле в шею. Следующий удар пришелся в челюсть. Кофе сжал кулак для третьего. Минголла силился удержать сознание, но темнота уже размывала поле зрения по краям, и, стукнувшись головой о землю, он отключился.

Очнулся он под треск стартового пистолета; небо представляло собой цветные пятна бреда. Красные, синие и желтые. Он их не различал. Мимо проковыляло что-то странное, повернулось, зашаталось. Минголла сел и стал смотреть, как эта штука наматывает вокруг поляны кольца. Опутанное тонкими крылышками существо, человекообразное по форме, но слишком толстое и неуклюжее, люди такими не бывают. Существо орало, сдирало комковатых бабочек с распухшей в три раза головы, затем крик прервался, словно заткнули дыру. Бабочки стекались к ному, как сквозь воронку, существо разрасталось, потом осело, превратилось в холм, поверхность все время шевелилась, как будто прерывисто дыша. Холм все распухал, притягивая новых и новых бабочек, небо очищалось, гора росла с отрывистой резвостью ускоренной киносъемки, пока не превратилась в разноцветную пирамиду тридцати футов высотой, похожую на храм, усыпанный миллионом прекрасных цветов.

Минголла смотрел во все глаза, не верил и жутко боялся, что сейчас это сооружение рухнет, завалит его тоннами хрупких крылышек. Пистолетные хлопки стали чаще, совсем рядом сквозь папоротник просвистела пуля. Минголла упал на живот, охнул от боли в ребрах и пополз по-пластунски сквозь папоротник. Пупырчатые листья прижимались к лицу и отваливались в стороны с подводной медлительностью. Он словно прорывался сквозь мозаику бледно-коричневых и бледно-зеленых цветов, к которой казалась неприменимой даже мысль о разобщенности, а потому и заметил этот ботинок, только коснувшись его рукой: гнилой армейский ботинок с дырами на щиколотках и лианами вместо шнурков был надет на ногу лежавшего вниз животом человека. На каблуке сидели бабочки. Минголла подполз поближе и увидел торчавший из горы таких же бабочек приклад. Он потянул его – осторожно, стараясь не задеть ни одного крыла. Около дюжины бабочек остались на автомате, уцепившись за ствол и магазин. Одна опустилась Минголле на руку, и он с воплем стряхнул ее на землю. Затем с облегчением обогнул тело и пополз в джунгли.

Стрельба стала спорадической, пули больше не зарывались в землю. Минголла дотащился до поваленного дерева, спрятался. Он щелкнул ампулу, слегка восстановив силы, но все равно чувствовал себя последним куском дерьма. Ребра горели, а вздутые синяки на лице ныли и оттягивали кожу, как мешки с отравой. Он выплюнул кровь и нащупал языком дырку на месте зуба. Затем перевернулся на спину и подумал, как там себя чувствует Кофе под всеми этими бабочками – горло забито колючими ножками и щекотными крылышками. Сквозь дырку в зарослях Минголла выглянул на поляну. Бабочки повсюду, смерч все кружился и кружился. Скоро они доберутся и до него. Вот и хорошо. Он лежал, вымотанный, в голове ни единой мысли, смотрел на бабочек, но видел не их, а следы полета – зависшие в воздухе полосы света. Время обрушилось и засыпало его тоннами гнилых секунд.

Слева затрещали ветки, из кустов вывалился человек. Тот самый рыжебородый, что караулил его ночью. Свое зеркальце он где-то потерял. На щеках веснушки грязи, в волосах обрывки папоротника. В руке болтался десантный нож. Бородач моргнул. Качнулся. Камуфляж на нем прилип к ребрам, а провал живота обрисовывало большое кровавое пятно. Щеки надуты – он как будто хотел что-то сказать, но боялся, что изо рта выскочат не только слова.

– Боже! – медленно проговорил рыжебородый. Глаза закатились, колени подогнулись. Затем он выпрямился – кажется, заметил Минголлу – и качнулся вперед, замахиваясь ножом.

Минголла попытался вскинуть автомат, но обнаружил, что прижал бедром приклад. У кого другого получилось бы лучше. Пуля прилепила под глаз рыжебородому красную звездочку, придав лицу блаженное выражение, и мужик рухнул поперек Минголлиных ребер, перекрыв ему остатки дыхания. Крики вдалеке. Минголла скатил бородача и зажмурился от боли. Усилие пробило в нем шахту, сквозь которую хлынула дурнота. Он пытался бороться, но скоро, решив, что ничего хорошего в здравом рассудке нет, да и плевать, кто там командует смертью и бабочками, перестал сопротивляться и закрутился спиралью по всем слоям темноты и сияющих крыльев, темноты и волшебного света, памяти и боли такой яркой, что она стала белой тьмой, в которой Минголла и потерял все следы своего существования.

 

Глава десятая

Свет лампы смывал с жестяной крыши тени, размазывался веером по земляному полу и ложился на стены из пальмовых ветвей, что сплетались в зеленовато-коричневую чешую. Пахло дождем и гнилью. Из мебели в комнате имелись только деревянный стул и стол, если не считать соломенного тюфяка, на котором лежал Минголла – с перевязанными ребрами и больной челюстью. На потолке болталось что-то яркое. Ленты... или бумажные куклы? Минголла протер глаза, сощурился и вдруг разглядел, что с потолочных балок, легонько шевеля крыльями, свисают сотни бабочек. Он замер. Снаружи доносились голоса – мужской и женский. Слов Минголла разобрать не мог, но ему показалось, что мужчина говорит с акцептом. Вроде с немецким. Через секунду мужчина вошел в хижину. Он был в черных брюках, синей рубашке-поло и распространял вокруг себя неправдоподобно сильный жар. Минголла притворился, что спит.

Человек сел за стол и задумчиво посмотрел на Минголлу. Худой, но мускулистый, с седовато-светлыми короткострижеными волосами, он обладал тем холодным и аскетичным обаянием, которое вместе с акцентом наводило на мысль о злых эсэсовцах из старых военных фильмов. С потолка спустилась бабочка и села человеку на палец. Человек посмотрел, как она ползает по тыльной стороне ладони, затем резко дернул запястьем, словно выпуская в небо сокола.

– «И в золоте летучем облаков чуть схожие с крылами мотыльков, – сказал он. – Тонули невесомые крыла, невидимые плавали тела».– Он смотрел, как бабочка поднялась к потолочному столбу. – Тем не менее они бывают чудовищны, вы так не считаете?

Минголла не отзывался.

– Кажется, вы не спите, – заметил мужчина. – Меня зовут Нейт, а вас, как мне сказали, Дэвид.

– Кто сказал? – сдался Минголла.

– Друг... по крайней мере, она считает вас своим другом.

– Дебора? – Минголла умудрился сесть и передернулся от стреляющей боли в боку.– Где она?

Нейт пожал плечами – очень сдержанно, лишь слегка их приподняв.

– «Порхает, подобно бабочке тщеславной и яркой, с поляны на поляну вдоль лесной тропы». Мэтью Арнольд, «Свет Азии».– Он улыбнулся. – Знаете, из цитат о бабочках я могу составить целый разговор.

Минголла чуть надавил своим сознанием на Нейта, начал формировать влияние, но тут с потолка слетели несколько бабочек и опустились ему на лицо.

– Пожалуйста, больше так не делайте, – сказал Нейт. – За дверями их еще больше.

Мозг Нейта был устроен своеобразно, главный узор электрического потока оказался слишком сложен и устойчив для любого влияния – в столь замысловатое переплетение ячеек Минголла, похоже, проникнуть не мог. Узор завораживал, но Минголла не рискнул исследовать его пристальнее.

– Значит, там, на поляне, это вы все устроили? – спросил он.

Нейт посмотрел на него с укоризной.

– Грязная работа... очень грязная. Но она говорит, вы того стоите.

Первым делом, подумал Минголла, надо подружиться с этим Нейтом, чтоб доверял.

– Вы прошли через терапию, – сказал он. – А как вас занесло сюда? Дезертировали?

– Ничего подобного, – ответил Нейт. – Пси-корпус счел меня бесперспективным. Пока я там сидел, ничего не получалось. Сомнительно, сказать по правде, что терапия как-то вообще повлияла на мои способности. Я был недалеко от Тель-Авива, когда на него сбросили бомбу, и спустя какое-то время стал замечать признаки силы. Продукт гнева, можно сказать. – Он уставился на потолочные балки. – Бабочки. Малоподходящее орудие. Вот если бы меня потянуло к тиграм или змеям...– Он умолк и стал смотреть на свои сцепленные руки.

– Как это было? – спросил Минголла.

– Что было?

– Тель-Авив. – Минголла старался говорить как можно дружелюбнее. – В Штатах ходили слухи о самоубийствах, апатии.

– Бомба – мощный символ, и не только в непосредственном смысле. Увидеть ее... Я не смогу объяснить. – Он нетерпеливо махнул рукой и посмотрел Минголле в глаза. – Зачем вы ищете Дебору?

Минголла подумал, что соврать у него вряд ли получится.

– Многое изменилось, – сказал он.

– Безусловно, и гораздо больше, чем вы думаете.

– Я с ним поговорю, – сказала Дебора.

Она стояла в дверях, заблокировавшись, прижимая рукой автомат, и под ее взглядом Минголлины надежды взлетели до небес. Конечно, встреча получилась совсем не такой, как он рассчитывал, но даже если бы все шло по плану, он наверняка чувствовал бы то же самое. При виде этой женщины Минголлина одержимость только выросла, впитав в себя свободный покрой ее джинсов, впалые теки, волосы, давно не стриженные и ниспадавшие до пояса, – все вместе складывалось в новую страсть, в новый портрет похудевшей и внутренне повзрослевшей Деборы. Ее темные глаза напоминали своим упорством глаза Эрмето Гусмана, а четкий контраст белой блузки и темной кожи – тот сон, в котором она в него вселилась. И только убедив себя, что она более-менее такая, какой он ее запомнил, Минголла выпустил на волю обиды, но уже не мечтал о мести, лишь тихо жалел о преданной любви.

Нейт уступил Деборе кресло, предостерегающе посмотрел на Минголлу и вышел, окутанный листопадом бабочек. Дебора положила автомат на стол и сказала:

– Тебе неплохо сделали лицо, но американцем ты мне нравился больше.

– Мне тоже, – согласился Минголла и, помолчав, спросил: – Зачем ты меня спасла? Откуда вообще узнала, что я здесь?

Она посмотрела сначала на него, потом в сторону.

– Это сложно. Я не знаю, что тебе можно говорить, а что нельзя.

– Тогда зачем мы вообще разговариваем?

– Тоже не знаю.

В Минголле нелепейшим образом смешивались сейчас гнев и желание.

– Ребра у меня сломаны?

– Кажется, только ушибы. Вот со ртом мало что получилось. Придется тебе поосторожнее... чтобы не занести заразу.

– Это ты меня залатала?

– Больше некому. Из Нейта никудышный доктор.

– Угу, зато бабочками командует.

– Да. – Грустно.

– Кто он вообще такой?

– Раньше был журналистом.– Она быстро посмотрела на Минголлу. – А теперь мы с ним пробираемся в Панаму.

– В Панаму?

Она кивнула, теребя предохранительную скобу автомата.

– Может, все-таки объяснишь, что происходит?

– Я не знаю, можно ли тебе доверять.

– Что я сделаю... раздавлю десять миллиардов бабочек?

– У тебя слишком сильный мозг, – сказала она. – Можешь что-нибудь натворить.

– Когда-то все равно придется сказать.

– Может быть.

В голове вертелась дюжина желаний, они налетали друг на друга и отскакивали, как полицейские из мультфильма, которые пытаются схватить растворившегося в воздухе человека, – Минголла вдруг понял, что именно растворилось в воздухе и теперь с криками «Вот оно я!» выскакивает в разных углах комнаты, устраивая все больший переполох,– самое главное его желание... с которым он никогда и не думал бороться, а лишь позволял на время исчезнуть. В сердцевине каждого чувства лежала сейчас тактика, а может страсть соблазна. Дебора подняла голову, и в мерцающем свете он вроде бы различил, как в глубине ее глаз мелькают темные тени, словно ее желания точно так же сталкивались между собой.

– Зря ты меня подозреваешь, – сказал Минголла. затем понял, что фраза эта, сложенная из вполне осмысленных слов, целиком звучит нелепо, и рассмеялся.– Послушай, я вообще-то в большой жопе. Я, гм...

– Знаю, – сказала она. – Можешь мне поверить, я знаю, что они могут с тобой сделать.

Минголла имел в виду совсем другое, но не стал возражать.

– Ага. – Он выждал несколько секунд. – Почему ты сбежала?

Она все так же изучала предохранительную скобу.

– Кое-что выяснилось, и до меня дошло: все, что я делала, – ложь. Революция оказалась бессмыслицей.

Минголла подумал об Альвине и Эрмето.

– Ага, борьба! – презрительно фыркнул он.

– В борьбе нет ничего смешного! – Дебора щелкнула прикладом по столу.

– Пожалуй. Но уж больно жалко смотреть, как люди бьются головой о кирпичную стену.

Ее лицо застыло.

– А что бы ты делал на их месте?

– А мне какое дело? На эту войну меня притащили на аркане.

– В Пси-корпус тебя не тащили.

– Верно. Будь у меня сейчас выбор, я бы дезертировал. Надоело убивать, и надоели все те, кому приспичило убить меня. – Он вспомнил Кофе, де Седегуи, остальных и только сейчас осознал, насколько они мертвы. Как будто сорвали панцирь, помогавший ему раньше выдерживать все, что он натворил. – Пора сваливать.

– Назад в Америку? – В ее устах это прозвучало почти неприлично.

– А что такое?

– Ничего... неужели ты сможешь жить после всего, на что насмотрелся,– запихать под подушку чужие беды и как ни в чем ни бывало малевать картинки?– Она схватила автомат и встала.– Я больше не могу. Завтра поговорим.

– Что ты не можешь?

– Выносить твое самодовольство, – объяснила она. – Как спокойно ты отводишь глаза от всего, что их оскорбляет. Я начинаю подозревать, что это у вас такой национальный характер.

– Это не моя война. Наступил ее черед смеяться.

– Увы, твоя! Только придется выбирать сторону. – Остановившись в дверях спиной к Минголле, она добавила: – Лучше бы эти солдаты тебя убили.

– Почему? – спросил он, помолчав.

– Ты шел за мной. Тебе нужно убить меня.

– Откуда ты знаешь?

– Неважно.

Она переступала через порог.

– Так какого черта? – крикнул он ей вслед. – Что тебе мешало?

Несколько секунд спустя в сопровождении порхающих лент в хижину вернулся Нейт. Бабочки расселись на потолочных балках, а Нейт с той же точностью опустился на край стула. Ощупав Минголлу глазами, он удовлетворенно кивнул:

– Думаю, теперь все будет в порядке. Обозленный оттого, что разговаривал с Деборой как последний идиот, Минголла спросил:

– Что все?

– Все.

Простота ответа словно открыла Минголле глаза на такую же простоватость в лице этого человека, которую он не замечал раньше. Нейт поднял руку, и две бабочки, спустившись с потолка, украсили собой его указательный палец.

– «Меж тенью пурпурной и золотом солнца, – сказал он, – две темные бабочки кротко присели, сонные крылья сомкнув».

Деревня – индейский поселок, изобиловавший мухами, лепешками дерьма и шкурками от плодов манго, – лежала в излучине изумрудно-зеленой реки и насчитывала примерно три десятка лачуг, из которых Нэйту досталась отнюдь не самая бедная. Поселок прижимала к воде высокая стена леса, переплетение буйной зелени, и резким контрастом выглядели на ее фоне хижины из почерневших жердей, связанных вместе гнилой бечевкой; запущенные, нелепо скособоченные, они напоминали останки огромных неудавшихся костров. Из дыр в крышах поднимался бледный дымок, и по тому, как ветер истончал его до полной неразличимости и уносил прочь, можно было подумать, что из-за этого дыма постепенно белеет небо. В хижинах болтались гамаки, из них выглядывали дети; в двери и из дверей сновали куры и свиньи. Если бы не смятые жестянки и не выцветшие этикетки от пивных бутылок, деревня ничем бы не отличалась от средневекового селения.

Минголла бродил по деревне, искал Дебору, но, так и не найдя, остановился на берегу смотреть, как солнце дожигает остатки призрачно-серого тумана. Подошел Нейт, бабочки гроздьями оттягивали его брюки, другие кружились над головой. От нечего делать Минголла решил завязать беседу.

– Дебора сказала, что вы – журналист, – начал он.

– Бывший, – ответил Нейт.

– Ага. – Минголла выдержал паузу и поинтересовался деталями: – Корреспондент?

Нейт словно вернулся из мысленного отпуска.

– Да, был когда-то военным корреспондентом. Не слишком определенное занятие в наши дни.

Устав от загадок, Минголла решил, что ему неохота разбираться в этой путанице.

– А фамилия у вас какая? Может, я что читал.

– Любов.

Минголла разложил слово на звуки, и они показались знакомыми.

– Черт! Так это же вы писали о парне, который разрисовывал развалины... Военный живописец.

– Да.

– И вы так и не узнали, кто он такой?

– Скандинав... Датчанин. Подробностей, увы, нет – не повезло. Вы видели его работы?

– Только фотографии в новостях. Что-нибудь удалось спасти?

– Насколько я знаю, нет. Он ставил мины-ловушки слишком изобретательно. Кто бы мог подумать, что профессия музейного смотрителя окажется настолько опасной?

Жизнь во время войны

– Ага, я видел по телевизору, как рванула фреска.– Минголла пнул комок грязи, прислушался, как тот плюхается в воду. – Зачем вам с Деборой в Панаму?

– Она сама расскажет, когда решит, что можно.

– Где она?

– Занята, – ответил Нейт. – Просила побыть с вами с утра.

– Она обещала, что мы сегодня поговорим.

– Значит, поговорите... только не сейчас – Нейт махнул рукой в сторону джунглей. – Хочешь, погуляем, навестим моего приятеля?

– Сдуреть можно! – Минголла всплеснул руками. – Пошли паковать жратву! Пикник устроим! – У него перед носом замельтешили бабочки. – Ладно, – сказал он. – Гулять так гулять.

Выйдя на тропинку, они зашагали вниз по склону, густо заросшему бамбуком и пальметто; Минголла спросил, что за приятель.

– Бог, – ответил Нейт.

Минголла заглянул ему в лицо, выискивая признаки безумия, затем подумал, что прогулка по джунглям – это, наверное, местный розыгрыш.

– На самом деле всего лишь компьютер, – объяснил Нейт,– но с претензией на божественность.

– Компьютер... Что еще за компьютер?

– Экспериментальная модель с какого-то вашего вертолета. Сбила русская ракета, пилот погиб. Но ракета не взорвалась, просто воткнулась в панель. Компьютер насобирал с нее модулей и сам себя отремонтировал. Теперь утверждает, что синкретический процесс породил новую инкарнацию.

– Ты в это веришь?

– Трудно сказать, – ответил Нейт. – Долгое время я верил только в того бога, который однажды утром вознесся над Тель-Авивом. А теперь, ну... ты, я думаю, сам разберешься.

Когда они добрались до места катастрофы – папоротниковой ямы, окруженной гранитными глыбами, – солнце стояло уже высоко, и в свежем утреннем свете пейзаж действительно смотрелся слегка божественно. Тонкий черный вертолет напоминал сигару и не упал на землю, а повис примерно в двенадцати футах от дна ямы на паутине из лиан и сломанных веток; в лучах утреннего солнца полусилуэт с тонкой сеткой трещин на глазах-кабинах и искореженными лопастями напоминал мистического эмбриона, нерожденного ребенка инопланетных гигантов. Дыры в древесных кронах, проткнутые падавшим вертолетом, уже заросли, и по металлическим листам обшивки скользили копья золотисто-зелено го света, дрожали, словно живые, от влаги и пылинок, шевелились на ветру. Из лопастей фонтанами вздымались эпифиты, капали вниз малиновыми и лавандовыми цветами, а бабочки, словно возникая из ослепительного блеска пластмассы, переливались чешуйками белого золота. Заглянув под определенным углом в кабину, там можно было рассмотреть скелет пилота, все еще пристегнутого к сиденью, но это напоминание о смерти не умаляло красоты, скорее ставило под пейзажем подпись – вензель на старинном свитке. Яма с вертолетом казалась не столько географической точкой, сколько ее абсолютом, ландшафт будил воспоминания о картинах Яна ван Эйка с его мистическими пасторальными сценами, где из любого камня вот-вот мог забить ключ, а птицы заговорить человеческими голосами.

Минголла и Нейт стояли на вершине гранитной глыбы, а в десяти футах ниже, в дыре, пробитой русской ракетой, мерцали синие и зеленые индикаторные лампочки компьютера.

– И что теперь? – спросил Минголла. Нейт приложил палец к губам.

– Доброе утро, Нейт, – раздался из вертолета сухой отмодулированный голос. – Ты хорошо себя чувствуешь?

– Вполне, спасибо.

– И Дэвид, – сказал компьютер. – Рад наконец познакомиться.

Минголла решил, что компьютер опознал его по данным своих сенсоров, а еще по рассказам Деборы и Нейта, но холодная безмерность этого голоса обескураживала.

– Взаимно,– по-дурацки ответил он.– Как дела?

– Рад, что тебе интересно,– отозвался компьютер. – Сказать по правде, все складывается весьма неплохо. Скоро война разрешится тем или иным образом и...

Минголла усмехнулся:

– Правда?

– Насколько я понимаю, Дэвид, тебе известна моя сущность, но ты сомневаешься в достоверности информации.

– Именно.

– Кто же я в таком случае?

– Говорящее недоразумение. Компьютер сдержанно рассмеялся.

– Мне доводилось слышать менее удачные определения Бога, но менее комплиментарные, пожалуй, нет. Естественно, те же слова применимы и к человеку.

– Не стану спорить. – Минголле нравилась эта компьютерная любезность.

– Ага! – воскликнул тот. – Похоже, я имею дело с практикующим экзистенциалистом, с человеком, который, говоря упрощенно, играет в крутого парня от философии и отвергает все сантименты, кроме тех, что укладываются в его схему романтического фатализма. Я прав?

– А ты сам не знаешь?

– Безусловно, знаю. Но у нас же диспут, Дэвид. И я сомневаюсь, что тебе доставит удовольствие, если я начну подчеркивать свое всемогущество и непогрешимость. И потом, наше время не нуждается в доказательствах.

– А в чем оно нуждается?

– Во мне, – сказал компьютер. – Ни больше ни меньше. Тебя интересует сумма моих функций? Не хотелось бы тебе наскучить.

– Пожалуйста, продолжай, – сказал Минголла, подумав, что учтивость компьютера привносит в это странное, но прекрасное место атмосферу аристократической гостиной.

– Все очень просто. Иногда Бог являет себя миру в весьма зрелищных воплощениях... если того требует время. Однако большинству эпох бывает достаточно символического присутствия, и наша в этом смысле типична.

– Странно вообще-то считать Бога символической фигурой, – сказал Минголла.

– Мы ведь договорились, Дэвид, что ты не особенно сильный эксперт в вопросах божественного.

– Как он тебя. – Нейт ткнул Минголлу локтем в бок, и тот зашатался от боли. – Ох, прости, пожалуйста!

– Ничего серьезного, я надеюсь? – спросил компьютер.

– Все в порядке. – Минголла сел на край валуна.

Внизу замигали индикаторы, словно в далекой галактике вдруг забегали звезды.

– Как уже было сказано, – продолжал компьютер, – большинство эпох требуют с моей стороны лишь минимального вмешательства. И поскольку работа в такое время остается незамеченной, то и нынешняя моя деятельность не оставит следа в истории, если не считать таковыми быстротечные и скандальные слухи. Явление Христа и Будды было необходимым пиротехническим элементом. Но в большинстве случаев, – очередной смешок, – я сторонник скрытых методов.

– В чем же суть твоей работы?

– Она завершена. Второй пилот вертолета – молодой человек по имени Уильям – при падении был тяжело ранен. В мою задачу входило исцелить его, снабдить необходимыми знаниями и подготовить к важнейшей миссии – каковую он в настоящий момент и выполняет.

– Как-то удачно для тебя получилось, что пилота здесь нет, – сказал Минголла.

– Доказательство – благая весть о рождении Иисуса, а не меня. Мне не нужна ничья вера, кроме Уильяма, а от Уильяма не требуется ничего, кроме исповедывания этой веры. Твоя вера, Дэвид, бесплотна. Моя работа завершена, и вскоре я встречу свой конец... весьма позорный, надо сказать, конец, как и вся эта эпоха.

– Может, расскажешь?

– Почему бы и пет? После войны в эти края приедет на охоту бизнесмен из Гватемала-сити, найдет меня и переправит из любопытства к себе домой. Потом выставит на публику, так и не поняв, что я настоящее божество; навлечет на себя гнев Церкви, и тот в свою очередь распалит массы. Однажды в дом бизнесмена ворвется толпа, убьет его и уничтожит меня. Чудо моего Успения пройдет незамеченным из-за пожара в электропроводке.

– Если ты знаешь будущее, – сказал Минголла, сдерживая смех, – может, расскажешь, что там у меня намечено на следующий год?

– Не вижу смысла раскрывать тебе твое будущее.

– М-да, пожалуй, правильно.

– Однако в твоем присутствии здесь и сейчас смысл имеется. Не хочешь зайти внутрь?

Минголла уставился в дыру на ряды мигающих индикаторов. По плечам пробежала дрожь.

– Зачем?

– Не бойся, – сказал компьютер.

– Я не боюсь. Просто не вижу смысла.

– Смысл прояснится несколько позже. Я не пытаюсь ничего доказать, Дэвид. Просто считаю, что недолгая близость между тобой и мной поможет тебе в будущем.

– Дело, конечно, твое,– сказал Нейт,– но мне там было спокойно.

– Ты туда лазил?

– Несколько раз.

Минголла снова заглянул в темную дыру и решил, что глупо так уж нервничать.

– Ладно, хрен с тобой.

Нейт придержал его за руки и отпустил, когда Минголла уперся ногами в металл. Вертолет качнуло, скрипнули лианы, вниз посыпалась древесная труха. Минголла опустился на четвереньки, подполз к дыре и влез туда головой вперед, стараясь не задеть металлические зазубрины. Добрался до края панели и уселся лицом к компьютеру.

Он ожидал, что, несмотря на все заверения, компьютер попытается обратить его в свою веру, но тот молчал; Минголла чувствовал себя глупо, но все же не хотел уползать обратно, показывая тем самым, что испугался. Воздух был прохладнее и суше, чем снаружи, – под стать компьютерному голосу,– и, как говорил Нейт, в вертолете было покойно: индикаторы мигали, мотор тихонько выл, а дыра, окаймленная зубчатой дугой зеленовато-золотистого света, походила на окно в Эдем. Глядя в нее, трудно было поверить, что под этим же самым светом живут маньяки, ягуары и ядовитые змеи. Может, в том и заключалась правда компьютерного обмана, всех религиозных обманов: ограничь свое зрение узкими рамками, задержи в себе луч зеленовато-золотистого света, глотни прохладного сухого воздуха – и ты познаешь невинность, и она защитит тебя от жестокости этого мира. Возможно, будь Минголла вооружен верой, а не силой, он избежал бы многого из того, что так мучит его сейчас. Он сложил руки, закрыл глаза и погрузился в мир мертвого вертолета и самозваного пророка его – бога, достойного этого века. Мысли стали ленивы. Воспоминания о Баррио, о пропавшем патруле, о Муравьиной Ферме проскакивали, словно кадры старого, расцарапанного фильма, где уже выцвели краски, выспренние взгляды или жесты выдают старую актерскую школу, и в каждом эпизоде Минголла видел, как безнадежно неверным было все, что он делал.

– Пожалуй, достаточно, Дэвид. – Компьютерный голос звучал как будто отовсюду. – Я полагаю, если ты прямо сейчас отправишься в деревню, то Дебора будет тебя там ждать.

Минголла хотел спросить, откуда компьютер знает, чем занята Дебора, но потом сообразил, что, будь это знание логическим заключением или внутренней истиной, Минголлино мнение никого не интересует. Жалея, что не может поверить во все заблуждения на свете, он выбрался на свет из темноты вертолетной утробы.

Дебора сидела у реки, прижав колени к груди и подперев подбородок, – судя по виду, она ждала уже довольно долго. Блока не было, и вокруг, словно от костра, расходились волны тепла; она посмотрела на Минголлу, и тот за неестественно спокойным взглядом сразу почувствовал напряжение. Еще он отметил, что Дебора осунулась и худоба добавила ее лицу скульптурности, теперь оно лучше сочеталось с чувственными губами и носом. В снах и фантазиях его больше всего притягивала Деборина красота – сейчас же он видел, что она и вправду красива, хотя и не так, как в воспоминаниях, однако гораздо сильнее Минголла ощущал особость этой женщины, ведь красота была только частью. Жесты, движения, черные кудри, словно хвосты экзотических птиц, упавшие на блузку, то, как ветер прижимает к груди материю, – все вместе было сейчас гораздо важнее и любимее, чем обычная привлекательность. Минголла гнал это ощущение, изо всех сил воскрешал обиды и мысли о предательстве, но уже понимал, что они больше ничего не значат, – да и какая разница, почему его к ней тянет, просто очень хочется погрузиться в этот поток с головой и смыть с себя грязь, что наросла с тех пор, как они расстались.

Дебора махнула, чтобы он сел, но после подвинулась, освобождая между ними место. Он вгляделся в бахрому джунглей на другом берегу. Белое взрывное солнце заливало небо такой же белизной, отчего зелень сбивалась в серовато-серое перезрелое пятно. Над верхушками деревьев, раскинув серпа крыльев, проплывали птицы, над рекой вставали серебряные дуги и слышались всплески.

– Мы будем говорить? – спросил Минголла.

– Да. – Ответ повис в воздухе.

Берег резко обрывался, а вода у Минголлы под ногами была утыкана маленькими воронками, что закручивались вокруг коричневых отростков полузатопленной ветки; над ней парили черные мухи, и на зеленоватой темноте мелководья, словно рыбки, мелькали тени. Чуть дальше над водой склонился ряд папоротниковых деревьев десяти—двенадцати футов высотой, их перистые листья кивали на ветру и от этих кивков становились похожими на животных – они словно одобряли все, что проплывало мимо их странных безглазых голов, а заодно отмеряли покой огневому квадрату «Изумруд».

– Хорошо, – сказал наконец Минголла, – давай начну я. Ты говоришь, что узнала нечто такое, из-за чего все, что ты делала раньше, показалось тебе бессмыслицей. Что именно ты узнала?

Дебора прочертила пальцем полосу на глине.

– Есть другая война. Война в войне. Минголла едва не расхохотался ей в лицо, но ее мрачность была слишком убедительна.

– Какая война?

– Не совсем война, – сказала она. – Борьба за власть. Между двумя группами медиумов, я думаю.

Может, она просто свихнулась?

– Как ты об этом узнала?

– От собственного начальства. Так они работают. Человека строят, дают ему силу, смотрят, как он с ней справляется. А когда он пристрастится настолько, что ничего больше ему не нужно, они втягивают его, – голос задрожал, – в свое проклятое братство! Говорят понемножку, намеками и смотрят, как человек отзывается. Ну вот, а мне все выложили слишком сразу! – Она посмотрела на Минголлу, в глазах мука. – Я верила в революцию. Я отдала ей все... все! А это никакая не революция! И даже не контрреволюция! Один камуфляж.

Минголла вспомнил, как Тулли распсиховался насчет того, что война не имеет смысла, потом загадочные фразы де Седегуи. Он рассказал Деборе о Тулли, и она ответила:

– Вот-вот! Так они всегда начинают, с намеков и сомнений. После говорят о специальных операциях, что-то там про таинственные цели. Потом преподносят всю картину целиком... без подробностей, потому что пока не доверяют. Никто никому не доверяет. Так и есть. Все всех подозревают, всем нужна власть. А на остальное плевать. Благородство – не смешите меня! – Она снова посмотрела на Минголлу, на этот раз спокойнее. – Знаешь, почему я убежала, что стало последней каплей? Мне рассказали о тебе! Он молчал и ждал продолжения.

– Мне сказали, что тебе поручат меня убить. Но я же знаю, как идут тренировки, в какой ты должен быть изоляции. Рядом – два-три человека, не больше. Если тебе что-то поручают, об этом знает только тренер и тот, кто отвечает за терапию, а значит, кто-то из них играет в одной команде с моим начальством. Если сопоставить это с тем, что я знала раньше, получатся какие-то элитные игры, такие сложные и запутанные, что я бы в жизни не разобралась... по крайней мере, пока продолжала бы в них играть.

Минголла не сводил глаз с закрученной воронками воды, смотрел, как полоски темной пены отрываются от комка глины, налипшего на сучок затопленной ветки.

– Действительно трудно переварить, – сказал он, – но я тоже кое-что слышал.

– Это еще не все, – добавила Дебора. – Амалия знает больше.

– Амалия?

– Другой ключ. Маленькая девочка. Живет у меня в хижине. Спит. Она теперь все время спит.– Дебора потерла шею, словно устала от разговора. – Из-за нее я и решила тебя спасти. У меня не хватает сил ее разбудить. Ты мне поможешь.

– И это все... других причин нет?

– Какие еще причины? Ты устроил за мной охоту,– с вызовом сказала она, но Минголла чувствовал по голосу, что это не так.

– Это раньше... Теперь нет.

– Только ты не сам так решил.

– Дебора, – сказал он. – Я просто...

Она вскочила на ноги, отошла на пару шагов.

– Я просто был не в себе, – закончил он.

Ветер, словно вуалью, прикрыл ей рот черными волосами; за ее спиной у хижины сидели три голых по пояс индейца и с интересом за ними наблюдали.

– Ты поможешь мне или нет? – резко спросила она.

– Само собой, – ответил Минголла. – Только о том и мечтаю.

Амалия оказалась толстой индейской девочкой лет двенадцати-тринадцати с сильным психотическим жаром и недостатком меланина, отчего ее красно-коричневая кожа была испещрена розовыми пятнами, которые в тусклом свете Дебориной хижины казались влажными и воспаленными, будто шрамы от ядовитых цветов. Девочка была одета в грязное белое платье с узором из синих котят и лежала в гамаке, свесив через край руку. Дышала она глубоко и ровно, веки слегка подрагивали, и, по словам Деборы, она не просыпалась уже почти неделю.

– Просто выдохлась, – сказала Дебора. – Как заводная игрушка, все медленнее и медленнее. А потом остановилась. Правда, с ней и раньше было что-то не то. Я думала, она недоразвитая.

Уставится в стену, лежит и что-то себе бормочет. А иногда начинала беситься... все ломает и кричит. Временами приходила в себя, и тогда мне удавалось ее разговорить. Рассказывала про Панаму, какое-то место, которое она называла Нефритовый сектор... говорит, там все решается. Часто повторяла что-то механически: обрывки стихов, рассказы.

Рассеялись последние сомнения.

– Я уже слышал о Нефритовом секторе.

– Что ты слышал?

– Только название, и еще говорят, там что-то важное.

У хижины остановилась оголодавшая корова и заглянула в дверь, напустив застарелой вони. Пятнистая рыже-белая шкура так обтягивала морду, что та походила на продавленный глобус, рога закручивались дугами и доставали почти до глаз. Корова фыркнула и побрела прочь.

– Что еще она говорила? – спросил Минголла.

– Рассказывала, где жила раньше. С кем-то из «других», как она выразилась. Сказала, что была у этого «другого» «поломанной игрушкой». Я спросила, кого она называет «другими», и она ответила, что они как мы, только слабее... хотя в некоторых вещах сильнее. Потому что они прячутся, потому что их нельзя найти.

В соломе гудели мухи, где-то закудахтала курица. Было жарко, и складки на шее горели от пота. Минголла дышал через рот.

– Это, наверное, дико, – сказал он, – но за всю терапию я ни разу не подумал о тех, кто с этими препаратами обламывается... хотя один раз мне вкатили ударную дозу. Я просто считал, что все идет отлично. Черт его знает почему.

– Думаешь, с Амалией так и вышло... сломалась на препаратах?

– А как, по-твоему?

– Может быть. Но с ней могло быть что-то не так еще до терапии.

– В любом случае картина не из приятных.

– Должна тебя предупредить, – сказала Дебора. – Она очень сильная... очень. А в мыслях хаос.

Минголла посмотрел на Дебору, поймал взгляд. Кожа у нее была почти такого же пепельно-бурого оттенка, как воздух в хижине, и на мгновение Минголле почудилось, будто глаза ее живут отдельно и плывут сейчас к нему. Она нервно отступила и взялась за веревку гамака.

– Я попробую, – сказал он.

Хаос – это было мягко сказано; больше всего девочкины мысли походили на рвущуюся в черепе шрапнель. Электричество казалось непереносимым, а наставшее следом возбуждение потрясло Минголлу своей внезапностью.

– Господи! – только и сказал он.

– Думаешь, не получится? – Тревога в Деборином голосе.

– Не знаю. – Он потер виски; боль больше походила на воспаление, чем на простую боль.

После нескольких попыток он кое-как приспособился и начал проецировать в сознание Амалии бодрость и хорошее самочувствие. Несмотря на боль и тошноту, контакт с ее мыслями того стоил. Постепенно Минголла понял: то, что воспринималось случайным потоком, было на самом деле бесконечным множеством узоров, по большей части настолько мелких, что они почти полностью затеняли друг друга, и он поймал себя на том, что интуитивно усиливает некоторые из этих узоров, направляет собственную энергию вдоль их линий. Другие узоры у Амалии, как и у Нейта, были, наоборот, мощными, легко определялись, и чем дольше он с ней работал, тем сильнее становились эти доминанты. Однако прошло уже полчаса, а девочка так и не проснулась.

– Так можно возиться до вечера, – сказал он Деборе. – Давай вместе.

Дебора нахмурилась, потеребила веревку от гамака.

– Ладно, – согласилась она. Нырнула под веревку и встала с противоположной стороны.– Начинай.

Минголла настолько сосредоточился на Амалии, на ее кипящих мыслях, что не сразу заметил новый и гораздо более упорядоченный электрический поток, границы которого постоянно от него ускользали. Когда же наконец поймал, то принял его за один из узоров Амалии и надавил изо всей силы. Защелкнулся контакт, и Минголла почувствовал, как два потока трескучей энергии связываются, переворачиваются, натягиваются, образуя что-то вроде жидкого узла, который закручивается все сложнее и сложнее, загибается внутрь себя, затем наружу; Минголла сосредоточился на том, чтобы затянуть этот узел окончательно, придумать для него самое лучшее выражение, и тут все, даже само это стремление, растворилось в чувственном огне, как будто он схватился за оголенный провод: мысли искрились, занятые одним-единственным льющимся сквозь тело и голову напряжением. Вдруг оказалось, что он во все глаза таращится на Дебору, не понимая, кто порвал цепь и как это вообще возможно. Дебора смотрела испуганно, рот открыт, она с трудом дышала и, кажется, готова была броситься вон из хижины. Срочно что-то сказать, успокоить, остановить, ведь Минголла теперь знал, что никакой стены между ними больше нет. Он видел это очень ясно и был уверен, что Дебора тоже смотрит сейчас в самую сердцевину их связи; непонятно, что это было, – форма казалась не менее сложной, чем узел, который они только что завязали, – но Минголла видел эту форму, и одно это отвергало мысль, что чувства его привнесены извне. Разве что усилены. Раскручены и разогнаны. Но не созданы. Дебора тоже это понимала – он был уверен.

– Дебора? – слабый шепот Амалии.

Глаза открыты, девочка дернулась, словно испугавшись, что гамак ее проглотит.

– Как ты себя чувствуешь? – Дебора наклонилась и погладила Амалию по голове.

Та уставилась на Минголлу. Она не была даже хорошенькой, но во сне казалась юной и здоровой; сейчас же ее лицо держала под контролем какая-то зловещая энергия, и Амалия имела вид толстой самодовольной стервочки – из тех, с кем никто не хочет играть.

– Зачем ты его любишь? – спросила она Дебору. – Он делает людям зло.

– Он – солдат, солдаты часто делают людям зло. И я его не люблю.

– Не ври, – объявила Амалия. – Я знаю!

– Думай что хочешь,– терпеливо ответила Дебора.– Но лучше расскажи нам о Панаме.

– Нет! – Девочка перевернулась на бок, лицом к Минголле. Сетка гамака врезалась в ее дряблый живот.– Давай играть.

– Пожалуйста, Амалия. Мы потом поиграем. Минголла попытался на нее повлиять, но едва он прикоснулся к ее сознанию, узор, которого он раньше не видел и, очевидно, погребенный где-то в глубине, поплыл взад-вперед, закрутился бесконечной петлей и прошил Минголлины мысли частыми стежками ярчайшей силы. Во лбу у него вспыхнула горячая точка, разрослась до белого солнца, и боль затопила голову. Минголлу что-то толкнуло, он понял, что упал, и услышал, как кричит Дебора. Боль утихла, и он увидел, что Амалия сидит в гамаке, пронзая Минголлу торжествующим взглядом поросячьих глазок.

– Пускай тоже играет, – заявила она.

– Мы обязательно с тобой поиграем, но потом, – сказала Дебора. – Сначала ты расскажешь нам о Панаме.

– Сама с ней играй. – Минголла с трудом поднялся. Осторожно потрогал затылок, нащупал шишку. Затем, испугавшись свирепого взгляда Амалии, попятился к двери.

– Не трогай его, – приказала Дебора. Мордаха растянулась в хитрой ухмылке.

– Признайся, что ты его любишь, тогда не буду. Дебора бросила на Минголлу хмурый взгляд.

– Говори! – потребовала Амалия.

– Я его люблю.

– И всегда-всегда будешь его любить, ага?

– Ага.

– А дашь мне потом поесть?

Минголла едва сдержал смех – слишком уж жадным стало девочкино лицо, и слишком комично оно выглядело.

– Курицу с рисом,– ответила Дебора.– Обещаю.

– Ладно! – Амалия улеглась в гамак, скрестив руки на детской груди. – Про что рассказывать?

– Про Нефритовый сектор, – подсказал Минголла.

Она стрельнула в него глазами, затем уставилась в потолок. Сонная невинность, казалось, снова овладевала ею. Довольно долго девочка молчала, и Минголла не выдержал:

– Она не...

– Тс-с-с! – Дебора замахала руками. – Сейчас заговорит.

– Куда-то... – Амалия облизала губы. – ...Исчезли... все под ним исчезли... гладкий, как камень, как нефритовый сектор посреди ярких плиток, и он думал, что они больше никогда не вернутся, что они ушли куда-то далеко-далеко, в страну под коркой мира, Панама приколота к ней, как дурацкая булавка к полоске синего шелка, и там, в этой далекой стране, развяжется кровавый узел, и настанет мир. – Голос ее твердел. – Но не тот мир, что непостижим, нет, это будет самый понятный мир, его купят за деньги крови и стыда, а отчеканят монету те, кто наконец поймет, как всё, что есть честного в этой войне, вместить в тактику мира, и тогда установится неестественный, но прочный порядок, суррогат спасения, которое само суррогат надежды, и однажды... и однажды... – Она вздохнула и погрузилась в молчание.

– Я это уже слышал... теми же словами,– Минголла напрягал память, но вытащить ничего не мог.

– Где?

– Потом вспомню. Спроси ее о «других». Дебора спросила; на этот раз пауза тянулась дольше, но когда Амалия заговорила, слова ее звучали уверенней.

– ...Лишь последним эпизодом многовековой вражды, названным Мадрадонами Войной за Цветок – этот эвфемизм как нельзя лучше иллюстрирует их склонность приукрашивать действительность. Диего Сотомайор де Кабрильо, племянница которого была обесчещена, не замедлил с расплатой, однако взялся за дело типично по-сотомайоровски, предпочтя немедленному удару изощренную и тонкую репрессалию. Имея в то время серьезное влияние в правительстве Панамы, этот человек воспользовался своим высоким положением и наслал на Мадрадон целую армию налоговых агентов, а также других государственных служащих, чья назойливость призвана была отвлечь их внимание, пока он сам разрабатывал сценарий. В Баррио Кларин он нашел орудие – очаровательного мальчика, обладавшего зачатками природного ума, притом что мозг его после младенческой травмы так и не восстановился, – из этого камня Диего Сотомайор выточил за несколько лет оружие высочайшей элегантности: воспитав в мальчике дар к поэзии и пению, он превратил его в хорошенькую игрушку, которая не могла не привести в восторг Серафину, младшую дочь его заклятого врага; в глубине же лабиринта юношеских мыслей пряталось жестокое чудовище, пробудившееся при виде ее обнаженного тела...

– Сукин сын! – Минголла стукнул кулаком по ладони.

– Не шуми! – Дебора склонилась над Амалией, которая, похоже, снова погрузилась в глубокий сон. – Ее нельзя перебивать. Она просто замолчит, и все. Черт! Придется будить заново.

– Незачем. Она уже все рассказала. – Минголла встал у двери и стал смотреть на летаргическое шевеление деревни. Женщины перебирали рассыпанную на деревянных подносах кукурузу, в гамаках качались сонные дети, бродили вперевалку надменные свиньи. – Все, как ты говорила. Намеки. Этим Исагирре и занимался.

Она встала рядом с ним в дверях.

– Я не понимаю.

– Те, кого она называет «другими», – это персонажи рассказа о двух кланах, свихнулись на особой траве, которая дает им ментальную силу. Как и мы, могут влиять на людей, но у них это получается гораздо медленнее. Они слабы. – Он горько рассмеялся. – Но они прячутся. Их силу просто так не обнаружишь.

– Ты уверен?

– Разбуди эту засранку, выкачай из нее все, что сможешь, и на хуй Панаму.

– Бесполезно. Она говорит одними и теми же цитатами. Наверное, ее так запрограммировали. Я просто не понимала, откуда взялись эти странные семейства. – Дебора посмотрела на Минголлу и, словно испугавшись их близости, пошла к реке.

– Ты куда? – крикнул он. Она не остановилась.

– Погулять... подумать. Он догнал ее, пошел рядом.

– Я с тобой.

– Не надо. – Дебора остановилась у хижины; у самого входа две голые девочки лепили из грязи пирожки. – Я лучше сама.

– Надо же поговорить.

– Кажется, все уже ясно.

– Между нами не все ясно.

– Это бессмысленно.

– Херня! Для тебя не бессмысленно, я же вижу! Дебора отступила на шаг, но не от испуга, а будто хотела издалека увидеть всю картину.

– Прости, – холодно сказала она. – Ты, наверное, что-то подумал. Но на самом деле...

– Ага. Знаешь что...

– ...у нас нет ни малейшего шанса на близость.

– Ты все равно не сможешь задавить собственные чувства.

– У меня нет никаких чувств.

Она повысила голос; две маленькие девочки смотрели теперь на них с благоговейным страхом.

– Конечно, никаких чувств, откуда – ты спасаешь мне жизнь якобы для того, чтобы я разбудил эту Амалию. Зато когда мы ее будим, ты утверждаешь, что она уже и так рассказала все, что знает. Зачем я тебе понадобился? Зачем ты меня спасала?

– Из чувства долга, – сказала Дебора. – Я тебя в это втянула, не кто-то.

– Не говори ерунды. Я без всякой Амалии вижу, что ты меня любишь.

Лоб ее прорезали злые морщинки.

– Если ты думаешь, что я позволю эмоциям управлять моими поступками, то ты просто меня не знаешь. Революция – это...

– Нет давно никакой революции,– напомнил Минголла.

– Может, и нет. Но я намерена выяснить, что происходит, и никакие чувства мне не помешают.

– Что за чухню ты порешь?! – воскликнул Минголла. – Прям как в кино: «Прости меня, Мануэль, но пока все плохое не стало хорошим, мое сердце принадлежит борьбе».

Она изо всех сил хлестнула его по щеке, затем по другой, от такого шквала у Минголлы запылала кожа. Он поймал ее запястья и, когда она замахнулась коленом, оттолкнул в сторону.

– Ублюдок! – Скрючив пальцы, она таращилась сквозь пряди волос сумасшедшими глазами. – Тупой ублюдок! – Развернулась на пятках, зашагала прочь и скрылась за хижиной.

Минголла сжал кулаки, очень хотелось кого-нибудь стукнуть, но рядом был только воздух. Маленькие девочки смотрели на него во все глаза и очень серьезно.

– Знаете что, – сказал Минголла, – когда вырастете, становитесь лесбиянками.

Они переглянулись и хихикнули.

– Я серьезно, – сказал он. – Все лучше, чем это говно.

Он побрел к реке, стирая со щек жар и оглядываясь на хижину, за которой скрылась Дебора.

– Я тоже тебя люблю, – сказал он.

 

Глава одиннадцатая

В иные дни Минголле казалось, что он продирается сквозь вакуум, безвоздушную серость, порожденную бесцельностью его существования, а в другие – что он вообще никуда не движется, жизнь течет мимо, огибая утес, на который его зачем-то выбросило. Нечего делать, некуда идти. Цели кончились, а обида на Дебору хоть и всколыхнула с новой силой Минголлины чувства, но энергии что-то решать у него не было; может, она и права, думал Минголла, чувства и вправду мешают долгу – он завидовал ее самоотверженности, но встречаться с ней каждый день было настоящей мукой. Всякий раз, когда их пути пересекались, он, как вампир в предчувствии горячего блюда, впитывал любой запах, любой, даже самый невинный знак возбуждения; представлял, как пробирается за ней в Панаму, спасает ей жизнь и получает в награду неописуемое блаженство. Он подозревал, что Дебора не случайно медлит с отъездом, что ей тяжело его отталкивать, и это повышало его шансы – однако выигрыш означал бы для него продолжение войны, а Минголла сомневался, что способен выносить все это дальше. На сердце у него камнем висела память о мертвых и не давала сдвинуться с места. Он чувствовал их всех. Они были тверды, основательны и сдержанны. Но еще тверже и основательнее была мысль о том, что он оказался пешкой в чьей-то столетней игре. Верилось с трудом: облаченная в слова, эта мысль превращалась в нелепую фантазию. Однако чем больше он разбирался в пережитом, тем отчетливее видел, как фантазия и быль соединяются вместе. Враждующие кланы из рассказов Пасторина, та легкость, с которой манипулировали самим Минголлой, да и почти вся война были пропитаны одним и тем же раствором – неестественной надменностью, заставлявшей Минголлу поверить. Вера пробуждала гнев, а гнев – стремление понять, что за извращенный порок лежит в основе войны. Но и гнев, и стремление понять уступали простой душевной усталости, и Минголла не делал ничего. Он часто ходил к вертолетной яме, иногда вместе с Нейтом Любовом. Закат был для этого лучшим временем. Заливавшие вертушку лучи вспыхивали сквозь кроны деревьев красным или оранжевым светом, отскакивали от стекол солнечными зайчиками, рисовали на черном металле зубчатые узоры, и огромный силуэт вертолета становился похож на зловещее пасхальное яйцо, дожидавшееся, когда его подберет столь же чудовищный ребенок. Этот свет сгущался вокруг Минголлы, облекал его в черно-оранжевые доспехи, и в голову лезли романтические мысли о высоких целях и одиноких героических подвигах. Иногда компьютер заговаривал с ним, но Минголла не отвечал: ему не нужны были ни утешения, ни дружба. Скелет пилота и голос механического божества лишний раз напоминали о том, что война – жульничество, а Минголла и приходил сюда по большей части затем, чтобы не забыть, с чем имеет дело.

Время от времени он пытался вызвать на откровенность Нейта, но тот почти всегда отмалчивался. Малообщительный от природы, он все больше замыкался в себе, его не интересовали ни дела, ни разговоры, ему хватало бабочек, и Минголла, которому нравился этот человек, чувствовал между ними некую созвучность, списывая его нелюбовь к разговорам просто на нелюдимый характер. Однажды, правда, Нейт разговорился и рассказал о войнах, на которых побывал репортером. Афганистан, Камбоджа, Ангола. Он стал тогда фактически военным туристом, торчал целыми днями в шикарных отелях, болтал с такими же скучающими корреспондентами о том, чем эта конкретная война отличается от других виденных ими стычек; пока смертоносный огонь превращал все вокруг в руины, они сочиняли сентиментальные очерки о простых людях и напивались с экс-президентами.

– Но такой войны, как эта, мне еще не попадалось, – сказал Нейт, стукнув пяткой по камню. – Она безумна. А безумнее всего в Панаме.

– Ты был там? – спросил Минголла.

– Да, в прошлом году. Загадочное место. Большая часть – город как город, но одно баррио – баррио Кларин – отгорожено баррикадой. По официальной версии, там карантин, но никто не знает, от какой болезни. Пропуск достать невозможно, но слухи просачиваются. Говорят, на улицах жуткие бои. Да и вообще странные вещи говорят. Вроде бы чепуха, но когда раз за разом слушаешь одно и то же, поневоле задумаешься.

– О чем слушаешь-то? – спросил Минголла.

– Ни о чем конкретном. Поговаривали, что в баррио Кларин идут какие-то переговоры, будто бы связанные с войной. Вот и все. Проверить, конечно, не удалось. Но кое-что я видел, м-да... бездоказательно, но слухи после этого звучат правдоподобнее. Например, туда входил врач, который занимался моей терапией. Я стоял далеко, но Исагирре ни с кем не спутаешь.

– Исагирре?!

– Ты его знаешь?

– Он вел и мою терапию тоже.

– Значит, ты был в Мехико-сити?

– Нет, – сказал Минголла, – на Роатане.

– Гм.– Нэйт посмотрел на вертолет.– Непоседливый нам доктор попался, а? – Он тяжело вздохнул.– Что ж, наверное, в Панаме все и прояснится.

– А как... – Минголла собрался расспросить его об Исагирре, но Нейт оборвал.

– Я жутко устал и от крови, и от путаницы, – сказал он. – Как будто ничего другого в моей жизни не было, только кровь и путаница. Вчера попробовал вспомнить, нашлось ли на всех моих войнах хоть что-то приятное, и в голову пришло только одно. Мелочь, да. Но ни на что не похоже, потому, наверное, и запомнилось.

Минголла попросил рассказать; ему казалось странным, что на войне вообще может происходить что-то приятное.

– Лето восемьдесят девятого, Афганистан,– сказал Нейт,– Долина Бамьян. Слыхал про такую?

– Нет.

– Там очень красиво. Когда на юге пыльные бури и закат... Невероятно! Небо ярко-красное и желтое, краски смешиваются прямо на глазах, а холмы черные. Доисторический пейзаж. Там был парнишка, молодой совсем, ему ногу оторвало на русской мине, и голос он тогда же потерял. А может, просто не хотел ни с кем разговаривать. Даже со мной... хотя поглядывал с любопытством – волосы у меня светлые. Им всегда любопытно. У меня был ручной ксилофон. Знаешь такую штуку? Деревянная коробочка, полая, а вместо клавиш металлические полоски. Двенадцать, кажется. По ним стучишь пальцами, и они тренькают. Африканский инструмент. Мальчишка был в восторге. Сам я так себе музыкант, знаешь. Только если подыграть собственным мыслям или мечтам. Вижу, мальчишке интересно, ну и отдал ему,– Нейт зевнул и оперся на локоть. – Научил бить по клавишам, после этого он мог сидеть с инструментом часами. Конечно, у меня были дела поважнее. Русские лупили по нашим позициям, а мы с группой все это снимали. В общем, на какое-то время я забыл и про мальчишку, и про ксилофон. И вот как-то ночью вышел погулять на окраину лагеря. Красивая была ночь.– Нейт повалился на спину и положил голову на руки. Сонно моргнул. Говорил он теперь медленно и неразборчиво.– Звезды гораздо больше, чем здесь, потому что воздух очень чистый. Луна серпом, холодная и серебряная. Воздух тоже холодный. И вот смотрю: на камне у спуска в долину сидит мальчишка. Он играл на моем ксилофоне. Плечи сгорблены, голова над самым инструментом – тень на звездах и на темно-синем небе. Господи, как он играл! Так свободно и так выразительно! Он выжал из этих двенадцати нот все, что в них было. Холодные арпеджио дрожали так, что, казалось, танцевали звезды под совсем простые мелодии. Горькие мелодии, печальные. В ней была мощь, в этой музыке. Мощь Баха, хотя ни громкости, ни диапазона. На миг я засомневался, что мальчишка играет сам. Подумал, может, это дух какой – подойду сейчас поближе, и он окажется тенью без глаз, безо рта и вообще без лица. Война была в музыке, а еще сила этих людей. – Нейт сел, выпрямился и глубоко вздохнул.– Вообще-то народ не сказать, чтобы выдающийся, знаешь... что бы там ни говорили про их благородство и боевой дух. Воры и убийцы по большей части. Один мужик, к примеру, рассказал мне, как пару лет назад услышал, что в Кабуле можно сдавать за деньги кровь и молодые путешественники этим пользуются. Вот он и устроил в Хайберском ущелье засаду. Резал людям горло и сливал кровь в кожаные мехи. А когда решил, что теперь уж точно разбогатеет, потащил эти мешки в Кабул. Кровь, конечно, испортилась, и мужик натурально взбесился – больницы послали его подальше. Теперь думает, что все это чепуха и его просто надули. Знаешь, сколько там таких. Но если в них и было что-то хорошее, то все собралось в той музыке, что играл мальчик. Безукоризненная решимость, любовь к земле. Я, – он опять зевнул, – я ее до сих нор иногда слышу. Как будто играет по нервам. Когда спать хочется, вот как сейчас.

Казалось, он задремал, и Минголла, пораженный, как сильно Нейт стал похож на Амалию, потряс его за плечо.

– Эй, что с тобой? – спросил он.

– Слишком сыро, – сказал Нейт. – Никак не привыкну к этой влажности. Вечно в сон клонит.

– Вид такой, как будто тебе плохо.

– Нет, просто сырость. Жара-то мне нипочем... но в Израиле сухо, понимаешь.

Минголлу это не убедило, но он решил не настаивать.

– А что сейчас в Израиле? – спросил он.

– Понятия не имею. Я там не был уже несколько лет... несколько лет. – Нейт уставился на что-то далекое в кронах деревьев.– Уже почти и не помню.

Возможно, эти последние слова Минголла тоже пропустил бы мимо ушей, но сейчас в голосе Нейта прозвучал какой-то тревожный оттенок, как будто он говорил о чем-то для себя важном. Минголла спросил, что же он помнит, но Нейту явно не хотелось отвечать – он пробормотал что-то про инфляцию, милитаризм и больше к теме не возвращался.

– Не так уж это приятно вспоминать, – объяснил он.

Минголле стало стыдно, и он сказал, что все понимает.

Однажды вечером, возвращаясь от вертолетной ямы, Минголла заметил, что от деревни на юг, к реке, уходит тропинка, и, поддавшись импульсу, свернул на нее. Плотно заросшая дорожка почти все время поднималась в гору и взбегала на поросший густыми кустами обрыв, Минголла выбрался на него, весь покрытый потом и грязью. Сумерки перемешивали воду и джунгли во что-то однородно-серое, над средним течением собирался туман, но до темноты оставалось еще полчаса, и Минголла решил искупаться. Он сполз с заросшего обрыва и уже собрался перелезать через тянувшиеся вдоль берега кусты, как вдруг увидел Дебору. Она застегивала блузку, и Минголла успел поймать взглядом небольшие приподнятые груди, прежде чем они скрылись за белым ситцем. Голова была закручена полотенцем; покончив с пуговицами, Дебора стащила его и расплескала по спине волосы. Села на берег и свесила с обрыва ноги. Рядом стояла палатка, крыша ее резко выделялась на фоне розовой полосы света и темных деревьев у противоположного берега. Минголла постоял минуту, перебирая в уме варианты, насчитал всего один и полез через кусты.

Испугавшись шума, Дебора обернулась. Минголла думал, что она рассердится, но услышал всего лишь:

– Что ты тут делаешь?

– Гуляю, – ответил он. – Я ж не знал, что это твое место.

– Иногда здесь ночую. Тут горячие ключи.

Он сел рядом. Под ногами булькала над известняковой пещерой кристально чистая вода, и он заметил, как на галечном дне мелькнула крохотная рыбка.

– Вода очень горячая?

– У самого источника – да, но дальше просто теплая. Попробуй, если хочешь.

Такая забота наводила на мысль, что можно наконец поговорить по-человечески, но Минголла вдруг осознал, что сказать ему особенно нечего. Он чувствовал Деборин взгляд.

– Я скоро уезжаю, – сказала она ледяным голосом.

Вода в ключе бурлила бодро и шумно, перекрывая плеск довольно сильного течения.

– Поехали со мной.

Обалдевший Минголла пытался поймать ее взгляд, но она уже отвернулась.

– Вдвоем легче. – Дебора мотнула головой, словно хотела на него посмотреть, но что-то ее удерживало. – В общем, решай.

Блузка облепила намокшее тело, и в нем чувствовалось напряжение – в неудобно повернутой шее, в посадке головы.

– Так как? – спросила она.

– У меня нет больше сил.

– Это неправда, – сказала она. – Ты просто устал... Так бывает, когда долго идешь, а потом ляжешь и чувствуешь, как болят все мускулы, и думаешь, что дальше идти уже не можешь. Но потом встаешь, и все в порядке.

– У тебя есть Нейт,– сказал Минголла.– Чтобы делить тяготы.

– Я знаю, но...

– Но это не то, правильно? Почему бы тебе не признать честно, зачем я тебе понадобился?

Он обвел пальцем ее подбородок, и она вздрогнула – всем телом, как кобылица, почуявшая в ветре незнакомый запах, – но не отстранилась.

– Затем, что я тебя хочу, – ты этого ждал?

– Только если это правда. – Он обнял ее за плечи, опустил руку ниже, почувствовал, как бьется сердце.

Розовая полоса на западе стала краснее, шире, теперь она напоминала раздутое сильным ветром пламя, и на изгибах Дебориных щек замелькали альте отблески.

– Конечно, правда. Я не могу скрывать. И никогда не могла. Это тоже причина, но не единственная.

– А другая причина – подозрение, все под подозрением. – Он услышал в собственном голосе приглушенный вызов.

– Да.

– Есть только один способ избавиться от подозрений – научиться доверять.

– Я... Я не знаю.

– Тогда зачем я тебе нужен. Друг-приятель или вроде того? Так, да?

– Нет... Я...

– Нужно доверять – доверять хоть чему-то.

– Я стараюсь, – сказала она. – Хочу, но не могу.

Он развернул ее, положил руки на талию.

– Почему?

Теперь слова звучали отрывисто и неразборчиво:

– Это никогда не было хорошо, даже с... и... я хотела... хотела...

Он скользнул рукой под блузку, и Дебора замерла, затаив дыхание.

– Нет, – еле слышно проговорила она.

– Я тебя люблю, – сказал он, забираясь повыше. – И ты меня любишь.

– Нужно бороться.

– Зачем?

Большой палец нащупал выпуклость, медленно потерся туда-обратно в усыпляющем ритме. Она склонила голову набок, словно привлеченная тихим шумом с дальнего берега, и он поцеловал ямку там, где шея переходит в грудь. На языке смешались прохладный зеленоватый вкус реки и тепло тела. Замкнув, словно гипнотизер, Деборин взгляд, он расстегнул блузку. Послышалось что-то очень похожее на протест, но звук так и не вырвался наружу. Разведя полы, Минголла приник к груди – водил губами, целовал кончики, дразнил соски. Взял сосок в рот и осторожно провел зубами, Дебора вздрогнула и положила руку ему на голову.

– Подожди, – сказала она. – Подожди.

Но Минголле осточертело ожидание, он уложил ее на землю, рука потянулась к животу, ниже, чувствуя под джинсами шелк, зная, что она открыта и ждет.

– Подожди!

Она прокричала это пронзительно – пораженный, не зная, что и думать, Минголла испугался, что сделал ей больно, и отпустил. Она откатилась в сторону, встала, запахнула блузку.

– Я не могу, – сказала она. – Я тебя совсем не знаю.

С этим можно и поспорить, подумал Минголла, да что толку? Он сел, болела мошонка. Все было странно, но не ее испуг. Женщинам часто такое мерещится – ни с того ни с сего они вдруг решают, что еще не готовы, что не надо их трогать там и здесь, вообще нигде, и тогда остается только складываться от боли. Нет, он просто ничего не понимал. Смотрел на бурлящий ключ, как будто сквозь слой всех своих обстоятельств. С пережатыми яйцами, па берегу реки, закат, посреди тропического леса, посреди войны, кругом психи и индейцы, Гватемала. И все сплетено вместе странной паутиной его отношений с этой женщиной. Как, интересно, он вообще хоть что-то понимает.

– Ты права, – сказал он. – Пропустим.

Он стал смотреть на другой берег, а когда через минуту обернулся, Деборы уже не было.

Стемнело, но луна еще не взошла; пробираться по тропе без фонарика было неохота, и Минголла заполз в палатку. Там пахло Деборой, и этот запах словно отделял его от ночных криков и речной грязи. Жалко, что в палатке нет телефона. А то бы позвонил кому. Первым делом, конечно, родителям. Просто, чтобы настроиться на американскую волну, доза соли и нутрасвита. Привет, мама, папа, я тут, в Манголандии, с ружьем и камерой, война – это ерунда, не страшнее развлекушки из диснеевского мультика, скоро буду дома, привезу вам подарки, пока, мама, папа. А потом – потом он позвонит Спарки, хозяину тамошней рыгаловки. Прям картинка. Старый пердун Спарки тянет свои клешни к телефону. Ну,– говорит,– чего надо? А Минголла ему в ответ: Здорово, Спарк. Дэвид Минголла говорит из Гватемалы. Спарки пару раз повторит его имя, а потом: Точно... Дэви! Чизбургер с лимонной колой, ага? Как ты там, черт? – все это с притворной радостью, потому что Минголлин папаша – большая шишка, а Минголла ему: Я тут такого шороху навел, Спарк. Всех бобиков передушил. Спарки, между прочим, дуболомный патриот, так чего лезть? Потом Минголла спросит: Кто там есть поблизости? – и Спарки скажет: Ну, из твоих никого. Вся толпа разбрелась кто куда. Нет, на фиг Спарки, напоминать себе лишний раз, что времена кончились. Кому бы еще позвонить? В голове вдруг словно зажглась лампочка. Точно! Тетке с Лонг-Айленда. Пусть слегка потрясется. Что у нас сегодня? Он сосчитал по пальцам. Пятница. Черт! Они пошли жрать пиццу, потом в кино, чтобы разогреться, а к полуночи домой за не особо выразительным сексом. Четыре раза в неделю, грех по расписанию. Меньше нельзя, вредно для здоровья. Минголла вспомнил, как они трахались в первый раз, он тогда уже почти занялся делом, как она вдруг отстранилась и произнесла врачебным голосом: Дома мы всегда ложимся на бок, чтобы никому не было тяжело. Он тогда вконец обалдел от такой наивности, но почувствовал себя жутко опытным и, может, оттого в нее и влюбился. Много ли надо, чтобы влюбиться, Дебора только что подтвердила. А может, незнание только подхлестывает чувства – чем нереальнее, тем больше тянет... Не... тетку тоже на фиг. Надо поговорить с Деборой. Она цепляется за свою революцию с той же жадностью, как домохозяйка с Лонг-Айленда за брак. Однако есть надежда. Позвонить ей по прямой связи, прямо через джунгли. Слушай, – скажет он, высунет из палатки трубку и будет ловить все, что скажет ночь: сверчков и лягушек со светящимися глазами, красноголовых обезьян, у которых дрожат языки, волшебных черных птиц с ядовитыми клювами, и пусть она послушает, что каждый сам по себе и в один голос они говорят музыкой, говорят шифром, щелканьем, визгом и невнятным шумом: ничего страшного, ничего страшного, ничего страшного, и они зачаруют ее, и она все поймет и больше не будет бояться.

Во сне Минголла задыхался, а проснувшись, понял, что в жаре палатки действительно нечем дышать. Он выполз наружу, встал, потянулся. Ночью прошел дождь, смыл с неба тучи, и теперь в реке пылало солнце, покрывая нефритовую воду блестящей глазурью. На дне горячего источника пинала носом гальку серебристо-голубая рыбка. Минголле стало завидно. Он бы и сам с удовольствием, расталкивая камешки, поискал среди ила рачков. Разделся и вошел в воду, торопливо перешагнув бурлящую у самого берега горячую струю. Гладкий известняковый карниз тянулся футов на десять, и даже у самого края вода над ним была всего несколько дюймов глубиной. Минголла встал на колени, ополоснулся и повернул лицо к солнцу, мысли уносило течением. Что-то плеснулось у самого берега, и он обернулся на звук. Дебора стояла в воде и расстегивала блузку, аккуратно сложенные джинсы лежали поодаль. Вода блестела у нее на бедрах и на черной щетке лобка. Дебора стащила блузку, смяла, подержала в руках и бросила к джинсам. На миг показалось, будто ее тело врезано в зелень, как замочная скважина в дверь, за которой открывается темно-желтая пустыня.

Минголла уже почти ничего не чувствовал – все ощущения закрутились вокруг нее. Дебора была чуть полновата в талии, а слишком маленькая грудь и широкие бедра придавали фигуре почти детское обаяние. Она тоже опустилась на колени, повернулась, на лице робость, десять выражений сразу пытаются стать одним, и Минголла подумал, что сам, наверное, выглядит не лучше, потому что растерян и боится сделать что-нибудь не так.

– Я не могу...– сказала она.– Так вышло.

Он не очень понимал, какую именно неуверенность ей так хотелось побороть, и, чтобы сбить неловкость, поцеловал, нашел язык, провел рукой по внутренней стороне бедра. Она развела ноги, и палец скользнул внутрь, туда, где уже было открыто; она подалась вперед, впуская его в себя, и Минголла догадался, что она не хочет ждать, что лучше пропустить вступление и чтобы все получилось сразу. Он усадил ее верхом на себя, она положила голову ему на плечо, и мир за ее волосами стал полосатым; она направляла и опускалась до тех пор, пока он целиком не оказался внутри. Удерживая в себе, обволакивала его теплом, сжимала его, это было, боже! как хорошо, как хорошо, он таял в ней, растворялся в этом безупречном единении. Минголла чувствовал, как ломается маска войны и гнева и сквозь нее проступает чистое безмятежное лицо, а осколки летят прочь, в половодье солнца, в изумление яркой воды. Мир таял, джунгли текли вместе с рекой, блестели жаром, зелень и синева, становясь просто светом, пробивали веки. Дебора дрожала, впивалась ногтями ему в спину, и от этой дрожи все чуть не кончилось сразу.

Нужно было двигаться, но в такой позе не получалось. Поддерживая, он стал заваливать Дебору на спину, пока волосы не расплылись по воде веером; затем уперся свободной рукой в дно, чтобы держать двойной вес. Обхватив ногами за пояс, она втянула его в себя еще глубже, и он кончил – все эти проклятые дни, страсть пролились струей, сердце замерло, Минголла дрожал и хватал ртом воздух. Однако остался тверд и все так же ее хотел. По спине растекался пот, как будто расходилась расплавленная трещина, соленые капли жгли глаза. Упиравшаяся в дно рука болела от неловкой позы, но потом словно вросла в известковые мышцы, и боль утихла. Дебора крутила бедрами, терлась, толкала, выстраивая свой миг. Для нее он настал тоже быстро. Живот напрягся, она резко вскрикнула и впилась ему в плечи. Затем притихла, рот приоткрылся, глаза зажмурились от яркого солнца. Он вытащил и медленно вернул обратно. Так хорошо, такие шелковые мускулы. Хорошо и божественно, как все, что сладко и спокойно. Одно-единственное слово билось и билось у него в голове: Дебора, Дебора, Дебора, но не то, не ее имя – ее имя было всего лишь переводом другого, настоящего слова, и оно значило гораздо больше, тайное королевство смысла, силы и щедрости. Он смотрел на нее. На плывущие по нефриту черные завитки волос, на сонное восточное лицо. Смотрел на то место, где они соединялись. Хотел что-то сказать, но не мог, хотел сказать, но не доверял словам... слова, произнесенные вслух, становятся уликами, их можно обратить против, и даже теперь, когда они стали любовниками, недоверие не исчезло. Ну и пусть, ну и хорошо. Взгляд его скользил над ее головой, над шипучей водой, к линии деревьев, и Минголла двинулся опять, и, когда все стало хорошо навсегда и на миг, в памяти вдруг вспыхнула картинка Муравьиной Фермы, вокруг которой выкосили джунгли: абсолютная безмерность и молчание света, невинное ясное небо над обугленными, словно спички, пальмами, трещины в красной почве сочатся дымом, и как они брели по этой мертвой земле, перемалывая ногами ломкие выжженные стебли, и ничего не боялись, потому что все змеи в норах стали тенями в пепле.

Они лежали лицом друг к другу в теплом потоке ключа и смотрели на дальний берег, на маленькие кроны деревьев, и Минголла представлял, что они с Деборой выросли до небес и превратились в усталых гигантов, только что вылезших со дна на поверхность. Дебора запрокинула голову, и в этот миг по самой верхотуре неба проскочил серебряный штрих; лоб ее перечеркнула морщинка. Минголла притянул Дебору к себе, но она отстранилась:

– Нет... пойдем отсюда. В палатку.

Подняв кучу брызг, она вскочила и выбежала раньше его на берег.

Опущенный полог запечатал их в тесной полутьме, и в тяжелом, как задержанное дыхание, воздухе Минголла чувствовал одиночество и, как ни странно, прилив энергии. Деборино тело пылало влагой, глаза горели. Он встал на колени между ее ног, наклонился и попробовал на вкус. Пробовал на вкус, исследовал складки, лакал, представляя, как во рту размазывается мед. С минуту она почти не шевелилась, но Минголла чувствовал, как ей хорошо, какой она сейчас чувствует себя желанной. Бедра дернулись, а ноги сжали Минголлину голову. Дыхание вырывалось хриплыми толчками. На животе вздулись пучки мышц, и она вцепилась Минголле в волосы, удерживая неподвижно, как будто, если бы он убрал сейчас губы или сделал что-нибудь еще, она разлетелась бы на куски. После, когда он лег рядом и поцеловал ее, Дебора сказала:

– Я теперь знаю свой вкус... Раньше думала, что это ужасно.

– А сейчас нет?

– Нет, потому что твой я тоже знаю. Притворная застенчивость возбудила Минголлу, и он вошел снова. На этот раз, поддавшись импульсу, надавил на ее сознание, выстроив тот сияющий круг, что вышел у них случайно, когда они будили Амалию. Тело не слушалось, каждым его движением командовали теперь завихрения и повороты электрического узла, который они повязали внутри своих голов, и с этой секунды Минголла приходил в себя лишь в те редкие мгновения, когда рвалась связь. Вот он вбивается в нее, придавив над головой запястья, а вот она сидит верхом и раздирает ногтями его грудь. Час за часом, снова и снова, до самой ночи. Грубый, сладкий, животный секс. Он давно бы уже выдохся, но каждое замыкание ментального контакта зажигало его вновь, наполняло трепетом энергии и жизни. Уже перед рассветом, когда над складками полога нависли серые лучи, Дебора выскочила из палатки и вернулась через минуту мокрая, с куском материи и полной флягой воды. Она обмыла ему грудь, пах и, отставив флягу в сторону, взяла в рот. В полутьме она казалась тенью, водопад волос закрывал лицо, и пойманный врасплох Минголла больше думал сейчас о ней, чем о своих ощущениях. Пальцы впивались ему в бедро, рот сжимался. Она была трогательно неопытна, делала все слишком мягко, училась на ходу, но его мысли управляли ее нерешительными движениями, и все получалось хорошо, прекрасно, заботливая мягкость этих мыслей, короткие воспоминания о других, более опытных женщинах, мысленные сигналы, которые он ей слал, подсказывая, как лучше, о господи, да, и волновался. что, когда он кончит, ей может не понравиться, но потом эта забота утонула в нестерпимом желании, ему было нужно, нужно излиться в нее, заполнить ее, чистый рисунок ее губ, ствол входит глубже, щеки втягиваются, язык обвивается вокруг, в темноте что-то вспыхивает, и он следит за всполохами глазами, выпадами бедер, всем своим желанием и натянутыми мышцами, пах изгибается, встречаясь с ее ртом, он бормочет: Господи, Дебора! – и кладет ей руки на затылок, ведет ее в этот последний миг, пустой и окаменевший входит в свет, и нервный блеск наслаждения наполняет его сильнее, чем вся их прежняя дикость. Она уютно прижалась, улыбнулась гордой сияющей улыбкой и поцеловала его, разделив с ним его собственный соленый вкус. Потом что-то шепнула.

– Я не слышу, – сказал Минголла.

– Ничего.

Он был уверен, что она шепнула: «Я тебя люблю», и обрадовался тому, что слова наконец-то стали им доступны и что рождается доверие; но одновременно его пугала властность этих слов, замораживала его силу, и он в который раз спрашивал себя, кто эта женщина, незнакомка, которую любовь сделала такой близкой, и зачем они здесь, и что им делать дальше.

Больше всего Минголлу поразила не сила их мысленного контакта – он вообще-то ждал чего-то подобного, – а послечувствие: всплеск сил и бодрости. Он вспомнил слова Исагирре о том, что взаимное влияние двух медиумов увеличивает силу обоих, и, чтобы проверить, правда ли это, они с Деборой снова пошли к Амалии. На этот раз они разбудили ее почти сразу, а когда девочка атаковала Минголлу, он без труда отбился. Амалия не умела проигрывать. Она с ужасом смотрела на них из своего гамака, красные пятна у нее на лице, словно радий, полыхали в темноте хижины, и в конце концов она расплакалась. Дебора ее успокаивала, но Минголлу больше интересовала клиника, и он принялся укреплять наименее доминантные узоры Амалиного сознания, наполнять их собственной силой, надеясь услышать что-нибудь интересное из ее прошлого.

– Я ничего не помню, – дерзко заявила девчонка, когда Минголла спросил ее о терапии.

Но она явно врала, и он гнул свое.

– Нас было много, – сказала она, – в большом доме.

– Девочки и мальчики, как ты? – спросила Дебора.

– Таких, как я, там не было.

– Ну, я имела в виду... больные?

– Поломанные, – ответила Амалия, и слово отразилось от стен так, словно все поломанные вещи в хижине откликнулись на ее зов.

Минголла составил в уме следующий вопрос, но задать его не успел – Амалия заговорила сама:

– ...И свет Зверя, что выпущен на свободу, стал светом разума для Мадрадон и Сотомайоров, и они встретились в городе Картахене, чтобы устроить мир, а после разъехались по свету, связанные одной целью, и год за годом пробирались они но власть, чтобы объединить мир в одну нацию. Но не все были согласны. Молодежь обоих кланов обуревала страсть, и они все так же убивали и насиловали, лгали и обманывали, как бесчисленные поколения прежде, и потому было решено, что... что они тоже... они тоже должны...

Гамак с Амалией вдруг обвис, узоры ее сознания смешались в кучу, и Минголла уже ничего не мог сделать. Какое-то время в комнате раздавался лишь скрип гамачной веревки, и Минголла с тоской понял, что они запутались в таких дебрях, которые ни он, ни Дебора не могут ни контролировать, ни даже осмыслить... под скрип веревки ему вдруг привиделась комната с мягко поблескивающими стенами, свет шел из почти невидимых ячеек, вкрапленных в бордовые завитки обоев, сам Минголла лежал на кровати, это был номер мотеля, из мебели – хромированный стол под широким зеркалом, такие же хромированные стулья с бирюзовой обивкой – все это одновременно стерильное и нелепое. В ванной лилась вода. Щелчок, дверь открывается, и выходит Дебора, вытирая полотенцем волосы. На ней футболка и трусики. Минголла так и не привык к ее новому после пластической операции лицу, и каждый раз, возвращаясь, – какой бы короткой ни была разлука,– он секунду или две не узнавал ее, искал в лице прежние черты и линии, убирал новую правильность и высматривал ту причудливую асимметрию, которая когда-то понравилась ему больше всего. Только мягкая походка осталась прежней – Дебора бродила по комнате, держась поближе к стенам, как любопытная кошка: глаза опущены, поглощена собой. Тронув пластину у двери, она притушила свет и легла рядом.

– Ты как? – спросил он.

– Никак не привыкну, – ответила она. – Тут так много...

– Много чего?

– Всего. Еды, света, прохлады. Всего, что захочешь.

– Земля шелков и злата. А что нам комфорт!

– Мне здесь не нравится, – сказала она. Несколько лет назад он бы посмеялся над ее аскетизмом, но они уже переросли и шутки, и вообще легкость.

– Это ненадолго,– сказал он,– после завтрашнего...– Минголла не договорил: они знали, что будет завтра.

В этой сухой прохладной комнате они занялись любовью, и да, это был жар, да, это была радость, электрическое слияние мыслей, и все-таки это был не просто секс, а что-то большее и что-то меньшее, подтверждение взаимных обязательств, тренировка силы, эротическая гимнастика, порождавшая в них внутреннюю бесстрастность, которая – как любовь – была теперь своим собственным оправданием. Потом, когда все кончилось, их сила стала осязаемой и жесткой, как озон в этой комнате, и одним только легким движением мысли Минголла прошел сквозь стену и коснулся сознания коммивояжера, спешащего в бар пошуршать за рюмкой бумагами и поразмышлять над секретами торговли, над моралью официанток... и сознания водителей, издалека завороженных огнями Города Любви, что рассыпались по желто-коричневой пустыне, подобно созвездию, отправившемуся искать лучшее небо... Минголла выдергивал мысли из их голов, выравнивал их собственным сознанием, сильный, как Бог, рядом с их светлячковой хрупкостью, настраивался на триллионоваттовую расточительность американского Запада... козел ебучий, только влезь в мою полосу, я запихну эту железяку тебе в жопу... а если по тормозам, сучка вылетит через стекло, так и надо, всю дорогу воет и ссыт каждые пятнадцать минут... Господи, не дай грехам мира сего – нет, дай – не дай... Этому сознанию Бог виделся перламутровым эротическим светом, фатальным отречением... бессловесный мысленный гул, статический треск воображения, желаний и надежд, по-детски слабых и невежественных, воспоминания случайные, как радиопомехи в грозу, и ни одной по-настоящему сильной мысли.

Не достать, по крайней мере.

В бледном, пробивавшемся сквозь занавески свете Дебора казалась чем-то взволнованной, и Минголла спросил, не думает ли она о завтрашнем дне.

– Нет... о послезавтрашнем. Что мы будем делать дальше.

– Все будет хорошо.

– Я знаю, – сказала она и отвернулась.

Они проснулись на рассвете и пошли завтракать в кафе неподалеку от мотеля, называлось оно – согласно трехъярусной вывеске – «Верна. Техасско-мексиканские деликатесы». Заказав яичницу с ветчиной, тосты и кофе, они уселись в кабинке из красного со звездочками винила и стали смотреть сквозь собственные отражения на шоссе, на то, как поток фар и глянцевых грез шуршит и катится к фальшивому рассвету Города Любви, ведомый мужчинами и женщинами, которым хочется сперва приятного времяпрепровождения, потом спасения, и они верят, что это возможно, а еще в то, что скидка на нижнее белье в супермаркете жизни посеребрит их надежды, выпрямит желания и они вернутся к домашней скуке, покрытые новеньким хромом и заряженные до краев лошадиной силой секса. Они еще долго сидели перед пустыми тарелками. Спешить не стоило. Исагирре никуда не деться из-под защиты стен и охраны. Других посетителей в кафе не было, официантка принесла чек, прислонилась к стене кабинки и спросила:

– Ребята, вы только приехали или уезжаете?

– Приехали,– ответил Минголла.

– Первый раз в Городе Любви?

– Ага.

Она кивнула, худая сорокалетняя женщина с мудрыми печальными морщинками на лице и радужными прядями в канареечных волосах, стареющая деревенская панкушка с опозданием вернулась к морали и покаянию – накрахмаленная зеленая форма только дополняла маскарад.

– Тут ничего такого особенного нет... если знаете, о чем я, – сказала официантка. – То есть против Г. Л. я ничего не имею, боже упаси, можно покувыркаться разок-другой. Только никому от этого лучше не стало. Хуже, правда, тоже. Тут просто... ну как везде, понятно. Тогда какой толк?

Дебора пробормотала что-то соглашательское; ответ прозвучал безразлично, но Минголла чувствовал, что между ней и официанткой возникло чисто женское понимание, в котором он был лишним.

– Откуда вы, ребята? – опять спросила официантка, притворяясь, будто ей это интересно.

– Из Мехико,– ответил Минголла.– А до этого были в Гондурасе.

Вопрос разбудил в нем паранойю, он проверил сознание официантки – не прячет ли она что-нибудь, но там все было земным и естественным.

Посредственность, однако, девственная.

– О, Мехико! – Судя по ее тону, Мехико должно было располагаться в конце бульвара грез, в далеком сиянии рая.– А я тут продаю мексиканские бусы.– Она ткнула пальцем в сторону кассы, рядом с которой стояла витрина, полная дешевого оникса и серебра. – И блюда мексиканские тоже есть. Черт, у меня даже хахаль был из Мексики. Перед войной, понятное дело. А сама вот ни разу не съездила. Но всегда хотелось. Парни красивые, ящерицы на берегу и все такое. И развалины. Так охота посмотреть на развалины.

Рассказав о своих потаенных желаниях, официантка осмелела и словно почувствовала в них родственные души; спросила, не принести ли им еще кофе... за счет заведения. Вернулась с кофейником. Налила и плюхнулась рядом с Деборой. Расспросила их о жизни и поохала над короткими ответами; ей явно не терпелось поведать свою собственную историю – историю, которую она должна рассказывать в это медленное предрассветное время каждый день и которая поможет ей его пережить.

– Вы, ребята, наверное, думаете, что в этой старой забегаловке ничего особенного нет, – сказала она. – Но можете мне поверить, кой-чего попадается. Всем охота пообжиматься в Городе Любви, вот и к нам всякие типы тоже забредают.

– Правда? – вежливо поинтересовалась Дебора. Потом бросила взгляд па Минголлу, и он посмотрел на часы. Время еще оставалось, и не так уж плохо было посидеть, послушать, слегка попритворяться, что никуда им особенно не надо, – получить свой кусочек нормальности.

– Вы не поверите, – объявила официантка. После чего поведала о мужчине и какой-то его сверхнеобычной собаке, потом о двух женщинах, похожих как две капли воды, хорошенькие такие, как звездочки, беленькие, обе беленькие, сделали операции, чтоб быть похожими, сами сказали, что у них все теперь иде-ничное, даже родинки, и голоса им поменяли, чтоб сливались, когда говорят, даже петь не надо, ничего, так звонко щебечут, ну точно две птички, только что говорить выучились. До чего занятно было, когда они просили чего-нибудь хором, вафли со сливками или бекон, вот, а все эти операции, чтоб устроить в Городе Любви побольше шуму.

Отключившись от официантки, Минголла разглядывал Дебору и видел, что она тоже на него смотрит. Он словно соединился с ней, как тогда, в Сан-Франциско-де-Ютиклан, вдруг заметил, сразу узнал, и на минуту ему показалось, что она тоже смотрит на него молодыми глазами и видит того мальчишку, которым он когда-то был. Чувство оказалось настолько чистым, что он даже испугался этого узнавания, растерялся... и это тоже стало частью мгновения, частью прошлого, потому что он давным-давно научился преодолевать растерянность. Миг ушел, едва возникнув, и Минголла прекрасно знал, что удерживать его бесполезно. Просто случайность, одно из их мелких умений. Ему было смешно, когда Исагирре, напустив на себя божественности, говорил, что такие моменты спасительны. Никто ему тогда не поверил; слишком нелепо, чтобы быть правдой... хотя теперь Минголла понимал, что доктор имел в виду основы психологии. И хорошо бы знать: раз он завел тогда разговор, не вложил ли он специально эту мысль Минголле в голову, то есть не манипулирует ли он ими до сих пор? Подозревать приходилось все. Но какова бы ни была природа этого мгновения, оно действительно спасло Минголлу. Он стал слушать официантку, она ему даже чем-то понравилась, он понял, как она рвется к лучшей жизни, увидел, какая трогательная наивность сквозит во всех ее желаниях, заговорил с ней, заговорил от всего сердца, забыв на время, кто он такой и что собрался делать, и они разговаривали, смотрели, как тянется серое утро, как на горизонте, словно морская пена, громоздятся облака, и печали у них были общими, и они хватали друг друга за руки, врали, но все равно верили, находили страсть в забвении и смеялись.

Розовая полоса прочертила на востоке небо, в кафе, пыхтя, словно чайники, сигаретами, ввалились два дальнобойщика, громогласно потребовали кофе и стейки. Официантка прокричала на кухню заказ, принесла еще кофе и снова села, все так же переполненная историями. Но сквозь стеклянные двери проталкивались новые посетители, от усталости серые, как небо, чесались от шоссейной грязи и поправляли трусы, врезавшиеся в задницу после многочасового сидения; официантке пришлось взяться за работу. Минголла с Деборой подождали немного, надеясь, что у нее выдастся свободная минута, но женщина была слишком занята. Они подошли к кассе и встали там, держа в руках деньги, официантка в конце концов поставила стейк и яичницу перед очередным дальнобойщиком и сломя голову помчалась получать у них плату. Сказала, чтобы обязательно заглядывали, рассказали, как им понравился Г. Л., и до чего ж ей приятно было с ними встретиться, ну не смешно ли: знакомишься с людьми совсем чужими, а получается, что вы прям как старые друзья. Они пообещали зайти еще, оставили побольше чаевых и помахали на прощанье. Вернулись в мотель и уложили в машину автоматы.

В растерянности, не желая поверить в то, что уже почти понял, Минголла вышел из хижины и принялся разглядывать убогую деревню. Солнце блестело на соломенных крышах, еще мокрых после ночного дождя, свинцово-серые лужи на желтой земле казались озерцами ртути. По улице навстречу друг другу прошли курица и мужчина: индеец направлялся в джунгли, птица – к реке, искать червей в узкой полоске ярко-зеленой прибрежной травы. Минголла узнавал куски пейзажа, помнил их имена и назначение, однако частям явно недоставало связности, и он вдруг начал понимать, что происходит эта бессвязность не от какого-то присущего деревне дефекта, а оттого, что в ней сейчас находится сам Минголла. Он посмотрел на приглядывающую за Амалией Дебору. В ней ничего бессвязного не было.

Панама.

Он вспомнил рекламную фотографию: небоскребы и аквамариновая бухта, а где-то за ними – безмолвный лабиринт баррио Кларин.

До Минголлы вдруг дошло, что он должен быть в Панаме. Более чем должен. Это было похоже на моральный императив, и, рассматривая Дебору, Минголла думал, что у любви есть побочный эффект – она дает человеку моральную подпорку, колышек, на который можно повесить свои страхи, превратив тем самым любой неоправданный риск в повод что-то делать. А может, все иначе – может, его толкает в Панаму то унылое торжество, которым было наполнено видение; может, ему нужна победа – любая победа, и теперь он поверил, что она возможна. Нет, подумал Минголла. Не поверил. Будущее не предопределено, каким бы ясным оно ни казалось в видениях.

Дебора вышла из хижины, покачала головой, когда он спросил об Амалии, и они пошли к реке. После дождя вода поднялась, берег расплылся грязью; они сели на перевернутое каноэ, и Дебора принялась смущенно рассказывать о доме, о детстве, что прошло в богатом баррио Гватемала-сити, – в особняках там били фонтаны, а гребни стен украшали битым стеклом. Минголла знал, что все ее мысли заняты Панамой, но теперь, когда они стали любовниками, она не хотела ничего от него требовать и не была уверена в собственных желаниях.

Он слушал ее с удовольствием: лезть во что-то серьезное было неохота, а разузнать о ее жизни интересно. Правда, с еще большим удовольствием он в последние два дня рассказывал Деборе о себе: воспоминания, которые прежде не имели особого значения, стали важными для того человека, в которого Минголла превращался рядом с ней. Лето на дядюшкиной ферме в Небраске, например. Его там заворожила кукуруза. До того она представлялась ему разве что желтыми початками с каплями масла, однако теперь, посреди кукурузного поля, он обнаружил, до чего странные эти растения: об их листья легко порезаться, как о край бумаги, а мощные корни невозможно вытащить из земли. И слышно, как они растут. Б том месте, где толстый край листа соединялся со стеблем, раздавался крякающий скрип – иногда из-за ветра, но часто и в полной тишине, безо всяких причин. Невероятное множество зелени вызывало в Минголле клаустрофобию. А потом зима, когда умирала прабабка. Рак. Минголле шел двенадцатый год, и они по очереди с матерью и бабушкой за ней ухаживали. Отец не был расположен к такому милосердию. Опухоли на шее. Их нужно было массировать. Твердые мускулы на ощупь были как камень, и под ними ни проблеска жизни. Зубы у прабабушки все время скрипели, а ресницы врастали в веки, добавляя мучений. Глаза безнадежные и пустые, как стертые круги. Но Минголла помнил, какой она была раньше. Прабабка мало говорила, но вокруг нее сам собой устанавливался порядок, наполненный чистотой и домашними пирогами. Она вышла замуж за летчика-трюкача, этот парень летал сквозь амбары и возил из Канады виски. Но ничего этого она уже не помнила – ушла в себя и в пустоту. Однажды, когда Минголла устал ее массировать, она поймала его руку, крепко сжала, и в ту ночь ему приснилось, что он дротиком пытается убить тигра. Красивого тигра с гладкими мускулами. Зверь двигался не быстро, но очень расчетливо, как будто хотел что-то Минголле показать. Он только потом сообразил, что мышцы у тигра были такими же твердыми, как опухоли на прабабушкиной шее.

Ленивое течение сносило к берегу обрывки листьев, они суетились, сталкивались у самой кромки, и, глядя, как их засасывает под мрачный зеленый сруб, Минголла решился.

– Дебора, – перебил он ее, – ты когда туда собралась?

Она смотрела непонимающе.

– В Панаму, – пояснил он.

Секунду ее лицо не выражало ничего, потом, легонько улыбнувшись, она прижалась к Минголле. Объятие получилось слабым и покровительственным и вместе с улыбкой выглядело так, словно она сдавала его на руки своей печали.

– Нужно еще пару дней на сборы, – сказала она и, задумчиво помолчав, спросила, почему он передумал.

– Это на что-то влияет?

– Нет, просто любопытно.

Она явно надеялась услышать об истине и справедливости или еще какую похожую муть, но врать не хотелось.

– Не отпускать же тебя одну.

Она взяла его за руку, поигралась с пальцами и наконец сказала голосом маленькой девочки, смущенной и сбитой с толку:

– Спасибо.

За два дня до отъезда Минголла в последний раз навестил компьютер. Не признаваясь себе, он все же хотел на прощанье как-то отдать должное этой машине, ибо она тоже примирила его с действительностью. Дебора сперва поиздевалась над самой идеей – та задевала ее рациональность,– но смеху ради пошла вместе с Минголлой. Когда они добрались до ямы, уже наступал вечер и пронзавшие вертолет золотые лучи были настолько четко очерчены пылью и влагой, что казались музыкальными аккордами, – такой свет собирается иногда над органами и хорами в просторных соборах. Подзолоченный солнцем скелет как будто даже улыбался, а компьютерный голос казался воплощением густого безмолвия, словно веками копил слова.

– Благословляю вас на вашем пути, – провозгласил он.

– Дикость какая-то, – отозвалась Дебора.

– Ты ошибаешься, – возразил компьютер. – Влюбленным крайне необходимо благословение. Чтобы противостоять нелюбящему миру, их честности недостаточно. Они зависят от силы, которую черпают в одном миге, а значит, они благословенны. Оглянитесь вокруг. Машина стала божеством. Свет истончился. Даже смерть, и та преобразилась. То, что вы сейчас видите, – это сверхъестественная красота, ставшая таковой благодаря продленному мигу. И можно ли дать лучшее определение любви, особенно для вас, в таком рискованном предприятии. Ваш миг длится. Вы поднялись к нему и до сих пор живете на этой высоте. Рано или поздно вам придется спуститься, однако вершина останется с вами навсегда. Всегда доступная, всегда спасительная. То, что выстроило сердце, мозг не разрушит.

Дебора презрительно фыркнула.

– Ты мне веришь,– сказал компьютер.– Но тебе не нравится, когда то, во что ты веришь, говорит тот, в кого ты не веришь.

Затрещали удерживавшие вертолет лианы, свет дрогнул, словно чья-то могучая мысль потревожила глубинные структуры этой ямы.

Назад они отправились почти в сумерках. Птицы располагались на ночлег, обезьяны верещали, а лучи света растворялись в подлеске. Извилистая тропа начиналась у окружавших яму гранитных глыб и вела на запад, все время под гору, постепенно сужаясь и превращаясь в зеленый тоннель со сводчатой лиановой крышей, что, петляя, тянулся на восток и вывел их на поляну, заросшую пальметто и саподиллами. Тут всегда было очень красиво, но когда Минголла с Деборой вышли из тоннеля, поляна показалась им еще красивее оттого, что все ветви и листья были усыпаны миллионами бабочек. Ошарашенный обилием цветов и узоров, Минголла не сразу заметил на другом конце поляны Нейта, тоже расцвеченного бабочками; они парили вокруг его головы настоящим облаком, сквозь которое время от времени проступало непроницаемое лицо.

– Нейт! – Деборин голос прозвучал резко и испуганно, Минголле тоже стало страшно, он попытался прощупать Нейта, но ничего не вышло. Особый узор, на который он наткнулся в тот день, когда попал в деревню, сводил на нет все его усилия – пробиться сквозь этот колеблющийся барьер было невозможно.

Слетались новые бабочки, облако заполняло всю поляну, Дебора схватила Минголлу за руку, и они побежали обратно к яме. Оглянувшись, он увидел, что тоннель плотно забивает суматошная волна – поток цветов в зеленой трубе; от шелеста холодела спина и подкашивались ноги. Добежав до нависавшего над ямой валуна, они остановились па самом краю, бабочки уже кружили над Дебориной головой, и она крикнула:

– Прыгай!

Они рванулись одновременно, Минголла приземлился на корточки, упал вперед. И сразу заметил, что Дебора сползает вниз с опасно качнувшегося вертолета. Поймал ее за руку. Бабочки лезли в рот и в глаза, он прихлопнул их рукой. Затолкал Дебору в пробитую ракетой дыру, сам залез следом, ободрав руку об острый край. Затем переполз через мигающие индикаторы в темный конец компьютерного отсека и начал возиться с крышкой ведущего в кабину люка. Дебора тоже взялась за дело – тянула на себя проржавевший металл, расшатывала пальцами щели. Бабочки повсюду. Легкие касания на лице и на руках. Минголла отплевывался. Сердце лупило по ребрам неровной капелью. Крышка со скрипом подалась, и они протиснулись внутрь, тут же захлопнув ее за собой. Несколько дюжин бабочек успели просочиться в кабину, и Минголла набросился на них с почти безумной яростью, давя, размазывая по пластмассовому пузырю в клейстер из порванных крыльев. Когда бабочки кончились, он прислонился к креслу второго пилота и уставился на скелет с торчащими сквозь ошметки летной куртки ребрами. У мертвого пилота был пергаментно-желтый с коричневыми пятнами череп, а обезвоженные сухожилия в углах рта придавали ухмылке гротескную дурашливость. Минголла даже решил, что пилот собрался рассказать анекдот, но тут в пустой глазнице показалась голубая бабочка, и вид у скелета сразу стал зловещим. Вскрикнув, Минголла стукнул по черепу рукой, тот не удержался на шее и покатился по полу; из раздробленного позвоночника вылетела струйка пыли.

Все так же часто дыша, Минголла обернулся к Деборе. Она сидела привалившись к люку и опустив голову на поднятые колени.

– Все в порядке, – сказал он. – Теперь все в порядке.

Свет померк – совершенно неожиданно, – и Минголла тут же крутанулся узнать, в чем дело. Затянутый трещинами фонарь облепили тысячи бабочек, затмевая красное вечернее солнце пеленой крыльев и ломких тел. Как разложенная по столу мозаика, в которой недостает нескольких кусочков. Детали эти тут же нашлись, в кабине потемнело, через ткань крыльев теперь пробивалось лишь тусклое красноватое свечение. Минголла почти чувствовал навалившуюся на пластик невероятную тяжесть, и секунду спустя раздался треск – пузырь поддавался.

– Эй! – Он потряс Дебору за плечо. – Ищи Нейта! Останови его!

Он выплеснул мысли наружу, почти сразу соединился с Нейтом, собрал свой страх в клинок и воткнулся в его защиту. Но даже когда Дебора добавила к нему всю свою силу, узор устоял. Скрип стал громче, пластиковая крошка посыпалась Минголле на голову, он почти чувствовал, как на грудь наваливается многотонная тяжесть, выдавливая из нее воздух. В отчаянии он попытался слиться с этим защитным узором, и – треугольный осколок пластмассы чиркнул по щеке – это сработало. Зашуршали крылья, колючие лапки царапнули лоб; что-то попало на зуб, хрустнуло, Минголла выплюнул. Край его страха описывал сложные петли и дуги, скользил вдоль Нейтова узора с резвостью швейной машинки, и Минголла вложил в этот поток всю свою силу, ускоряя его, как только возможно. Деборины мысли тоже включились, известный только им двоим узел вплетался в узор, подавляя его, втискиваясь в дикий трехсторонний комок боли и чувственности. Раздался крик, заклятие исчезло, связь распалась.

Бабочки улетали; угасающие лучи просачивались сквозь просветы в пелене размазанных тел и крыльев. Сквозь одну такую щель Минголла рассмотрел на валуне белокурую голову и почувствовал, как в ленивом смятении беспамятства болтается сознание Нейта. Бабочки усаживались Деборе на волосы, сама она дрожала, привалившись к креслу пилота, в кабину влетели еще несколько дюжин, но у Минголлы не было сил разбираться – он лишь смотрел, как они хлопают крыльями вокруг безголового скелета, вылетают обратно сквозь пробоину в пузыре, разноцветно вспыхивают в закатном солнце, поднимаются все выше и выше, словно мерцающий пепел, а затем пропадают из виду в кружеве черных листьев и в багровом небе.

Выбрались из вертушки на валун, где лежал Нейт. На нем была кобура, и Минголла вытащил оттуда пистолет. Потом они принялись его будить. Сознание Нейта плескалось почти так же беспорядочно, как у Амалии, но, видимо, за последние дни их общая с Деборой сила основательно выросла, так что они без труда с этим делом справились.

Мысленные узоры Нейта – снова как у Амалии – не показывались вообще, но Минголла кое-как умудрился их восстановить. Заодно увидел, что нетрудно будет прокрутить все обратно, ослабить и разрушить узоры здорового мозга, и спросил себя, не это ли однажды произошло с Нейтом. Тот вскоре сел и тупо огляделся; пригладил волосы.

– Я, э-э-э... – Он ущипнул себя за переносицу. – Что-то не то.

– Ты нас чуть не убил,– сказал Минголла. – Помнишь?

– Конечно, помню. Мне полагалось смотреть и помогать. – Он уставился вниз на вертушку. – Как всегда, сплошные проколы.

– Что еще за проколы? – спросила Дебора.

– Вам объяснить? – спросил компьютер.

В его голосе Минголле послышалось нетерпение, но, не обратив на машину внимания, он лишь повторил вопрос Деборы.

– Они искусны, очень искусны, – сказал Нейт. – Они тратят невероятно много времени, чтобы взять под контроль хотя бы одного человека, но зато вековой опыт. Беда в том, что они небрежны. Слишком полагаются на свою власть, а потому слишком любят широкие жесты – чем грандиознее, тем лучше. Не опускаются до мелочей... это нам с вами они очевидны.

– «Другие»? – спросил Минголла. – Ты говоришь о них?

Нейт заметил в руке у Минголлы пистолет.

– Отдай мне, пожалуйста.

– Шуточки!

– Так надо, – сказал Нейт. – Он меня найдет и опять заставит что-нибудь делать.

– Я действительно могу объяснить, – сказал компьютер.

– Ты был когда-нибудь ничем? – спросил Нейт.– Видишь то, чего нет, и слышишь в голове приказы.

Глаза его метались, он сцепил руки, с каждой секундой возбуждаясь все больше и больше. Смотреть было тяжело – Нейт сам себя накручивал, все туже и туже зажимая пружины.

– Кто тебя заставил? – спросила Дебора.

– Исагирре. – Нейт потянулся за пистолетом, но Минголла отбросил его руку. – Пожалуйста! Такой ясности не было уже много лет. И не будет, это последний шанс.

– Сначала расскажи об Исагирре, – приказала Дебора,– а потом мы подумаем, что можно сделать.

– Хорошо. – Нейт приложил ладонь к валуну – осторожно, словно хотел познать его, добыть из него спокойствие. – Хорошо, я вам верю.

Стемнело, лунный свет ложился бликами на черный металл вертолета; Нейт говорил спокойно и размеренно, запрокинув голову и прикрыв глаза, точно поглощенный молитвой святой. Он рассказал им, как после срыва терапии его вместе с такими же отбракованными долго держали взаперти. Дом находился в Штатах – так ему кажется, но он не уверен.

– Главный там был Исагирре,– сказал Нейт.– Собственно, только он из обоих кланов и жил там постоянно.

– Кланов? – переспросил Минголла. – Значит, Амалия говорила... правду?

– О да. Исагирре часто рассказывал об этих семействах и об их вражде. Качал головой, как будто это давит ему на душу, но сами истории ему нравились, он чуть ли не упивался их кровавым прошлым. Настолько у него все получалось красиво. Элегантный ужас.– Нейт покосился на пистолет. – Такое странное и мрачное место... этот дом. Вы там поосторожнее. Они опасные люди. Исагиррины игрушки, его оружие.

Все постепенно складывалось. Обмолвки, Нейт и Амалия, рассказы Пасторина. И за всем – Исагирре... если это его настоящее имя, что, скорее всего, не так. Сотомайор или Мадрадона. Тщеславие не позволило ему поменять имена. Заставил Пасторина на себя работать. А может, он и есть Пасторин. О затворничестве этого писателя ходили легенды, и Минголла вспомнил, что никогда не видел его фотографии.

– Что он для нас заготовил? – спросил Минголла.

– Не знаю точно. Мне полагалось наблюдать и защищать. Но что-то разладилось.

– Он ничего не говорил о том, что мы станем сильнее? Что общий фокус увеличивает силу?

– Сказать по правде,– вмешался компьютер,– я об этом забыл.

Все трое повернулись к вертушке.

– Я просто подумал, что было бы интересно отправить тебя за Деборой,– продолжал компьютер,– У меня слабость к нестандартным ситуациям. А теперь я даже рад. До сих пор еще никто не справлялся с Нейтом. Этот сбой ясно показал, на что вы способны. Возвращайтесь поскорее, я буду скучать.

– Исагирре, – воскликнул Минголла. – Ну ты и ублюдок!

Компьютер довольно хихикнул.

– Привет, Дэвид. Не ждал?

– Не особенно.– Минголла встал, посмотрел на вертушку и пожалел, что это не сам Исагирре. – И где ты сейчас, интересно?

– Не будь занудой, Дэвид. Я же со всей душой – и к тебе, и к Деборе. А где я сейчас... В Панаме встретимся.

– С чего ты взял, что после всего, что случилось, мы поедем в Панаму?

– А куда вам деться? Вы ж дезертиры, домой нельзя. И потом, разве вам не интересно, что там такое в Панаме. Посмотреть своими глазами, нет?

– Может, перебросишь нас прямо туда? – предложила Дебора.

– Могу, конечно, – согласился компьютер. – Однако я бы предпочел лишний раз оценить вашу силу. В пути вас ждут испытания, и мне, честно говоря, было бы весьма любопытно посмотреть, как вы с ними справитесь.

– Ты ненормальный! – воскликнул Минголла.– Нашел игрушки. Все люди для тебя игрушки.

– Вовсе нет, – возразил компьютер. – Я просто предусмотрителен.

– Что происходит в Панаме?

Молчание; черная сеть лиан туго натянулась под огромной вертолетной тушей. Минголла чувствовал в себе почти такую же громаду и мощь – как будто его тело, тоже став сетью, опутало некий черный предмет – силу, о которой Исагирре в своей самоуверенности мог и не подозревать. Если Минголла скроет эту силу, а Дебора свою, Исагирре ждет сюрприз.

– Прошу тебя.– Нейт потянулся к пистолету.

– Если вы оставите Нейта здесь,– сказал компьютер, – я найду, кому за ним присмотреть.

– Нет! – Нейт вскочил на ноги.– Я не хочу!

– Спокойно, Нейт,– проговорил компьютер.– Все не так плохо.

Дебора протянула руку:

– Дай мне пистолет. Минголла был потрясен:

– Зачем?

Она ничего не ответила, но и не убрала руку.

– Зачем? – повторил он. – Можно ведь...

– Дай ей пистолет! – приказал Нейт. – Так надо. – Он с трудом сдерживался и казался больным. Лицо Деборы выражало смирение.

– Тогда уж лучше я, – проговорил Минголла.

– Это вообще ни к чему, – сказал компьютер. – Нейт явно преувеличивает ужасы своей службы. С ним все будет хорошо, я вам обещаю.

– Хорошо? – Нейт встал на край валуна и сжал кулаки.– Ага, еще как хорошо. Я буду сидеть целыми днями взаперти, и ни одной мысли в голове. А когда проснусь... ха! Когда проснусь, я буду страшно благодарен, что меня согнули в дугу... и опять...

Он, похоже, забыл, что хотел сказать, и уставился на вертолет. В темных кустах за каменным кольцом стрекотали цикады.

Дебора взялась за дуло пистолета.

– Жди меня на поляне.

Минголла неохотно выпустил рукоять, бросил последний взгляд на Нейта, прошел по лиственному тоннелю и остановился под перистой тенью пальметто. Он чувствовал себя странно от мысли, что Дебора способна кого-то убить, даже из милосердия. Он вспоминал ее партизанское прошлое, он хотел думать о ней хорошо. Проходили минуты, и он забеспокоился, не случилось ли чего-нибудь,– Нейт ведь мог отобрать пистолет. Двинулся обратно к яме, и в тот же миг раздался выстрел. Заверещали обезьяны, тысячи темных крыльев захлопали и небе. Через несколько секунд из тоннеля появилась Дебора с засунутым за пояс пистолетом. Минголла хотел ее успокоить, но она прошла мимо, не сказав ни слова, и так быстро зашагала сквозь редкие кусты, что он с трудом ее догнал.

Последний свой день в квадрате «Изумруд» они грузили в каноэ оружие и провизию, а еще уточняли маршрут. По реке до Петэнской автотрассы. Автобусом до Реюньона. Пешком через джунгли к Рио-Дульче, чтобы выйти южнее Сан-Франциско-де-Ютиклан, и, наконец, на лодке вниз по реке до Ливингстона. Амалию – девочка появилась в деревне вскоре после Деборы и наверняка по команде Исагирре – они оставили на попечение бездетной вдовы; нелепо было надеяться, что Исагирре не потребует ее обратно, но пусть хотя бы пока о ней кто-то позаботится. Они сели в каноэ и отгребли к горячему источнику, чтобы провести там последнюю ночь.

Вечер выдался спокойный. Дебора с мрачным видом сидела на берегу и болтала ногами, касаясь пальцами обжигающей воды и словно определяя свой болевой порог. Минголла примостился рядом, чистил оружие и думал о том, что их ждет. Он поглядывал вдоль реки на юг. Тьма там была гуще, как будто с той стороны наползал черный газ, и Минголле казалось, что он видит в нем четкие контуры их путешествия: подъемы и спуски, тайные укрытия, бегство и опасности – как будто его мысли стали ветром, огибавшим землю и события. Время от времени он говорил о чем-то с Деборой, по большей части о ерунде, не хочет ли кто есть, пить, спать. Только однажды получился нормальный разговор – когда она спросила, о чем Минголла думает.

– Да так, ни о чем... Вспомнились яблони у нас во дворе. Еще дома.

– А я решила, что ты думаешь, как мы доберемся до Панамы.

– Сначала да, но потом почему-то вспомнил, как я подрезал яблони, отпиливал сухие ветки.

– Никогда не видела яблонь.

– Они славные. Я, правда, многого не замечал, пока не пришлось повозиться. Попилишь часа три подряд, поневоле кое-что узнаешь.

– Что?

– Ну, например, когда опилки нагреваются, они пахнут печеными яблоками.

– А еще? Он задумался.

– Когда ветка уже отмирает и не может выпустить новые листья по всей длине, они вырастают всегда с краю, на самом конце.

Дебора обмакнула пальцы ног в воду.

– Совсем как Нейт.

– В смысле?

– Он сказал кое-что до того, как... – Поджав губы, она смотрела на свои руки. – Плохо, – проговорила она после долгого молчания. – Я не могу поверить, что он действительно хотел умереть, все-таки это было безумие.

– Наверное, и то и другое.

– Нет, – сказала Дебора. – Только безумие.

– Тогда зачем ты это сделала?

– Ему бы опять захотелось нас убить.

– Этого достаточно.

– Раньше – да, но...– Она шлепнула пяткой по воде, подняв брызги.– Я слишком переживаю.– Она посмотрела на Минголлу как бы с упреком.– Я не хочу становиться слабой из-за того, что между нами происходит.

Он попытался ее развеселить:

– По-моему, так все наоборот.

Дебора не поняла, и он объяснил, что сила у них, наоборот, растет.

– Но я же совсем о другом! – Она снова плеснула ногой по воде. – Чувства размягчают.

– Убивая человека, нельзя ничего не чувствовать.

Он рассказал ей о Баррио и де Седегуи, о том, что сделала с ним бесчувственность, а когда закончил, Дебора заметила:

– Он прав. Мы создания силы. Но от нас ничего не зависит. Все контролирует Исагирре или кто там еще над ним.

– Возможно, – согласился Минголла. – Нами наверняка манипулируют. Но это не значит, что мы сами никогда не получим контроль. – Он положил автомат на землю и обнял Дебору. – Я все думаю о том, что говорил Нейт.

– О чем?

– О том, что они постоянно ошибаются, что они искусны, но небрежны. Все, что у них получается, получается случайно. Я и сам это замечал по тому, как все вышло в Баррио. Думал, прорвусь, у меня же все под контролем, а в конце концов вляпался и меня чуть не убили. Еще можно вспомнить, что они делали со мной. Исагирре вкатил ударную дозу, а потом переживал, что слишком много. Это у них в крови, такая безалаберность. Вертушка – отличный пример. Столько мудохаться с куском железа и ради чего? Смысла никакого, одни понты. Исагирре поигрался в бога. Эти люди веками сидят на своей дури, наверное она как-то на них повлияла. Они сильные, но силу свою постоянно прохлопывают. И если мы будем смотреть по сторонам, никому не верить, кроме самих себя, то, может, у нас и получится их поймать. Может, мы и есть их главный прокол. Такое у меня чувство. Дебора молчала.

– Правда, – сказал он. – Это не домыслы.

– А я не хочу, чтобы они прохлопывали,– сказала Дебора. – Я хочу, чтобы из-за них тут хоть что-то изменилось.

– Ты хочешь сказать...

– Мне плевать, кто и чем там у них заправляет,– продолжала она.– До тех пор, пока это не Американская торгово-промышленная палата в Гватемала-сити. И не «Юнайтед Фрут», и не «Стэндард Фрут», и не «Банко Американо Десаролло». Или еще какая американская компания. Если Исагирре против них, то я буду работать на него.

Она словно отбросила уныние и готова была всерьез рассердиться. Минголле не хотелось спорить.

– Ага, пусть... ладно. Только давай все ж поосторожнее, хорошо? Давай не будем доверять тем, кого не знаем. Договорились?

– Договорились, – согласилась Дебора. – Но кому-то рано или поздно доверять придется, и пусть это будут люди Исагирре.

Звездный свет блестел в реке, очерчивал вихрение воронок. Ветер разогнал комаров, и Дебора с Минголлой расстелили спальные мешки рядом с палаткой. Вблизи лицо Деборы казалось мягким, почти как у девочки, он коснулся ее груди, и она задышала ему в щеку горячо и часто. Но, несмотря па близость, он чувствовал, что отдаляется от нее,– наверное, слишком много думал о предстоящем путешествии и не мог забыться; он изучал ее груди, бедра, вагину, пытаясь через знание тела познать ум и душу, найти какую-то такую выпуклость, которая успокоила бы его растрепанные нервы, объяснила бы и оправдала тот риск, на который он шел ради этой женщины. Добился он, однако, всего лишь возбуждения. Кожа ее была на ощупь как звездный свет, гладкой и затянутой прохладной пленкой. Минголла опустился ниже и оказался между длинных бедер, Дебора выгнула шею, всмотрелась в небо и выкрикнула:

– Боже! – словно увидела там чье-то непостижимое присутствие.

Но Минголла знал, к кому был на самом деле обращен ее крик. К охватившему их теплу и слабости. К тому, что из страха и надежды творило желание. К бездумному, самопоклоняющемуся существу, в которое они превратились вдвоем со всеми своими бедрами, губами и сердцами. И оно было Богом.